Как в Спарте, управлявшейся царём и небольшим Сенатом, где проживало мало жителей, и куда был закрыт доступ для чужестранцев. Здесь долгое время сохранялось единство гражданского населения, основу которого составляло имущественное равенство, при полном неравенстве общественных положений. Защищённый от обид государством, плебс не испытывал страха и не стремился к государственной власти.
Как в Венеции, где все граждане города-республики были дворянами и имели доступ к управлению. Не граждане-пополаны, которые поселились здесь позже, не могли протестовать, потому что у них не было оружия, а их численность не превышала численности дворян.
Как в Риме, где плебеи получили оружие, а республика постоянно расширяла свою территорию. Это привело к частым конфликтам между патрициями и плебеями. Политическое равновесие здесь постоянно нарушалось и восстанавливалось вновь. Однако именно раздоры между плебсом и сенатом сделали, по мнению Н. Макиавелли, Римскую республику могущественной и свободной, потому что они содействовали постоянному совершенствованию законодательства и стимулировали дальнейший экспансионизм. Поэтому следует примириться с враждой, возникающей между Народом и Сенатом, приняв её как неизбежное неудобство для достижения величия республики, подобного Римскому.
Макиавелли был одним из первых политических мыслителей, которые выступили с идеей освобождения политики от морали, светской власти от контроля церкви. Второй механизм поддержания стабильности, согласно Н. Макиавелли, обеспечивается за счёт подчинения церкви государству.
6.6. Демократические идеи Реформации
В XVI в. ряд стран Западной и Центральной Европы охватила Реформация (reformatio – преобразование, перестройка) – массовое движение против католической церкви.
Начало Реформации в Германии положил профессор Виттенбергского университета доктор богословия Мартин Лютер(1483-1546 гг.). Осенью 1517 г. он выступил с протестом против продажи индульгенций (отпущение грехов за деньги). В процессе дискуссии с католическим духовенством Лютер и его единомышленники от первоначальных надежд на улучшение церкви перешли к её отрицанию. Помимо ссылок на тексты священного писания, расходящиеся с организацией и практической деятельностью духовенства, в движении реформаторов все более отчётливо звучала мысль, что церковь в том виде, как она сложилась к XVI в., вообще не нужна христианам, ибо она не только мешает их общению с богом, приписывая себе роль обязательного посредника, но и подменяет богослужение идолопоклонством, многократно осуждённым и в Ветхом, и в Новом заветах. Лютер и его сторонники утверждали, что в католицизме почитание бога подменено почитанием церкви, совершением придуманных духовенством обрядов и поклонением рукотворным предметам культа. Спасение христианина, утверждал Лютер, – не в церковных службах, обрядах, свечах, мессах, песнопениях, иконах и других чисто внешних проявлениях религиозности, а в глубокой и искренней вере в бога. Опираясь на священное писание, Лютер доказывал, что вся иерархия католической церкви, монашество, большинство обрядов и служб не основаны на «подлинном слове божьем», «истинном евангелии». Вопреки учению католицизма о необходимости совершать для спасения души различные обряды Лютер, ссылаясь на послания апостола Павла, утверждал, что «человек оправдывается одной верой». То, что относится к религии, – дело совести христианина; источник веры – священное писание, «чистое слово божье» (Лютер перевёл Библию на немецкий язык). Все, что находило подтверждение в текстах Библии, считалось непререкаемым и священным; остальное рассматривалось как человеческое установление, подлежащее рациональной оценке и критике. В результате отвергались «церковное предание» и сама католическая церковь.
Отношение Лютера к светской власти основано на представлении, что человек живёт в двух сферах: в сфере «евангелия» (религиозная сфера, отношение к царству небесному) и в сфере «закона» (царство земное, государство).
В сочинении «О светской власти» (1523 г.) Лютер писал, что если бы весь мир состоял из подлинных христиан, то не было бы необходимости ни в князьях, ни в королях, ни в мече, ни в законе. Однако только меньшая часть людей ведёт себя по-христиански; злых всегда больше, чем благочестивых. Поэтому бог учредил два правления – духовное (для истинно верующих) и светское (сдерживающее злых, заставляющее их сохранять внешний мир и спокойствие).
