[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/mussoli...tskaya-partiya

10. В поисках раздора

(продолжение)

Стараче и фашистская партия

Секретарем фашистской партии с сентября 1930 года по декабрь 1931 года был Джованни Гуриати, человек, которого Муссолини характеризовал как одного из немногих некоррумпированных фашистских лидеров. Возможно, именно честность стала причиной его недолгого пребывания на этом посту. Другим его «проступком» было то, что он попросил Муссолини не монополизировать в государстве так много ведомств. Гуриати не раз угрожал, что подаст в отставку, пока, наконец, ему не было дано разрешение провести чистку в партии. В ходе этой чистки, в частности, предполагалось избавиться от главных коррупционеров Маринелли и Стараче. Но в декабре 1931 года Гуриати прочел в газетах, что именно Стараче назначен на его место. Независимый образ действий Гуриати был редчайшим явлением в фашистском режиме, его смещение должно было показать недопустимость подобного поведения.

Акилле Стараче не повторил его ошибки. Это был подходящий для Муссолини человек – настоящее бедствие для Италии. Неинтеллигентный, лишенный чувства юмора, с обостренным сознанием подчиненности, елейный льстец, он был тем, кто никогда не станет противоречить или добиваться популярности. На людях его хвалили как идеального фашиста, морально безупречного, хотя Муссолини знал, что в его политическом досье содержатся обвинения в употреблении наркотиков, разврате, изнасилованиях, казнокрадстве и педерастии.

С другой стороны, Стараче был хорошим организатором и жестким приверженцем дисциплины, знатоком проведения массовых митингов, в которых была все большая и большая потребность. Когда Муссолини говорил с ним по телефону, тот слушал стоя и заставлял других делать то же самое. Если режим хотел создать новый тип итальянца, то Стараче по всем внешним данным был идеальной моделью фашиста. Вот почему он смог продержаться на своей должности до 1939 года, дольше любого другого секретаря партии.

Муссолини любил говорить, что ему не очень нравится массовое распространение, с подачи Стараче, форменной одежды, парадов и огромных, «как океан», ассамблей. Но это говорилось лишь в тех случаях, когда ему становилось известно, что они не имели успеха. В свое время Муссолини признавал в них главное средство для поднятия масс, они поддерживали его собственную веру в ритуалы и обряды, подчеркивавшие его личное превосходство.

Стараче (в военной форме в центре) и Итало Бальбо (крайний справа) на заводе Альфа-Ромео

Одним из первых действий Стараче – конечно же, не без консультации с боссом – было введение обязательного приветствия в начале собраний фашистов: «Да здравствует дуче!» Он приказал также, чтобы приветственные крики толпы по разным поводам предназначались только дуче, и никому другому, чтобы рядом с его именем или фотографиями не печатались другие имена или лица. «Только один человек должен доминировать в ежедневных новостях, а все остальные должны гордиться тем, что молча служат ему». Поощрялось, чтобы фашисты даже в частной корреспонденции в конце приписывали «Вива эль дуче!».

В обиход прочно вошел «римский салют» поднятой рукой. Иностранных посетителей, прибывавших в отели, приветствовали только этим «благородным, эстетическим жестом», «утонченным фашистским приветствием, которому завидуют и подражают во всем мире», а итальянцы должны были обязательно пользоваться им, отправляясь за границу. В частном кругу Муссолини по забывчивости иногда продолжал пожимать руки, но печатать такие фотографии было строго запрещено.

Следующим желанием Стараче было облечь итальянцев в военную форму, так что в конце концов безумная страсть дуче к униформе стала почти всеобщей маниакальной идеей. Военная форма развивала «художественный вкус» и выгодно выделяла фашистов из среды западноевропейских пацифистов и плутократов. Муссолини убедили, что возможность заслужить более красивую униформу путем продвижения по службе – самое действенное средство для стимулирования повиновения.

