[А.И. тьФурсов]

http://worldcrisis.ru/crisis/1258844
Излом коммунизма (часть 1)

(Размышления над книгой А.А. Зиновьева "Гибель русского коммунизма": вопросы, сомнения, альтернативные интерпретации)

Именно несогласие делает жизнь стящей штукой.
Ф.Фехер

Надо посмотреть на советское общество в таком разрезе и в такой системе понятий, в каких не заинтересованы смотреть на них ни апологеты коммунизма, ни его противники.
А.А.Зиновьев

I
Читатель перевернул последнюю страницу книги Александра Александровича Зиновьева – книги жесткой и горькой, часто злой, книги без иллюзий, говорящей читателю: мы вступаем в эпоху, на знаменах которой можно было бы написать "ни свободы, ни равенства, ни братства". Эта эпоха в нашей стране, считает Зиновьев, наступила в результате макропредательства и несет на себе его отпечаток. Предателями (и в то же время преданными) оказались все: руководители и народ, интеллигенция и работяги. По настрою, тональности книга Зиновьева чем-то напомнила мне "Окаянные дни" Ивана Алексеевича Бунина. "Но не менее страшно было на всем прочем пространстве России, где вдруг оборвалась громадная, веками налаженная жизнь и воцарилось какое-то недоуменное существование, беспричинная праздность и противоестественная свобода от всего, чем живо человеческое общество". Это – Бунин о России 1918 г. Но эти же слова могут быть сказаны (и по сути сказаны Зиновьевым) о России 1992 г.

Для Бунина революция и Гражданская война – результат предательства и тупости русского народа, господство улицы, приход "новых проклятых монголов". И далеко не один Бунин так считал: "Богоносец-то поднасрал", – смачно припечатал русский народ Борис Викторович Савинков.

Те же слова о советском народе, его поведении и "выборе" на рубеже 80-90-х годов может сказать – и по сути сказал – Зиновьев. Ему уже много раз пеняли, что он не любит свой народ. Это ошибка. Во-первых, Зиновьев сам часть народа – в народном, русском характере этого человека и его творчестве сомнений нет, как и в его советском характере. Во-вторых, что значит – любит? Я вспоминаю телеинтервью писателя Виктора Петровича Астафьева, в котором он так много нелестного сказал о русских людях, что собеседник спросил его: "Вы не любите свой народ?" После паузы Астафьев ответил: "Я – знаю свой народ". Думаю, то же может сказать и Зиновьев. Именно это дает ему моральное право писать о происшедшем в нашей стране так, как он и пишет. Но не только это.

У Зиновьева есть и другое право – право победителя. Не в том смысле, что победителей не судят (еще как судят), а в том, что если и есть в советской истории "поколение победителей", то это те, кто, как и Зиновьев, победил в Великой Отечественной. Поколение (условно) Зиновьева свою страну отстояло. Поколение (условно) Горбачёва страну, ту самую, которую в 1941-1945 гг. отстояли, профукало – по-провинциальному, бездарно и самонадеянно; "словесный понос" перешел в "исторический", который и стал последним – фарсовым – аккордом крушения реального коммунизма и СССР, слитых в унитаз Истории.

Другой вопрос, – почему и как это произошло. Вот здесь-то я с очень и очень многим в аргументации Зиновьева не согласен, не могу принять. Но об этом позже. Сейчас о правде Зиновьева, которая имеет место быть даже в тех случаях, когда он не прав, как мне представляется, в своих интерпретациях постсоветской и советской реальности. Именно эта правда дает Зиновьеву право писать то, что он написал в публикуемой в журнале книге (и во всех других), так, как он написал, в такой форме; именно она дает ему право на ярость и бескомпромиссность, с которыми он относится к постсоветской власти, и которые он почти автоматически переносит на те события, которые привели к ее возникновению, переносит, словно забывая им же сказанные слова: "История не оставляет следов, только последствия, которые не имеют никакого отношения к породившим их причинам".

Правда Зиновьева – это правда фронтовика-победителя, который честно отвоевал, "отработал войну", защищая ту самую страну, которую – таков результат – уничтожили перестройка и постперестройка. Я хорошо знаю немало людей этого типа (к нему относился, например, мой отец, окончивший войну майором Дальней авиации, и многие его друзья-однополчане, называвшие Сталина не иначе как "Ёськой" и демонстративно не горевавшие во время его похорон). Именно эти люди сломали хребет гитлеровской машине, став антисталинистами (но не антисоветчиками), и не только "смело входили в чужие столицы", но и без страха возвращались в свою.

