[Андрей Зубов]

http://www.istpravda.ru/opinions/8507/
"Когда суды Твои, Господи, совершаются на земле, тогда живущие в мире научаются правде". Ис 26:9

Есть у двух Евангелистов — Матфея и Луки — странные, разно толкуемые слова Христа. Обличая фарисеев и законников во внутренней, сердечной лживости и в показной, внешней праведности, уподобляя их окрашенным гробам, которые внешне красивы, а внутри полны всякой мерзости и нечистоты, Иисус продолжает: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам, украшаете памятники праведников, и говорите: если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в крови пророков; таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков; наполняйте же меру отцов ваших. Змии, порождения ехидны! как убежите вы от осуждения в геену!» (Мф 23:29 – 33).

Какие странные, жестокие слова! Что плохого в том, что люди осуждают своих отцов и не желают быть сообщниками их в невинной крови и свое это осуждение, свое отторжение дел отцов, свое изменение ума воплощают в гробницах и памятниках тем, убийство кого они теперь так определенно отвергают? Разве во все века все люди не поступали так же? Разве и мы теперь, ставя памятник жертвам коммунизма, переименовывая улицу Ленина в проспект Бендеры, воздвигая на постамент памятника Кирову статую Ульманиса, — разве во всех этих случаях не действуем мы из самых лучших чувств, чувств сострадания к погибшим людям и поруганной чести народной?

Впрочем, между нами и евангельскими фарисеями есть все же некоторое отличие. Те признавали убийц пророков своими отцами и отрекались от их злых дел, мы же, почти всегда, говорим: они убивали, они сажали, они завоевывали. А мы — страдали, нас — попирали, ссылали, пытали, казнили. Мы — жертвы; они — палачи.

Если бы Христос, глядя на коснеющее в грехах и страданиях человечество, сказал: «Что мне до них, они мучаются за свои грехи и грехи отцов своих, а если бы я был на месте Адама, я бы не согрешил, как он, не пал бы и не положил начало несчастному роду смертных человеков», — то тогда человечество не было бы исцелено от жала греха и смерти, христианство бы не существовало, а произнесший такие слова никогда не именовался бы Спасителем. Но в том*то все и дело, что, зная Свою непричастность ко греху Адама, зная (как специально подчеркивает евангелист Иоанн), что «Он от Бога иссшел», зная, что в Свою защиту может призвать бесчисленные силы небесные, Он добровольно идет на оплевание, битье, муки креста для спасения своих по плоти — всего человечества. Христос не дистанцирует себя от грешных братьев и отцов, Он, напротив, постоянно помня и объявляя Свое единство с ними, Собой исцеляет их.

Если мы не вспомним всех этих начал христианской догматики, то вряд ли достигнем понимания причин осуждения Христом фарисеев, строивших гробницы пророкам. Не строительство плохо, но отделение себя от отцов своих. Не отцы наши, но мы сами, поскольку мы в родовом преемстве с ними, совершали убийства пророков, отвергались гласа Божиего и ненавидели укоряющих нас посланцев Его. Так мы согрешали, и если теперь очи нашего рода открылись в нас, то должны мы оплакивать грехи отцов как наши собственные грехи, ими пролитую кровь — как нами пролитую. Если бы так переживали свое прошлое учителя Израиля, то недалеки были бы от признания Христа Мессией, а не увенчали бы дела отцов своих Его распятием.

Помню, в теперь уже почти баснословно далекое застойное время, поступив в МГИМО в трагический год Пражской весны, я познакомился с прозой А. И. Солженицына, а через несколько лет добыл, чуть ли не на ночь, «Архипелаг ГУЛаг». Тогда, читая, я в юношеском негодовании сжимал кулаки (в кармане). Ненависть к большевизму, к ленинско-*троцкистскому заговору, к Сталину была безмерна. О, как мечтал я оказаться в тех годах, чтобы, собрав молодцов, поднять восстание и освободить страну от красной чумы или хотя бы погибнуть со славой, своей смертью поднимая других на борьбу.

Сейчас снова взял я в руки эту книгу. И, читая ее, вдруг понял, что мое восприятие изменилось за истекшие без малого два десятилетия. Тогда меня ужасали и побуждали к борьбе — вполне, впрочем, мечтательной — жестокость, коварство, ложь победителей 1917 года. Теперь я как будто читал что*-то совсем иное.

