[Odnako.org]

Глава 2. Наша роль в управлении миром

Социализм, построенный в одной отдельно взятой стране (т.е. с опережением по отношению ко всему миру), плановое народное хозяйство с технической функцией денег, полностью контролируемой государством, неизбежно превращали нас в осаждённую крепость. Участие в мировой политике сводилось в этом случае исключительно к военному противостоянию, то есть упрощалось. Конечно, военное противостояние и раньше было основной характерной чертой российской политики. Такие коллективные договорённости с участием России, как «европейский концерт» XIX века, навсегда остались в прошлом. Хозяйственный суверенитет СССР был само собой разумеющимся. По мере построения «рыночного социализма» и капитализма в странах Западной Европы и США, конвергенции социальной структуры и образа жизни городских коммун Запада и СССР проблема противостояния свелась к вопросу о количестве ресурсов, доступных для поддержания потребления. США привычно изымали ресурсы из своей зоны влияния, мы же на свою только тратились.

Текущая политическая ситуация нашего государства в принципе не нова. Россия вплоть до Первой мировой войны включительно находилась ровно в такой же ситуации. Промышленное развитие «отставало» от Англии, Франции и Германии. Развивали инфраструктуру (Транссиб, проект, позже ставший ГОЭЛРО, и прочее). При этом в состав России входили ещё и Польша, и Финляндия — с их автономией и сепаратизмом, так что Российская империя по многим признакам была федерацией. И ничего, справлялись, хотя системных проблем у государства было немало. Британия правила миром в явной форме империи, но не нами. Европейские дела без нас не решались в принципе.

Так что нам необходимо восстановить преемственность государственной политики (при этом период СССР вовсе не выпадает из цепи, а как раз становится её важным звеном, системным элементом) и мировой статус государства как империи. Это значит ставить цели по отношению к миру в целом, а не только в «региональном» масштабе.

Управление миром, какими бы завесами оно не было прикрыто, не может осуществляться вне и без осуществления власти, то есть открытого публичного приказа и публичного добровольного подчинения. Этот элемент всё равно присутствует. Конечно, США правят миром ещё более скрытно, нежели их культурно-исторический хозяин Британия. Подчинённые страны уже не входят в империю формально-юридически. Это избавляет США от ответственности за них и от социальных расходов. Но без применения власти никакие теневые, в том числе финансовые механизмы перераспределения ресурсов сами по себе не будут работать. Поэтому страны, которые видят выгоду в том, чтобы быть средством, а не объектом управления миром (прежде всего ЕС), и получают соответственно более высокую долю в распределении мировых богатств, всё равно находятся во власти США. США же эту власть регулярно демонстрируют. А значит, в какой-то момент эти страны должны будут принять на себя критическую массу накопившихся мировых проблем.

Мы же не сможем играть роль мирового менеджера, аналогичного США, в силу внутренних причин. Мы не только не были колонизированы, но и сами никого не колонизировали. Мы только расширялись. А наша практика распространения социализма принесла нам одни убытки с точки зрения англо-американских ценностей. Так что у нас просто нет соответствующего исторического опыта и идентичности. В глазах хозяев мира мы можем быть только объектом, никакого «среднего» уровня нам не светит.

Поэтому единственно осмысленная для нас историческая цель по отношению к миру на данном этапе состоит в разрушении сложившейся системы управления им. Это невозможно без лишения США их властного мирового статуса — как реального, так и символического. Это означает действительный пересмотр итогов Второй мировой войны: не территориальных, а политических. Практически такая ситуация будет хаосом. Но она лишь поставит других участников мировой политики в условия системной катастрофы, в которых мы живём уже 20 лет.

При этом мы должны будем решить проблему обороны нашей территории и уклонения от участия в возможной мировой войне или критической массе конфликтов, в которых США постараются утопить свои неисполнимые обязательства перед миром (не только финансовые, но и обязательства власти). Кроме того, придётся задействовать весь наш антикризисный опыт, а также внутреннее понимание механизмов социализма. «Политкорректная» формулировка такой цели звучит как тезис о необходимости (неизбежности) перехода к «многополярному миру». Этот тезис, собственно, уже озвучен. Теперь мы должны реально «подталкивать» мир в этом «многополярном» направлении, а не ограничиваться заявлениями.
Управление как современная форма господства

Либерально-демократический миф с возмущением отвергает проектный подход к истории и социуму в целом, причём на различных основаниях. С либеральной точки зрения проектирование просто невозможно, так как источником истории является не мышление, не Откровение, не картина мира, не ценности, не цели, а «свободная» воля всех индивидов. Точнее, сумма, «суперпозиция» всех индивидуальных воль, изначальный хаос. С другой стороны, согласно либеральной идеологии, проектирование, точнее, его попытки, безнравственны, так как являются подавлением этих индивидуальных воль, превращением многообразия их направленности в единый вектор. То есть проектирование принципиально «тоталитарно».