Истинный христианин не нуждается ни в праве, ни в мече, но он должен заботиться о других людях; поэтому, раз меч полезен и необходим для охраны мира, христианин платит налоги, почитает начальство, служит, делает всё, что идёт на пользу светской власти. «Если ты видишь, – утверждал Лютер, – что не хватает палачей, стражников, судей, господ или правителей, а ты сочтешь себя способным (к этому занятию), то предложи свои услуги и займись этим, чтобы не пренебрегали властями, без которых нельзя обойтись...» Главное в том, чтобы христианин не использовал меч в своекорыстных интересах; при соблюдении этого условия «стражники, палачи, адвокаты и прочий сброд», считал Лютер, могут быть христианами, поскольку власть и меч – служба божья, и потому «они должны быть теми, кто бы разыскивал, обвинял, мучил и убивал злых, защищал, прощал добрых, отвечал за них и спасал их».
Часто ссылаясь на слова апостолов Петра и Павла о богоустановленности власти, данной для наказания преступников, страшной не для добрых, но для злых, Лютер оправдывал светскую власть во всех её непривлекательных проявлениях. «Знай также, – писал Лютер, – что с сотворения мира мудрый князь – птица редкая, и еще более редок князь благочестивый. Обыкновенно они либо величайшие глупцы, либо крупнейшие злодеи на земле; всегда нужно ждать от них наихудшего, редко – чего-либо хорошего. ...Если же князю удаётся быть умным, благочестивым или христианином, то это величайшее чудо, вернейший знак милости Божией для данной страны».
Однако устами апостолов бог велел подчиняться любой власти, без которой невозможно существование человечества: «Поскольку весь мир зол, и среди тысячи едва ли найдёшь одного истинного христианина, то люди пожирали бы друг друга, и некому было бы защищать женщин и детей, накормить их и поставить на службу Богу, и мир опустел бы».
Но законы светской власти простираются не далее тела и имущества, того, что является внешним на земле. Светская власть не имеет ни права, ни силы диктовать законы душам. «Всё, связанное с верой, – свободное дело, и к этому никто не может принуждаться, – писал Лютер. – ...Делом совести каждого является то, как он верит или не верит».
Выступая против привилегий католического духовенства, Лютер отстаивал самостоятельность государства по отношению к церкви. Служба священников – распространение божьего слова, поучение христиан; во всех внешних делах они должны подчиняться государству; «светская христианская власть должна исполнять свою службу беспрепятственно, не опасаясь затронуть папу, епископа, священника: кто виноват, тот и отвечай». Одним из основных положений лютеранства является независимость светской власти от папства. Человек свободно ищет истину, уповая на внутреннюю религиозность; в делах веры невозможно принуждение.
Духовенство не является каким-то особым «чином», независимым от светской власти. Лютер призывал королей и князей к вооружённой борьбе против пап, кардиналов, всего католического духовенства.
Реформация в Германии, как до того в Англии и в Чехии, послужила сигналом к всеобщему движению крестьянства и городских низов, которые не видели оправдания сословному неравенству, феодальной иерархии, бесчисленным повинностям и поборам; они требовали возвращения к практике христианского равенства не только в церковной, но и в общественной жизни.
В 1524 г. началось всеобщее восстание крестьянства южной и средней Германии против церковных и светских феодалов; одним из вождей крестьянской войны был Толюс Мюнцер(1490-1525 гг.). Начавшуюся Реформацию и крестьянское движение Мюнцер толковал наиболее радикальным образом; он призывал к полному социальному перевороту и установлению народной власти. По мнению Энгельса, политическая программа Мюнцера была близка к коммунизму. «Под царством божьим, – писал Энгельс, – Мюнцер понимал не что иное, как общественный строй, в котором больше не будет существовать ни классовых различий, ни частной собственности, ни обособленной, противостоящей членам общества и чуждой им государственной власти».
Высоко оценивая деятельность и программу Мюнцера, Энгельс характеризовал неудачу с осуществлением этой программы в одном из городов Германии как трагичную и гибельную для любого политического вождя попытку осуществить идеи, для реализации которых нет общественно-исторических условий.
Война католиков и лютеран на территории Германии завершилась Аугсбургским религиозным миром (1555 г.), согласно которому лютеранство становилось равноправной католичеству религией по принципу: «чья страна, того и вера». Реформация нанесла тяжёлый удар католической церкви; протестантизм приняли ряд германских княжеств и городов, а также скандинавские государства.
Общим лозунгом массовых религиозных движений был призыв к церковной реформе, к возрождению истинного, первоначального христианства, искажённого духовенством. В своеобразных условиях XVI в. священное писание стало идейным оружием в борьбе против католической церкви и феодального строя, а его перевод с латыни на народный язык – средством революционной агитации и пропаганды. Текстами писания реформаторы обосновывали требование возрождения апостольской церкви; крестьянство и городские низы находили в Новом завете идеи равенства и «тысячелетнего царства», не знающего феодальной иерархии, эксплуатации, социальных антагонизмов. Реформация, начавшаяся в Германии, охватила ряд стран Западной и Центральной Европы.