Да. Те же самые факты. Те же раскулачивания, депортации, показательные процессы, жуткие лагеря Воркуты и Колымы, те же аресты, осведомители, пытки. Но теперь я ужаснулся иным — не объектом, а субъектом ГУЛага, не узником, а тюремщиком. Сколько их было? Осведомителей, конвоиров, следователей, смершевцев, теоретиков и практиков заплечного дела?.. Наверняка можно сказать — миллионы, почти наверняка — десятки миллионов или непосредственно участвовавших, или знавших и участвовавших тем самым, хотя и косвенно, но все же соучаствовавших в этом безмерном по ужасу акте, которому адекватного слова еще не нашел русский язык. «За то, что ты не служил Господу, Богу твоему, с веселием и радостью сердца, при изобилии всего, будешь служить врагу твоему, которого пошлет на тебя Господь, в голоде, и жажде, и наготе и во всяком недостатке; он возложит на шею твою железное ярмо, так что измучит тебя. Пошлет на тебя Господь народ издалека, от края земли: как орел налетит народ, которого языка ты не разумеешь, народ наглый, который не уважит старца и не пощадит юноши» (Втор 28:47*50). А мы прекрасно понимали язык наших притеснителей, потому что не от края земли пришли они, не с северных гор, не от восточных пустынь, не от закатного моря. Весь ужас, вся трагедия России, вся боль наша в том, что эти гонители наши и есть мы. Они — наша кровь, наш род. Они — наши мужья и жены, дети и отцы. Их язык — наш язык. Их племя — наше племя. Провидение сделало все возможное, чтобы мы почувствовали, что иной причины трагедии, кроме нас самих, у нас просто нет. Сталин был выродок, был инородец, грузин? Но разве рядом с ним не встретим мы и русских, и армян, и евреев, и латышей, и украинцев, и татар, и финнов? Кажется, вся разноязыкость бывшей империи сошлась в ЦК ВКП(б), в кабинетах и коридорах НКВД. Ленин и иные большевистские лидеры были душевнобольные, нравственно неполноценные люди? Возможно. Но те миллионы их приверженцев, которые убивали, грабили, мучили, доносили, сравнивали с землей церкви, — все они тоже были больны? Если один из ста, быть может, один из десяти так тяжко душевно болен, то не болен ли весь народ?

Спокойное, где-*то даже саркастическое повествование «Архипелага» вдруг прорывается криком: «Если бы во времена массовых посадок, например в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди бы не сидели по своим норкам, млея от ужаса при каждом хлопке парадной двери и шагах на лестнице, — а поняли бы, что терять им уже дальше нечего, и в своих передних бодро бы делали засады по несколько человек с топорами, молотками, кочергами, с чем придется... Органы быстро бы недосчитались сотрудников и подвижного состава, и несмотря на всю жажду Сталина — остановилась бы проклятая машина! Если бы... Если бы... Мы просто заслужили все дальнейшее».

Разве такая удивительная потеря воли в борьбе со злом, такое удивительное исчезновение даже элементарного, животного чувства самозащиты, защиты своих детей, своей семьи — разве все это не призрак какого-*то крайнего духовного упадка или, если называть вещи своими именами, какого-*то тяжкого греха?

"Все они будут стонать, каждый за свое беззаконие. У всех руки опустятся, и у всех колени задрожат как вода. Тогда они препояшутся вретищем и обоймет их трепет…" (Иез 7:16 – 18).

Не о нас ли эти слова пророка? Не нас ли объял трепет? Не наши ли колени задрожали «как вода»?

Но нравственно ли говорить о беззаконии тех, кто сам стал жертвой беззакония?

