[Odnako.org]

Всеобщая управляемая демократия

Порядок технической цензовой демократии мог существовать только до тех пор, пока в мире не возникло первое коммунистическое государство, контролирующее половину планеты.

Государство, победившее в мировой войне, обеспечившее себе научно-техническое лидерство (или как минимум паритет с Западом), действительно дало всем своим гражданам то, что оно им публично (то есть правовым образом) обещало. Советский гражданин принимал участие во власти за счёт массовой солидарности с публично объявленными историческими целями, к которым власть действительно стремилась. Идеологически конкурировать с таким общественным порядком техническая демократия могла, только став всеобщей.

Обещания советского государства включали в себя концепцию человека, которую надо понимать как онтологическое содержание понятия «свободы», как постхристианскую светскую религию. Российские коммунисты прошли на один шаг дальше в религиозном кризисе, чем современный им Запад. Эта русская светская вера стала массовой, т.е. верой не только правящих слоёв, но каждого советского гражданина, претендовала на полное замещение собой христианской веры. Отсюда — подлинный антагонизм с христианством, с православной церковью, а не просто атеистический нигилизм и социальная вражда с духовенством времён Просвещения и Великой французской революции. Западное кризисное религиозное сознание никогда не могло полностью заместить христианские представления либеральными. Ни в сектантских США, ни в протестантской, англиканской и католической Европе.

Сразу после Второй мировой войны при непосредственном участии неотомистских философов в США формируется проект создания демократии как светской веры. Этот проект — стратегическая составляющая борьбы США и Западного мира в целом с советским имперским проектом России, исторически победившим в мировой войне.

Проект светской веры в демократию становится следующим шагом модернизации и перепроектирования США, ставших после войны самым мощным государством Запада. США взяли на себя защиту западноевропейских государств, запретили им воевать друг с другом, сосредоточили в своих руках экономическую выгоду от войны, т.е. стали сверхгосударством, государством над другими государствами. И именно США должны были сформулировать ответ СССР. Подобное проектное решение, разумеется, является насилием над взятым теперь уже в качестве материала механизмом технической, цензовой демократии. Как таковой этот механизм просто не рассчитан на вместительность для всего населения — вместе с женщинами, «латиносами», неграми и бедными. Однако без наделения каждого американца избирательными правами и «избирательным поведением» демократия не может стать официальной религией, верой всей нации, не может стать всеобщей. Не отказавшись от ценза, такую демократию нельзя поставлять в качестве образца на экспорт (старый добрый католический прозелитизм!). С этого момента выработка управленческих решений (а также их политическая реализация), что составляет суть современной власти, и демократические декорации окончательно разделяются и более никогда не встречаются.

Суть производимых властным сообществом подлинных решений и действий публично никогда не обсуждается и, более того, скрывается, что становится существенным условием их реализации. Светская вера в демократию строится как всеобщая за единственным и существенным исключением — само властное сообщество эту веру не исповедует. Эта вера — утопия для управляемых. Западная политика превращается в имитацию дискуссии и «борьбы» за уже вменённые решения. В СССР же продолжает сохраняться публичная власть, открыто обсуждающая свои планы, и, что крайне важно, сама исповедующая собственную официальную религию.

Всеобщая управляемая демократия, вырастая из демократии технической, являясь её предельным вариантом, в то же время находится уже «по ту сторону» от реальности власти, утрачивает всякую связь с подлинной онтологической демократией античности. Всеобщая управляемая демократия — это чистая имитация участия во власти с нулевой ответственностью для участника. Всеобщая демократия окончательно оформляет профессиональную политику как сферу деятельности тех, кто, не обладая ни капиталами, ни властью, должен разыгрывать спектакль для массового всеобщего избирателя, подчиняя задаче формирования доверия к этому спектаклю всю свою жизнь, биографию, карьеру.

Всеобщая управляемая демократия открыто противоречит главному признаку реальной власти. Ведь власть — это открытое, публичное подчинение большинства меньшинству. Власть — основное общественное отношение. Государство — высшая цивилизационная форма власти. Ничего этого нет в конструкции всеобщей демократии. Меньшинство якобы подчиняется большинству. Само большинство никому не подчиняется. Государство существует дополнительно к согласному с самим собой большинству только для приведения к порядку меньшинства, поэтому становится сервисным институтом и в исторической перспективе исчезает. Всё это потому только так соблазнительно для массового потребителя утопии, что ложно от начала и до конца.
Народ и власть

В XX веке развитие ситуации с властью и демократией в мире нашло полное отражение в наших собственных национальных документах. Что говорят о принадлежности власти наши российские Конституции?

Принадлежность власти понятному, физически и юридически реальному субъекту заявлена только в 1906-м (император) и 1918-м (Советы).

В 1937 году власть Советам уже не принадлежит, но ещё осуществляется «в их лице». В 1978 году Советы вовсе из «лица» (то есть хоть какого-то субъекта) превращаются в чистый механизм («через» них), одновременно народ наконец-то номинируется на роль обладателя власти. Правда, тут же вводится другой субъект, с точки зрения английского языка (сила=power=власть) также являющийся субъектом власти, — КПСС. Так что власть либо принадлежит просто КПСС, гораздо более определённой по сравнению с народом (это как минимум организация), либо народу опять-таки «в лице» КПСС.

