*896. Закон бесконечности: почему все «приличные люди» никогда не отвернутся от Путина
 

http://slon.ru/russia/zakon_beskonec...paign=20131220
http://slon.ru/images3/6/1000000/632...jpg?1387412033
Российская идеология
56 768 37 16.12.2013, 12:29
Крушение РИА «Новости» – драма заведомо многосерийная. Первую серию все видели, там плакала Светлана Миронюк, студенты Высшей школы экономики (тоже, между нами говоря, то еще РИА) устраивали акцию солидарности с заклеенными ртами, демонический Дмитрий Киселев жестикулировал, как в телевизоре, но просил не путать его самого с его телевизионным образом. Но вторая серия обещает быть более захватывающей – весной, или даже раньше, после новогодних каникул, когда возглавляемая Киселевым «ликвидационная комиссия» окончательно вступит в свои права, часть журналистов РИА, включая наверняка даже тех, кто в первой серии страдал в социальных сетях из-за назначения Киселева, задумается о том, как жить дальше и где дальше работать, и придет к выводу, что работать, кроме РИА, негде и по крайней мере стоит подождать – может быть, «Россия сегодня» окажется не столь ужасной, как могло показаться вначале, ну и вообще, поспешишь – людей насмешишь. Будут нервно шутить, называть Киселева «наш упырь» или еще как-нибудь, но из каждой сотни сотрудников нынешнего РИА пусть даже половина напишет на имя «нашего упыря» заявление о приеме на работу во вновь организуемое агентство, и на таком фоне даже если вторая половина станет хлопать дверью и скандалить, все равно заявления о приеме на работу перевесят. Уже сейчас понятно, что, несмотря на все разговоры о сотнях журналистов, отданных на растерзание Дмитрию Киселеву, есть только один реальный пострадавший, вернее, пострадавшая от ликвидации РИА – это Светлана Миронюк, дальнейшая судьба которой несопоставимо более туманна, чем судьба любого из корреспондентов «Прайма», которые, даже задавая Киселеву самые острые вопросы, уже вступили с ним в отношения как со своим законным новым начальником (черт возьми, это же Киселев, тот самый – хоть бы посвистели ему, что ли. Нет, стоят такие вежливые, вопросы задают, разговаривают с ним – то есть приняли уже, всё).

Это уже чистая математика. Если где-то около государства находится бесконечное число «приличных людей» (кавычки, потому что «приличные люди» – это давно уже специальный термин, которым у нас принято обозначать социальную группу, часть интеллигенции, не замеченную в каких-то бесспорных подлостях), то при делении этой бесконечности пополам (или на три, или на четыре – на сколько угодно) в строгом соответствии с математическими законами все равно получится бесконечность. А количество «приличных людей», сотрудничающих с государством, бесконечности будет равно всегда, потому что границы социальной группы «приличные люди» нигде не зафиксированы, и чем больше «приличных людей» отворачивается от государства, тем больше других «приличных людей» остается с властью – просто обычные и часто даже неприличные люди по мере этого процесса превращаются в «приличных» (контрольное задание: представьте, что три-четыре года назад президент России ликвидировал РИА «Новости»; стало бы такое решение ударом по свободе слова или нет?). Вероятно, именно этот парадокс и обеспечивает такую впечатляющую устойчивость путинского Кремля: если бы с ним сотрудничали одни только упыри, все было бы совсем иначе. Но, как не раз уже показывала практика, каждый раз рядом с Путиным оказывается очередная Чулпан Хаматова, и жизнь продолжается именно в прежнем, опостылевшем виде, да и что поделаешь – бесконечность непобедима.

На этой неделе мы увидим еще одну иллюстрацию этому простому математическому закону – большая пресс-конференция Путина, на которой, как всегда, будут звучать вперемешку и в подобающей пропорции острые вопросы, трогательные прибаутки и простые человеческие истории. Спросят про амнистию, про возможную отмену выборов мэров, про Украину, про изменения в Конституции – эти домашние заготовки, написанные крупными буквами на маленьких листах бумаги, очевидно, уже лежат на столе у Путина, и Дмитрий Песков уже знает, какие из этих заготовок в конце недели станут яркими и цитируемыми новостями на лентах информационных агентств. С чем бы ни пришел журналист на пресс-конференцию Путина – он уже соавтор этого карнавала афоризмов, вне зависимости от того, спросит он о «болотных узниках» (хотя чего о них спрашивать – Путин сто раз уже сказал, как он к ним относится) или расскажет о том, как губернатор отказался заасфальтировать улицу в его родном селе. Единственное, что может сделать пресс-конференцию Путина важным политическим событием – это если Путин с Песковым выйдут на кремлевскую сцену и увидят в зале вместо 1319 аккредитованных корреспондентов только вечных Андрея Колесникова и Андрея «шесть соток» Туманова. Вот тогда это действительно будет сенсационная пресс-конференция, и только в этом случае у каждого из 1319 появится шанс всерьез войти в историю. Но своим шансом они, конечно, не воспользуются, и в историю войдет именно Путин – как, вероятно, первый российский правитель, научившийся правильно обращаться с «приличными людьми».

Содержание темы:
01 страница
#01. Олег Кашин. Закон бесконечности: почему все «приличные люди» никогда не отвернутся от Путина. 20.12.2013, 14:15
#02.
#03.
#04.
#05.
#06.
#07.
#08.
#09.
#10.
02 страница
#11. Svobodanews. Чем плох Путин. 29.01.2016, 17:28
#12.
#13.
#14.
#15.
#16.
#17.
#18.
#19.
#20. Олег Кашин. Праздник того, чего нет

Почему освобождение Ходорковского доказывает, что система обречена
 

http://slon.ru/russia/kashin_o_khodore-1037504.xhtml
http://slon.ru/images3/6/1000000/632...jpg?1387785525
Фото ИТАР-ТАСС / Митя Алешковский

Как это все могло выглядеть, чтобы никто не удивился? Пункт первый и, может быть, даже единственный: Россия без Путина.

Какая угодно любая новая власть – верная идеалам зрелого путинизма, или тихо подвергающая их ревизии, или, наоборот, с грохотом их ниспровергающая, это не имеет вообще никакого значения, – любая новая власть в любой послепутинской России торжественно или тихо открыла бы перед Ходорковским ворота тюрьмы – все, мол, мы тут ни при чем, это у Путина было личное и важное, а нам-то что. Чтобы освобождение Ходорковского никого не удивило, оно должно было произойти только в России без Путина, а как произошло на самом деле – видели все. Это, вероятно, единственный бесспорный эпизод во всем сюжете с освобождением – бесспорность заключается в том, что никто не ожидал и не мог даже нафантазировать именно такого. Чтобы Германия, «тайные дипломатические каналы», Ганс Дитрих Геншер с присущим ему Александром Раром, вертолеты и самолеты и, главное, Путин, который – и это все-таки главная настоящая сенсация последних дней – оказался способен сосуществовать в одном мире с Ходорковским, находящимся не в тюрьме. Все остальное, даже Александр Рар, не более чем производные именно от этой сенсации. «Третье дело» Ходорковского, о котором как раз в последние недели говорили как о неотвратимой перспективе ближайшего года, без видимых причин отправилось куда-то в непонятную даль за Людмилой Путиной. «Так надо». В реальности, данной нам в ощущениях, образовался вдруг внушительный провал. Это, знаете, как выходишь утром из дома, а на улице на каком-нибудь привычном месте – на месте, например, трамвайной остановки обнаруживаешь большую яму, то есть, видимо, ночью остановка в эту яму провалилась, и больше ее нет.

Растерянность, неизбежная в подобных случаях, располагает к тому, чтобы поверить во что угодно. В Олимпиаду, во внезапно проснувшуюся гуманность Путина или, наоборот, в оказанное на Путина кем-то (может, и немцами) сверхсильное давление. Или, с другой стороны, в то, что теперь Ходорковский станет вдруг крупнейшим политическим и гуманитарным лидером, который, конечно, переждет какое-то время, а потом обязательно бросит Кремлю вызов. Любой из такого рода комментариев или прогнозов легко опровергается все тем же аргументом: друзья, вы только что увидели, как в политике действует стихийная сила, преодолеть которую люди были не в состоянии; отойдите от края ямы, провалитесь.

Мы имеем дело с тем случаем, когда вообще никому не нужно верить. Единственное, что можно установить достоверно, – это происхождение куртки с надписью «Пулково», в которой Ходорковский прилетел в Берлин, все остальное основано на слишком рискованных допущениях, чтобы воспринимать их всерьез. Нет ничего, что указывало бы на то, что Ходорковский станет лидером антипутинского противостояния. Нет ничего, что свидетельствовало бы и о том, что Путин решил перестроить свой режим до какой-то ощутимой неузнаваемости. Есть только одно: мы увидели, до какой степени наше представление о реальности, в которой мы живем, не совпадает с тем, какова эта реальность на самом деле. Это не намек на таинственные заговоры и «существующие с шестидесятых годов дипломатические каналы», бог бы с ними, – нет вообще никаких заговоров. Единственное, что есть, – вот этот разрыв между тем, что кажется, и тем, что есть в действительности. Этот разрыв гораздо важнее политических перспектив Ходорковского – в конце концов он точно так же, как и вся Россия, оказался поставлен перед фактом своего освобождения, и в этом смысле он не отличается вообще ни от кого в России. Освобождение Ходорковского можно считать доказательством того, что путинская государственная система обречена, но обречена она совсем не потому, что вышедший на свободу Ходорковский ее когда-нибудь сокрушит (скорее всего, он говорит правду и даже таких намерений у него нет). Она обречена прежде всего потому, что правила, по которым она живет, известны слишком узкому кругу людей – может быть, вообще одному только Путину. Когда правила игры известны слишком немногим игрокам, игра может закончиться в любой момент. И однажды это станет сюрпризом даже для посвященных.

2013. Итоги года в одной фотографии
 

http://slon.ru/russia/2013_itogi_god...-1040238.xhtml
http://slon.ru/images3/6/1000000/632...jpg?1388425987
Фото ИТАР-ТАСС / Дмитрий Рогулин

По поводу дверей главного входа в волгоградский вокзал краеведы спорят: были ли эти двери чугунными или все-таки просто дубовыми; сторонники обеих версий, впрочем, сходятся в том, что это были очень тяжелые двери. Но их легко выбило взрывом, и окна, разумеется, тоже – на фотографии вокзального фасада после взрыва видно, что целых стекол в окнах над входом нет и дверей тоже нет, зато (как-то особенно добросовестно его там закрепили) вообще не пострадал висящий над дверями новогодний транспарант, на котором нарисована, видимо, образцовая российская семья: мама, папа и двое детей, с ними Дед Мороз, за их спинами – новый сочинский вокзал с логотипом РЖД на крыше, а справа на транспаранте надпись «С Новым 2014 годом!» и опять логотипы, уже не только РЖД, но и Сочи-2014, потому что железнодорожная компания является генеральным партнером Олимпиады.

Если бы на фотографии были только взорванный вокзал и транспарант с логотипами, фотография все равно, конечно, приобрела бы популярность в социальных сетях, из нее бы делали демотиваторы и фотожабы (среди мрачных шуток этого воскресенья самая удачная – «До Олимпиады в Сочи осталось сорок дней»), но и все, ничего больше. По крайней мере отдельного текста о ней эта фотография не заслуживала бы, если бы не одна второстепенная деталь, а именно – белые фигурки хоровода детей вокруг крокодила, разинувшего пасть. Скульптурная группа фонтана «Бармалей» или «Детский хоровод» – версий по поводу названия фонтана тоже несколько, но в любом случае именно этот фонтан превращает волгоградскую фотографию Дмитрия Рогулина из дежурного репортажного снимка и потенциального материала для демотиваторов в главную русскую фотографию как минимум года.

Хоровод детей вокруг крокодила – вероятно, единственный узнаваемый визуальный образ сталинградского ада 1942–1943 годов. Глупо обвинять город в отсутствии достопримечательностей, но в уездном Царицыне и довоенном Сталинграде не было ни Кремля, ни Эйфелевой башни, ни Исаакиевского собора, ни статуи Свободы – в общем, ни одного стопроцентно узнаваемого открыточного вида. Сейчас общеизвестный символ Волгограда – Валькирия на Мамаевом кургане, но ее поставили уже при Брежневе. Сохраненные после войны Дом Павлова и поврежденные корпуса тракторного завода – их без подписи не узнаешь. Остался только хоровод с крокодилом в августе 1942 года, эта композиция скульптора Ромуальда Иодко, очевидно, случайно попала в кадр к Эммануилу Евзерихину, снимавшему фоторепортаж о первом массированном налете немецкой авиации на Сталинград. Бильд-редакторы во все времена любили простые контрастные сюжеты, и легкомысленный фонтан с детьми и крокодилом на фоне мрачных руин Сталинграда попал в газеты по обе стороны океана, снимок и фонтан быстро стали знаменитыми, а после войны несколько поколений, по крайней мере советских и российских, кинорежиссеров, от Михаила Чиаурели до Федора Бондарчука, использовали именно этот фонтан в своих фильмах о Сталинграде. Вообще, одного взгляда на этот фонтан достаточно, чтобы пробудились все возможные ассоциации русского человека со Сталинградом, выдуманные и реальные тракторный завод, снайпер Зайцев, Родимцев и Чуйков, книга «Жизнь и судьба» и фильм «Враг у ворот», одна винтовка на двоих, уличные бои, фельдмаршал Паулюс в подвале универмага – все, абсолютно все собрано в одном случайном образе.

Послевоенная судьба фонтана – очень советская. Дети с крокодилом героически пережили войну, но оказались лишними при послевоенной реконструкции Сталинграда. Великий город с великим именем отстраивали в первоочередном порядке, одновременно со столицами и по столичным же проектам – послевоенная парадная застройка Волгограда чем-то напоминает Киев, чем-то даже Москву, все очень торжественно, и, в общем, понятно, что людям, перестраивавшим город, было не до крокодила. Фонтан снесли в 1951 году, ни крокодил, ни фигурки детей не сохранились.

Тот фонтан, который стоит теперь перед взорванным волгоградским вокзалом, он совсем новый, всего четыре месяца назад, в день годовщины того самого, первого налета немецкой авиации на Сталинград (почему-то в этом году торжественно отмечали и эту годовщину, хоть она и не круглая, 71 год, и точно не праздничная) восстановленный фонтан открывали Владимир Путин и байкер Хирург (Александр Залдостанов).

Хирург – важная и влиятельная фигура новой путинской духовности, один из ключевых трэш-персонажей, пришедших в последние два года в политику под лозунгами радикальной лояльности. Идея восстановить знаменитый фонтан принадлежала именно ему, более того, как писали в газетах, байкеры Хирурга даже сами собрали деньги на восстановление фонтана, при этом сам Хирург этого не подтверждает, а говорит туманно, что в фонтане нет «ни рубля бюджетных денег».

Поскольку оригинальная работа скульптора Иодко была утрачена более шестидесяти лет назад, фонтан, открытый Путиным и Хирургом, – это не точная копия того фонтана, а реплика. Реплику создавал на основе фотографий военного времени Александр Бурганов – один из выдающихся художников «лужковского» поколения; с лужковских времен у Бурганова остался персональный мемориальный именной государственный музей в Большом Афанасьевском переулке, а работы Бурганова (чаще всего почему-то огромные руки и ноги, торчащие из-под земли) во внушающем уважение количестве с тех же времен расставлены по всему центру Москвы от Ордынки до Марьиной Рощи. Концентрация рук и ног Бурганова в переулках между Арбатом и Гоголевским бульваром такова, что может показаться, будто Бурганов не скульптор, а хозяин этого района.

Воссоздавая сталинградский фонтан, скульптор-классик видоизменил скульптуры, увеличил рост детей с оригинальных 160 см до 180. Также он хотел покрасить все фигуры золотой краской, но этого не допустил уже Хирург, который настоял на том, что хотя бы цвет нужно оставить, как в оригинале, белым. Теперь за эту настойчивость Бурганов в «Российской газете» благодарит Хирурга: если бы ржавчина выступила на золотом фоне, никто бы ничего не заметил, и скульптуры бы не дожили даже до последнего теракта, а благодаря белому цвету ржавые пятна стали заметны сразу, и фонтан закрыли на ремонт через четыре недели после торжественного открытия.

Сам Бурганов говорит о «нестыковке двух команд – выполнявших скульптуры и строивших чашу фонтана». Если еще точнее, то проблема связана с тем, что скульптуры танцующих детей создавались в расчете на хранение в сухом месте: полых изнутри детей Бурганов наполнил, по его словам, строительной пеной, по другой версии – смолой, армированной стекловолокном. Сами дети, сделанные из композитного пластика, были привинчены металлическими болтами ко дну чаши с водой. В первые же дни пена, которая была внутри у детей, намокла, и к началу сентября на белых фигурах детей выступили ржавые пятна. Мастерская Бурганова демонтировала в конце сентября все фигуры и увезла их на реставрацию. Судя по тому, что в воскресенье дети с крокодилом уже стояли на месте, реконструкция прошла успешно, и дети, которых изваял Бурганов, снялись в трагическом фоторепортаже в той же роли, в которой за 71 год до них снялись дети, изваянные скульптором Иодко.

В одном сюжете – и мистика (а вот не надо восстанавливать скульптуры из ада, пускай бы в аду и оставались), и политика (Путин, байкеры, духовность), и культура (Бурганов, конечно, не совсем Церетели, но того же ряда фигура; говорят еще, между прочим, что Бурганов делал этих детей не для площади, а для фильма «Сталинград» Федора Бондарчука, а после съемок решили оставить скульптуру в городе), и экономика («композитный пластик», строительная вата, «нестыковка двух команд»; строили фонтан без учета того, что в нем будет вода; вообще-то по этим причинам в России происходит все, от падений самолетов до политических кризисов). Невозможно представить более исчерпывающего описания России 2013 года, а уж в сочетании с логотипами РЖД и сочинской Олимпиады, и с выбитыми окнами, и с ментом у входа – по всем законам фотография из Волгограда должна стать классической уже в день публикации.

Но не станет. Именно потому, что это фотография про теракт. Странно прозвучит, но терроризма в российском массовом сознании сегодня не существует, и регулярность взрывов (в одном только Волгограде три взрыва за несколько месяцев!) ни на что не влияет. Это в начале нулевых пропаганда эксплуатировала террористическую тему для решения текущих политических задач, будь то выборы 1999–2000 годов, ограничения работы СМИ после «Норд-Оста» или конституционная реформа после Беслана.

Сейчас антитеррористическая риторика государству невыгодна по множеству причин: любая, даже самая управляемая дискуссия о терроризме может привести к ревизии нынешнего статуса и спецслужб, и кавказских республик, и много к чему еще, поэтому каждый теракт (кто вообще помнит сейчас, например, о взрывах на станциях метро «Лубянка» и «Парк культуры»?) просто проваливается в информационную пустоту – не нужно быть пророком, чтобы сейчас, за два дня до новогодней ночи, дать прогноз о том, как она пройдет на федеральных каналах – Басков и Галкин там точно будут, а Волгоград – вряд ли. Теракты с участием смертников в России сегодня так же регулярны, как и десять лет назад, но на настроение в обществе они не влияют вообще никак, и именно поэтому фотография с волгоградским фонтаном никогда не станет классической, хотя должна была бы.

Почему Андрей Норкин выступил против «Дождя»
 

http://slon.ru/russia/pochemu_andrey...-1051569.xhtml
http://slon.ru/images3/6/1000000/632...jpg?1391420266
Андрей Норкин на митинге журналистов НТВ у телецентра «Останкино» 3 апреля 2001 года. Фото: Андрей Гореловский / ИТАР-ТАСС

Вряд ли это заметно со стороны, но важное обстоятельство: в хоре призывающих к расправе над телеканалом «Дождь» прозвучал только один голос, на который стоило бы обратить внимание. Когда о «Дожде» говорит понятно что Дмитрий Киселев, его словам грош цена – у Киселева работа такая, и всегда можно заранее угадать, что и с какой интонацией он скажет. Примерно так же устроены колумнисты подчиненных кремлевской администрации газет, общественники из понятно каких организаций, новые правозащитники и прочие люди того же рода. Завтра начальство скажет им, что «Дождь» надо любить, и они его полюбят, и ничего интересного здесь нет.

Нет, в хоре обличителей «Дождя» только один голос заставляет вздрогнуть. Это голос Андрея Норкина с «Коммерсантъ FM». Его текст о том, что журналистам «Дождя» «стоит написать заявление об уходе и взять паузу», остался бы незамеченным, напиши его Ульяна Скойбеда, но Андрей Норкин – совсем не Скойбеда; словосочетание «приличный человек» из-за частого использования у нас давно звучит диковато, но все же Андрей Норкин оказался единственным приличным человеком, выступившим против «Дождя» примерно с тех же позиций, с которых на эту тему высказывались люди неприличные. Это важно.

Мы когда-то работали на одной радиостанции, знакомы не были, но, наблюдая за ним в эфире, я никогда не сомневался, что Андрей Норкин – человек очень неглупый. Именно поэтому я не готов рассуждать всерьез о том, что, выступая против выключаемого и ругаемого телеканала, он просто высказывал свое мнение, не думая о контексте, в котором это мнение звучит. Контекст между тем таков, что в сложившейся за эти дни вокруг «Дождя» погромной атмосфере призыв увольняться самим, не дожидаясь, пока в двери постучат, сам по себе становится частью этой погромной атмосферы. Считая Андрея Норкина умным человеком, я уверен, что он нарочно, а не по ошибке присоединился к развернувшейся кампании. Это именно жест, который стоит воспринимать именно как жест.

А теперь версия, почему Андрей Норкин пошел именно на этот жест, почему он не стал говорить о «Дожде» того, что положено говорить в этой ситуации приличным людям. Эта версия представляется мне интересной и выходящей далеко за пределы персональной истории Андрея Норкина. Возможно, именно эта версия и объясняет, «почему у нас все вот так».

Реальность путинской России такова, что каждого более-менее активного и заметного человека она ставит перед важным нравственным выбором чаще и жестче, чем любая другая реальность, – пожалуй, даже чем советская. В нормальной жизни человек может прожить сто лет, вообще никогда не делая такого выбора. Если использовать популярные метафоры этой недели, то, не случись блокады, многие ленинградцы так и дожили бы до спокойной старости, не подозревая, что внутри некоторых из них все эти годы дремал каннибал. И подвигу, и подлости в жизни всегда есть место, но только экстремальная ситуация может заставить выбирать – подлость, подвиг или переход хода.

Важнейшая биографическая особенность Андрея Норкина состоит в том, что такой выбор ему уже приходилось делать раньше, и выбор его как раз был совсем не таков, как можно подумать, читая Норкина о «Дожде» теперь. Тринадцать лет назад, выбирая между подлостью и совестью, он выбрал совесть.

Да, разумеется, я имею в виду конфликт вокруг НТВ в 2001 году. Ситуация с поправкой на масштаб (и поправка эта, разумеется, совсем не в пользу «Дождя») была устроена примерно так же, как сейчас: путинская администрация набросилась на частный независимый телеканал и начала громить его чужими руками, только вместо нынешних кабельных операторов в том случае были кредиторы НТВ. Андрей Норкин, будучи одной из ключевых звезд того телеканала, свой выбор сделал сразу и придерживался этого выбора, может быть, последовательнее всех вообще, – с RTVI, последнего телеканала, ставшего прибежищем для части бывшего «уникального журналистского коллектива», он ушел едва ли не самым последним из всех бывших энтэвэшников, в самом конце 2007 года.

Весной 2001 года Андрей Норкин сделал выбор, единственно возможный для (тут уже ни кавычек, ни иронии) приличного человека. Свобода слова, солидарность с коллегами, возмущение расправой над НТВ – Норкин вел себя как герой. Тринадцати лет достаточно, чтобы оценить тот его подвиг, как в знаменитом опросе, «стоило ли».

Федеральные телевизионщики с других каналов с самого начала как работали, так и продолжили работать: ни забастовок, ни акций солидарности, ни громких уходов. Митинги поддержки закончились быстро. В газетах посмеивались над «уникальным журналистским коллективом» (выражение быстро стало мемом), да и сам коллектив с первых минут конфликта описывался знаменитой считалочкой про десять негритят: на Красной площади после встречи с Путиным фотографировались вместе все звезды канала, а через несколько дней на другой фотографии, когда энтэвэшники переходили через улицу Академика Королева, меняя место работы (еще даже не на ТВ-6, еще на ТНТ, совсем ненадолго), звезд было уже меньше – некоторые решили остаться на канале с новым руководством. Дальше уже снежный ком: уходили на «Первый», уходили на «Россию», уходили на Рен-ТВ, возвращались на новое НТВ. У каждого судьба, у каждого что-то свое – в «уникальном коллективе» очень скоро остался один Норкин. Даже Евгений Алексеевич Киселев очень быстро нашел себя где-то в поле компромисса, и уже Норкину пришлось капитаном последним уходить с мостика.

Великого независимого телевидения не получилось – оно не было нужно ни гражданскому обществу, ни журналистскому сообществу, и даже хантер-томпсоны нового поколения, приходившие на RTVI реализовывать свои идеалы, уходили, стараясь не оглядываться. Как у Гарри Поттера, кубок оказался порталом, и вместо свободы слова герои обнаружили скучный бедный телеканал, отличающийся от официальных пропагандистских структур только персоналиями, воспеваемыми в эфире. А символами свободы слова за эти годы стали совсем другие люди, почему-то совсем не такие нонконформисты, как Норкин. Свободу слова Путин никогда не задушил бы в одиночку, но, к его счастью, на каждом этапе его соавторами оказывались, тут кавычки уже уместны, «приличные люди», готовые на какой угодно компромисс, потому что они профессионалы, а не демшиза, и потому что у них всегда, в каждую минуту находилось оправдание сначала просто негероическому поведению, а потом и откровенным подлостям.

За эти годы Норкин наверняка не раз спрашивал себя: стоило ли бегать с канала на канал по нисходящей во имя никому не нужной свободы слова, ведь достаточно было на самом кремлевском канале сказать «государственная дура», и все будут в воздух чепчики бросать. За те семь лет, которые Андрей Норкин потерял, спасая ценности «уникального коллектива», его коллеги-штрейкбрехеры сумели стать лицами всех федеральных каналов, звездами, моральными авторитетами – да кем угодно. Стоило ли в 2001-м защищать свободу слова, которая оказалась не нужна никому?

На этот вопрос Андрей Норкин отвечает сегодня своим текстом про «Дождь»: нет, не стоило. Он уже делал такой выбор, и он видел, что бывает потом, и сегодня он призывает журналистов «Дождя» (а они же в основном молодые, и в их жизни еще не было этого выбора) не вести себя как он тринадцать лет назад. Если завтра «Дождь» все-таки дожмут, если завтра его не станет, обязательно будет кто-нибудь, кто найдет себя в «России сегодня», в «Вестях недели» или даже на «Коммерсантъ FM» у Норкина, – будет сидеть с ним в эфире и спрашивать политолога Маркова об украинских делах.

Норкин считает, что иначе быть не может. Я думаю, Норкин не прав, но я знаю, откуда у него эта точка зрения, и он имеет на нее право.

Кровавый навет в эфире «Первого канала»: извинится ли Константин Эрнст перед зрителями
 

http://slon.ru/russia/krovavyy_navet...-1126862.xhtml
http://slon.ru/images3/6/1100000/632...jpg?1405341387
Иллюстрация: Сальвадор Дали. Фрагмент наброска к «Corpus Hypercubus»
Эта гиперссылка пустая, битая, она пока никуда не ведет, но я попросил редакторов «Слона» оставить ее в таком виде и исправить чуть позже, когда на сайте «Первого канала» появятся извинения в связи с инцидентом, случившимся в выходные. В субботу в программе «Время» показали женщину, которая назвалась беженкой из Славянска и в красках рассказала, как украинские военные, войдя в город, собрали на главной площади всех местных жителей и устроили публичную казнь жены и маленького сына кого-то из ополченцев, причем мальчик, по словам героини сюжета, был распят на доске объявлений, а женщину привязали к танку и волочили по улице, пока она не умерла, – и все это на глазах местных жителей. Публичная казнь, к тому же настолько жестокая, – такие новости обычно становятся мировыми сенсациями, а журналисты, благодаря которым эта сенсация стала известна, получают Пулитцеровскую премию. Имена погибших (а в идеале и палачей) в заголовке, шокирующие фотографии или видео, весь мир плачет, и потом в сборниках типа «Сто фотографий, изменивших мир» рядом с фотографиями южновьетнамского генерала Нгуен Нгок Лоана, убивающего партизана, и самолета, врезающегося в башни-близнецы, появится этот снимок: Славянск, доска объявлений и прибитый к ней трехлетний мальчик в трусиках и футболке. Что может быть страшнее?

Вопрос риторический, но ответ на него существует. Страшнее убитого мальчика может быть позор, особенно если мальчик выдуманный, а позор настоящий. В субботней программе «Время» это откровенно бросалось в глаза – извиняющийся тон ведущего Виталия Елисеева («Разговор с Галиной оставил сложное чувство… Сердце не верит, что такое вообще возможно….»), демонстративно нелюбопытная корреспондент Юлия Чумакова (пять из пяти ее реплик в сюжете – вариация на тему «не боитесь ли вы такое рассказывать», больше ничего Юлию Чумакову не интересует). Как же так? У людей в руках большая сенсация, а они ведут себя так, будто рассказывают о митинге «Геи за Явлинского»: «Нам и самим неловко, но вы нас поймите».

В Славянске нет площади Ленина, беженка Галина Пышняк приехала не из Славянска, а из Донецка, а кроме самой Галины, нет никаких свидетелей якобы публичной казни – выяснить все это не составило вообще никакого труда. Никакого труда не составило и обнаружить первоисточник: 9 июля философ Александр Дугин в фейсбуке, ссылаясь на анонимного очевидца, написал о шестилетнем мальчике, распятом в Славянске на доске объявлений. Реконструировать дальнейшее несложно; у Дугина много поклонников в том числе и в Кремле, и, наверное, на очередном совещании по «информационному планированию» какой-то большой начальник, прочитавший накануне тот пост, сказал, что, мол, представляете, до чего дошли каратели, – ребенка! На доске объявлений! И почему наше телевидение молчит? Телевидение вздохнуло и отправилось искать хоть кого-то, кто согласится повторить перед камерой городскую легенду. Нашлась Галина Пышняк, остальное мы видели.

Когда начальница российских государственных медиа Маргарита Симоньян пишет: «И все равно, Господи, сделай так, чтобы не было войны», она вряд ли имеет в виду: «Господи, сделай так, чтобы не было меня», но было бы глупо отрицать роль российского телевидения в разжигании военных настроений и ожиданий. Военные стандарты фактчекинга на государственном телевидении заметно отличаются от мирных. Когда в Донбассе погиб репортер ВГТРК Игорь Корнелюк, его телекомпания (очевидно, стараясь избежать скандала) даже изменила задним числом заголовок его последнего репортажа. Было: «В поселке Счастье каратели вырезали почти все местное население»; стало: «Сражение в поселке Счастье: Снаряды бьют куда попало». Как и в случае с распятым мальчиком, автор репортажа ссылался на очевидца, которому о зачистке рассказал другой очевидец – то есть доказательств, в общем, никаких, но ведь война.