Распространение лютеранства в его борьбе с католицизмом стало идейной предпосылкой возникновения более радикальных религиозно-политических течений Реформации. Таким течением являлся кальвинизм. Ж. Кальвин (1509-1564 гг.) основал в Женеве новую церковь. Община верующих управлялась выборной консисторией, состоящей из пресвитеров (старейшин), проповедников и диаконов. Поначалу в кальвинизме были сильны теократические тенденции (попытки поставить консистории выше государственных органов); в конечном счёте, утвердилась идея независимости кальвинистской церкви от государства, право церкви судить о ряде действий государственной власти. В кальвинизме последовательно и отчётливо выражены основные положения протестантской этики, составившей, по определению известного социолога М. Вебера, «дух капитализма». К ним относятся культ предприимчивости и трудолюбия, безусловная деловая честность, верность данному слову и заключённому соглашению, личный аскетизм, отделение домашнего хозяйства от промысла и вложение всей прибыли в дело.
Одной из центральных идей Кальвина была идея абсолютного предопределения: судьба каждого человека определена богом. Это учение призывало верующих к активной деятельности, ибо, с одной стороны, если человек обречён на неудачу, то ему ничто не повредит сверх того, что и так предопределено; с другой стороны, никто не может точно знать, «избран» он или нет, однако успех в делах может быть истолкован как возможное доказательство избранности. В XVI-XVII вв. калвинизм широко распространился в Швейцарии, Нидерландах, Франции, Шотландии, Польше, Англии, в североамериканских колониях.
Религиозные движения, требующие восстановления апостольской церкви, в XVI в. охватили почти всю Западную Европу, переросли в ряде стран в религиозные войны. Эти войны нередко сливались с попытками крупных феодалов восстановить былую власть и независимость либо с народными движениями против дворянских привилегий, сословного строя, феодальной зависимости крестьянства.
В результате Реформации от католической церкви почти одновременно отпали несколько миллионов людей. В борьбе против протестантства развернулась Контрреформация.Были усилены преследования еретиков и инакомыслящих в католических странах, реорганизована инквизиция, учреждён Индекс запрещённых книг (официальный список сочинений, чтение которых карается отлучением от церкви), мирянам запрещалось читать и обсуждать священное писание. Тридентский собор (1545-1563 гг.), определивший меры борьбы с Реформацией, подтвердил значение философских сочинений Фомы Аквинского, который вскоре был провозглашён одним из учителей церкви; популяризация его учения положила начало так называемой второй схоластике, подготовке иезуитами учебников «облегчённой» схоластической философии.
Главным орудием католической реакции стало «Общество Иисуса», основанное испанским дворянином Игнатием Лойолой, которое вскоре превратилось в монашеский орден иезуитов – «боевой отряд воинствующей церкви», как они были названы в папской булле об утверждении Устава ордена (1540 г.). Особенность ордена в том, что иезуиты не обособлялись от мирской жизни. Оставаясь в обществе, они должны были делать всё для укрепления авторитета католицизма и его распространения. Чтобы завоевать власть над умами, иезуиты стремились овладеть просвещением и наукой, став «орденом учёных». В ряде стран они создали широкую сеть школ, заняли ведущие позиции в области образования.
Основное правило Устава ордена иезуитов – особый обет послушания, полное самоотречение, решительный отказ от собственной воли, безусловное и беззаветное повиновение начальникам ордена. «Если церковь утверждает, что нам кажется белым, есть чёрное, мы должны немедленно согласиться с этим – поучал Лойола. – Подчинённый должен смотреть на старшего, как на самого Христа. ...Надо совершить грех, смертный или простой, если начальник того требует во имя господа нашего Иисуса Христа или в силу обета повиновения». Допустимость любых средств для достижения целей ордена (как их представлял себе Генерал ордена), слепое повиновение и строгая дисциплина иезуитов использовались для политических интриг с целью восстановления влияния католицизма.