И наконец, действующая Конституция, 1993 год. Никакой принадлежности власти народу в России нет. Народ — лишь носитель суверенитета и единственный источник власти. Это метафизическое, беспредметное положение власти к народу является догматом светской религии демократии. Это чистый символ веры, прямо исключающий возможность реального народа-властителя. Всё честно. С этим согласен и демократический здравый смысл: власть не может действительно и актуально принадлежать народу, так как предполагает содержательную наличную непрерывную волю. «Народ» может обладать такой волей только в узком субъективном смысле — как самоназвание конкретного и немногочисленного коллектива людей, такого, например, как авторы американской Декларации независимости. Помните? «Мы, народ Соединённых Штатов...» Это конкретные люди себя так назвали. Или же воля народа, который сам есть меньшинство общества — греко-римские свободные — формулируется разнообразным выборным магистратом.

Расширить такой коллектив воли к власти до массовых масштабов можно лишь в рамках тоталитарного проекта, то есть при достижении реального исторического единства воли. Масса, реально проявляющая не единую волю, а две несогласные воли, исторически неизбежно вступает в гражданскую войну.

Поэтому, разумеется, голосование и выборы — лишь имитация, иллюзия обладания властью. Население (народ в пассивном, объективном смысле, то, что нарождается, демография) не определяет ни содержания властных решений, ни личности тех, кто эти решения продвигает. Электорат выбирает между данными ему кандидатами. За кого бы ни голосовал избиратель, главное в акте голосования — легальный и легитимный отказ голосующего от собственного, личного обладания властью. И осуществляют этот отказ все голосующие. Чем выше явка, тем выше уровень отказа. Поэтому во многих современных западных демократиях голосование является принудительным. А по действующей Конституции в России власть не принадлежит не только народу, но и никому другому.
Открытое сословие и народовластие

Глубина контроля государства над государственным аппаратом — один из показательных критериев его (государства) мощи. Ведь государственный аппарат — это не само государство, а лишь его инструмент, в той мере, в которой государство может отвоевать его у общества.

Буржуазная борьба с государством, уклонение буржуазии от государственных обязанностей и сословной ответственности при захвате фактической власти делают государство слабым, неустойчивым, находящимся в постоянном кризисе. Государственный аппарат при этом приобретает самостоятельность и начинает отождествляться в глазах населения с государством. Этот своевольный госаппарат буржуазия объявляет самим неэффективным государством, с которым грех не воевать, от которого грех не освободиться. Такая «борьба» становится одним из имитационных процессов, на которых держится всеобщая управляемая демократия, её декорации.

Либерализм, на деле максимально ослабив государство, в своей риторике выставляет его всемогущим злом, с которым надо продолжать историческое противостояние. Речь при этом всегда в действительности идёт о государственном аппарате, которым буржуазия, то есть общество, продолжает скрыто пользоваться.

Отказ буржуазии стать формально закреплённым сословием власти и нести государственную ответственность за свои действия составляет суть современного цивилизационного кризиса.

Исторически буржуазия стала первым открытым сословием, войти в которое стало возможно не исключительно по рождению, но и по участию в деятельности, благодаря собственным усилиям. Однако первое открытое сословие не стало государственным и вообще отказалось быть сословием.

Советская империя России создала пример современного государственного сословия — формально закреплённого корпуса государственных людей, являющихся субъектами власти и государства, контролирующих государственный аппарат. Этим новым сословием стала коммунистическая партия — ВКП(б), КПСС.

В отличие от старых сословий, ВКП(б) — КПСС явилась тем полностью открытым сословием, не имеющим ограничений по рождению, которое впервые в истории стало основным носителем государственной власти. При этом институт императора, царя, суверена в Советской империи сохранился и эффективно действовал как одна из форм сущностного государства. Опираясь на открытое сословие, советский император — Генеральный секретарь — представлял интересы всего населения, подавляющей массы людей.

Неудивительно, что в таком представительстве (признаваемом и римской государственно-правовой мыслью) нет места конфликту интересов: государственный и народный интересы при этом тождественны. Государство открытого сословия не обслуживает в отличие от демократии — как сущностной, так и технической, — борьбу за раздел национального богатства среди элиты. Оно обслуживает синтетический и синэргический интерес всего социума — популяции, закрепившейся на исторически определённой территории благодаря собственному государству.

Мы впервые в истории создали полноценное государство открытого сословия, народное государство, выйдя за пределы любых демократических институтов и ответив на вопрос о принципе воспроизводства государства после буржуазной революции (капиталистической модернизации).