Оставим в стороне философскую критику либерализма, заключающуюся в том, что фактические, наличные, материальные индивиды продуцируют в качестве своей «воли» именно те самые отвергаемые либерализмом исторически сложившиеся и культурно (нормативно) фиксированные ценности, картины мира, системные обстоятельства мышления и деятельности, которым эти индивиды подчинены. Оставим также в стороне то очевидное практическое обстоятельство, что в самой основе реального функционирования либерально-демократических институтов всегда лежит не «сумма» воль, а реальный общий, то есть прежде всего одинаковый интерес членов сообщества, ничуть не менее «тоталитарный» по своей природе консенсус, подчиняющий себе объединяющихся индивидов. Обратим внимание на то, что главные исторические носители либерального мифа на сегодня — США (или как более точно называл их Сталин — САСШ) сами придерживаются жёсткого проектного подхода в отношении не только собственной, но и мировой истории.

Собственно, такой подход вовсе не является позднейшим изобретением. Платоновский проект Государства имеет проекцию на планету в целом. Мысль о том, что государство и есть обитаемый человеком мир, уже содержит в себе идею завоевания внешнего, то есть ещё необитаемого мира, и в конечном счёте всего мира, в обоих смыслах. Так что стремление к мировому господству, понимаемое в ХХ веке как управление миром и появившееся как историческая практика вместе с войнами Александра Македонского, просто не может быть ни чем иным, как проектом по отношению к истории и социуму в целом.

После Второй мировой войны идея господства над миром базируется не только на завоевании территории (расширении империи, метрополии, колонизации), но и на специфическом отношении к управлению миром. Управляющий не властвует и не правит в буквальном смысле слова. Управляющий не имеет никакой ответственности за управляемого, поскольку формально последний полностью свободен, независим. Он (управляемый) уже не колония, а «суверенное», либерально-демократическое государство, самоуправление. Институционально эта негативная свобода — то, что отказался регулировать управляющий, — оформлена как глобальный свободный рынок, который якобы никем не контролируется. Управление — следующий шаг технической модернизации власти, освобождающий её от систематизации и контроля со стороны государства. Управляемый сам ставит перед собой те цели, которые нужны управляющему, и достигает их за собственный счёт. Новая власть над миром имеет отчётливо выраженный интеллектуальный, знаковый, рефлексивный, то есть мыследеятельностный механизм.
Глава 3. Проблема нашего суверенитета

Была ли реальной угроза глобальной ядерной войны? Была — во время Карибского кризиса 1962 года. После фактически установилась ситуация ядерного сдерживания, актуальная и по сей день.

Чем же тогда была гонка вооружений, ставшая одной из причин нашего разорения? Эффективным использованием угрозы войны, которой не будет, — при всех инцидентах и шпионской активности. При этом виновато в нашем разорении не развитие технологий, которое обеспечивал ВПК, а в первую очередь поддержание огромных (избыточных) мобилизационных мощностей в промышленности, огромной армии.

То, что мы купились, уступили в рефлексивной игре в угрозы, — следствие военного «упрощения» нашей имперской (мировой) политики. Мы защищали не столько государство Россию, сколько цивилизационную инновацию, радикальный социализм, общественный строй. Правда, военная победа в Великой Отечественной невозможна была без возвращения идей Родины-страны и Отечества-государства в корпус советской идеологии. Лозунг «За Родину, за Сталина!» (так писали) появился уже в период боёв на озере Хасан в 1938 году. Это почти точная идеологическая калька русского воинского девиза «За Веру, Царя и Отечество», получившего широкое распространение во время Первой мировой.

Но государство вернулось в идеологию (и политику) всё-таки в виде средства, а не в виде самостоятельной ценности. Государство служило социализму, а не социализм государству. Поэтому, когда социализм перестал быть историческим супердостижением, когда и Западная Европа, и США обзавелись социальными функциями государства и обществом потребления, мы наше государство как таковое защитить не смогли. Точнее, не захотели. Мы забыли, зачем оно нужно само по себе. А как средство сохранения мирового первенства оно стало бессмысленным.
Что защищаем и на чём стоим

Суверенитет — это содержание власти, ставшей государством. Это в первую очередь точное знание, что именно мы защищаем и от кого. Любые формальные рассуждения о суверенитете бессмысленны, как, например, ставшие популярными представления о полном и частичном суверенитете. Любая власть и государство вынуждены с кем-то считаться. Но понятие суверенитета для того и нужно, чтобы выделить сущности, ради которых и учреждаются государство и власть, которые являются исключительной сферой их господства. И одновременно основаниями самой власти и государственности, в отношении которых не может быть никакого компромисса с чьим-либо посторонним влиянием. Так что суверенитет либо есть, либо его нет. А если нет — то нет и государства.

