[Полит. ру]

http://polit.ru/article/2015/09/19/yarov_lecture/
19 сентября 2015, 08:03


Сергей Яров

****14 сентября 2015 года не стало историка, лауреата премии «Просветитель» 2014 года, доктора исторических наук, профессора Европейского университета в Санкт-Петербурге и РГПУ им. А.И. Герцена, ведущего научного сотрудника Санкт-Петербургского института истории РАН Сергея Ярова. Публикуем стенограмму и видеозапись его выступления в цикле "Публичные лекции "Полит.ру" , состоявшегося 13 ноября 2014 года в Тургеневской библиотеке-читальне.

https://youtu.be/JjwQLD5182w
Борис Долгин: Добрый вечер, уважаемые коллеги! Мы начинаем очередную публичную лекцию «Полит.ру». Как и несколько предыдущих лекций, сегодняшняя лекция построена вокруг книги, попавшей в короткий список премии «Просветитель» фонда «Династия». Сегодня мы поговорим уже не о жуках, не о происхождении науки и не о том, что делает человека заведомо не вполне рациональным, а о повседневной жизни блокадного Ленинграда.

Сегодня к нам приехал исследователь, историк из Европейского университета в Санкт-Петербурге Сергей Яров. Мы рады тому, что он согласился к нам приехать. Регламент нашего сегодняшнего мероприятия традиционный: вначале, собственно, лекционная часть, во время которой никто не мешает лектору выступать; все накопившиеся вопросы можно будет задать, я надеюсь, во второй части.

Сергей Яров: Добрый день, уважаемые коллеги. Сегодня особый день, сегодня, собственно, 13-го числа, 13-го ноября 1941-го года началось то, что позднее было названо «смертным временем». Именно тогда начался отсчет тех недель, пяти или шести недель, во время которых умерло около миллиона человек. Это одна из величайших трагедий XX века. Конечно, блокада началась, как вы знаете, 8–9 сентября, есть разная точка зрения на эти события. Но где-то именно с 13-го ноября началось снижение пайка хлеба до 125 грамм, они стали символическими для всех, кто пережил это страшное время.

Представляемая вам книга «Повседневная жизнь блокадного Ленинграда» является второй моей книгой о блокаде. Первая книга была посвящена этике ленинградцев, нравственности ленинградцев во время этого осадного периода. 1941 и 1942 годы были самым трудным временем. Собственно, там в центре внимания были такие вопросы, как отношение людей друг к другу, о том, помогали ли люди друг другу, поднимали ли они упавших, как относились к дистрофикам, как относились к соседям, друзьям… Допускали ли жестокость, чтобы спасти человека. Какие средства, формы помогали поднять человека, не дать ему полностью распасться?

Это тяжелейшая книга, там использовано несколько тысяч сносок. Чтение каждого из этих документов оказалось для меня очень тяжелым. Потому что прочесть один, два, три документа можно, но когда в течение года ты читаешь и читаешь... А я торопился… Эта блокадная тягость накапливалась, и когда мне довольно короткий период, за несколько месяцев, пришлось прочитать сотни блокадных документов, то я должен сказать прямо, что это было способно оказать определенный травматический эффект.

Конечно, каждый документ – это взрыв эмоций, взрыв чувств, это трагедия. И спокойных документов о блокаде я не видел. Разве только какие-то отчетные документы. Но понятно, что они точно так же передают тот самый ужас, который пережили сотни тысяч ленинградцев в это смертное время.

Смертное время началось 13 ноября 1941 года и закончилось примерно к концу апреля, когда удалось нормализовать положение в городе. Но это не значит, что люди прекратили умирать, и, надо сказать, именно тогда, когда казалось бы стало легче жить, именно тогда картины ужасов стали еще сильнее, потому что люди дошли до такой степени распада, такой степени голода, что они даже в самое трудное время декабря 1941 – января 42-го года не могли допускать такие поступки, которые стали возможны в марте-апреле 1942.

Но не о них сегодня речь, сегодня речь о второй книге, она называется «Повседневная жизнь блокадного Ленинграда». Писалась она очень быстро. Книгу о блокаде трудно писать долго. Мне хотелось быстрее проскочить, быстрее закончить эту книгу, потому что каждый день, прожитый с блокадными героями, это очень тяжело. С другой стороны, сделать книгу за достаточно короткий период, в течение полугода, вело к необходимости каждый день изучать десятки, а иногда и сотни документов. А сами понимаете, что значит даже один такой документ.

Книга состоит из двух частей. Она не касается проблем этики и затрагивает ее в той мере, в какой это необходимо для освещения повседневности города. Она касается бытовой жизни города, и когда я ее писал, у меня было представление о том, что этика – это голодные дети, которые просят у матери кусок хлеба, это умирающий человек, который хочет его поднять. …Понятно, что на кухне было не очень чисто, понятно, что бегали крысы, понятно, что люди были «закопченные». Но, может быть, это не столь эмоционально тяжело, думал я.

