[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/toland-...85-toland-11-3
Глава 11
БЕСПЕЧНЫЙ ЧАС (1933 г. – июнь 1934 г.)

3

Тем не менее пожар сделал свое дело. Близились выборы, и нацисты умело этим воспользовались, играя на страхе, обывателей перед новыми социальными потрясениями. Гитлер поступил предусмотрительно, не объявляя компартию до выборов вне закона, иначе все голоса рабочих были бы отданы социал-демократам.

Экстремистские выступления мужланов типа Геринга и Геббельса, как выразился министр финансов Пруссии, их волновали мало.

Геринг в 1932. Фото из Немецкого федерального архива

Средства на ведение избирательной кампании нацисты получили от промышленной элиты Германии. Ее устраивала позиция национал-социалистов, которую выразил Геринг в просьбе о финансовой поддержке. «Жертва, которую придется принести, не обременит вас, – заявил он, – если учесть, что предстоящие выборы будут последними в ближайшие десять лет, а вероятнее всего – и в последующие сто лет». Обещание покончить с демократией вполне отвечало интересам крупного капитала. Поэтому слова банкира Шахта: «А теперь, господа, деньги на стол», сказанные им на совещании с коллегами, были восприняты надлежащим образом. Промышленники пошептались, и престарелый Крупп заявил, что он дает один миллион марок (примерно 250 тысяч долларов), представитель «И.Г. Фарбен» выложил 400 тысяч. В целом сумма пожертвований составила три миллиона марок.

Благодаря этому предвыборная кампания приобрела небывалый размах. Пропагандистские материалы печатались невиданными до сих пор тиражами, не умолкали громкоговорители на улицах и площадях, повсюду на собраниях и митингах звучали речи, в которых обещания немецкому народу перемежались с угрозами в адрес красных. И если раньше нацистские газеты изображали Гинденбурга выжившим из ума стариком, то теперь Гитлер называл престарелого фельдмаршала героем и прикрывался его именем как щитом, демонстрируя единство позиций кабинета и президента, а следовательно, и законность их совместных действий.

В своих выступлениях Гитлер резко критиковал своих противников за то, что ни один из них не предложил четкой позитивной программы по выходу из кризиса, но и сам таковой не выдвигал. Он лишь просил дать ему всю полноту власти на четыре года, и тогда Германия увидит, на что он способен. Он был надеждой молодых идеалистов, близок по духу патриотам. Уставшие от нестабильности, запуганные нацистской пропагандой, немцы видели в перспективе «красную» или «коричневую» Германию, и вторая казалась им предпочтительней. Многие общественные деятели изменили свое мнение о Гитлере, считая, что он стал вполне умеренным. В поддержку нового правительства выступил даже Еврейский национальный союз. И тем не менее нацисты собрали лишь 43,9 процента голосов, и только блок с двумя национал-патриотическими партиями дал Гитлеру незначительное большинство в рейхстаге. Но для него и этого оказалось достаточно, чтобы заявить, что он имеет право говорить от имени всего народа. Результатом было установление контроля над теми германскими землями, где еще сохранились свои правительства. Первой на очереди была Бавария.

Проведя мобилизацию СА, гауляйтер Адольф Вагнер и капитан Рем 9 марта явились в резиденцию премьер-министра Хельда и потребовали назначить комиссаром Баварии генерала Риттера фон Эппа, – того самого, который в 1919 году помогал уничтожить Баварскую советскую республику. Хельд направил телеграмму протеста в Берлин, но оттуда пришел лаконичный ответ, что Эпп назначен комиссаром. Так было покончено с парламентаризмом в Баварии, а вскоре и в остальных землях. По этому случаю Гитлер прибыл в Мюнхен, где ему был оказан восторженный прием. А когда фюрера спросили, как теперь надлежит поступить с Эхардом, его обвинителем на процессе 1924 года, Гитлер ответил: «Он был суров, но объективен и вежлив. Оставьте его в министерстве юстиции».

Многие иностранные наблюдатели считали, что Гитлер уже тогда установил полный контроль над всей Германией. Но это было не совсем так: он укреплял свою власть постепенно и с согласия народа. «Власть, – говорил фюрер Франку, – лишь трамплин, шаг к следующему шагу». Действовал он скорее исподволь, его главной целью было примирение на всех уровнях немецкого общества.

Из уважения как к Гогенцоллернам, так и к Гинденбургу, Гитлер предложил провести первую сессию нового рейхстага в Потсдаме. Этот древний город, который так любил Фридрих Вильгельм I и где был похоронен сам Фридрих Великий, считался носителем прусских военных традиций.

День был солнечный, весенний. Над башнями Потсдама реяли имперские и нацистские флаги, на площадях строились в колонны солдаты и штурмовики, члены организации «Стальной шлем». Под колокольный звон мчалась по дороге к маленькой церкви колонна автомобилей с высокопоставленными гостями.

Гинденбург

Когда в церкви появился величественный Гинденбург в серой полевой шинели, публика поднялась, приветствуя его. Высоко держа фельдмаршальский жезл, он, опираясь на трость, медленно проследовал вперед. У императорской ложи он отдал честь семье кайзера, стоящей полукругом за креслом, на котором он обычно сидел. Гитлер, стоящий рядом с Гинденбургом, явно чувствовал себя неловко среди этих, в большинстве своем незнакомых ему людей. Французскому послу он показался «робким новичком, которого покровитель представляет совершенно не подходящей для него компании».

Президент и канцлер сели напротив друг друга. Затем Гинденбург вынул очки в черепаховой оправе и зачитал речь. Задачи, стоящие перед новым правительством, он назвал многотрудными и призвал к возрождению патриотического духа старой Пруссии.