Нравственно. Ибо не всегда были мы жертвами. У А. И. Солженицына в только что приведенных словах речь идет о повальных арестах 1934 – 1935 годов в Ленинграде. Но ведь менее двух десятилетий прошло с тех пор, как эти самые граждане, которых теперь увозили в Большой дом, восторженно или, по крайней мере, спокойно, без возражений встретили февраль 1917 года. Февраль, а потом и октябрь. Тем, кому в 1934 году было сорок, в семнадцатом было двадцать три. Самый солдатский возраст. Когда группа заговорщиков из социалистов*революционеров, социал*-демократов и конституционных демократов, соединившись с октябристским крылом Думы, договорившись с командующими ряда фронтов, организовали путч в Петрограде с целью свержения монархии, население столицы легко склонилось на призывы агитаторов. Незамысловатый трюк с отсутствием в течение трех суток выпеченного хлеба вывел народ на улицы с требованиями хлеба и ответственного правительства, а между тем шел третий год изнурительной войны и враг стоял в предместьях Риги.

Можно ли представить себе ленинградцев, бунтующих против Сталина в 1941 – 1942 годах, когда не то что выпеченного хлеба не было вдоволь, но смерть от голода стала обычным концом десятков тысяч людей, а вина правительства в полной неготовности и страны, и великого города к войне была для умного человека вполне очевидной? Но в 1942 году умирали тихо, а в 1917*м — бунтовали, чтобы фунт хлеба стоил снова 5 копеек, а фунт масла — 50 копеек. […] Трудно себе представить, чтобы в 1924 году рабочие Ленинграда решились на забастовки и требования к правительству и администрации. А в 1917 году забастовки в Петрограде были обычным явлением. 14 февраля, по донесению охранного отделения, в городе бастовало 58 предприятий с 89 576 рабочими, 15 февраля — 20 предприятий с 24840 рабочими. На Петергофском шоссе были устроены пикеты с красными флагами. Как понравились бы ведомству Л. Берия пикеты с царскими флагами на Дороге Жизни четверть века спустя?

Но вот перебои с хлебом вызвали резкую активизацию забастовок и выступлений рабочих. 23 февраля бастовало 87 тысяч, 24 февраля — до 197 тысяч, 25 февраля — до 240 тысяч рабочих. Началась стрельба из толпы, нападения на полицию, провокации ответных действий жандармерии и войск. 26 февраля сначала Павловские, а затем Волынские роты стали отказываться подавлять волнения, и солдаты с оружием перебегали к демонстрантам. В это время царскосельский гарнизон грабил окрестные питейные заведения, и только сводный гвардейский полк еще нес охрану Александровского дворца.

Рассказ можно продолжать, расцвечивать все новыми потрясающими фактами. Но стоит ли? Факты и так собраны. Не раз опубликованы. Но так и не дан ответ на главный вопрос. Почему в конце февраля 1917 года по пустяковой, — сравним с февралем 1942 года, — причине город восстал, рабочие подняли красные флаги, прекратили работу, учебные заведения забурлили сходками, солдаты изменили присяге и перед лицом наступающего врага предались пьянству и грабежам, а парламент страны безответственно требовал ответственного правительства и интриговал против Ставки?

Даже как-*то смешно объяснять все действиями немецкой агентуры или «жидо*-масонским заговором». Каждый человек имеет свободную волю и собственную совесть. Когда его провоцируют на бунт во время войны, не ясно ли, что это выгодно только врагам отечества? Почему же тогда и образованные и простые, и рабочие и парламентарии, и солдаты и студенты поддались на провокации? В чьих бы злобных головах ни родился план свержения законной власти и ввержения страны в анархию, каждый из нас лично ответственен за его претворение в жизнь. Если бы мы, российские люди, остались верны долгу перед родиной, следовали бы нравственным, даже не христианским, но просто человеческим принципам в те роковые дни февраля 1917 года, трагедии бы не случилось.