Но когда вся картина блокады предстала передо мной, то она оказалась еще более тяжелой, чем при описании блокадной этики. Действительно, при описании блокадной этики можно было найти какие-то светлые стороны, многие люди старались делать жизнь более-менее человеческой. Но в описании того, не во что они верили, а как они выглядели, светлого быть не могло. Что было, то было.

Собственно, в первой части книги, которая называется «Город», показано состояние улиц города. Я не хочу повторять всю книгу, я, может быть, отмечу наиболее существенные моменты, сама книга насчитывает более трехсот страниц. Понятно, что за какой-то короткий период мы не сможем осветить ее основное содержание, но хотелось бы остановиться на некоторых ее моментах.

Улицы города, конечно же, были практически… (пауза) В общем, город превратился… (пауза) Может быть, мы потом посмотрим видеоматериалы, недолго, десять-пятнадцать минут, но уже по этим кадрам можно догадаться, каким город был во время блокады. В городе было сплошное затемнение, люди сначала ходили с фонарями, потом без фонарей, на улицах города было огромное количество умиравших людей, и должен сказать честно, многие из них обирались еще будучи живыми. Было большое количество мародеров.

Человека могли раздеть, в буквальном смысле слова «раздеть», буквально за час после того, как он падал, попадая под обстрел. К сожалению, были и такие случаи: не успевали человека поднять вовремя, машина не приехала, он лежал в таком плохом состоянии, за это время на этом лютом морозе (а мороз был, действительно, лютый, -25 – - 30 градусов), с него снимали последнее. Были случаи, когда людей подталкивали, чтобы они упали, потому что с ними было легче справиться.

Глинка, хранитель Эрмитажа, рассказывал потрясающий случай, как упал человек и в него как паук вцепился другой человек, стал искать у него в карманах карточки. Он, естественно, сопротивлялся, отталкивал, но знаете, как паук настигает свою жертву? Так вот и в данном случае. Причем эти мародеры не смотрели, был ли человек при смерти, или он просто упал в голодный обморок. Страшно было то, что иногда они снимали одежду с живых людей, и я не хочу вас сейчас пугать, но были случаи, как снимали валенки. И был даже зафиксирован один случай, когда валенок не снимался, и в общем, валенок отпилили вместе с ногой.

Я старался не акцентировать внимание на самых страшных моментах блокады, но мимо них нельзя было не пройти. Если кто-то из вас знает топографию города Ленинграда, Петербурга, то знают, что на Садовой улице был магазин «Семена». Садовая – это центр города, так вот там в дни блокады несколько дней лежал человек с оторванной головой. Его даже никто не убирал. Из этого случая вы можете представить себе, что творилось в городе в то время, и это не закоулок, не глухой двор, не что-то далекое от центра.

Одна из глав книги посвящена домам, как выглядели дома, квартиры, это тоже страшное зрелище. Понятно, что многие из них не отапливались, использовались буржуйки, так называемые. Что такое буржуйка? Буржуйка коптит лица так, что их не отмыть, поскольку горячей воды не было, воды было вообще мало, ее использовали, в основном, для приготовления пищи, люди не мылись, вообще не мылись.

Потом, представьте себе, в комнате было +2 - +3 градуса, ну, кто разденется при такой температуре? Бегали крысы, это тоже… Люди не могли вставать, понятно, что они не могли за собой следить, понятно, что этот запах, который… Канализация отсутствовала, умирающие люди, которые не следят за собой, то есть, всё это было страшно видеть и на это было страшно смотреть.

Почему-то это скрывалось до недавнего времени, но в дни блокады развелось большое количество крыс. А крысы, как вы знаете, объедали, в основном, мягкие части, это щеки, это, извините, глаза, и, в основном, конечности. Причем были случаи, когда… А крысы, они ж на человека не нападали, но не боялись его. Если человек не мертвый, если он мог как-то пошевелиться, они его избегали. Но когда крысы были в таком голодном состоянии, они вели себя очень агрессивно. В рассказе о жизни одного детского сада говорилось, что там специально подвесили мешок с сухарями, чтобы дети имели хотя бы примитивный полдник. И крысы начали подпрыгивать до этого мешка, собралась целая стая, дети все по стенам, и одной крысе удалось порвать когтем этот мешок.

Буржуйки были самые разные. Их ставили на газовые плиты, газа ведь тоже не было. Их стали даже подвешивать к потолкам… В основном, настоящих тех буржуек, которые требовались по технике безопасности, не было. Не было этого каменного поддона. Понятно, что люди спасались – каждый как мог. Был страшный холод, а холод был, как говорили блокадники, страшнее, чем голод. Потому что голод можно было еще как-то утолить, а холод нет. Как будто был какой-то термодинамический закон, сколько месяцев входит холод, столько месяцев он и выходит, одевай на себя хоть десятки шуб, тебя будет знобить, трясти и это страшное чувство, его никак из себя не выдавить, его можно временно потерпеть, и только тогда озноб у человека начнет проходить.