Их было немало, победителей, прошедших Европу, а потому социально уверенных в себе, своей правде. Привыкших к самостоятельному принятию решений, к инициативе, готовых – подготовленных опытом советской городской жизни, кроме которой они не знали никакой другой – к аресту, и, в отличие от жертв репрессий 30-х, если и не понимавших, то, по крайней мере, чувствовавших за что могут взять и уже потому не являвшихся жертвами. Их было немало настолько, что "Сталину и его команде" пришлось начать сажать этих людей, изымать из "социального (круго)оборота". В отличие от "посадок" 30-х годов, имевших наступательный характер, это была оборона. Режим защищался. Активно, но – защищался. От тех, кто спас Родину (и этот режим) в жестокой войне и в этой же войне выковал себя как антисталинистов. Режим защищался от таких, как Зиновьев, от тех, кто своим антисталинизмом и самостоянием сделали возможными десталинизацию, так называемую "оттепель" (хотя, конечно же, настоящей "оттепелью" был "застой", ибо единственное тепло, которое мог выделять коммунизм как система, – это тепло гниения) и "шестидесятничество". Сделали возможным – и были забыты, нередко сознательно, но чаще бессознательно, так как не успели, да и не могли по суровости окружающей жизни и по серьезности своей жизненной сути попасть в рекламу и саморекламу "шестидесятничества". Но именно они между 1945 и 1955 г. заложили фундамент десталинизации, став гарантией ее необратимости. Именно они были первым советским, т.е. выросшим на основе советских, а не дореволюционных или революционных форм жизни и отрицания коммунистического порядка, сопротивлением – сопротивлением не крикливым, не апеллирующим к Западу (победителям это ни к чему), а неторопливым, уверенным в своей социальной правоте по отношению к режиму и внутри него одновременно, а потому действительно опасным, страшным для режима – не только сталинского, но и для последующих. Замалчивание "бесшумного сопротивления" 1945-1955 гг., в котором невозможно было прогреметь героем и попасть на страницы западных газет и журналов – все происходило обыденно и тихо – и последующее выдвижение на первый план "шестидесятничества" и диссидентства как главных форм "борьбы против системы" – явление не случайное, но это отдельный разговор.

Зиновьев – оттуда, из того, что условно можно назвать "первым советским Сопротивлением" режиму. Главными историческими опорами этого Сопротивления были Победа и Война – главное дело жизни этого поколения.

Война? Она запомнилась по дням.
Все прочее? Оно по пятилеткам.

(Б.Слуцкий)

Далее. Правда Зиновьева – это правда миллионов советских и постсоветских людей, которых "герои" нашего – перестроечного и особенно постперестроечного – времени выпотрошили, отобрав деньги, как Лиса Алиса и Кот Базилио у доверчивого деревянного Буратино (с той лишь разницей, что у Буратино отняли золотые, а у "дорогих россиян" – "деревянные"), заманив его на Поле Чудес в Стране Дураков. В нашем последнем случае – на Поле Чудес очередного обещанного Светлого Будущего, только уже не коммунистического, а капиталистического, либерального и демократического. (Ах, как символично появление передачи с таким названием на постсоветском ТВ!) Неудивительно, что эти выпотрошенные в 1992 и 1996 гг. неудачники по постсоветской жизни голосовали за КПРФ, за коммунистов-неудачников (удачники-коммунисты уже заняли место в демократических шеренгах, хотя, разумеется, в этих шеренгах были и идеалисты, и просто честные люди – об этом тоже не надо забывать). В этом смысле правда Зиновьева – это правда тех, над кем, как сказал бы Баррингтон Мур, вот-вот сомкнутся, или уже сомкнулись волны прогресса, ведь прогресс, как верно заметил Борис Стругацкий, – это всегда за счет кого-то, так сказать, игра с нулевой суммой.