«Около 8 часов вечера второго марта, — вспоминает бывший с императором Николаем II в Пскове генерал Д. Н. Дубенский, — прибыл первый поезд из Петрограда после революционных дней. Он был переполнен. Толпа из вагонов бросилась в вокзал к буфету. Впереди всех бежал какой*то полковник, Я обратился к нему, спросил его о Петрограде, волнениях, настроении города. Он ответил мне, что там теперь все хорошо, город успокаивается и народ доволен, так как фунт хлеба стоит 5 коп., масло — 50 коп. Меня, — заключает генерал, — удивил этот ответ, определяющий суть революции, народных бунтов, только такой материальной стороной и чисто будничным интересом». Мы продали наше отечество, всю тысячелетнюю историю нашу, нашу честь и славу, выкованную на Куликовом поле и под Нарвой, на Бородине и в дымных руинах Севастополя, мы продали великие слова, начертанные на знаках орденов и на боевых знаменах России, — «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15:13), мы продали кровь воинов и духовные подвиги аскетов, труды и бдения и слезы, которыми созидалась земля и совершенствовался род отцов, — все это продали мы за буханку ржаного хлеба и за фунт масла по полтине. Подобно Исаву, за одну снедь отказались мы от первородства. Это сделали мы, именно мы, а не какие*то коварные заговорщики. И, продав свое первородство, мы не заслужили ничего, кроме презрения, смешанного с гадливостью. В эти страшные дни 1917 года мы лишились той силы, которая помогла бы нам правильно разглядеть коварство большевиков, собрать силы против тех, кто разогнал Учредительное собрание, кто громил церкви, кто жег библиотеки, кто расстреливал и истязал заложников. А так мы сами оказались среди тех, кто жег и истязал, или среди тех, кого жгли, но кто безгласно шел на смерть, как бы лишенный воли к жизни.

1917 год — это не начало падения, не рубеж царства света и царства тьмы. Нет. 1917 год — это итог, это результат длительного процесса духовной и нравственной деградации народа, которая лишь проявилась в дни революции. Таковы были пути Промысла, что мы сами себе оказались и судьями, и палачами. И в этом самонаказании преподан был человечеству великий урок: каждый сам кузнец своего счастья или своей гибели.

27 февраля 1917 года председатель Государственной Думы М. В. Родзянко телеграфировал главнокомандующему Северным фронтом генерал-*адъютанту Н. В. Рузскому, тому самому Рузскому, который добился отречения у Николая II, а через полтора года был расстрелян большевиками в Минеральных Водах в качестве заложника: «Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийные и угрожающие размеры. Основы их — недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику; но главным образом полное недоверие власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения».

Тяжелое положение? В стране не было продуктовых карточек, даже прифронтовые города обеспечивались электричеством; там, где они имелись, скажем, в Петрограде, Москве, исправно работали все коммунальные службы, канализация, водопровод, отопление, транспорт. Состояние тыла в 1917 и 1942 годах нельзя даже сравнивать. И вдруг — «тяжелое положение». Во время Великой Отечественной войны люди готовы были терпеть ради победы невероятные лишения, работу на износ, голод, холод. В середине третьего года Первой мировой войны россияне восстали от трудностей вполне тривиальных, не бóльших, чем те, которые испытали мы прошедшей зимой, восстали, испытывая полное равнодушие к судьбам отечества, но всецело поглощенные своими собственными проблемами, желая мира, но не победы.

Что-*то очень существенное должно было сломаться в нашем народе, чтобы боязнь нехватки хлеба побудила его к восстанию, к свержению власти перед лицом наступающих германских армий. Что же это?

«Цзы*гун спросил об управлении государством. Учитель ответил: в государстве должно быть достаточно пищи, должно быть достаточно оружия и народ должен доверять власти. Цзы*гун просил: чем прежде всего из этих трех можно пожертвовать, если возникнет крайняя необходимость? Учитель ответил: можно отказаться от оружия. Цзы*гун спросил: чем прежде всего можно пожертвовать из оставшихся двух, если возникнет крайняя необходимость? Учитель ответил: можно отказаться от пищи. С древних времен еще никто не мог избежать смерти. Но без доверия народа государство не сможет устоять».

«Полное недоверие власти» — выдумка ли это М. В. Родзянко или трезвая констатация состояния умов? Февральская революция доказала, что недоверие администрации Николая II — бесспорный факт общественного сознания.

Парадоксально, что в 1941 году граждане СССР почти поголовно верили Сталину, готовы были умереть за него, а четвертью века раньше их отцы да и сами они не верили ни царю, ни его министрам, а требовали их смещения. Почему? Ведь при всех ошибках и просчетах императорская администрация была бесконечно гуманней сталинской, бюрократия — профессиональней, качество жизни — выше, война — не так обременительна, как Великая Отечественная. И все же Сталину верили, а Николаю II — нет.