Я уже не буду говорить о канализации, это особый разговор: всё это выливалось в окна, всё это выбрасывалось во двор, на улицу, в лифты. Понимаете, это была картина того, как опускался город, как разрушались какие-то традиционные городские структуры, причем одно тянуло за собой другое. Человек не мылся, понятно, что он не следил за собой, понятно, что он одевал плохую одежду. Ну, знаете, когда человек не ест (у меня есть целая глава, посвященная голоду), то появляется цинга, а цинга имеет страшные проявления: всё тело покрыто фурункулами, болячками, язвами. Какая девушка будет надевать красивое платье, красивое пальто, когда у нее всё лицо покрыто язвами и фурункулами? Понятно, что махнули рукой. Идут ведь не на праздник, не на танцы, да, и тут заснеженные поля, иначе их трудно назвать, с трупами, с умирающими людьми, с остановленными трамваями, с неубранными улицами, с бомбежками, с домами, которые могут рухнуть в любой момент. Понятно, что одевались в плохую одежду, хотя была и приличная одежда.

Особая глава посвящена магазинам города: как это было, как люди стояли в очередях, о чем они говорили в очередях. Надо сказать, что сами очереди были спокойные, то когда очередь подходила, собственно, к магазину, тогда начинались целые побоища. Потому что пока люди стоят на морозе, то понятно, нет шансов попасть туда. А когда осталось одной ногой ступить в магазин, да? То понятно, что большое количество людей старалось пройти без очереди, кого-то отталкивали, жали.

И был случай, когда… Это, кстати, топография, опять же, города, это угол ул. Марата (там, где музей Арктики, если кто-то знает), там был продовольственный магазин, там задавили за масло пять человек. Давали масло, и было огромное количество людей. Понятно, что многие люди были обессилены, им достаточно было каких-то малейших ударов, чтобы исход был летальным.

В книге описано состояние столовых, это тоже отразилось на блокадном быте. В столовые были огромные очереди, из столовых исчезла посуда. Ну, понятно же, что если человек голоден, он не будет же ждать, да? Одно дело подождать, когда другой что-то поест, другое дело, когда человек голоден, то он ждать не будет, и он мог есть и рукой. Одна женщина писала, как она (не было ни ложек, ни вилок) ела рукой, помогая хлебом. Ну, и так далее. Понятно, что в этих столовых практически не было посуды. Приходили с ржавыми консервными банками, наливали в консервные банки, чтоб не пропало, прямо над котлами, о борьбе с антисанитарией и речи не шло, конечно же.

Одно из самых страшных проявлений блокады была дизентерия. Людей, простите, атаковал понос, после которого, как писал один из блокадников, человек в три дня «вылетал в трубу», то есть, уже был немощен. Показано состояние рынков: что меняли люди на рынках, как они пытались обменивать, какие были коэффициенты обмена на рынке, причем так называемые списки товаров на обмен, на самом деле, не действовали, там были другие эквиваленты. Там не обменивали золото или серебро на хлеб, хлеб покупали, в основном, за папиросы. И, более того, не нужно было даже ни золото, ни драгоценности, а папиросы – это была золотая валюта, и они ценились больше всего.

Вторая часть, самая страшная, этой книги, – эта часть называется «У порога смерти». Показан голод у людей, показано, какие ощущения вызывает этот голод, что чувствует человек, который голодает в течение двух-трех месяцев, какие у него происходят психологические надломы. Причем это именно со слов самих блокадников. Один блокадник говорил, что вдруг стало очень тяжело воспринимать какие-то образы, идеи, они очень быстро исчезают, появляется какое-то отупение. Ну и понятные последствия голода.

Бомбежки – одна из страшных примет блокадного Ленинграда, есть многочисленные документы о том, как погибали люди под этими бомбами, это страшные документы. Когда летели эскадрилья, то еще можно было спрятаться, а спрятаться было нельзя. Потому что в основном, город бомбили не самолеты (фашисты самолеты берегли), а бомбами. Бомбы шли от Тосно, от длиннобойных мортир, которыми обстреливали город. А сами понимаете, что такое мортира: где-то выстрелила, а через минуту бомба оказывается, так сказать, там, где ее не ждут. Понятно, что от этих бомб было трудно уберечься, и они приводили к смертельным исходам.

Там показан подробный фрагмент обстрела людей у Сытного рынка с такими натуралистическими подробностями, фактически это был даже не обстрел людей, а их расстрел. Потому что люди были с оторванными ногами, с вывороченными внутренностями. Знаете, что такое взрывная волна? Когда не нужно ни осколков, ничего, человека так бьет этой взрывной волной, что его разрывает на несколько частей. Голову не найти. В общем, много таких страшных примет, связанных с бомбежками.