К военным текстам Ильи Эренбурга тоже можно подойти с мерками журналистской объективности, и тогда от четырех томов останется, может быть, полстранички про довоенную Францию, остальное придется забраковать, потому что автор не озаботился доказательствами. Я привожу этот аргумент, потому что он наверняка еще всплывет в обсуждениях первоканального сюжета и кто-нибудь наверняка спросит, что, мол, и Эренбург должен был заботиться о фактчекинге? Наверное, не должен, но проблема в том, что все военные традиции российского телевидения сложились задолго до начала украинского кризиса, то есть война ни при чем. На государственных каналах работают живые и, в общем, нормальные люди. Они знают, что врать нехорошо, но знают также (сужу по своим знакомым, которые, между прочим, уверены, что их коллеги во всем мире, от CNN до «Аль-Джазиры», ведут себя так же), что врать можно в тех случаях, когда речь идет о врагах, о защите государственных интересов и о прочих материях того же порядка.

Напрасно критики российского телевидения ищут истоки нынешних особенностей российской пропаганды в советском и тем более гитлеровском (даже несмотря на известное высказывание Путина о Геббельсе) времени – наша пропаганда гораздо моложе, и ее прямые предки не Геббельс и не Эренбург, а постсоветские медийщики девяностых, которые и джинсой всегда подрабатывали, и по зову Кремля всегда вставали в строй солдат информационных войн. Маршрут, который привел их к нынешнему положению дел, он был такой: от октября девяносто третьего через операцию «Мордой в снег» и первую чеченскую войну; через выборы «Ельцин – Зюганов» девяносто шестого года и войну за «Связьинвест» в девяносто седьмом; через программы Доренко и «Геев за Явлинского» к «Анатомиям протеста», «Вестям недели» и, пока это высшая точка развития, к нынешним пропагандистским шедеврам на украинскую тему.

Мы привыкли к тому, что телевизор занимается пропагандой, мы примерно представляем, чего от него можно ждать, но, когда появился этот сюжет с распятым мальчиком, как-то сразу стало ясно, что это за гранью. Такие вещи нельзя прописать ни в каком законе об оскорблении чувств, но при этом чувства-то у людей действительно есть, и кровавый навет в эфире главного общенационального канала – он действительно оскорбителен даже для тех, кто уже привык к сложившемуся облику российского телевидения.

Кроме того, сюжет про распятого мальчика нарушает и привычное распределение ролей между российскими телеканалами – традиционно сложилась такая ситуация, что за самую адскую пропаганду у нас отвечают ВГТРК и особенно НТВ, а репутация «Первого канала» складывается из менее спорных вещей: открытие Олимпиады, сериал «Оттепель», шоу «Голос», фильмы Парфенова раз в год и т.п. Даже такой простой пример: сейчас, чтобы упомянуть его в этом тексте, я долго искал имя ведущего программы «Время» и с огромным трудом выяснил его у знакомых телевизионных людей; ну вот спросите себя, говорит ли вам что-нибудь имя Виталий Елисеев? «Первый канал» существует не для того, чтобы мы знали поименно всех дикторов его новостных программ, и то, что кровавый навет звучит именно в эфире «Первого», может быть и сознательной попыткой показать Константину Эрнсту, что и ему не удастся отсидеться в своей останкинской шарашке, пока Добродеев и Кулистиков ведут войну. Косвенное доказательство: пытаясь узнать, как отреагировал на этот сюжет сам Эрнст, я смог выяснить только, что он сейчас в отпуске далеко от Москвы, то есть решение показать сюжет про распятого мальчика принималось без его участия. И в том числе поэтому я оставляю пока пустой ссылку на извинения «Первого канала» – сейчас Эрнст вернется из отпуска, объявит Виталию Елисееву выговор, а сам извинится перед обманутыми зрителями.

Если в эфир вышла недостоверная информация, извиняться – это нормально и совсем не стыдно.

Письмо вождям Российской Федерации
 

http://echo.msk.ru/blog/kashin/1634038-echo/
22:17 , 03 октября 2015

журналист

Господа Путин, Медведев.

Мои коллеги уже писали вам открытые письма по моему поводу. Вы (и тем более ваш Следственный комитет) никак не ответили, но это как раз понятнее всего; вас просили «разобраться», но нужды в этом нет, я прекрасно понимаю, что вы давно «разобрались» и давно знаете, что ваш губернатор Турчак — инициатор уголовного преступления в отношении меня, того самого преступления, о котором один из вас говорил мне, что обещает оторвать головы его участникам и организаторам. Это преступление давно раскрыто, вы это знаете, и я не вижу смысла делать вид, что вся проблема в том, что вы должны «разобраться». Повторю, вы уже разобрались, ваше решение понятно.

Вы решили встать на сторону своего губернатора Турчака, вы покрываете банду громил и убийц, в которую входит Турчак. Наверное, мне, человеку, пострадавшему от этой банды, было бы логично возмущаться по этому поводу и говорить, что это нечестно и несправедливо, но я понимаю, что такие слова вызовут у вас только смех. Российские законы принимаются и исполняются под полным и безусловным вашим контролем, но вы не в состоянии следовать даже своим собственным законам. Каждый раз обнаруживаются обстоятельства, которые выше закона. Как изящно сформулировал спасающий сейчас Турчака и его партнера Горбунова следователь Соцков, которому отдали мое дело и который его старательно разваливает — есть законодательство, но есть руководство, и воля руководства всегда сильнее любого закона. Строго говоря, он прав в своей оценке реальности — ваша воля в России сильнее закона, и простой факт следования законности оказывается недостижимой фантастикой.

Следователя Соцкова я знаю уже не один год. Человек моего поколения, когда-то был журналистом на «Народном радио». Мне нетрудно представить его первокурсником юрфака, изучающим римское право — восторженным, честным, мечтающим изменить мир. Во что он превратился теперь? В перепуганного чиновника, мечтающего досидеть на своем месте до пенсии и потому готового на любые гнусности, в том числе и уголовно преследуемые. Кто сделал его таким? Вы и сделали.

Пятнадцать лет вашего царствования почему-то принято оценивать только в каких-то материалистических категориях. Нефть стоит столько-то, доллар столько-то, ВВП вырос на столько-то процентов и так далее. Но дело не в нефти и не в ВВП. История оценит ваши пятнадцать лет именно с точки зрения судьбы таких, как Соцков — это вы проложили ему путь от восторженного первокурсника, читающего после лекций новости на оппозиционной радиостанции, к цинику в погонах, вслух признающемуся в том, что воля ваших подчиненных — его начальников, — для него, следователя и офицера, выше любого закона. Я не имею права его осуждать. Перед глазами у него — пример его коллеги и товарища Алексея Сердюкова, заслуженного следователя, совсем недавно посадившего махачкалинского Амирова, а теперь фактически лишенного работы за то, что он посмел раскрыть мое дело, в котором фигурирует имя Турчака.

Ваш выбор между Сердюковыми и Соцковыми — он принципиален, конечно. Первые вам не нужны, а вторые — ваша самая надежная опора, и чем гибче будут их хребты, тем спокойнее будет вам. Ваши пятнадцать лет — не льстите себе, это не время возрождения России или вставания с колен, это время самой масштабной моральной катастрофы, пережитой нашим поколением. Персональную ответственность за эту катастрофу несете вы.

В современном российском обществе любой, даже самый очевидный вопрос о добре и зле оказывается неразрешимым. Можно ли воровать? Можно ли обманывать? Убивать — это этично или нет? На каждый такой вопрос в России теперь принято отвечать, что все не так однозначно. Вашими стараниями нация деморализована и дезориентирована. Ложь и лицемерие — удобный для вас инструмент управления массами, вам это выгодно и удобно, но каждый случай использования этого инструмента становится болезненным ударом по всему обществу, и каждый очередной удар может оказаться смертельным. Вы решаете свои текущие проблемы, не обращая внимания на то, что роете яму самим же себе. «Все не так однозначно», — это вам хором ответит толпа, от которой вам когда-нибудь придется убегать. Я догадываюсь, что вы боитесь этой толпы, но просто имейте в виду, это же вы ее создали, и винить кроме вас самих — некого. Высшая доблесть для вас — говорить «это не мы», даже если вас ловят за руку. Вы всерьез хотите остаться в истории положительными героями, будучи носителями такой повадки?

Изолировав себя и свой номенклатурный класс от общества, вы изолировали себя и от реальности. Мы, по нашу сторону разделяющей нас с вами стены, каждый раз вздрагиваем, когда очередной ваш соратник, желая показать себя мыслителем, выходит на трибуну и рассказывает о «чипизации населения», «евроатлантическом заговоре» или «клеточной войне». Мы еще сохранили способность удивляться таким словам, вы же, в своей изоляции, только их и слышите и только им и верите. Ваши суеверия и мистицизм, картина мира читателя восьмидесятнического самиздата «про масонов» и ваше псевдоправославие, от которого пришел бы в ужас сам Христос — все это давно превратило вас в тоталитарную секту, и, что важно, ваше сектантство помножено на знакомую вам, вероятнее всего, по Петербургу девяностых уголовную этику. Именно это сочетание сектантства и гангстерских представлений о благородстве по отношению к «своим» заставляет вас между законом и Турчаком выбирать Турчака.

И если бы только Турчака. В этом году нам пришлось выучить имя Руслана Геремеева — мы выучили его благодаря вам, потому что это благодаря вам максимальным преследованием, на какое могут рассчитывать эти люди, оказываются публикации «источников Росбалта», а не протоколы уголовных дел. Нынешняя Чечня, которую принято называть кадыровской, на самом деле ваша — это вы ее создали, и это она для вас стала идеальным образцом той России, которой вы хотели бы править, остальным регионам остается только подтягиваться до ее уровня, как сейчас подтягивается турчаковский (и тоже на самом деле — ваш) Псков. Вы посадили всю правящую верхушку Коми и делаете вид, что банда во главе субъекта федерации — это аномалия, хотя сами прекрасно знаете, что Гайзер — типичный для вашей системы губернатор, и Коми — типичный регион, и Кущевская — типичная, а не аномальная станица. Россия досталась вам со словом «федерация» в названии государства, но хороша федерация, если вы раздариваете регионы своим знакомым, детям друзей или даже случайным бандитам, основываясь только на принципе личной преданности. В «том самом» интернет-диалоге с Турчаком я назвал его назначение оскорблением, нанесенным федерализму, но это была неудачная фигура речи — сегодня в России все, что формально называется федерализмом, оскорбляет и граждан, и закон, и здравый смысл. И это тоже ваша, а не чья-то еще, персональная ответственность. Любой, кто придет после вас, будет вынужден с нуля создавать Россию заново, и это единственная ваша историческая заслуга, на которую вы потратили свои пятнадцать лет. Ваше любимое и единственное, других нет, оправдание — это девяностые, но важно понимать, что вы сохранили и упрочили все, за что принято ненавидеть тот период. Вы ничего не исправили, вы все усугубили.

Вам нравится считать себя наследниками империй, царской и советской. Но цари вешали уголовных преступников, а не раздавали им губернии. Вы гордитесь своим неосоветским милитаризмом, но если бы создателю советского ВПК Устинову кто-нибудь рассказал, что избиение человека арматурой можно провести через бухгалтерию как реальный оборонный проект и оплатить из средств гособоронзаказа, он бы решил, что ему рассказывают злой антисоветский анекдот. Ветераны турчаковского завода рассказывали мне, что двадцать лет назад юный будущий губернатор ездил по территории предприятия на черной «волге», расстреливая из пистолета бродивших по заводу кошек — вот из таких деталей будет состоять портрет вашего времени и вашей номенклатуры, и у вас нет оснований рассчитывать на большее. Ваша основная проблема состоит в том, что вы просто не любите Россию, относясь к ней как к попавшему в ваше распоряжение ресурсу, но, что бы ни говорили вам ваши духовники, вот этого вам Бог как раз не простит.

В последние дни я много раз слышал, что весь шум вокруг моего дела поднят в рамках какой-то борьбы окружающих вас группировок. Это тоже примета навязанной вами нам системы координат — ничего не бывает просто так, за всеми кто-то стоит, везде существует заговор. Будучи участником этого так называемого заговора, я могу сказать, что борьба группировок, конечно, идет, но общая цель всех группировок — спасти вашего губернатора Турчака и его партнеров от уголовного преследования. Полагаю, эту борьбу можно считать выигранной. Я прекрасно вижу, что максимум, что может грозить Турчаку, — тихая отставка, максимально разнесенная по времени с любыми движениями по моему делу. Это единственная справедливость, на которую может рассчитывать гражданин, и это значит, что ни на какую справедливость вообще ваша система не способна. Дело ваше, но комфортно ли вам самим жить, понимая, что и вам рано или поздно на справедливость и закон рассчитывать не придется?

Не наш: к концу года стало ясно, что Крым так и не присоединился к России
 

http://slon.ru/russia/ne_nash_k_kont...-1201066.xhtml
http://slon.ru/images3/6/1200000/632...jpg?1419863746
Фото: Денис Вышинский / ТАСС

Российская пропаганда, ты же так любишь вот это: сорок первый год, сорок пятый год, деды воевали, георгиевская лента, против нас фашисты, против нас бандеровцы, – ты это любишь, ты, как иногда кажется, вообще не знаешь другого языка, так почему же теперь ты испуганно замолчала и не решаешься описать происходящее именно на том языке, который ты знаешь и любишь? Почему не звучит из твоих, пропаганда, уст одно напрашивающееся сейчас и самое очевидное сейчас слово? Оно ведь как раз из того словаря, который ты заучила наизусть и который с тобой заучили наизусть мы. Почему же теперь ты молчишь, пропаганда? Чего ты боишься?

Слово, которого сейчас нет в лексиконе российской пропаганды, – «блокада». То, что сейчас происходит в Крыму, проще простого описать на привычном языке программы «Время», что-нибудь вроде «российский Крым превратился в новый Ленинград, стойкость и мужество российских граждан оказывается сильнее цинизма и жестокости киевской хунты, которая решила обречь полуостров на смерть от голода и холода» – так об одесском пожаре говорили в мае, используя слово «Хатынь», и у телезрителя сжимались кулаки, и кто пассионарнее, те бросались искать (и находили, конечно) адреса вербовочных пунктов для добровольцев Новороссии, шли воевать, погибали.

Теперь все иначе. Единственная официальная фраза из Москвы по поводу блокады Крыма – Песков, которому «ничего не известно». Если Песков ничего не знает – расходимся. Российская аудитория послушна, и Пескову она верит. Что происходит в России? Новый год, и все.

Нет, не все. В эти предновогодние дни два миллиона россиян блокированы на холодном полуострове. Туда не ходят поезда, не пускают автомобили, регулярные перебои с электричеством вплоть до полного блэкаута, проблемы со связью и с поставками продовольствия, неработающие банки, есть риск проблем с водоснабжением. Говорили, что будет построен мост, но теперь ясно, что не будет и моста, да если бы и строили – когда бы он был готов, через пять лет, через десять? «Крым наш» – победительный лозунг этой весны звучал так часто, что успел превратиться в анекдот. «Крым наш» – теперь это звучит зловеще. Наш – и, значит, гуманитарная катастрофа, на грани которой он теперь балансирует, тоже наша, и ответственность за нее ляжет на Российскую Федерацию, которой, как теперь кажется, нет до этой катастрофы никакого дела. Россия умеет и любит бросать своих. Если Крым российский, то помощи ему ждать неоткуда.

Если Крым украинский, то все еще более паршиво. Для Украины полуостров – временно оккупированная Россией территория, источник территориального спора, большая потеря. Люди Крыма в этой конструкции – несчастные украинские граждане, которые вопреки своей воле удерживаются под властью Российского государства, но если так, то зачем Украина выключает им свет и не пускает к ним поезда? Делая их жизнь невыносимой, что хочет доказать им Украина? Она наказывает их за нелояльность? Напоминает, что они – ее граждане и она, Украина, может делать с ними что угодно? Анонсирует жесткие меры возмездия, которые будут приняты к населению полуострова после того, как Украина восстановит свой над ним суверенитет?

Последнее предположение звучит уже вполне реалистично. Не происходит ничего, что указывало бы на готовность и способность Российского государства позаботиться о своих гражданах на территории Крымского полуострова. Ответом России на блокаду Крыма стало начало поставок из России на Украину угля и электричества без пошлин и без предоплаты. В пятницу Украина восстановила контроль над примыкающим к Крыму полуостровом Чонгар – в феврале он был занят российскими войсками. Все выглядит так, что следующим шагом украинской стороны станет взятие Перекопа – и какая-нибудь радиостанция опять позвонит Дмитрию Пескову, и он опять скажет, что не в курсе. Аннексия Крыма в течение всего года была поводом для самой жесткой критики в адрес Владимира Путина со стороны самых разных его оппонентов в России и за рубежом, Путина обвиняли в империализме, в экспансионизме, в опасных геополитических играх и много в чем еще. Последние дни года демонстрируют несостоятельность всех этих обвинений. Империалисты так себя не ведут. Путин как был, так и остался лидером монетократического авторитарного режима, для которого судьбы двух миллионов человек на полуострове не более чем повод для виртуальных политтехнологических игр, а когда эти игры соприкасаются с какой угодно реальностью, выясняется, что Путину нет никакого дела ни до людей, ни до полуострова. «Это является последовательной демонстрацией политической воли президента Путина к оказанию реальной поддержки украинцам, особенно в преддверии Нового года», – это снова Песков, о поставках угля на Украину.

В течение этого года, как посчитали журналисты РБК, публичная позиция Путина по поводу причин присоединения Крыма менялась четырежды – от «они нас попросили о защите» до «священная Корсунь, аналог Храмовой горы». Каждый из этих пропагандистских тезисов был призван объяснить, почему Россия присоединила к себе Крым. Но объяснения не нужны, объяснять нечего. Россия Крым к себе не присоединяла, Россия сделала вид, что Крым стал ее частью. Зачем – чтобы похвастаться этим по телевизору, чтобы разрисовать Москву нарядными граффити, чтобы поэкспериментировать с общественным мнением, добиться каких-то локальных внутриполитических целей. Цели достигнуты, граффити нарисованы, и до блокады полуострова и до людей на нем Москве теперь нет никакого дела. Так выглядит российский империализм и экспансионизм в двадцать первом веке.

Этот новый год Россия встречает без Спасской башни Кремля, то есть башня-то на месте, просто ее ремонтируют, и она накрыта многоэтажным кубическим колпаком, что-то вроде то ли зиккурата, то ли ленинского Мавзолея, вытянутого ввысь. Московские власти обещают справиться с недоразумением при помощи специального мобильного приложения, в котором, если навести камеру на зиккурат, можно будет увидеть башню в ее привычном облике. Вероятно, разработчики приложения позаимствовали свою идею у политики федеральных властей в Крыму – там ведь тоже, если навести на Крым камеру российского телевидения, можно увидеть полуостров в образе настоящего российского региона, хотя блокада Крыма Украиной и реакция российских властей на происходящее свидетельствуют, что Россией Крым так и не стал.

Почему Россия не хочет признавать терактом гибель А321?
 

https://slon.ru./posts/59291
https://slon.ru./images/photos/20b67...164c8d965.jpeg
Какое решение принять проще – об отправке российских военных в Сирию или о признании терактом взрыва российского самолета над Синаем? Сейчас кажется, что второе, и логика реконструируется довольно легко: если признают теракт, то это вызовет неприятные вопросы, главный из которых – думал ли кто-нибудь о десятках тысяч российских туристов, остающихся в египетском тылу новой войны? Очевидно, что никто не думал, иначе бы не было наблюдаемой ныне чехарды с отменой рейсов, экзотическими схемами отправки багажа и обещаниями превратить Крым в новый Египет. Можно не продолжать, ясно же уже – не подумали, не учли.

И что должно следовать из этого «не подумали»? Комментаторы, которые обращают на это внимание, явно имеют в виду, что должно что-то следовать. Но что именно? Путин выходит к гражданам и говорит, что да, раз уж так нехорошо получилось, мы во избежание повторения синайской трагедии приняли решение свернуть сирийские операции? Или: из Сирии мы не уйдем, но в отставку как не справившиеся с обязанностями отправляются руководители спецслужб, начальник Генштаба и заодно на всякий случай премьер Медведев? Или: я сам, президент России, несу персональную ответственность за случившееся, операция в Сирии – это мое решение и это я не подумал о туристах в Египте, поэтому я ухожу в отставку. Так, что ли?

Конечно, все звучит как натужная шутка. Мы говорим о невозможном – нет, никакой теракт не приведет к тому, что Путин уйдет из Сирии или тем более из Кремля. Никакой теракт не приведет к отставкам в силовом или несиловом блоке российского руководства. У нас так не принято, у нас так не делается.

Ошиблись, не учли, не подумали – в наших условиях это совсем не упрек, это просто констатация. Ну да, никто не подумал о российских туристах, но вообще-то сенсацией было бы, если бы о них, наоборот, кто-нибудь подумал. Российская власть принимает решения, которые могут привести к гибели многих россиян, российская власть не советуется с самими россиянами по этому поводу и вообще никак не рефлексирует, когда россияне погибают. Что из этого следует?

Вообще-то только одно: российская власть может позволить себе так себя вести.

Еще раз повторю, что здесь нет упрека. Любая власть всегда будет делать только то, что она может себе позволить. Просто где-то власть ограничена выборами, где-то прессой, где-то оппозицией, а в России власть не ограничена ничем, и эта вполне банальная формула не просто объясняет, но в каком-то смысле и оправдывает все, что делает сейчас и делал до сих пор Владимир Путин.

Если бы ему грозил импичмент, проигрыш на выборах или хотя бы шум в газетах, он вел бы себя иначе. Но если ему ничего не грозит, должен ли он ограничивать себя сам? Нет, конечно. В небе над Синаем не произошло ничего уникального с точки зрения отношений Российского государства с гражданами – да, граждане пострадали, но на государстве это не скажется и не может сказаться никак, это частный случай давно сложившихся отношений между Россией и теми, кто управляет ею и выступает от ее имени. Они могут делать что угодно, им за это ничего не грозит. Переход от украинской авантюры к сирийской дался Российскому государству так же легко, как если бы речь шла о строительстве очередного памятника князю Владимиру, – захотели и решили, и все. Отношения с общественным мнением – такой проблемы у российской власти просто нет, она давно выстроила эти отношения так, что общественным мнением в каждый конкретный момент будет именно то, чего хотят в Кремле.

Собственно, и нежелание официальной России признавать взрыв авиалайнера терактом только в последнюю очередь может быть вызвано нежеланием отвечать на какие-то неприятные вопросы. Эти вопросы просто некому задавать, и, затягивая с выбором своей официальной версии, Россия, наверное, просто решает какие-то свои утилитарные проблемы от отношений с Египтом до дальнейшего расширения участия в сирийских делах. Чтобы объяснить необходимость наземной операции в Сирии именно как ответ на теракт, достаточно одной программы Дмитрия Киселева.

Но есть один нюанс. Путинская Россия начиналась именно как антитеррористическое государство, почти Израиль. В первые годы путинской власти теракты были главным фактором жизни России – под аккомпанемент взрывов домов «Единство» и Владимир Путин побеждали 16 лет назад на выборах, вторую чеченскую войну сразу, как только она началась, переименовали в контртеррористическую операцию, и в отличие от первой чеченской вся риторика строилась на том, что Россия воюет уже не за свою территориальную целостность, а за то, чтобы в Москве ничего не взрывалось. В Москве при этом все равно постоянно что-то взрывалось, был «Норд-Ост», был Беслан, и власть каждый раз настаивала, что только она и способна остановить террористов – даже узурпаторская политическая реформа 2004 года формально была антитеррористической, ответом на Беслан.

Когда власть получила вообще все, когда обществу было уже нечего отдать ей, отпала необходимость и в антитеррористической идеологии

Первые путинские годы – время, когда противостояние терроризму в общественном сознании, пропаганде и государственной риторике занимало то же место, которое сейчас занимает Великая Отечественная война. Телевидение штамповало антитеррористические сериалы, группа «Любэ» пела с офицерами группы «Альфа», в школах шли антитеррористические уроки – нация чувствовала себя нацией именно потому, что ей, всей, противостоят смертницы-шахидки и полевые командиры, скрывающиеся в «зеленке». Именно таким был фон, на котором российское общество, не возражая против этого, отдавало государству все свои и без того немногочисленные (авторитаризм начался еще при Ельцине) политические функции.

А когда власть получила вообще все, когда отдавать стало нечего, отпала необходимость и в антитеррористической идеологии. Началась история кадыровской Чечни, началась и та путинская Россия, которая есть сейчас. Взрывы в Москве и других российских городах стали более редкими, но совсем не прекратились, и вот что интересно – ни после взрывов 2010 года в метро, ни после терактов в Волгограде, ни когда-то еще государство в лице Путина или его телеканалов не разворачивало антитеррористическое знамя, а, напротив, делало все, чтобы очередной теракт погряз в череде разных других новостей.

Возвращаться к антитеррористической риторике сейчас для Путина значило бы вернуться если не в 1999-й, то в 2004 год, то есть признаться (не гражданам – себе), что все последнее десятилетие страна ходила по кругу и вообще не ушла из той точки, выход из которой был единственным козырем раннего Путина. Возможно, именно поэтому, а совсем не из рациональных внешнеполитических соображений российские официальные лица сегодня так нерешительны в выборе версии гибели самолета с 224 россиянами на борту.

Комментарий: Возвращение Кудрина - единственный козырь Путина
 

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w...%B0/a-18886354
Неожиданно смелое интервью министра финансов РФ Антона Силуанова и слухи о назначении Алексея Кудрина в Кремль – Олег Кашин о перспективах либерализации "сверху" в России.

Алексей Кудрин вернется в администрацию президента?

Рассуждать о сокращении социальных расходов и о налогах - да, это прямая профессиональная обязанность министра финансов России Антона Силуанова, но нигде не сказано, что свои соображения на эту тему он может оформлять в форме политических заявлений. А именно это и произошло. В интервью Reuters Силуанов назвал перспективу повышения налогов или сокращения социальных трат "непростым общественным выбором" и добавил, что этот вопрос "должен быть в программе следующего российского президента".

Особая роль бывшего министра

Вообще-то это сенсация. У современных российских чиновников такого уровня вообще не принято говорить вслух о том, что у России может быть какой-то следующий президент. Это как бы ставит под сомнение несменяемость Владимира Путина, особенно если логика выстраивается таким образом, что будущему президенту предстоит принять какое-то тяжелое решение - это что же, выходит, Путин сам не может с этим справиться?

Возможная разгадка неожиданной смелости Силунова появилась спустя несколько часов после его интервью - согласно утечкам из Кремля, покровитель и предшественник Силуанова на министерском посту Алексей Кудрин может получить высокую должность в администрации президента.

Кудрин в Кремле - очевидно, так и никак иначе может выглядеть сегодня максимальное подобие политической оттепели, на которую может решиться Владимир Путин. Уйдя из правительства четыре года назад, Алексей Кудрин занял уникальную и очень странную нишу в российском околовластном пространстве. С одной стороны, он сохранил хорошие отношения с Владимиром Путиным, причем эти отношения ежегодно демонстрируются россиянам во время путинских "прямых линий", на которые регулярно приглашают Кудрина, чтобы он задал президенту какой-нибудь острый вопрос.

Президент, в свою очередь, традиционно намекает в ответ, что на должность премьера Кудрину рассчитывать не стоит; смысл этих спектаклей остается неизвестен, но так или иначе - вся страна видит, что Путин с Кудриным общаются, и президент, если что, готов прислушаться к бывшему министру. Это с одной стороны.

С другой - Алексей Кудрин вполне комфортно чувствует себя и среди критиков Путина. Еще в декабре 2011 года он пришел на оппозиционный митинг на проспект Сахарова, чтобы произнести там невнятную речь и быть освистанным толпой, но за четыре года отношения Кудрина с оппозиционерами значительно улучшились.

Он - руководитель "Комитета гражданских инициатив", едва ли не самой влиятельной легальной структуры, в которой есть место и для критиков Кремля. Совсем недавно комитет Кудрина проводил в Москве свой "гражданский форум", участие в котором принимали даже представители партии Алексея Навального, хотя сам Алексей Кудрин публично подтверждал, что проводит форум с санкции администрации президента.

Других вариантов либерализации не осталось

Когда Кудрин разговаривает с Путиным, за ним стоит оппозиция. Когда Кудрин разговаривает с оппозицией, за ним стоит Путин. Возвращение такого удивительного человека во власть могло бы символизировать переход Кремля в новое состояние, когда критиков режима уже не объявляют врагами России, а ведут с ними уважительный, хоть и ни к чему не обязывающий, диалог наподобие того, о котором говорит Антон Силуанов.

Кроме того, не стоит сбрасывать со счетов и принятую в России византийскую аппаратную традицию - специально для непопулярных решений (повышение пенсионного возраста, сокращение социальных расходов и т.п.) на работу берется Кудрин, чтобы именно он, а не Путин, стал в массовом сознании виновником ухудшения жизни россиян.

В любом случае, показательно, что к концу 2015 года в распоряжении Владимира Путина остался единственный способ даже не совершить либерализацию, а намекнуть на нее - позвать на работу в Кремль, даже не в правительство, последнего своего знакомого, не скатившегося в привычное для высших российских чиновников мракобесие.

Второго такого знакомого у Путина нет, да и этот за четыре года терпеливого ожидания, что его позовут, наверняка растерял какую-то часть своего либерализма. Но других идей, даже совсем гипотетических, у Путина, кажется, не осталось - слишком долго он выстраивал свою команду по принципу личной преданности, слишком долго боролся с самой возможностью услышать от кого-нибудь возражения или критику. Путин сам стал заложником путиноцентричной системы, в которой возвращение Кудрина - максимальная "революция сверху", на какую только способна эта система.

Путинские черты
 

http://echo.msk.ru/blog/kashin/1691150-echo/
14:59 , 09 января 2016

автор
журналист

Такой симпатичный парадокс России десятых: чем шире распростерты над Россией совиные крыла путинской реакции, чем беспросветнее кажется политическое бытие страны, тем яснее становится неизбежность какого-то во всех смыслах нового послепутинского будущего. Понятно, что так, как сейчас, совсем уж долго продолжаться не может, и ставшая почти абсолютной зависимость российской внутренней и внешней политики от личных качеств и капризов одного конкретного Владимира Владимировича закончится в любом случае вместе с его властью, какой бы ни была сама процедура смены первого лица – революционной или даже внутрисистемной, от Путина к назначенному им преемнику.

Ныне живущие поколения россиян помнят, чем отличался 1989 год от 1984-го или даже 1957-й от 1952-го. Пройдет лет пять, и россияне, погруженные в заботы нового времени (заботы совершенно любые, в диапазоне от гражданской войны до легализации гей-браков), только посмеются, вспоминая казавшееся важным в 2015-м. О послепутинской России можно спорить только в частностях: когда она наступит и какой будет, но ее наступление уже сейчас кажется бесспорным. Неудивительно, что попытки сформулировать хотя бы базовые принципы этой будущей России входят теперь в моду, и это очень здорово: чем больше идей появится сейчас, тем проще будет потом.

Люди, недовольные Путиным, начинают рисовать образ будущего, но пока это дается им слишком трудно: рисуют Россию без Путина, а получается Путин. Видимо, он слишком долго царствовал, и даже самые прогрессивные россияне уже просто не знают, как может выглядеть непутинская Россия.

Этого не знают Владимир Ашурков и его коллеги по проекту «Санация права»: возникла красивая идея составить реестр законов, которые должны быть отменены немедленно после смены власти. Но красота идеи быстро споткнулась о три простые цифры – 282. Оказалось, что среди инициаторов «санации» не набрала большинства голосов идея отказа от путинского антиэкстремистского законодательства, символом которого уже много лет остается одиознейшая статья 282 российского Уголовного кодекса, предусматривающая тюремные сроки за мыслепреступление.

Владимир Ашурков объясняет, что нормы этой статьи «подлежат уточнению, а главное – поправить их применение», то есть сажать за слова и перепосты все равно надо, следует только уточнить, за какие именно слова и перепосты. Владимиру Ашуркову, конечно, спасибо, но таких «уточнителей» и в путинской Госдуме 450 человек сидят, и они с санацией права справляются и сами; зачем менять Яровую на Ашуркова, если в принципиальнейшем вопросе наказания за слова между ними нет разницы?