Народовластие в СССР осуществлялось за счёт социокультурных лифтов и разнообразных технических демократических процедур (выборов), главными и самыми существенными из которых были выдвижение и вотум доверия путём массового пополнения открытого государственного сословия из всего народного тела. Такое открытое сословие власти не могло не находиться под грузом неограниченной ответственности, один из исторических механизмов которой известен как репрессии. Но дело не в них. Без действительного желания служить народу, будучи выходцем из него, такое сословие не могло бы ставить и решать исторические задачи победы в войне, восстановления страны, построения социализма. А они ставились и решались.

Всех партийных руководителей выдвигала партия. И только они были реальной государственной властью. Право участия в процедурах вотума доверия («выборах») административным работникам было у каждого гражданина. Но не это главное. Главное в том, что каждый обладал реальным представительством своих интересов в системе народовластия. Именно этому уровню реальной публичной представленности интересов каждого гражданина никак не соответствовала западная цензовая техническая демократия буржуазии, именно для конкуренции с этим уровнем представленности интересов населения Запад вынужден был трансформировать техническую демократию во всеобщую.
Проектная демократия

Опыт СССР показывает, что демократии есть куда развиваться в её техническом приложении. Однако в революции 1985–1999 годов мы отказались развивать публичную власть и институционализировать управление социумом. Мы сделали шаг назад, не удержавшись в достигнутом историческом будущем. Естественно, возврат проходил под лозунгом «Мы отстали». Любой такой шаг в прошлое всегда означает комплексную цивилизационную деградацию.

Сегодня большинству становится ясно: мы если и отставали, то количественно, по богатству на душу населения. Что делать, жили без колоний, на суровых северных территориях, требующих ресурсоёмкого освоения, да и воевали весь век — и по-горячему, и по-холодному. А качественно мы были впереди. И, безусловно, были суверенны. Могли строить собственные планы, иметь собственное будущее, в котором были уверены. Чтобы народ мог быть носителем суверенитета хотя бы теоретически, нужно, чтобы существовал сам суверенитет. Пока что наш суверенитет нами утрачен. И в первую очередь мы несуверенны в плане мировоззрения, вынуждены каждый день повторять навязанную нам примитивную идеологическую чушь, даже если вовсе в неё не верим.

Современная всеобщая демократия — это ширма, скрывающая сегодня в первую очередь реальных управляющих мировыми финансовыми потоками. Так как мировой центр этого управления (само его существование никем не оспаривается) находится не у нас, то на нашей территории это управление никак не может быть обращено к нашей общей, то есть государственной, народной пользе. Это чужой пылесос. Это управление может ставить лишь цели обогащения узкой местной группы, обеспечивающей внешнее управление. Причём не за счёт новой деятельности, а за счёт эксплуатации и перераспределения имеющихся общих ресурсов.

Российский денежный класс состоит только из тех, кто видит возможность обогащения через использование места в государственной власти в обмен на любое возможное обогащение внешних агентов. Поэтому у путинского правления при всей государственнической риторике сохраняется жёсткая несуверенная либеральная позиция в экономической политике.

Демократия — как современная, так и античная — никогда не заботилась о будущем, она всегда была механизмом сиюминутного согласования и баланса интересов общественной элиты. Те, кто имеет доступ к управлению социумом при современной всеобщей демократии, возможно, и планируют своё собственное будущее и даже весьма надолго. Вот только верим ли мы, что они обеспечат будущим и нас всех? Ведь при демократии каждый за себя.

Западная, прежде всего американская, пропаганда прямо обвиняет русских у власти в нарушении т.н. «стандартов демократии». Хотя богатые русские у власти эту демократию в принципе искренне любят, не научились ещё стоять за сценой, лезут на неё сами. Понятно, что за этими обвинениями стоит политика войны против российского государства как такового.

Однако вопрос всё равно остаётся: нужна ли нам всеобщая демократия, если да, то зачем и как её осваивать? Поможет ли в этом «импорт» демократии, хотя он и создаёт элементы внешнего управления страной, скорее всего, противоречащие нашим национальным интересам?

Этот круг вопросов принадлежит к историческим, философским и методологическим (а также научным, насколько это возможно) основаниям политики и идеологии. Он требует содержательного раскрытия. Ставить же цель непосредственно «прийти к демократии», «добиться демократии» — бессмысленно и означает лишь быть под чьим-то идеологическим (и не только) внешним управлением.

Буржуазная техническая демократия в эффективный период своего исторического существования использовала схему «правящая партия — оппозиция». Мы должны создать альтернативный институт публичной дискуссии в государственном открытом сословии, при котором эта дискуссия будет не связана с задачами обновления правящей группы. Конкуренцию программ и проектов и конкуренцию персон за личное участие в отношениях власти нужно институционально разделить и развести. Поскольку в противном случае под видом проектов и программ конкурируют в действительности частные интересы.

Освоение такой схемы и будет, собственно, осмысленной технической демократизацией России, построением механизма воспроизводства власти и её подлинной легитимации, в том числе прекращением гражданского конфликта 1917 года и воссоединением нации. Такая дискуссия должна быть открыта проектно как способ развития и усиления нашей суверенной власти, поскольку в отличие от английской американской или французской истории социальной борьбы мы сегодня уже не имеем исторических предпосылок для двух или более партий — и слава богу.