Загадка эта не меньшая, чем загадка всеобщей пассивности при массовых арестах в Ленинграде в 1934 – 1935 годах, чем загадка всеобщего возмущения в Петрограде в феврале 1917 года. Сказать, что русский народ «любит палку», — значит не сказать ничего. Палку пытались применить в те февральские дни. На выстрелы в воздух народ отвечал смехом, стрельба на поражение рассеивала демонстрантов по дворам, и вскоре толпы собирались вновь. Кровь только взвинчивала нервы, но не устрашала. Скорее, она имела обратный эффект. Верные правительству части одна за другой переходили на сторону бунтовщиков. Даже командир батальона георгиевских кавалеров генерал князь Пожарский объявил своим офицерам, что в народ он стрелять не будет, кто бы ему это ни приказал. Так что палку пробовали применить, да она сломалась. А через четверть века палка действовала исправно, и простые русские парни из НКВД и Смерша расстреливали таких же русских парней, женщин, а то и детей спокойно и с чувством хорошо исполняемого долга. Почему?

Но достаточно вопросов. Подойти к ответам на них нам удается только, если мы обратимся ко второму элементу диады народ — власть. Если мы исследуем существо самой власти, свергнутой в феврале 1917 года.

Вельможа из древнекитайского царства Лу спросил Конфуция: «Как вы смотрите на убийство людей, лишенных принципов, во имя приближения к этим принципам?» Конфуций ответил: «Зачем, управляя государством, убивать людей? Если вы будете стремиться к добру, то и народ будет добрым. Мораль благородного мужа — ветер, мораль простолюдина — трава. Трава клонится по ветру».

Как крепко забыт у нас этот, когда-*то известный каждому, основополагающий принцип общественных, — в частности, и политических, — отношений, с предельной простотой выраженный в русской поговорке «Каков поп — таков и приход». Подобно старичкам из Чернобыля, не верившим, что радиация может их погубить: ведь ее не видно и не слышно, — мы сейчас наивно полагаем, что личная жизнь каждого никак не влияет на иных людей, если она видимо не воздействует на окружающих. А она влияет, и особенно сверху вниз. Нравственность родителей определяет судьбы детей и внуков, начальника — подчиненных, правителя — подвластных. Конечно, человек высокого духа всегда может противостоять разлагающему влиянию, как бы низко на формальной социальной лестнице он ни стоял. Такие люди находились во всех эпохах, в любом обществе. Они — мерило праведности народа, его обличители и словом, и самой жизнью своей. Именно их гонят при жизни и именно им посмертно возводят гробницы соотечественники. Человек всегда свободен избирать добро или склоняться ко злу. Более того, благодаря совести он всегда в глубинах души знает, какой путь, хороший или плохой, избирает. И все же опыт человечества учил мыслителей древности, что обычный, средний человек склонен подражать вышестоящим, следовать норме начальника. Отсюда особая забота законодателей древности о нравственности и добродетели начальствующих в народе: ведь «страдает целый народ за нечестье царей, злоумышленно правду неправосудьем своим от прямого пути отклонивших».

И вот, возвращаясь к нашей истории, к ее последним векам, поражаешься, как далеки были от нравственного образца христианина российские государи. Неблагодарный труд вспоминать падения и грехи былых правителей народа. Стыдно и противно копаться в зловонной выгребной яме отечественной истории. И все же необходимо назвать хотя бы немного фактов. Император Петр Великий вызывает из Неаполя сына Алексея от первой, давно брошенной жены, вызывает, клятвенно обещая неприкосновенность. И как только простоватый царевич, поверивший отцу, пересекает границы отечества, он тут же берется под стражу, подвергается допросам с пристрастием и, наконец, по приговору царственного отца удушается в каземате Петропавловской крепости, дабы не он, а любимая жена Екатерина и ее дети могли наследовать престол. От Романова, убившего своего сына Алексея, до Романова, расстрелянного с сыном Алексеем на руках через два века, тянется какая-*то роковая нить.