Правда Зиновьева – это правда несытых, или как сказал бы Зыгмунт Бауман, локализованных, тех, кого все больше локализуют во все более глобализирующемся мире. Поэтому любой, кто критикует Зиновьева с моральных и эмоциональных позиций, должен об этом помнить. Разумеется, на это можно возразить, припомнив факт "реакционности и отсталости масс", их "ложное сознание" и т.д. и т.п., и отчасти это так. Но только отчасти; к тому же, подобный посыл в целом напоминает большевистский подход к рабочему классу и особенно к крестьянству как к несознающим своей выгоды – в будущем, ради которого надо потерпеть и пострадать, кстати, в том самом коммунистическом рае, на который пришелся "полет юности" Зиновьева, который он критиковал до начала 80-х годов и которому теперь слагает нечто похожее на посмертные оды – не всегда несправедливые, хотя далеко не всегда объективные.

Другое дело, является ли, оборачивается ли социальная правда, о которой идет речь, правдой научной, профессиональной? Вот здесь у меня много вопросов и сомнений. В данной работе я сознательно сделал упор на несогласия и расхождения, оставив в стороне то, в чем я согласен с Зиновьевым, и тем более то, что я не люблю, как и он. Так, в стороне осталось разделяемое мной убеждение в том, что советский коммунизм – центральное событие и явление XX в. (а Ленин, добавлю я, – центральная фигура). Я согласен с автором "Гибели..." в оценке "рыночной идеологии" советских "реформаторов"-экспроприаторов, убогость и лживость представлений которых о нынешнем Западе очевидна. Список согласия можно продолжить: это и тезис о невозможности построения общества западного типа в России – я бы сказал о невозможности превращения Русской Системы в Капиталистическую, повторив, к тому же, за Зиновьевым, что эволюция крупных сложных систем необратима; это и тезис о том, что только в форме коммунизма Россия (некапиталистический и незападный мир) могла сопротивляться и иногда побеждать (я бы добавил: в индустриальную эпоху) Запад; это и оценка Запада, его демократии, человеческого материала и многое другое. Что не менее важно, это неприятие злых, жадных и малообразованных клоунов, приватизировавших исторический (или как сказал бы Зиновьев, реальный) коммунизм, устроивших свой пир на его костях (и на костях значительной части населения, убывающего с каждым годом, словно стремясь к зафиксированной в свое время Тэтчер цифре) и кривляющихся с экранов телевизоров. Кстати, программа "Куклы", помимо прочего, лишь приучает (и приручает) нас к нормальности такого состояния, к тому, что с этим ничего не поделаешь: "Игра была равна...", – а потому и хрен с ними со всеми; хотя внешне вроде бы "смело" высмеивает, бичует. Все не так просто, по крайней мере, по части результата. "Нет, ребята, все не так, все не так, ребята". Но это – к слову.

Интереснее, однако, взглянуть на то, в чем мы с Зиновьевым расходимся, и расхождений этих немало. Это так и в силу определенных различий в теоретических подходах, и в силу поколенческих различий, в силу того, что в событиях последнего десятилетия я участвовал (или наблюдал за ними) изнутри, а не иначе. Наконец, Зиновьев est une personne trs-trs engage, но ангажирован не столько политически – он подчеркивает, что он не политик, а ученый и, что еще важнее не представляет ничьих интересов, кроме собственных, как "суверенного государства в одном лице", а по-своему, "государственно-политически" по-зиновьевски, т.е. как это самое государство в одном лице. Замечу мимоходом, что именно эта социальная и этическая позиция является одной из самых привлекательных для меня в опыте и творчестве Зиновьева. Действительно, выживать и не проигрывать в массовом и корпоративно, кланово организованном обществе индивид, если он хочет остаться самим собой, а не бегать в стае, может, лишь став организацией, социальным институтом, государством в одном лице. Разумеется у такой стратегии есть своя цена – и немалая, но every acquisition is a loss, and every loss is an acquisition.

Прежде чем приступить к анализу некоторых идей "Гибели русского коммунизма", отмечу следующее.

У настоящей работы, несмотря на то, что она немала, все равно исходно ограниченный объем, и потому речь в ней пойдет только о некоторых проблемах, поднятых в книге, а не обо всех. Иначе нужно было бы написать большую книгу, желательно в жанре неотрактата, в такой форме, как это сделали в свое время Б.В.Бирюков и Ф.В.Широков в своем "Опыте оценки", написанном по поводу "Суммы технологии" Ст.Лема. Что еще более важно, трудно и сложно – качественный аспект. Когда-то устами одного из героев "Светлого будущего", Антона, Зиновьев сказал о марксизме, что это "штука весьма серьезная, оказывается. Его не обойдешь. За какую проблему не возьмись, она обязательно так или иначе рассматривалась и по-своему решалась в марксизме". Иными словами, речь идет о том, что марксизм – интегральный и многое (если не все) охватывающий идейный комплекс.