Мы уже навязали европейской цивилизации социализм (или были первыми в общей тенденции), так что сегодня его следует рассматривать в качестве средства, а не цели. Что мы должны защищать, если хотим выжить?

Ответ на этот вопрос является, по сути, переходом к проектированию государства и страны, к деятельности (мыследеятельности), собственно и определяющей историческую судьбу в рамках борьбы за своё место в европейской цивилизации. Не осуществляя проектной работы в отношении своего государства, мы просто не имеем никаких исторических шансов. Поэтому сама эта проектная деятельность (мыследеятельность) есть первый и обязательный элемент суверенитета, на который, разумеется, наложен внешний запрет — как управленческий («стандарты»), так и собственно властный («у вас должна быть демократия»). Кстати, прекратили мы политическое проектирование государства вовсе не в 1991-м, а гораздо раньше — сразу после смерти Сталина.

Ничего проектировать мы не сможем без суверенитета в области действительной философии и образования. В мире нет другой России, и понимание наших проблем — исключительно наша забота. Нам надо набраться смелости иметь собственный исторический взгляд на мир в целом и на себя в нём. Мы за общечеловеческие (т.е. для всех рас и этносов) ценности, но в нашем цивилизационном понимании человека. Поэтому надо восстановить и продолжить все линии русской мысли, обосновывающие это понимание. А оно не является единым в сообществе европейской цивилизации.

Мы наследники платоновской линии, продолженной христианством: человек идет к Богу, который Сам сделал шаг навстречу человеку, стал человеком, умер как человек. Мы христиане, прошедшие через ересь человекобожия, через иллюзию превращения человека в Бога в её самом радикальном варианте. И мы при этом храним эталон христианской веры, который позволяет эту ересь преодолеть и избежать нового язычества. Мы противники аристотелевской линии философской мысли, продолженной английским натурализмом-эмпиризмом, согласно которой человек — политическое животное. Мы наследники немецкой философии, понимающей человека как государственного деятеля, обустраивающего жизнь народа, и мы противники английского философского понимания человека как эгоистического индивидуума (социального атома), ограниченного другими такими же индивидуумами. Поэтому в наших ценностных представлениях человек обладает не только правами, но и обязанностями, а также сущностями, которые одновременно и то и другое. Например, совестью. Мы отдаём себе отчёт в том, что каждому рождённому только предстоит стать человеком, поскольку это сущность духовная, а не материальная. Иными словами, без морально/этически/нравственного суверенитета мы никакого собственного государства не спроектируем.

Советское народное хозяйство было суверенным. Таковым же было хозяйство России в 1913 году. Сегодняшнее российское хозяйство ни в коей мере таковым не является. Хозяйственный суверенитет вовсе не предполагает полной материальной автаркии, когда всё жизненно значимое производится на территории государства. Но жизненно важные циклы, вынесенные за пределы территории, полностью или частично должны быть защищены политическими гарантиями. Разумеется, у нас нет и финансового суверенитета. Экономический суверенитет предполагает как хозяйственную, так и финансовую самодостаточность и самостоятельность.

Основная угроза территориальному суверенитету для нас формируется изнутри при соответствующем управлении извне. К общему демократическому инструментарию «цветных революций» на украинско-арабский манер в нашем случае противник хочет присовокупить как можно более мощный «национально-освободительный» фактор. Против подобного покушения на целостность страны ядерное сдерживание не работает. Если «Россия для русских», то она не для татар, не для якутов, не для башкир, не говоря уже о Кавказе и всех остальных этносах. Без общеимперских целей, входящих в понятие суверенитета, сохранение целостной территории России в исторической перспективе вряд ли возможно.

Вышеописанный «объём» суверенитета предполагает политику, выходящую за контуры военной доктрины. Кроме того, суверенитет как ядро власти и государства a priori не может быть тайным. Мы не можем не знать, что защищаем, на чём стоим. Народность суверенитета не имеет ничего общего с декоративными партийными программами представительной демократии, она есть общенародное согласие, консенсус, невозможный, если сам предмет его не дано знать и обсуждать.
Контрреволюция Путина и её ограниченность

Путинская власть в России до известной степени остановила «наступление» на страну, фактически развернув идеологию контрреволюции (по отношению к перестройке и 1991 году). В этом смысле в рамках аналогии с событиями начала ХХ века Путин и его группа — это скорее «красные», а не «белые». Хотя «белым» ценностям — от Деникина до Солженицына — новые «красные» исправно кланяются. Это одна из слабостей нынешней российской власти. Получив мандат легитимности от народа как антикризисный, а потому сугубо временный управляющий, Путин возглавил не белое (т.е. либерально-демократическое), как в феврале 1917 года, а красное (т.е. ориентированное на авторитаризм) «Временное правительство».