Екатерина Великая взошла на престол, свергнув своего мужа — Петра III — и через двое суток по перевороте задушив его в Ропше руками брата своего любовника. Ее скандальные связи, кураж фаворитов вряд ли могли научить подданных христианским основам жизни, а циничное отношение к Церкви Христовой только как к социально полезному институту — содействовать возрастанию православного благочестия. Изъятие монастырских имуществ, запрещения на пострижение в монашество не инвалидов, превращение духовенства в касту, истощаемую к тому же разборами в низшие сословия, — могло ли все это быть делом монарха «милостью Божией», хранителя и защитника «Греко*российской православной Церкви?»

XIX век начался жестоким убийством в Михайловском замке, убийством, подготовка которого была известна великому князю Александру Павловичу, восшедшему на престол, обагренный еще теплой кровью свое*го отца. Смерть сына от руки отца и убийство отца при попустительстве сына — так начался и так завершился век Просвещения для царствовавшего дома России.

Царь-*рыцарь, благороднейший Николай Павлович, считая себя избранным сосудом Божиим, твердо веря, что он только перед Христом ответственен за Россию, мог оскорблять Спасителя многолетним нарушением седьмой заповеди. Не хочется верить тем сплетням, отражением которых явился толстовский «Отец Сергий», но когда желавшая уйти из жизни вместе с супругом императрица Александра Федоровна предложила Николаю I проститься перед смертью с Варенькой Нелидовой, она, урожденная лютеранка и прусская принцесса, преподала православному монарху пример истинно христианского смирения и жертвенной любви.

И не было ли символом внутренней неправды этого долгого царствования скорое тление набальзамированного тела усопшего императора, которого не могли скрыть ни толстый слой грима, ни ароматические масла?

Но то, что отец творил тайно и, видимо, угрызаясь совестью, сын и преемник престола самодержцев всероссийских творил уже явно, даже демонстративно. Александр II позволил одновременно, в одном Зимнем дворце, жить двум своим женам с детьми от него. Императрица Мария жила в парадных покоях, а в комнатах Николая I обитала княжна Екатерина Долгорукая, которой присвоен был титул светлейшей княгини Юрьевской, и трое ее детей от императора Георгий, Ольга и Екатерина.

22 мая 1880 года перестало биться исстрадавшееся сердце императрицы Марии, а 6 июля 1880 года, то есть через 45 дней после смерти супруги, «Его Величество Император Всероссийский Александр Николаевич соизволил вторично вступить в законный брак с фрейлиной, княжной Екатериной Михайловной Долгорукой». Был нарушен даже священный для всего человечества закон траура.

«Нас тянет это роковое царствование, тянет роковым падением в какую*то бездну, — писал 2 января 1881 года Екатерине Тютчевой К. П. Победоносцев. — Прости Боже этому человеку — он не ведал, что творил, и теперь еще менее ведает. Теперь ничего и не отличишь в нем кроме Сарданапала. Судьбы Божий послали нам его на беду России. Даже все здравые инстинкты самосохранения иссякли в нем: остались инстинкты тупого властолюбия и чувственности».

И это говорит монархист, обер*прокурор Синода.

Тонкой лестью «диктатор сердца» граф Лорис*Меликов подталкивал императора изменить закон о престолонаследии и вручить скипетр не сыну от Марии Александровны — Александру, но сыну от княгини Юрьевской — Георгию. Трагедия 1 марта 1881 года не дала этим планам осуществиться. Бомба Желябова разворотила императору ноги и низ живота. Истекающего кровью, почти не приходящего в сознание, его привезли в Зимний дворец. Великий князь Александр Михайлович, племянник Александра II, вспоминал, с каким страшным криком вбежала в комнату, где умирал ее супруг, княгиня Юрьевская. Забыв об окружающих одр родственниках и царе*дворцах, она бросилась на колени и осыпала поцелуями холодеющие лицо и руки государя. От этих минут протянулась еще одна ниточка в 1918 год, от Юрьевской к Юровскому — убийце Николая II и его семьи.