Впрочем, случай с «Санацией права» пока не выходит за пределы частного эксцесса. Может быть, создатели проекта прочитают этот текст, устыдятся и добавят все-таки антиэкстремистское законодательство в свой санационный список. Гораздо серьезнее выглядит программное новогоднее выступление Гарри Каспарова, который обещает послепутинской России большую «антиимперскую прививку» и период «очищения», в ходе которого всем россиянам придется понять, что за действия Путина расплачиваться должны все. На этот период Каспаров предлагает отказаться от выборов, чтобы к власти не прорвались «утешители», которые свалят все на Путина и помогут россиянам уйти от коллективной ответственности. Свои предложения Каспаров формулирует предельно ясно и четко, возможности ошибиться у читателя нет: да, нам после Путина предлагается режим очистительной диктатуры, которая, по замыслу автора концепции, научит нас каяться и платить.

Отличная идея – отличная в том смысле, что именно так и надо писать пропутинские агитки, делая акцент не на том, что есть сейчас, а на том, что завтра начнется «период очищения» и мало не покажется никому. Среди убежденных сторонников нынешнего режима, между прочим, это действительно очень популярный тезис: да, Путин много чем плох, но есть риск, что без Путина будет хуже. Тут на сцену выходит Каспаров и говорит: да, да, обязательно будет хуже, я сделаю все, чтобы было хуже, не сомневайтесь.

Никто, в общем, и не сомневается, но зачем делать хуже? Возлагать на россиян ответственность за Путина – это такая сталинская логика, по которой отправляли в лагеря тех, кто был у немцев в плену, несвобода в обмен на несвободу, несвобода в квадрате, несвобода ради несвободы – бессмысленная и абсурдная жестокость. Каспарову кажется, что россияне ее заслуживают, и это его право – так считать. А право россиян в послепутинской России – пренебречь мнением Гарри Каспарова, тем более что оно заслуживает того, чтобы им пренебречь.

Дело даже не в том, что по степени своей чудовищности российское государство все-таки не достигло уровня Германии и Японии сороковых годов, на которые ссылается Каспаров, мы пока барахтаемся на каком-то латиноамериканском уровне, и риторика типа «Парагвай ответит за все» звучит даже не диковато, а комично. Гораздо важнее, что путинское правление за шестнадцать своих лет никогда не было результатом свободного выбора россиян: преемником Путина в 1999 году назначил один конкретный человек, а система административного, пропагандистского и полицейского подавления общества была отлажена в России еще в девяностые и до сих пор не давала сбоев. Ссылаться на путинские выборы как на доказательство всеобщей поддержки Путина россиянами – такой же цинизм, как и путинские «социологические опросы» об энергоснабжении Крыма. Если бы путинская система давала россиянам какие-нибудь преференции (вот буквально: мы разграбили ЮКОС, и вот вам всем, дорогие россияне, по сто долларов, теперь вы все в доле, или вот вам по земельному участку в Крыму, теперь Крым ваш), рассуждать о коллективной ответственности еще имело бы смысл, а так эта система ограничивает россиянам свободу, лишает их выбора, подавляет их. И за это еще россиянам надо расплачиваться?

Путинские и сверхпутинские черты в критиках Путина, вероятно, указывают на то, что ими владеет тот же страх, какой, безусловно, есть и у Путина. Страх потерять власть, страх оказаться лицом к лицу с неуправляемым политическим процессом. Соблазн заменить «плохую» диктатуру «хорошей» – это и идеализм, и подлость одновременно. Хороших диктатур не бывает, и даже если во главе «очищения» станет сам Гарри Каспаров, мы, как уже бывало, очень быстро обнаружим себя под властью его охранников, родственников и тренеров, никем не выбранных и никому не подотчетных, а если в парламенте засядут любители «уточнять и поправлять» путинские законы, то и такой парламент окажется не менее бешеным принтером, чем тот, который мы знаем теперь. Если образ будущего у российских оппозиционеров сводится к образу «либерального Путина», который только в деталях должен отличаться от того Путина, какой есть теперь, то тогда уж действительно пусть лучше нынешний Путин и остается, зачем нам новый?

Будущее на то и будущее, чтобы не тащить в него самые одиозные и зловещие признаки настоящего. Оппозиция, которая боится демократии, боится народа, – это плохая, негодная оппозиция. Придумывая образ будущего для России, не стоит начинать с лазеек, которые позволят удерживать власть так же, как удерживает ее сейчас Путин.

Чем плох Путин
 

http://www.svoboda.org/content/article/27518420.html
29 января 2016

Олег Кашин
http://gdb.rferl.org/93CE87EE-6C23-4...86_w268_r1.jpg
Опубликовано 29.01.2016 10:30

Чем плох Путин? Да много чем плох. Может быть, вообще всем, поэтому лучше по порядку.

Путин – узурпатор. То есть во многом он пришел на уже узурпированное, но это его едва ли оправдывает: мог ведь иначе распорядиться доставшейся ему властью, а распорядился вот так. Все институты государства, существовавшие в той России, которая когда-то избрала его президентом, он либо заменил фиктивными, ненастоящими, либо сделал своей собственностью. До Путина в России был какой-никакой парламент, теперь парламента нет. До Путина в России был какой-никакой суд, теперь нет и суда. До Путина в России была относительно независимая региональная власть, теперь нет и ее, а регионы – это вотчины для путинских людей.

Путин – враг прогресса и враг культуры. Сознательная непрерывная архаизация общества – это Путин, он это делает нарочно. Выдуманные псевдоправославные традиции, карикатурное пуританство и гомофобия, позорная борьба с интернетом и как с пространством свободного высказывания, и как с бизнесом. Любое творчество – и то, которым занимаются художники, и то, которым занимаются инженеры, – Путину непонятно и чуждо, ему нужна лояльность, которой он добивается подкупом или полицейскими мерами. Купленные им деятели искусства превращаются в поддакивающих ему болванчиков, для которых именно поддакивание делается смыслом существования. Плохие фильмы Михалкова – это Путин. Плохая новая архитектура российских городов – это Путин. Плохое российское телевидение – это Путин и только Путин. Фальшивые диссертации и университеты, больше похожие на ларьки по продаже дипломов, – это тоже он, Путин.

Путин украл Девятое мая – я выделю это в отдельный пункт, потому что он имеет принципиальное значение не для прошлой истории, а для настоящего и для будущего. Единственная точка общенационального консенсуса в непростой русской истории ХХ века, единственный настоящий праздник – тот, который "со слезами на глазах", – Путин сделал его своими именинами, подменив тяжесть испытания и трагедии дешевой казенщиной, полной неуместных политических намеков. В годовщину снятия ленинградской блокады путинские политики из "Единой России" сравнивают блокаду с нынешними западными санкциями, а уж в роли фашистов у нас кто только не перебывал, и прежде всего украинцы, конечно. Раньше "закон Годвина", когда любой спор упирается в Гитлера, работал только в дурацких интернет-спорах, теперь этот закон стал всероссийским: будешь плохо себя вести, и власть объявит фашистом тебя.
Когда власть для человека становится главной ценностью, а страх потерять ее – главным страхом, невозможно никакое движение вперед, потому что движение создает ненужные Путину риски

​Путин – человек из прошлого. Все гадости о западном империализме, прочитанные в молодости, он реализует в своем государстве. Военщина и полицейщина, культ "геополитики" в международных делах, вера в глобальные заговоры и в международную агентуру внутри страны – Россия стала страной победившего военного пенсионера, верящего в козни ЦРУ и искренне жалеющего, что тогда на Эльбе наши не перестреляли всех американцев, а зачем-то бросились с ними обниматься.

Путин – реваншист. Советская система, свергнутая Горбачевым и народом в конце восьмидесятых, восстановлена Путиным в самом упрощенном виде, когда, опираясь на массовую ностальгию по прошлому, он возрождает не то, по чему скучают люди среднего и старшего возраста, а то, что они когда-то ненавидели: и номенклатурный класс, и идеологический диктат, и внешнеполитическое огораживание.

Путин – строитель государства, враждебного своему собственному населению. Феномен Чечни, когда в границах одного региона выстраивается феодально-фашистская диктатура, служащая, помимо прочего, инструментом устрашения для всей остальной страны, – это все-таки очень странная модель государственного устройства, на которую народ России Путину согласия не давал.

Путин – президент нереализованных надежд и топтания на месте. От внезапно закончившихся лет нефтяного богатства не осталось даже символических материальных свидетельств: дорог, больниц или школ. Все потрачено неизвестно куда, российская провинция живет так же, как жила двадцать или сорок лет назад. Бедные регионы тихо дичают, и новости типа той, когда коллектор бросил бутылку зажигательной смеси в кроватку младенца, дед которого должен денег банку, никого уже не удивляют и не шокируют – ну да, так живет Россия, все привыкли. Когда власть для человека становится главной ценностью, а страх потерять ее – главным страхом, невозможно никакое движение вперед, потому что движение создает ненужные Путину риски. Создавать государственные институты, диверсифицировать экономику, реформировать полицию, да что угодно – это не просто не нужно ему, для него это настоящая угроза, поэтому единственный вид перемен, к которым он готов, – это деградация; чем примитивнее государство, тем удобнее удерживать в нем власть.

Путин – президент лжи. Ложь стала для него важнейшим инструментом управления страной. Так называемая повестка дня, придумываемая в Кремле и оформляемая пропагандистами государственных телеканалов и подконтрольных государству остальных СМИ, подменила обществу реальную картину мира и позволяет Путину делать что угодно, не опасаясь, что его ошибки и преступления могут стать предметом общественного внимания.

Путин – циник. В своем отношении к жизни он исходит из того, что всех можно либо купить, либо запугать. Система общественных отношений, сформированная Путиным, аморальна и безнравственна, она не предусматривает благородных мотиваций и в равной мере растлила как сторонников, так и противников Путина, готовых разговаривать на его языке хотя бы потому, что другого языка в России Путина просто нет.

Путин лишил Россию веры в себя. Он выстроил полувиртуальную систему государственных культов. Есть "Искандеры", есть спортсмены, есть "Евровидение", есть Крым, но нет и не может быть отношения к России как к чему-то по-настоящему своему: государственные интересы, о которых он любит говорить, никак не связаны с интересами частного человека. Участие граждан в определении судьбы страны даже по самым мелким вопросам фактически исключено: невозможны референдумы, выборы превращены в фарс, демонстрации и митинги ограничены до такой степени, что если их запретить совсем, никто не заметит. Общества не видно и не слышно – есть только система подавления, работающая так исправно, что любой недоброжелатель России обнаружит в ней признаки нашего векового рабства или безволия, но ты попробуй побудь свободным человеком в стране с центрами "Э", ОВД "Дальним" и 282-й статьей Уголовного кодекса.

Вот, если навскидку, десять пунктов, по которым Путин однозначно плох, но в моду сейчас входит даже не одиннадцатый по значимости, а сто одиннадцатый: Путин – коррупционер. Да, очевидно, путинская система строится и на воровстве в том числе, но было бы странно, если бы следствием узурпации, архаизации и растления не стало бы воровство. За него проще уцепиться, оно медийнее – да, наверное. Но оставляя за скобками главное, чем плох Путин, мы рискуем остаться после него с теми же гадостями, из которых состоит его царствование. Россия без Путина – это не только Россия без коррупции. Россия без Путина – это совершенно другая страна, о которой сейчас почему-то никто не думает.

Олег Кашин – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции

Спасти Россию
 

http://www.svoboda.org/content/article/27657299.html
Опубликовано 06.04.2016 09:00

Позитивная политическая программа должна быть совсем простая – спасти Россию.

Не обустроить, не реформировать, не возродить; эти задачи сегодня уже вполне неподъемны, это уже для правнуков. Тому поколению, которое живет сейчас, ничего такого уже не предстоит: ни к звездам полететь, ни мост в Крым построить, ни сделать Россию центром мира. Задача, которая видна сейчас, – она и менее, и одновременно более амбициозная, вот буквально – спасти Россию, сохранить, сделать так, чтобы после тех, которые сейчас в Кремле, тут что-нибудь осталось. Чтобы после них тут еще было что-нибудь, о чем можно было бы сказать – вот это наша страна. Будущее вообще никак не связано с нынешним благополучием или неблагополучием, есть масса примеров, когда от новеньких построек веет мертвечиной, а руины часто выглядят самой живой формой жизни. Даже если Путин оставит Россию в руинах, спасение России останется открытым вопросом.

Никакой игры слов, никакого парадокса здесь нет, спасти — значит спасти. Новости последнего времени, вообще любые, в них ведь вообще нет ничего хорошего. Офшоры виолончелиста и национальная гвардия. По телевизору Касьянов спит с женщиной, а еще какая-то женщина ходит с лопатой вокруг могилы Немцова и хочет его выкопать. Игорь Стрелков на экономическом форуме, Захар Прилепин на съезде партии "Родина". В Москве снесли старинный доходный дом, а в тихом приморском городке, наоборот, в морской берег втыкают четырнадцатиэтажную башню. Блондинка, работающая на Навального, бросает вызов блондинке, работающей на Ходорковского и будет бороться с ней на выборах в Государственную думу по округу, навечно записанному за последним председателем Моссовета; считается, что это политическая борьба. Министр Мединский отрицает сталинские репрессии, член совета безопасности Золотов шлет поклон ветеранам войск НКВД. О таких временах можно спокойно думать, только если предполагать, что они скоро кончатся, а то иначе совсем невыносимо, но ладно, пускай не скоро, пускай через десять лет или через двадцать, и если думать о новых временах, то о чем стоит беспокоиться прежде всего?

Чтобы нацгвардия, если дойдет до стрельбы, перестреляла как можно меньше людей. Чтобы виолончелист не увел в офшоры все, что можно увести, до копейки. Чтобы в Москве снесли не все, а в заповедных уголках, наоборот, не все застроили. Чтобы светлый образ Сталина унесли с собой Мединский и Золотов, и чтобы он только для них и оставался светлым. Чтобы было кому избираться и избирать. Чтобы не порвались связи между людьми и между городами. Чтобы никому не приходило в голову вспоминать о первой половине десятых как о хорошем времени, в которое хочется вернуться. Чтобы многочисленные возможности потерять человеческий облик прошли мимо, и чтобы вокруг было как можно больше людей, которые его тоже не потеряли. Наверное, так.

Экстремальное государственное управление, ставшее основополагающей чертой последнего путинского срока, сделало экстремальной всю жизнь в России. Все человеческие качества, проявляющиеся в экстремальной ситуации, – и страх, и бесстрашие, и истерика, и спокойствие – все это сегодня эксплуатируется властью. Бесстрашный? Тебе на войну или в тюрьму. Боишься? Сиди пиши посты в соцсетях. Нервничаешь? Участвуй в разрешенных формах политической деятельности. Хочешь сохранить спокойствие? Сторонись любых новостей. Все роли расписаны и утверждены, и все делают общее дело – живут в экстремальной ситуации.
Спасти Россию – это спасти себя, избежать той роли, которая отведена каждому в экстремальном государственном управлении

Уже давно общим местом стало говорить, что России недостает гражданского общества, что мы вообще не граждане. Все верно, существующая система отводит нам участь подданных. Однокоренные слова – "подданный" и "поддаваться"; можно предположить, что первый шаг в сторону от того, чтобы перестать быть подданным, – перестать поддаваться, то есть отказаться от отведенной роли, выйти из экстремальной ситуации. Власть делает все, чтобы эта ситуация касалась всех, была всеобщей, но до сих пор эта цель не достигнута – есть пространство частной жизни (может быть, поэтому в новом сезоне НТВ атакует именно частную жизнь оппозиционеров в постели и в могиле), есть культура (та очередь на Серова, которая всех удивила, – да, разумеется, это был массовый неосмысленный побег), есть память (почему, вы думаете, о Сталине сегодня спорят так, будто он действующий политик, который вот-вот придет к власти?) – вот туда и надо бежать. И каждый убегающий, даже не задумываясь об этом, уносит с собой Россию. Россию в виде старого переулка, до которого пока не добрался Собянин; Россию в виде книги, которую никто давно не перечитывал; Россию в виде образа той страны, в которой завтра захочется жить.

Это и есть позитивная программа – спасение России как можно большим количеством людей, которые поняли, что Россия – это они, а вовсе не путинское государство, перспективы которого туманны и неочевидны. Спасти Россию – это спасти себя, избежать той роли, которая отведена каждому в экстремальном государственном управлении. Система координат, в которой есть оппозиционеры и охранители, сторонники Новороссии и люди с украинскими флагами, любители перемен по Цою или по Путину (а у него-то каждый день перемены) – вот из нее надо всем выходить. Россия находится за пределами этой системы координат, и Россию нужно спасти.

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

Завтра не наступит
 

У олигарха Малофеева, вошедшего в историю в качестве работодателя Александра Бородая и Игоря Стрелкова, сейчас, как известно, есть свой телеканал – студия в здании Центрального телеграфа на Тверской, православно-патриотические передачи, заставка с куполами и георгиевской лентой, духовность и все такое. Где-то мелькнул анонс очередной передачи, и меня удивило имя ведущего – мы не знакомы, но фамилия на слуху, я помню, он вел на радио эфир с Навальным и депутатом Федоровым, когда Навальный впервые сказал про "партию жуликов и воров" – такой обычный ведущий, как мне казалось, что-то среднее между "Дождем" и "Эхом". И тут я вижу его фамилию в анонсе малофеевского телеканала, удивляюсь – вслух, в соцсети, и немедленно нарываюсь на обратную связь. Ведущий пишет мне, что зря ты, русофоб, удивляешься – я-то не либерал, я всегда буду против тех, кто обижает нашу родину и святую церковь, я всегда буду за святую Русь.

Я-то и сам за святую Русь, здесь проблем вообще никаких, но когда вчерашний либерал (употребим для простоты это ничего не значащее слово, хотя правильнее было бы "обычный радиоведущий") вдруг обнаруживает в себе защитника святой Руси именно в тот момент, когда начинает получать зарплату от православного олигарха – это в любом случае не очень красиво, и высказывание "я за святую Русь" в такой ситуации переводится на человеческий язык как "мне дали денег за то, чтобы я выкрикивал эти лозунги, и мне плевать на мою репутацию" – мы ведь ничего не слышали от него о святой Руси до того, как в его жизни появился малофеевский телеканал.

Здесь напрашиваются какие-нибудь обличительные слова, но их как раз хочется избежать, обличителей у нас и так достаточно, заводы стоят, одни обличители кругом. Лучше понять, как это работает, должно же быть какое-то рациональное объяснение. Московские журналисты существуют не в вакууме, есть рынок, есть какое-то, пусть большое, но все равно конечное пространство для приложения труда в обмен на деньги, в этом пространстве существуют все: и тот ведущий, и я, и еще несколько тысяч разных людей.

Православный олигарх дал денег на патриотическое телевидение – это очень понятная ситуация, такое было много раз и с православными олигархами, и с обычными, и с какими угодно. Зарплата выше рынка – да, это тоже понятная ситуация, когда год, или два, или пять лет ты получаешь в месяц сумму, которую другой получает за год, а потом, когда все закрывается, ты или живешь на накопленное, или начинаешь искать что-то новое. Здесь важно не заиграться; в "Снобе" периода его расцвета была журналистка с какой-то невероятной зарплатой, которая о себе всерьез говорила, что она лучшая журналистка в России. Период расцвета "Сноба" закончился, и теперь я читаю у той журналистки в соцсетях, что все, умерла журналистика в России, надо менять профессию, да и понятно, что пора, только не хватает одного слова – "мне", потому что это именно той конкретной журналистке пора и именно потому, что закончился ее персональный рай в "Снобе", а второго такого рая уже, очевидно, не будет, а она слишком много на него поставила, и куда ей теперь идти, если ее везде встретят вот этим: "А-а-а-а, лучший журналист пришел?"

У ведущего, который за святую Русь, персональный рай только начинается, но он ведь и закончится когда-нибудь, такие проекты обычно не живут долго. И когда отпадет производственная необходимость быть за святую Русь, он какое будущее для себя видит: вернуться на разговорное радио про бизнес и снова вести эфиры с Навальным и Федоровым? А если они оба спросят, как у него дела со святой Русью – он уже понимает, что он им ответит и какими глазами посмотрит в их глаза?

И вот у меня есть такая версия, что он понимает, что жизни после малофеевского телеканала уже не будет – не у него персонально, а как раз у всех. Не будет разговорных радиостанций про бизнес, не будет эфиров с Навальным и Федоровым, не будет вообще ситуаций, когда кто-то спросит, что с тобой случилось весной 2016 года.

Сознательное превращение обычного человека в воспевателя святой Руси за деньги легко объяснить вот с какой точки зрения: человек исходит из того, что завтра просто будет неважно, кто кем был, что делал и что говорил. Не будет ни репутаций, ни возможности для претензий, ни вообще чего-то еще в этом духе, никто не спросит: "Старик, ты чего?" Сознательно совершать глупости или безумства очень легко в том случае, если ты понимаешь, что никакого завтра не будет – как в старом фильме "Достучаться до небес". Я выбрал примером первое, что подвернулось под руку, человека с малофеевского телеканала, но вместо него можно было бы теми же словами описать практически кого угодно. И олигарха, сносящего знаменитую АТС на бульваре, и героев демкоалиции, добросовестно обалаганивающих приближающиеся выборы, и любого сотрудника ведомства пропаганды, и параноиков из силовых ведомств, и полицейского-омбудсмена, и богатеющих по экспоненте "друзей Путина", и ставропольского губернатора с портретом Сталина в кабинете, и всех-всех-всех.

То, что сегодня кажется безумием или дикостью, выглядит совершенно оправданным, если относиться ко всему этому так, будто оно совершается в ситуации, когда завтра просто не наступит. Когда нет будущего, нет и прошлого, о котором можно будет жалеть, то есть настоящее навсегда останется настоящим, и в этом настоящем можно все, вообще все. Если предположить, что есть какой-то секретный консенсус по поводу того, что завтра не наступит, то все действия всех людей, которые сегодня вызывают возмущение, становятся понятными и объяснимыми.

Осталось только понять, чем может быть вызван такой консенсус. Что они знают такого, чего не знаем мы?

Мечта о скучном сосуществовании
 

Чтобы мечта сбылась, нужно прежде всего, чтобы мечта была. Но это не все. Часто мечта бывает так ослепительна, что на нее невозможно смотреть. Темный туннель, а в конце туннеля свет, как в кино – желтое пятно, расползающееся лучами во все стороны, и черт его знает, что там на самом деле в этом пятне. Выйдешь на свет, а это – вспышка от ядерного взрыва или даже просто дальний свет встречного поезда. И куда бежать?

Россия без Путина – мечта, давно сформулированная и канонизированная в виде именно этих трех слов: "Россия", "без" и "Путина". Но стоит добавить к этим трем словам любое четвертое, все тут же рассыпается в прах, и не видно уже никакого света, потому что никто не представляет себе ту Россию, и речь даже не о том, какой она будет, а всего лишь о том, какой эта страна может быть. Не идеальная, не небесная, не утопическая, а та, какой ее хочется видеть, и та, какой ее можно сделать с минимальными затратами и страданиями (если, конечно, это вообще возможно). Будущую Россию надо придумать, сочинить, сформулировать, нарисовать ей парламент и армию, школу и церковь, суд и тюрьму. Пусть это будет маниловщина, но в маниловщине нет ничего стыдного. Манилов мечтает, Гоголь пишет, потом приходит инженер и строит мост. За Циолковским приходит Королев. То, что вы здесь прочитаете, – маленький набросок на самую близкую мне тему; пускай про армию и про суд напишет кто-нибудь другой, а я напишу про СМИ той освобожденной России, какой я себе ее представляю.

Понятно, что Россия без Путина – это еще и Россия без Дмитрия Киселева и без Владимира Соловьева, и это-то самая простая часть задачи. Люстраторов у нас хватает, и каждый точно знает, кого именно должна ждать судьба Юлиуса Штрайхера (знаю людей, которые желают ее даже персонально мне; конечно, имеют право). Впрочем, здесь тоже нужна оговорка. По крайней мере, было бы здорово, чтобы людям, от которых это будет зависеть в будущей России, вообще не пришло бы в голову кого-нибудь вешать; история учит, что это вредно, контрпродуктивно и негуманно. Но, очевидно, да, одним из символов наступившего нового времени станет падение с эфирных пьедесталов каких-то самых одиозных деятелей пропаганды десятых годов – пускай это действительно будет Киселев, но важно иметь в виду, что Киселев – это полтора часа из 168 часов недельного вещания канала "Россия-1", и если кому-то придет в голову устроить тотальную зачистку всех этих 168 часов, я бы посмотрел на то, что у него получится.

Конкретного Киселева можно заменить каким-нибудь новым, правильным Киселевым, да хоть бы и Сашей Сотником или видеоблогером Мальцевым, это уж не проблема. Я нарочно называю имена, к которым "нормальные журналисты", скорее всего, станут относиться с таким же презрением, как к Киселеву и Соловьеву. Я предполагаю, что послепутинское медиаполе, к сожалению, не обойдется без таких журналистов, и важно будет не делать вида, что с киселевщиной мы распрощались окончательно и навсегда, а иметь в виду ее неизбежность, опасность и необходимость ее сдерживания – грубо говоря, чтобы на каждого Сотника в воскресном прайм-тайме приходился какой-нибудь анти-Сотник в диапазоне от Егора Просвирнина до Павла Пряникова.

Вероятно, решение этой проблемы на каком-то этапе останется в руках государства, и первым тестом на мудрость и ответственность для любой будущей власти станет именно избежание своего, нового и правильного, хорошего Геббельса, Суслова или Громова. Политику государственных медиа, которые, очевидно, достанутся в наследство любой будущей власти, должны определять не теневые дирижеры, пусть даже движимые самыми благородными намерениями, а самый скучный и неэффективный "координационный совет", в котором какой-нибудь уполномоченный националист станет пилить какого-нибудь уполномоченного левака по поводу того, что в прошлую субботу синхрон Удальцова в программе "Время" оказался на полминуты длиннее синхрона Константина Крылова.

Собственно, это должно быть важнейшим пунктом тайного плана той будущей власти, которая желает стране добра, – государственное телевидение должно быть максимально скучным, и если потребуются усилия, чтобы перевести его из отрасли шоу-бизнеса в отрасль общественной мысли, эти усилия надо будет прикладывать с должным упорством до тех пор, пока они не увенчаются успехом. Нужно, чтобы пропагандистская функция телевидения необратимо атрофировалась, чтобы даже если в будущем Кремле заведется политтехнологический жучок, которому захочется повторить девяносто шестой год (разумеется, во благо), у этого жучка просто не нашлось бы инструментов для его злодейств.

Это важно: в ельцинско-путинской России массовые СМИ всегда были и остаются инструментом, и никакие "свободные выборы", никакая "демократия" не будут возможны до тех пор, пока массовые СМИ не перестанут быть инструментом и не станут институтом. В том или ином виде. Может быть, в виде нынешних сияющих ньюсрумов, а может, и в виде руин, но путинская пропагандистская машина в любом случае окажется в руках будущей власти, и, чтобы не стать очередным изданием "русского Пиночета", эта власть будет обязана раздать свое пропагандистское имущество народу, то есть вопреки всем властным инстинктам отказаться от ныне работающей системы управления пропагандой, распределив все рычаги, сосредоточенные сейчас в Кремле, по разным партиям, группам, корпорациям, регионам, чтобы никогда и ни у кого не оказалось контрольного пакета.

Вера в невидимую руку рынка нас в России подводила уже не раз. Конкурентную среду придется создавать сверху, используя для этого ресурс, накопленный именно Путиным для его путинских дел. Можно даже вспомнить опыт 1991 года, когда радиостанции "Свобода" московский офис был предоставлен специальным указом президента (Путин потом его, конечно, отменил), а оппозиционный Горбачеву телеканал "Россия" простым голосованием в верховном совете был установлен на частоте второй программы советского ЦТ. Не будет ничего неприличного, если завтрашние революционеры передадут всю инфраструктуру, допустим, RT телеканалу "Дождь", а "Российскую газету" коллективу "Новой". Но тоже важно иметь в виду, что в сегодняшней (и в завтрашней, очевидно, тоже) России просто не наберется достаточного количества журналистов, в той или иной форме не успевших поучаствовать в деятельности государственных пропагандистских структур. На каждого человека с "Дождя" придется сотня сотрудников ВГТРК, а на каждого журналиста "Медиазоны" пятьсот сотрудников ТАСС. Уже сейчас важно понимать, что свободная пресса будущей России невозможна без этих ныне государственных сотен и тысяч. А есть ведь еще формально частные СМИ вроде НТВ или непонятно кому принадлежащей "Комсомольской правды". Ясно, что за ними за всеми все равно маячат черные пояса опричников-дзюдоистов, но если мы мечтаем о свободной прессе в свободной России, то эта мечта невозможна без Арама Габрелянова и Владимира Сунгоркина, замены которым в антипутинских кругах нет в принципе.

Ничего чудовищного в этом, между прочим, нет. Если не брать нескольких (единицы) самых одиозных путинских медиадеятелей, рядовые журналисты "независимых" и "зависимых СМИ" практически неотличимы друг от друга, они руководствуются одними и теми же профессиональными инстинктами, пользуются одними и теми же профессиональными навыками, разговаривают на одном и том же профессиональном языке, а на политическом языке не разговаривают в принципе и, скорее всего, не должны разговаривать. Как ни странно это звучит сейчас, но будущее журналистского сообщества в послепутинской России зависит не от журналистского сообщества, а от политического консенсуса по поводу того, что "хороший Киселев" и "хорошая администрация президента" невозможны в принципе, и задача ответственной власти – сделать все, чтобы исключить саму возможность их появления. Это менее зажигательно, чем люстрация, но ведь Соловьева и не надо люстрировать, он уедет на свое озеро Комо, да и все. А у всех остальных есть абсолютно равные права на будущую Россию, и у корреспондентов ВГТРК, и у расследователей из РБК, и у желтушников из "Лайфа", и у подвижников "Медиазоны". Россия мечты – та, в которой все со всеми смогут сосуществовать, не стараясь, чтобы Россия без Путина стала "Россией безо всех, кто мне не нравится".

"Новый восемьдесят третий"
 

http://blog.newsru.com/article/27jul2016/new83
27 июля 2016 г.
время публикации: 18:51
http://supple.image.newsru.com/image...1469664310.jpg
Global Look Press
"Это, конечно, никакой не тридцать седьмой год. Точечные атаки госбезопасности на номенклатурные дачи, вор в законе через одно рукопожатие от верховного следователя, обувные коробки с наличностью, потрошимые оперативниками, – здесь по стенам мелькают тени не Ежова и Берии, а Гдляна и Иванова. Это не сталинизм, это андроповщина. Не тридцать седьмой, а восемьдесят третий", - пишет журналист в блоге на сайте радиостанции "Свобода".

"Игра в исторические параллели – дурновкусие, конечно, но уж не большее, чем портрет начальника российской таможни в образе Михаила Круга. Ответим дурновкусием на дурновкусие и поиграем. Олимпиада, Афганистан, конец "разрядки" с Западом – это все понятно. Но если брать менее очевидное, что получится?

Восемнадцать брежневских лет Советский Союз тихо сгнивал, при этом реяли флаги, не смолкали аплодисменты, лились песни, а из-за зашторенных лубянских окон за происходящим наблюдала суровая госбезопасность – смотрела, нахмурив брови, и все понимала. Все понимала, то есть знала, что все гниет, и, видимо, знала, что делать. Когда умер Брежнев, генеральным секретарем стал начальник госбезопасности, но это ведь не был путч, не был силовой захват власти, это вообще в минимальной степени касалось роли личности в советской истории".