В США две партии растут из Гражданской войны Севера и Юга, в Англии — из борьбы короны и парламента. В «новых» государствах — Германии и Италии, по сути, есть оппозиция «фашистов», замаскированных под христиан, и «антифашистов», т.е. левых. А у нас? Мы изжили «вторую», «белую» партию в полном составе. Наше общество социально-политически однородно, оно исторически «красное», несмотря на созданное искусственно за счёт приватизации имущественное неравенство.

Такая дискуссия должна быть частью обязательных процедур функционирования открытого сословия, формально и институционально закреплённой за корпусом граждан, выборных магистратов или сословных должностных лиц. В рамках такого проекта есть возможность какой-либо репатриации «белого» социального элемента.

Технической демократии как одному из механизмов осуществления власти, установления фактического баланса отношений между обществом и государством, разрешения конфликта допустимых интересов есть куда развиваться, если отбросить идолов всеобщей демократии, если освободить демократическую технику от светской демократической веры.

Россия имеет все возможности участвовать в развитии этой полезной демократии, которая есть содержательный способ вовлечения масс населения в деятельностные и исторические процессы, предполагающие активность личности. Поэтому не существует никакого «стандарта демократии». Есть открытый, развивающийся, незавершённый проект европейской цивилизации (как и коммунизм), могущий и обязанный иметь уникальные национально-исторические варианты реализации. В том числе и в плане процедурно-формальном.

Поэтому правильнее в плане проектной демократии говорить о демократизации управления, а не о демократизации власти. Первая должна сделать процессы управления публичными и доступными, превращать управление в самоуправление. Вторая — демократизация власти — в современном мире служит для дробления крупных многонациональных государств на этнические общины и группы местного эгоизма.

Необходимость дальнейшей демократизации управления стоит равным образом и перед Россией, и перед континентальной Европой, и перед США. В своей основе она представляет собой, прежде всего, раскрытие и освоение закрытого олигархической, сословной (и государственной) тайной социального знания о действительной истории и действительном устройстве общества.

Формирование и осознание собственного и общего публичного интереса большими группами (массами) людей есть непременное условие участия населения в политической жизни. Гражданин должен быть способен разобраться в том, что есть зло, а что есть благо для него самого, для его семьи, для его общины, для его страны. А разобравшись, должен быть способен сделать правильный политический выбор, который «нелинеен» и не может быть простым «зеркальным» отражением экономических, этических и других частных устремлений. Только такая конструкция самоопределения позволяет говорить о действительных интересах гражданина. Такая способность к политическому самоопределению есть основное и единственное условие его устойчивости (иммунитета) от внешней идеологической и политической интервенции. Она же должна лежать в основе процедур, порождающих права на участие во власти, осуществление государственных полномочий.

Нашей проектной задачей является в том числе формирование общественных движений нового типа, способных формулировать и отстаивать интересы больших групп населения страны, в пределе — национальные (имперские) интересы за пределами открытого сословия. Такие движения сами не являются актантами воспроизводства власти в отличие от политических сословных сил. Главное назначение этих движений заключается в участии в публичной дискуссии, обязательной для политических сил открытого сословия, а отнюдь не в проявлении лояльности к одной из них.
Глава 6. Наш социализм

К началу ХХ века социализм окончательно стал основной действительной идеологией цивилизованных европейских стран континента. Мы не были исключением. Так что вопрос был только в том, кто какую модель социализма разовьёт.

До США практика социалистического строительства добралась вместе с Великой депрессией и последовавшей политикой Рузвельта. Сегодня социалистическая структура общества в Западной Европе (и в США) замаскирована демократической светской верой и называется потребительским обществом.
Русский опыт социализма

Построенный нами (и нами же самими разрушенный) социализм был радикальным (в поздней стадии — развитым, это точное самоназвание), конкурентным по отношению к Западной Европе и вынужденно военным, начиная с Первой мировой войны и интервенции и кончая войной холодной.

Мы далеко зашли в реализации этого проекта, но наш исторический опыт пока не осмыслен, в первую очередь нами самими.

Мы полностью реализовали тезис «о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране».

Мы создали государственное управление суверенным (конкурентным, лидерским) хозяйством со специфической технической экономикой.

Однако мы заимствовали и приняли идеологию и язык потребительского общества, внеся тезис (вульгарно выдернутый из сталинского контекста) о необходимости удовлетворения неуклонно возрастающих потребностей советских людей в программные документы партии и догматику коммунистической религии. За что заслужили от Китая и европейских левых справедливое обвинение в оппортунизме и чем положили начало разрушения собственного властного дискурса.

