[Частный корреспондент]

http://www.chaskor.ru/article/po_chu...senariyu_22441

Олег Давыдов среда, 2 марта 2011 года, 09.54

Как начинался закат Горбачёва

2 марта Михаилу Горбачёву исполняется 80 лет. «Часкор» предлагает вниманию читателей фрагмент книги Олега Давыдова «Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачёва к власти». Книга представляет собой психоаналитическое исследование судьбы и карьеры Михаила Горбачёва. Опираясь на узловые моменты биографии Горбачёва, автор вскрывает структуру его личности и обнаруживает поведенческие стереотипы, которые обусловили его стремительное возвышение в рамках партийной иерархии.

Но те же самые психологические механизмы продолжали действовать и в то время, когда Горбачёв оказался на вершине власти. Не сознавая того, он пытался делать карьеру в условиях, когда карьерная лестница кончилась. Отсюда проистекает и та трагедия, к которой привело его руководство страну. На высшей ступеньке своей карьеры Горбачёв попытался сделать шаг вверх, за пределы карьерной лестницы, опереться на пустоту, и результатом стало крушение. Особое внимание в книге уделено конкретным приёмам, которые применял Горбачёв, совершая своё карьерное восхождение. Эти приёмы, обнаруженные при анализе одной из самых блестящих карьер советской эпохи, имеют универсальный характер. В тексте они ясно описаны, разбиты на цепочки элементарных технологических процедур и поэтому могут быть использованы всеми, кто хочет делать успешную карьеру. В этом аспекте книгу можно рассматривать как первый и пока что единственный учебник карьеризма, самоучитель карьеры от её непревзойдённого мастера Михаила Горбачёва. Предлагаемый отрывок посвящён событиям на Октябрьском Пленуме ЦК КПСС, где Ельцин схлестнулся с Горбачёвым.

Конфликт между Горбачёвым и Ельциным, начавшийся во время обсуждения доклада к 70-летию Октября на Политбюро, естественным образом продолжился на Октябрьском Пленуме ЦК (21.10.87), где обсуждался всё тот же доклад. Ельцин в ходе недавней стычки на Политбюро опробовал метод, при помощи которого можно превращать уравновешенного Горбачёва в разъярённого отца с ремнём, и теперь явно хотел повторить этот опыт — выступить на Пленуме и нарваться на порку, теперь уже в масштабе ЦК. Конечно, Борис Николаевич боялся последствий, он сам говорит: «А то, что у меня существует реальный шанс не выдержать предстоящую экзекуцию, я отдавал себе в этом отчёт».

Ельцин был вспыльчив, импульсивен, непредсказуем, нелогичен, непоследователен, — но разве не таковы же и все мы? Разве разрушал храм Христа Спасителя не тот же народ, который его строил? Разве не одни и те же люди пели сначала «Боже, царя храни», а после «Интернационал»? «Двум богам служить невозможно», — говорил булгаковский профессор Преображенский. Но ведь это наши бабушки и дедушки молились сначала на иконы Богородицы, а потом на портреты вождей. «Невозможное стало возможным»...
Кривое зеркало

В свою очередь, Горбачёв ещё не успел как следует прийти в себя после ельцинских манипуляций, превративших его, мягкого учителя «нового мышления», в жестокого отца, жаждущего наказать глумливого мерзавца, злостно его подначившего и спровоцировавшего к недостойной истерике на глазах подчинённых. Вряд ли Михаил Сергеевич отдавал себе полный отчёт в том, что с ним произошло. Скорее всего, он просто испытывал обычное в таких случаях внутреннее неудобство. Может быть, даже совсем и не думал о Ельцине и уж во всяком случае — не готовился к драке на Пленуме. По крайней мере, Горбачёв никогда не стал бы сам провоцировать публичную «экзекуцию», но — раз уж Ельцин нарывается на скандал, почему бы не дать ему возможность нарваться по полной программе?.. Короче говоря, оба будущих президента были взвинчены и настроены по-боевому.

