http://www.80-90.info/1989/cat-1989-post-1.html
Рубрика: 1989 год
23 декабря 1986 года Андрей Дмитриевич и его супруга Елена Георгиевна вернулись в Москву после шести лет горьковской ссылки. А десять дней спустя, 3 января, мы с моим коллегой по «Литгазете» Юрием Ростом сидели у них в двухкомнатной квартире на улице Чкалова, брали интервью. Это было первое интервью Сахарова российским журналистам после его изгнания. Интервью было длинным. Здесь я приведу лишь один фрагмент из него. Вопросы Андрею Дмитриевичу мы передали заранее, а он к моменту нашей встречи написал на них ответы. Но кроме письменных вопросов мы задаем еще и дополнительные устные.
…Очередь в нашем интервью доходит до участия Сахарова в создании бомбы. Тут живет легенда. Согласно ей, Сахаров – «отец» нашей водородной бомбы, советский Эдвард Теллер.
– Вы принимали участие в создании термоядерной бомбы самого страшного оружия, какое существует на сегодняшний день, – играли в этом одну из ведущих ролей. Не жалеете ли вы об этом?
– Я бы так сказал: моя оценка того, раскаиваюсь ли я или не раскаиваюсь в своем участии в работах по созданию советского термоядерного оружия – она должна быть сформулирована, вынесена постфактум. Мне не хочется давать эту оценку сейчас. Посмотрим, что дальше будет. Сорок лет войны нет. Но если это величайшее несчастье произойдет, тогда уже надо будет смотреть...
– Тогда некогда будет смотреть, – непочтительно вставляет Юра.
– Тогда некогда будет смотреть, – покорно соглашается академик, – но теоретически предположим, что, сидя в каком-то бункере, и мы, и они будем обдумывать, совершили ли мы чудовищное преступление...
Видимо, Сахаров постоянно возвращается к этому вопросу – о раскаянии, – и придает ему важное значение. В подготовленном тексте интервью он этот свой ответ сформулировал так:
«Ответ. В то время, когда я занимался этими вещами, все мы были убеждены, что наша работа необходима для создания мирового равновесия. И вот сорок лет войны нет. Но я каждую минуту своей жизни понимаю, что если все же произойдет это
величайшее всеобщее несчастье – термоядерная война – и если я еще буду иметь время о чем-то подумать, то моя оценка моей личной роли может трагически измениться».
– Вам интересно было работать?
– Работали мы с увлечением. Работали с увлечением и с ощущением, что это необходимо. Грандиозность этой работы и трудность ее тоже усиливали впечатление, что мы делаем героическую работу. Это создавало определенный эмоциональный настрой.
– Вы видели ядерные взрывы?
– Видел. Эмоционально это очень сильная вещь. Очень сильная.
– Не в этот ли момент вы почувствовали ответственность перед людьми?
– Мне трудно сказать, – отвечает Сахаров. – Вероятно, я почувствовал ее и раньше. И она усиливалась потом на основании многого другого, что я узнавал...
– Но тут есть некая байка... – подсказывает Елена Георгиевна.
– Да, тут есть некая байка, – механически повторяет Андрей Дмитриевич. – В ваше интервью она, наверное, не войдет, но я могу рассказать.
– Да, расскажите, пожалуйста, – в один голос просим мы с Юрой.
– 22 ноября 1955 года было испытание термоядерного заряда, которое было неким поворотным пунктом во всей разработке термоядерного оружия в СССР, – Сахаров тщательно подбирает слова, чтобы неловким шагом не переступить незримую черту секретности, до сих пор ограждающую те стародавние дела. За этим он строго следит. – Это был очень сильный взрыв, и при нем произошли несчастные случаи. Солдат погиб в траншее на расстоянии нескольких десятков километров от точки взрыва. Завалило траншею. Там погиб молодой солдат. И за пределами полигона погибла двухлетняя девочка. В этом населенном пункте, в деревне было сделано бомбоубежище. Все население было собрано в этом бомбоубежище, но когда произошел взрыв, вспышка осветила через открытую дверь это бомбоубежище, все выбежали на улицу, а эта девочка осталась перекладывать кубики. И ее завалило, она погибла. Еще были несчастные случаи, уже не со смертельным исходом, но с тяжелыми травмами. Так что ощущение торжества по поводу большой технической победы было одновременно сопряжено с ужасом по поводу того, что погибли люди...
– Чувство ужаса было у вас? – уточняю я.
– Да, у меня. И я думаю, не только у меня.
– Но не у всех.