Аналогичным образом дело обстоит и с "зиновьевизмом". Совокупность текстов, созданных Зиновьевым, тоже образует довольно интегрированный, хотя и не лишенный противоречий (впрочем, как и марксизм) и многое охватывающий идейный комплекс. Строительство таких целостных (или стремящихся к целостности) комплексов, систем – большая редкость для русской мысли, здесь опыт Зиновьева почти уникален, а если учесть, что, во-первых, его система – это ответ одновременно советскому марксизму, коммунизму и "западнизму", реакция на них, а, во-вторых, что на основе своей теории Зиновьев попытался предложить и практическую философию жизни индивида в советском обществе ("Живи", "Иди на Голгофу"), то опыт этот становится просто еще одним уникальным русским экспериментом. Поэтому полноценный критический анализ работ Зиновьева должен вестись на уровне целого, на уровне зиновьевского идейного комплекса в целом. С одной стороны, это затрудняет и усложняет задачу – широкий масштаб и даже многоплановость, короче мы имеем дело не с шахматами, а с го; с другой стороны – облегчает: в любой объективно стремящейся к целостности идейной системе внутренние противоречия вдвойне взрывоопасны. У нас еще будет возможность поговорить об одном из крупнейших достижений русской мысли XX в. – "системе Зиновьева", тем более, что не за горами и 80-летний юбилей философа, а это хороший повод плотно поговорить о его творчестве. Это – в будущем, хотя и в ближайшем. Здесь же и сейчас поговорим о некоторых проблемах, поднятых или затронутых в "Гибели русского коммунизма", которые вызвали сомнения и вопросы и которые побудили меня предложить альтернативные интерпретации и/или оценки.

II
Сомнения и вопросы, о которых идет речь, можно сгруппировать в несколько "проблемных блоков": советский коммунизм; социальная природа западного общества; перестройка как явление русской истории; оценки и интерпретации некоторых конкретных событий начала 1990-х годов, прежде всего августовского путча 1991 г., и 3-4 октября 1993 г.; внутренняя логика интерпретации советского коммунизма, его истории и гибели; некоторые теоретические проблемы истории, в частности, проблема социальных революций, причин участия в них людей и их последствий.

Очень интересная тема – социальная природа послевоенного Запада, однако я сознательно исключаю ее из проблематики настоящей работы: в следующих номерах "Русского исторического журнала" нас ждет встреча с книгой Зиновьева "Великий эволюционный перелом", в которой речь непосредственно идет о нынешней мировой ситуации, об изменениях, которые произошли с западным обществом за последние 50 лет. Вот мы и вернемся к этой проблематике после публикации "...перелома".

Интерпретация событий начала 90-х годов. представляется мне наиболее уязвимой в "Гибели...", и это понятно: ее автор наблюдал за этими событиями извне, не был их непосредственным участником, зависел от прессы и телевидения. Кроме того, налицо эмоциональный накал, обусловленный отношением к посткоммунистической власти. Однако если власть плоха, это не значит, что ее противники хороши; личностные различия и событийное противостояние не суть свидетельства фундаментального, системного различия. Последнее нуждается в доказательстве и не может быть принято как данность.

С учетом сказанного на зиновьевской интерпретации августовских (1991) и октябрьских (1993) событий можно было не останавливаться подробно. Однако есть одно обстоятельство, которое диктует иное: Зиновьев сравнивает октябрь-93 и октябрь-17 и их последствия, и вот это сравнение оставить без ответа я не могу и, боюсь, мне будет так же трудно сдержать свои эмоции по этому поводу, как Зиновьеву – свои.

Центральное место в "Гибели...", как следует из названия, занимает гибель русского коммунизма, т.е. перестройка. Поэтому я начну с зиновьевского анализа перестройки как макропредательства, с того, что представляется мне спорным и противоречивым в подобной интерпретации. Здесь же будут затронуты проблемы социальных революций, борьбы классов (групп) в них, роли социального обмана и самообмана в революционной борьбе.