Гитлер в своем выступлении обращался скорее к собравшемуся в церкви цвету прусского юнкерства, чем ко всем гражданам страны, сидящим у радиоприемников. Он говорил о войне, навязанной кайзеру и Германии, об экономическом кризисе и безработице, доставшимся в наследие его правительству, о том, какой должна быть новая Германия. Закончив, Гитлер подошел к креслу Гинденбурга, низко поклонился и произнес почтительным тоном, словно фельдмаршал все еще был его командиром: «Иметь ваше согласие на работу ради возрождения Германии мы считаем благословением». Явно растроганный старик поднялся и проследовал вниз в сопровождении сына к гробницам Фридриха Великого и Фридриха Вильгельма I. Загремел артиллерийский салют.

Церемония, организованная по сценарию Геббельса, произвела нужное впечатление. Все присутствующие – военные, юнкеры и монархисты – были убеждены, что Гитлер – тень Гинденбурга, его верный раб, преданный прусскому идеалу.

Но два дня спустя Гитлер ясно дал понять любому объективному наблюдателю, что ничей он не раб. На этот раз сцена была иной – берлинская Королевская опера, в здании которой временно заседал рейхстаг. Иной была и атмосфера. Коридоры патрулировались штурмовиками, а над сценой висел громадный флаг со свастикой как напоминание о том, кто будет хозяином Германии. В 14.05 Геринг открыл сессию. После короткого вступительного слова перед депутатами появился Гитлер в форме штурмовика.

Раздались возгласы «Зиг хайль! Зиг хайль!». Фюрер прошел к трибуне через строй нацистов, выбросивших вперед руку, зал разразился бурными аплодисментами. В рейхстаге Гитлер выступал впервые, и эта его речь как никогда отличалась умеренностью и благоразумием. Он поклялся уважать частную собственность, обещал помочь крестьянам и среднему классу, ликвидировать безработицу, содействовать миру с Францией, Англией и даже с Советским Союзом. Но для выполнения этих задач ему нужен закон об облегчении бедственного положения народа и государства. Временные чрезвычайные полномочия, которые даст этот закон, он обещает использовать «только в той мере, в какой это будет необходимо для проведения жизненно важных преобразований». Заверив рейхстаг, президента и церковь, что их права не будут нарушены, Гитлер закончил речь недвусмысленным предупреждением, которое сводило на нет все его заверения: если о дружественном сотрудничестве договориться не удастся, то «вам, депутатам рейхстага, придется сделать выбор между войной и миром».

Когда после перерыва заседание возобновилось, лидер социал-демократов произнес отважную, хотя и сумбурную речь, в которой осудил притязания канцлера. Ответ дал сам Гитлер. Он выступал так, как когда-то на митингах в мюнхенских пивных, осыпая социал-демократов злобной руганью. «Мне ваши голоса не нужны, – кричал он. – Германия будет свободной, но не благодаря вам. Мы – не буржуазия. Звезда Германии восходит, а ваша меркнет, колокол уже прозвонил».

Атака Гитлера не только подавила безнадежный мятеж социал-демократов, но и запугала партию центра. Было проведено голосование, и когда Геринг объявил результаты – 441 за закон и 94 против, ликующие нацисты вскочили с мест и, выбросив руку вперед, запели «Хорст Вессель».

Так из германского рейхстага была изгнана демократия. Все партии, кроме социал-демократов, преподнесли Гитлеру требуемые полномочия, которые он про себя поклялся сохранить навсегда.

Лидер партии центра получил письмо от Гинденбурга. Фельдмаршал благодарил центристов за доверие, оказанное Гитлеру, и подчеркивал, что своими полномочиями канцлер будет пользоваться, обязательно консультируясь с президентом. Большинство немцев тоже хотели верить словам Гинденбурга, и многие после принятия нового закона подали заявления о приеме в национал-социалистскую партию.

Победа в рейхстаге побудила раскрыться многих промышленников, ранее поддержавших Гитлера тайно. Крупп теперь открыто приветствовал знакомых на улице нацистским «хайль!» и написал Гитлеру поздравительное письмо, в котором от имени своих коллег выразил убежденность в том, что Германия наконец получила «основу для стабильного правительства». Не случайно пост президента рейхсбанка фюрер предложил Яльмару Шахту.

На вопрос Гитлера, сколько денег могут дать банки под его программу общественных работ и вооружения, Шахт ответил, что Рейхсбанк выделит столько, сколько потребуется, «чтобы убрать с улицы последнего безработного». Он получил этот пост, а правительству взамен предоставлялись неограниченные кредиты для широкомасштабного перевооружения Германии. Брак между финансовыми воротилами и нацистами был заключен к взаимному удовлетворению обеих сторон.

Сочли возможным служить фюреру не только бюрократы и промышленники. Его планы возрождения Германии были сочувственно встречены многими известными писателями и представителями интеллигенции. На активное сотрудничество с нацистами охотно пошли философы Крик и Боймлер, поэты Блунк и Биндинг, многие другие. Сторонником Гитлера стал известный немецкий драматург Герхарт Гауптман, который отказался выйти из академии с приходом фюрера к власти. Гауптман считал, что Германия сама «освободит себя», как Италия, и вывесил в своем окне флаг со свастикой.

4

«Коричневая революция» продолжалась, но заметного сопротивления оппозиционные партии ей не оказывали. Ведь Гитлер действовал в рамках недавно принятого закона. Многие считали, что он стремится создать правительство, мало чем отличающееся от правительства Веймарской республики. Немцы, уставшие от насилия, вряд ли осознавали, к каким последствиям может привести сосредоточение власти в одних руках, а может, и не хотели осознавать. Правда, руководство социал-демократической партии разослало на места ряд инструкций в день вступления в силу чрезвычайного закона. Но за исключением одного абзаца, где упоминалось о начавшейся нацистской революции, в них ничего существенного не содержалось. Лидеры левых партий по ночам подвергались обыскам, тысячи коммунистов были брошены в тюрьмы, а социал-демократы, если судить по их инструкциям, больше всего были озабочены, как бы не наделать ошибок при составлении отчетов.