Начал, конечно же, Ельцин, но Горбачёв в своих воспоминаниях недвусмысленно описывает себя как виновника скандального выступления секретаря МГК. Вот цитата: «Обычно доклады к юбилейным датам на пленумах не обсуждались. Реакция зала выявила общий настрой на то, что открывать прения и на сей раз нет необходимости. Лигачёв, который вёл заседание, поставил это на голосование. Думаю, он видел поднятую руку Ельцина, но решил не обратить внимания. Пришлось мне вмешаться и подать реплику: «по-моему, у Бориса Николаевича Ельцина есть желание что-то сказать...» Лигачёв предоставил ему слово».

В дневнике Виталия Воротникова этот эпизод рассказан более подробно: «После окончания доклада Лигачёв, председательствовавший на Пленуме, спросил: «Есть ли вопросы? Нет». Обсуждение доклада не предполагалось.

В первом ряду зала, где сидели кандидаты в члены Политбюро, как-то неуверенно поднял руку Б.Н. Ельцин, потом опустил. Горбачёв: «Вот у Ельцина есть вопрос». Лигачёв: «Давайте посоветуемся, будем ли открывать прения?» Послышались голоса: «Нет!» Ельцин было привстал, потом сел. Вновь подал реплику Горбачёв: «У товарища Ельцина есть какое-то заявление». Тогда Лигачёв предоставил слово Ельцину». Да тут просто драма, внутреннее борение какое-то. Воротников комментирует в скобках: «Вышло всё так, будто один раздумывает, говорить или нет, а второй — его подталкивает выступить. Обычно в таких случаях, чтобы не затягивать время, Горбачёв предлагал: «Ну, слушай, давай обсудим с тобой после, что всех держать?» Собеседник соглашался. А сегодня?!»

А сегодня Горбачёву навязали роль тирана, и бедный генсек вынужден продолжать играть эту роль. Он ведь не понимает, что оказался жертвой психического манипулирования, он не в себе, в нём всё бурлит: опять этот выскочка лезет, ох и получит же он у меня... А в это время Борис Николаевич Ельцин идёт навстречу своему удивительному будущему. Он, конечно, не знает: зачем идёт, почему, что его толкает, куда? Он просто не может не идти. Вот его чистосердечное признание: «Когда я шёл на трибуну, конечно же не думал, что моё выступление станет каким-то шагом вперёд, поднимет планку гласности, сузит зону вне критики и так далее... Нет, об этих вещах не думал. Важно было собрать волю в кулак и сказать то, что не сказать не мог».

И вот что он, в частности, сказал (я выбираю из его выступления абзац о наболевшем — о стиле работы товарищей уровня Секретариата ЦК и, конкретно, Лигачёва): «То, что сегодня здесь говорилось, Михаил Сергеевич говорил, что недопустимы различного рода разносы, накачка на всех уровнях, это касается хозяйственных органов, любых других, допускается именно на этом уровне, это в то время, когда партия сейчас должна как раз взять именно революционный путь и действовать по-революционному. Такого революционного духа, такого революционного напора, я бы сказал, партийного товарищества по отношению к партийным комитетам на местах, ко многим товарищам не чувствуется. Мне бы казалось, что надо: делай уроки из прошлого, действительно сегодня заглядывай в те белые пятна истории, о которых говорил Михаил Сергеевич, — надо прежде всего, делая выводы на сегодняшний день, делать выводы в завтрашнее. Что же нам делать? Как исправлять, как не допускать то, что было? А ведь тогда просто дискредитировались ленинские нормы нашей жизни, и это привело к тому, что они потом, впоследствии, ленинские нормы, были просто в большей степени исключены из норм поведения жизни нашей партии».

Господа, снимем шляпы, побудем мгновенье в безмолвии перед этим таинственным явлением. Вот история во всей своей безыскусной наготе. На трибуну выходит высокопоставленный партийный функционер и протяжно во всеуслышание пукает (Виталий Воротников утверждает, что судьбоносный звук длился «в общем минут пять-семь»). Ветер перемен, создаваемый этим смелым поступком, не только «поднимает планку гласности», но и в конце концов разрушает страну...