Впрочем, либералам оставили достаточно большое поле, отдав в их руки бизнес на всех бюджетных (и вообще государственных) возможностях. Экономика России осталась либеральной — несуверенной и непроектной.

Именно «красный цвет» путинского правительства дал ему устойчивость и время. С точки зрения наивысшей, то есть римской демократии это совершенно нормально и правильно. В период кризиса (именно кризиса, а не войны, которая велась постоянно) власть в Римской республике от двух консулов переходила к одному диктатору — до тех пор, пока положение не выправится. В нашем случае (как и в Риме) эту временность надо понимать не как краткость пребывания у власти, а как отсутствие решения проблемы воспроизводства власти и российского государства как такового в историческом плане. Новое красное «Временное правительство» хоть и выступило «против» олигархии в лице конкретных людей, оспаривавших его власть, но сохраняет олигархический характер власти как таковой, ограничив и переключив на себя взаимодействие российской олигархии с режимом внешнего управления страной.

Хотя группа Путина и провозгласила принципы политического суверенитета России, нужно понимать, что реализация этих принципов крайне ограничена полной потерей Россией экономической независимости, восстановление которой как цель пока даже не обсуждается. Это проблема. Реальные шаги в сторону такого суверенитета могут очень скоро привести к переходу холодной войны против нас в горячую фазу, так как именно экономическая несуверенность России — главное достижение Запада в период после революции 1991 года.

Несмотря на то что «партия Путина», правящая публично, выдвигает суверенитет в качестве краеугольной политической ценности, которую не приемлет находящаяся в тени строго проамериканская «партия Семьи Ельцина», путинское правление не выработало пока никакой новой политэкономии для России, кроме политэкономии дальнейшей приватизации и олигархизации. Путинское правление само плодит своих врагов, поддерживая достигнутый компромисс с «партией Семьи». Этот компромисс-консенсус ограничивает время путинского правления.

Чтобы оно было исторически результативным, могло добиться исторически необратимых результатов в усилении России, нужно ставить цели создания государственной инвестиционной политэкономии, при которой государственные инвестиции станут политически защищены, а значит, управленчески и экономически эффективны. СССР такой политэкономией обладал. Текущие локальные попытки государственного инвестирования — Сочи, элементы инфраструктуры, заказы ВПК — разрозненны и единичны, а главное — рассматриваются властью как чисто экономические проекты без каких-либо системных политических эффектов. При этом на олигархизацию и приватизацию направляются несопоставимо большие государственные ресурсы.

Действительная постановка целей экономического суверенитета нереалистична вне проектного режима работы и проектного подхода, вне соответствующей политэкономии. В то же время нынешнее путинское «временное правительство» безотносительно к его внутренней персональной и концептуальной динамике на эту работу не подряжалось, оно руководствуется натуралистической (а значит, вульгарно материалистической) концепцией истории, считая, что естественный характер процессов в ней является первичным. Возводя естественные процессы в ранг первичных, мы просто уступаем «право первой ночи» другому субъекту исторического процесса. В этом выражается принципиальная историческая ограниченность действующего путинского «временного правительства».

Проблему воспроизводства власти и государства в России невозможно решить вне возвращения в политическую действительность проектного подхода. Ведь для того только, чтобы вырастить, подготовить и образовать новое поколение людей, нужно 25 лет целенаправленной работы государства. По всем демократическим нормам за это время пройдёт 4–5 президентских сроков, президент должен смениться минимум 2–4 раза. Да и каждые выборы — это потрясение для страны в кризисе, если цели и проект государства не являются стабилизирующим фактором политики.

Преемственность государства и власти может быть основана в современном мире только на преемственности и воспроизводстве длительных проектов, а с учётом необходимого допроектирования и перепроектирования — на воспроизводстве и преемственности самой проектной работы. Современная политика и есть проектирование, распространение власти как на актуальное будущее — действительные цели, планы, проекты, программы всех участников деятельности, так и на будущее потенциальное — то, что ещё не свершилось.
Западная пропаганда: запрет на мышление и историю

Добавим теперь к вышеизложенному факт внешних репрессий, табу и запретов в отношении нашей собственной общественной коммуникации, рефлексии и мышления. Реальную историческую демократию нам обсуждать нельзя, реальную историю — тоже. Именно тогда, когда мы сами себе вроде бы рефлексию и анализ не запрещаем — как было в 70-е и 80-е годы, — нам её запрещает Запад через эффективные глобальные институты пропаганды и просто рекламы. Пропаганды и рекламы не только и не столько политической, сколько мировоззренческой, причём товарная реклама — существенная часть последней. Механизм запрета всё тот же — религиозный. Наука пропаганды, взяв всё лучшее у доктора Геббельса — прежде всего принцип масштабов лжи, тотальной и бескомпромиссной, — шагнула далеко вперёд.