Один журналист заметил, что временами Муссолини так изощренно одевался, что «становился похож на циркового трюкача на досуге». Министры кабинета могли иметь по меньшей мере десять форменных костюмов, предназначенных для разных случаев жизни. Специальную униформу должны были носить даже дети, так, как редко кто избегал вступления в «балилла» или юношескую фашистскую организацию. Даже младенцев родители должны были обязательно фотографировать в черных костюмчиках. Иногда раздавались отдельные протесты против фальшивой милитаризации гражданского населения, которая становилась просто непристойной, но более серьезные возражения, скажем, когда эти действия называли смешным сумасбродством, считались уже провинностью. В тех случаях, когда приказы об изменениях во внешнем поведении перехлестывали через край, все недовольство сваливалось на Стараче, хотя главным ответственным лицом был, конечно же, Муссолини.

Тем временем большие церемонии, начинавшиеся с похорон Арнольдо Муссолини в декабре 1931 года, становились все более изощренными. Некоторые обозреватели были потрясены почестями, устроенными этому посредственному журналисту – они были достойны главы государства. Толпы коленопреклоненных людей выстроились вдоль полотна железной дороги, когда гроб с телом брата дуче везли на север Италии.

Газеты буквально состязались друг с другом в подобострастной лести покойному, который был «величайшим мыслителем революции». Другим таким событием стало торжественное захоронение тридцати шести «фашистских мучеников» в национальном мемориале Санта Кроче во Флоренции, рядом с гробницами Микеланджело, Галилея и Макиавелли.

Муссолини любил называть общественное мнение проституткой, он часто заявлял, что ему безразлично, что о нем думают другие. Тем не менее он старательно организовывал массовые демонстрации, надеясь, что их сочтут спонтанными. Муссолини похвалялся, что стоит ему нажать на кнопку, как соберется рукоплещущая толпа. Детей отрывали от школьных занятий, рабочих отзывали с фабрик и заводов, чтобы иногда по нескольку дней репетировать проведение какого-нибудь массового мероприятия. Хорошо сплоченная клика следовала за дуче и окружала его во время выступлений плотным кольцом – их иногда называли «аплодирующий отряд». Для мобилизации же прочих применялась система звонков и исполнительных карточек, помогая создавать в нужные моменты соответствующую реакцию. Иностранные дипломаты, наблюдавшие эти без конца повторявшиеся представления, отпускали иронические замечания, да и собранный простой народ недоумевал: кого хотели обмануть подобной выдумкой?

Стараче было поручено привнести в жизнь страны больше единообразия. Но на поверку оказалось, что он ничего не сделал, кроме усиления роли дубинок. Одним из его нововведений был закон, утверждающий членство в партии необходимым для каждого, кто работает в системе государственного управления. Подобно многим другим законам фашистского режима, этот тоже доказал всю бесполезность насилия. Но на бумаге получалось, что только фашист мог пользоваться всеми правами итальянского гражданина.

Вскоре уже недостаточно стало быть просто фашистом: предпочтение начали отдавать членам партии с октября 1922 года или, что еще лучше, сансеполькристам марта 1919. Началось массовое подделывание в личных делах года вступления в партию. В итоге число партийцев, принимавших участие в революции 1922 года, увеличилось в десять раз и включало даже тех, кто в то время был еще детьми. Муссолини устроил так, что первое официальное удостоверение в избранной группе сансеполькристов получил его брат Арнольдо, у которого не было на это никакого права. Некоторые, стараясь всех переплюнуть, заявили о своем членстве в партии с 1918 года – еще до ее официального создания. Это стремление усилилось благодаря тому, что партийный стаж даровал не только красочные позументы на кокардах и галуны, но более высокие должности и изрядные добавки к пенсии и жалованью.

Любой творческий работник, желавший сделать карьеру, должен был подчиняться инструкциям и не скупиться на лесть в адрес величественной и дисциплинированной партии. Сам Муссолини заявлял, что Италия уже превратилась в самую тоталитарную и деятельную страну в мире. Однако некоторые фашисты считали, что именно в эти годы фашизм окончательно отрекся от всего, что оставалось еще от его прежних идеалов, и стал необъятной, ленивой, деспотичной, бюрократической системой, которая мешала развитию, превращая Италию в коррупционное и репрессивное полицейское государство.