Но поражает не это. Поражает Михаил Горбачёв, который не только сразу же понял, что сказал Ельцин, но и перевёл эти хтонические звуки на пристойный русский язык. Цитирую по стенограмме: «Товарищ Ельцин сказал, что надо серьёзно активизировать деятельность партии, и начать это следует с Центрального комитета КПСС, конкретно с Секретариата ЦК. Замечания в этой связи были высказаны Егору Кузмичу Лигачёву». Столь же изящно Михаил Сергеевич адаптировал к человеческому разумению и всё остальное в речи Ельцина, вплоть до последнего пункта: «Товарищ Ельцин считает, что дальше он не может работать в составе Политбюро, хотя, по его мнению, вопрос о работе первым секретарём горкома партии решит уже не ЦК, а городской комитет».

Следует признать: Горбачёв просто гений герменевтики. Он схватил самый нерв ельцинских терзаний: уйти, но остаться. Вот Воротников, например, вначале не поверил собственным ушам, признаётся: «Я понял его так, что он ставит вопрос только об освобождении из состава Политбюро, а не секретаря горкома партии. Это вызвало некоторое недоумение. Вероятно, я что-то не расслышал». А вот Горбачёв всё сразу расслышал и понял. Чего он не понял, так это психологического содержания ельцинских терзаний, которое сводилось к тому, чтобы — перефразируя русскую поговорку — и из-под розги Лигачёва спастись, и московским градоначальником всё же остаться.

Имея в виду нелепость претензий (по тем временам) быть городским партийным начальником и не быть под контролем Полтбюро, Горбачёв иронически комментирует: «Что-то тут у нас получается новое. Может, речь идёт об отделении Московской партийной организации? Или товарищ Ельцин решил на Пленуме поставить вопрос о своём выходе из состава Политбюро, а первым секретарём МГК КПСС решил остаться? Получается вроде желания побороться с ЦК. Я так понимаю, хотя, может, и обостряю».

Ответом на эту изящную шутку Михаила Сергеевича стало протестующее ельцинское мычание. Конечно, бунтарю до сих пор и в голову не приходило возглавлять борьбу Московского горкома партии против ЦК. Ведь это же, глянь-ка, «политическое дело», а Борис хотел просто быть подальше от ненавистного Лигачёва и других высоких обидчиков. Но Горбачёв его уже не слушает, он не хочет вникать в эти детские терзания, он просто отмахивается: «Садись, садись, Борис Николаевич. Вопрос об уходе с должности первого секретаря горкома ты не поставил: сказал — это дело горкома партии».

Всё-таки горбачёвский перевод ельцинского мычания на русский язык не вполне совершенен. В нём, конечно, открывается политический смысл того, что сказалось у Ельцина, но зато — начисто теряется весь неподражаемый аромат мышления Бориса Николаевича, выветривается его, так сказать, психологический смысл. А этот смысл в том и состоит, чтобы вызвать раздражение присутствующих на Пленуме (а также — лично Михаила Сергеевича) и получить в результате изрядную порку. Вот, например, как выглядит горбачёвская интерпретация той части ельцинской речи, где смутьян задевает уже лично генсека: «Уроки мы извлекаем из прошлого, но, видимо, с точки зрения товарища Ельцина, не до конца, поскольку не созданы механизмы в партии, на уровне ЦК и Политбюро, которые бы исключали повторение серьёзных ошибок».

Внятно, но сухо. А вот как это звучит в подлиннике: «Я думаю ещё об одном вопросе. Он не простой, но здесь Пленум, члены Центрального Комитета партии, самый доверительный и самый откровенный состав, перед кем и можно, и нужно сказать всё то, что есть на душе, то, что есть и в сердце, и как у коммуниста.