Западноевропейское и тем более американское общество потребления, созданное после Второй мировой войны как оппозиция социализму СССР, сразу проектировалось как компромисс с обществом капитала. Надо было и массы накормить (и перекормить), и чтобы буржуям сверхприбыли достались. Для этого необходимо было привлечь избыточные ресурсы, избыточные даже по сравнению с обычным стремлением капитала к сверхприбыли (что нормально для исторического опыта колониальных империй). Наши ресурсы с самого начала были ограничены пусть большой, но одной страной. Так что наш социализм обязан был быть аскетичным, а не гедонистическим. Но дело не только в уровне потребления. На историческом опыте мы исследовали, что может (и должно) быть обобществлено, а что останется или впервые станет индивидуальным. Процессы индивидуализации и коллективизации (коммунализации) за ХХ век сформировали на материале городских коммун общемировые привычки европейского цивилизованного человека в стремлении как к уединению, так и к общению.

Общность жён, заявленная Марксом, давно неактуальна. Кибуцы, фаланстеры и прочие формы общежития с максимальной коммунализацией жизни — социальная экзотика (чего, к сожалению, пока не скажешь о сохранившихся у нас коммунальных квартирах). Советский человек, как и западноевропейский (американский), всю свою жизнь стремился заиметь индивидуальное жильё, а в нём — индивидуальные комнаты для членов семьи. В праздники и мы, и «они» стремимся собраться на площадях. Улицы городов (за редчайшим исключением) не могут не быть в общем использовании. Современный городской коммунализм, сложившиеся стереотипы потребления в рамках городского образа жизни задают тот общий формат жизнеустройства европейской цивилизации, который уже не делится на «социалистический» и «капиталистический» сектор.

Житель мирового города, существующий исключительно через доступ к финансам, является универсальным буржуа. Разница только в количестве денег и престижности (относительном качестве) потребляемых благ. Таким образом, главным социальным процессом в таком обществе становится распределение. Знакомо?

Отличие между компромиссным (т.е. либеральным, буржуазно-демократическим общественным социализмом) и радикальным (т.е. советским, военным, планово-хозяйственным, государственным социализмом) в общем количестве распределяемых ресурсов и благ. Это количество определяет лимит затрат на индивидуальный гедонизм как бедных, так и богатых, а также на допустимую разницу в потреблении и социальном престиже (статусе) «верхов» и «низов». Либеральный индивидуалистический социализм второй половины ХХ века, построенный в США и Западной Европе, питается ресурсами всего мира. Советский государственный социализм опирался на собственные ресурсы «отдельно взятой» страны. Что ж, осаждённая крепость чаще всего проигрывает. Но это не значит, что либерально-социалистическое сообщество не столкнётся с той проблемой, с которой в своё время столкнулся СССР. Мировой финансовый неоколониализм не вечен. И социализм дефицита станет реальностью всего мира.

Советский социализм распределял «лишних», не включённых или слабо включённых в деятельность людей в трудовые коллективы, делая их социальными организациями, ответственными за порядок и стабильность, в условиях дефицита как деятельности, так и потребления. Социализм западный имел возможность управлять дефицитом деятельности и потребления без подчинения «лишней» массы коллективным ячейкам. Он обеспечивал — в точном соответствии со специфическим отличием либеральной идеологии от коммунистической — индивидуальный формат для имитации деятельности и необеспеченного деятельностью потребления.

Либеральная идеология провозглашает свободу потребления индивида. В обществе, модернизированном капиталом, в основе распределения богатств всё равно будет движение финансов, по отношению к которому капитал является способом управления в частных интересах. Иначе сверхбогатые не смогут стать таковыми. Стремление к потреблению имеет своей высшей степенью стремление к обладанию деньгами. Подкупая бедных суррогатным (с точки зрения самих сверхбогатых) потреблением конкретных вещей, сверхбогатые понимают свою свободу потребления как свободу бесконечного аккумулирования денег, как свободу обладания любой вещью и, прежде всего, финансами. В конечном счёте богатые «потребляют» сами деньги, концентрация которых и создаёт управленческие возможности.

Фактически же потребляемые богатыми при либеральном социализме предметы, разумеется, на порядки дороже аналогичных вещей, потребляемых бедными. Однако функционально это те же самые вещи. На материальном уровне разница потребления бедных и богатых оказывается символической, обосновывая тем самым миф равенства, необходимый богатым в обществе капитала для ухода от сословной ответственности. Богатый имеет «то же самое», а платит больше — соразмерно богатству. Это действительно так.

Правда, вещи для богатых имеют другое качество, служат долго — и морально, и физически, многие имеют инвестиционную природу, то есть растут в цене и становятся частью капитала, чего не скажешь о вещах для бедных. Так что в конечном счёте бедные платят за свои «одноразовые» вещи многократно и в результате больше богатых. Бедные не замечают этого на своем индивидуальном уровне, что не удивительно: ведь они не умеют управлять финансами. Но в целом в обществе на протяжении смены поколений бедные всё равно отличают себя от богатых как проигравшие состязание за обладание деньгами, то есть за потребление.

Шаткий социальный мир либерального социализма может сохраняться, если уровень (качество и количество) массового потребления непрерывно и заметно растёт. В том числе и за пределами возможностей национального хозяйства и экономики, за счёт колониальной ренты. И не дай бог этому уровню начать снижаться хоть на миг — поскольку за таким снижением следует бунт сытых. Это явление социализма, которое пережили и мы в последнюю революцию 1985–1991 годов.