Чиновники, назначенные на должности по воле Стараче, за редким исключением оказались людьми некомпетентными; они не только погрязли в подкупе, но и были «настоящим бедствием для здравого смысла и разума итальянского народа».

Муссолини продолжал утверждать, что его главная задача – создание нового, более совершенного правящего класса. Но эта идея находила свое воплощение только в сквадристах, другими словами, в людях, основными достоинствами которых были не ум или воображение и даже не бюрократическая расторопность. Он считал, что единственный способ вытеснить старый порядок – взять на работу возможно больше молодых фашистов. Муссолини решил принимать в партию только молодых мужчин, им разрешено было массовое вступление, часто на практике превращавшееся в обязанность.

В октябре 1932 года Муссолини провозгласил, что настало время для очередного поворота в направлении «еще большей фашизации, которую я хочу поставить во главу угла нашей национальной жизни». Ничто не должно было оставаться вне контроля государства. Многие итальянцы надеялись на обратное – что раз фашизм основательно утвердился у руля, рычаги управления будут ослаблены. Люди понимали, что режим сможет стабилизироваться и создать правящий класс, обладающий прозорливостью и чувством личной ответственности, только допустив больше свободы для обсуждений и критики. Сам Муссолини иногда теоретически допускал, что некоторая свобода дискуссий могла бы оказаться полезной, но при этом прекрасно понимал, что на практике это станет величайшей угрозой для системы.

Об этом же говорит и его пристальное внимание к цензуре пьес и фильмов. Он хотел быть уверенным, что развлечения несут правильную фашистскую информацию. Ежегодно в цензуре регулярно просматривалось 1500 пьес. Если возникало какое-то сомнение, пьесу тут же представляли на личное рассмотрение дуче. Он мог потребовать, чтобы в ней изменили отдельные места, что привело бы действие к счастливому концу, или вырезали какую-нибудь сцену, где итальянец показан пьяным или преступником. Он запретил постановки «Сирано де Бержерака» и «Ля Мандрагоры», запретил пьесу Пиранделло, потому что зрители могли интерпретировать ее как выпад против власти. Малейший намек на сатиру накликал на себя немедленный запрет. Цензоры получили указания быть очень осторожными с любыми представлениями о Наполеоне; Муссолини не любил, когда великих людей показывали в их неприглядной и беспорядочной частной жизни.

Муссолини беспокоили интеллектуалы и квалифицированные рабочие, которые, даже принадлежа к фашистской партии, порою совершенно не выказывали энтузиазма или даже втайне были настроены к фашизму враждебно. Поэтому представители каждой профессии сбивались в закрытую организацию, для вступления в которую люди должны были доказывать свою лояльность и соответствие требованиям «доброй морали и политического образа действий». Без такого доказательства ни один человек не допускался к работе. Такие закрытые профсоюзы уже были созданы для журналистов, врачей и юристов; готовились новые структуры, куда вошли бы архитекторы, художники, изобретатели, химики, инженеры и многие другие. Ни в одной другой стране, похвалялся Муссолини, творческие работники не были организованы столь эффективно. В октябре 1932 года две тысячи интеллектуалов и представителей различных других профессий были созваны на ассамблею, где дуче лично сообщил им об этом. Он сказал, что в новой системе не будет места для зависти или критики со стороны людей, которые заблуждаются, считая, что лучше знают, что им нужно, чем он. «Только один человек в Италии не ошибается», – сказал дуче, но он имел в виду отнюдь не Папу Римского. Итальянские интеллектуалы должны показать всему миру жизнеспособность фашизма, приняв активное участие в пропаганде ценностей нового режима.