«Весь город охватила эпидемия скрытого, распространяющегося, как зараза, страха, – писал американский корреспондент Ишервуд о той весне в Берлине. – Я чувствовал его, как грипп, в своих костях. Город был полон слухов, передававшихся шепотом. Говорили о незаконных арестах по ночам, об узниках, подвергавшихся пыткам в казармах СА, где их заставляли плевать на портреты Ленина, глотать касторку, жевать старые носки. Все эти разговоры перекрывались громким, сердитым голосом главы правительства, звучавшим из всех репродукторов».

В других городах, особенно небольших, внимание людей отвлекали многолюдными митингами, парадами и массовыми представлениями. В орбиту национал-социалистского движения втягивались одна за одной общественные организации, поначалу далекие от политики. Еженедельно возникали все новые и новые, например: «Сельская школа для матерей», «Организация помощи матери и ребенку», «Организация продовольственной помощи» и т.п. Менялись названия улиц и площадей; чуть ли не в каждом селении, не говоря уже о городах, можно было встретить улицу Адольфа Гитлера.

Так постепенно каждый гражданин оказывался привязанным к режиму тысячами невидимых нитей.

Уже через месяц после выборов, как отмечал Ишервуд, доверие большинства немцев было отдано Гитлеру и его партии. Журналист наблюдал, как добропорядочные обыватели одобрительно улыбались молодым штурмовикам, «собиравшимся покончить с Версальским договором. Они были довольны тем, что скоро будет лето, тем, что Гитлер обещал защитить лавочников, тем, что газеты предвещают скорое наступление лучших времен. Они были довольны тем, что евреи, их конкуренты, и марксисты, о которых они толком ничего не знали, оказались виновными в поражении Германии, в охватившей страну инфляции и будут за это наказаны».

Наказания не заставили себя долго ждать. Нацисты, например, конфисковали все имеющиеся на банковском счету средства, принадлежащие Альберту Эйнштейну, после того как в его доме при обыске было найдено оружие – кухонный нож. Нацистская пропаганда упорно отрицала факты преследования евреев, но протесты демократической общественности за рубежом, особенно в США и Англии, набирали силу. Раздраженный Гитлер заявил, что еврейский бизнес в Германии сильно пострадает, если не прекратится эта антинемецкая клеветническая кампания.

Она не прекратилась, и 1 апреля фюрер объявил о начале бойкота еврейского бизнеса, который по сути был пробным, так сказать, шаром: Гитлер, похоже, хотел проверить, как далеко его соотечественники позволят ему зайти. Накануне бойкота итальянский посол Черрутти призвал его от имени Муссолини смягчить отношение к евреям. Гитлер ответил, что дуче в этом вопросе всерьез не ориентируется, поскольку в Италии очень мало евреев. Его же, Гитлера, мир будет чтить и через пять-шесть столетий «как человека, который раз и навсегда уничтожил еврейскую заразу».

Бойкот начался с того, что у дверей большинства магазинов и контор, принадлежащих евреям, появились коричневорубашечники. Они не применяли насилия, а лишь вежливо напоминали покупателям, что те заходят именно в еврейский магазин. Здесь же толкались зеваки, интересующиеся, чем же все это кончится. Многие покупатели на штурмовиков не обращали внимания и заходили в магазины, делали покупки. Бойкот нужного эффекта не дал и через три дня закончился.

Сам Гинденбург подобными антисемитскими мерами был очень недоволен и направил своему канцлеру послание с осуждением дискриминации евреев – ветеранов войны. Но престарелый фельдмаршал был не в состоянии совладать с человеком, тайной целью которого была ликвидация евреев как нации. В ответе президенту Гитлер особо подчеркивал, что евреи монополизировали престижные профессии и теперь рвутся на правительственные посты. «Одна из главных причин чистоты прежнего прусского государства, – писал он, – заключалась в том, что евреи имели весьма ограниченный доступ к государственным должностям. Офицерский же корпус вообще был от них свободен». Этот аргумент не мог не произвести впечатления на фельдмаршала, тем более, что Гитлер пообещал рассмотреть проблемы евреев – ветеранов войны. Этого оказалось достаточно, чтобы 7 апреля ввести в действие декрет об увольнении всех евреев с должностей в государственном аппарате и об ограничении свободы юридической профессии. В тот же день, выступая в союзе врачей, Гитлер заявил, что врачам-немцам будут предоставлены особые преимущества, чтобы они могли энергично противодействовать «чуждой расе». Через несколько недель по «закону о перегрузке германских школ» было ограничено число евреев в высших учебных заведениях. В беседе с церковными деятелями, выразившими сомнение в необходимости подобных акций, Гитлер им напомнил, что сама церковь изгнала евреев в гетто и запретила христианам работать с ними. Он же будет более эффективно делать то, что католическая церковь пыталась делать в течение многих веков.

Многие евреи после этого покинули Германию. Но были и такие, которые считали, что антисемитские нацистские законы к ним лично никакого отношения не имеют. Столетиями евреи переживали подобные ситуации. Что может с ними случиться в стране, давшей миру Гете и Бетховена?

Помимо всего прочего, Гитлера волновало состояние самой партии. Она пришла к власти со слабой кадровой структурой, в которой ключевые посты занимали «старые борцы», чей интеллектуальный уровень уже не отвечал требованиям времени. Партия быстро росла, в ней насчитывалось уже более полутора миллионов человек, а заявления о приеме подали еще около миллиона. По сути партия становилась неуправляемой, и Гитлер распорядился прекратить прием заявлений.

Почти одновременно с принятием антисемитских законов Гитлер нанес первый удар по профсоюзам. Он объявил 1 мая Днем национального труда, превратив его в праздник солидарности рабочих и правительства. Вечером в этот день на аэродроме Темпельгоф состоялся грандиозный митинг, в котором приняли участие несколько сотен тысяч рабочих. Когда выключилось все освещение, кроме прожекторов, направленных на Гитлера, толпа замерла в благоговейном молчании. Фюрер произносил общие фразы о необходимости национального единства, о труде на благо страны. Он говорил с такой страстью, что рабочие устроили овацию и запели национальный гимн, а потом «Хорст Вессель». Митинг закончился эффектным фейерверком. «Это был поистине величественный праздник, – вспоминал французский посол. – Немецкие участники и иностранные гости ушли с убеждением, что по третьему рейху прокатилась волна примирения и согласия».