– У многих. Тем не менее, – продолжает Сахаров свой рассказ, – был небольшой банкет в коттедже, где жил руководитель испытаний маршал Неделин, главнокомандующий ракетными войсками СССР. И на этот банкет были приглашены руководители разработки этого термоядерного заряда. И вообще ведущие ученые, некоторые генералы, адмиралы, военные летчики и т.д. В общем, такой банкет для избранных по поводу победы. Неделин предложил первый тост произнести мне. Я сказал, что я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия так же удачно взрывались над полигонами и никогда не взрывались над городами. Видимо, я сказал что-то не совсем подходящее, с точки зрения Неделина. Он усмехнулся и произнес ответный тост в виде притчи. Притча была такая, не совсем приличная. Старуха лежит на печи. Старик молится. Она его ждет. Старик молится: «Господи, укрепи и направь!» А старуха подает реплику с печи: «Молись только об укреплении – направить я как-нибудь и сама сумею». Вот такая притча, которая меня задела. Не своей формой, а своим содержанием. Содержание было несколько зловещим. Я ничего не ответил, но был внутренне потрясен. В какой-то мере можно сказать, если вдаваться в литературу, что это был один из толчков, который сделал из меня диссидента.
Некоторое время мы все молчим.
– Ну, такие реплики в адрес ученых были и с другой стороны – с американской, – говорю я после паузы.
– Да, когда мы читаем воспоминания американских ученых, мы это видим, – охотно соглашается Сахаров.
– У нас есть двухтомник «Дело Оппенгеймера», – говорит Елена Георгиевна.
Я говорю, что, на мой взгляд, нравственные терзания Оппенгеймера, руководителя американского атомного проекта, так называемого проекта «Манхэттенский округ», несколько преувеличены, раздуты братьями-литераторами. Из него сделали современного Фауста. На самом деле он был скорее Вагнером, ученым, чьи интересы сфокусированы на одной науке, равнодушного к тому, что происходит за ее пределами. Во всяком случае, в период Хиросимы. Настоящее мужество проявили другие ученые – семеро авторов «Доклада Франка», которые,будучи посвящены в планы атомной бомбардировки, умоляли американское правительство не бомбить японские города, а если уж необходимо, – взорвать бомбу где-нибудь на необитаемом острове, в присутствии наблюдателей от разных стран. Оппенгеймер был как раз на другой стороне. Оппенгеймер, Комптон, Лоуренс и Ферми.
– Тем не менее, и Оппенгеймер считал, что надо выбрать другой объект для бомбежки – не Хиросиму, – слабо возражает мне Сахаров.
– Было намечено семь городов, – продолжаю я, – и Хиросима, насколько я знаю, была выбрана просто по погодным условиям.
Сахаров:
– Не только по погодным. Хиросима была выбрана как город, никогда не подвергавшийся бомбежке, не имеющий противовоздушной обороны...
– В общем – ради чистоты эксперимента, – говорю я саркастически.
– Да, ради чистоты эксперимента, – подтверждает Сахаров.
Так, после небольшой пикировки мы приходим к согласию.
– Тем не менее, эти четверо, – все же добавляю я, – Оппенгеймер, Ферми, Комптон и Лоуренс – дали отрицательное экспертное заключение по поводу «Доклада Франка»: испытания на необитаемом острове не дадут реального впечатления о возможностях нового оружия... Устранили последнюю слабую преграду на пути к ужасающей катастрофе.
Снова молчим.
– Шла война, – раздумчиво говорит Сахаров. – Во время войны другая психология. Есть и такая точка зрения, что без этих ядерных взрывов война продолжалась бы еще полгода, и погибло бы несколько миллионов человек, причем в Японии возник бы голод, от которого погибло бы еще очень много людей. Так что, как решать вопрос во время войны, в условиях военной психологии, – трудно судить со стороны.
– Ну, если так рассуждать, – говорю я, – можно, наверное, в конце концов, найти оправдание и маршалу Неделину.
Неожиданно выясняется, однако, что взгляд Сахарова на тот эпизод с Неделиным не совсем таков, как мы предполагали.
– А я не то что его упрекаю... – говорит он. – Я это рассказываю как констатацию факта. Каждый в таких случаях действует со своей колокольни. Эта история очень глубока на самом деле. Потому что речь идет не лично о маршале Неделине. Не о том, что он людоед, а я голубь. Речь о том, что эти проблемы действительно очень трагичны. И ответственность – всеобщая (вы правильно задали мне вопрос об ответственности). И ответственность эта не может быть переложена на тех, кто «направляет». Те, кто «направляет», делают это по закону своей профессии. Тут дело не в личных качествах, а дело в системе. И в том, что в таких вопросах, как большая термоядерная война, есть всеобщая личная ответственность. Неделин этого не понимал. А я обязан это понимать. И не только я, а очень многие. Все обязаны.
(Из книги Олега Павловича Мороза «Сахаров. Возвращение из ссылки», которая готовится к публикации © )