В то же время, поскольку речь идет о гибели-перестройке русского коммунизма, СССР, мы неизбежно должны будем вслед за Зиновьевым обратиться к проблеме социальной природы советского общества – к проблеме, по которой в данной работе будет предложена альтернативная интерпретация. Речь идет о теории советского общества ("исторического коммунизма") как кратократии, которая была разработана мной на рубеже 80-90-х годов и которая, как мне представляется, логически выводит перестройку из социальной природы советского общества, представляет ее как результат суммации, наложения, волнового резонанса последствий разрешения системообразующих противоречий исторического коммунизма.

Ну а закончим мы, как уже говорилось, событиями 90-х годов – самими по себе и в историческом сравнении, а также несколькими вопросами, обращенными ко всему комплексу зиновьевских работ, к "зиновьевизму".

Разбирая "Гибель..." Зиновьева, споря с Зиновьевым, я буду активнейшим образом опираться на его работы 1970-1980-х годов, использовать их, сталкивая с "Гибелью...", противопоставляя ее выводам и тезисам. Прежде всего речь идет о моем любимом "Желтом доме", который стоит на книжной полке на расстоянии вытянутой руки от рабочего кресла, – так, чтобы можно было дотянуться, не поворачиваясь. Впрочем, там же стоят и все остальные работы философа и тех людей (Владимира Крылова, Иммануила Валлерстайна), которых, как и Зиновьева, я считаю своими учителями и споры с которыми считаю для себя прежде всего внутренним научным делом.

Я не согласен – так или иначе, больше или меньше – со многими выводами и мыслями трех мыслителей, у которых (или по работам которых) имел честь учиться. И этому несогласию во многом научили меня именно они. Тем не менее, в самых, полагаю, важных, сущностных вещах, я нахожусь по одну сторону с теми людьми, у которых учился и предпочту скорее ошибиться вместе с ними, чем быть правым с иными из их оппонентов. Англосаксыговорят: "Right or wrong, my country". Перефразирую: "Right or wrong, my teachers".

Такая моя позиция обусловлена тем, что научное творчество Зиновьева и других людей, у которых я учился, обладает несколькими очень важными качествами, особенностями, которые даже в случае критического отношения, не оставляют у меня сомнения, по какую сторону научных баррикад следует находиться, где свои, а где чужие.

Первое. Зиновьев (я буду говорить о Зиновьеве, но это имеет прямое отношение также к Крылову и Валлерстайну) в своих работах вообще и в "Гибели русского коммунизма", в частности, говорит, размышляет о главных вещах, о наиболее серьезных проблемах ХХ в. и Современности (1789-1991) в целом. Его не интересуют ставшие модными в наше время и потому являющиеся главным и любимым предметом исследований мэйнстрима второ- и третьестепенные частные проблемы, проблемы-парцеллы, отвлекающие (так и задумано) от главного, маскирующие его (почему вдруг оказывается важно изучать, например, gayandlesbianproblems, куда важнее, чем судьбы социальных систем, логику их развития! Почему образ жизни и пристрастия гомиков и ковырялок должны становиться центральной проблемой науки об обществе, а не, например, мировая социальная и экономическая поляризация, формирование новых мировых господствующих групп – "Железной пяты" XXIв.?!). Зиновьева в социальной теории интересует главное, первостепенное. Субстанциональное. Читать и спорить с Зиновьевым, купаться в его текстах, обдающих мощной интеллектуальной и эмоциональной энергетикой, – это значит заниматься главными проблемами развития современного мира и науки о нем.

Когда-то помощник президента Ричарда Никсона Чак Колсон заметил (о политических противниках): "Если вы ухватили их за яйца, остальные части тела придут сами". Перефразируя Колсона, можно сказать: своими работами Зиновьев берет современный мир "за яйца", и вслед за главными проблемами мирового развития в его работах оказывается почти "все остальное". Зиновьев поднимает такие главные – тяжелые и острые – вопросы, которые очень многие в настоящее время обходят как по интеллектуальным, научным причинам, так и по причинам ненаучного, "социально-политического" порядка ("политкорректность по-постсоветски").