Утром следующего дня штурмовики и эсэсовцы с помощью полиции захватили штаб-квартиры профсоюзов по всей стране, их лидеры, клявшиеся вчера в верности правительству, были арестованы, профсоюзные документы и банковские счета конфискованы, газеты закрыты. К вечеру организованное рабочее движение в Германии было ликвидировано. Но Гитлер обещал рабочим, что они будут жить лучше, чем когда-либо ранее, объединившись в новый Германский трудовой фронт, который станет настоящим защитником их прав. Никаких организованных выступлений, никаких протестов в эти дни не наблюдалось, и в конце месяца громадная армия рабочих послушно маршировала за свастикой. Не замедляя шага, они превратились из «красных» в «коричневых».

Но успехи не вскружили Гитлеру голову. К недовольству партийных радикалов, он стал осторожным и благоразумным, о чем свидетельствует его ответ на призыв президента США Ф. Д. Рузвельта об обеспечении всеобщего мира. «Германское правительство, – заявил вождь нацистов, – желает заключить мирное соглашение с другими странами. Германия знает, что в любом военном конфликте в Европе жертвы намного превзойдут любые возможные выгоды». Следует отметить, что Гитлер не раз восхищался президентом Рузвельтом, его реформами, проводимыми вопреки сопротивлению конгресса, лоббистов и бюрократии. Такой радикальный переход от воинственных требований к миролюбивым заявлениям мог позволить себе лишь человек, полностью контролирующий свою партию.

Ответ Гитлера не только успокоил Запад, но и доказал Гинденбургу, что новому канцлеру можно доверять. К этому времени канцлер уже полностью завоевал расположение престарелого фельдмаршала. «За три недели, – вспоминал Гитлер, – мы так далеко продвинулись, что его отношение ко мне стало уважительным и отеческим».

Путь к захвату всей полноты власти был расчищен, и к началу лета национал-социалистская партия стала руководящей силой в Германии. Благодаря созданию продовольственного управления рейха, все важные посты в котором заняли нацисты, партия Гитлера подчинила себе аграрные организации. Контроль над экономикой был установлен учрежденным 3 мая государственным управлением торговли и ремесел, на которое были возложены и функции Германской торгово-промышленной палаты.

Еще более важную роль сыграло образование 1 июня фонда Адольфа Гитлера для германского бизнеса, обеспечившего слияние интересов промышленников и нацистской партии. Такой контроль наряду с контролем над рынком и ценами полностью подчинил германскую промышленность правительству.

Теперь Гитлер был готов сделать следующий и, возможно, самый серьезный шаг – ликвидировать политическую оппозицию. Коммунисты уже были устранены, а 22 июня вне закона была объявлена, как «враждебная нации и государству», социал-демократическая партия. Ее члены были лишены рейхстагом депутатских полномочий, а многие лидеры пополнили ряды узников недавно созданных концентрационных лагерей. Через два дня добровольно самораспустилась государственная партия, а две недели спустя – Германская народная партия.

К этому времени Гитлер ввел в свой кабинет еще пятерых нацистов, и когда он внес предложение о превращении Германии в однопартийное государство, серьезных возражений не последовало. Это предложение игнорировало не только конституцию, но и сам чрезвычайный закон, поскольку лишало рейхстаг власти, ликвидируя парламентскую систему. «Когда мы в кабинете обсуждали эту меру, – вспоминал Папен, – оппозиции практически не было». При голосовании предложение было принято без возражений. Оно стало законом страны 14 июля.
[IMG][/IMG]
Германия, как и Советский Союз, оказалась под властью одной партии, а партия – под властью одного человека.

5

Вo всех немецких городах и селах красные флаги с черной свастикой развевались рядом с черно-бело-красными флагами старого рейха. Штурмовики фюрера ныне воспринимались как орудие правительства; почти каждый важный пост был занят нацистом или сочувствующим. «Коричневую революцию» благословила церковь.

Гитлер не хотел ни кровавого восстания, ни таких революционных реформ, которые оттолкнули бы среднего, немца и промышленника. Гауляйтерам он дал следующую установку: «Чтобы завоевать политическую власть, нужно действовать быстро, одним ударом. В экономической же сфере наши действия должны определяться другими принципами. Здесь прогресс должен осуществляться шаг за шагом, без какой-либо радикальной ломки существующей системы, ибо это поставило бы под угрозу основы нашей жизни». Слова Гитлера вызвали внутреннее неприятие у его самых сильных сторонников – коричневорубашечников, которые многие годы ждали, чтобы наконец насладиться плодами победы. Но благодаря своему непререкаемому личному авторитету фюрер спустил революцию на тормозах.

Провозгласив конец экономической революции, Гитлер заменил партийного функционера, занимавшегося вопросами экономики, представителем крупного капитала. Его концепция организованной экономики была близка к подлинному социализму. Но Гитлер был социалистом лишь в той мере, в какой социализм служил его тайным целям. Его пренебрежение к частной собственности скорее можно назвать богемным, а не революционным. Капитал был нужен ему лишь для восстановления армии и экономики. Вождь нацистов был скорее Цезарем, чем Лениным, используя социализм для приведения масс в движение. Если бы он поверил в то, что народ можно увлечь капиталистическими идеалами, вполне вероятно, он бы поднял это знамя. Для Гитлера спасение Германии оправдывало любые средства.