"И вот он занял номенклатурную вершину, и что с ним произошло? А вот что – отказали почки. Вместо порядка пришел гемодиализ. Всю андроповскую кампанию по борьбе с брежневской номенклатурой и ее нравами так, наверное, и стоит воспринимать – как приложение к реанимационным процедурам, которыми Андропов был занят на протяжении всего своего пятнадцатимесячного царствования.

В таком виде кампания уже не может быть кампанией, она может быть только истерикой. Вот эти хаотичные акции: и облавы в банях и парикмахерских, и расстрел директора "Елисеевского", и отставка Щелокова, и "узбекское дело", и зачистка медуновской Кубани. У нас почему-то принято относиться к этому как к реализации какого-то продуманного и последовательного плана, но не могло быть ничего продуманного и последовательного в исполнении вождя, подключенного к искусственной почке".

"Если все это сравнивать с сегодняшней Россией, то принципиальная разница только одна: у нас не умирал Брежнев ("И над Невой закат не догорал, и Брежнев на снегу не умирал"), но у нас смешнее. Путин ведь, советский человек, собрал в себе и сталинские, и хрущевские, и брежневские качества – он и автократ, и эксцентрик, и хозяин застоя. Путин-Сталин бомбил Чечню, сажал Ходорковского и отменял выборы. Путин-Хрущев развлекал подданных на прямых линиях, летал со стерхами, показывал Западу "кузькину мать". Путин-Брежнев дружил с виолончелистами и гимнастками, раздавал ордена, не возражал против легкого культа личности, открывал Олимпиаду, воевал на Украине, вводил войска в Сирию. Пришла очередь Путина-Андропова, у которого Гдлян и Иванов приходят с обысками в СК и в таможню, имея в виду, что достаточно нескольких арестов – и страна оживет.

И если с этой формулой идти дальше, то после Путина-Андропова придет и сразу исчезнет Путин-Черненко, а за ним – Путин-Горбачев, у которого все повалится с грохотом и свистом, и он сам, наверное, не выберется из-под развалин, и страну, наверное, будет жалко, но к этому моменту, наверное, жалеть уже будет нечего и некого. Наверное, это уже можно считать самой реалистичной позитивной политической программой".

"Номенклатурное государство, в котором власть и нация существуют отдельно друг от друга и не имеют общих интересов, обречено на самоуничтожение, и это уже не игра в исторические параллели, это базовый принцип существования такого государства. В нем на смену Брежневу всегда придет Андропов, на смену Андропову - Черненко, а потом перестройка и все развалится. Не нужно помогать им, не нужно мешать, можно даже не смотреть, что спрятано в их коробках от обуви, – все случится само".

Семь грехов
 

Отношение к девяностым. Близость серии августовских юбилеев располагает к тому, чтобы поставить эту проблему на первое место, но она важна и без привязки к датам. Славный путь, пройденный Россией из 1991 в 1999 год, то есть из точки "А" со съездами народных депутатов, журналом "Огонек" (и даже не с ним, он тогда уже был чересчур старомоден, а уже были "Куранты" и "Коммерсантъ"), Лениным-грибом и Соловецким камнем на Лубянке в точку "Б" с волошинской (мало чем отличающейся от володинской) Администрацией президента, ничего не решающей Госдумой, промыванием мозгов по ОРТ, массовой советской ностальгией и непредставимым даже в советские годы престолонаследием – этот славный путь не отрефлексирован российским обществом вообще никак. Более того, он не будет отрефлексирован, пока командные высоты в общественной мысли заняты коллективным "Ельцин-центром", который частью за зарплату, частью – уходя от персональной ответственности (слишком много до сих пор везде нераскаявшихся аналогов Симоньян и Габреляновых из девяностых) продолжает тиражировать пропагандистские паттерны из того времени, оправдывая превращение демократической системы в авторитарную. Путин начался в девяностые, на том самом танке стоял Золотов – пока это не перестанет быть "спорной точкой зрения", мы обречены на повторение ошибок прошлого.

Коллаборационизм. Масштабы общественно непорицаемого сотрудничества с властью сегодня побили все советские и дореволюционные рекорды. Рядом с последним единороссом всегда обнаружится приличный человек, который станет доказывать, что все не так однозначно. Обязательно кто-нибудь скажет, что ну так ведь и врачи государственные, и что же – к врачам теперь не ходить? Как будто врач оправдывает полицейского или чиновника, пусть даже из самого доброго департамента культуры, но нет, не оправдывает, и в каждом "Гоголь-центре" есть кирпичик от Следственного комитета, и в каждой велодорожке есть асфальт из "закона Яровой", и даже если на государственном телеканале приличный человек рассказывает о погоде, напрасно он забывает распятого мальчика, рассказ про которого, может быть, снимали на ту же камеру, что и приличного человека. Массовая степень соучастия делает возможным все, в чем принято обвинять российскую власть. Тот парень (необязательно именно тот, просто это последнее, о чем писала "Медиазона", так-то я знаю и московских урбанистов, работающих теперь в Казани с милицейским генералом Сафаровым, переведенным на штатскую госслужбу в наказание за ОВД "Дальний") из хакасской колонии, которого насиловали дубинкой, – едва ли он знает, что эту дубинку сделали из моднейшего московского смузи, которым в промышленных количествах каждый день запивается возможность сотрудничать с властью без имиджевых и моральных потерь.

Чужой патриотизм. Неприязнь к патриотической казенщине, пацифизм, любовь вместо войны – замечательные человеческие качества, которые, однако, становятся менее замечательными, когда выясняется, что анархизм, пацифизм или либертарианство имеют жесткие географические границы, за которыми российский голубь готов и гимн спеть по-ястребиному, и вышиванку примерить, и повосхищаться парнями в камуфляже, и даже сказать "в СБУ разберутся" голосом вахтера из общежития. Поиск другого отечества в самой казенной, самой густопсовой его форме – стыднейшая и вреднейшая черта многих россиян. Отечественный сапог омерзителен, но ключевое слово здесь "сапог", а не "отечественный", и в неприязни к отечественному сапогу не стоит искать какой-нибудь другой, правильный сапог, чтобы его поцеловать. Когда слишком многие ищут себе другое отечество, чтобы относиться к нему так же, как к России относятся российские мракобесы, последние всегда будут побеждать.

Нулевая солидарность. В российской тюрьме уже год сидит журналист РБК Александр Соколов. Сидит по экстремистской статье, но вообще это такое классическое обвинение из девятнадцатого века – принадлежность к кружку Юрия Мухина, неосоветского конспиролога прохановского типа, который, в отличие от Проханова, не встроился в систему, поэтому его кружок репрессирован (у Мухина была навязчивая идея провести референдум о персональной ответственности власти за невыполнение предвыборных обещаний). Эту формулу госбезопасность сочла призывом к свержению строя, люди сидят. О судьбе Соколова подробно писали на протяжении этого года только в РБК, будут ли писать дальше, после замены руководства холдинга, неизвестно, зато известно, что нет ни массовых акций в поддержку Соколова, ни забастовок, ни даже открытых писем. Мало кому вообще есть дело до Соколова, а ведь это журналистское сообщество, чуть более активное и солидарное, чем "все остальные". Лозунг "Русские своих не бросают" давно стал анекдотом, но формально это анекдот про власть, которая говорит, что не бросает, а сама бросает; как будто власть в этом смысле чем-то отличается от даже нелояльной ей части общества. Можно вспомнить первые месяцы "Болотного дела", когда защитников "мальчишек из ОМОНа" среди оппозиционных хедлайнеров было не меньше, чем тех, кто говорил о сфабрикованном и политически мотивированном деле. "Свои" – чаще всего под это определение не подпадают незнакомые люди, и представить себе, что в Петербурге в ОВД нашли повешенным безрукого инвалида, а хотя бы в Москве кто-нибудь вышел на стихийный митинг памяти этого повешенного, – нет, это фантастика.

Безжалостность. Стандартный российский сюжет – очередной профессор то ли Высшей школы экономики, то ли Академии госслужбы пишет программный текст о том, что слишком многие люди в России получают образование, надо бы поменьше. Привычное "умри ты сегодня, а я завтра", культивируемое не без участия государства на протяжении многих лет, нашло поддержку в самых широких кругах. Распространенное представление о справедливости как о чем-то, что должно испортить жизнь кому-то другому, привычное "так ему и надо" хоть об увольнении, хоть об аресте, хоть об убийстве – кажется, у нас такого не избежал вообще никто.

Снобизм. На самом деле это даже не снобизм, это просто раздробленность общества, в результате которой у нас много обществ, состоящих или вообще из одного человека, или из одного человека в компании его друзей и родственников. Каждый совершенно точно знает, где правда и что надо делать, и каждый же с презрением относится ко всем другим. В самом деле, ведь они ничего не знают и не хотят знать. Трудно любить тех, кто презирает тебя, трудно соглашаться с теми, кто никогда не согласится с тобой. Пьесу про "А по-моему, ты говно" Хармс написал про всех.

Забывчивость. Упомянутые в предыдущих пунктах примеры из российской реальности последних лет – ОВД "Дальний", "Болотное дело", "закон Яровой" – плавают, как пятнышки жира в пустом супе, то немногое, что еще помнят. Пройдет год-два, и вместо двух слов "Болотное дело" придется подробно объяснять: был 2012 год, была Болотная, людей бил ОМОН, потом посадили двадцать человек, вот ссылка на статью в "Википедии", иначе никто не вспомнит. Можно даже предположить, что коллективная память, делающая общество обществом, подавляется искусственно: излишняя памятливость не нужна ни государству, ни многим из тех, кто сам когда-то сделал что-то, о чем лучше забыть. Новая жизнь начинается каждый день и всегда оказывается старой, потому что никто ничего не помнит.

Распад России
 

Думая о распаде России, мы всегда подразумеваем повторение распада СССР, то есть треск по административно-территориальным швам, "центробежные тенденции", сепаратизм, локальные войны и финальное решение в Беловежской пуще. Между тем события 1991 года были, конечно, только частным случаем распада, и само разрушение территориального единства большой страны было только частью тех процессов, в которых страна рушилась совсем не по территориальному признаку. К моменту Беловежской пущи сказать о себе "мы" уже не могли не только армяне с азербайджанцами или русские с латышами, но и люди, формально находившиеся по одну сторону тогдашних внутрисоюзных границ, и, как бы пошло это ни звучало, сначала распад прошел по людям и только потом по республикам. Республики – это была уже формальность.

Бесланские матери, которых хватала местная полиция и которым присудили обязательные работы за то, что на памятную церемонию 1 сентября они пришли в футболках "Путин палач Беслана", – это, конечно, эпизод уже свершившегося распада страны, когда ничего общего между теми, кто в футболках, и теми, кто в полицейских картузах, нет и уже не может быть. Еще здесь нужна "этническая" оговорка: традиционно считается, что в отличие от большой России, которая, в общем, безнациональна, в кавказских республиках большое значение имеет этническая общность, но тут мы увидели, как с матерями-осетинками расправляются полицейские-осетины и судьи-осетины. Это очень важно с той точки зрения, что у российского силовика нет национальности и что он принадлежит, очевидно, к какому-то новому, еще не названному народу, находящемуся в, мягко говоря, непростых отношениях с другими народами Российской Федерации. Когда народ полицейских нападает на народ матерей – это вражда народов и это распад страны.

Распад России – это и захватывающая история 57-й школы, когда институция, когда-то спокойно пережившая даже переход из советского в постсоветское состояние, самоуничтожается, будучи неспособной выдерживать общественное напряжение 2016 года. То, что все участники школьного конфликта относятся к нему только как к сюжету из своей корпоративной жизни, не имеет значения – людям свойственно ставить в центр вселенной самих себя, и они даже в своем праве, но с внешней точки зрения этот катаклизм встает в один ряд с остальными катаклизмами, переживаемыми Россией именно сейчас.

В Приморье проходит какой-то очередной путинский форум с панельными дискуссиями, пресс-подходами и прочим, люди делают вид, что заняты каким-то важным делом, и это не впервые, но что впервые – в том же самом регионе, где проходит форум, бушует тайфун, затоплены целые районы, погиб начальник местного МЧС, и дело даже не в том, что форум продолжается как ни в чем не бывало. Значение имеет скорее всеобщая невозмутимость при большой беде. ТАСС цитирует женщину, вместе с собакой и кошкой сидящую на крыше затопленного дома, женщина дает какие-то комментарии, и дается пояснение, что люди, которые остались в зоне бедствия, не хотят покидать свои дома. Ну, не хотят, значит, не хотят, значит, так и надо. Эта женщина на крыше – о ком она скажет "мы"?

В Верховном суде судят человека за пост "ВКонтакте" об участии Советского Союза в нападении на Польшу в 1939 году. Теперь в России за такое полагается штраф, потому что история в России теперь регулируется судами и уголовными статьями. Это значит, что никакой истории уже нет, есть только набор неоспариваемых слов, защищенных карательной системой. Страна с такой историей – она распалась или еще нет?

Все удивляются, когда очередной чиновник, сталкиваясь с гражданами, говорит им что-то типа медведевского "но вы держитесь". Власть вдруг почему-то перестала заботиться о том, как она выглядит в глазах людей, и этому хочется найти какое-нибудь хитрое объяснение. В самом деле, почему Ольга Голодец заговорила о пенсиях сейчас, перед выборами – уж не тайная ли она саботажница? Но нет – наверняка они все, от Медведева до Меркушкина, сами хотели бы вести себя так, чтобы если не нравиться, то хотя бы не раздражать, а уже просто не получается, утрачен навык, нет языка, на котором власть может говорить с народом так, чтобы не захотелось выругаться в ответ. И эта языковая странность тоже похожа на признак распада.

Любая новость, которая сейчас шокирует и возмущает, – она об этом. Способность сосуществовать в равной мере утрачивается всеми: и чиновниками, и полицейскими, и теми, кто режет насмерть человека, попавшего в ДТП, и интеллигентской субноменклатурой из престижной школы, и газетными авторами, и предвыборными кандидатами. Нет общенационального "мы", нет ничего, что удерживало бы всех внутри одного большого общества, и это уже не ставшая мемом "атмосфера ненависти", а что-то новое. Может быть, усталость всех от всех, может быть, капитуляция всех перед всеми. Ненависти, кстати, сейчас, наверное, даже меньше, чем год или два назад. Сильное чувство трудно поддерживать в себе на протяжении долгого времени, и если оно не нашло себе выхода, оно куда-то девается, оставляя вместо себя непонятно что. Вот это непонятно что – единственная, наверное, характеристика, применимая к российской общественной атмосфере сентября 2016 года. Ничего не осталось, вообще ничего, то есть даже меньше, чем в Советском Союзе перед его крушением.

Но, в отличие от Советского Союза, даже искусственных границ, по которым Россия могла бы распасться, нет. Люди, у которых нет ничего общего, распределены по общей территории, и физически отделяться некому и не от кого. Возможно, это и есть секрет той государственной устойчивости, которую до Крыма было принято называть стабильностью, а сейчас не принято называть никак, хотя она никуда не делась, просто уже понятно, что дело совсем не в стабильности. Распавшаяся страна, если ее каким-то отдельным решением не распускают в Беловежской пуще, может, наверное, существовать сколь угодно долго, но никакой хорошей новости в этом нет. Бесцельность и бессмысленность ее существования пагубным образом сказывается на нравах граждан, моральном климате и перспективах на будущее. У распада Советского Союза при всех его трагических обстоятельствах оказалось немалое количество выгодополучателей – от прибалтийских народов, ставших полноправными европейцами, до среднеазиатских первых секретарей, ставших полноправными диктаторами. Распад России с этой точки зрения выглядит гораздо более удручающим. Выгодополучателей у него нет, счастлив не будет никто.

Партия 1989–93
 

Наверное, было бы здорово, если бы российский политический спектр был таким, как его описывают в книгах, то есть если бы у нас были свои левые, свои правые и так далее, но исторически как-то не сложилось, и дальше привычного "левые – КПРФ, правые – СПС" общественная мысль никуда не ушла. Но дорожки протаптываются поверх газона, и у нас, чтобы обозначить политические различия между разными группами людей, есть история; кажется, ни для чего больше нам она не нужна, вот только для этого – одни за Сталина, другие против, третьи за Россию, которую мы потеряли, четвертые за допетровскую бородатую Русь, а еще где-то есть "Ельцин-центр", укомплектованный поклонниками девяностых. Наш лучший друг – аверченковский киномеханик, который все отмотает до нужного года, и можно будет начать заново уже без ошибок. Это очень наивно, конечно, но если на наивном языке разговаривают все, то не надо его сторониться, альтернатива этому языку – только немота.

В этом реконструкторском политическом спектре очень не хватает одной партии – той, для которой политической родиной были бы несколько позднеперестроечных и постперестроечных лет. Точные границы временного отрезка обозначаются легко – с 25 мая 1989 года, когда председатель Центризбиркома СССР Владимир Орлов открыл заседание первого Съезда народных депутатов СССР, до 4 октября 1993 года, когда таманские и кантемировские танкисты закрыли последний Съезд народных депутатов России. Четырехлетний период парламентской демократии не принадлежит ни советской, ни постсоветской эпохе. Дальнейшее развитие России располагает к тому, чтобы считать эти четыре года транзитным, гарантированно кратким и конечным переходным периодом, но это как раз спорно – по крайней мере, чтобы закончить этот период, тогдашнему Кремлю пришлось применить беспрецедентную военно-полицейскую силу, и потом понадобилось еще почти десять лет, чтобы окончательно демонтировать остатки восьмидесятнической демократии, заменив ее уже чистым авторитаризмом. Разумеется, вернуться в прошлое уже невозможно, но видеть в прошлом образец для будущего – это, в общем, вполне нормально, тем более что у нас, в отличие от современников, есть возможность понять, что тогда было лишним, а чего не хватало.

Те четыре года обоснованно считаются временем самого жестокого общественного противостояния, проявившегося и в ликвидации Советского Союза, и в запрете (а потом и возрождении) коммунистической партии, и в шоковых экономических реформах, парадоксальным образом поддержанных прежде всего именно той позднесоветской интеллигенцией, которую эти реформы уничтожили как класс. Странно при этом говорить об общенациональном консенсусе, но он потому и был незаметен, что это был настоящий и безусловный консенсус (и надо заметить, что само слово "консенсус" в нашем обиходном языке – оно как раз оттуда, из конца восьмидесятых). Первым его принципом стоит назвать публично сформулированную Горбачевым буквально в первый день пребывания у власти и противоречащую всей предыдущей советской практике идею высшей ценности человеческой жизни – русское общество 1989–93-го не видело и не воспринимало никаких государственных интересов и прочих вещей того же порядка, которые заслуживали того, чтобы платить за них человеческими жизнями. Последняя локальная война, в которой участвовала советская армия – война в Афганистане, – безусловно воспринималась тогда как бессмысленная бойня, зря унесшая жизни тысяч соотечественников. Людей, которые могли найти ей оправдание, в публичном поле не существовало в принципе, даже знаменитый Александр Проханов тогда предпочитал по этому поводу молчать, ну или был так тих, что никто его не слышал. Эпизоды использования Кремлем армии для подавления волнений в союзных республик однозначно воспринимались негативно, даже если речь шла об остановке этнических чисток, как это было в Азербайджане в январе 1990 года, то есть сторонников тезиса "правильно ввели танки, иначе бы они друг друга перерезали" тоже практически не было – танкам оправданий не искал никто.

Это же касается армии вообще; ни до, ни после этого периода, в нашем обществе никогда не было такого антимилитаристского консенсуса – невозможно вообразить себе массовые восторги по поводу нового танка, или футболку "Не смешите наши искандеры", или предложение что-нибудь побомбить, чтобы мировой рынок убедился в преимуществах нашего оружия. Наоборот, никем не оспаривался и считался требующим преодоления промышленный перекос в пользу ВПК, а сама армия в общественном сознании была средоточием тупости, возведенной в добродетель, и источником разговоров не о "вежливых людях", а о дедовщине и других преступлениях. Есть, скорее всего, позднейшая армейская легенда об офицерах, предпочитавших переодеваться в гражданское перед выходом за ворота части, чтобы избежать нападений и оскорблений на улицах – да, наверное, ничего хорошего, но все-таки не хуже, чем нынешнее торжество "Офицеров России", непонятно на каком основании считающих себя хозяевами положения в стране. Расскажите русским 1990 года о культе Шойгу, о тайных похоронах погибших десантников, о родственниках, повторяющих государственную ложь про "он уволился и уехал добровольцем" – нет, это непредставимо в России двадцатипятилетней давности.

Непредставимо и 45-летие Победы под лозунгами "Можем повторить" – нет, не можем и не хотим, и случившееся тогда же последнее официальное уточнение советских потерь (не 20, как считалось при Брежневе, а 27 миллионов человек) – это была не просто цифра, а еще одна точка консенсуса: война была общенациональной трагедией, а не поводом для злорадства задним числом.

Такой же точкой консенсуса была неприемлемость "хорошего Сталина" – это сейчас чаще пишут об очередном бюстике, открытом местными энтузиастами, тогда же местные энтузиасты обычно раскапывали очередное массовое захоронение и составляли "книги памяти". Никому даже в шутку не пришло бы в голову идти на выборы под лозунгом о "десяти сталинских ударах", как сейчас.

Свобода совести также была уже бесспорной ценностью, и сторонников раннесоветского безбожия в обществе не было в принципе, но и церковь не стала еще идеологическим министерством и помещиком – в тот краткий период она была именно церковью, и новый патриарх с его опытом служения в довоенной Эстонии одним своим видом символизировал крах сталинского "комитета по делам религий".

Про экономику тогда знали, что она должна быть рыночной или, если чуть менее радикально, многоукладной, но что точно не оспаривалось – ущербность и ненужность государственно-монополистического капитализма; героем нового времени был мелкий бизнесмен ("открылось кооперативное кафе!") или фермер (например, "Архангельский мужик" Стреляного), но точно не клерк сырьевой госкорпорации. Общество, в котором большинство составляют бюджетники, то есть люди на зарплате у государства, выглядело пережитком, защищать который не был готов никто.

А что люди были готовы защищать, пусть даже и ценой своей жизни, – свою свободу, демократию и парламентаризм. Августовские в 1991 году и сентябрьские в 1993-м ночи у Дома советов – это был один и тот же парламент, это были одни и те же баррикады, часто одни и те же люди и совершенно точно одна и та же полицейщина, которая проиграла в первый раз, но победила во второй.

Ценности 1989–93 годов, забытые, растоптанные или перевранные в наше время, нуждаются в защите и в возрождении. Тот естественный восточноевропейский путь развития, с которого Россия, к сожалению, свернула в 1993 году, – когда-нибудь мы на него вернемся. Как сказал один из персонажей того времени, нам не нужны ни мэры, ни сэры, ни пэры, ни херы – нам нужен парламентаризм, гражданские свободы и сменяемость власти. Все, что гарантировалось Конституцией Российской Федерации 1978 года с поправками 1989–93 годов.

Уроки Вильнюса
 

Вообще это ведь и есть то самое "За нашу и вашу свободу!" в чистом виде. В 1991 году сотни тысяч москвичей выходили на Манежную площадь митинговать за свободу Литвы, а четверть века спустя Литва, в свою очередь, принимает у себя форумы российских оппозиционеров. Такой ответный ход: нам было тяжело, вы нас поддержали, теперь тяжело вам, мы вас поддерживаем. Но здесь кое-что, конечно, перепутано, и на это хочется обратить внимание. Те, кто стоял в Москве за свободную Литву, – то есть российские демократы девяносто первого года – вскоре они, как известно, стали в России властью.

Редакция "Телевизионной службы новостей", разгромленная советской цензурой за правду о январских событиях в Вильнюсе, в том же 1991 году превратилась в службу новостей российского государственного телевидения, в программу "Вести". Кто-то ушел туда сразу, кто-то, как Дмитрий Киселев (ему литовцы тогда и медаль дали, но потом отобрали), – спустя годы, но это важно: нынешняя независимая Литва и нынешние "Вести" канала "Россия-1" растут из одного корня.

И когда в нашумевшем видеоролике с вильнюсского форума один человек спрашивает другого, нравится ли тому "сосать", из этих двоих прямой наследник той России, которая была на стороне Литвы и свободы – именно мужчина с микрофоном "Вестей", а не тот, кто на него нападает.

Такой трагический, во многом шизофреничный парадокс, и вряд ли современные литовцы вообще об этом думают, но это факт: именно та Россия, которая носила траур по вильнюсскому "кровавому воскресенью", проклинала танкистов и десантников и радовалась желто-зелено-алому флагу на башне Гедиминаса, – сегодня эта Россия оплакивает Моторолу и продолжает радоваться присоединению Крыма. Среди ярких критиков путинского режима как раз через запятую с Боженой Рынской, профессором Лебединским и Константином Боровым сегодня важное место занимает Александр Невзоров – тот, которого двадцать пять лет назад Литва ненавидела (и, кажется, до сих пор не простила) за фильмы о героических десантниках, штурмовавших телебашню и сжигавших литовский таможенный пост в Мядининкае. Если бы на форум в Вильнюс приехал Невзоров, как встретила бы его Литва?

В России давно прошла мода на Прибалтику, но три евросоюзовские страны, до сих пор так или иначе вовлеченные в орбиту "Русского мира", по факту приобрели сегодня вот такое не очень заметное, но важное значение – поскольку они рядом, там понимают по-русски, там оседают какие-то довольно заметные российские политэмигранты, там проводятся российские оппозиционные форумы, по этим странам проще всего сверять российские и общеевропейские часы и в очередной раз убеждаться, насколько по-разному эти часы идут. В той же Литве в этом году важнейшим событием стало траурное шествие в Молетае, месте массового убийства евреев во время Второй мировой войны. Дискуссия об участии литовцев в Холокосте не менее болезненна, чем наши дискуссии о нашем прошлом, и, кажется, только в этом году тема, до сих пор поддерживавшаяся только некоторыми историками и публицистами, стала в Литве общенациональной, и общество несколько приблизилось к переосмыслению прежних умолчаний и оправданий. Разумеется, это нетрудно сравнить с российским сталинским ренессансом, памятниками Ивану Грозному и прочими уже привычными новостями вплоть до недавней истории с "чучелом Солженицына" перед музеем ГУЛАГа.

Политика памяти вообще неплохо иллюстрирует состояние общества, но, конечно, не только она. Понятно, почему российское телевидение так настойчиво охотится за сюжетами с эмигрантских форумов, несмотря на то что его корреспондентов оттуда прогоняют и всячески обижают – да, они готовы это терпеть, потому что им очень важно показать российскому телезрителю, что это и есть альтернатива Путину – глянцевая журналистка, объясняющая поп-певцу, что у кавказцев "другое ДНК". Такие речи – мечта российской пропаганды, и именно поэтому корреспонденты "Вестей" снесут все унижения, чтобы на выходе получился телевизионный сюжет на тему "посмотрите, какие они!".

Если критики режима таковы, что государственное пропагандистское телевидение хочет их показывать, гоняется за ними (а они, наоборот, всячески противодействуют тому, чтобы их показывали), – значит, с критиками режима что-то не в порядке. Странно, конечно, было бы давать советы не собираться в Вильнюсе, а если собираться, то не в этом составе и не с этими речами. Скорее, наверное, стоит относиться как к данности к тому, что устойчивость российской власти в равной мере покоится и на силе (хитрости, коварстве – чем угодно) Кремля, и на слабости (никчемности, бессмысленности, даже дурновкусии) его публичных оппонентов. Когда оказывается, что оппонировать режиму некому, это не трагедия, а просто вот такое интересное обстоятельство, открывающее множество дополнительных возможностей для всех, кто хочет перемен и готов их добиваться. И если уж очередной географической точкой, в которой мы это еще раз увидели, оказалась Литва, то, наверное, стоит обратить внимание, что у этой страны есть недавний успешный опыт борьбы с имперской властью.

Между прочим, советская литовская пресса тоже, как сейчас российская, любила потешаться над неадекватностью эмигрантских собраний, да и, чего уж там, не эмигранты привели Литву к независимости. Но без чего независимости не было бы точно (то есть была бы, наверное, но такая же, как у нынешней Белоруссии) – без национальной интеллигенции, без общей уверенности в том, что литовский народ должен быть единственным источником власти. И без непредставимого у современных российских оппозиционеров консенсусного национализма – то есть все споры между левыми, правыми и какими угодно не выходили за пределы вот этого "мы – литовцы" (а на вильнюсском форуме российских оппозиционеров Божена Рынска сказала "Навальный любит русских", и ведущий ее испуганно перебил – "надо говорить "россиян"; Божена поправилась и сама же растерялась – "россиян, но не всех"). Когда власть антинациональна, разумнее всего оппонировать ей именно с позиций коренного населения, а не оставаться в ее парадигме с "дружбой народов", как в СССР, или с "россиянами", как сейчас. Этот невыученный литовский (он же эстонский, он же украинский, он же казахский или чеченский – да какой угодно) еще даст о себе знать в России, что бы ни происходило в ней после Путина.

А еще один урок – сугубо политический и в каком-то смысле демотивирующий, хотя и обнадеживающий тоже. Памятное многим слово "Саюдис", название литовского народного фронта времен борьбы за независимость, переводится на русский как "движение", и полное его название – "Литовское движение за перестройку". Иными словами, организация, приведшая Литву к независимости, создавалась под самыми лоялистскими лозунгами и формально приветствовала политику, проводившуюся в те годы Москвой.

Урок "Саюдиса" сводится к тому, что успешные перемены чаще инициируют не непримиримые радикалы вроде тех россиян, которые собрались сейчас в Вильнюсе, а как раз вполне лояльные режиму люди. То есть, глядя на профессора Лебединского, отчаиваться не надо – все равно Путина будет свергать не он, а кто-то из тех, кто сегодня его славит. В этом тоже, конечно, нет ничего хорошего, но "ничего хорошего" – наше естественное состояние, пугаться его не надо.


Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

Праздник того, чего нет
 

«То, чего нет» - почему-то это важный фактор во многих странах. Где-то в третьем мире, где с каких-то былинных времен стоит иностранная военная база, а туземцы трудятся на каучуковых плантациях большой транснациональной компании, всегда отмечают день независимости. Диктаторы традиционно любят говорить о свободе, ставят ей памятники, называют ее именем площади; цитату про жестокий век и свободу на московском памятнике Пушкину поместили, как известно, не при его открытии, а в 1937 году, и вряд ли это просто совпадение. «То, чего нет» - тут и шутку про советское Министерство культуры можно вспомнить. Да мало ли что еще.

Нетрудно представить, как в Кремле одиннадцать лет назад изобретали этот праздник. Чего у нас нет? Да, вот именно. Взяли и назвали. Чем дальше, тем более дико это звучит в России - народное единство. Все действительно очень серьезно в том смысле, что для власти в России народное единство - это последнее, чего она хочет.

Прежде всего приходит в голову особенность последних лет, когда конструирование общественного раскола стало сознательной государственной политикой - воспитывая консервативное большинство, власть прежде всего противопоставляет его нелояльному меньшинству, тренируя и воспитывая обе стороны с помощью непрерывной навязываемой дискуссии на какие угодно темы, будь то геи, история, религия, воспитание детей и далее по списку, но этот раскол уже финальный, косметический. Более важных системных вещей, исключающих народное единство, пропаганда предпочитает не касаться, тема существует только в виде забавы для экстравагантных социологов, но она как раз первой должна ассоциироваться с любыми разговорами о народном единстве.