Разговор о последнем государе долгий и трудный. Не здесь его вести. Скажу только, что вера в шарлатана Бадмаева и «похаба» Распутина стала знамением этого несчастного венценосца. Ради наследника он забыл Россию, забыл до того, что отрекся от престола в самую трудную минуту отечества. «Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, — вспоминал Рузский слова государя, сказанные утром 2 марта 1917 года. — Но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт». Для блага России... Сколь затуманенное сознание надо было иметь, чтобы счесть отречение от престола во время войны и смуты в пользу брата Михаила, не имевшего из-*за своего морганатического брака законных прав на императорскую корону, благом России! И разве одни старообрядцы и казаки могли усомниться в нравственности поступка государя? Разве так охладели сердца «новообрядцев», что для них безразличными стали клятвы, произнесенные перед лицом архиерейского собора, перед лицом всей России с амвона кремлевской великой Успенской церкви? И разве для всей русской армии это оставление фронта не было знаком, что можно воткнуть штык в землю? «Анархия была не причиной, а результатом отречения Николая II, — пишет домашний человек последнего императора француз П. Жильяр и добавляет, вспоминая тобольское заключение: — Я тогда (в сентябре) в первый раз услышал от государя выражение сожаления об его отречении... Он страдал теперь при виде того, что его самоотречение оказалось бесполезным и что он, руководствуясь лишь благом своей родины, на самом деле оказал ей плохую услугу своим уходом. Эта мысль стала преследовать его все сильнее и впоследствии сделалась для него причиной великих нравственных терзаний».

Некоторые факты тобольской и екатеринбургской неволи позволяют выдвинуть гипотезу, что Николай II знал о готовящейся ему и его близким казни и пошел на смерть и жертву семьей вполне сознательно, отказавшись от какой*-то постыдной сделки, которую через комиссаров В. Яковлева и Я. Юровского предлагали ему Ленин и Свердлов. Но это большая особая тема. Если так, то собственным вольным страданием, невинной кровью цесаревича и дочерей был отмыт грех династии, как в былые века отмывался он святыми страстотерпцами Борисом и Глебом и царевичем Димитрием. Впрочем, все это — только догадки...

В 1917 году рухнуло на Руси православное царство. Но было ли оно подлинно православным, действительно христианским? Могли оступаться и падать цари и князья, мог забываться в самообольщении народ, но где были те, кого Сам Царь царствующих и Господь господствующих поставил пасти народ Свой, вручив им, в лице апостола Петра, ключи от Царства Небесного и дав страшную власть прощать или оставлять грехи людские для вечности? Где было священноначалие русской Церкви, чадами которой именовали себя и подданные, и государи России?

Когда-*то преподобный Феодосий Печерский обличал за изгнание старшего брата с киевского престола князя Святослава Ярославича, святитель Киприан обвинял князя Димитрия Донского в насилиях над церковью, а священномученик митрополит Филипп возвышал свой голос против людоедской опричнины Ивана Грозного. Когда*-то... Теперь, в Петербургский период, все стало иным. Желая оправдать свое клятвопреступление, Петр I собрал архиереев и спросил их, позволительно ли нарушить данное сыну слово и лишить его жизни. Прекрасно знали наследники апостола Петра древние священные слова: «Не клянись именем Моим во лжи, и не бесчести имени Бога твоего» (Лев 19:12), — но изрекли царю нечто совершенно иное: «Сердце царево в руции Божия есть. Да изберет тую часть, а мо же рука Божия того преклоняет». Где были начальствующие в Церкви, когда, называясь православной государыней, Екатерина II разгоняла монастыри, отнимала имущество и, как бы глумясь, назначала обер-*прокурорами Синода то атеистов, то крайних лютеран? Где были духовники царских особ, когда у всех на глазах попирались монархами основы христианской морали и благочестия? По древним правилам, Николая I и Александра II как двоеженцев должны были на пятнадцать лет отстранить от причастия. Отстранили ли их когда*-нибудь хоть на день? Разве не ведал митрополит Филарет о разврате и занятиях спиритизмом своего венценосного чада? Почему же сказать ему правду решился не князь Церкви, но лицо светское — управляющий Третьим отделением граф Петр Шувалов, за что и был в июне 1847 года отправлен в почетную ссылку послом в Лондон?