Казалось, что он создает подлинное общество трудящихся. И миллионы немцев, униженных поражением в войне, оказавшихся на краю экономической пропасти, с готовностью отождествляли себя с ним, солдатом – героем войны и рабочим. Таким Гитлер выглядел в их представлении. Все больше коммунистов, лидеры которых томились в концентрационных лагерях, находили свой идеал в национал-социализме. Ведь принять гитлеровское определение разницы между социализмом и марксизмом было совсем не трудно: «Германский социализм строится немцами, а марксизм, международный социализм – это детище евреев».

К середине 1933 года Гитлер уже пользовался поддержкой большинства населения Германии. Буржуазия и рабочие, военные и государственные служащие, расисты и либералы увеличивали ряды нацистов.

Давно известно, что власть развращает. Но она может и освящать. Гитлер, еще год назад пользовавшийся репутацией уличного громилы, стал благодаря посту канцлера респектабельным человеком. В экономике страны наметились сдвиги к лучшему, и с улиц крупных городов постепенно исчезали нищие.

Примеру драматурга Г. Гауптмана последовали многие интеллигенты и деятели искусства. Историк и философ Освальд Шпенглер после полуторачасовой беседы с Гитлером выразил согласие с его взглядами и назвал нацистского лидера «очень порядочным человеком». Композитор Рихард Штраус был счастлив, когда Гитлер побывал на опере «Кавалер роз» в Берлине и пригласил его в свою ложу во время антракта.

Многие церковные деятели тоже стремились добиться расположения Гитлера. Лидер недавно запрещенной католической партии Людвиг Каас, будучи на аудиенции у папы Пия XII, высоко оценил деятельность лидера Германии. 20 июля был подписан конкордат между Ватиканом и Гитлером. Церковь согласилась принять меры против вмешательства священников в политику, а Гитлер, помимо прочего, предоставил полную свободу церковным школам в Германии. Пий XII принял представителя Гитлера «очень милостиво и выразил свое удовлетворение тем, что во главе германского правительства стоит человек, бескомпромиссно настроенный против коммунизма и русского нигилизма».

Ватикан дал указание германским епископам поклясться в верности национал-социалистскому режиму и просил Бога благословить рейх. Новая клятва германских священников заканчивалась весьма многозначительно: «В выполнении своего духовного долга и в заботе о благе и интересах германского рейха я буду стремиться избегать всех действий, которые могут нанести ему вред».

О фантастической популярности фюрера свидетельствовали толпы паломников в Шпитале – селении, в котором родилась его мать. Они осаждали крестьянский дом, где Гитлер ребенком проводил лето, залезали на крышу, чтобы сделать фотоснимки, умывались из деревянного корыта, словно там была святая вода, откалывали куски от камней фундамента сарая и уносили все, что можно было взять в качестве сувениров. Когда возвращались с поля хозяева фермы, их окружали туристы. «Это напоминало ярмарку, – вспоминал новый хозяин дома Иоганн Штюц. – Они рисовали свастику на коровах, ходили по деревне, громко распевая песни о Гитлере, и нанесли мне большой ущерб».

В конце июля 1933 года Гитлер выкроил время, чтобы совершить паломничество в Байрейт. Он возложил венки на могилы Рихарда и Козимы Вагнеров и их сына Зигфрида. Впервые он побывал в семье Вагнеров после того, как стал канцлером, и расхаживал по библиотеке в их доме с нескрываемым удовлетворением. «Именно здесь вы принимали меня десять лет назад, – сказал он Винифред Вагнер и погрустнел. – Если бы путч не провалился, все сложилось бы иначе. Я был бы в расцвете сил. А сейчас я слишком стар. Я потерял слишком много времени и должен работать с двойной скоростью». Но грусть быстро прошла, и Гитлер уверенно заявил, что будет у власти двадцать два года. «Потом можно уйти в отставку, – закончил он, – но сначала я должен получить больше власти...»

В этот год Гитлер провел большую часть лета на своей вилле в Оберзальцберге. Он пригласил к себе Ханфштенглей, но сам глава семьи был слишком занят и отправил с ним Хелен и Эгона, которому исполнилось уже двенадцать лет. На пустынной дороге мотор вдруг заглох, и машина остановилась. Ее сразу же окружили неизвестно откуда взявшиеся семеро охранников, вооруженных пистолетами. Шофер Кемпка осмотрел двигатель. «Старая история, мой фюрер, – объяснил шофер. – Красные снова насыпали сахара в бензобак». Гитлер приказал охранникам быть начеку и с интересом наблюдал за тем, как Кемпка что-то отвинчивал, высасывал и продувал деталь, из которой на землю вылился бензин с кусочками сахара.

Как и всякий хозяин дома, Гитлер с гордостью показывал Хелен и Эгону свою виллу. Его скромно обставленная комната с видом на Зальцбург располагалась на первом этаже. «Там стоял небольшой письменный стол и висели книжные полки, – вспоминал Эгон. – Мне было интересно посмотреть, что читал Гитлер». Удивленный мальчик обнаружил, что в большинстве это были ковбойские романы.

Ханфштенгли оказались единственными гостями, но Гитлера здесь часто посещали соратники, остановившиеся в соседних пансионатах и гостиницах. «Часто приходил Геринг. Гитлер с ним прохаживался по узким тропинкам садика, тихо разговаривая. Сидя на веранде, – рассказывал Эгон, – я иногда мог слышать отдельные фразы. Например, слова Геринга: «Я подписал двадцать смертных приговоров». Мама тоже слышала, нас обоих от этого коробило».

Они вместе обедали в приятной и скромной столовой. «Говорили о музыке, политике, китайской живописи – обо всем... Совсем не чувствовалось, что перед нами сидел фюрер. Как правило, он не любил вести беседу, а либо слушал, либо произносил длинные монологи, словно читал проповедь». Но здесь, в своем загородном доме, он держался, по словам Эгона, как любезный хозяин, как простой человек.