Иезуиты проникали в окружение монархов, склоняли их к борьбе с протестантством, устраняли неугодных советников и правителей, организовывали и оправдывали покушения на неугодных католической церкви королей. «Кому дозволена цель, тому дозволены и средства», – поучали моралисты ордена, разработавшие специальные правила, которые давали возможность истолковать любой проступок как благодеяние. Составной частью иезуитской этики была идея «мысленной оговорки» – иезуит мог обещать любому человеку «выполнить его волю как свою», мысленно добавив: «если она (эта воля) будет того достойна». В некоторых государствах иезуиты добились восстановления католицизма. Протестантских или сочувствующих протестантизму монархов иезуиты нередко именовали тиранами, возбуждали против них недовольство знати и народа. Практической теорией иезуитов стал «макиавеллизм», руководствуясь которым они же и выступали с лицемерным осуждением Н. Макиавелли (в 1559 г. произведения Н. Макиавелли были осуждены римским папой и вскоре внесены в «Индекс запрещённых книг»). Интриги иезуитов, их участие в убийствах монархов вызывали такое негодование, что они изгонялись из ряда стран, а их орден временами запрещался Ватиканом.
6.7. Полисная демократия Возрождения на примере Венеции
В ренессансной Италии Венеция была островком политической стабильности и социального процветания. Даже в начале XVI в., после вторжения иностранных войск и превращения всей Италии в поле сражения между европейскими державами, Венеция, оказавшись в состоянии войны с Камбрийской лигой, объединившей основные силы Европы, после кратковременных неудач смогла быстро восстановить свои владения в Италии, и что самое существенное, сохранить практически без изменений политический строй и международный престиж. Так, когда в 1517 г. турецкий посол Али Мохаммед, разговаривая с одним из официальных лиц Венеции, сказал, что для армии султана не будет слишком сложным построить мост к Венеции со стороны суши и завоевать город, ему ответили, что во время войны с Камбрийской лигой город, сражаясь в одиночку со всей Европой, не потерял ни одного человека убитым – всё было достигнуто только деньгами и жизнями нанятых иностранцев.
В Республике культивировался «миф о Венеции», в соответствии с которым она являлась непосредственным наследником свобод времен римской республики, никогда не была в подчинении иностранным государствам и представляет собой наиболее справедливое и свободное общество в мире «третий Рим». «Венецианский миф» был широко распространён и за пределами Венеции, хотя политические враги республики много делали для того, чтобы создать и распространить «контрмиф» – то есть представить Венецию коррумпированной тиранической олигархией, держащей в страхе своё население и широко использующей политический террор и подкуп для осуществления своих целей в других государствах.
Свободная журналистика и газеты, индустриальный конвейер, публичные концерты и опера, структура дипломатической службы, наиболее распространённые сейчас методы налогообложения и множество других вещей, прочно вошедших в нашу жизнь, и потому незаметных, были изобретены и внедрены в Венеции. Если сравнить ренессансную Флоренцию с Венецией «предмодерна», то очевидным становится одна вещь – основой расцвета флорентийской ренессансной культуры стала личность творца – достижения Флоренции персонализированы, существует даже какая-то гиперболизация независимости и славы личности: Леонардо, Микеланджело, Савонарола – это личности, а потом уже художники, писатели, политические или религиозные деятели. В Венеции личность исчезает под покровом анонимности. Весь образ жизни свидетельствовал об этом – патриции, носящие одинаковую темную одежду, стремление избежать какой-либо публичности даже в литературном творчестве, скрываясь за псевдонимами и постоянное стремление скрыть лицо под маской – не только в переносном, но и в буквальном смысле. О личной жизни даже такого, казалось бы, склонного к «титанизму» в творчестве человека, как Тинторетто, известно довольно мало. Полководцы, опасающиеся своих побед, ибо излишняя известность может стать роковой для человека, за которым бдительно следит всепроникающий глаз власти, купцы и банкиры, избегающие выставлять напоказ своё богатство, исключительная церемониальность и процедурная отрегулированность политического механизма – всё это делало Венецию удивительным исключением среди средневековых и ренессансных государств Европы.
После «закрытия» в 1297 г. Большого Совета для всех, за исключением потомков примерно 300 семей в республике образовалось политическое сословие, обладавшее монополией на власть – и этот факт сторонниками венецианского «контрмифа» интерпретировался как олигархическое правление. В то же время общее число членов Большого Совета составляло обычно 2000-2500 чел. (все мужчины старше 25 лет, принадлежавшие к патрицианским семьям»), что составляло примерно 5% от взрослого мужского населения Венеции, то есть примерно столько же, сколько в процентном отношении было полноправных граждан в Афинах в век Перикла. Так что в строгом смысле такой политический режим трудно назвать олигархией. Кроме патрициев, в Венеции было довольно значительное число «граждан», имевших право работать в административном аппарате, не занимая «политических» постов, при этом за «гражданами» был зарезервирован ряд важнейших административных постов республики. Большинство населения принадлежало к «народу» (“popolo”), не имевшему формальных прав, но мнение которого, тем не менее, внимательно учитывалось «политическим классом».