Хотя деньги, финансы — это фикция, управленческий инструмент, однако это инструмент по отношению к деятельности в целом, а не только по отношению к обмену или движению товаров. За ними всегда стоит командующий — тот, кто их концентрирует. В социальной структуре потребительского общества концентрация денег в конечном счёте обеспечивает и власть.

Но ведь власть по своему содержанию (в отличие от формы, т.е. противопоставления и добровольного подчинения большинства меньшинству) есть противопоставление личности индивиду (а значит, и обществу), ответственности за других. Именно личностный, персональный характер власти и принцип ответственности являются её содержательными основаниями, т.е. основаниями добровольного подчинения. Поэтому для либеральной социалистической идеологии и личность, и ответственность сущностно имеют природу денег и непосредственно измеряются и заменяются ими. Таким образом, деньгам в потребительском обществе приписывается собственная сущность.

Обоснование «природы» денег, их «естественного» существования, создание представления об их собственной сущности через идею стоимости — это идеологическая конструкция, созданная по заданию Иеремии Бентама и использованная далее во всей линии английской экономической идеологии, включая и Маркса как европейского революционера и английского экономиста немецкого происхождения. Никакие финансовые технологии сами по себе не могут радикально повлиять на то, что собой представляет человеческая деятельность в данный исторический момент, увеличить её принципиально возможную «продуктивность» в отношении социальных благ.

Наш радикальный социализм обладал управленческой практикой в отношении деятельности как таковой и практикой распределения благ в условиях реального ресурсного баланса. Эти практики много сложнее свободы индивидуального потребления, они и есть пресловутая социальная справедливость, за знание которой нас упрекают либералы.
Способ реализации проекта

У Кубы, Китая, Северной Кореи, Швеции, СССР — совершенно разные модели социализма. Каждая страна строила свой социализм самостоятельно. Глобализация не отменяет этого факта. Мы должны были понять, что социалистическая контрреволюция — наше национальное, а не интернациональное явление. Так же, как когда-то национальным явлением был капитализм. Наш социализм — только для нас, в «одной, отдельно взятой стране».

Наша проблема не в том, какой именно социальный проект был реализован в Советской империи России. Наш проект социализма/коммунизма был, безусловно, конкурентоспособен, прогрессивен и стал вызовом всему миру, и в этом качестве был миром принят. Наша проблема в том, каков был способ реализации, каков был способ установления власти.

Российская советская власть использовала для своего обоснования, прежде всего, не содержание проекта, а сам статус страны-проекта («у нас всё будет по-новому»). Ведь мыслительная и деятельностная «конструкция» замысла, по существу, делает его пространством абсолютной власти проектировщика. Проект по методу — полностью реализуемая мысль. Других субъектов, кроме проектанта, в пространстве проекта нет. Этот методологический аспект проектной работы наложился на неминуемо военный характер руководства страной, вытекавший не столько из сути проекта социализма, сколько из традиционного оборонительного геополитического положения России.

В ходе непрекращающейся в ХХ веке мировой войны, работая над социальным проектом, мы не занимались политическим развитием методов его реализации. Приказной, административный, военизированный способ осуществления власти до сих пор является символом веры значительной части населения.

Мы до сих пор искренне считаем, что несогласные с «правильным» курсом должны быть устранены, т.к. они «мешают» рационально организованной деятельности. Мы искренне верим, что «начальник» у всякого дела должен быть один, иначе наступит «бардак». Мы не верим, что современный мир деятельности построен на принципе многих, не подчинённых друг другу управляющих «надстроек» над одним процессом деятельности, на гетерархии управления, которая тем не менее не должна разрушать государство и власть, поскольку управление не должно использоваться в функции власти.
Религиозные догматы марксизма и русская революция

К 1917 году в России не было других идей по поводу нового общественного строя, кроме идеи социализма. В этом вопросе был достигнут идеологический консенсус. Вопрос заключался в практическом подходе, в том, какие силы, как и при каких обстоятельствах смогут использовать для этого власть.

Царская власть была уничтожена либерально-буржуазной революцией февраля. Более полугода в стране царила анархия. В конце концов, Россия оказалась в руках профессиональных революционеров, которые в своём уже далеко не первом поколении превратились в полноценную общественную элиту, стремящуюся к сокрушению старой власти и установлению самих себя на её место. Эти профессионалы обладали всеми необходимыми средствами: разветвлённой боевой организацией, пропагандой, революционной теорией критики и свержения старой власти.

Помимо совершения октябрьского переворота 1917-го им пришлось также преодолеть сопротивление либерально-буржуазной среды (в конечном счёте — путём уничтожения самой этой среды), а также привести к повиновению вооружившееся за годы войны население (в массе — крестьянское, но не только). В этом суть русской гражданской войны.

Но дальнейшее сохранение власти подразумевало государственное строительство. И никакого другого проекта, кроме социалистического, просто не было. Этот план вовсе не был программой большевистских марксистских террористов. Они владели лишь теорией разрушения и практикой захвата. С этого начинается история противоречия, определившая судьбу нашей версии социализма и ставшая содержанием русской истории ХХ века.