Зиновьев размышляет и пишет о главном. Правильно или нет – это вопрос дискуссии. Важно, что – о главном. Персонификаторов такого интеллектуального и одновременно социального качества (и уровня) у нас можно по пальцам пересчитать, тем более, что место ученого все активнее занимает эксперт, т.е. тот, кто, во-первых, "знает все больше и больше о все меньшем и меньшем", во-вторых, тот, кто не ставит вопрос, а дает ответ (главным образом, в виде справки), выбирая его уже из готовых (активность и новизна отдыхают).

В известном смысле Зиновьев – настоящий, качественный, а не количественный мэйнстрим (потому и мэйн) в одном лице. И это лишний раз иллюстрирует ту истину, что наука – не парламент, и в ней количеством поднятых "за" или "против" рук вопросы не решаются. Опять же в известном смысле Зиновьев (как и Крылов у нас и Валлерстайн в Америке) – это интеллектуальный ответ эпохи "выхода" из Современности (1970-1990-е годы) эпохе "входа" в нее (1830-1860-е годы), т.е. эпохе Маркса. Отсюда – стремление к целостности, системности, макроструктурам.

Второе. Зиновьев в своих исследованиях радикален в том смысле, который вкладывал в это понятие Маркс: "Быть радикальным – значит идти до конца", что предполагает интеллектуальную честность, ясность и бескомпромиссноть в поиске истины, а это и есть conditiosinequanon научности. Работы Зиновьева, его интеллектуальные романы, свое время опередившие, – это смерть антинауке – антинаучности, явлению, хорошо описанному в "Зияющих высотах": "Принципы научности и антинаучности диаметрально противоположны. Научность производит абстракции, антинаучность их разрушает под тем предлогом, что не учитывается то-то и то-то. Научность устанавливает строгие понятия, антинаучность делает их многосмысленными под предлогом охвата реального многообразия. Научность избегает использовать те средства, без которых можно обойтись. Антинаучность стремится привлечь все, что можно привлечь под тем или иным предлогом. Научность стремится найти простое и ясное в сложном и запутанном. Антинаучность стремится запутать простое и ясное в сложном и запутанном. Антинаучность стремится запутать простое и сделать труднопонимаемым очевидное. Научность стремится к установлению обычности всего, что кажется необычным. Антинаучность стремится к сенсационности, к приданию обычным явлениям формы загадочности и таинственности. Причем сначала научность и антинаучность (под другими названиями, конечно) рассматривают как равноправные стороны единой науки, но затем антинаучность берет верх, подобно тому, как сорняки глушат оставленные без прополки культурные растения. Научности в рамках науки отводится жалкая роль чего-то низкосортного. Ее терпят лишь в той мере, в какой за ее счет может жить антинаучность. В тенденции ее стремятся изгнать из науки насовсем, ибо она есть укор для нечистой совести. Это типичный случай борьбы социальности и антисоциальности. Причем, научность представляет элемент и средство антисоциальности, тогда как антинаучность есть ярчайшее выражение социальности".

Зиновьевские работы – это то, что противостоит антинаучности, объективно ограничивает ее, срывает с нее наукообразную маску, делает невозможным "околонаучное" словоблудие, определяет и поддерживает научный стандарт, указывает "тени науки" ее место. Ясно, что многим работы таких ученых просто мешают жить. "Жить мешает", – так сказала о моем покойном учителе Крылове одна его коллега-докторесса. Конечно, мешает. А как же. Лучше – когда мутная водичка, когда темно, когда все кошки серы и хорошо серости. И именно в "темноте" особенно нужны работы "поворота" и уровня Зиновьева. Как пелось у Высоцкого:
Очень нужен я там, в темноте,
Ничего, распогодится.

Зиновьев сделал максимум возможного (невозможного?), чтобы в нашей науке распогодилось в научном смысле. Его работы кричат: "Ребята, сюда, здесь. Здесь главное, здесь копать". Услышат ли его? Кто захочет – услышит.

Третье. Социальные исследования – это, как правило, социальная позиция. Честное социальное исследование – это всегда социальная оппозиция существующему строю, системе, ее системообразующему элементу – власть и собственность имущим. Интеллектуально честный, бескопромиссный исследователь, даже не являясь политически ангажированным, самой сутью и логикой своей профессиональной, интеллектуальной позиции оказывается в противостоянии со своей социальной системой (и первой линией "фронта" часто оказываются коллеги). Речь не идет о политике, речь не идет об оппозиции в смысле борьбы за власть. Речь идет именно о социальной оппозиции – в том смысле, что ни одна социальная система, ни одна господствующая группа (и ни одно профессиональное сообщество) не любит правду о себе. Это – как минимум.