Особой характеристикой, отличавшей политическое устройство Венеции от устройства современных ей государств, была исключительная институциональная сложность венецианской конституции.
Большой Совет выбирал 60 сенаторов. Ещё 60 чел. дополнительных членов выбирались Сенатом и одобрялись Большим Советом. Члены Совета Сорока (уголовного Суда) выбирались также Большим Советом и присоединялись к Сенату после 16 месяцев службы. Около 140 чел., представлявших различные политические органы республики, входили в Сенат с правом совещательного голоса. Именно Сенат был реальным «правительством» республики. Руководящий орган Сената из 16 чел. назывался “Collegio” и был ответственен за ежедневные операции правительства. Вместе с Синьорией, состоявшей из дожа, его шести советников и трех руководителей Совета Сорока, а также с членами Совета десяти, избиравшимися на один год, “Collegio” составлял так называемый «полный Collegio» и был реальным сосредоточением политической власти в республике. Совет Десяти обладал колоссальной властью в связи с тем, что на него была возложена обязанность следить за политической безопасностью в республике, но в его заседаниях принимали участие и члены Синьории. Совет десяти в экстраординарных случаях мог присоединить к себе от пятнадцати до двадцати избранных ими патрициев (так называемую “Zonta”).
Дож выбирался пожизненно, обычно из числа 12 прокураторов Святого Марка – обладателей исключительно почетных пожизненных должностей, связанных с общественной благотворительностью. Процедура выборов Дожа была невероятно сложна. Установленная окончательно в 1268 г. она предполагала следующее: сначала собирались члены Большого Совета старше 30 лет, которые выбирали 30 чел., принадлежавших к различным семьям. Затем эти 30 выбирали 9 чел., которые выбирали 40 чел. Эти сорок выбирали 12 человек, а эти 12–25. Они выбирали девять, а те – 45 чел.; 45 чел. выбирали 11, а эти 11 – выбирали окончательный комитет по выборам 41 чел., которые и выбирали дожа. Обычно дожем выбирался весьма пожилой патриций, в возрасте 60-70 лет, прошедший все ступени государственной службы. Тем самым ограничивался срок его пребывания в должности – большинство дожей правило 10-15 лет. За 1071 г. существования республики правили 119 дожей, т.е. средний срок правления был девять лет.
Несмотря на исключительный почёт, окружавший дожа в «классический» период существования республики после XIV в. его власть была очень сильно ограничена, вплоть до того, что контролировалась даже его переписка. Никаких самостоятельных решений дож принимать не мог, но иногда его влияние на политику Венеции было огромным в силу персонального политического авторитета и высокой компетентности в делах.
В целом политическую систему республики можно характеризовать как правление многочисленных гражданских комитетов, связанных очень сложной системой сдержек и противовесов. Эти комитеты образовывали не «пирамиду власти» и не иерархию, но сеть горизонтальных отношений с регулярной и частой ротацией персоналий. Именно существование такой горизонтальной сети почти полностью обезличивало власть: для принятия решений Синьория объединялась с Советом десяти, Сенат – с Советом Сорока, “Collegio” сената с Синьорией и Советом десяти.
Описание политической системы республики будет неполным, если не включить в него систему гражданских ассоциаций – профессиональных гильдий и религиозных братств, официальной целью создания которых была благотворительная деятельность. К сожалению, до настоящего времени принципы и способы взаимодействия политических органов Венеции с гражданскими ассоциациями изучены явно недостаточно, но значительная роль этих ассоциаций в политической жизни республики несомненна, в этом может убедиться каждый, кто побывал, например, в “Scuola San Rocco”, отделанной с роскошью, не уступающей убранству дворца Дожей.