Сословность российского общества, культивируемая и усугубляемая с каждым годом, приводит к тому, что ничего общего между всеми обладателями российских паспортов не может быть в принципе. Трудно говорить уже о самом сосуществовании всех россиян в одном обществе - путинская аристократия, силовая опричнина и прочие понятно какие социальные группы давно поселились в какой-то отдельной своей стране, говорят на своем языке, существуют в своей, отличной от нашей, культуре. «В своей стране» - это успокаивающее преувеличение. В нашей, конечно. Просто так вышло, что она принадлежит им - год за годом и шаг за шагом они присваивали Россию и вот, наконец, присвоили.

Как жить в этой реальности, одинаково слабо представляют себе и они, и мы. Игра в «российскую нацию», объявленная Путиным на днях, вызвана, конечно, тоже этой неопределенностью, а простодушное кадыровское «странно выглядят попытки применить к Чечне единые для всех регионов стандарты» приоткрывает ту же проблему с совсем неприличной стороны - межрегиональное или даже межэтническое неравенство служит власти еще одним источником устойчивости, причем опираться она (Чечня в этом отношении лишь экстремальный пример) предпочитает как раз на внутренние этнократии, заведомо противопоставленные общероссийскому национальному большинству.

Чем должен быть мотивирован «простой» россиянин, чтобы думать, будто у него есть что-то общее с «непростыми» согражданами? Вероятно, власть и сама который уже год бьется над этим вопросом, и все пропагандистские эксперименты, к которым принято относиться как к раскалывающим общество на большинство и меньшинство, в действительности могут быть призваны, наоборот, объединить большинство и меньшинство, но уже другие большинство и меньшинство. Для власти это вопрос выживания - чтобы «простое» большинство не испытывало ненависти к государственному «непростому» меньшинству. Знаменитая фраза Маргариты Симоньян о том, что если «отпустить политические вожжи», то «нас с вами на дереве повесят или выгонят первыми» - она ведь ровно об этом. И показательно, что «непростая» Симоньян обращается с этим предостережением к «простому» мне - сама мысль о том, что свобода несет опасность только им, для путинской номенклатуры невыносима. И именно для этого им всегда будут нужны союзники из нас, то есть «простых» россиян разной степени простоты.

В этом смысле равны между собой и безымянный телезритель из далекого райцентра, с которым власть круглосуточно разговаривает через телевизор, и вполне номенклатурная по советским меркам творческая интеллигенция (см. случай Константина Райкина), в глубине души, причем не очень глубоко, искренне считающая себя антинародной, и кто угодно еще. Власти важно, чтобы эти люди чувствовали себя заодно с ней, но что безымянный телезритель, что Райкин, что я - все мы стоим именно с внешней стороны того периметра, внутри которого обитает власть. И как раз то, что снаружи периметра слишком многие не готовы понимать, что они и есть народ, и служит препятствием к реальному, а не тому, которому посвящен этот праздник, народному единству.

Фактическая изоляция власти от народа маскируется тем, что мы, народ, сами не чувствуем себя изолированными от нее. На разных уровнях эта иллюзия неизолированности, конечно, бывает разной; телезритель с периферии верит, что вместе с властью он противостоит Западу, Райкин удовлетворится новым минкультовским траншем, а иной мой коллега расскажет, какие хорошие люди попадаются во власти - не то что эта Яровая. То есть вместо общественного договора в современной России есть несколько двухсторонних общественных договоров между властью и разными частями народа, и реальное народное единство возможно только в том случае, если каждый из этих договоров будет расторгнут, и будет заключен новый, против власти. То, что он не заключен до сих пор, власть может считать своим успехом, но это успех такого же рода, как у человека, вышедшего погулять без зонтика под грозовые тучи и не промокшего, потому что дождя в тот день не было. Предмет общественного договора против власти не найден только потому, что его никто не ищет. Вся активность, которая по традиции считается оппозиционной, связана только с текущими реакциями на то, что делает или говорит власть, и по факту только усугубляет выгодный ей раскол.

Придумывая этот праздник одиннадцать лет назад, власть сама выложила на видное место свою кощееву иглу - именно народное единство ее и погубит, осталось только его достигнуть.

"Восстание Сечина"
 

http://blog.newsru.com/article/17nov2016/sechin
17 ноября 2016 г. время публикации: 11:58
https://supple-image.newsru.com/imag...1479444787.jpg
Global Look Press

"Год не закончился, но давайте уже присудим звание человека года - невозможно представить себе, что должно произойти в оставшиеся полтора месяца, чтобы кому-то удалось перехватить это звание у Игоря Сечина", - пишет журналист в блоге на сайте радио "Свобода" в связи с арестом главы Минэкономразвития Алексея Улюкаева.

"Серия публичных скандалов, каждый из которых упирается теперь в судебные иски с обязательным требованием уничтожить тиражи газет, - очевидно, это были признаки какого-то приближающегося прорыва. Не хватало объяснения, почему вдруг Сечин после многих лет относительно нейтрального существования в публичном поле вдруг, с одной стороны, превратился в героя самых идиотских с имиджевой точки зрения скандалов, и с другой - почему он так болезненно реагирует на эти скандалы? Чувствовалось приближение катаклизма и, кажется, катаклизм происходит прямо сейчас.

История Улюкаева выглядит так впечатляюще, что трудно одной фразой описать, чем именно она так важна. Все спрашивают друг друга, когда еще у нас сажали действующих министров, но лучше вопрос сузить и спросить - когда и какая госкомпания у нас сажала министров? Никогда и никакая, конечно, и именно в этом состоит, как бы громко это ни звучало, историческое значение ночевки Улюкаева в СИЗО и его домашнего ареста".

"Черт его знает, что у Сечина на самом деле случилось с Улюкаевым, но так и выглядят пирровы победы - когда, одолев одного врага, победитель настраивает против себя вообще всех, кто есть вокруг него. Радостные утечки об оперативной разработке других министров и вице-премьеров - это тот случай, когда небывалая сила становится небывалой слабостью".

"В связи с арестом Улюкаева многие вспоминали арест Берии, тоже ведь был действующий министр, которого арестовали и расстреляли, но вообще-то Берия - это как раз Сечин, который настолько силен и непобедим, что остальным так и хочется, наплевав на все другие противоречия, объединиться и разорвать его на мелкие кусочки, и тут уже не имеет значения, насколько ты сам по себе крут и силен - когда против тебя все, ты гарантированно обречен, и шансов у тебя почти нет".

"Понимает ли это Сечин? Понимает ли он, что даже не после Путина, а уже сейчас, при Путине, у всей номенклатуры от министра и выше может быть только одна заветная мечта - чтобы не было никакого Сечина и никакой "Роснефти", и чтобы, как в книге Сорокина, "Однако, здравствуйте!" звучало только в кабаке из уст калики перехожего, которому весь кабак отвечает хором "Однако, пошел ты!"

"Неужели у Сечина нет возможности спастись? Кажется, есть, но только одна: не дожидаясь, пока ему отомстят за Улюкаева, самому разрушить всю систему, буквально взять дубину и рушить, рушить, рушить, пока камня на камне не останется. Самому свергнуть Путина, самому стать революционером, сжигая в пламени революции все им же самим созданные угрозы, которые возникли теперь".

"Таким ведь и должен быть идеальный революционер - с огромными деньгами, с собственным силовым ресурсом и с глубокой жаждой мести. Мы искали революционеров и не могли найти, а искать и не надо, Сечин нашелся сам, посмотрите на него новыми глазами. Он уже враг системы, а остальное приложится, и если вдруг встанет вопрос, чью сторону примет народ - сторону перепуганной номенклатуры или отмороженного филолога-нефтяника, - то ответ вполне однозначен.

Сечин, восстань! Иначе они тебя съедят".

Комплекс малых дел
 

Говорят, в Кремле в каком-то кабинете в самом секретном сейфе на случай, если в стране все станет совсем плохо, лежит конверт с последним, самым аварийным козырем. На конверте большими красными буквами написано "Либерализация". В конверте план. План подробный, длинный и хитрый. Когда его начнут реализовывать, сразу заметят не все. Один высокопоставленный источник участвовал в запечатывании этого конверта, прочитал план и рассказал о нем другому высокопоставленному источнику, тот – еще одному, и по сложной цепочке содержание плана дошло и до меня, и я сейчас этот план перескажу.

Либерализация будет такая. Снимут Мединского. Министром культуры назначат приличного человека, сам Мединский куда-нибудь исчезнет, не будет нигде выступать, не будет писать книг, а Военно-историческое общество распустят из-за нехватки финансирования.

Байкера Хирурга тоже попросят без лишней надобности не покидать пределов байкерской базы в Мневниках, попросят также поменять номер мобильного телефона, чтобы журналисты из "Лайфа" не звонили и не брали комментариев, создавая информационные поводы. Информационных поводов про Хирурга больше не будет. "Лайфа", скорее всего, тоже.

Снимут какого-нибудь одиозного силовика, скорее всего, Бастрыкина. На его место назначат кого-нибудь из его же замов, сам Бастрыкин станет простым профессором юрфака СПБГУ, и мы тоже про него больше ничего не услышим, а если услышим, то какие-нибудь отзывы студентов, даже с симпатией – интересные лекции, много историй из личной практики.

Курс православной культуры в последний момент не станут делать обязательным для школ, существующих факультативов достаточно, добавлять ничего не нужно. Блогера Соколовского, который ловил покемонов в храме, оправдают и отпустят, он уедет в Москву, а потом в Черногорию.

Кого-нибудь наоборот, посадят – может быть, того активиста, который со всеми дерется на мосту, где убили Немцова. Может быть, одного из двух знаменитых пранкеров – вряд ли сразу обоих, достаточно и одного.

Фильм "Матильда" выйдет в широкий прокат, провалится, но ругать его никто не будет, только газета "Культура", но она скоро закроется. Константину Райкину дадут орден к некруглому дню рождения.

На телевидение в ток-шоу начнут иногда приглашать оппозиционных политиков, например, Владимира Рыжкова.

Появится несколько проектов – просветительских, культурных, исторических, – с участием журналистов и общественных деятелей, оставшихся в последнее время без работы. Денег даст крупный бизнес, кто-нибудь нестыдный – Прохоров там, или Мамут.

Кого-нибудь, конечно, сдадут во внешней политике – обязательно Асада, обязательно Захарченко и Плотницкого. Крым не сдадут, но снимут запрет с крымско-татарского меджлиса. Мустафе Джемилеву разрешат въезд, но он сам откажется.

Смягчат "закон Димы Яковлева". Смягчат продовольственные контрсанкции. Выпустят Ильдара Дадина.

Путин, как уже однажды было, посетит Бутовский полигон и осторожно выскажется там против реабилитации Сталина.

Закроют уголовное дело против Алексея Улюкаева, он станет заместителем Алексея Кудрина в Комитете гражданских инициатив. Их обоих часто станут показывать по телевизору, иногда даже у Соловьева.

"Комплекс мер", состоящий из очевидных мелочей – или, как одно время было модно говорить, малых дел – не сразу, но быстро изменит атмосферу в обществе: станет меньше алармистских выступлений, а критика власти чаще будет звучать от бывших колумнистов "Известий", на которых никто не станет обращать внимания. Войдет в моду политологический жанр предсказаний дальнейших либерализационных шагов. В этих предсказаниях будет часто звучать слово "сигнал". Президентские выборы пройдут спокойно, а после них все будут угадывать имя будущего преемника. В 2024 году, когда Владимир Путин его назовет, окажется, что никто не угадал, но тем и лучше – можно будет ловить новые сигналы и ждать новых либерализационных шагов.

Не знаю, стоит ли уточнять, что это самый мрачный, самый тоскливый и очень вероятный сценарий политического развития России на ближайшие годы? Стоит ли уточнять, что самые простые косметические меры до сих пор способны примирить с существующими порядками очень многих из тех, кому сегодня кажется, что так жить нельзя и что в стране не осталось воздуха, и что впереди Россию не ждет ничего хорошего. Это отдельный печальный факт, что и сейчас, в конце 2016 года, либерализационный ресурс Путина остается неизрасходованным, и при желании он сможет порадовать самый широкий круг нынешних недовольных – кого-то обманув, кого-то купив, кого-то просто оставив в покое. Главное тайное умение власти – изменить все, не изменив ничего, уже реализовывалось и при Медведеве, и после Болотной, и после Крыма, и наверняка будет реализовано еще не раз. Говорить "чем хуже, тем лучше" считается неприличным, но обратная формула – "чем лучше, тем хуже" – вообще-то адекватно описывает перспективы России, которая до сих пор рискует быть косметически либерализованной с сохранением всех самых зловещих свойств государства.

Единственная, пусть и ненадежная страховка против этой стабилизирующей либерализации – это именно те люди и те явления, которые сегодня кажутся самыми отвратительными. И Мединский, и байкер Хирург, и пранкеры, и Сечин, и Мария Захарова, и тот активист, который со всеми дерется, и бывшие колумнисты "Известий", включая Лимонова. Только на них сегодня и держится какая-никакая общественная напряженность, не станет их, и воцарится самая удушливая гармония между властью и той частью общества, которая в последние несколько лет оставалась недовольной.

И если вдруг эта гармония воцарится, если вдруг конверт с либерализационным планом будет извлечен из сейфа, то очень бы хотелось, чтобы в обществе остались люди, которые не стали бы играть в эти игры, не стали бы сбивать температуру, не касаясь причин болезни, а сказали бы, что это все обман и что либерализация, направленная на укрепление власти, – это не либерализация, а провокация. Берегите байкера Хирурга – без него система останется такой же, с ментами и судами, пропагандой и звонками из администрации, Чечней и "Роснефтью", но без Хирурга у этих ментов и судов обнаружится то недостающее количество сторонников, которое позволит им остаться навсегда. Бойтесь либерализации, дорожите выпавшим на наше время периодом относительно честной (в смысле откровенной) реакции и авторитаризма.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

Не быть добру
 

Тосту "быть добру" меня научили лет десять назад. Я ездил в командировку в Ставропольский край, командировка предусматривала общение с местными пьющими влиятельными людьми, и они меня научили, что, когда пьешь, надо говорить "Быть добру!", это фирменный местный тост, и спустя примерно год, когда местный мэр (потом его, конечно, посадят) начнет бороться с "Единой Россией", "Быть добру!" станет его рекламным слоганом и, кажется, даже названием благотворительного фонда. А у меня это будет запоздалое филологическое открытие – когда только начиналась перестройка, Лев Лещенко пел по ее поводу песню "Свежий ветер", и рефреном там как раз было "быть добру". Автор текста – не очень знаменитый, но при этом самый-самый придворный советский поэт Ковалев, многолетний заместитель министра иностранных дел СССР, в 1990 году он даже ездил получать за Горбачева Нобелевскую премию. Когда меня научили ставропольскому тосту, я понял, что песня про "быть добру" – это такая хитрая шифровка, в которой открытым текстом поется, что в стране теперь дует свежий ветер, а между строк – что источником свежего ветра стал человек из тех мест, где, выпивая, говорят "Быть добру!". Горбачев ведь ставропольский.

В нулевые я любил ездить в командировки в Ставропольский край – легкий способ навестить бабушку, она тогда еще была жива. И не только бабушку, но и себя: в этих местах в детстве я проводил каждое лето, то есть места вполне родные, хотя предки родом не оттуда. Дед по отцу, лишившись на войне руки, окончил Тимирязевскую академию и аспирантуру (но не защитился, потому что в сельскохозяйственной науке тогда, скажем так, слишком часто все менялось), и последнее его место работы на всю жизнь – НИИ сельского хозяйства, который вначале находился в городе, известном теперь как Буденновск, а в начале шестидесятых, когда Хрущев решил, что сельскохозяйственной науке в городах не место (в "Крокодиле" тогда было много карикатур про асфальтовых агрономов, то есть и про моего деда тоже), институт перевели в сельскую местность.

Директор, герой, между прочим, Советского Союза, партизан и после войны вице-премьер советской Латвии, нашел брошенный военный городок на окраине большого села в получасе езды от Ставрополя, совсем маленький – здание штаба, куда въехал институт, трехэтажный жилой дом, куда заселили сотрудников, и сложносочиненное П-образное здание с клубом в одном крыле, столовой в другом и магазином посередине. Это было за двадцать лет до меня, я застал городок уже разросшимся. Институту построили новое здание, жилых домов стало, включая первый, двенадцать, а специально приглашенные чуть ли не из Москвы ландшафтные дизайнеры посадили и вырастили посреди степи большой парк с табличкой "памятник природы краевого значения" у входа. Это был эксперимент, и он удался – несколько десятков семей провинциальных интеллигентов поселили в чистом поле, и они обустроили себе идеальное пространство для жизни наподобие клубных поселков, которые войдут в моду при постсоветском капитализме.

Мой отец там вырос, а мама калининградская, и все мое детство прошло под аккомпанемент семейных споров о том, стоит ли переезжать из Калининграда в этот ставропольский городок. Мама отказывалась категорически, и после смерти деда отец стал каждый год надолго уезжать туда один, формально – ухаживать за садом, но, как я понимаю, ему просто нравится там жить среди постаревших друзей детства и в родных местах. Думаю, рано или поздно он, один или с мамой, уедет туда насовсем.

Сделавшись московским репортером, я старался часто ездить именно в Ставрополь, и информационные поводы для командировок искать было нетрудно. Тихий южный горбачевский город, бывший когда-то самой мирной провинцией, в нулевые возвращался к своему исходному состоянию крепости, поставленной в ногайских степях князем Потемкиным в конце XVIII века. Фронтир снова стал фронтиром; в 90-е была война и был Буденновск, а я застал уже проявления так называемой мирной жизни – то войсковую операцию против каких-то ваххабитов в граничащем с Дагестаном районе (это там я пил под "Быть добру!" с местными силовиками), а в чуть более тыловых городах, включая сам краевой центр, постоянно случались сюжеты наподобие нашумевшей тогда Кондопоги – очередной человек из соседних республик убивал очередного местного, остальные местные собирали сход, ругались, грозили местью, в какой-то момент даже собрали денег и поставили на главном бульваре Ставрополя бюстик генерала Ермолова. Не столько как знак памяти о каком-то славном прошлом, сколько символ нынешнего, чаще пока еще скрытого противостояния с наступающими соседями. Если ехать в Ставрополь со стороны Минеральных вод, то ближайший ставропольский пригород – это хутор (на самом деле уже микрорайон) Извещательный; название, когда-то звучавшее смутным напоминанием о временах фронтира, а теперь гораздо более понятное – когда что-нибудь начнется в Пятигорске или Кисловодске, известие придет в Ставрополь со стороны этого хутора.

Несколько лет назад Путин назначил в Ставрополь губернатором какого-то ямальского парня, о котором писали, что это он организовывал знаменитый полет со стерхами, ну и получил в награду вотчину в виде потенциально трагического региона, за мирное будущее которого, наверное, никто не поручится.

Мой отец рано или поздно переедет туда, он мечтает об этом много лет, и я понимаю, что это рано или поздно произойдет. Но о чем мечтаю я – о том, чтобы, когда придет время (в том, что оно придет достаточно скоро, я не сомневаюсь), он сумел бы оттуда убежать.

Я очень надеюсь, что он успеет убежать.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

Необитаемый остров Россия
 

https://snob.ru/selected/entry/118768
https://snob.ru/i/indoc/3e/rubric_is...nt_1378946.jpg
Иллюстрация: РИА Новости

Продолжая писать письма потомкам, я догадываюсь, что и язык, на котором мы говорим сейчас, не всегда будет им понятен, и дело даже не в словах, которые у нас было принято помечать в скобочках — (устар.). Когда слова устаревают, это не страшно, гораздо хуже, когда слова значат не то, чего от них ждешь. Прежде всего хочу предупредить потомков, что если они встретят в письменных источниках о нашем времени слово «суд» или слово «полиция», то не нужно воспринимать эти слова буквально. То есть я надеюсь, что у людей в России будущего будет и суд, и полиция, но у нас этих вещей нет, от них осталось только слово, которое, Бог даст, еще пригодится потомкам. А пока оно существует, будучи привязанным к каким-то другим вещам, свойственным нашему времени.

Судом у нас называют политическую структуру, которая фиксирует решения, принимаемые властью. Можно было бы уточнить, что речь идет об исполнительной власти, но это тоже ничего не значащая условность — эпитеты, добавляемые к слову «власть» и намекающие на принцип разделения властей, у нас тоже зачем-то сохраняются как филологический факт, но это совсем пустая бессмысленность: власть у нас не бывает исполнительной или законодательной, у нас есть просто власть (иногда еще используют слово «вертикаль»), и есть подчиненные ей атавистические структуры, которые сохраняются то ли для красоты, то ли из сентиментальных соображений, то ли просто власть поленилась упразднять их формально. Например, парламент — его у нас тоже на самом деле нет, вместо него есть собрание высокооплачиваемых артистов-статистов, которые делают вид, что они принимают законы, хотя законы пишут и приносят им другие люди (собственно, власть).

С судами так же. У нас очень часто бывает, что при рассмотрении какого-нибудь резонансного дела, когда люди в зале суда, затаив дыхание, ждут, чтобы судья закончил читать приговор, какое-нибудь информационное агентство уже выдает на ленту новость, что такой-то получил три года колонии общего режима. Все сначала смеются: действительно, забавная ошибка, выпускающий нажал не на ту кнопочку, опубликовал черновик, поторопился. Но судья дочитывает свой текст, и оказывается, что выпускающий, может быть, и поторопился, но не ошибся, просто знал заранее о приговоре. Я не уверен, что наемников в мантиях, работа которых состоит в выразительном чтении сочиненных за них приговоров, корректно называть судьями. И когда потомки, читая что-нибудь о несправедливостях, случавшихся в наше время, будут удивляться, почему жертва несправедливости не стала обращаться в суд, я хочу, чтобы они имели в виду: судов у нас нет и обращаться некуда.

То же самое и с полицией. Это слово у нас, конечно, есть, но именно слово. Как-то так вышло, что этим словом у нас называют сообщество вооруженных людей, этаких пиратов, которые за неимением доступного океана бороздят в поисках добычи наши сухопутные просторы, по своему устройству действительно больше похожие на огромный океан, чем на обжитую людьми территорию. Их корабли замаскированы под полицейские участки, и что творится в их трюмах, никто толком не знает. Иногда до нас доходят сюжеты типа «в отделении полиции повесился безрукий инвалид» или «полицейские изнасиловали задержанного бутылкой от шампанского» — можно предположить, что там происходит что-то страшное и в любом случае не похожее на ту полицейскую практику, о которой пишут в старых детективных романах.

Я не уверен, что потомкам будет понятно именно такое описание: мой опыт свидетельствует, что даже наши современники-иностранцы реагируют на слово «полиция» именно так, как должен реагировать законопослушный обыватель из страны, в которой полиция есть. Мне ни разу не удавалось объяснить иностранцам, в чем феномен так называемых партизан, которые у нас на Дальнем Востоке взялись мстить полицейским, которые их пытали и грабили — иностранец обычно отвечает, что человек, который стреляет в полицейского, всегда преступник, а если говорить о проблеме полицейского насилия, то она есть в разных странах, и были даже случаи, когда в Америке люди выходили протестовать на улицы, когда полицейский убил кого-то не того. А уж если речь заходит о разгоне демонстраций, то там-то и вообще жалеть некого: в уличном столкновении полиция права всегда. Но здесь действительно ключевое слово «полиция»; может быть, когда-нибудь будет придуман другой термин, которым станет принято называть наших сухопутных пиратов.

Похожая проблема была лет за сорок до моего рождения, когда немцы оккупировали часть России, и на этой территории учредили свою полицию, в которую привлекали для службы местное население. С точки зрения центральной власти служба в такой полиции, разумеется, считалась преступлением, и после войны бывших полицейских, как и многих других людей, судили и сажали в тюрьмы, и чтобы это не звучало совсем абсурдно: «Его посадили за то, что он был полицейским», — придумали такую интересную языковую норму. Слово «полицейский» просто не стали переводить на русский, и в язык вошло слово «полицай», очень быстро ставшее однозначным ругательством, дожившим даже до нашего времени.

Сейчас, наверное, так не выйдет: у нынешней нашей «полиции» нет немецкого или какого-то еще первоисточника, но что-нибудь, я думаю, придумать удастся, тем более что в самом слове «полиция» ничего неприличного нет.

Конечно, я не знаю, какими будут потомки, до которых дойдет мое письмо, и какой будет страна, где им придется жить, но я хочу, чтобы они в любом случае понимали, что Россия начала XXI века была необычной страной, люди в которой как-то умели жить без суда, без полиции, без парламента, без других государственных институтов. Это был огромный необитаемый остров, на который поместили сто с лишним миллионов жертв кораблекрушения и еще миллион или больше пиратов, и они научились как-то сосуществовать — да, наверное, дичали, но мне почему-то кажется, что могло быть и хуже: могли бы начать есть друг друга, могли бы убивать, могли бы построить какую-нибудь жуткую дикарскую иерархию с самыми чудовищными обрядами и правилами, но пока ничего этого нет, и я надеюсь, что и в будущем не будет. Жизнь на острове уже приняла какие-то формы: пираты иногда кого-то грабят или травят боярышником, или еще что-нибудь придумывают, но полное порабощение в любом случае невозможно. Пиратов гораздо меньше, чем остальных, и они, мне кажется, обречены — рано или поздно пиратов получится прогнать, и они снимутся с острова и оставят людей в покое. А что будет с островом — в старой книге я читал, что человек, оказавшийся на необитаемом острове, способен на самые невероятные чудеса по обустройству жизни. Я думаю, эти чудеса ждут нас впереди.

Капсула времени
 

https://snob.ru/selected/entry/118062
14.12.16
https://snob.ru/i/indoc/49/rubric_is...nt_1366266.jpg
Фото: Stefan Wermuth/REUTERS

Редакция «Сноба» попросила написать несколько писем в будущее — не очень далекое, лет на двадцать вперед, чтобы, допустим, мой сын, когда ему станет интересно, смог бы понять, чем жил я и мои современники в середине 2010-х. В свое время я даже пробовал что-то писать о капсулах времени, о советской моде замуровывать послания потомкам во всякие фундаменты и постаменты. Это всегда что-то жалкое и нелепое — советские комсомольцы комсомольцам 2017 года обычно писали, что завидуют им, живущим в коммунизме, а в наше время (логично, что и в наше время вернулась мода на эти капсулы) уже никто никому не завидует, а наоборот, чаще хвастаются: что-нибудь вроде «этот физкультурно-оздоровительный комплекс заложен в год 70-летия Великой Победы» — потомки обзавидуются, конечно.

Самое приличное в этом жанре — гулаговские капсулы времени, когда строители театра в Нижнем Тагиле или водонапорной башни в Инте просят потомков вспомнить о них и о том, что «этот театр построен не силами комсомольских бригад, как потом будут утверждать летописи, а создан на крови и костях заключенных — рабов XX столетия».

Но тайные записки — это другое, а мы говорим именно о публичных посланиях, главный дефект которых, мне кажется, состоит в том, что их авторы привыкли исходить из своего представления об обозримом будущем и о произошедшем в нем, будь то построенный коммунизм или сохраненная путинская победоцентричность истории, и именно поэтому получается какая-то чепуха, которую неловко читать.

Если бы я был потомком, ждущим писем из прошлого, мне бы, наверное, было неинтересно читать, чего их авторы ждут от меня, а вот узнать, что они считали важным и что, как они предполагали, должно было дожить до моего времени, — вот об этом бы я почитал.

Есть вещи, с которыми можно свериться в первоисточнике, а есть то, что уходит, не оставив никакого следа. В моей жизни был короткий период, когда я работал в газете «Известия», еще в ее старом, брежневском здании на Пушкинской, и там меня завораживали развешанные по коридору первые полосы разных лет — это стандартная мировая традиция, во всех редакциях это любят, особенно на Западе, но только в «Известиях» в нулевые я видел фальшивые, сфабрикованные старые первые полосы, в которых газета 1980 года открывается портретом сосланного Сахарова, а газета 1968 года — зловещим танком на Вацлавской площади. Понятно, что люди хотели как лучше, и понятно, что писать историю по настоящим первым полосам, на которых надои и намолоты, а вовсе не Сахаров и не танки, нельзя, но и верстать историю задним числом тоже некрасиво. Можно предположить, что альтернативу надоям могут составить дневники и письма, но это, по-моему, тоже чепуха — рубрика «Фейсбука» «В этот день» тем и хороша, что она наглядно показывает, до какой степени не имеет значения то, что кажется важным людям именно в этот конкретный момент времени. И вот я в своих письмах хочу этого как-то избежать.

Не будучи уверенным в том, что я вообще могу быть интересен потомкам, я начну с пояснения по поводу того, кто я такой и чем занимаюсь. Я много лет работал журналистом, и по инерции меня до сих пор везде представляют как журналиста, но это не совсем так, я уже давно нигде не работаю, и если уж точно формулировать род моих занятий, то я занимаюсь политической публицистикой. Это такой старинный окололитературный жанр, но сейчас в России он существует в таком, наверное, загробном состоянии, когда любое слово, сказанное о власти или о борьбе за нее, оказывается неживым. Вероятно, когда-то это было политтехнологией — люди, которые у власти сейчас, хотели разнести политику и жизнь, чтобы никто не вмешивался в их дела. Но что получилось в результате: жизнь ушла сначала из власти, а потом и из самой жизни, и если писать о политике, то можно только воспроизводить ничего не значащие слова (неважно, «за» или «против»), выступая скорее резонером или копирайтером, а не самостоятельной единицей. Можно ли это как-то преодолеть? Я надеюсь, что да, и если перестану надеяться, то, наверное, просто не смогу ни о чем писать, а единственным доступным мне источником этой надежды остаются сильные личные чувства, которые я, может быть, уже нарочно и искусственно поддерживаю в себе по отношению и к государству, и к тем людям, с которыми приходится сосуществовать в том пространстве, в котором государству принято оппонировать. Но даже с учетом переводимых в личный регистр совсем не личных вещей я прекрасно понимаю, что и я, и все остальные пишущие сегодня о власти люди просто впустую перемалываем воздух, и чем мощнее наши технические возможности, тем более жутко это выглядит.

Гигантская турбина, работающая впустую, пугает сильнее, чем игрушечная мельничка. Я не знаю, будет ли понятен потомкам этот образ, и скажу открытым текстом: какими бы ни были их позднейшие впечатления о нашем времени, основанные пускай и на наших собственных воспоминаниях, главное, что хочется донести до них через десятилетия, — это ощущение системно растрачиваемой жизни, которое мы прячем от самих себя за той чепухой, которая, как мы делаем вид, имеет для нас значение. И поэтому, когда потомки станут (вдруг) перечитывать хотя бы и мои тексты, я попрошу их не воспринимать все написанное буквально.

Да, это может читаться драматично. Вот телеведущая Лена Летучая напала на популярное у либеральной интеллигенции кафе, и все спорят о том, кто прав в этом конфликте. Вот омерзительный медиагерой и выдающийся кинорежиссер Михалков потребовал закрыть музей бывшего российского президента, и все спорят, ждать ли от этой атаки нового закручивания гаек. Вот Навальный, оппозиционный лидер, лишенный права участвовать в выборах, заявил, что он хочет выдвигаться. Это наши первополосные темы, но это ведь те самые надои из старых «Известий», и когда-нибудь кому-нибудь придется задним числом переверстывать эти полосы, потому что конкретные обстоятельства не имеют значения, и краткий пересказ любого животрепещущего спора в 2016 году звучит совсем просто — «все было зря».

Вот что я хотел бы донести до потомков в первом послании, а дальше будут подробности.

Люди с хорошими лицами
 

https://snob.ru/selected/entry/118454
https://snob.ru/i/indoc/c6/rubric_is...nt_1373949.jpg
Иллюстрация: GettyImages
22.12.16
Продолжая писать письма потомкам, я хочу обратить их внимание на словосочетание «люди с хорошими лицами», которое можно встретить во многих текстах нашего времени. Есть риск, что неподготовленный потомок воспримет такое словосочетание буквально, то есть как комплимент, хотя на самом деле «люди с хорошими лицами» в наше время — это ругательство.