Школьных учителей уже принудили давать клятву верности фашизму, а в 1931 году, по совету философа Джентиле, того же потребовали от преподавательского состава университетов, предупредив, что в случае отказа они будут уволены. Министр образования в кулуарах убеждал некоторых сомневающихся, что они вполне могут относиться к этой клятве как к пустой формальности, что это не накладывает на них никаких особых обязательств. Все, что требуется,– это просто создать для внешнего мира видимость, что фашизм пользуется единодушной поддержкой высших учебных заведений.

Дать унизительную присягу отказался менее чем один процент преподавателей.

Муссолини был очень удивлен, когда политизация университетов вызвала волну возмущения за пределами Италии, и велел своим послам за границей довести до общественности, что эта идея присяги родилась совершенно стихийно. Вскоре после того как преподаватели сделали первую уступку, их пригласили, хотя далеко не так гласно, вступить в армию и, подобно другим фашистам, дать еще одну клятву: жить и умереть за фашизм. Преподавание больше уже не было нейтральным; оно должно было стать фашистским и проповедовать этику насилия, повиновения и интеллектуального единства. Дуче был очень доволен, когда увидел многих выдающихся и почтенных профессоров облаченными в день выпуска в черные рубашки. Они маршировали строем, чтобы почтить героев революции 1922 года.

Ясно, что многим настоящим ученым, таким, как Луиджи Эйнауди, Энрико Ферми и Федерико Чабод, не могло понравиться то, что они видели. Несколько творческих работников, находившихся на высоких государственных должностях, сочли необходимым оставить свои посты, так как Италия все дальше и дальше двигалась в направлении милитаризации.

Дуче продолжал высказывать недовольство тем, что университеты все еще остаются «мертвыми углами», частично выпадая из системы режима. Но эти сбои компенсировало раболепство. В начале тридцатых годов почти нигде не было заметно антифашистской деятельности, и Муссолини льстил себя надеждой, что теперь каждый человек оказывает ему «стихийную и тотальную» поддержку. Впоследствии он говорил, что едва ли был настоящим диктатором, так как его личное желание командовать «совершенно совпадало с желанием итальянцев повиноваться».

Муссолини продолжал надеяться, что фашизм в конце концов в корне изменит характер народа. Он хотел, чтобы люди стали более дисциплинированными, даже «пруссицизированными». Чтобы поднять народ, как он называл это, из столетнего оцепенения, ему придется, «одев его в униформу, выстроить рядами и с утра до вечера поучать дубинкой, дубинкой и еще раз дубинкой». Люди должны научиться еще больше ненавидеть и радоваться тому, что их тоже ненавидят. Их должны бояться, а не любить. Они должны стать «главной расой, сильной, непримиримой, ненавистной». Им нужно больше характера и меньше мозгов, так как неграмотные более мужественны, чем образованные.

В последующие после 1934 годы Муссолини опять направил всю свою былую неприязнь на буржуазию и буржуазный характер, который, по его определению, был лишен героизма, склонен к скепсису и гуманности. Буржуа присуща нефашистская тяга к компромиссу и спокойной жизни, для борьбы с ними он намерен был заставить итальянцев отказаться от комфорта, ибо комфорт был величайшим врагом милитаризма. По этой причине было запрещено массовое производство дешевого, пользовавшегося популярностью автомобиля типа «фольксваген», так как водить машину считалось удовольствием, удобством и, следовательно, пацифизмом. Муссолини же нужен был непрерывный ряд войн, чтобы приучить людей и в трудностях оставаться жизнерадостными. На этого-то противника – буржуазию – Муссолини и собирался со временем обрушить «третью волну» насилия и концентрационных лагерей. Его вспышки ярости, направленные против богатых, становились все более частыми. Иностранцы утверждали, что он упорно движется влево. Мир коммерции и банков никак не мог это приветствовать. Как-то в порыве гнева Муссолини заметил, что добрых 80 процентов буржуазии следовало бы «физически уничтожить». Если бы он знал их до 1920 года так, как знает сейчас, он «устроил бы такую беспощадную революцию, что то, что сделал Ленин, показалось бы невинной шуткой».