Главный миф, строящийся и одновременно эксплуатируемый этой системой рекламы и пропаганды, — миф постиндустриального общества, которому соответствует главная, исторически самая «прогрессивная» культура — культура постмодернизма. Ибо индустриальное общество произвело культуру модерна, а если точнее, наоборот, культура модерна создала индустриальное общество. На этот миф работают многие философские школы.

Наиболее существенное обстоятельство, ставшее очевидным в ходе текущего глобального кризиса, — собственно никакого постиндустриального общества не существует. Если либеральная демократия была идеологическим и институциональным противовесом реальному развитому социализму, то постиндустриализм и постмодернизм должны были выполнять (и выполняют) роль альтернативы утопическим идеям коммунизма. Ведь в постиндустриальном обществе уже решены все проблемы (и задачи) по удовлетворению всех потребностей, обеспечиваемых производством, которое «автоматично» и «невидимо». Люди должны заниматься (так и хочется сказать «производством») лишь увеличением массы и качества информации и знаний, а также свободным следованием своим наклонностям и представлениям.

Экономическая реальность, впрочем, совсем иная. Производство никуда не делось — оно просто вынесено в другие страны (например, из США в Китай) или в нём заняты эмигранты из других стран — новый пролетариат. Людям по-прежнему нужна пища, одежда, жильё, транспорт, жизненное пространств, а не только членство в социальных сетях. При этом нет никакого экспоненциального роста объёма знаний и информации, если подходить к ним с содержательной стороны. Напротив, по сравнению с XIX веком и началом ХХ века в фундаментальной науке наметился застой, количество важных открытий неумолимо сокращается. Поэтому обеспечить американскую эмиссию и займы «суммой технологий» не удалось. Пришлось привлекать миф об IT-технологиях, которые якобы доводят технологическую массу до «критической», но этот «пузырёк» быстро лопнул. В конечном счёте привлечённые мировые ресурсы ушли вовсе не в научные и технологические инвестиции «на благо всего мира» (или хотя бы САСШ), а в американское (и через возвратные каналы западноевропейское) потребление, необходимое для «честной конкуренции» с СССР, и количественный рост военной мощи САСШ для «защиты» от того же СССР.

Чем ближе крах финансовой пирамиды, тем больше денег ей требуется. Показательно, что пришедшийся очень «кстати» террористический акт 11/09/2001 произошёл после, а не до начала борьбы с т.н. «грязными» деньгами и введения для всех стран директив вновь созданной организации ФАТФ (1999). Теперь любая финансовая транзакция в мире происходит с ведома и разрешения властей САСШ.

Как не существует никакого постиндустриального общества, так нет и никакой действительной культуры постмодерна, в том числе в качестве поп-культуры. В её обличье выступает всё та же пропаганда. С очевидностью это проявляется в феномене так называемого современного искусства — contemporary art в отличие от modern art. Дохлая акула в формалине «стоит» миллионы долларов (т.е. её за эту сумму покупают), поскольку она якобы что-то означает. Символично (и не только символично, тут есть предмет для финансовой ревизии), что крупнейшие и дорогие коллекции подобного хлама приобретали именно банки. Реально это фиктивный актив в чистом виде.

А вот постмодернистское сознание в отличие от постмодернистской культуры реально существует, оно как раз явление массовое и обыденное. По сути, это продукт распада вульгарно-материалистического, натуралистического, «вещно» ориентированного сознания, считающего себя «отражением» реальности. Современный мир мышления и деятельности, его историческая реальность уже не вмещаются в такое натуралистическое «отражение» и не ухватываются им. Это натуралистическое сознание в ХХ веке «взорвалось» под натиском «отражаемого» и принципиально «неотразимого» мира мышления и деятельности и теперь разлетается миллиардами осколков, бессмысленные и бессвязные коллажи которых постмодернизм называет «текстами».

Точная метафора этого исторического события показана в фильме The Wall. Свихнувшись под давлением реальности, герой крушит вокруг себя окружающий его материальный мир, бывший миром его жизнеустройства. А потом задумчиво и бесконечно составляет из обломков фигуры и узоры. Это событие в культуре Запада ещё требует своей рефлексии, хотя его предпосылка уже осмыслена в начале ХХ века — как смерть Бога у Ницше, закат Европы у Шпенглера, забвение бытия у Хайдеггера.