Должен сказать, что я даже надеюсь, что во времена потомков это будет нуждаться в пояснениях, потому что сама ситуация, когда «хорошие лица» — это что-то неприличное, кажется мне ненормальной. Что-то похожее в свое время случилось с уже, слава Богу, подзабытым словом «изряднопорядочные», которое тоже имело негативную окраску и подразумевало, что люди, называющие себя порядочными (изрядно — значит слишком, сверх меры), на самом деле непорядочны. Но по мере использования этого термина сарказм, как всегда бывает с часто повторяемыми шутками, постепенно отваливался, и в какой-то момент само употребление слова «изряднопорядочный» стало почти бесспорным маркером непорядочного человека — вероятно, это такая магия слов, когда слово оказывается сильнее людей. Первый пошутивший про «изряднопорядочных» понимал, что шутит, второй тоже, а сотый уже путался в контексте и мог решить, что если порядочных ругают, то, наверное, сейчас положено быть непорядочным, — и становился.

Потомки уже, наверное, знают, что стало с термином «люди с хорошими лицами», я еще нет, и я опасаюсь, что рано или поздно это ругательство станет буквальным, и в моду войдут плохие (злые, некрасивые, тупые, какие угодно) лица, и никому уже нельзя будет объяснить, в чем здесь была игра слов и почему в наше время люди с хорошими лицами стали объектом для критики и насмешек.

Однажды, много лет назад, к власти в России пришли люди, которых было принято называть демократами. Это было очень условное обозначение. На самом деле какого-то общего признака, который объединял бы всех этих людей, у них не было. Просто тогда считалось, что страна совершает переход от коммунистической диктатуры к демократии, и людей, которые шли на смену коммунистам, скорее, механически назвали демократами.

Когда они пришли к власти, оказалось, что власть для них значит много больше, чем даже они сами могли предположить, и что отказываться от нее во имя демократических процедур они не готовы. Поэтому слово «демократы» быстро сошло на нет, и ему был подобран более сдержанный синоним — «либералы», подразумевавший, в отличие от слова «демократы», прежде всего приверженность ценностям, а не процедуре.

Демократы переименовались в либералов, еще оставаясь у власти. Власть в это время, как всегда бывает, теряла популярность, и во власти при этом происходила постоянная ротация. Новые люди, занимавшие в ходе этой ротации разные высокие должности, предпочитали себя уже либералами не называть — это была то ли интуиция, то ли сознательная хитрость, чтобы привязать в общественном сознании всякие непопулярные вещи вроде экономических реформ именно к либералам, а не к власти вообще. Это сработало — в какой-то момент ротация привела к тому, что тех, кто называл себя либералами, во власти не осталось вообще, и некоторые из них, которые хотели продолжить заниматься политикой и не боялись называться либералами, стали уже оппозиционной политической силой.

Тем временем московская интеллигенция, бывшая до какого-то момента или аполитичной, или сдержанно-лояльной по отношению к власти, начала в ней постепенно разочаровываться. Причины разочарования у всех были разные, но само разочарование — общим, и постепенно в интеллигентной среде стало модным интересоваться всякими общественно-политическими безобразиями, ругать власть и даже ходить на митинги.

За несколько лет относительно небольшая социальная группа пережила взрывной рост политической активности — обычно у людей в такой ситуации обнаруживается потребность в собственной политической силе. Создавать свою никто не умел, поэтому новые недовольные естественным образом сблизились со старыми либералами, которые до того времени тихо прозябали на политической обочине. В Москве начался период массовой политической активности — вероятно, заведомо обреченный, потому что люди, увлекшиеся в то время политикой, не привыкли рисковать и не хотели всерьез чего-то добиваться. Власти удалось без особых потерь с помощью интриг, полицейской силы и, возможно, подкупа расправиться с протестным движением и подавить его, не оставив ему никаких шансов на будущее.

Политики-либералы отнеслись к этому спокойно и, кажется, даже с радостью; как человек, возвращающийся домой, вернулись на обочину политической жизни, а интеллигентные политические неофиты, напротив, поражение пережили тяжело и болезненно. Люди попроще в таком положении спиваются или кончают с собой, интеллигенция предпочитает рефлексировать и искать положительные стороны.

Самой доступной, лежащей на поверхности положительной стороной оказалось моральное превосходство — да, мы проиграли, да, нас унизили, но мы все равно лучше их. В разных вариантах эта формула звучала в то время очень часто, и «мы люди с хорошими лицами» — сейчас мы уже не вспомним идиота, где-то сказавшего это по тому же поводу, но, как и положено самому гротескному варианту, именно это выражение приобрело самую большую популярность в той среде, которая чувствовала себя в то время победившей. Хорошие лица — ха-ха, вы посмотрите на них, и каждый раз, когда проигравшие оказывались в какой-нибудь скандальной ситуации, победители с удовольствием вспоминали о хороших лицах. Участник митингов убил и расчленил жену — хорошие лица. Учитель спит с учениками — хорошие лица! В модном интеллигентском кафе нашли таракана — хорошие лица! Кто-то в фейсбуке ругается матом — хорошие лица!

Хорошие лица — это и интеллигенты, ни на что не претендующие, и либералы, которые, как считается, мечтают вернуть страну в те мрачные времена, когда они были у власти, и вообще все недовольные вплоть до националистов — принцип коллективной ответственности делает хорошим в плохом смысле любое лицо.

Чем печальнее общественно-политическая обстановка, тем проще общественно-политический дискурс, и место звонкого политического лозунга быстро занимает какая-нибудь идиотская дразнилка. В наше время такой дразнилкой стало «люди с хорошими лицами» — так стали называть и экзальтированных интеллигентов, и политиков, называющих себя либералами, и журналистов независимых СМИ, и просто критиков власти. Кто говорит «люди с хорошими лицами», тот имеет в виду, что лица на самом деле плохие, ничем не лучше чиновничьих, и что никакого морального превосходства у тех, кто против власти, на самом деле нет — они такие же или даже хуже.

Дразнилки всегда очень живучи, и я слабо верю, что когда-нибудь выражение «люди с хорошими лицами» вернет себе буквальный смысл, но очень этого хочу. Не то чтобы у меня было какое-то особое чувство по отношению к моему собственному лицу, но, мне кажется, надо хотя бы стремиться, чтобы твое лицо было хорошим — умным, добрым, одухотворенным, каким угодно. Хорошее лицо — это хорошо, плохое лицо — это плохо. Когда хорошие слова становятся ругательством, это значит, что в жизни что-то перевернулось с ног на голову. Я надеюсь, потомки с этим разберутся и все исправят.

Недореабилитированный
 

Самый несправедливый упрек в адрес Путина, какой только можно придумать, – это реабилитация Сталина, которую он якобы проводит. Каждый раз, когда в России открывается очередной бюст Сталина или когда в магазинах на полке с бестселлерами оказывается очередная книга со Сталиным на обложке, многие видят в этом проявление государственной политики, направленной на ревизию устоявшихся взглядов на историю и на возвеличивание самой зловещей фигуры нашего прошлого. И это тот случай, когда мне хочется встать на защиту Путина и сказать, что нет, это иллюзия, и что никакого Сталина он, конечно, не реабилитирует.

Если бы Путин хотел реабилитировать Сталина, он бы вел себя совсем иначе. Начал бы с нейтральных упоминаний о нем в своих речах, потом, не встретив сопротивления, стал бы упоминать о Сталине с симпатией, сравнивал бы его с собой, ссылался бы на его мудрость. Волгограду по просьбе ветеранов вернули бы имя военных времен – кто-нибудь, конечно, возмутился бы, но телевидение нашло бы слова, чтобы объяснить, что ГУЛАГ ГУЛАГом, но к Сталинграду это не относится, и что Волгоградской битвы не было, и что в Париже есть станция метро, и что британский король дарил Сталинграду меч, на котором так и написано – Сталинград. Потом бы Сталин появился в кино – не как усатое пугало, которого все боятся, а как противоречивый и мудрый правитель.

Сначала, видимо, тоже военных времен, склонившийся над картой, и только потом – из тридцатых, тоже противоречивый и мудрый, который приказывает расстрелять, а сам потом уснуть не может и мучается, заставляя зрителя сопереживать именно ему, а не расстрелянным. Лет десять должна была бы идти такая подготовка общественного мнения, и только потом поставили бы первый большой памятник. Сначала где-нибудь в нелюдном месте, на канале имени Москвы, где Сталин и Ленин когда-то создавали архитектурный ансамбль, а потом Сталина убрали, и ансамбль перекосило. Вот нашли бы искусствоведа, который бы объяснил, что Сталин на этих шлюзах нужен обязательно, посмотрите, как стало красиво и по-античному, и все бы подумали: ну да, когда этого требует художественный резон, тогда не страшно, да и вообще не страшно.

И второго Сталина открывали бы уже на какой-нибудь площади, а третьего открывать пришел бы Путин, который бы сказал, что да, фигура противоречивая, но в любом случае великая, и это наша история, из которой нельзя просто взять и вычеркнуть такое значительное имя. А дальше уже какой-нибудь юбилей, и реабилитированный Сталин превращается в именинника, и портреты повсюду, и футболки, включая детские, и улицы его имени, и новых памятников без счета, и какой-нибудь торт "Сталин", и водка "Сталин", как можно больше всего бытового и неполитического. "Это просто наша история, не бойтесь". Ничего фантастического в таком сценарии нет, и было бы желание, его давно бы уже реализовали, и свои последние выборы Путин бы выигрывал как законный наследник Сталина, почему бы и нет?

Но мы видим, что ничего такого не произошло. Бюсты в провинции – да, ставятся и иногда даже сносятся. Россыпи книг по магазинам – да, это тоже есть, конечно. Кино – наверное, есть и кино, хотя самый яркий кино-Сталин последних лет – это тот, которого Михалков макал лицом в торт в "Предстоянии", то есть совсем не реабилитация. Есть ответственный за Сталина чиновник не очень высокого ранга – министр культуры Мединский, которому разрешено или даже поручено быть главным государственным сталинистом. Есть Проханов, который выступает по телевизору и тоже имеет право на сталинистское амплуа. Есть какие-то люди, выступающие по радио и восхищающиеся Сталиным. Но нет ни Сталинграда, ни открываемых официальными лицами больших памятников, и нет вообще ничего, что поощрялось бы с самого верха. Нет Путина-сталиниста – он в дискуссиях о Сталине вообще никак не участвует, для Путина Сталина нет, а с учетом сложившегося сейчас в России путиноцентризма это очень важно.

Сталин-2016 действительно очень вырос по сравнению даже со Сталиным-2000, не говоря уже о Сталине-1989. Но Сталин-2016 – это сугубо нишевый Сталин, не пригодный для массового использования, ориентированный прежде всего на ограниченный круг поклонников, но еще (и, возможно, это важнее) предназначенный, чтобы быть раздражителем для более широкого круга тех, кто Сталина не примет никогда.

Это совсем не реабилитация. Сталин не реабилитирован и не будет реабилитирован, он вытащен на свет и аранжирован именно таким образом, чтобы быть очередным источником общественного раскола. Он инструмент, который нужен не для того, чтобы сооружать с его помощью фундамент национального мифа, а для того, чтобы национального мифа никогда не было и чтобы общество жило, понимая, что оно всегда будет расколотым. Потому что всегда будут какие-то энтузиасты, готовые поставить золоченый бюст, и энтузиасты, готовые облить его краской или сломать.

Путину нужен именно такой Сталин – недореабилитированный, чтобы вечное "недо" постоянно висело над обществом, не давая ему почувствовать себя полноценным. Страх реабилитации Сталина гораздо полезнее для власти, чем собственно его реабилитация. Именно незаконченность процесса дает Путину силу, чтобы те, кто чем-то недоволен, смотрели с опаской не в настоящее, а в прошлое, заботливо выставленное на всеобщее обозрение. Путину нужна несложившаяся история, невозможный консенсус, незакопанный Сталин. Чтобы вместо народа существовало сразу много переполненных взаимной неприязнью групп, каждая из которых растоптала бы другую, если бы не Путин.

Реабилитация Сталина – самый несправедливый упрек в адрес Путина. На самом деле все намного хуже, чем если бы это была реабилитация.

Автор– журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

Капсула времени
 

https://snob.ru/selected/entry/118062
14.12.16
https://snob.ru/i/indoc/49/rubric_is...nt_1366266.jpg
Фото: Stefan Wermuth/REUTERS

Редакция «Сноба» попросила написать несколько писем в будущее — не очень далекое, лет на двадцать вперед, чтобы, допустим, мой сын, когда ему станет интересно, смог бы понять, чем жил я и мои современники в середине 2010-х. В свое время я даже пробовал что-то писать о капсулах времени, о советской моде замуровывать послания потомкам во всякие фундаменты и постаменты. Это всегда что-то жалкое и нелепое — советские комсомольцы комсомольцам 2017 года обычно писали, что завидуют им, живущим в коммунизме, а в наше время (логично, что и в наше время вернулась мода на эти капсулы) уже никто никому не завидует, а наоборот, чаще хвастаются: что-нибудь вроде «этот физкультурно-оздоровительный комплекс заложен в год 70-летия Великой Победы» — потомки обзавидуются, конечно.

Самое приличное в этом жанре — гулаговские капсулы времени, когда строители театра в Нижнем Тагиле или водонапорной башни в Инте просят потомков вспомнить о них и о том, что «этот театр построен не силами комсомольских бригад, как потом будут утверждать летописи, а создан на крови и костях заключенных — рабов XX столетия».
РЕКЛАМА
inRead invented by Teads

Но тайные записки — это другое, а мы говорим именно о публичных посланиях, главный дефект которых, мне кажется, состоит в том, что их авторы привыкли исходить из своего представления об обозримом будущем и о произошедшем в нем, будь то построенный коммунизм или сохраненная путинская победоцентричность истории, и именно поэтому получается какая-то чепуха, которую неловко читать.

Если бы я был потомком, ждущим писем из прошлого, мне бы, наверное, было неинтересно читать, чего их авторы ждут от меня, а вот узнать, что они считали важным и что, как они предполагали, должно было дожить до моего времени, — вот об этом бы я почитал.

Есть вещи, с которыми можно свериться в первоисточнике, а есть то, что уходит, не оставив никакого следа. В моей жизни был короткий период, когда я работал в газете «Известия», еще в ее старом, брежневском здании на Пушкинской, и там меня завораживали развешанные по коридору первые полосы разных лет — это стандартная мировая традиция, во всех редакциях это любят, особенно на Западе, но только в «Известиях» в нулевые я видел фальшивые, сфабрикованные старые первые полосы, в которых газета 1980 года открывается портретом сосланного Сахарова, а газета 1968 года — зловещим танком на Вацлавской площади. Понятно, что люди хотели как лучше, и понятно, что писать историю по настоящим первым полосам, на которых надои и намолоты, а вовсе не Сахаров и не танки, нельзя, но и верстать историю задним числом тоже некрасиво. Можно предположить, что альтернативу надоям могут составить дневники и письма, но это, по-моему, тоже чепуха — рубрика «Фейсбука» «В этот день» тем и хороша, что она наглядно показывает, до какой степени не имеет значения то, что кажется важным людям именно в этот конкретный момент времени. И вот я в своих письмах хочу этого как-то избежать.

Не будучи уверенным в том, что я вообще могу быть интересен потомкам, я начну с пояснения по поводу того, кто я такой и чем занимаюсь. Я много лет работал журналистом, и по инерции меня до сих пор везде представляют как журналиста, но это не совсем так, я уже давно нигде не работаю, и если уж точно формулировать род моих занятий, то я занимаюсь политической публицистикой. Это такой старинный окололитературный жанр, но сейчас в России он существует в таком, наверное, загробном состоянии, когда любое слово, сказанное о власти или о борьбе за нее, оказывается неживым. Вероятно, когда-то это было политтехнологией — люди, которые у власти сейчас, хотели разнести политику и жизнь, чтобы никто не вмешивался в их дела. Но что получилось в результате: жизнь ушла сначала из власти, а потом и из самой жизни, и если писать о политике, то можно только воспроизводить ничего не значащие слова (неважно, «за» или «против»), выступая скорее резонером или копирайтером, а не самостоятельной единицей. Можно ли это как-то преодолеть? Я надеюсь, что да, и если перестану надеяться, то, наверное, просто не смогу ни о чем писать, а единственным доступным мне источником этой надежды остаются сильные личные чувства, которые я, может быть, уже нарочно и искусственно поддерживаю в себе по отношению и к государству, и к тем людям, с которыми приходится сосуществовать в том пространстве, в котором государству принято оппонировать. Но даже с учетом переводимых в личный регистр совсем не личных вещей я прекрасно понимаю, что и я, и все остальные пишущие сегодня о власти люди просто впустую перемалываем воздух, и чем мощнее наши технические возможности, тем более жутко это выглядит.

Гигантская турбина, работающая впустую, пугает сильнее, чем игрушечная мельничка. Я не знаю, будет ли понятен потомкам этот образ, и скажу открытым текстом: какими бы ни были их позднейшие впечатления о нашем времени, основанные пускай и на наших собственных воспоминаниях, главное, что хочется донести до них через десятилетия, — это ощущение системно растрачиваемой жизни, которое мы прячем от самих себя за той чепухой, которая, как мы делаем вид, имеет для нас значение. И поэтому, когда потомки станут (вдруг) перечитывать хотя бы и мои тексты, я попрошу их не воспринимать все написанное буквально.

Да, это может читаться драматично. Вот телеведущая Лена Летучая напала на популярное у либеральной интеллигенции кафе, и все спорят о том, кто прав в этом конфликте. Вот омерзительный медиагерой и выдающийся кинорежиссер Михалков потребовал закрыть музей бывшего российского президента, и все спорят, ждать ли от этой атаки нового закручивания гаек. Вот Навальный, оппозиционный лидер, лишенный права участвовать в выборах, заявил, что он хочет выдвигаться. Это наши первополосные темы, но это ведь те самые надои из старых «Известий», и когда-нибудь кому-нибудь придется задним числом переверстывать эти полосы, потому что конкретные обстоятельства не имеют значения, и краткий пересказ любого животрепещущего спора в 2016 году звучит совсем просто — «все было зря».

Вот что я хотел бы донести до потомков в первом послании, а дальше будут подробности.

Люди с хорошими лицами
 

https://snob.ru/selected/entry/118454
22.12.16
https://snob.ru/i/indoc/c6/rubric_is...nt_1373949.jpg
Иллюстрация: GettyImages

Продолжая писать письма потомкам, я хочу обратить их внимание на словосочетание «люди с хорошими лицами», которое можно встретить во многих текстах нашего времени. Есть риск, что неподготовленный потомок воспримет такое словосочетание буквально, то есть как комплимент, хотя на самом деле «люди с хорошими лицами» в наше время — это ругательство.

Должен сказать, что я даже надеюсь, что во времена потомков это будет нуждаться в пояснениях, потому что сама ситуация, когда «хорошие лица» — это что-то неприличное, кажется мне ненормальной. Что-то похожее в свое время случилось с уже, слава Богу, подзабытым словом «изряднопорядочные», которое тоже имело негативную окраску и подразумевало, что люди, называющие себя порядочными (изрядно — значит слишком, сверх меры), на самом деле непорядочны. Но по мере использования этого термина сарказм, как всегда бывает с часто повторяемыми шутками, постепенно отваливался, и в какой-то момент само употребление слова «изряднопорядочный» стало почти бесспорным маркером непорядочного человека — вероятно, это такая магия слов, когда слово оказывается сильнее людей. Первый пошутивший про «изряднопорядочных» понимал, что шутит, второй тоже, а сотый уже путался в контексте и мог решить, что если порядочных ругают, то, наверное, сейчас положено быть непорядочным, — и становился.

Потомки уже, наверное, знают, что стало с термином «люди с хорошими лицами», я еще нет, и я опасаюсь, что рано или поздно это ругательство станет буквальным, и в моду войдут плохие (злые, некрасивые, тупые, какие угодно) лица, и никому уже нельзя будет объяснить, в чем здесь была игра слов и почему в наше время люди с хорошими лицами стали объектом для критики и насмешек.

Однажды, много лет назад, к власти в России пришли люди, которых было принято называть демократами. Это было очень условное обозначение. На самом деле какого-то общего признака, который объединял бы всех этих людей, у них не было. Просто тогда считалось, что страна совершает переход от коммунистической диктатуры к демократии, и людей, которые шли на смену коммунистам, скорее, механически назвали демократами.

Когда они пришли к власти, оказалось, что власть для них значит много больше, чем даже они сами могли предположить, и что отказываться от нее во имя демократических процедур они не готовы. Поэтому слово «демократы» быстро сошло на нет, и ему был подобран более сдержанный синоним — «либералы», подразумевавший, в отличие от слова «демократы», прежде всего приверженность ценностям, а не процедуре.

Демократы переименовались в либералов, еще оставаясь у власти. Власть в это время, как всегда бывает, теряла популярность, и во власти при этом происходила постоянная ротация. Новые люди, занимавшие в ходе этой ротации разные высокие должности, предпочитали себя уже либералами не называть — это была то ли интуиция, то ли сознательная хитрость, чтобы привязать в общественном сознании всякие непопулярные вещи вроде экономических реформ именно к либералам, а не к власти вообще. Это сработало — в какой-то момент ротация привела к тому, что тех, кто называл себя либералами, во власти не осталось вообще, и некоторые из них, которые хотели продолжить заниматься политикой и не боялись называться либералами, стали уже оппозиционной политической силой.

Тем временем московская интеллигенция, бывшая до какого-то момента или аполитичной, или сдержанно-лояльной по отношению к власти, начала в ней постепенно разочаровываться. Причины разочарования у всех были разные, но само разочарование — общим, и постепенно в интеллигентной среде стало модным интересоваться всякими общественно-политическими безобразиями, ругать власть и даже ходить на митинги.

За несколько лет относительно небольшая социальная группа пережила взрывной рост политической активности — обычно у людей в такой ситуации обнаруживается потребность в собственной политической силе. Создавать свою никто не умел, поэтому новые недовольные естественным образом сблизились со старыми либералами, которые до того времени тихо прозябали на политической обочине. В Москве начался период массовой политической активности — вероятно, заведомо обреченный, потому что люди, увлекшиеся в то время политикой, не привыкли рисковать и не хотели всерьез чего-то добиваться. Власти удалось без особых потерь с помощью интриг, полицейской силы и, возможно, подкупа расправиться с протестным движением и подавить его, не оставив ему никаких шансов на будущее.

Политики-либералы отнеслись к этому спокойно и, кажется, даже с радостью; как человек, возвращающийся домой, вернулись на обочину политической жизни, а интеллигентные политические неофиты, напротив, поражение пережили тяжело и болезненно. Люди попроще в таком положении спиваются или кончают с собой, интеллигенция предпочитает рефлексировать и искать положительные стороны.

Самой доступной, лежащей на поверхности положительной стороной оказалось моральное превосходство — да, мы проиграли, да, нас унизили, но мы все равно лучше их. В разных вариантах эта формула звучала в то время очень часто, и «мы люди с хорошими лицами» — сейчас мы уже не вспомним идиота, где-то сказавшего это по тому же поводу, но, как и положено самому гротескному варианту, именно это выражение приобрело самую большую популярность в той среде, которая чувствовала себя в то время победившей. Хорошие лица — ха-ха, вы посмотрите на них, и каждый раз, когда проигравшие оказывались в какой-нибудь скандальной ситуации, победители с удовольствием вспоминали о хороших лицах. Участник митингов убил и расчленил жену — хорошие лица. Учитель спит с учениками — хорошие лица! В модном интеллигентском кафе нашли таракана — хорошие лица! Кто-то в фейсбуке ругается матом — хорошие лица!

Хорошие лица — это и интеллигенты, ни на что не претендующие, и либералы, которые, как считается, мечтают вернуть страну в те мрачные времена, когда они были у власти, и вообще все недовольные вплоть до националистов — принцип коллективной ответственности делает хорошим в плохом смысле любое лицо.

Чем печальнее общественно-политическая обстановка, тем проще общественно-политический дискурс, и место звонкого политического лозунга быстро занимает какая-нибудь идиотская дразнилка. В наше время такой дразнилкой стало «люди с хорошими лицами» — так стали называть и экзальтированных интеллигентов, и политиков, называющих себя либералами, и журналистов независимых СМИ, и просто критиков власти. Кто говорит «люди с хорошими лицами», тот имеет в виду, что лица на самом деле плохие, ничем не лучше чиновничьих, и что никакого морального превосходства у тех, кто против власти, на самом деле нет — они такие же или даже хуже.

Дразнилки всегда очень живучи, и я слабо верю, что когда-нибудь выражение «люди с хорошими лицами» вернет себе буквальный смысл, но очень этого хочу. Не то чтобы у меня было какое-то особое чувство по отношению к моему собственному лицу, но, мне кажется, надо хотя бы стремиться, чтобы твое лицо было хорошим — умным, добрым, одухотворенным, каким угодно. Хорошее лицо — это хорошо, плохое лицо — это плохо. Когда хорошие слова становятся ругательством, это значит, что в жизни что-то перевернулось с ног на голову. Я надеюсь, потомки с этим разберутся и все исправят.

Необитаемый остров Россия
 

https://snob.ru/selected/entry/118768
28.12.16
https://snob.ru/i/indoc/3e/rubric_is...nt_1378946.jpg
Иллюстрация: РИА Новости

Продолжая писать письма потомкам, я догадываюсь, что и язык, на котором мы говорим сейчас, не всегда будет им понятен, и дело даже не в словах, которые у нас было принято помечать в скобочках — (устар.). Когда слова устаревают, это не страшно, гораздо хуже, когда слова значат не то, чего от них ждешь. Прежде всего хочу предупредить потомков, что если они встретят в письменных источниках о нашем времени слово «суд» или слово «полиция», то не нужно воспринимать эти слова буквально. То есть я надеюсь, что у людей в России будущего будет и суд, и полиция, но у нас этих вещей нет, от них осталось только слово, которое, Бог даст, еще пригодится потомкам. А пока оно существует, будучи привязанным к каким-то другим вещам, свойственным нашему времени.

Судом у нас называют политическую структуру, которая фиксирует решения, принимаемые властью. Можно было бы уточнить, что речь идет об исполнительной власти, но это тоже ничего не значащая условность — эпитеты, добавляемые к слову «власть» и намекающие на принцип разделения властей, у нас тоже зачем-то сохраняются как филологический факт, но это совсем пустая бессмысленность: власть у нас не бывает исполнительной или законодательной, у нас есть просто власть (иногда еще используют слово «вертикаль»), и есть подчиненные ей атавистические структуры, которые сохраняются то ли для красоты, то ли из сентиментальных соображений, то ли просто власть поленилась упразднять их формально. Например, парламент — его у нас тоже на самом деле нет, вместо него есть собрание высокооплачиваемых артистов-статистов, которые делают вид, что они принимают законы, хотя законы пишут и приносят им другие люди (собственно, власть).

С судами так же. У нас очень часто бывает, что при рассмотрении какого-нибудь резонансного дела, когда люди в зале суда, затаив дыхание, ждут, чтобы судья закончил читать приговор, какое-нибудь информационное агентство уже выдает на ленту новость, что такой-то получил три года колонии общего режима. Все сначала смеются: действительно, забавная ошибка, выпускающий нажал не на ту кнопочку, опубликовал черновик, поторопился. Но судья дочитывает свой текст, и оказывается, что выпускающий, может быть, и поторопился, но не ошибся, просто знал заранее о приговоре. Я не уверен, что наемников в мантиях, работа которых состоит в выразительном чтении сочиненных за них приговоров, корректно называть судьями. И когда потомки, читая что-нибудь о несправедливостях, случавшихся в наше время, будут удивляться, почему жертва несправедливости не стала обращаться в суд, я хочу, чтобы они имели в виду: судов у нас нет и обращаться некуда.

То же самое и с полицией. Это слово у нас, конечно, есть, но именно слово. Как-то так вышло, что этим словом у нас называют сообщество вооруженных людей, этаких пиратов, которые за неимением доступного океана бороздят в поисках добычи наши сухопутные просторы, по своему устройству действительно больше похожие на огромный океан, чем на обжитую людьми территорию. Их корабли замаскированы под полицейские участки, и что творится в их трюмах, никто толком не знает. Иногда до нас доходят сюжеты типа «в отделении полиции повесился безрукий инвалид» или «полицейские изнасиловали задержанного бутылкой от шампанского» — можно предположить, что там происходит что-то страшное и в любом случае не похожее на ту полицейскую практику, о которой пишут в старых детективных романах.

Я не уверен, что потомкам будет понятно именно такое описание: мой опыт свидетельствует, что даже наши современники-иностранцы реагируют на слово «полиция» именно так, как должен реагировать законопослушный обыватель из страны, в которой полиция есть. Мне ни разу не удавалось объяснить иностранцам, в чем феномен так называемых партизан, которые у нас на Дальнем Востоке взялись мстить полицейским, которые их пытали и грабили — иностранец обычно отвечает, что человек, который стреляет в полицейского, всегда преступник, а если говорить о проблеме полицейского насилия, то она есть в разных странах, и были даже случаи, когда в Америке люди выходили протестовать на улицы, когда полицейский убил кого-то не того. А уж если речь заходит о разгоне демонстраций, то там-то и вообще жалеть некого: в уличном столкновении полиция права всегда. Но здесь действительно ключевое слово «полиция»; может быть, когда-нибудь будет придуман другой термин, которым станет принято называть наших сухопутных пиратов.

Похожая проблема была лет за сорок до моего рождения, когда немцы оккупировали часть России, и на этой территории учредили свою полицию, в которую привлекали для службы местное население. С точки зрения центральной власти служба в такой полиции, разумеется, считалась преступлением, и после войны бывших полицейских, как и многих других людей, судили и сажали в тюрьмы, и чтобы это не звучало совсем абсурдно: «Его посадили за то, что он был полицейским», — придумали такую интересную языковую норму. Слово «полицейский» просто не стали переводить на русский, и в язык вошло слово «полицай», очень быстро ставшее однозначным ругательством, дожившим даже до нашего времени.

Сейчас, наверное, так не выйдет: у нынешней нашей «полиции» нет немецкого или какого-то еще первоисточника, но что-нибудь, я думаю, придумать удастся, тем более что в самом слове «полиция» ничего неприличного нет.

Конечно, я не знаю, какими будут потомки, до которых дойдет мое письмо, и какой будет страна, где им придется жить, но я хочу, чтобы они в любом случае понимали, что Россия начала XXI века была необычной страной, люди в которой как-то умели жить без суда, без полиции, без парламента, без других государственных институтов. Это был огромный необитаемый остров, на который поместили сто с лишним миллионов жертв кораблекрушения и еще миллион или больше пиратов, и они научились как-то сосуществовать — да, наверное, дичали, но мне почему-то кажется, что могло быть и хуже: могли бы начать есть друг друга, могли бы убивать, могли бы построить какую-нибудь жуткую дикарскую иерархию с самыми чудовищными обрядами и правилами, но пока ничего этого нет, и я надеюсь, что и в будущем не будет. Жизнь на острове уже приняла какие-то формы: пираты иногда кого-то грабят или травят боярышником, или еще что-нибудь придумывают, но полное порабощение в любом случае невозможно. Пиратов гораздо меньше, чем остальных, и они, мне кажется, обречены — рано или поздно пиратов получится прогнать, и они снимутся с острова и оставят людей в покое. А что будет с островом — в старой книге я читал, что человек, оказавшийся на необитаемом острове, способен на самые невероятные чудеса по обустройству жизни. Я думаю, эти чудеса ждут нас впереди.