В книге описано состояние бомбоубежищ, которое прямо скажем, было не очень хорошим: и сидеть было негде, и люди, в общем, там были взвинченны, скажем так. Потом многие, поскольку они не успевали до начала тревоги, не успевали дойти до бомбоубежища, они там выли. Представьте себе такое бомбоубежище: люди были практически малоходячими, следить за собой не могли, вокруг бегают крысы, не было света, очень страшно.

И еще две главы было посвящено преступности, в частности, пришлось затронуть такую тему как каннибализм, и смерть. И там дан обширный фрагмент отчета похоронного бюро, и я могу сказать, что хотя это официальный документ, не художественное произведение, но когда его читаешь, то фрески дантова ада встают перед глазами. Насколько это вообще страшное зрелище смерти, неуважение к мертвым. Несчастные дети...

Там были такие машины, которые привозили сразу пятьсот трупов детей из дома малютки. Когда людей просто утрамбовывали машины, поскольку машина не могла десять раз ездить с меньшим количеством людей, там была норма. Как людей утрамбовывали в траншеи, что из себя представляла траншея, как люди уже настолько «закостенели», что они уже следили за тем, что они делают, уже не ощущали этой страшной работы, всё это есть в моей книге, и читать это очень тяжело.

И, наконец, третья часть моей книги, которая называется «Люди». Она посвящена нескольким сюжетам. Первая – это облик людей. Надо сказать, что облик людей, сами понимаете, это блокадный облик. Мы уже говорили о приметах цинги. Страшной приметой цинги было то, что у многих девушек росла борода, росли усы. Причем Виталий Бианки, побывавший в Ленинграде в марте 1942-го года, видел огромное количество таких молодых женщин с усами. То есть были, видимо, какие-то гормональные нарушения, которые привели к таким последствиям.

Понятно, что тело покрывалось фурункулами. Понятно, что в теле не было ни кусочка жира, человек шатался. Понятно, что люди отворачивались. Было такое выражение «носатые лица», особенно отворачивались девушки, чтобы их лиц не видели, лица были закопченные, поскольку никак нельзя было отмыть это самое клеймо блокадных буржуек, и не только их.

Ну, а вторая причина – эвакуация. Надо сказать, что та официальная картина эвакуации, которая была нам представлена, не всегда соответствовала действительности. Самой тяжелой была эвакуация января 42-го года, к которой, скажем прямо, не были готовы. По официальной версии приходит человек на Финляндский вокзал со своей поклажей, ему дают буханку хлеба, он садится в вагон, едет дальше, всё-всё позади. Нет, для многих ужасы начинались на этом Финляндском вокзале. Зайти туда было нельзя, огромное количество людей стояло на страшном морозе перед входом, понятно, что все с поклажей; поклажу боялись оставить, чтобы не пропала. Есть фотографии, где люди прямо на этой поклаже пьют чай из чайников, пьют кипяченый чай, с детьми.

Мы сейчас увидим, может быть, покажем десять минут, там будет показан этот вокзал, этот несчастный ребенок, который притаптывает ногами, потому что ему просто некуда зайти. Вот, казалось бы, взрослые, но дети… Для них должны были быть какие-то особые условия на вокзале, но их не было. Там для всех детей не хватало детских комнат, и они, как и родители были, естественно, закутанные, облаченные в десятки одежд, но спасало ли это детей, истощенных, без крупинки жира, можете судить сами...

И нужно сказать, что сами бытовые условия на Финляндском вокзале были очень тяжелыми. Фактически, не было стульев, люди стояли, и в книге я привел, может быть, довольно жесткие оценки того, как, собственно говоря, было трудно выжить на этом вокзале. Казалось бы, его не бомбили, туда не доставали пушки, самолеты не летали, и казалось бы, там можно было чувствовать себя там в безопасности, но вот то, что там творилось, было тяжело. И, надо сказать, что до меня потом уже дошло (я сам не слышал, но мне передавали), что было какое-то заседание в Академии тыла и транспорта, где меня клеймили за то, что я не так описал эвакуацию. По мысли работников тыла и транспорта она, видимо, была проведена блестяще.

Карточки… Я показываю, сколько существовало карточек, как они делились. Эта страшная картина, когда люди теряли карточки. Их никогда не восстанавливали в полной мере, человек должен был ходить унижаться по десяти местам со справками, что он не разбогател. Понятно, что многими этими карточками, будучи голодными, пользовались, а потом приходили с просьбами и заявлениями о том, что они пропали. Мы же не можем даже камня бросить в этих людей, которые оказались не по своей воле в этой страшной бездне, страшной воронке этого настоящего ада. Ну, понятно, что всё это проверялось долго, мучительно, и если у человека не было каких-то возможностей подкормиться за то время проверки, пока меняли карточки, то понятно, что он погибал.

Наконец, в книге показано, из чего состояла блокадная еда. Это, казалось бы, гастрономия, если так можно выразиться, но читать это тоже страшно. Потому что оголодавшие люди были готовы есть всё. Я могу повторить это, но, в общем, люди ели и гуталин, и вазелин для смазки кораблей при спуске со стапелей, и жареную подошву, и студень из ремней, и чего только не ели. Даже перечислять страшно.