Я должен сказать, что уроки, которые прошли за 70 лет, — тяжёлые уроки, были победы, о чём было сказано Михаилом Сергеевичем, но были и уроки. Уроки тяжёлых, тяжёлых поражений. Поражения эти складывались постепенно, они складывались благодаря тому, что не было коллегиальности, благодаря тому, что были группы, благодаря тому, что была власть партийная отдана в одни единственные руки, благодаря тому, что он, один человек, был ограждён абсолютно от всякой критики.

Меня, например, очень тревожит — у нас нет ещё в составе Политбюро такой обстановки, а в последнее время обозначился определённый рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов Политбюро, от некоторых постоянных членов Политбюро в адрес Генерального секретаря. Считаю, что вот как раз сейчас это недопустимо, именно сейчас, когда закладываются самые демократические формы отношения принципиальности друг к другу, товарищеского отношения и товарищества друг другу. Это недопустимо».

И далее: «Я понимаю, что сейчас это не приводит к каким-то уже определённым, недопустимым, так сказать, перекосам, но тем не менее первые какие-то штришки вот такого отношения уже есть, и мне бы казалось, что, конечно, это надо в дальнейшем предотвратить». Это о, якобы, зарождающемся «культе личности» Горбачёва, в создании какового будут виноваты всё те же некоторые члены Политбюро, некоторые постоянные члены Политбюро. И отчасти, может быть, виноват сам Горбачёв, который им попустительствует. Правда, Михаил Сергеевич здесь впрямую не назван, только подразумевается. Ведь Борис Николаевич личность хоть и героическая, но — не до такой же степени, чтобы всё говорить открытым текстом. Но намёк на то, что генсек создаёт культ своей личности, совершенно прозрачен. И все его поняли.

А лучше других — сам Горбачёв. Намёк был, конечно же, дик и абсурден. Но как раз нелепости больше всего всегда и задевают. И хоть Михаил Сергеевич в своём переводе ельцинской речи на русский язык никак не показал, что принял намёк на свой счёт, тем не менее он не мог не возмутиться. А Ельцину того и нужно. Он опять поймал Горбачёва, добился от него агрессивных отцовских эмоций, сейчас генсек возьмётся за ремень, а точнее — раздаст розги своим верным клевретам, и уж они-то выдерут будущего президента России, как сидорову козу. Нам осталось только посмотреть, как Михаил Сергеевич науськал членов ЦК на ожидающего наказания Ельцина.

Итак необходимое условие для экзекуции создано: Ельцин закончил своё выступление, сказал «то, что не мог не сказать», вернулся на место и приготовился к тому, ради чего собственно заварил эту кашу. «Сказав всё это, я сел. Сердце моё гремело, готово было вырваться из груди. Что будет дальше, я знал. Будет избиение, методичное, планомерное, почти с удовольствием и наслаждением». Предвкушает! Теперь дело за Горбачёвым, который должен создать достаточное условие для экзекуции — сделать отмашку…

Вообще-то дальнейшее поведение Михаила Сергеевича могло быть иным. Всё ведь зависит от того, как человек воспринимает направленные на него манипулятивные действия. Если бы Горбачёв был способен осознать, что Ельцин хочет спровоцировать его на драку, он мог бы повести себя как-нибудь так: три раза выдохнуть, плюнуть, перекреститься, а потом сказать: «Нет, Борис Николаевич, этот номер у тебя на этот раз не пройдёт. Порки не будет, зря ты тут ягодицы расставил. Спасибо, конечно, за содержательное выступление, но сейчас мы заканчиваем заседание (вот только товарища Алиева отправим в отставку по состояния здоровья — это был второй пункт повестки дня Пленума), а потом уж келейно, без лишнего шума удовлетворим и твою настойчивую просьбу: снимем со всех постов, мотивируя это тем, что ты сильно переутомился (а в качестве доказательства опубликуем дословно твою замечательную речь в каком-нибудь прогрессивном органе гласности), и всё — отправляйся в почётную ссылку послом в какую-нибудь Новую Гвинею».