О том, что фюрер отдыхает в Оберзальцберге, стало известно многим, и сюда устремились туристы. Гитлеру это не нравилось, и он старался не появляться на людях. Однажды толпа желающих увидеть Гитлера подкараулила Эгона, пытаясь выяснить, не выйдет ли фюрер. Мальчик вошел в дом и, запинаясь, сказал: «Герр Гитлер, преданная вам общественность жаждет видеть вас». Гитлер рассмеялся и пошел за Эгоном к воротам. «Они чуть не попадали в обморок. Когда он ушел, они бурно меня благодарили, а одна истеричная женщина подобрала несколько камешков, на которые наступил Гитлер, сунула их в пузырек и страстно прижала его к груди». Позднее, когда пришла еще одна группа, Эгон взял у них открытки, фотографии, листки бумаги и молча положил все это перед Гитлером вместе с карандашом. «Ну, мальчик, – воскликнул тот с улыбкой, – ты, я смотрю, очень настойчивый».

По возвращении в Берлин Гитлер разрешил Ханфштенглю издать книгу карикатур на себя, взятых из немецких и иностранных изданий. На обложке книги, озаглавленной «Факт против пера», был изображен добродушный фюрер, снисходительно улыбающийся своим критикам. Ханфштенгль подобрал превосходные карикатуры – сатирические, злые – за десятилетний период. В предисловии он разъяснил, что эта книга – попытка показать разницу между подлинным и воображаемым Адольфом Гитлером.

Такая пропаганда привела в ужас Геббельса, но Ханфштенгль сумел убедить фюрера, что книга произведет впечатление на англичан и американцев. В то время многие иностранные наблюдатели были склонны считать Гитлера скорее комичной, чем зловещей фигурой. Традиционное английское чувство жалости по отношению к неудачнику срабатывало в пользу Гитлера в его переговорах с Францией по вопросам репараций и границ, тем более что английские нападки на Версальский договор по своей резкости уступали лишь немецким.

Пользуясь этим, Гитлер приступил к ревизии внешней политики Германии. Она определялась его двойной доктриной – расы и жизненного пространства. Фюрер хотя и допускал иногда отклонения от нее, но в итоге всегда возвращался к проблеме пространства на Востоке. Он питал надежду на вовлечение Англии в его крестовый поход против коммунизма и стремился убедить английских политиков в том, что Германия отказывается от претензий на господство в мировой торговле и на море. Для усиления своих позиций перед натиском на Восток Гитлер стремился заручиться поддержкой фашистской Италии, которая, как и Германия, враждебно относилась к Франции из-за амбиций Муссолини в средиземноморском регионе.

Дипломаты, которых Гитлер унаследовал от Веймарской республики, принадлежали к другой социальной среде и питали неприязнь к его методам, но большинство разделяло его основные цели. «Мы верили и надеялись, – вспоминал дипломат Герберт фон Дирксен, – что с течением времени неизлечимые революционеры будут устранены, а их преемники, вкусив вина власти и ее комфорта, обратятся к продуктивной работе и более консервативному мышлению». Поэтому Дирксен и его единомышленники считали своим долгом оказать содействие Гитлеру.

Гитлер проявлял такую же изворотливость в манипулировании дипломатической службой, как и в отношениях с промышленниками и военными. Всех ведущих чиновников он оставил на своих постах, включая одного еврея и одного женатого на еврейке. Он также заявил, что рейх желает установить дружественные отношения с Советами, если они не будут вмешиваться во внутренние дела Германии. Кампания против местных красных, по его словам, вовсе не свидетельствовала о враждебном отношении к СССР. Чтобы продемонстрировать свою добрую волю, Гитлер тайно дал согласие отсрочить выплату долга Советского Союза по долгосрочному кредиту, предоставленному еще до прихода нацистов к власти.

К осени 1933 года Гитлер перестал осторожничать. Он решил выйти из Лиги Наций, которая, по его мнению, проводила противоречивую политику в вопросе о перевооружении. «Мы должны с ней порвать, – заявил фюрер Папену. – Все другие соображения совершенно неуместны».

14 октября Гитлер официально объявил, что Германия выходит из состава участников Конференции по разоружению и из Лиги Наций. «Быть в такой организации, в которой нет равноправия, для имеющей чувство чести страны с 65-миллионным населением и уважающим себя правительством является нетерпимым унижением», – заявил он. В этом обвинении был свой резон, и в каком-то смысле выход Германии из Лиги Наций, проводящей дискриминационную политику по отношению к побежденным странам, символически означал скорее отказ от Версальского договора, чем вызов Западу. Фюрер постарался заверить Францию в своих мирных намерениях, выразив надежду на германо-французское примирение.

Решительный шаг Гитлера был рискованным, но с учетом его миролюбивых заверений довольно безопасным. Англичане, как и ожидалось, выразили больше понимания, чем осуждения. Как отметил лорд Аллен в палате лордов, «в последние пятнадцать лет мы не проявляли по отношению к Германии мудрого понимания, которого заслуживала эта страна, сбросившая развязавший войну режим».

Желая обеспечить полную поддержку своим инициативам в собственной стране, Гитлер объявил о проведении в конце сентября плебисцита. И сразу же на его канцелярию обрушился поток поздравительных посланий, «единодушно» одобрявших его предложение. Один из величайших немецких философов Мартин Хайдеггер говорил студентам: «Не амбиции заставили фюрера выйти из Лиги Наций, не страсть, не слепое упрямство, не жажда насилия, а просто ясное желание нести безусловную ответственность за судьбу нашего народа». (Хайдеггер был в то время членом национал-социалистской партии. Через несколько месяцев он из нее вышел.) Готовясь к плебисциту, Гитлер вел кампанию, как когда-то перед выборами в рейхстаг, используя все ресурсы партии, чтобы убедить народ поддержать выход из Лиги Наций. Церковь и на этот раз оказала канцлеру горячую поддержку. Все епископы в Баварии одобрили призыв кардинала Фаульхабера сказать на плебисците «да». «Таким путем католики, – говорилось в нем, – снова продемонстрируют свою верность народу и отечеству и свое согласие с прозорливыми и энергичными усилиями фюрера с целью избавить немецкий народ от ужасов войны и большевизма, обеспечить общественный порядок и дать работу безработным». Это заявление отражало недовольство общества по поводу проигранной войны и репрессивного Версальского договора. Поэтому Гитлер решил провести плебисцит 12 ноября, т.е. день спустя после годовщины перемирия.