На излете 1990 г. (и советской перестройки) в "Манифесте социальной оппозиции" Зиновьев писал: "Называя себя оппозицией социальной, а не политической, мы тем самым хотим подчеркнуть, что не имеем ближайшей целью разрушение социального строя в нашей стране и даже реформирование его. Это не означает, что мы принимаем его. Это означает, что мы хотим действовать по правилам серьезной истории. Мы реалисты. Если бы нам было известно лучшее социальное устройство и если бы мы были уверены в возможности его реализации, мы стали бы бороться за него без колебаний. Но увы, мы пока не видим такой перспективы. Мы ставим перед собой более фундаментальную цель, а именно: борьбу за создание в нашей стране условий, в которых достаточно большое число граждан смогло бы начать обдумывание путей прогресса в интересах широких слоев населения, а не в интересах привилегированных слоев и правящей верхушки (выделено мной. –А.Ф.)".

Одна из главных черт научного творчества Зиновьева – это анализ социальной реальности в интересах широких слоев, а не привилегированных и, тем более, не правящей верхушки. Антикоммунизм и одновременно антикапитализм Зиновьева красноречиво свидетельствует об этом. Зиновьев вообще всегда не на стороне тех, у кого власть и деньги. Это его социальная и профессиональная (научная) позиция; впрочем, для интеллектуала социальное и профессиональное совпадает, по крайней мере, в тенденции. Но чтобы занимать такую позицию, надо быть, как верно говорит Зиновьев, "суверенным государством в одном лице", что, разумеется, легче провозгласить, чем осуществить. Такое осуществляется всей жизнью.

Принципиальная установка на анализ социально-исторического развития в интересах (хотя и не всегда с позиций – здесь нет жесткого совпадения, нередки ситуации, когда ни господствующие группы, ни низы не воплощают адекватно социальную целостность, и интеллектуал, социальный аналитик не должен позиционно, структурно отождествлять себя с ними; отсюда – по Киплингу: "Останься прост, беседуя с царями, / Останься честен, говоря с толпой") широких слоев населения, а не "буржуинов" и их холуев не может не вызывать симпатии. Это и есть подлинный демократизм, совпадающий с аристократизмом (духа, по крайней мере). Подлинный демократизм тесно связан с подлинной научностью, неслучайно демократия и научное мышление в строгом смысле слова (научность как доказательная теория) возникли одновременно, как две стороны одного и того же типа исторического субъекта, фиксирующего свою субъектность системным образом.

Подлинная научность и подлинный демократизм диктуют интерес к главному, к фундаментальному в обществе и знании. Общее для этой триады – подлинность, настоящесть. Самое ценное в Зиновьеве – это то, что он настоящий, подлинный. Об искренности и интеллектуальной бескомпромиссности не говорю – они очевидны. В критическом анализе "Гибели русского коммунизма", в размышлениях над этой крайне насыщенной проблематикой работой (могло бы хватить на несколько толстых книг) я тоже старался быть максимально честным, искренним и бескомпромиссным (AmicusPlato, sedmagisamicaveritas).

III
В соответствии с зиновьевской концепцией, перестройка – это предательство. Или даже макропередательство, классовое предательство со всех сторон: сверху, снизу, сбоку; перестройка – результат (и процесс) предательства, совершенного руководителями страны (прежде всего Горбачёвым и его командой), партаппаратом, значительной частью интеллигенции и огромной массой населения.

Предательство? Хорошо. Но сразу же возникает вопрос: каковы причины массового предательства? Почему оно смогло осуществиться, не встретило сопротивления, т.е. каков его механизм? К сожалению, Зиновьев не ставит очень важный, если не самый главный, вопрос: почему на определенном этапе развития система вывела, вытолкнула наверх "плохишей", отобрала в первые ряды тех, кто ее предал – всех этих "лукавых царедворцев", безответственных краснобаев, хитрозадых вороватых завхозов и директоров, корыстолюбивых "советников вождей" и прочей бездари? Кстати, сам этот факт, даже без его объяснения, свидетельствует об утрате системой исторического коммунизма социального иммунитета, что бывает только в смертельно больных, отходящих системах. Он есть проявление глубочайшего кризиса: в здоровых социальных организмах так не бывает.