Догматы коммунистической светской веры, основанной Марксом, являются закономерным результатом разложения западного католического христианского сознания. Разложение это происходило с помощью протестантской революции, прежде всего английской, а также французского Просвещения, подражавшего последней. В коммунистических идеалах человек окончательно занимает место Бога и требует для себя соответствующих прав и полномочий.

Русский большевистский марксизм взял эти догматы на вооружение как идеологический таран против самодержавия, как средство подчинения членов боевой организации, ордена революционеров (и до взятия власти, и после) и как средство держать в повиновении остальное население. В новую веру должна была обратиться вся страна (что и было исполнено).

То, что в религиозную действительность марксизма вляпались русские, — неудивительно, в неё уверовал и остальной мир. Но русские, со свойственным им максимализмом, вляпались ещё и в гражданскую, а потом и в полноценную религиозную войну. Мы освоили всю многообразную инквизиционную практику религиозного преследования, пройденную католицизмом, и всё это в сжатые исторические сроки.
О разных сущностях социализма и коммунизма

Однако марксизм как философия, как теория общественного устройства вовсе не обладал позитивным содержанием. Многие авторы рубежа XIX и XX веков, способные взглянуть на Маркса трезво, без религиозного почитания, отмечали, что, по сути, Маркс — всего лишь буржуазный английский экономист (хоть и немецкий еврей по рождению), не вышедший в своей социальной философии за пределы теории Иеремии Бентама и реализовавший ту же программу, что была начата по заданию Бентама ещё Адамом Смитом. Такую оценку мы найдём и у Освальда Шпенглера, и у Сергея Николаевича Булгакова.

Маркс не предлагает ничего отличного от мечтаний либеральной и нео-либеральной философии. Государство должно умереть. Личность должна свободно реализовать свой потенциал. Всё у неё должно быть, и ничего ей за это не будет. Личностью будет каждый. Благополучие Человека обеспечит развитие науки и техники, прогресс, развитие производительных сил. Всем правит экономический эгоизм (пусть коллективный, а не индивидуальный).

Марксистский коммунизм выражает страстное желание бедных овладеть благами богатых, но никак не проблематизирует природу самого богатства. Марксизм — строго та же пропаганда богатства, что и идеология буржуа, но только с обратным знаком. Пролетариат (абсолютно бедные) должен ограбить тех, кто ограбил их. Марксизм — та же английская философия грабежа, отрицающая государство и ставящая на его место общество.

Неудивительно, что, сохранив марксизм в качестве официальной государственной религии, на стадии «развитого социализма» мы записали в программу КПСС ценности потребительского общества (то есть якобы враждебного нам либерально-буржуазного проекта): «удовлетворение неуклонно возрастающих духовных и материальных потребностей советского человека». Противостояние закончилось конвергенцией систем, сближением стандартов коммунального и индивидуального потребления. Мы пали жертвой собственного «диалектического мышления».

Социалистический проект не имеет с вышеописанным ничего общего. Социализм есть забота о будущем и о целостности нации (народа, исторически практикующего политику и государственность). Социализм — это не социальная справедливость, когда нужно что-то у кого-то отнять и кому-то дать (это чисто коммунистическая идея). В противоположность коммунизму, где каждый живёт для себя, социализм есть, прежде всего, солидарность, где, по меткому выражению Шпенглера, «всё за всех».

Коммунизм стремится к «освобождению» труда, что есть его ликвидация по понятию как неизбежного отчуждения человеком своей сущности, своей жизни (по-гречески — души) ради чего-то отличного от себя. По сути, коммунизм выражает презрение к труду и обещает его историческое уничтожение, замену «творческой самореализацией». То есть богатством, ибо никакой другой социальной действительности у этой «самореализации» нет.

Социализм означает культуру труда как единственно осмысленного состояния человека, когда его жизнь посвящена всем остальным людям, с ним солидарным. Пределом пространства этой солидарности является государство, которое при социализме не упраздняется, напротив, — развивается и усиливается. Социализм — следующий шаг исторического развития власти, после того как власть основывается на богатстве и создаёт его как инструмент, после распространения власти на хозяйственно-экономические процессы (то есть после буржуазной революции).

Марксизм — «левое» движение, а социализм — точно нет. Социализм отрицает капитал как форму, ограничивающую развитие деятельности, но не рынок как нормальный хозяйственный механизм и средство управления обменом.
Коммунизм и сталинская практика государственного строительства

Идеология победившего большевизма была строго марксистской. В этом качестве она была священна — как средство удержания в подчинении, которое не подлежит обсуждению, и как «теория», которая не в состоянии объяснить и даже описать действительную практику хозяйственного, социального и государственного строительства. Абсурдность этого положения дел сформировала специфическую религиозную коммунистическую схоластику, известную как «научный коммунизм». Но не только.