Он обратился ко всему народу как к единому целому. «Вы не можете позволить себе внутренний конфликт в борьбе за восстановление своего положения среди наций, – заявил он на встрече с рабочими завода Сименса. – Если Германия не желает оставаться в положении отверженного, она должна настаивать на равноправии, а этого можно добиться лишь в том случае, если все немцы будут держаться вместе. Я показал, что умею руководить и не принадлежу к какому-либо классу или группе, а только вам всем».

Накануне выборов к Гитлеру присоединился Гинденбург. «Защитите завтра свою национальную честь и поддержите правительство рейха, – призвал он народ в выступлении по радио. – Выскажитесь со мной и канцлером за принцип равенства и мира с честью, покажите всем, что мы возродили германское единство и с божьей помощью сохраним его».

Мало кто из патриотов мог не поддержать этот призыв. Когда на следующий день были подсчитаны голоса, 95,1 процента населения одобрили внешнюю политику Гитлера, а на выборах в рейхстаг 92,2 процента проголосовали за национал-социалистов, единственную партию, включенную в бюллетень. Хотя некоторые иностранные наблюдатели высмеяли эти результаты (за фюрера, как оказалось, голосовали даже узники концлагеря в Дахау – 2154 из 2242 якобы сказали «да»), они были подлинным барометром настроения немцев. Адольф Гитлер победил во внешнеполитической игре и одновременно укрепил свое положение в стране. Его победа была настолько убедительной, что через несколько недель он смог провести закон, объединивший партию и государство. В нем утверждалось, что национал-социалистская партия «воплощает в себе идею германского государства и неразрывно связана с государством».

Но хотя фюрер путем согласия (и угроз) добился значительной власти, подлинным диктатором он еще не стал, поскольку пока не исключалось сопротивление со стороны военных и даже престарелого Гинденбурга. Гитлер только вывел Германию на прямой путь к диктатуре.

Разумеется, добиться абсолютной власти без репрессий было невозможно. Поэтому неотъемлемым реквизитом национальной сцены стал концентрационный лагерь (термин немцы заимствовали у англичан, организовывавших такие лагеря во время англо-бурской войны). Он представлял угрозу для всех, а не только для тех, кто уже там находился. Никаких серьезных протестов не позволила себе и пресса, особенно после запрещения марксистских и социал-демократических изданий. Редакторы и издатели были поставлены под жесткий контроль, а после образования имперской палаты по печати были ликвидированы последние очаги независимой прессы. Вместе со свободой печати ушла свобода литературы, театра, музыки, кино, живописи.

К декабрю 1933 года Германия стояла на пороге тоталитаризма, обусловленного скорее потребностями времени и желанием согласия, чем террором. Конформизм определялся вовсе не классовой принадлежностью, он возобладал и среди ученых, и среди рабочих. «Мы хотим поддержать дух тотального государства и сотрудничать с ним лояльно и честно, – заявил своим коллегам президент Германской ассоциации математиков. – Как и все немцы, мы безоговорочно и с радостью ставим себя на службу национал-социалистскому движению и его лидеру, нашему канцлеру Адольфу Гитлеру».

6

Диссонанс в общую атмосферу согласия и преклонения перед фюрером вносила затяжка с судебным процессом по делу о поджоге рейхстага. Он начался лишь в первый день осени, когда немецкие коммунисты успели уже убедить почти весь мир, что этот поджог был организован самими обвинителями. В Париже вышла книга о терроре Гитлера и поджоге нацистами рейхстага, которая в значительной мере была основана на дезинформации. Писатель-коммунист Артур Кестлер, впоследствии отошедший от коммунизма, признавался позднее: «У нас не было ни прямых доказательств, ни доступа к свидетелям, лишь подпольные связи с Германией. Фактически у нас не было ни малейшего представления о конкретных обстоятельствах».

Зарубежные коммунисты организовали и свой судебный процесс. Он начался в Лондоне 14 сентября 1933 года под председательством международного комитета юристов, в который вошли англичанин Д. Н. Притт и американец А. Г. Хейс. На нем присутствовал знаменитый драматург Джордж Бернард Шоу, чьи произведения нравились Гитлеру. После шестидневного разбирательства «суд» вынес следующий приговор: «Есть серьезные основания для подозрений в том, что рейхстаг был подожжен ведущими деятелями национал-социалистской партии либо по их наущению».

На следующий день в Лейпциге открылся германский процесс. Геринг был среди обвинителей, и четыре обвиняемых коммуниста часто ставили его в нелепое положение. В конце, концов Геринг потерял самообладание и гневно крикнул Георгию Димитрову (впоследствии премьер-министр Болгарии): «Вы негодяй! Подождите, пока не выйдете из этого здания!» За Герингом оставалось последнее слово, но победу одержали коммунисты, все они судом были оправданы. Ван дер Люббе, который в своих показаниях последовательно утверждал, что виновен он один, был приговорен к смертной казни.

Мировая общественность была склонна считать, что этот голландец был лишь орудием в руках нацистов, которые подожгли рейхстаг, чтобы получить предлог для расправы над красными. Так думали и многие историки до выхода в свет книги Фрица Тобиаса, который убедительно доказал, что поджог не был организован ни нацистами, ни коммунистами и что единственным поджигателем действительно был ван дер Люббе. Хотя выводы книги Тобиаса и оспаривались некоторыми историками, они были подтверждены в последующих публикациях авторов, ни в коей мере не симпатизирующих нацистам.