И мне удалось обнаружить уникальный документ в отделе рукописей Публичной библиотеки, это так называемая «Поваренная книга Блокады». Каким образом надо было приготавливать эту блокадную еду из суррогатов, из этих ремней, из кожи каких-то малосъедобных суррогатов, чтобы как-то попытаться выжить. Это уникальный документ, я его привожу полностью в своей книге.

Досуг. Тут мне пришлось все-таки сказать жесткие слова по поводу людей, которые этот досуг пытались представить как одну из доминант жизни блокадного Ленинграда. Есть определенные мифы, людей ругать за них нельзя, упрекать нельзя, но есть мифы. Миф о том, что, «несмотря ни на что, муза не молчали». Знаете, я вам честно скажу, что не может человек, который был озабочен только выживанием, когда он весь изъязвленный, обессиленный, думающий только о том, где и как покормить своих несчастных детей, которые уже не встают которую неделю, пойти в музыкальный театр! Ну что он там будет искать?

А в некоторых публикациях Театр музыкальной комедии был представлен как одна из доминант величия духа ленинградцев. Было там величие, только оно не связано ни с театром, ни с исполнением симфоний Шостаковича. Кстати, я там пишу, что исполнение симфонии тоже в определенной степени было мифологизацией, потому что и симфония была написана не тогда, когда; то есть она была написана еще до этого, мало кто ее тогда слышал. Да и само исполнение в августе 1942-го года, ставшее легендарным, его тоже нужно внимательно изучить, потому что туда приехали руководители города. Понятно, что там, где находятся руководители города, зал пустым быть не может. В общем-то, там было много солдат, и я скажу, далеко не меломанов. Но зато зал был полон.

То есть я думаю, что нужно по-другому взглянуть на мифологию, связанную с якобы отдыхом ленинградцев, которых «просвещали, не бросали духовно»… Я, в частности, использую такие документы как читательские дневники. Представляете, голодная девочка пишет о том, как она читает книгу Тургенева в библиотеке. Жалко я не могу процитировать, просто нет времени, как она читает, и как она оценивает Лизу Калитину. Она говорит: «Лиза Калитина – ничего. А этого я не поняла… Рудин – какой-то странный тип». Ну, понятно, что это детский школьный дневник, и эта трогательность. Надо понимать, когда это написано. Это написано, когда человек все силы отдавал на выживание. Вот это мне кажется, в большей степени характеризует величие духа ленинградцев, чем вся эта работа музыкальной комедии.

И, конечно, показана работа больниц, я уже не буду об этом говорить. Понятно, что в первую блокадную зиму из себя представляли госпитали и больницы, лекарств не было, люди умирали в коридорах, не лечились, а умирали. Есть описание того, как надо было уложить больного человека, а все койки были заняты мертвыми. И вот говорили: «Вынесите мертвого, положите туда живого, вот тогда вы сможете его устроить в нашем госпитале». И люди одновременно занимались работой, приносили туда живого, должны были в качестве компенсации вынести мертвого. Очень тяжелое описание.

Ну и описание поликлиник, в которых, к сожалению, мало кого лечили. Описание тех несчастных людей, которые от дистрофии…. Там есть ужасные описания, уж простите меня, но я все-таки его приведу, хотя оно такое натуралистическое. У одной женщины выпадала кишка из-за дистрофии, понятно, что вправление ее было очень мучительным, и она стонала, плакала и кричала. Ее дочь стояла перед дверью, тоже плакала. В общем, картины тяжелейшие. Надо сказать, что их читать очень трудно.

И, конечно, была показана работа городских служб. Надо отдать должное, конечно, многие люди пришли на субботники, но, имейте в виду и следующее: добровольно на эти субботники мало кто ходил, к сожалению. Потому что люди были обессиленны, и, в общем, пока всё это не сделали принудительным делом, не завели эти книжки, по которым отмечали, сколько часов человек работал на уборке города, и, более того, были случаи, когда человек не успевал брать дома эту книжку (ну, забывал, оставлял ее дома), его заставляли идти с лопатой… «Всё нет книжки, иди вот туда, чисти снег». Можете себе представить, обессиленные люди с ломом в руках, может быть, вы где-то и видели эти фотографии, они такие оптимистические, но есть другие описания, как умирали эти люди, убирая эти снега.

Скажем о такой вещи, заканчивая на этом: когда убирали эти, так называемые, сугробы с этими наслоениями нечистот, там в городе было обнаружено под снегом около 13 тысяч трупов. Вот тоже примета блокадного Ленинграда. Вот то, что я хотел бы сказать о своей книге. Читать её, наверное, будет вам тяжело, и я уже тут говорил, что уже несколько страниц, и уже как-то от всего этого где-то надо останавливаться. Но об этом надо рассказывать, чтобы понимать до какой степени мог претерпеть человек, чтобы оставаться человеком.