Постмодернизм есть также и смерть повседневности, которая, видимо, не может исторически долго обходиться без Бога, без онтологий, обеспечивающих существование вещам. Вещи на метафизическом самообеспечении долго не выдерживают. Сначала отказ от онтологии приводит к вещному фетишизму сознания, гипостазированию вещей «самих по себе» (что в экономике соответствует сверхпотреблению), а потом к объявлению их чистой «кажимостью» и областью произвола индивидуального представления — да здравствует свобода и всеобщая демократия! В то время как онтологически фундированное мышление хорошо знает, что вещи существуют, но не такими, как кажутся (представляются) нам, и не сами по себе. Как говорится, если доктор поставил вам диагноз паранойя, это ещё не значит, что вас не преследуют.

Постмодернистская пропаганда отрицает любое полагание существования, любую онтологизацию и метафизику, объявляя их (и любое их проявление — например, ценности) тоталитарным актом, деспотией и диктатурой, авторитаризмом, насилием и нарушением прав человека. Без онтологии не может быть и никакого проекта. Поэтому русские — как, впрочем, и любая масса, обязанная подчиняться, — не должны ни в коем случае отдавать себе отчёт в исторической реальности своего существования, а значит, не должны иметь действительности своего государства. Если в отношении русских это отрицание России как таковой, то в отношении американцев или европейцев — это маскировка и отрицание действительности их государств под декором всеобщей и формальной представительной демократии.

Так или иначе в основе «запретительной» пропаганды лежит экспорт западного кризиса религиозного сознания и мышления в восточную часть европейской цивилизации.
«Крепость» как стратегия

Сегодня, как, впрочем, и весь XX век, мы находимся на положении осаждённой крепости. Ничего не изменилось. Добить нас пока не удалось. Мы во многом слушаемся хозяев мира, но всё ещё потенциально самодостаточны. Наша крепость — это наша территория, наша инфраструктура и наше сознание, не доверяющее до конца постмодернистской пропаганде, наша культура. Сегодня нас больше защищают эти стены, нежели наша активность, деятельность.

Такое положение является стратегически проигрышным, особенно если принять во внимание неизбежную включённость России, Украины и Белоруссии в мировую (глобальную) систему хозяйства и разделения труда. При всём «богатстве выбора» нам в этой системе предложена незавидная роль: обмен сырья на импорт промышленных товаров, лекарств и продовольствия.

Далее последует требование радикально снизить цену и увеличить доступность нашего сырьевого продукта. И это будет требование, продиктованное общеевропейской цивилизационной «справедливостью». Ведь если отказаться от реальности собственной истории — чего от нас, собственно, и добиваются, — то получится, что территорию, столь богатую полезными ископаемыми и столь большую, мы занимаем «случайно». Придётся освобождать — возможно, путём дробления Российской Федерации, а также и Украины на компактные «государства» под внешним управлением.

Причём в этом внешнем управлении нас ждёт прибалтийско-грузинская модель подчинения САСШ, а не модель ЕС и НАТО, созданная для подчинения Германии, Франции, Италии. Но можно очистить от нас территорию и путём «освободительной» войны — по иракской модели. Делу сильно поспособствует предательство и бунт внутри самой «крепости». Потенциально пригодны для активизации массового бунта два типа конфликтов: на национально-этнической почве и между богатыми и бедными. На Украине будут дополнительно эксплуатировать ещё и комплекс неполноценности: «проевропейскую» и «пророссийскую» ориентацию территорий.

Если мы не вернёмся к проектированию солидарных, справедливых обществ, обеспечиваемых цивилизационным, континентальным, а это означает имперским, а не национальным государством, наследующим историю как Российской империи, так и СССР, то особых исторических шансов на выживание у нас нет.
Самостояние

Нас действительно не подчинили, потому что мы не подчинились. Как и Соединённые Штаты Америки отказались подчиняться Британии. Однако в отличие от них нас никто не формировал — ни предшественники, такие как Рим, ни другие империи. Мы формировали и цивилизовали себя сами, начав со свободного и осознанного выбора православной веры тысячу лет назад.

С этого пути — самостоятельного выбора, цивилизационного самоопределения — нам уже не свернуть. Альтернатива — потеря своей идентичности, цивилизационная смерть. Хотим мы того или нет, но мы и дальше должны исключительно сами заниматься своим цивилизационным продвижением в истории, то есть идти гордым и независимым путём самоопределения, жить своим умом. Любая «помощь» со стороны неизбежно окажется троянским конём. К своим целям и средствам их достижения нам придётся интеллектуально и культурно приходить самим, не соблазняясь пропагандой западных рецептов и «лёгких» путей, на основе принятия и обдумывания нами самими уже сделанного и с нами случившегося, нами продуманного, понятого и непонятого, то есть рефлексивно и исторически. Понимания этого нам в нашей истории часто не хватает.
О единстве культуры

Из сказанного вытекает ответ на важный вопрос, нужна ли России модернизация.