Очень часто Венеция характеризуется как торговая республика, наряду с Генуей, Флоренцией, Пизой. Мне представляется, что эта характеристика не совсем верна. Достаточно обратиться, например, к описанию современником жизни Карло Зено, героя войны с Генуей в 1384 г., чтобы убедиться в том, что это – панегирик нобилю, по знатности равному высшей аристократии Средневековой Европы. Стиль обращения к патрициям со стороны их сограждан, необычайный престиж среди европейской аристократии «Золотой книги», в которую заносились фамилии семей, допущенные к участию в работе Большого Совета (чести быть занесённым в неё искало высшее дворянство многих государств), особое положение патрициев в городе, их полная поглощёность политическими делами, постоянное участие в военных экспедициях на море и служба в колониальных гарнизонах, формирование венецианским патрициям традиционно феодальных форм зависимых от Венеции государств в Восточном Средиземноморье (например, герцогство со столицей на острове Наксос) – всё это заставляет рассматривать венецианский патрициат скорее как рыцарский орден, чем как торговую республику. Не следует забывать, что и рыцарские ордена активно занимались экономической деятельностью (достаточно вспомнить банкирскую репутацию тамплиеров). Но сама структура отношений внутри патрициата, его почти мистическую поглощенность политикой и служению государству, даже его одежда, почти неотличимая от одежды представителей рыцарских орденов, всё это указывает именно на рыцарские ордена как на возможный прообраз политической системы республики, тем более что оформление этой политической системы пришлось на время интенсивного взаимодействия венецианцев с орденами крестоносцев на Востоке. Рыцарские монашеские ордена также по существу были республиками, и правила выбора магистров, например, у тамплиеров имеют достаточные параллели с выборами дожей. Так, для выбора магистра тамплиеров капитул вначале выбирал двух членов комиссии, затем эти два члена выбирали ещё двух, затем четверо выбирали ещё двух и так до тех пор, пока общее число не достигнет двенадцати, после чего эти двенадцать выбирали ещё одного члена (использовалась аналогия двенадцати апостолов и Иисус) и лишь затем комиссия, в которой обязательно должны были быть представлены представители различных стран, 8 рыцарей, 4 сержанта и 1 капеллан, выбирала магистра. Параллелей такого рода довольно много и потому в качестве социальной метафорой для Венецианской республики скорее подходит рыцарский орден, чем городская коммуна.
Для понимания политического процесса в Венецианской республике необходима реконструкция внутреннего мира её политиков, и то, что здесь обнаруживается, очень далеко от мотиваций представителей флорентийских цехов или генуэзских банкиров. Если там – необузданная жажда власти и обогащения, ведущая к непрерывным конфликтам внутри элиты, политической нестабильности, изгнаниям, революциям и нашествиям чужеземцев, то в Венеции – патриотизм, который выше раздоров, солидарность внутри политического класса и солидарность между этим классом и развитым гражданским обществом и политическая стабильность.
Как это было достигнуто? Какова здесь роль политических институтов и культурной традиции? Структура интересов внутри венецианского общества была достаточно сложна. В Венеции жили многочисленные представители различных этнических и конфессиональных групп, имевших свои организованные общины, существовали объединённые в цеха профессиональные группы. Патрициат образовывал высшую страту общества, практически закрытую для вертикальной мобильности снизу. Мы уже отмечали выше, что такая ситуация в силу чисто этологических причин должна способствовать росту гражданских ассоциаций. Параллельные (и отчасти соподчинённые) иерархии в таком обществе совершенно необходимы, иначе социальная стабильность будет разрушена революциями.
В известном смысле можно сказать, что Венеция являлась образцовым обществом «предмодерна». В отличие от большинства феодальных монархий, где наследственные иерархии постоянно ослаблялись в силу естественного старения и, в конце концов, просто рушились под давлением со стороны альтернативных иерархий, в Венеции высшая страта общества, будучи «закрытой» снизу, не образовала единой иерархии, напоминая скорее «бульон» из множества небольших иерархий, соединяющихся и разъединяющихся по обстоятельствам. Столь гибкая система наверху позволяла в течение длительного времени сохранять управляемость в обществе. Институциональная сложность венецианской политической системы вполне соответствовала сложности социальной среды, в которую была погружена политическая система, что и обеспечивало стабильность и выживаемость режима на протяжении сотен лет.
Демократическая практика – выборы, существование независимых судов, разделение властей образовали очень сложную и гибкую конструкцию, снабжённую к тому же великолепным менеджментом в области сбора информации (знаменитая венецианская дипломатия и тайная полиция), но внутренний баланс политической системы и её система сдержек и противовесов не позволяла эффективность спецслужб превратить в террор и тоталитаризм.