Город ведь не превратился в сборище озверевших людей, которые вытаскивали друг у друга хлеб. Нет, люди отдавали кусок хлеба, люди делились им с другими людьми, люди отказывались ехать в эвакуацию, потому что не хватало мест для других людей. Это всё было, и когда мы говорим о подвиге Ленинграда, мы, в первую очередь, должны отметить и это, эту нравственную высоту ленинградцев.

А книга как раз посвящена цене, какую цену заплатили ленинградцы, чтоб оставаться такими нравственно-высокими. Можно говорить: «Да, были определенные условия, были определенные трудности…», но здесь были не трудности, были муки, и, несмотря на эти муки, люди продолжали оставаться людьми. Это и было целью моей книги.

Обсуждение

Борис Долгин: Спасибо. До того, как мы перейдем к вопросам, вы хотите, чтобы мы посмотрели фильм?

Сергей Яров: Еще пять минут. Еще пять минут после этого пожара, где начинается…

https://youtu.be/5ZDfLBs_fVs
Фрагменты фильма Сергея Лозницы «Блокада»

Сергей Яров комментирует кадры:

Здесь они разгружают библиотеку, которая сгорела. Еще пять минут, будьте добры. Так выглядели дома после бомбежки. Вы знаете, что это за дом? Это дом на улице Чайковского, там, где Собинов жил.

Квартиры оседали и видно, как рояль стоит… Вешалка стоит… И во время бомбежки бомба до конца дома обычно не доходила, если только это не был малоэтажный дом.

Реплика: Это начало блокады?

Сергей Яров: Вы знаете, тут как-то странно, тут иногда кадры 1943-го года чередуются с кадрами 1941-го года. Это, наверное, некая авторская концепция.

Это люди-погорельцы. Ну, не погорельцы, а под бомбами. Они боятся оставить свое имущество. Это ПВО, но понятно, что…

В основном, это было на окраине, в городе нет.

Это снятие памятника…

Давайте отсюда начнем, будьте добры.

Почему троллейбусы так стояли? А как только ток кончился, так они на этом месте и застыли, их даже уже вытаскивать не стали.

Гробы были до конца декабря 1941. После декабря детей оборачивали в ткань, это называлось «пеленаж». Их просто оборачивали, даже не обязательно в пелену, а оборачивали в занавески, какого-то младенца обернули даже… (неразб).

Так везли на вокзал всё имущество, потому что ни транспорта, ничего не было. Причем были совершенно громоздкие сани. Это Финляндский вокзал, вход был с площади, и памятник стоял. Он сейчас не похож на бывший Финляндский вокзал, от старого осталась только стена.

Это – эвакуация. Это, в основном, январь 41-го, в декабре не велась эвакуация. И было несколько городов, ехали даже в Пятигорск. В основном, были Коми и Новосибирская область, Киров. Там еще было иногда голоднее, чем в Ленинграде. Это еще одна тема. Дети ходят закутанные…

Это сделали, чтобы люди не ходили на Неву, водонапорные штучки. Вот можете себе представить, когда вокруг воды образовывались кратеры, как туда доползали люди, буквально, карабкаясь через… Там есть потрясающая сцена, когда люди стоят … и черпают воду на улице из канавы. Мы ее увидим.

Это разборка разбомбленного стадиона. Была нехватка топлива.

Вот эти страшные кадры… (на видео лежащие на улицах мертвые люди). Гробов не было, людей завертывали во что-то. Это улица Маяковского… Это морг, куда свозили трупы. И это еще прилично выглядит, потому что по описаниям морги выглядели страшно. Тут видео можно выключить (на видео мертвый младенец, завернутый в ткань, на руках у матери), это очень тяжелые кадры.

Это фильм Сергея Лозницы, он получил много премий, я думаю, что все, кто хочет его посмотреть, без проблем его найдут.

Ведущий: Как называется фильм?

Сергей Яров: Сергей Лозница «Блокада».

Борис Долгин: Мы начинаем вторую часть лекции. По традиции я начну со своего небольшого вопроса. А потом будет возможность задать вопросы с какими-то репликами тем, кто сидит в зале. У меня, собственно, два вопроса: первый вопрос – когда мы говорим о повседневной жизни, обычно мы все-таки ограничиваем не только время и пространство, но и какие-то социальные статусы.

Какова была дифференциация, как была устроена стратификация этой самой повседневной жизни? Это первый вопрос, и второй вопрос – это такой уже немножко перпендикулярный всему этому, немножко о методологии. О том, на что вы ориентировались как на образец при построении этой самой истории повседневной жизни, как вы отбирали материал? Как вы определяли, что должно войти, а что не должно? Это чисто качественное описание, или вы совмещали это с количественными данными? Спасибо.