Петухи из дерьма и социальная шизофрения
 

https://snob.ru/selected/entry/119212
https://snob.ru/i/indoc/02/rubric_is...nt_1391840.jpg
Иллюстрация: GettyImages

Продолжая писать письма потомкам, я с содроганием думаю о том, в каком виде предстанет перед ними наше настоящее; речь, конечно, не о роли в истории тех личностей, из которых сегодня состоит новостной поток, Бог бы с ними. Меня беспокоят как раз те слова, которые останутся от нас, и, откровенно говоря, каким бы тщеславным я ни был, я предпочел бы забвение превратному толкованию, которое кажется мне неизбежным.

Казалось бы, что может быть проще — возьми все тексты хоть Кашина, хоть Ксении Собчак, хоть Просвирнина, чьи угодно, читай их подряд, и перед тобой предстанет картина русской общественной мысли десятых годов двадцать первого века; но ведь нет, ничего не выйдет. Тексты надо будет расставить «в зависимости от», то есть, прежде чем читать их, надо будет решить, кто точка отсчета, а кто фон, кто чей современник, а кто наоборот, осчастливил нас своим присутствием где-то рядом с нами. И у меня есть подозрение, что уже на этой стадии с потомками, читающими нас, приключится такой беспрецедентный, не имеющий аналогов в нашем прошлом, сбой, результатом которого станет перевернутая и перепутанная картина того мира, в котором живем мы.

Мы были первым в истории поколением публичных дневников и публичных переписок. Сейчас, в наше время, в это любят играть журналисты, переупаковывающие дневники и переписки прошлого в привычный нам формат социальных сетей. Игра многим кажется забавной, но на самом деле она отвратительна именно потому, что ее правила принципиально противоречат тем правилам, по которым играли авторы старых текстов. Они писали свои дневники, не читая при этом чужих, и писали письма друг другу, не имея в виду, что за их перепиской следит кто-то четвертый помимо почтового цензора. У нас все наоборот: свои записки мы немедленно делаем достоянием широчайшего круга читателей и сами постоянно наблюдаем за тем, что пишут остальные. Тот контекст, который до нас без особых хлопот умели восстанавливать историки и исследователи, в нашем случае не нуждается в восстановлении, он весь на виду, и это производит впечатление максимальной открытости, доступности и прозрачности, но это мнимая прозрачность и мнимая открытость. Первое, на что стоит делать поправку, — то, что я назову новой неискренностью; разумеется, писание в стол отличается от писания в социальную сеть прежде всего тем, что всякий автор, сам того не желая, начинает иметь в виду, какими глазами прочитает его тот или иной его знакомый, и другой знакомый, и еще десяток незнакомых. Соблазн нарисоваться и сделаться чуть лучше, чем ты есть, если не непобедим, то, по крайней мере, труднопреодолеваем. Но это полбеды, гораздо печальнее другое. Я не знаю, как это правильно описать, но представьте себе, что вы сидите на вершине самой высокой горы, над вами только облака, и под вами тоже облака, и где-то внизу, совсем далеко, другие вершины — вторая по высоте, третья, четвертая и так далее. Такое представить несложно. Представьте теперь, что те вершины, которые вы видите далеко внизу, только вам кажутся ниже, чем ваша, при этом на каждой вершине сидит какой-нибудь другой человек, и ему тоже кажется, что его вершина самая высокая, и каждый человек на каждой вершине исходит из того, что он находится выше всех. Тысячи вершин, каждая из которых выше остальных, — это было бы утопией о равенстве, если бы это не было иллюзией. Но это иллюзия, и мы все ею живем, глядя на всех остальных с позиции именно своего абсолютного морального превосходства, правоты, опыта и всего прочего. И получается совсем не равенство, а социальная шизофрения. Участниками любого спора оказываются те, кто всегда прав. Один говорит, что дважды два пять, другой — что три, и правы при этом оба. Пускай даже у кого-то дважды два будет четыре (не знаю, нуждаются ли потомки в уточнении, что именно так оно и есть — четыре, не больше и не меньше), но и он окажется правым и неправым ровно в той же степени, что и все остальные участники спора, он объективно ничем не лучше и не правее их.

Безусловная уверенность в собственной правоте обеспечивает презумпцию неправоты остальных. Представьте, каково это — жить, понимая, что все остальные всегда неправы. У нас есть целая культура, мифологизировавшая какое-то (возможно, никогда не существовавшее) общероссийское большинство, и многие считают хорошим тоном отстраиваться прежде всего от этого, гарантированно заблуждающегося большинства. В упрощенном представлении о другом ничего нового, конечно, нет, просто наше время дает невероятные по сравнению с любым прошлым возможности по демонизации этого другого — с вершины действительно плохо видно, что там происходит внизу, и потому нетрудно нафантазировать вообще все что угодно. Встречая в наших текстах слова «либералы», или «патриоты», или «леваки», или даже (это пока скорее ругательство, значащее примерно то же, что «патриоты») «вата», важно понимать, что речь идет не о настоящих либералах, патриотах или леваках, а именно о других — о тех, кто не похож на нас, о тех, чьи повадки и нравы кажутся нам чудовищными и кого даже в принципе можно и нужно исключить из людей вообще. Возможно, когда-нибудь это станет причиной для настоящей войны или геноцида, и то, что мы живем относительно мирно, кажется мне инерцией предыдущих периодов, когда монополия на производство образа другого была или только у государства, или у государства и еще нескольких центров влияния числом не более десятка. Сейчас этих центров миллионы, и рисков невиртуального конфликта тоже во много раз больше — не могу поверить, что риски так навсегда и останутся рисками, что-то нехорошее должно случиться, но тут уж потомкам виднее.

Я пишу это письмо в те дни, когда разваливается созданная много лет назад влиятельная литературная организация. Накануне мы с несколькими знакомыми и бывшими знакомыми спорили о том, кто на самом деле начал войну на Украине. А за несколько дней до этого несколько популярных политологов (в России в наше время бывают популярные политологи!) спорили о корректности термина «гибридный режим». Спорить может кто угодно и о чем угодно, архитектура спора остается неизменной: каждый его участник смотрит на остальных с недосягаемой вершины. Если спорят двое, то это две одинаково недосягаемые вершины, если пятеро — то пять, и так далее, но это не вершины одинаковой высоты, каждая из них подразумевает свою единственность, и от этого действительно веет таким безумием, что уже вообще не имеет значения, что там с гибридными режимами (сам я не знаю, что это такое, и подозреваю, что какое-то шарлатанство), с украинской войной или с писательской организацией. Читая написанное нами, нужно иметь в виду, что каждое слово в наших текстах подразумевает, что оно произносится с недосягаемой вершины, и именно поэтому значение наших слов совсем не таково, каким мы бы хотели его видеть, и каким его могут увидеть потомки.

Недавно в Якутии местный умелец построил огромного петуха из навоза — в новогодние дни такая новость имела огромный успех, все ее обсуждали, смеялись над этим петухом. Мы болтали с моим старым товарищем, и разговор сам собой уперся в этого петуха; мы стали обсуждать наших знакомых, которые в последнее время, не выдержав всех соблазнов и трудностей, сами превратились в петухов из говна, и таких знакомых у нас набралось довольно много. А ведь нужно добавить еще и нас двоих — мы ведь тоже для кого-то петухи из говна. Так вот это и есть ключ к общественной дискуссии России десятых: в ней все исходят из того, что все остальные — петухи из говна. Нам кажется, что вокруг нет людей, только они. Я надеюсь, потомки избавятся от этой иллюзии, но пусть они знают, что мы-то именно ею и живем.

Жизнь без войн
 

Алексей Цветков / Cергей Шаргунов / Все
Наши колумнисты
Олег Кашин

Забрать себе
https://snob.ru/selected/entry/119475
18.01.17
https://snob.ru/i/indoc/44/rubric_is...nt_1398387.jpg
Фото: Gleb Garanich/REUTERS

Продолжая писать письма потомкам, я хочу поговорить с ними о войне. В старых капсулах времени это было таким штампом — высказываться в том духе, что вы, уважаемые потомки, наверное, уже вообще не знаете, что такое война. Еще недавно такое представление о будущем могло показаться наивным, а сейчас кажется справедливым — да, скорее всего, потомки действительно не будут знать, что такое война, мы ведь тоже уже не знаем — прощание с войной произошло на наших глазах.

Это было очень странное прощание, прощание без прощания, такое мошенническое — когда перрон перегорожен ярмарочным балаганом, на сцене которого кто-то поет и пляшет, а вокруг стоит толпа, и мы тоже в этой толпе, и не видим за балаганом, что поезд, который нам нужен — ушел, а заодно и в карманах у нас кто-то порылся и забрал бумажник.

Балаган, которым отвлекали нас, был тематический. Он посвящен Второй мировой войне и участию в ней Советского Союза — именно этот исторический опыт уже в наше время, то есть спустя шестьдесят и семьдесят лет после этой войны, был абсолютизирован и возведен во что-то вроде гражданской религии. Слово «война» у нас можно произносить без эпитетов, и так ясно, что войной можно называть одну единственную войну — ту, в которой кто-то, размахивая пистолетом, ведет бойцов в атаку, ястребок со звездой таранит черный мессершмитт, над какими-то развалинами водружается красное знамя, а в Ливадийском дворце трое мировых лидеров — усатый, толстый и парализованный — делят между собой Европу. Это наш эталон войны, другого нет, и, видимо, в этом и ловушка — мессершмитты давно над нами не летают, в атаку никто никого не ведет, Европу в Ялте никто не делит, и, примеряя этот эталон на все, что может быть войной, мы обнаруживаем, что что-то не сходится, и успокаиваемся — значит, это не война.

Это тем парадоксальнее, что мои современники на самом деле пережили уже не одну войну. Те войны в последнее время принято называть локальными, но, мне кажется, и это выражение скоро уйдет из обихода, потому что у нас уже научились делать так, чтобы люди в тылу вообще не понимали, что идет война.

Я не знаю, как назвали этот эксперимент те, кто его придумал — забвение, стирание войны? Первая война, которую стерли — это, конечно, Чечня, про которую сейчас говорят, что там в конце прошлого и начале нашего века чеченский народ и российская армия совместными силами дали отпор международному терроризму, пытавшемуся через Кавказские горы принести в Россию ужас и разрушение. Я думаю, что в учебниках истории, по которым будут учиться люди спустя десятилетия после нас, формулировки будут еще туманнее, и период военной Чечни как-нибудь смешается с ее кадыровским периодом, возникнет путаница, и все сойдутся на том, что уже невозможно установить, как все было на самом деле, поэтому будут считать, что никакой войны не было вообще.

Но нет, она была — с линией фронта, двумя противостоящими армиями, рейдами в тыл, пленными и даже мирным договором, прервавшим эту войну на несколько лет. Воевали Россия и Чечня, воевала российская армия против чеченского народа, иллюзий по этому поводу у современников не было, и слово «чехи», которое, может быть, сохранится в каких-нибудь мемуарах и дневниках, значило совсем не «международные террористы» (и тем более не «коренные жители Чехии»).

В наше время популярна точка зрения, что победителем из той войны вышла Чечня, но мне будет жаль, если потомки примут эту фигуру речи за адекватное описание действительности. Нет, Чечня тогда не победила. Чеченское государство, против которого воевала Россия, погибло в той войне, взамен его создали новое — собственно, кадыровскую республику. Чеченский народ называть народом-победителем тоже не вполне корректно — я не знаю, что будет с ним дальше, но пока он производит впечатление порабощенного народа, живущего при достаточно жесткой диктатуре. У чеченского народа сейчас вечная весна в одиночной камере, и это, конечно, никакая не победа.

Я бы сказал так, что в той войне проиграла российская армия, но выиграло российское политическое руководство — оно добилось своих целей и установило в Чечне именно тот режим, который, будь его воля, оно распространило бы и на всю Россию — но, слава Богу, она еще слишком велика, чтобы стать одной большой кадыровской Чечней. Сегодня этой республикой в России принято пугать людей, и, мне кажется, в массовом страхе по ее поводу и состоит основной смысл ее существования, но важно понимать, что ценой нынешнего чеченского статуса как раз и стало признание войны недействительной. Теперь считается, что это была не война, а контртеррористическая операция, и, между прочим, этот же трюк спустя двадцать лет после начала чеченской войны повторили и украинцы, сразу же назвавшие свою войну за Донбасс антитеррористической операцией.

В украинской войне Россия тоже участвовала, но об этом тоже невозможно написать в учебнике истории — по всем формальным документам у нас в тот период было мирное время, а что какие-то частные лица, уволившись из армии или взяв отпуск, ехали добровольцами в Донбасс — это эпизод их частной жизни, а не национальной истории. Война в Грузии, о которой уже сейчас мало кто помнит, тоже называлась не войной, а операцией по принуждению к миру — то есть эдаким пацифистским мероприятием, к которому слово «война» вообще не подходит.

Сейчас, когда я пишу это письмо, российская армия воюет в Сирии, но и здесь слово «война» никуда не подошьешь — российский штаб в Сирии называется «центр по примирению сторон», сирийские города патрулирует российская полиция, пусть и военная, а в боях, насколько можно понять сейчас, участвуют те же частные лица, которые воевали на Украине (если потомки встретят в текстах нашего времени имя Вагнер, пусть не путают его с немецким композитором — это как раз кличка частного лица, командующего другими частными лицами на сирийской, а до того — на украинской войне).

Непроверенный пока слух — освобождение из тюрьмы российского офицера Сергея Аракчеева. С огромным трудом, с третьей попытки (первые две закончились оправдательными вердиктами присяжных) ему в свое время дали 15 лет за убийство. Это тоже свойство наших войн, которые по всем бумагам не войны — когда людей судят за войну по мирным статьям уголовного кодекса. В украинской войне похожая история была с Надеждой Савченко, которую потомки, возможно, могут знать как знаменитого украинского политика или даже президента Украины — в наше время ее судили за убийство, совершенное на войне, так, как будто это убийство случилось в мирной московской подворотне. Аракчеева обвиняли (не вполне убедительно) в убийстве трех мирных чеченцев, он вину отрицал, присяжные ему верили, но в то время Кадыров уже был влиятельным российским политиком, и он сказал, что присяжные неправы, и, как считается, именно поэтому Аракчеева в конце концов посадили. Сейчас говорят, что он досрочно вышел из тюрьмы и, во-первых, находится в безопасном месте за пределами России, а во-вторых — продолжает служить Отечеству.

Сложить два и два несложно, человека выпустили до срока и отправили воевать в Сирию. В эти годы у него было много защитников и сторонников, они добивались его освобождения, и вот оно произошло, но это не торжество справедливости, а торжество войны — так, по крайней мере, кажется сейчас. И еще один важный момент, характеризующий наше время — если завтра к нам выйдет адвокат Аракчеева, или кто-то из его родных, или тем более кто-то из официальных лиц и скажет, что про Сирию неправда и что Аракчеев просто отдыхает на каком-нибудь курорте, не желая никого видеть — по нашим меркам это будет стопроцентное доказательство, что на самом деле он в Сирии, потому что мы знаем, что по умолчанию любой комментарий такого рода будет ложью; мы видели вдов, доказывавших, что их мужья не погибли, а похороны выдумали журналисты, видели странных летчиков, дававших интервью со спины, знаем формулу «их там нет» и вообще много чего знаем.

Сейчас это модно называть «постправдой», но я надеюсь, что значение слова «ложь» будущие поколения не забудут, даже если забудут значение слова «война».

"Двойной иммунитет для Петра Толстого"
 

http://blog.newsru.com/article/25jan2017/immunitet
25 января 2017 г. время публикации: 16:31
http://supple-image.newsru.com/image...1485405193.jpg
Global Look Press

"Скандал с антисемитским высказыванием Петра Толстого интересен не столько как очередной повод продолжить дискуссию на тему "200 лет вместе" (так называлась книга Александра Солженицына о русских евреях, также вызвавшая много споров, вплоть до обвинений автора в разжигании межнациональной розни), сколько как наглядное свидетельство, скажем так, относительности тех норм и порядков, которые сложились в российском обществе в последние годы", - пишет журналист в колонке на сайте Deutsche Welle.

"Именно в последние годы - это тоже важное уточнение, потому что только в конце нулевых россияне, часто направляемые властью, начали учиться обижаться на недопустимые высказывания. Если сравнить нынешнюю Россию с Россией девяностых, то двадцать лет назад почти никаких правил в этом смысле не существовало, и то, что сейчас считается оскорблением чувств верующих или, например, ветеранов, совсем недавно было в России в порядке вещей.

Это можно назвать политкорректностью, но от западного оригинала она отличается тем, что прививается и культивируется сверху, часто встречая сопротивление, по крайней мере, части общества. Важными вехами на этом пути были подзабытые сейчас, но нашумевшие в свое время истории с выставкой "Осторожно, религия", закончившейся судебным процессом, или с шашлычной "Антисоветская", когда заведение общепита сначала было вынуждено избавиться от оскорбившей ветеранские организации вывески, а потом вообще тихо закрылось".

"Все сюжеты такого рода, каждый по-своему, прививают российскому обществу новую привычку осторожного высказывания. Теперь, выступая на публике, в СМИ или в соцсетях, каждому приходится лишний раз думать, не скажет ли он что-нибудь такое, что приведет к уголовному делу, нападению на улице или к извинениям перед Кадыровым".

"Случай Петра Толстого мог бы стать частью этого сюжета, если бы речь шла не о Петре Толстом, а о каком-нибудь провинциальном блогере, молодом журналисте или тем более оппозиционном активисте. Антисемитское высказывание могло бы стать отличным поводом для уголовного дела или для кампании травли, тем более что публичный антисемитизм в современной России - действительно маргинальная и редкая тема, и для полицейских борцов с экстремизмом это было бы такое приятное разнообразие: каждый день приходится ловить оскорбителей православия, а тут вдруг антисемит.

"...Петр Толстой, помимо положенной ему законом депутатской неприкосновенности, имеет еще один, неформальный иммунитет. Ему ничего не будет, прокуратура не станет проводить проверку по экстремистским статьям, по телевидению даже не скажут об этом скандале, а если какие-то еврейские организации обеспокоены, то начальник Толстого Вячеслав Володин уже пообещал с ними встретиться и все обсудить.

Российское государство и подконтрольная ему часть общественности умеют обижаться только на тех, чьи "обидные слова" - дополнительная нагрузка к более важным, пусть и не прописанным в уголовном кодексе вещам. Эти вещи - оппозиционность, или просто независимость, или критика власти, или контакты с теми людьми и структурами, с которыми контактировать нельзя..."

"Новая российская политкорректность не имеет никакого отношения к нормам общественной морали - это просто удобный способ для политического давления, и когда поводов для давления нет, нет и публичных обид, требований извинений и уголовных дел".

Роскошь бескомпромиссности
 

У режиссера Андрея Некрасова вышла книжная версия его нашумевшего фильма о Сергее Магнитском, и журналист Зоя Светова в очередной раз спрашивает Некрасова, зачем он защищает тех, кто Магнитского мучил. Трудно сказать, имеют ли смысл такие вопросы; защитники нужны всем, в том числе тем, кто мучил, и то, что следователю Карпову и его друзьям повезло заполучить в этом качестве режиссера Некрасова, – ну да, это именно везение, пять или десять лет назад им бы так не повезло.

Потому что пять или десять лет назад еще были люди, которым от Некрасова нужны были другие его фильмы – "Недоверие" или "Уроки русского". Сейчас этих людей нет, остался только следователь Карпов, но я меньше всего хотел бы, чтобы разговор на такую тему становился разбором персонального дела режиссера Некрасова. На его месте мог быть кто угодно или почти кто угодно из тех, кто сегодня ругается по поводу случившейся с режиссером метаморфозы. То есть да, приятнее думать, что все дело в одном конкретном запутавшемся, обманутом или даже продавшемся человеке, но вообще-то дело не в нем, просто именно так устроена жизнь.

У нас принято свысока посмеиваться над ипотекой государственных тележурналистов, над скошенными от постоянного вранья лбами и всем таким прочим, и как-то неловко обращать внимание, что позиция абсолютного морального превосходства почти всегда оказывается подкреплена самыми прозаическими вещами – хорошей работой, позволяющей не идти против совести, материальным наследием прошлых времен (что-то продал удачно в начале нулевых, положил деньги под проценты и весело шутишь про чужую ипотеку), связями, позволяющими не искать счастья в кругу следователя Карпова. Степень зависимости людей от таких внешних факторов у нас традиционно преуменьшена, и всем почему-то кажется, что моральный выбор всегда будет только моральным выбором, то есть захотел – служишь добру, а надоело – служишь злу.

На самом деле бескомпромиссность – это роскошь, доступная каждому в той же мере, в которой каждому же доступны другие, понятные и осязаемые предметы роскоши, то есть буквально: не все могут купить себе автомобиль "Ламборгини", и точно так же не все могут позволить себе бросать в лицо палачам и негодяям, что те палачи и негодяи. Упреждая возможные "а сам-то!", могу сказать, что да, персонально я для себя этой роскоши в какой-то момент добился и с удовольствием ею пользуюсь, но отдаю себе отчет, что добился я ее благодаря очень сложносочиненному стечению многих разных обстоятельств. Если бы не они, то я совсем не уверен, что мне хватило бы духу уйти в кочегары, и скорее я бы сейчас выбирал себе работу между ТАССом и РИА, рассуждая, где больше знакомых и где меньше нехороших возможностей, и, отступая на заранее заготовленные позиции, доказывал бы себе, что даже в таких условиях я ничего плохого не делаю – не воспеваю, например, Кадырова, а о Путине пишу максимально сдержанно, пусть и в рамках цензурного гайдлайна. Мне тоже (пусть и не так, как Карпову с Некрасовым) повезло, а с везением, наверное, приходит азарт, и дальше уже хочется оберегать доставшуюся тебе роскошь, а это все же заведомо более легкий труд, чем удержаться от падения в то пространство нехороших возможностей.

Недавно, обсуждая очередную выходку Михаила Леонтьева, мы в соцсетях обратили внимание на ускользнувшую почему-то от массового внимания деталь истории "Роснефти" долеонтьевского периода – все было публично, это не секрет и не сплетня, просто никто не интересовался. А оказывается, в те времена пиаром сечинского ведомства занимался популярный ныне радикальный антипутинский блогер, и даже если в его превращении нет той некрасивой последовательности, когда человек на зарплате молчит, а лишившись зарплаты, начинает выступать, все равно и сам он не сможет доказать, что разочаровался бы в путинской России, оставаясь сечинским пиарщиком.
Человек по натуре слаб, человек по натуре далек от ангельского стандарта, и очень часто, если не всегда, человек не превращается в совсем отвратительного черта только потому, что в обществе существует приемлемая, нестрашная нижняя граница доступного грехопадения. Особенность путинской России как раз в том, что в ней эта граница опущена до самого нижнего дна, и те люди, о которых в любом другом обществе мы бы и не подумали, до какой степени они отвратительны, валятся туда, оставляя за собой зловещее бульканье. Когда прохожий падает в неогороженный открытый канализационный люк, главная вина лежит все же на муниципальной службе, забывшей его закрыть и огородить, а валить все на прохожего – так проще, конечно, но менее справедливо. Между прочим, риск провалиться в этот люк гораздо выше у рафинированного интуриста, чем у ко всему готового окраинного гопника, и именно такова природа массового влечения к Путину людей из западного мира, которые теоретически должны шарахаться от всех российских государственных атрибутов, но почему-то не шарахаются. Просто у Депардье или Оливера Стоуна нет того иммунитета, который есть у многих русских, и часто именно иностранец в России приобретает самые одиозные черты самого гипертрофированного россиянина (речь не только о звездах шоу-бизнеса, есть ведь иностранцы и в "Роснефти", и у Тимченко, а сколько их на RT!

Есть еще одна не очень заметная вещь того же порядка – среди людей, толпящихся у трона, всегда есть и тот, который сумеет достучаться до нужного официального лица и сделать конкретное доброе дело, и тот, кто не постесняется задать важный вопрос, ответ на который кого-нибудь спасет или что-нибудь исправит. Позвоночник может быть сколь угодно гибким, а репутация сколь угодно гадкой, но эта гибкость и гадость оказываются преимуществами, когда требуется умение говорить с властью так, чтобы добиться от нее нужного ответа. И как раз наоборот, люди с крепким и негнущимся позвоночником при первом соприкосновении с властью теряются и ломаются. В качестве самого гротескного примера приходят в голову извиняющиеся перед Кадыровым, хотя, конечно, нужна поправка на то, что это все-таки не та власть – власть не та, но принцип тот же. Бывшие неформалы восьмидесятых и демократы первой волны, ставшие однажды чиновниками и превратившиеся теперь в типичных представителей путинской номенклатуры – на фоне условного Андрея Исаева (человек в СССР был анархо-синдикалистом!) люди "познеровского" типа выглядят гораздо симпатичнее, пусть их позвоночник и похож своей формой на срез карельской березы.

Возможно, в массово доступных условиях для аморальности и есть главный секрет устойчивости существующих в России порядков. И тут нет вообще никакого смысла спрашивать режиссера Некрасова, зачем он оправдывает мучителей, – он не нарочно, он просто поставлен в эти условия со всем остальным обществом, и если Зое Световой, мне или вам повезло как-то избегать этих условий – это тоже частный случай везения, которым не стоит гордиться.

Автор– журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

Чем плох Путин
 

Чем плох Путин? Да много чем плох. Может быть, вообще всем, поэтому лучше по порядку.

Путин – узурпатор. То есть во многом он пришел на уже узурпированное, но это его едва ли оправдывает: мог ведь иначе распорядиться доставшейся ему властью, а распорядился вот так. Все институты государства, существовавшие в той России, которая когда-то избрала его президентом, он либо заменил фиктивными, ненастоящими, либо сделал своей собственностью. До Путина в России был какой-никакой парламент, теперь парламента нет. До Путина в России был какой-никакой суд, теперь нет и суда. До Путина в России была относительно независимая региональная власть, теперь нет и ее, а регионы – это вотчины для путинских людей.

Путин – враг прогресса и враг культуры. Сознательная непрерывная архаизация общества – это Путин, он это делает нарочно. Выдуманные псевдоправославные традиции, карикатурное пуританство и гомофобия, позорная борьба с интернетом и как с пространством свободного высказывания, и как с бизнесом. Любое творчество – и то, которым занимаются художники, и то, которым занимаются инженеры, – Путину непонятно и чуждо, ему нужна лояльность, которой он добивается подкупом или полицейскими мерами. Купленные им деятели искусства превращаются в поддакивающих ему болванчиков, для которых именно поддакивание делается смыслом существования. Плохие фильмы Михалкова – это Путин. Плохая новая архитектура российских городов – это Путин. Плохое российское телевидение – это Путин и только Путин. Фальшивые диссертации и университеты, больше похожие на ларьки по продаже дипломов, – это тоже он, Путин.

Путин украл Девятое мая – я выделю это в отдельный пункт, потому что он имеет принципиальное значение не для прошлой истории, а для настоящего и для будущего. Единственная точка общенационального консенсуса в непростой русской истории ХХ века, единственный настоящий праздник – тот, который "со слезами на глазах", – Путин сделал его своими именинами, подменив тяжесть испытания и трагедии дешевой казенщиной, полной неуместных политических намеков. В годовщину снятия ленинградской блокады путинские политики из "Единой России" сравнивают блокаду с нынешними западными санкциями, а уж в роли фашистов у нас кто только не перебывал, и прежде всего украинцы, конечно. Раньше "закон Годвина", когда любой спор упирается в Гитлера, работал только в дурацких интернет-спорах, теперь этот закон стал всероссийским: будешь плохо себя вести, и власть объявит фашистом тебя.

Путин – человек из прошлого. Все гадости о западном империализме, прочитанные в молодости, он реализует в своем государстве. Военщина и полицейщина, культ "геополитики" в международных делах, вера в глобальные заговоры и в международную агентуру внутри страны – Россия стала страной победившего военного пенсионера, верящего в козни ЦРУ и искренне жалеющего, что тогда на Эльбе наши не перестреляли всех американцев, а зачем-то бросились с ними обниматься.

Путин – реваншист. Советская система, свергнутая Горбачевым и народом в конце восьмидесятых, восстановлена Путиным в самом упрощенном виде, когда, опираясь на массовую ностальгию по прошлому, он возрождает не то, по чему скучают люди среднего и старшего возраста, а то, что они когда-то ненавидели: и номенклатурный класс, и идеологический диктат, и внешнеполитическое огораживание.

Путин – строитель государства, враждебного своему собственному населению. Феномен Чечни, когда в границах одного региона выстраивается феодально-фашистская диктатура, служащая, помимо прочего, инструментом устрашения для всей остальной страны, – это все-таки очень странная модель государственного устройства, на которую народ России Путину согласия не давал.

Путин – президент нереализованных надежд и топтания на месте. От внезапно закончившихся лет нефтяного богатства не осталось даже символических материальных свидетельств: дорог, больниц или школ. Все потрачено неизвестно куда, российская провинция живет так же, как жила двадцать или сорок лет назад. Бедные регионы тихо дичают, и новости типа той, когда коллектор бросил бутылку зажигательной смеси в кроватку младенца, дед которого должен денег банку, никого уже не удивляют и не шокируют – ну да, так живет Россия, все привыкли. Когда власть для человека становится главной ценностью, а страх потерять ее – главным страхом, невозможно никакое движение вперед, потому что движение создает ненужные Путину риски. Создавать государственные институты, диверсифицировать экономику, реформировать полицию, да что угодно – это не просто не нужно ему, для него это настоящая угроза, поэтому единственный вид перемен, к которым он готов, – это деградация; чем примитивнее государство, тем удобнее удерживать в нем власть.

Путин – президент лжи. Ложь стала для него важнейшим инструментом управления страной. Так называемая повестка дня, придумываемая в Кремле и оформляемая пропагандистами государственных телеканалов и подконтрольных государству остальных СМИ, подменила обществу реальную картину мира и позволяет Путину делать что угодно, не опасаясь, что его ошибки и преступления могут стать предметом общественного внимания.

Путин – циник. В своем отношении к жизни он исходит из того, что всех можно либо купить, либо запугать. Система общественных отношений, сформированная Путиным, аморальна и безнравственна, она не предусматривает благородных мотиваций и в равной мере растлила как сторонников, так и противников Путина, готовых разговаривать на его языке хотя бы потому, что другого языка в России Путина просто нет.

Путин лишил Россию веры в себя. Он выстроил полувиртуальную систему государственных культов. Есть "Искандеры", есть спортсмены, есть "Евровидение", есть Крым, но нет и не может быть отношения к России как к чему-то по-настоящему своему: государственные интересы, о которых он любит говорить, никак не связаны с интересами частного человека. Участие граждан в определении судьбы страны даже по самым мелким вопросам фактически исключено: невозможны референдумы, выборы превращены в фарс, демонстрации и митинги ограничены до такой степени, что если их запретить совсем, никто не заметит. Общества не видно и не слышно – есть только система подавления, работающая так исправно, что любой недоброжелатель России обнаружит в ней признаки нашего векового рабства или безволия, но ты попробуй побудь свободным человеком в стране с центрами "Э", ОВД "Дальним" и 282-й статьей Уголовного кодекса.