От сторонников российской самобытности можно часто услышать, что западное воздействие губительно для России, что нужно изолироваться от него, что Россия может жить только как крепость. Это неверно. Страной-крепостью по собственной воле в течение столетий была Япония до «вхождения в европейский концерт» во второй половине XIX века. Во второй половине ХХ века, особенно после падения СССР, такой крепостью вынужденно стала Куба. И что это им дало? После победы во Второй мировой войне мы жили за т.н. «железным занавесом». Ясно, что он имел в первую очередь военное значение (это значение и сегодня сохраняют визовые барьеры с Западом) и что «занавес» был воздвигнут в большей степени по инициативе западной, а не нашей стороны. Но что это нам дало? Мы не смогли — ни как элита (интеллигенция), ни как народ — разобраться интеллектуально с западной пропагандой, стать умнее её. В результате она стала средством внешнего управления нами, властью над нами на смене поколений.

Как ветви, выросшие из одного корня, мы генетически совместимы с Западом. То есть изобретённые им «вещи деятельности» (организованности) могут жить и у нас. Равно как и наоборот. Другое дело, что функция, назначение, смысл их, а значит, и способ существования будут меняться в зависимости от целого, от системного контекста. Отдельные «орудия» заимствуют у Запада и совершенно неевропейские цивилизации: огнестрельное оружие, промышленное производство или капиталистическую эксплуатацию труда.

Запад уверен, что таким образом сами эти цивилизации «перерождаются» на западный манер. Эта самоуверенность — не более чем элемент пропаганды. В действительности Запад убеждён в своём превосходстве, его позиция в отношении незападных народов откровенно расистская, что тщательно и системно скрывается.

Характерно, что сторонники отказа от обмена и коммуникации (в пределе — и от торговли) никогда не обсуждают вопрос, с какого момента, когда именно нужно «запереться». И что делать с уже заимствованными «вирусами» западной культуры: знаниями, нормами и образцами, — насколько надо вернуться назад. А это, в общем-то, невозможно, как и «родиться назад». Мышление, история не движутся вспять, они необратимы, каждый акт мышления перестраивает всё мышление, каждое историческое событие перестраивает всю историю. Поняв что-то и осознав, мы уже не можем этого «забыть». Забвение, отказ от пройденного означают не возврат, а смерть, исчезновение.

Такая «славянофильская» и «евразийская» точка зрения неверна уже хотя бы потому, что все продукты европейской цивилизации принципиально универсальны — как военное применение пороха. Можно, конечно, не употреблять «из самобытности», но тогда нас (и любого другого) ждёт судьба японских самураев в столкновении с ружьями. А может, надо ещё что-то воспринять «до комплекта» и только потом запереться? Кто будет это определять и как?

Европейская цивилизация живёт в процессах непрерывного обмена и коммуникации, в которых и распространяются все результаты её развития. Иначе процессы её развития предполагают такое распространение и обмен в качестве необходимых механизмов. Государства обмениваются товарами и людьми, воюют и торгуют. Культура, философия, наука имеют лишь самые общие национальные формы присвоения и являются потенциально общими для всех носителей европейской цивилизации.

Так что модернизация — это исторический процесс конкуренции за опережающее присвоение (реализацию) достижений цивилизационного развития и управление развитием, имеющий характер стратегической игры.

В её рамках нет выбора: свою культуру необходимо мыслить как общецивилизационную, а её, в свою очередь, как свою. Ничто, кроме мифологии, не мешает делать это критически. Так, западная русофобия никак не останавливает Запад в его интенсивном и непрерывном исследовании, осмыслении, заимствовании и даже возвеличивании нашей культуры.

В пятисотлетней истории современного русского государства не было моментов, когда бы активная модернизационная позиция государства (государя) не совпадала бы с подъёмом империи и укреплением власти, а отказ от модернизации и установка на консервацию достигнутого не приводили бы к проигрышу империи в борьбе за существование и кризису самой власти и государства.

Христианство было воспринято русской цивилизацией в момент её рождения. Следующей революцией европейской цивилизации после христианства, продолжающей европейское развитие, стало появление науки Нового времени и новой инженерии. Поэтому XVIII век стал для России периодом рецепции этой революции, появления русской науки и техники, на эту цель направлены были модернизации Петра Великого и Екатерины Великой. Отсюда — Ломоносов, Академия наук, Московский университет.