Нам представляется, что у сторонников теории гражданского общества, как основного фактора демократизации и модернизации, есть трудность с ответом на вопрос: «По каким обстоятельствам в одних обществах складывается гражданское общество, а в других нет?». Венеция – это один из хороших примеров для изучения этого вопроса. «Закрытость» высшей страты общества для выходцев снизу определённо способствует формированию гражданских ассоциаций, что хорошо прослеживается в венецианской истории. Проблема гражданского общества не исчерпывается, однако, самим фактом существования ассоциаций. Эти ассоциации должны становиться местом накопления демократических практик. Если внутри ассоциаций социальные практики будут иерархическими, то вклад в развитие демократии в обществе в целом от существования таких ассоциаций будет проблематичен. Демократическая практика в силу тенденции к формированию единой культуры в обществе мигрируют из одной организации в другую, и венецианский пример интересен тем, что здесь миграция демократических практик происходила сверху вниз – сталкиваясь с исключительно сложными проблемами управления довольно развитым и неоднородным обществом, патрицианская элита увеличивала институциональную сложность управления как ответ на вызовы социальной реальности, порождая новые и укрепляя старые демократические практики, которые затем мигрировали в организации “cittadini” и “popolo”, укореняясь там.
Такую миграцию демократических практик можно рассматривать как достижение «демократического равновесия», которого не удавалось достигнуть в тех европейских обществах, где нобилитет был организован иерархически. Альтернативные иерархии в обществе с низкой вертикальной мобильностью далеко не всегда демократичны, свидетельство тому в той же Италии – сицилийская мафия и неаполитанская каморра. Эти соображения могут прояснить некоторые неопределённости, остающиеся, например, в замечательном исследовании Р. Пантэма о влиянии гражданских ассоциаций на политическую культуру в различных регионах Италии. Но для того, чтобы убедиться в плодотворности предлагаемого нами подхода, одного примера Венеции, конечно, недостаточно. Наиболее интересным предметом для сопоставления могут служить Нидерланды на пороге Нового Времени.
6.8. Демократическая практика федерализма в Нидерландах
Исключительный экономический и политический успех Соединённых провинций, освободившихся от испанского господства во второй половине XVI в., объяснялось переворотом в демократической мысли ведущих философов и мыслителей Европы. Несмотря на продолжавшуюся до 1648 г. почти непрерывную войну с Испанией, Соединённые провинции уже к началу XVII в. превратились в первоклассную морскую и торговую державу, а к середине столетия стали бесспорным лидером в Европе в интеллектуальной, художественной и экономической сферах. Нидерландское общество было беспрецедентно открытым для социальных инноваций и демонстрировало, несмотря на явное доминирование кальвинистов, высокий уровень религиозной терпимости. В то же время это общество никак нельзя было назвать излишне демократическим: власть в Соединённых провинциях принадлежала довольно ограниченному слою членов городских советов (регентов), выбиравшихся пожизненно этими же самыми советами. Это было общество с низкой вертикальной мобильностью, где правящая элита пополнялась за счёт коптации новых членов. Оценки вертикальной мобильности показывают, что в нидерландском обществе элита пополнялась, в основном, с учётом семейных связей и лишь в небольшом числе случаев доступ к управлению страной давало богатство. Нидерланды со времени революции и до 1795 г. представляли собой конфедерацию семи провинций, в которой права правительства в Гааге были весьма ограничены, а члены конфедерации обладали широкими полномочиями вплоть до права вести войну.
Генеральные штаты состояли из делегаций, посылаемых провинциями, но каждая делегация имела только один голос. Внутреннее провинциальное устройство было организовано на основе того же принципа: в собрании штата голос имели делегации наиболее крупных городов плюс один голос давался сельской местности и тем городам, которые не имели отдельного представительства. Если в городских делегациях доминировал патрициат, то в делегации от сельских областей основное место занимало дворянство.
Генеральные штаты работали почти ежедневно (до 28 дней в месяц). Интересно отметить, что число сидячих мест в зале, где проходили заседания, было ограниченным – не более шести для делегаций крупных провинций и трёх для меньших провинций. Обычно в заседании Генеральных штатов принимало участие около двадцати человек. От большинства провинций делегаты выбиралось на три или шесть лет, за исключением делегатов от Зеландии, выбиравшихся пожизненно.