Сергей Яров: Социальные страты, если я правильно понял, то есть, насколько те или иные социальные слои испытывали те трудности…

Борис Долгин: Насколько они были одинаковыми? Как соотносилась жизнь тех, кто до того был рабочими, тех, кто до того был, не знаю, интеллигентами, тех, кто до того был партийными работниками, сотрудниками ГБ (точнее НКВД) и так далее.

Сергей Яров: Ну, вы знаете, есть много вещей, которые уравнивают людей. Вот голод, надо сказать, уравнивал всех. Сейчас много об этом говориться, о том, что кто-то питался лучше, кто-то хуже, так оно и было в блокадном Ленинграде, да и в любом осажденном, в любом терпящем катастрофу городе всегда (тут уже винить никого не придется), всегда существовали группы, которым удавалось как-то лучше жить. Причем даже не группы, может быть, а отдельные люди.

Понимаете, я тоже как-то на это обратил внимание, но проблема вот в чем: проблема в том, что так, как жили партийные работники, хотели жить все. Вот в этом и особенность блокады. Более того, когда какой-то партийный работник… Они же тоже не были без семьи, у них были дети, у них были родственники, у них были далекие родственники, которых они поддерживали. Когда они получали от этих партийных работников, или от людей, которые имели больший доступ к благам материальным. Это был, повторяю, ограниченный доступ, потому что за пределами Смольного в общем-то никто, так сказать, не здравствовал.

Они не спрашивали, откуда взят этот кусок хлеба, почему человек, который работал в райкоме комсомола или партии, принес кусок мяса, не спрашивали. Потому что стоят голодные дети, что его спрашивать? Понимаете? Еще не хватало его стыдить: «Как ты мог принести этот кусок хлеба?». Да нет, конечно. Более того, они благодарили, они были рады тому, что этот кусок хлеба им достался. А уж как он им достался, кто, откуда принесли этот кусок хлеба, у кого, извините, его отняли?

У меня в первой книге (во второй тоже частично это есть) имеется описание одного начальника райздравотдела, которого послали проверять ясли. А ясли – это было хлебное место работы. А дети, естественно, хлеб не считали, они были в таком состоянии, что они не могли следить за действиями администрации, их могли обворовать, в общем, довольно безнаказанно. И понятно, что место было хлебное.

И приехал туда начальник райздравотдела. Понятно, что куда его повели, в первую очередь? Повели его в столовую, на кухню. Он отлично понимал, где взяли еду для угощения, конечно, за счет детей. Но понимаете, он хотел есть, он был голоден. Конечно, если бы при нем отнимали у детей этот кусок хлеба, он тогда бы отказался его взять. Но детей не было, была какая-то сотрудница кухни, которая ему дала этот суп. Ну, зачем ее спрашивать, откуда суп?

И вот это общее, наверное, явление. Теперь о социальных стратах. Надо сказать, что это один из самых темных вопросов, который существовал, который возник вокруг блокады Ленинграда. То есть, кто и как хорошо жил. Но опыт показывает, что, на самом деле, все эти разговоры о том, что люди где-то на уровне обкома или райкома партии, райисполкома, жили хорошо, не вполне оправданны. Хорошо жили, в лучшем случае, первые секретари. Что касается инструкторов райкомов, то это были люди, в общем-то, которые получали не намного больше, чем те же самые люди, которые имели рабочую карточку. Есть описание одного первого секретаря райкома комсомола о том, как мать ему варила студень из ремней. И ему можно верить.

Есть понятная критика источников, и она позволяет говорить о подлинности некоторых документов. Есть некоторые документы, по которым сразу видно, что они фальсифицированы, а этот документ – подлинный. Очень много было случаев того, как люди, будучи причисленными к социальной элите, погибали от голода.

Вот сейчас много говорится о дневнике инструктора отдела кадров горкома ВКПб Николая Рибковского. Рибковский был партийным работником, потом его сняли с партийной работы, не знаю, по каким причинам. И он голодал в октябре-ноябре, и, кажется, до середины декабря 1941 года. Голодал страшно. И когда его снова приняли на работу, он описывал, как его начали кормить. Понятно, что любой человек, который съел что-такое, он обязательно пишет об этом в дневнике, он обязательно пишет об этом в воспоминаниях, он обязательно об этом скажет.

Это какая-то особая доминанта блокады. Всегда во всех блокадных документах с подробностью, с колоссальной подробностью описывается всё, что человек съел за день. Я думал над этим фактом, и решил, что это наверное связано с тем, что когда человек рассказывает о еде, то ему каким-то образом становится легче, это такой способ замещения еды. Он описывает, что они жили в доме отдыха (я даже не знаю, как его назвать) «Мельничный ручей», и затем дается такое бесхитростное описание, что ели. Описание страшное (как раз страшно тем, что мы знаем, что ели в это время сами блокадники), там был и балык, и пирожки, и что-то еще, и икра была. Но, понимаете, это был дом отдыха для партработников, куда посылали на две недели, потом людей оттуда высылали, естественно, и они возвращались на прежний паек.