Ломоносов (ученик Христиана Вольфа) утвердил важнейший принцип, заключающийся в том, что наша земля может рождать «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов». Что мы можем и должны рассматривать науку как собственное дело, а не заимствование. Что обучение на Западе никак этому не противоречит, поскольку западная наука должна рассматриваться как наша собственная, и наоборот. После революции и войн этот принцип пришлось вспоминать заново. Пётр Капица (ученик Эрнеста Резерфорда) писал об этом Сталину в 1946 году и получил заинтересованный отклик именно на эту тему.
Глава 4. Вызов нам

Кто бы и как бы ни относился к революции 1991 года, падению строя и распаду СССР, главный исторический факт состоит в том, что осуществили это дело предатели, члены самой правящей элиты. Никаких «низов, которые не хотят», и «верхов, которые не могут», не было, была имитация того и другого. Был умело создан резко возросший дефицит потребления, приуроченный к нужному моменту. Члены партии власти предали и дело партии, и собственную страну и осуществили радикальную десуверенизацию собственного государства.

Чего мы можем ожидать от них, оставшихся во власти, и от призванных ими людей, внезапно разбогатевших на разделе общенародной собственности? На кого они будут работать (и работают)? Какой морали мы ждём от них? Какого государства? О ком они будут заботиться? Ведь это они выдвинули лозунг «Теперь каждый за себя». Никакой другой исторической политической позиции у «партии Семьи» нет и взяться неоткуда.

Предательство властной элиты в 1991-м — отнюдь не первое в нашей новейшей истории. Собственно, то же самое произошло в феврале 1917 года, когда Николая II генералы в сговоре с депутатами Думы и крупным капиталом уговорили, вынудили отречься от престола, после чего немедленно арестовали. Никаких насущных проблем, стоявших перед страной — окончание войны, прежде всего, — этот переворот не решил. Но он лишил страну власти и государства. Дальнейшая история показала, что такое предательство смывается только кровью — кто бы ни победил в гражданской войне. Чем смыть нынешнее предательство?

Мясорубка ХХ века, через которую прошла Россия и в которой она трижды должна была погибнуть (в 1918-м, 1941-м и 1991-м), лишила нас гигантского слоя людей, хранящих историческую память страны в истории своих семей. Аристократия покинула нас в Гражданскую (убита, эмигрировала). Люди, просто знающие две России, полегли на полях Великой Отечественной. Носители советского проекта были деморализованы в 90-е, опустились, многие умерли, погибли. Всех, конечно, не перебили. Но значение действительного исторического знания (при дефиците памяти), являющегося нашим собственным анализом собственного исторического опыта, рефлексией (т.е. анализом собственных деятельности и мышления), в этих условиях неимоверно возрастает. Атака на нашу историю уже началась, давление будет усиливаться. Нас заставят отказаться от всех исторических оснований самоидентификации, в том числе от Победы в Великой Отечественной войне.

В войне можно победить. Отставание в науке, технике и технологиях можно преодолеть, даже стартуя в невыгодных условиях. Это убедительно показывает ХХ век в России. Необходимые потребительские блага можно обеспечить: чем сегодня айпады принципиально отличаются от джинсов 80-х? Дело, однако, в том, чтобы действительно ставить серьёзные задачи, а не производить имитацию деятельности. Как любое историческое усилие, эти задачи требуют политической воли. Кто её проявит? Кто поставит эти цели? Предатели, а также люди, поверившие, что их отцы и деды — преступники, ни ставить, ни решать подобных задач не могут и не будут. Потерянные поколения на это не способны.

Нам не обойтись без поколения, знающего правду. Если власть не воспроизводится внутри политики, нужно обращаться к более широкому контуру социокультурного воспроизводства деятельности. В этом отношении образование и культурная политика становятся для нас едва ли не высшими приоритетами государственной политики. Причём в первую очередь в отношении их суверенного содержания, а не стандартов рынка труда. Этот цикл занимает минимум двадцать лет. И все эти годы надо как-то продержаться на «аварийном» режиме власти и управления. Римская демократия в таких случаях назначала диктатора.

Как бы мы ни соблазнялись чужой заграничной жизнью со всеми её действительными и мнимыми богатствами, мы должны понять, что, подражая поведению малознакомых людей, мы не получим ни действительных богатств, ни преимуществ, ни судьбы этих людей. За своё придётся поработать, своё придётся отстаивать, обыгрывать «добрых советчиков», что им понравиться никак не может. И делать нужно будет то, что мы лучше умеем, а не что предлагают. Поскольку получить чужую жизнь «взаймы» на самом деле могут только немногие предатели.