В создавшейся ситуации кроется суть того, что называют «сталинскими репрессиями». Если Ленин как революционный практик был философским эклектиком, ему было наплевать, чем пользоваться, лишь бы добиться сиюминутных целей, то Сталин таким эклектиком быть не мог. Страна была «заряжена» на социалистическое строительство, и Сталин обязан был его обеспечивать. Однако «левые», большевики, марксисты были склонны к продолжению и углублению революции — и внутри страны, и во всемирном масштабе. Их приходилось утихомиривать и устранять.

А реальным строителям социализма нельзя было открыто формировать свою социалистическую теорию. Социализм должен был считаться промежуточным этапом на пути построения коммунизма, коим он не является и являться никак не может. Практики должны были делать своё дело, по сути, подпольно, тайно, без научной поддержки и идеологического прикрытия.

Отсюда — обширная практика секретности советского строя, видимая безосновательность наказаний. Впоследствии либеральные идеологи припишут абсурд интеллектуальной ситуации патологическим характеристикам личности одного человека. Огромная страна должна была солидаризироваться, собраться, чтобы выжить в продолжение мировой войны. В сжатые сроки всех воров не пересажаешь, их можно только перестрелять. Не говоря уже о шпионах. И одновременно необходимо ради сохранения власти насаждать религию, не имеющую отношения к делу. А новых религиозных фанатиков не подпускать к практике государственного управления и строительства. Нам ещё предстоит разобраться в этом подробнее, и всё же теория маньяка на троне просто смехотворна в сравнении с реальной сложностью проблемы.
Падение и будущее русского социализма

Как и обещал Маркс, то, что однажды происходит как трагедия, второй раз возвращается в виде фарса. Объявленное (и не опровергнутое потом никем) обещание Хрущева о построении коммунизма к 80-му году поставило крест на возможности и попытках рефлексии нашей национальной исторической деятельности. В качестве коммунизма мы заслуженно и закономерно получили перестройку и Горбачёва. То есть свободу ничего не делать и надежду на рог изобилия «демократии», «рынка» и «общечеловеческих ценностей».

Что ж, коммунизм, как и его брат-близнец либеральный потребительский буржуазный демократизм, исходит из концепции неограниченности ресурсов, таящихся в социальном и техническом прогрессе. На деле неизбежный дефицит «неограниченности» покрывается грабежом и экологическим геноцидом «недочеловеков». Социализм как честное и открытое социальное знание исходит из явной ограниченности ресурсов.

Марксистский коммунизм, марксистская социальная философия лишены сущностного, онтологического ядра, знания об устройстве мира. Впрочем, этого ядра лишена почти вся западная философия — в этом суть кризиса западноевропейской цивилизации. Отсюда чисто марксистский, английский, натуралистический приём: заменить социальную философию философией «экономической», то есть формальным описанием активности «субъекта», которому позволено всё — вплоть до его способности «обмануть» мир.

Принцип примата экономической действительности в философском мышлении, предельно ясно сформулированный марксизмом, — это способ скрыть кризис онтологии и не отвечать на основной вопрос философии, а значит, и исторической практики: что есть мир и кто мы такие? Экономизм, внедрённый в западноевропейское мышление марксизмом, есть способ маскировки онтологических проблем со всеми последствиями такой интеллектуальной тактики.

Мы не смогли сохранить и развить свой социализм, поскольку не в состоянии были понять и проанализировать сделанное, ясно сформулировать цели и проблемы. Продолжение социалистического проекта (а другой исторической альтернативы нет) потребует от нас осознанного построения онтологии освоения планеты, проектирования хозяйственно-экономических механизмов солидарности как неограниченного роста населения и накопления ресурсов жизни и деятельности на ограниченной территории. Роста и накопления, не требующего ограбления мира и экспансии, за пределами любых натуралистических мальтузианских представлений, по сей день живущих в любой чисто экономической, то есть формальной и натуралистической системе взглядов на человеческую деятельность.

Наш шанс в том, что мы прошли по этому проблемному историческому пути гораздо дальше других.

Как бы ни различались «экономические модели» социализма в различных странах Латинской Америки, Западной Европы или мира англосаксонской культуры, все они — всего лишь конкурентная и дополнительная имитация социализма, основанная на обществе потребления и пропаганде социальной справедливости. Все они исповедуют марксистско-либеральный тип левой идеологии, практикуют либеральную всеобщую представительную демократию, то есть являются буржуазными обществами, основанными на стремлении к богатству и бегстве от труда. Опыта реального солидарного государства, то есть подлинного исторического социализма в отличие от нас у них нет.

Никакого социализма не построил и Китай, перешедший от чисто коммунистической практики к её зеркальной кальке — капитализму. То же можно сказать о Вьетнаме. Куба и Северная Корея остаются коммунистическими странами, то есть чистым логическим отрицанием капитализма.

Социализм в отличие от коммунизма не противоположность капитализма, а следующая стадия развития цивилизации, как бы мы её ни оценивали в категориях «хорошо-плохо», «нравится-не нравится», «хочу-не хочу». Альтернатива социализму одна: грабить самим или быть ограбленными.