К несчастью, Михаил Сергеевич ничего такого не сказал и не сделал. Выслушав ельцинскую речь, он, конечно, расслышал содержавшийся в ней манипулятивный посыл, но вместо того, чтобы его осознать и таким образом обезвредить, попался на него, заглотил наживку, стал делать то, на что рассчитывал и что прогнозировал в глубине своего бессознательного Ельцин. Впоследствии Горбачёв напишет: «Ультимативный характер и тон выступления вызвали острую реакцию, начались незапланированные прения». Да, «ультимативный характер и тон» — это то, что могло задеть Михаила Сергеевича. Что же касается «острой реакции» на выступление Ельцина, то она могла возникнуть, конечно, не только у генсека, но и у многих (хотя вот Воротников увидел другое: «Все как-то опешили. Что? Почему? Непонятно... Причём такой ход в канун великого праздника!»), но, как бы ни была остра эта реакция, «незапланированные прения» ни с того ни с сего начаться никак не могли. Их мог начать только один человек — Горбачёв.

В декабре 1988 г., когда Горбачёв готовился к поездке в США, интервью было опубликовано в журнале АПН «Спутник», распространявшемся за рубежом. Материал был поставлен в свёрстанный номер «срочным досылом». Понятно, что решение об этом было принято на самом верху. Горбачёв никак не хотел выглядеть в глазах американской общественности зажимщиком гласности. На любой пресс-конференции его могли спросить, что с Ельциным, почему советские средства массовой информации о нём молчат.
Человек перемен

Когда Ельцин кончил, Михаил Сергеевич (по свидетельству наблюдательного Воротникова) «как-то весь напрягся, подвинул Лигачёва и взял председательство в свои руки. Посмотрел налево, направо в Президиум, где сидят только члены Политбюро — вот, мол, такой «фокус», в зал»... Далее стенограмма: «Товарищи, я думаю, серьёзное у товарища Ельцина выступление. Не хотелось бы начинать прения, но придётся сказанное обсудить». Потом он, как уже говорилось, перевёл речь Ельцина на русский язык, сформулировал главную тему (малый хочет уйти из Политбюро, но остаться первым секретарём горкома) и предложил «обменяться мнениями». Настойчиво несколько раз повторил: я, мол, не настаиваю, но приглашаю, пожалуйста, кто хочет, поднимите руку. Одним словом: надо.

«Ну а дальше всё пошло, как и ожидалось, — констатирует Ельцин и продолжает: — Но одно дело, когда я теоретически прокручивал всё это в голове, размышляя о том, какие доводы будут приводиться в ответ на мои тезиса, кто выступит. /.../ А вот когда всё началось на самом деле, когда на трибуну с блеском в глазах выбегали те, с кем вроде бы долго рядом работал, кто был мне близок, с кем у меня были хорошие отношения — это предательство вынести оказалось страшно тяжело. /.../ Одно выступление за другим, во многом демагогичные, не по существу. Бьющие примерно в одну и ту же точку: такой-сякой Ельцин. Слова повторялись, эпитеты повторялись, ярлыки повторялись. Как я выдержал, трудно сказать».

Ну, это преувеличение. Из стенограммы ничего такого не следует. О скандальном желании остаться первым секретарём МГК, но уйти из кандидатов в члены Политбюро много не говорили, это как-то не укладывалось в головах товарищей. В основном говорили об ошибках, капризах, амбициозности, ущемлённом самолюбии, политическом нигилизме, безответственности и прочем. Так ведь это ж всё правда. Сам Борис Николаевич это сам признал там же, на Пленуме. Вот какой итог подвёл он своему бичеванию: «Кроме некоторых выражений, в целом я с оценкой согласен. Да, я подвёл ЦК и московскую парторганизацию, выступив сегодня, — это ошибка». Золотые слова. Причём тут не заподозришь никакой лжи. Разве мог этот смелый и мужественный человек, только что претерпевший словесное бичевание за свои невразумительные убеждения, мелко лгать, лебезить перед своими товарищами, «перед кем и можно, и нужно сказать всё то, что есть на душе, то, что есть и в сердце, и как у коммуниста»?

Вообще-то, конечно же, мог. В таком состоянии — как отличить правду от лжи? Борис Николаевич ведь был не в себе, когда шёл на трибуну, выступал и слушал. Он даже значительно позже, когда вспоминал те события, терял голову, начинал путать факты, причины и следствия, фантазировать. В «Исповеди на заданную тему» говорит: «Неужто я ждал другой реакции от нынешнего, в большинстве своём, консервативного состава ЦК? Конечно, нет. Будущий сценарий был предельно ясен. Он готовился заранее, и, как я сейчас понял, независимо от моего выступления. Горбачёв, так сказать, задаст тон, затем ринутся на трибуну обличители и станут обвинять меня в расколе единства, в амбициях, в политических интригах и т.д.»

То есть задним числом Борис Николаевич, которому тут «даже самому себя сложно понять», задаётся вопросом: ждал он другой реакции или нет? И отвечает уверенно: нет. Ему был ясен сценарий, который «готовился заранее». Сакраментальный вопрос: кем? Тут не сказано, что Горбачёвым, и это правильно. Потому что, если Ельцину ещё до его выступления был «предельно ясен» сценарий, то при чём здесь вообще Горбачёв? Более того, этого выступления Ельцина в принципе могло и не быть (он это сам признаёт). Борис Николаевич мог найти другой способ вызвать огонь на себя. Он в этом уверен, задним числом он чётко понимает, что Горбачёвым манипулировать очень даже легко. Ясно было и то, что если сорвётся генсек, другие подключатся автоматически. Вопрос только: зачем провоцировать Михаила Сергеевича? Ответ: да просто потому, что он поддаётся на провокации. Как тут удержишься...

Ну а дальше, поддавшись, генсек действует уж точно по сценарию Ельцина — провоцирует и других. Наивный Воротников, которому, видимо, надоели идиотские разговоры о том, что Горбачёв подговорил ребят из ЦК побить Борьку Ельцина, делает даже специальное категорическое заявление: «Накануне Пленума никакого обсуждения, сговора, организации выступлений членов ЦК в адрес Ельцина не было. Они были спонтанными. И, может быть, их спровоцировало поведение на Пленуме Генерального секретаря ЦК КПСС». Ну разумеется: «спонтанными», хотя и «спровоцированными». Что же касается «сговора»... А кто говорит, что был какой-то сговор? Ельцин? Но даже Ельцин не говорит о сговоре. Он говорит о том сценарии, о котором сам знал заранее, на который рассчитывал, и который действительно блестяще был разыгран на Пленуме: «Горбачёв, так сказать, задаст тон»... И действительно, Горбачёв задал тон. Предложил всем высказаться. Да ещё и подначил пассивных особыми знаками... Воротников, который, может, и не стал бы выступать без особой стимуляции, вспоминает: «Сидя за столом, как и другие коллеги, поймал взгляд Горбачёва, ну что, мол, надо определить и вам свои позиции». Ну как тут не выступить? Значит всё же прав Ельцин — был сценарий. Да, был. Но то был сценарий не Горбачёва, а Ельцина. А Горбачёв лишь успешно сыграл в нём свою незавидную роль, уготованную ему судьбой. Или — Ельциным.

Самое удивительное то, что проделав над Горбачёвым все эти кунштюки и получив в ответ то, чего добивался, Ельцин стал делать вид, что ничего особенного не произошло. «Через 10 дней, 31 октября, Ельцин пришёл на заседание Политбюро, обсуждавшее окончательный вариант доклада о 70-летии Октября. Когда ему предоставили слово, стал пространно говорить»... Всё о том же, но — уже значительно мягче и — с учётом полученной головомойки: «Я — это моя главная ошибка — из-за амбиций, самолюбия, уклонялся от того, чтобы нормально сотрудничать с Лигачёвым, Разумовским, Яковлевым. Но товарищи в горкоме партии не отвернулись от меня — хотя и осудили моё поведение, просят остаться».

Рассказавший всё это Горбачёв, поясняет: «Оказывается, он попросил секретарей горкома собраться без него». Товарищи, конечно, признали поведение Ельцина ошибочным, но — порекомендовали забрать заявление об отставке. Вот он и упорствовал... Самое интересное то, что наряду с упорным стремлением уйти, но остаться, Борис Николаевич продолжал «нарываться» ещё одним способом. В самиздате стали ходить разные варианты речи первого секретаря МГК на октябрьском Пленуме. Была она опубликована и на Западе. Анатолий Черняев свидетельствует: текст, «который я прочитал во французской газете «Монд», ну совсем не имел ничего общего с тем, что я услышал из уст Ельцина на пленуме, сидя во втором ряду зала, почти напротив трибуны. Не то, чтобы не совпали какие-то абзацы, или что-то было добавлено или упущено, или что-то изложено не совсем точно. Нет, просто абсолютно разные вещи! Я, помню, подивился, как такая солидная и информированная газета попалась на явную фальшивку».

Ельцин, конечно, ничего не опровергал и тем самым создавал напряжённость вокруг своего имени. Горбачёв был вынужден действовать. Нет, он не опубликовал подлинный ельцинский текст, он собрал членов Политбюро, посоветовался с товарищами. «После этого позвонил Ельцину. Сказал, что мнение членов Политбюро — выносить вопрос на пленум горкома партии. В разговоре высказал всё, что накопилось за эти дни». Видимо нашёл очень сильные слова. Потому что вскоре (9.11.87) ему доложили: «В московском горкоме — ЧП: в комнате отдыха обнаружили окровавленного Ельцина». Вот ведь до чего дошло! Горбачёв сообщает: «Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по другому оценить эти действия было невозможно. По мнению врачей, никакой опасности для жизни рана не представляла — ножницы, скользнув по ребру, оставили кровавый след. Ельцина госпитализировали». У Бориса Николаевича, разумеется, свой вариант: «9 ноября с сильными приступами головной и сердечной боли меня увезут в больницу. Видимо, организм не выдержал нервного напряжения, произошёл срыв».

Тоже хорошо. Но версия Горбачёва богаче. Представляете жест государственного мужа? Не абы чем режет себя, а ножницами. Впрочем, какая разница, пытался Ельцин покончить с собой посредством канцелярских ножниц или нагнал себе высокое кровяное давление? Всё равно ведь ни в том, ни в другом случае ничего сознательного, ничего собственно человеческого не было. Он опять использовал Горбачёва. А тот, кажется, вошёл во вкус — позвонил в больницу и говорит: «Надо бы, Борис Николаевич, ко мне подъехать ненадолго. Ну а потом, может быть, заодно и московский пленум горкома проведём». Ельцин ему: «Я не могу приехать, я в постели, мне врачи даже вставать не разрешают». Горбачёв: «Ничего, врачи помогут». Короче, вывел смутьяна на пленум. «Атмосфера была тяжёлой, — рассказывает Михаил Сергеевич. — Ельцин был большим мастером по части нанесения обид своим коллегам и сослуживцам. Обижал зло, больно, чаще всего незаслуженно, и это отозвалось ему теперь». Ельцин воспринимал это по-иному: «Как назвать то, когда человека убивают словами, потому что действительно это было похоже на настоящее убийство?.. Ведь можно было меня просто освободить на Пленуме. Но нет, надо было понаслаждаться процессом предательства».

Всё это могло быть смешно, если бы именно в этот момент не началось восхождение Ельцина и закат — Горбачёва.

Полностью книга Олега Давыдова «Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачёва к власти» публикуется сейчас в интернет-журнале «Перемены», здесь.