Хотя на приговор суда в Лейпциге, очевидно, повлияло мировое общественное мнение, он все же свидетельствовал о том, что судебная система в Германии тогда еще сохраняла определенную независимость. Когда Геринг пожаловался Гитлеру, что судьи вели себя позорно («Можно было подумать, что подсудимые не коммунисты, а мы»), тот дал характерный ответ: «Ничего, это вопрос времени. Мы скоро заставим этих стариков говорить на нашем языке. Им скоро уходить на пенсию, и мы на их место поставим своих людей. Но пока старик (т.е. Гинденбург) жив, мы мало что можем сделать».

Ханфштенгль утверждал, что слышал этот разговор за обедом в рейхсканцелярии, и той осенью он сделал очередную попытку повернуть Гитлера на путь, более приемлемый для Запада. Он позвонил Марте Додд, очень симпатичной дочери американского посла, и сказал: «Гитлер должен влюбиться в американскую женщину – приятную даму, которая смогла бы изменить судьбу Европы. Марта, вы такая женщина!» (Как и многие близкие к фюреру люди, Ханфштенгль не знал, что у Гитлера уже имелась любовница – Ева Браун.)

Марта Додд согласилась встретиться с фюрером и попробовать «изменить судьбу Европы». Но когда в кафе «Кайзерхоф» Гитлер поцеловал ей руку и что-то смущенно пробормотал, она не могла поверить, что оказалась лицом к лицу с одним из самых влиятельных людей в Европе.

На ее отца Гитлер никакого впечатления не произвел, но его английский коллега принял фюрера всерьез. Англичане были готовы пойти на значительные уступки в удовлетворении его требований по перевооружению, и эту готовность подтвердил визит в Берлин будущего британского премьер-министра Антони Идена в начале 1934 года. Гитлер не показался Идену демагогом. «Он знал, что говорит, – отмечал Иден, – и по мере продолжения длительных бесед показал себя человеком, полностью владеющим темой обсуждения». Германия требовала в качестве предварительного условия любой международной гарантии возможности самообороны. Гитлер обещал разоружить СА и СС, если такая конвенция будет заключена.

Демонстрируя свое миролюбие, Гитлер на следующий день сделал исключительный жест – пришел на завтрак в английское посольство. До этого он ни разу не бывал ни в одном иностранном посольстве. Он почти не проявил никакого интереса к еде и напиткам, но «растаял», как только разговор зашел о его личном участии в войне. Когда Иден заметил, что бывшие солдаты меньше всех хотят новой войны, Гитлер выразил «полное согласие» с английским собеседником.

После завтрака он представил более подробные предложения: число самолетов в Германии должно составлять 30 процентов от общего их количества, которое имеется у ее соседей. Больше того, он был готов согласиться на то, чтобы немецкие воздушные силы не превышали 60 процентов от уровня французских. Ко всему прочему, лидер нацистов приятно удивил Идена, предложив сократить СА и СС, добавив, что «его здравый смысл и политическое чутье никогда не позволят допустить создания второй армии в государстве. Никогда! Никогда!».

Это был сезон уступок, и Гитлер позволил себе еще один дружественный жест, на этот раз в отношении США. 14 марта министр иностранных дел фон Нойрат направил Рузвельту послание, в котором выражалось восхищение усилиями президента по оздоровлению американской экономики, они сравнивались с аналогичными усилиями германского правительства. Послание не достигло своей цели, поскольку было составлено в не совсем корректных выражениях. К тому же и момент оказался не очень-то подходящим: неделей раньше в Нью-Йорке в зале «Мэдисон сквер гарден» Американский еврейский конгресс провел «суд» по делу «Цивилизация против гитлеризма: представление законов и актов режима Гитлера». Гитлеризм был единодушно осужден.

7

Обещание Гитлера сдерживать СС и СА в какой-то мере успокоило Францию, но ее правительство вовсе не было убеждено в том, что программа Гитлера по перевооружению имеет сугубо оборонительный характер. Англичан это меньше встревожило, хотя и они в частном порядке выражали озабоченность особенно быстрым ростом германских военно-воздушных сил.

Французы приняли меры по ограничению германских амбиций, выдвинув план создания антинацистского блока на Востоке, в котором Польша, СССР и Чехословакия были бы звеньями в цепи безопасности под эгидой Франции.

Когда весной Франция и Советский Союз приступили к обсуждению этого плана, Гитлер, естественно, опасался, как бы это не оказалось началом окружения рейха. Ему нужен был сильный союзник, которым фюрер считал прежде всего Италию, но дуче не проявил интереса к такому союзу. Гитлеру не хотелось быть просителем, но гордость уступила нужде. Он направил послание Муссолини, в котором выразил желание укреплять дружбу и сотрудничество между «нашими двумя идеологически близкими нациями» и подчеркнул стремление Германии к равенству в области вооружений. Передать послание было поручено Герингу.

Несколько недель спустя пресс-секретарь Гитлера по иностранной печати и неофициальный шут при его дворе Ханфштенгль тоже посетил Муссолини и предложил ему встретиться с фюрером. «Вы оба поклонники Вагнера, – убеждал он дуче. – Подумайте, как это будет здорово, если вы пригласите его в Венецию, где умер Рихард Вагнер. Гитлер сможет воспользоваться вашим опытом и получит ориентировку по европейским проблемам со стороны, увидит их такими, какими они видятся за пределами Германии». Муссолини был не против этого и послал Гитлеру приглашение.

Историческая встреча была с самого начала обречена на неудачу. По словам представителя итальянской прессы в Берлине Филиппе Боджано, Муссолини было любопытно посмотреть на политика, о котором говорит вся Европа. «Гитлер – просто болван с перевернутыми мозгами, – говорил потом дуче Боджано. – Его голова напичкана философскими и политическими штампами, в которых невозможно разобраться. Не могу понять, почему он так долго ждал, чтобы взять власть, и вел себя как кретин, со всеми этими глупыми выборами для легального прихода к власти. Либо он революционер, либо нет. Фашистской Италии никогда бы не было без похода на Рим. Мы люди действия, а синьор Гитлер – просто болтун».