«В России не оказалось ни священника, ни пророка, которые могли бы сказать царю во имя Божией воли и высшего достоинства человеческого — ты не должен, тебе не позволено, есть пределы вечные», — писал в замечательной статье «Византиизм и Россия» Владимир Соловьев. «Византиизм» — это пагубное представление, что «истина не обязывает». Можно вести себя как угодно, следовать своим похотям и страстям, надо только верить правильно. Какая пагубная, поистине сатанинская ложь! Она погубила Византию, хотя на берегах Босфора до последних лет империи находились мужи, обличавшие неправедность и венценосцев, и священноначалия, погубила она и Русь, где такие обличители после архиепископа Арсения Мациевича, заживо сгноенного в Ревельской крепости Екатериной по благословению Синода, перевелись вовсе. Преподобному Серафиму оставалось только плакать о епископате русской Церкви и предлагать свою святую душу как выкуп за них.


Тлетворный ветер, дующий с духовно разлагающихся вершин и светской и духовной власти, смертельным ядом отравлял души «простой чади». Евангелие говорило им одно, а примеры жизни тех, кто должен был быть образцом, — прямо противоположное. «Горе тому, что соблазнит одного из малых сих...» — здесь, в России, соблазненным был весь народ. Худо и само по себе, что люди лжесвидетельствовали, убивали, прелюбодействовали. Но во сто крат ужасней, что делали они все это, претендуя на звание братьев Христовых, объявляя себя защитниками веры. Разве такой соблазн мог не отлиться в расколы и ереси и не завершиться революцией, в которой народ пошел за теми, кто говорил правду?

Правду? Да, правду. Большевики не лгали, что они верят в Бога. Большевики были честней прежних правителей России, и народ поверил им, поскольку сам давно уже стал таким же безбожным. Большевики предлагали строить рай на земле и забыть о небе. Но разве идеи прогресса не вытеснили в русском обществе задолго до них жажду Царства не от мира сего? Разве не к земной славе империи, не к блеску мишурной жизни направлены были все силы тех, кого поставил Вседержатель охраной народа Божиего на земном пути к обители Отца небесного? И разве не земными выгодами руководствовались те, кому вверены были души христианские, когда слово обличения и правды заменяли подобострастной лестью или молчанием?

Мы поверили тем, кто был во всем подобен нам, кто обещал нам то, чего в тайне сердца давно желали мы сами. Но так как это был мир без Бога, то он обернулся к нам новой ложью и безмерным бесчеловечием. Однако мы всегда должны помнить, что сами, свободно избрали его в годину великого выбора, во вьюжные февральские дни. И в самом этом выборе мы свершили над собой суд Божий. Наш грех сжег в нас совесть и лишил воли к сопротивлению злу. Семь десятилетий страданий. Срок, известный истории. Столько же находился в плену Вавилонском и прогневавший Господа народ Израильский.

Ныне окончились сроки. Прошлое, вся его безмерная ложь очищены по милости Божией нашими слезами и кровью. Подобно человеку, отсидевшему пятнадцать лет «от звонка до звонка» за убийство, мы отпущены на свободу. Что же теперь?

Мы можем честно и прямо сказать, что теперь мы не христианский народ, что Небесное нам не нужно более и мы хотим просто и честно жить на земле, следуя закону разумного эгоизма, как уже делают многие народы и племена, соблазнительные для нас своим богатством, общественной устроенностью, довольством. Такое слово будет словом правды, хотя в каком*то тайнике сердца чуть слышный голос будет шептать нам, что без Бога и на земле не будем мы счастливы, что без вечного и временное теряет смысл.

Если же вдруг, чему я почти не верю, мы прислушаемся к этому шепоту совести и изберем жизнь в соответствии с абсолютным законом Правды Божией, то тогда прошлое станет бесконечно полезным для нас. Из всей истории мира. Из истории нашей матери Византии, из нашей собственной прошлой жизни поймем мы великий принцип: Истина — обязывает. Только стремлением воплотить принципы Христовы в тех сферах общественной и частной жизни, которые доступны для нас, можем оправдать мы звание христианина.

Пришедший на царский пир в будничной одежде был выброшен во тьму внешнюю, «где плач и скрежет зубовный». Выброшены в эту тьму были и мы, вернее, сами, добровольно пошли в нее. И теперь нам дано вновь выбирать — облачимся ли мы в праздничное для духовного пира, или навсегда останемся в рабочей одежде, дабы не искушать Творца.

1993 г.