Конфедерация, фактически к концу войны с Испанией под влиянием Голландии значительно сдвинувшаяся к федеративному устройству, была весьма асимметричной. Несмотря на то, что формально, по Утрехтской унии, решения должны били приниматься Генеральными штатами единогласно, это условие выполнялось редко, влияние Голландии внутри Конфедерации, и Амстердама внутри Голландии было доминирующим. Конституционное устройство отдельных провинций также обладало множеством асимметрий и местных особенностей. По своему внутреннему устройству провинции заметно отличились друг от друга, и эти различия во многом определялись несходностью их исторических судеб и географического и экономического положения. Государство Соединённых провинций было чем-то похоже на сложное многоэтажное архитектурное сооружение, надстраивавшееся длительное время, и действительно эта архитектура складывалась из очень разнородного материала и обретение более или менее окончательной формы заняло около тридцати лет после Утрехтской унии. Постоянно балансировалось соотношение сил между городами внутри провинций, и между провинциями внутри государств – в зависимости от экономического положения, стратегической важности, торговых и финансовых возможностей городов и провинций. Изменялись и полномочия отдельных органов правительства: особенно существенной была постоянная борьба между штатгальтером, формально имевшим сравнительно скромные полномочия и традиционно ответственным в основном за руководство вооружёнными силами, и городским патрициатом. Эти столкновения приводили в некоторые периода к ликвидации штатгальтерства, в другие, наоборот, к его политическому доминированию при поддержке «рядовых граждан», в основном радикальных кальвинистов, недовольных господством олигархии.
В целом политическую систему Соединённых провинций можно рассматривать как очень сложную, процедурно ориентированную конструкцию, соотношение между отдельными элементами которой было результатом достаточно подвижного равновесия групповых интересов. Многое в ней было наследием «цветущей сложности» средневековья, многое – рефлексией высокой степени политической и экономической неопределённости и неустойчивости той международной и внутренней среды, в которую было погружено государство. Несколько базисных принципов этого устройства легко выделить – это пожизненные выборы на основные должности, высокая степень закрытости элиты для «новых людей», очень точная регулировка и балансировка вклада и ответственности отдельных территорий, обладавших очень значительной политической и экономической автономией.
Если рассматривать Соединённые провинции как «демократию регентов», то подвижность и способность приспосабливаться к региональным политическим и экономическим изменениям в этой политической системе была очень высока.
Сравнивая Соединённые провинции с Венецией, нетрудно увидеть некоторые очень важные общие черты, даже абстрагируясь от больших сходств в географическом и стратегическом положении. Окруженные «мелкой водой», каналами и дамбами и не нуждавшиеся в стенах для своей защиты от внешнего нападения и Соединённые провинции, и Венеция выработали некоторые общие черты социального и политического устройства. Оба государства контролировались замкнутым «политическим классом», выработавшим очень сложные формы политической демократии. Но если эта сложность институтов в Соединённых провинциях была рефлексией в основном региональной неоднородности и имела своей целью установление регионального политического баланса (отсюда и развитие конфедеративной конструкции), то в Венеции усложнение политических институтов было результатом стремления к обеспечению социальной, а не региональной стабильности, и было сконцентрировано в основном на ограничении возможных эксцессов со стороны исполнительной власти.
Обращает на себя внимание тот факт, что замкнутость элиты в сочетании с высокой степенью процедурного совершенства внутриэлитных демократических институтов и высокой вертикальной мобильностью в «побочных» иерархиях, вне «политического класса», и в том и в другом случае привели к высокоразвитому гражданскому обществу, высокому уровню техники, промышленных технологий и обилию социальных инноваций.
Некоторые различия также интересны в сопоставлении: тенденции к пожизненному избранию на должности в Соединённых провинциях сочетаются с отсутствием формального наследственного политического статуса. Наоборот, наличие наследственного политического статуса в Венеции сопряжено с быстрой ротацией политической элиты по офисам. Мы видим два альтернативных пути формирования «демократической олигархии», причём, судя по результатам, венецианский путь обеспечивал большую политическую стабильность. «Орденская» культура венецианского патрициата показная скрытость и анонимность и значительные ограничения в личной свободе, в сочетании с эффективностью менеджмента, обеспечивавшего выверенным Балансом между демократическими и авторитарными практиками, значительно снижали зависть к подобному образу жизни со стороны “cittadini” и “popolo”. Вполне вероятно, что именно это и было основным фактором политической стабильности в Венеции.
«Стеснительность богатства», по выражению Симона Шамы, которая была характерна для Соединённых провинций и «кальвинистский дух» выполняли аналогичную функцию в Нидерландах, но в силу большей вертикальной мобильности в нидерландской элите не смогли обеспечить её длительного выживания – уже в XVIII в. и коррупция, и снижение эффективности государственного менеджмента становятся очевидными.
Таким образом, диффузия демократических практик из замкнутого политического пространства элиты в «кипящий бульон» гражданского общества разрушило обе политические системы в конце XVIII в. с наступлением «зрелого Модерна» – открытого общества с высокой вертикальной мобильностью и ценностной системой демократических практик, определяющих функционирование общества в целом, а не только его элиты. Тем не менее «элитные демократии» «раннего Модерна» сыграли очень значительную роль в формировании современного общества.
|