Да, эти люди питались лучше. Но что значит лучше? У них, положим, из карточки не вырывали крупяные талоны, они могли получать крупу еще в магазине. А хлеб выдирали из карточек. Там так было: на карточках было «мясные талоны», «крупяные талоны». Понятно, что за мясной талон давали второе, за крупяной талон давали кашу и так далее. Так вот, кашу они могли получить, положим, без отрыва талонов из карточки. То есть, могли поесть еще в райкоме, и могли купить ту же самую крупу, если она была в продаже. Повторяю, очереди в магазины были не случайны. Потому что, на самом деле, в «прикрепленных» магазинах (все блокадники были прикреплены к определенному магазину), собственно, продуктов-то и не было. Всё это было, да.

Но повторяю, говорить о том, что кто-то слишком сильно, слишком ярко выделялся в блокадной жизни своим имуществом, своим положением, нельзя. После, где-то начиная с весны 1943 года, вдруг начали обращать внимание на хорошо одетых женщин, которые были, так сказать, не с блокадными лицами. И поползли слухи, что это за женщины, как и чем они занимались в блокадную зиму. Но многие из них были просто присланы из других местностей в помощь ленинградской милиции, каким-то ленинградским структурам.

И есть очень такое трагикомическое описание во второй неопубликованной части книги Ольги Берггольц «Дневные звезды», когда в эту дистрофическую баню, где люди, так сказать, плакали, били себя, или которые там не мылись несколько месяцев, зашла какая-то розовощекая пышнотелая девушка, ее выгнали со словами: «Уйди, а то съедим!». Понимаете, это было, да… Но говорить о том, что социальные страты сильно отличались по уровню снабжения, не приходится.

Другой вопрос – сам Смольный. Да, он был на особом учете, в Смольном было пять столовых, как мы знаем: одна – для охраны, вторая – для пожарников, третья – для ПВО, четвертая, собственно, генеральская столовая, поскольку все руководители Смольного имели генеральские звания, и так далее. Там, конечно, уровень снабжения был другой, но это небольшой круг лиц.

На что я ориентировался, когда отбирал материалы? Сначала их было много. Есть такое выражение: «самые яркие». Я ориентировался не на самые яркие, а на самые типичные материалы. Понятно, что чтобы высказать мнение о том или ином явлении, нужно было найти соответствующие или близкие к этому документы. Понятно, что по одному документу делать вывод о явлении нельзя, это грубейшее нарушение правил для исследователей, для историков.

Когда перед тобой десять документов… Положим страшный документ о том, как избивали людей, которые пытались вырвать кусок хлеба. Понимаете, это – страшное описание, но пока я не нашел десять или двадцать источников, которые об этом говорили, я об этом не написал. Но когда большое количество людей об этом сообщало, то понятно, что писать пришлось, но были взяты наиболее типичные, синтезирующие другие документы материалы, которые с большей полнотой, на мой взгляд, с большим охватом, с большей проницательностью повествовали об этом явлении.

Ну и это касается и других сюжетов блокады. Отбор материала, повторяю, был, и понятно, что любое научное исследование не может быть собранием справок. А вот это, а вот то было… Это не хрестоматия, это авторская работа, когда человек пытается выразить свое видение какое-то исторического события, использует исторические материалы. Но при этом всегда должны соблюдаться определенные правила. Человек обязан быть объективным, и если хоть один документ свидетельствует о том, что это было не так, он обязан его привести, хотя и может прокомментировать этот документ.

Я приведу в качестве примера такое явление: когда я читал документы о блокаде, мне вдруг бросилось одна вещь в глаза. В городе ненавидели дистрофиков. Я подумал, в блокадном Ленинграде ненавидели дистрофиков, да что же это такое? Такого быть не может. Потом еще один документ – точно. Еще один документ, точно. В дневнике тоже об этом пишет. И как бы я не хотел об этом писать, было неприятно об этом писать, но мне пришлось об этом написать.

И, более того стали ясны причины неприязни ленинградцев к дистрофикам. Дистрофик – человек, который не следил за собой, который всё время плакал, все время вырывал кусок хлеба у других людей, стонал, требовал себе больше других, отталкивал. Понятно, что человека довели до этого состояния, я об этом пишу. Нужен особый такт, чтобы описывать людей, которых блокада довела до дистрофии, они не виноваты в том, что стали такими. Но другие люди не собирались прощать, когда дистрофик отнимает у их ребенка кусок хлеба. Другие люди не хотели стоять рядом с дистрофиком, который полностью утратил представление о том, как должен одеваться человек, или должен следить за собой, и так далее.

Понимаете, это было, и тут как раз потребовался особый отбор материалов. Тут еще нужен был не сколько отбор, сколько некий такт при отборе материалов, который позволял не просто рассказать о каком-то событии, этого мало, надо было еще показать, как оно произошло, почему, откуда возникло, и найти смягчающие обстоятельства, которые помогли бы понять причину этого отношения. А просто сказать, что «любил/не любил», это было бы неверно.