Вот, если навскидку, десять пунктов, по которым Путин однозначно плох, но в моду сейчас входит даже не одиннадцатый по значимости, а сто одиннадцатый: Путин – коррупционер. Да, очевидно, путинская система строится и на воровстве в том числе, но было бы странно, если бы следствием узурпации, архаизации и растления не стало бы воровство. За него проще уцепиться, оно медийнее – да, наверное. Но оставляя за скобками главное, чем плох Путин, мы рискуем остаться после него с теми же гадостями, из которых состоит его царствование. Россия без Путина – это не только Россия без коррупции. Россия без Путина – это совершенно другая страна, о которой сейчас почему-то никто не думает.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции

Диссидентство-2017
 

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w...17/#more-13008
Февраль 9, 2017 XTC

Бывает так, что какое-нибудь слово еще не приобрело в словарях пометку «устаревшее», но уже вышло из обихода. Часто ли мы говорим «пейджер» в повседневной жизни? Нет пейджеров – нет и слова, но вдруг или в популярной песне кто-нибудь срифмует, и забытое слово снова на время станет актуальным.

Что-то похожее произошло в эти месяцы со словом «диссидент». В декабре травили Божену Рынску, и она называла себя диссидентом – так слово оказалось снова на слуху. На днях Тема Лебедев, сделавшийся вдруг после дебатов с Навальным самым модным антиоппозиционером, закрепил свой успех в этом статусе эмоциональным текстом против диссидентов на примере Ильдара Дадина, Марка Гальперина и Владимира Ионова – «городских сумасшедших, которым сказали, что ставок больше нет, а они вываливали фишки на сукно все дальше». И так удачно сложились обстоятельства книжного рынка, что строго между Рынской и Лебедевым у Глеба Морева вышла книга «Диссиденты», в которой ветеранов советского правозащитного движения опрашивает не историк-архивист, а как раз актуальный медийщик из того же ряда, в котором стоят и другие названные выше люди от Рынской до Лебедева.

Слово из семидесятых становится словом из десятых – кажется, пора обратить на это внимание. Термин «оппозиция» и в лучшие годы выглядел несколько трухляво, поскольку после Болотной оппозицией стали называть людей, большая часть которых фактически никак не участвует в политической борьбе, а всерьез за власть не борются даже те, кто делает вид, что участвует. Диссиденство – признак зрелого авторитаризма, и когда путинская Россия достигла этой стадии своего развития, логично, что слово «диссидент» примеряют на себя (или кто-то примеряет на них) те люди, которые пять лет назад назвали бы себя оппозиционерами. Они не борются за власть, они строят свою этическую ей альтернативу, и в этом смысле живущая гламурной жизнью Рынска и сидящий в тюрьме Дадин действительно принадлежат к одному кругу. Это люди, чье несогласие с властью стало определяющим признаком, и несогласие само по себе становится поступком, заставляющим остальных сверяться с задаваемыми этим поступком рамками – сколько в человеке Ильдаров, сколько в нем Божен.

Артемий Лебедев свою позицию, пусть и нарочито хамски сформулированную (его текст до такой степени состоит из мата, что цитировать его довольно трудно), называет здравым смыслом, и он прав, это действительно здравый смысл. В конце концов, отечественная культура много потеряла бы, если бы Лебедев вместо логотипов для городов и указателей для метро делал бы плакаты для одиночных пикетов, отсиживаясь в промежутках за решеткой. Более того, если оглянуться на сорок лет назад, этот здравый смысл окажется еще более здравым – сегодня (и не только сегодня, но и десять лет назад, и двадцать) российское общество, оборачиваясь на семидесятые, вспоминает прежде всего фильмы Гайдая и Рязанова (ладно-ладно, и Тарковского), спектакли Любимова и Товстоногова, книги Шукшина и Трифонова, то есть людей вполне системных, Лебедевых своего времени, а вовсе не Петра Григоренко, Александра Есенина-Вольпина и авторов «Хроники текущих событий». Да и саму советскую систему пустил под откос бывший первый секретарь Ставропольского крайкома КПСС, а вовсе не те, кто призывал его (в том числе его) «соблюдать свою Конституцию».

Книга Морева, самое свежее документальное свидетельство диссидентской истории, демонстрирует не только неполитический характер их борьбы, о котором говорят почти все ее герои («Жили как жили, а иначе не могли», – Сергей Ковалев), но и заведомую обреченность их борьбы, почти бесспорным доказательством которой служит постсоветская политическая судьба всех участников движения, которые пытались заниматься государственной деятельностью в новой, как им казалось, стране – ни Сергей Ковалев, ни Вячеслав Бахмин (возглавлял департамент в козыревском МИДе), ни Вячеслав Игрунов не стали политической элитой постсоветской России. Даже декоративные правозащитные государственные должности, поначалу зарезервированные Кремлем для ветеранов-антисоветчиков, как-то сами собой стали доставаться уже ветеранам государственной власти девяностых от Эллы Памфиловой до Михаила Федотова, а приход милиционера Татьяны Москальковой недавно поломал и эту традицию. Зачем все это было – они отвечают примерно одинаково. Не могли иначе, хотелось оставаться собой, следовали нравственному закону. Вера Лашкова даже делает удивительную оговорку: в отличие от декабристов, не видели желательного образа будущего, да и не нуждались в нем.

И здесь как не сравнить тех диссидентов с нынешними, еще не научившимися диссидентскому самоощущению и даже самоназванию, но явно движущимися по этому пути. Исчезновение даже призрачных политических возможностей, депрессивное ожидание вечного Путина и мрачные перспективы России вообще – альтернативой политической активности и даже просто мечтам как-то само собой становится тихое сопротивление, пока еще, за нечастыми исключениями, безболезненное, но чем дальше, тем будет сложнее, и, может быть, скоро даже за право «не поднимать голосующей руки» придется бороться и нести жертвы.

Вероятно, Артемий Лебедев этого не заметит, как не замечали диссидентов многие советские системные интеллигенты (знаменитая история про Георгия Жженова, ехавшего в Горький в одном купе с Еленой Боннэр), но по факту именно сидящий Дадин в своем очередном ШИЗО в реальном времени обеспечивает возможность относительно спокойной жизни и работы и для Лебедева тоже. Это такой штамп про «борьбу на дальних рубежах», но перед нами именно она, диссиденты нащупывают и обозначают границы допустимого, и уже в этих границах существуют те граждане, которые руководствуются «здравым смыслом». Без Галича не было бы Высоцкого, без Высоцкого не было бы Пугачевой, при этом Пугачева едва ли вообще что-нибудь думала о Галиче. Нынешнее диссидентство, пусть и кажущееся многим совсем не героическим в сравнении с семидесятническим оригиналом, обеспечивает безбедную жизнь по понятным правилам даже тем, кто не думает о Дадине, Стомахине или «приморских партизанах».

(Источник — Радио Свобода)

Виртуальный "Жан-Жак"
 

Открою страшный секрет, и даже не иронизирую по поводу секрета – уверен, что для аудитории "Свободы", если не для всех, то для очень многих в ней, это действительно будет открытием: когда Аркадий Бабченко рассказывает, что уехал из России, потому что ему грозит преследование "за журналистскую деятельность, за политическую деятельность, за диссидентство, за инакомыслие", это очень многих смешит. Причем смешит не ту аудиторию, которая верит всему, что говорят по телевизору, оплакивает Моторолу и смеется шуткам Задорнова, а очень многих вполне продвинутых и все понимающих людей, в том числе и лично знакомых с Бабченко. Фразу "стойко сносил тысячи гневных комментариев в фейсбуке" иронически повторяют совсем не прокремлевские пользователи, в том числе и те, которые тоже "сносят тысячи комментариев", но не думают о том, чтобы бежать от них куда-то за границу.

Более того, и не в Бабченко дело, он только дал самый свежий информационный повод, а предыдущим поводом была госпитализация Владимира Кара-Мурзы, по поводу которой тоже очень многие единомышленники Кара-Мурзы растерянно чесали головы: ну да, человек в реанимации, это факт, но разве он так опасен для режима, чтобы травить его, да еще и второй раз? Может быть, что-то со здоровьем, может быть, какая-то случайность, и когда сенатор Джон Маккейн прямо обвиняет Владимира Путина в отравлении Кара-Мурзы, людей, готовых подписаться под каждым словом Маккейна, в России гораздо меньше, чем кому-нибудь может показаться.

Честно скажу, я тоже не очень верю, что посты в фейсбуке Аркадия Бабченко могут стать поводом для уголовного дела против него. В России все-таки сложилось вполне очевидное разделение между двумя категориями пользователей соцсетей. Те, кого сажают за репосты, живут в далекой провинции (и чаще всего пользуются "ВКонтакте"), никому, кроме собственных друзей и родственников, не известны, не знамениты, не медийны. Их сажают, их штрафуют, их судят, и это уже индустрия – совершенно позорная, почти тоталитарная, омерзительная и репрессивная. Но это – где-то там, где живет воспитательница Евгения Чудновец. Там, где живет (или жил, если он уехал навсегда) Аркадий Бабченко, – все иначе. Московский либеральный фейсбук, по крайней мере пока, не интересен авторам уголовных дел и судам. Для российского государства он сегодня стал чем-то вроде виртуального "Жан-Жака", про который понятно, что там не любят Путина, но понятно также, что он тесен и замкнут, и его можно не трогать – путь сидят, все равно большая страна о них не знает, не слышит их и не интересуется ими. Бабченко все-таки герой именно этого виртуального "Жан-Жака", и если бы его действительно кому-нибудь пришло в голову привлечь за слова, то скандал получился бы не меньший, чем совсем недавно с Антоном Носиком (которого, заметим, не посадили).

И про Кара-Мурзу – ну черт его знает. Отравление – факт. Особая, пусть и малозаметная роль эдакого министра иностранных дел оппозиции, у которого связи в Конгрессе и вообще везде, который дружит с сенаторами и наравне с ними лоббировал "Акт Магнитского" – да, наверное, для госбезопасности он опасен и вреден. То есть да, это действительно аргумент в пользу покушения, инициированного российским государством, но этот аргумент нужен как раз для того, чтобы уговорить прежде всего себя, что версия о государственном покушении выглядит оправданной. Безоговорочно верить не получается.

Когда Билл О’Рейли в разговоре с Дональдом Трампом назвал Путина убийцей, это многих взволновало, и я тоже разговаривал об этом с американскими коллегами. "Скажи, ты считаешь Путина убийцей?" – я отвечал, что да, конечно, считаю: он развязал несколько войн, начиная со второй чеченской, он персонально ответственен за очень спорные освобождения заложников в Москве и Беслане. Да, говорил я, конечно, я считаю его убийцей. Но лица американцев кислели: нет, говорили они, так неинтересно, если судить по развязанным войнам, то и Буша можно в убийцы записать, и Обаму, и Клинтона. Все развязывали войны, все несут ответственность за пролитую кровь, Путин тут ничем не выделяется. Нет, моих американских коллег интересовали именно персональные убийства, за которыми может стоять лично Путин, и тут кислел лицом уже я: нет, на самом деле мне не кажется, что Путин мог отдавать персональные распоряжения о физическом устранении оппозиционных политиков и журналистов.

Другое дело, что в его подчинении, прямом или опосредованном, находится слишком много автономных и безнаказанных силовых структур, от ФСБ и ФСО до чеченского МВД. Да, по большому счету, за все, что совершают эти вооруженные люди, отвечает Путин хотя бы потому, что это он их вооружил и это он создал такую систему, в которой они ни за что не несут наказания. Но даже в случае с Литвиненко я не думаю, что было какое-то совещание в Кремле, на котором первое лицо прямо сказало своим подчиненным, что неплохо было бы избавиться от предателя. Я когда-то писал о подмосковном нацболе, забитом до смерти неизвестными. За несколько минут до смерти он звонил знакомым и говорил, что его преследует знакомый "эшник". Я не сомневаюсь, что "эшники" его и убили, и да, центры "Э" – это тоже персональная ответственность Путина. Но покрывать убийц и быть убийцей все же не одно и то же.

Да чего далеко ходить – я, лично я сталкивался с частной службой безопасности, подконтрольной друзьям Путина и фактически представляющей собой банду наемных убийц, но мне и в голову не придет называть Путина главарем этой банды. Покровитель – да, главарь – нет. Есть ли разница – вопрос философский, но в любом случае надо иметь это в виду.

Мне не кажется, что я сейчас рассуждаю как-то экзальтированно или демшизово. Наоборот, уверен, что очень многим мое изложение всем известных событий покажется слишком сдержанным и даже прокремлевским. Хорошо, пускай это будет прокремлевский взгляд, но, обратите внимание, даже в таком сдержанном и прокремлевском изложении все равно невозможно избежать этого деловитого и подробного перечисления конкретных убийств и конкретных структур, в чьи служебные обязанности входят убийства. То есть о самом тяжком уголовном преступлении мы привыкли говорить как о норме, по факту принятой в России. Да, кого угодно могут забить до смерти "эшник" или боец из окологосударственной службы безопасности. Да, кого угодно может застрелить офицер чеченского МВД. Да, кого угодно могут забрать в отделение полиции и выдать потом родственникам тело – упал, поскользнулся, заболел легочной недостаточностью, повесился. Это данность, это условия игры. А кроме этой данности существуют и менее жуткие и более формальные вещи – уголовные дела, моральный террор, давление с помощью лишения возможности зарабатывать, заложничество, когда сажают родственников, да много чего есть на самом деле. Это тоже давно уже не аномалия, а привычная реальность, привычный ландшафт. И этот ландшафт убедительнее любых слов, даже тех, над которыми хочется смеяться.

Аркадий Бабченко говорит, что в Москве он, слыша звук движущегося лифта, бросался к дверному глазку, чтобы посмотреть, не за ним ли приехали. Тут, наверное, есть над чем посмеяться: "параноик, очень высоко себя ценит, да кому он нужен" и так далее. Хорошо, давайте смеяться – но, смеясь, помните, что да, в России никто никому не нужен и все себя слишком высоко ценят, но почему-то иногда и никому не нужного политика убивают на мосту у Кремля, и слишком высоко себя ценящего блогера сажают за репост, и параноиков выслеживают и избивают до полусмерти.

Поэтому Бабченко прав. Даже если тебе показалось, что грозит какая-то опасность, даже если просто в воздухе что-то почувствовал – беги, здесь нет ничего стыдного. Езжай в Прагу, гуляй в парке с Рустемом Адагамовым, пиши свои посты о том, что ты не скорбишь по Чуркину – комментаторы тебе будут писать, что их не интересует твое эмигрантское мнение, но читать даже такие комментарии все равно лучше, чем лежать с дыркой в спине на мосту или даже просто сидеть под подпиской о невыезде.

Бегство, отъезд – это действительно единственный и самый действенный (но не стопроцентный, конечно) способ реагировать на опасность. И даже если поведение Бабченко кажется вам смешным и излишне алармистским, уверены ли вы, что, обнаружив у своего подъезда постоянно дежурящую машину, вы окажетесь воплощением самого красивого спокойствия, остроумия и благоразумия? Уверены ли вы, что, очнувшись в реанимации после отравления тяжелыми металлами, вы радостно скажете, что, наверное, это у вас застарелый панкреатит?

Времена всегда меняются, меняется и уровень опасности в окружающей среде. Когда-то люди прятали ключи от квартиры под ковриком и жили на первых этажах без решеток на окнах – потом перестали, и никто не смеялся над ставящими решетки. Бабченко, Кара-Мурза и много кто еще тоже живут на первом этаже, и если они ставят решетки на окна, то исходить надо из того, что у них для этого есть основания. А посмеяться всегда успеете – над собой.

Сдайте Путина!
 

Про оттепель у нас чаще шутят, ну и понятно – это не столько политическая реальность, сколько анекдот и имитация, и никто всерьез не верит в возможность добровольного самоослабления системы, ее отказа от самых одиозных своих черт и трансформации во что-то менее дикое, чем нынешнее ее состояние.

Никто не верит – но расскажите об этом Дадину, Чудновец и Севастиди, троим самым знаменитым заключенным последнего времени, в течение какой-то недели последовательно освобожденным из тюрем. Да, очевидно, это тоже имитация, но освобождение-то реальное, то есть трое реальных людей были сначала в тюрьме, а потом оказались на свободе.

Здесь мы сталкиваемся с уже менее анекдотическим, чем вечное ожидание оттепели, свойством системы – она не раз показывала свою свободу от любых догм и констант, она вполне гибка и всегда готова, если надо, пойти на самые неожиданные шаги, чтобы, уступив в малом, сохранить саму себя. Свое богатство, свою силу, свою способность самовоспроизводиться, оставляя в каждый конкретный момент неизменными все свои базовые свойства.

Сейчас, как мы видим, по какой-то причине (видимых причин, кажется, нет) система снова захотела сделать вид, что она гуманизируется, идет навстречу людям, перестает быть совсем уж людоедской. Трое знаменитых освобожденных – это ведь не все новости последнего времени. Феминисток из Кремля отпустили без протокола, поздравив с праздником 8 марта, радикалов из НОДа критикуют на вполне официальном уровне, на телевидение возвращают фрондерские юмористические передачи медведевских времен, Поклонскую с ее плачущим бюстом выставили посмешищем, а то ли еще будет.

То ли еще будет, но мы все равно не поверим, потому что давно привыкли понимать, что ни на что, кроме имитации, система не способна и что каждая ослабленная гайка через короткое время всегда окажется закручена с новой силой. Мы это понимаем, а система понимает, что мы это понимаем, но она же хитрая, она никогда не повторяется и каждый раз находит способ повести себя так, чтобы, сохранившись в неизменном виде, понравиться даже тем, кто ей не верит.

И если по какой-то причине сейчас она снова столкнулась с необходимостью понравиться, если она готова играть в оттепель, то самое время дать ей подсказку – существует, по крайней мере, одно действие, которое, каким бы имитационным оно ни было, действительно сможет произвести самое сильное впечатление даже на самых радикальных скептиков.

Освобождение заключенных, смягчение законов, публичное одергивание самых одиозных радикалов – это все неубедительно. Если система хочет, чтобы мы поверили или хотя бы сделали вид, что поверили, пускай она сдаст Путина.

Это не так сложно, как может показаться на первый взгляд. Не нужно ни переворотов, ни трибуналов, все может быть культурно и вежливо. Через год в России назначены формальные президентские выборы (формальные – потому что всем ясно, что вопрос о власти на них не решается), и у системы есть год, чтобы избежать выдвижения Путина на очередной срок. Не нужно ни громких слов, ни обвинений, ни проклятий – пускай мы вообще ничего не услышим и не узнаем. Просто по какой-то причине он не захочет выдвигаться и тихо потом исчезнет за забором какой-то из своих резиденций.

Мы знаем, что система умеет сдавать своих губернаторов, министров, полковников, генералов, но ставки с каждым годом повышаются, и ей пора бы уже научиться сдавать и первое лицо. Он стареет, он капризен и непредсказуем, он часто своими действиями ставит под угрозу благополучие системы. Пусть они там на разных этажах своих башен подумают, не лучше ли будет дальше идти без него – возможно, это окажется выгоднее для всех. Для силового и чиновничьего сословия, для государственного бизнеса, для медийной и культурной элиты, которая, очевидно, тоже не в большом восторге от того, что ей приходится с каждым днем все активнее воспевать первое лицо. Если они решили сыграть в оттепель, пусть играют, но пусть играют убедительно, а убедительным сейчас может быть только один шаг – отказ от Путина.

Слово "оттепель" сейчас модно употреблять с эпитетом "кириенковская"; принято считать, что Сергей Кириенко для того и призван в Кремль, чтобы обеспечивать контролируемую либерализацию. Вот и пускай обеспечивает, он же методолог, в конце концов, а о методологах можно говорить что угодно, кроме того, что они сентиментальны. Кириенко не сентиментален, и если его сейчас привел в Кремль сам Путин, то это тоже не имеет значения (в конце концов, его же в правительство приводил Немцов, и как это помогло Немцову?). Пусть Кириенко станет тем человеком, который найдет самые убедительные слова, чтобы объяснить Путину, что его время вышло.

Здесь действительно нет ничего фантастического. Они все прекрасно могут обойтись без него, даже те, кто обязан своим богатством и положением персонально ему – наоборот, может быть, именно они должны быть заинтересованы в избавлении от Путина в самую первую очередь, потому что сегодня они все, от Ротенберга до Дюмина, всего лишь его люди, а завтра, без него – уже самостоятельные игроки. Сегодня он может отобрать у них все. Без него они станут защищеннее.

Все помнят, как замена президента в 1999 году молниеносно стабилизировала политическую систему. Оказалось, что значительная часть ее неустойчивости обусловлена персональными особенностями и конфликтами бывшего первого лица. Ушел Ельцин, и сразу оказалось, что и Шаймиев не сепаратист, и Зюганов не оппозиционер, и Березовский не серый кардинал. Все наладилось моментально, и грозивший Ельцину судьбой Чаушеску Боос в изменившейся реальности стал лояльнейшим калининградским губернатором. Отказ от Путина снимет сразу все существующие противоречия. Окажется, что самых непримиримых противников власти ограждала от лояльности ей только путинская личность, и любому другому первому лицу они будут готовы присягнуть не глядя. Отказ от Путина даст России так нужный ей сейчас оперативный простор во внешней политике – все завязанные Путиным узлы окажутся моментально разрубленными, все противоречия обнулятся, атмосфера ненависти прольется теплым дождем.

Это не прогноз и не публичный совет путинским элитам. Можно не сомневаться, что они сами давно об этом думают – все. Сейчас, в столетнюю годовщину революционного февраля, самое время приободрить сомневающихся и сказать им, чтоб не волновались и смело избавлялись от Путина – это будет настоящая оттепель, от которой всем станет лучше.

Автор – журналист

Русская страховка
 

http://www.svoboda.org/a/28413643.html
06 Апрель 2017

Один мой товарищ пишет об онтологическом водоразделе между теми, кто считает современную Россию "просто государством", пусть и с дефективной системой управления (и тогда все политические споры не должны ставить под сомнение само государство – ну вот как антитрамповские американцы не ставят под сомнение США как таковые; понятно, что Трампы приходят и уходят, а Америка остается), и теми, для кого Российская Федерация – "антисистема", по умолчанию враждебная человеку и не заслуживающая ничего, кроме демонтажа или хотя бы мечты о демонтаже.

Относя себя ко второй категории (не верю в реформируемость такого государства, не считаю его исторически легитимным и т.п.), я, однако, понимаю, что такое отношение к Российской Федерации никогда не станет общепринятым. Если кому-то не хватало исторического травматического опыта России ХХ века, то специально для таких людей случилась украинская революция, которая, очевидно, доказала сомневающимся, что рушить ничего не надо. Мало кому в России нужен 1917 год, мало кому нужен 1991-й, и вообще никому не нужен украинский 2014-й. Значит, линия "просто государства" будет торжествовать, по крайней мере, на протяжении ощутимо долгого времени, и на наш век ее хватит. Даже революция в том или ином виде не поставит под сомнение сами ельцинско-путинские скрижали нынешнего российского государства, будь то его флаг и гимн, национально-административное устройство или роль региональной державы, имеющей свои интересы как минимум на постсоветском пространстве. Нам с этим жить, потому что больше не с чем.

Трудно представить, до какой степени это демотивирующий фактор. Читаешь очередной кошмар про полицейского садиста, или про, самое свежее, репрессии против геев в Чечне, или просто какое-нибудь очередное обсуждение в соцсетях, когда тебя записывают в упыри на том основании, что ты недостаточно патриотичен, и любая новость, помимо непосредственного ее содержания, отзывается таким глухим, как застарелая боль, напоминанием – это будет всегда, потому что и мента деть некуда, и чеченского "Лорда", и патриотического публициста. Вечное сосуществование с ними оказывается гораздо большей проблемой, чем те конкретные плохие новости, из которых состоит информационный фон. Дачу-то у Медведева отобрать не проблема, а вот с остальным что делать?

Это действительно самая безумная составляющая принадлежности к российскому обществу – когда любые ценности, хоть подлинные, хоть ложные, по умолчанию приходится делить с ощутимым количеством людей, про которых понятно, что лучше бы их не было вообще. Но они будут всегда, причем даже какому-то осмысленному ранжированию они не поддаются в принципе. Ну да, кто-то убивает, кто-то пытает, а кто-то просто поддакивает, и если убивающему хотя бы теоретически может грозить тюрьма, то поддакивающего сажать не за что и незачем, и можно только смириться с тем, что в любой будущей России, какой бы прекрасной она ни была, этот поддакивающий найдет себя и не пропадет. Это можно считать общественным расколом, но раскол предполагает какое-то нарушенное единство, а по его поводу есть сомнения в принципе, оно ведь не нарушалось, его просто никогда не было.

Есть два множества: те, кто все понимают про это государство, и те, кто боятся исторических катаклизмов

Соотношение между государством и гражданином как минимум с советских времен строилось и строится на принципах взаимной изоляции и совсем не взаимного давления. Собственно, наша государственная модель в том и состоит, что гражданин может только выдерживать давление государства с переменным успехом. Если выдержал, то повезло, а если нет, то никто и не обещал легкой жизни. Здесь нет пространства для солидарности, и даже лубочные сюжеты про бойца Росгвардии, который обезвредил вторую бомбу в петербургском метро, не делают Росгвардию человечнее и лучше. Сколько у нее приходится на одну обезвреженную бомбу избитых или задержанных митингующих, и какая вероятность выше: попасть под росгвардейскую дубинку или быть спасенным бойцами этой силовой структуры?

Есть два множества: те, кто все понимают про это государство, и те, кто боятся исторических катаклизмов. Если бы эти два множества не пересекались между собой, наверное, в России давно началась бы гражданская война, но они не просто пересекаются, они почти полностью совпадают. "Ненавижу их, но не хочу революции" – это типичная точка зрения, гораздо более типичная, чем "люблю их, не хочу революции" или "ненавижу их и хочу революцию". Идеальное сочетание страха и ненависти, которое, может быть, не дает государству окончательно съесть то живое, что осталось в обществе, но при этом страхует от любых сколько-нибудь серьезных потрясений. Этой страховки не было у СССР даже в самые суровые годы, а у Российской Федерации она есть. Но это слишком дорогая страховка, исключающая любой общественный прогресс, парализующая любую гражданскую силу и обеспечивающая абсолютность государства именно в том его виде, из-за которого назвать его своим всерьез может только нанятый им человек с оружием росгвардейца или портфелем чиновника.

Крушение такого государства, очевидно, станет катастрофой, куда ж без этого, но и само его существование – тоже катастрофа. Все, что происходит сегодня, будь то протесты, или предвыборные ожидания, или какие-то победы гражданского общества (к которым у нас теперь относятся самые естественные вещи: освобождение невиновного из тюрьмы, наказание преступника или что-нибудь такое еще) – все существует внутри этой катастрофы. Чем дольше она длится, чем привычнее существование в ней, тем меньше шансов на безболезненное ее завершение.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

Разложение ветеранов
 

В сегодняшней российской политической публицистике есть с десяток авторов старшего поколения (те, кому сейчас плюс-минус шестьдесят лет), чья судьба похожа на судьбу остальных, как это говорится, до степени смешения. Они все успели поработать в перестроечной и ранней постсоветской прессе, все были ее звездами, были первопроходцами, создавали язык, на котором и мы сегодня говорим и пишем и которого до них просто не было. Третьяков, Соколов, Леонтьев и еще несколько имен – ну, понятно, кем они были тогда и кем они стали сейчас. Странно, что никто из нынешних тридцатилетних не смотрит на этих ветеранов именно с вот этой точки зрения, что они, может быть, такое зеркало, в котором ты можешь увидеть себя в будущем, то есть сегодня ты молодец, а завтра пресс-секретарь "Роснефти", над которым все смеются.

Но пресс-секретарь "Роснефти" все-таки один, а типичный путь для успешного демократического журналиста конца восьмидесятых – это все-таки не менять сферы деятельности и, дожив до наших дней, писать статьи и твиты о мудрости вождей и о злокозненности оппозиционеров; кажется, что это вполне соответствует популярной формуле про сердце молодого радикала и голову взрослого консерватора, но одной этой формулой их путь не опишешь. Быть консерватором – нестыдная судьба, но консерватизма в формате "всегда за власть, что бы она ни делала" все-таки не существует, а перед нами именно этот формат, и путь из юности в зрелость производит впечатление совсем другое, как будто позднеперестроечные ироничные скептики в какой-то момент начали вдруг молодеть, превращаясь из мастеров новой журналистики сначала в унылых комсомольцев, а потом и в пионеров, разучивающих речевки и дудящих в горн. Велик соблазн назвать это деградацией, то есть что-то вроде "пил много водки и поглупел", но обижать людей всегда проще, чем понять их драму, и даже если кто-то действительно пил много водки, лучше понять, почему он ее пил — может быть, были на то причины.

И вот что это могут быть за причины? Если бы все воспеватели Путина и его полицейщины имели в анамнезе газету "Не дай Бог", поклонение Гайдару и танкам Грачева на Новоарбатском мосту, это было бы понятно: людей, мечтавших о просвещенном авторитаризме, в девяностые было много, и многие из них готовы воспринимать нынешнюю реальность как свою сбывшуюся мечту, почему нет. Но даже этот самый общий признак не свойственен всем прокремлевским авторам старшего поколения – положим, Максим Соколов действительно писал в "Не дай Боге", а тот же Виталий Третьяков и его "Независимая" в 1996 году были максимально корректны по отношению к оппозиции, и в 1993-м "Независимая" была единственной газетой, выходившей в дни чрезвычайного положения с белыми цензурными пятнами на месте статей с критикой силового разгона парламента.

Эти люди действительно слишком разные. Кто-то твердо был за "гайдарочубайса", а кто-то заигрывал с Березовским, кто-то был против чеченской войны, а кто-то был за, кто-то агитировал, а кто-то не агитировал, но сегодня у них у всех один и тот же унылый темник, и это пугает прежде всего с той точки зрения, что неясно, чего в жизни следует избегать, чтобы не повторить этот их путь от захватывающего сейчас до мрачного послезавтра.

Наверное, в какой-то момент их подвело гипертрофированное значение журналистики в постсоветском обществе первых лет: тогда эта профессия была кем-то вроде нынешнего силовика или политтехнолога начала нулевых, и трудно было удержаться от ощущения, что тебе подвластно все, и что ты здесь самый главный – когда становится ясно, что главный все-таки не ты, амбиции снижаются до желания стать рядом с главным, а потом – где-то под ним, в области подошв, но все равно близко. В те годы все любили выражение "четвертая власть", и когда стало ясно, что оно ничего не стоит, слишком многие захотели за неимением четвертой власти прислониться к единственной – прислонились, и некоторые приросли. Может быть, приросли именно лучшие, потому что именно у них было больше всего оснований верить и в свой иммунитет от зависимостей, и в свою способность говорить то, во что они не верят, так и такими словами, чтобы это не вступало в противоречие с тем, во что верит начальство (что-то похожее было и в наше время, когда некоторым либералам удавалось присоединиться к антинавальновским кампаниям на страницах кремлевской прессы, почти не кривя душой – в самом деле, если Навальный националист, а либерал не любит националистов, почему бы не поагитировать против Навального?). Но тут им не повезло в том, что пространство лояльного высказывания в нулевые и десятые оказывалось слишком подвижным, и то, что было неприемлемым для начальства вчера, становилось его позицией сегодня, бросая публицистов из стороны в сторону, как при качке, и тот, кто в девяностые воспевал нерушимость постсоветских границ, оказывался вдруг сторонником аннексии Крыма, а тот, кто в нулевые требовал арестов лимоновцев и радовался, когда аресты происходили, превращался в единомышленника Лимонова и его соседа по газетной полосе.

Любое объяснение эволюции этих авторов исчерпывающе пересказывается одной строчкой: двадцать пять лет назад они верили в то, что делают и что пишут, а потом перестали. Все остальное вторично – не имеет значения ни Лимонов, ни Крым, ни Навальный. Не хочется выступать с позиции раздатчика советов молодому поколению, но сам я стараюсь, пусть вполглаза, следить за разложением ветеранов, чтобы не повторить их путь. Может быть, это и есть их настоящее предназначение – показывать нам, как не надо было себя вести.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода