Ну и для Убогого Стругацких в довесок. Личное свидетельство так сказать. Здесь приведены не самые худшие высказывания Стругацких об СССР. Тех я не нашёл. Может ещё найду. Но и этих достаточно.
А у самих братьев А. и Б. получалось? Печатали? Печатали. «Сказку о Тройке» в журнале «Ангара» (тираж 4 тысячи экземпляров), «Улитку на склоне», в журнале «Байкал» (тираж 10тысяч экземпляров). После чего успешно изымали эти журналы из библиотек. Не печатали? Не печатали. Более двадцати лет пролежали без движения «Гадкие лебеди» («Время дождя»), «Град обреченный».
И все же судьба, помотав рукописи по ксероксам, машинописям, фотокопиям, выпустила их, наконец, в печать и в свет. В 1989 году у Стругацких вышло на 13 книг больше, чем за предыдущие двадцать лет. И в них, в этих книгах то, о чем хочется. И в них так, как хочется...
Тогда, в то время, мы, конечно, представления не имели, что пишем в соответствии с какой-то триадой. Из сталинского средневековья мы вылупились готовенькими, свеженькими идеалистами, которые смотрели на мир честными, голубыми и вполне глупыми глазами. Мы чисто и свято верили во все догмы, которым нас научили. У нас не было за душой и тени сомнения, нам абсолютно нечего было скрывать, нам совершенно не нужны были какие бы то ни было подтексты.
Когда произошел ХХ-й съезд партии, первое разоблачение, некая радужная пелена, стоявшая перед глазами, лопнула, и мы впервые увидели несколько мрачноватый мир, который нас окружал. Но мы были до такой степени начинены наивными представлениями, что первое время этот мир нас не пугал, не отталкивал, не звал к решительным и немедленным действиям в литературе, поскольку будущее затронуто не было, оно по-прежнему оставалось хрустальным, ясным, прозрачным, прекрасным.
Однако довольно скоро мы обнаружили, что далеко не все люди считают описываемое нами блистательное и светлое Будущее таким уж блистательным и светлым. Во всяком случае, у этого Будущего оказалось много врагов. Часть врагов просто злобные, невежественные дураки. Они составляли меньшинство, и можно было бы о них не говорить. Но! Существует, выяснилось, обширный пласт людей: их нельзя назвать злобными, нельзя назвать дураками, которым это Будущее не нужно. Ибо оно, которое мы представляли себе таким прекрасным, таким совершенным, предусматривало потребление в максимальных количествах духовных благ. А, оказывается, огромному числу людей духовные блага были просто не нужны, они не знали о существовании этих благ и знать их не хотели! Они хотели совсем другого... Вырастает фигура обывателя-мещанина, который нам тогда показался главным врагом Коммунизма, и которого мы принялись с азартом изображать в «Попытке к бегству», в «Трудно быть богом», в «Понедельнике»... и, в особенности, в «Хищных вещах века».
Б.С.: Да. Потому что машина бюрократии, защищающая существующий порядок вещей, она громоздка, неуклюжа и глупа, как и всякая машина, но обладает свойствами всякой достаточно сложной организации: действуя методом проб и ошибок, дурацких проб и идиотских ошибок, она, в конце концов, всегда выбирает такую стратегию, которая обеспечивает ее устойчивость. И хотя цензурно-редакторская машина сначала не знала, что с нами делать, но очень быстро нашла самый простой выход из положения: перестала нас печатать. Во всех издательствах были получены негласные указания: не связываться с фантастикой вообще, и уж со Стругацкими в особенности.
Б.С.: Еще в сталинские времена сформировалась, а во времена застоя фактически выкристаллизовалась ситуация, когда был фактически узаконен огромный разрыв между тем, что есть на самом деле, и тем, что следует писать по этому поводу. При Сталине молчали из страха. Но во времена сталинщины также существовал и очень заметный процент людей (подавляющее меньшинство, но по абсолютной величине миллионы), которые искренне верили, что все происходящее правильно, другим быть не может, а впереди их ждет счастье.
Времена застоя характерны тем, что такие люди вывелись почти начисто. Это была эпоха высокого лицемерия, вселицемерия. Все кому не лень, вплоть до сотрудников Комитета госбезопасности, ругали жуткую, застойную во всех отношениях атмосферу, но только в кулуарах, между собой, в более или менее приятельских компаниях. В печати же допускалась к существованию только одна картина, та, которую начальство хотело бы видеть, но не та, что есть на самом деле. Конечно же, наши обличители прекрасно видели, что положение в экономике ужасно, что нравственность распадается на глазах, понятия чести, совести, достоинства, правдолюбия становятся непрактичными, народ спивается, так жить нельзя и надо что-то менять... Но будучи чиновниками с одной стороны, и, будучи корыстными людьми с другой, думали они прежде всего о себе и защищали официальную точку зрения, грубо говоря, ради куска хлеба. С маслом, разумеется.
Б.С.: Попросту говоря, вы хотите спросить, не таскали ли нас? Нет, конечно. Более того! Неоднократно наши знакомые, имевшие ходы в известную и вполне уважаемую организацию, пользовались этими ходами и спрашивали: против Стругацких есть что-нибудь? Им неизменно отвечали одно и то же: « Вы что, товарищи! Конечно, ничего нет!». Самое парадоксальное и неприятное заключалось в том, что нас-то не таскали, но таскали наших читателей. Мы неоднократно получали письма от них: « Помогите! Я читал, размноженную на ксероксе, «Улитку на склоне». Теперь меня исключают из партии, гонят из института, вызывают в КГБ. Я им всем говорю, что эта вещь была опубликована, никто мне не верит....». И приходилось садиться за машинку и писать, что мы, братья Стругацкие, подтверждаем: во-первых, эта вещь была опубликована там-то и тогда-то; во-вторых, она не содержит никакого криминала; в-третьих, никогда мы не испытывали никаких трений с властями и КГБ; в-четвертых, повесть напечатана в целом ряде социалистических стран и так далее... Я не помню случая, чтобы такое письмо помогло. Но писать подобные индульгенции нам приходилось не раз. Более того! У меня однажды был длинный многочасовой разговор, назовем это так, с представителем компетентных органов. Он очень интересно рассказал, какая существует классификация: антисоветские произведения например, «Архипелаг ГУЛАГ»; упаднические произведения, например, «1984»... Я спрашивал: а наши-то как, наши?! Мы в списках каких-либо числимся? Да нет, – отвечал, –уверяю вас! Спрашиваю, почему же тогда у читателей изымают определенные вещи Стругацких, наказывают? Ну, отвечал, знаете, перегибы на местах... Такой вот занимательный разговор.
Было общество, составленное из двух только типов людей: начальства и подчиненных. Слои эти социально сливались, переходили один в другой; почти каждый подчиненный был, пусть маленьким, но начальником. Положение складывалось такое, что могущие изменить ситуацию экономическую, социальную, политическую, культурную, нравственную, экологическую, не нуждались в этом. Зачем? Им и так было хорошо. А кто хотел изменить, тот, соответственно, не мог этого сделать. И я плохо себе представлял, какие процессы могут разрушить подобную, чрезвычайно устойчивую систему. Для меня, откровенно, по-прежнему и сейчас остается загадкой: почему произошел Апрельский Пленум 1985-го, откуда взялась группа людей наверху, которая все-таки ЗАХОТЕЛА изменить ситуацию?
То, что подавляющее большинство власть имущих по-прежнему НЕ ХОЧЕТ ничего менять, мы ежечасно и ежедневно наблюдаем своими глазами. Именно потому все идет так медленно, с таким жутким скрипом.
Но Апрель 1985-го произошел. Сработали какие-то механизмы, про которые у Маркса ничего не сказано. Из исторического материализма следовало только, что положение, сложившееся в период застоя, не может существовать вечно. В этом смысле я был, есть и всегда буду оптимистом. Да, благодаря неким конкретным механизмам застой будет разрушен, и общество выйдет на ту дорогу, столбовую дорогу исторического развития, на которую и должно выйти.
|