https://mbk.media/sences/demokratiya-kak-spravedlivost/
14:34, 05 января 2018 21
Иллюстрация: Майк Че
Автор — юрист, правозащитник, волонтер сообщества «Немцов мост»
К началу 2018 года демократия в России по-прежнему остается ругательным словом, а шансов на то, что в ближайшее время ситуация с правами и свободами изменится в лучшую сторону, практически нет. Автор рассказывает, что привело Россию в ее нынешнее состояние, и почему так важно учитывать этот опыт в будущем.
1. На пороге 2018-го
Замысел данной работы родился у автора после того, как ему стало окончательно ясно, что никаких шансов на демократический режим у России в ближайшие лет 20 нет. Скорее всего, нет шансов уцелеть в ее нынешнем виде и у самой России.
В настоящее время в России возникла аномальная общественная среда, состоящая, с одной стороны, из галлюцинирующего под влиянием провластных СМИ населения — при умышленно выведенных из строя измерителях его психического и морального состояний, а с другой — касты паразитирующих на ресурсах управителей, изображающих «власть». Управление осуществляется при этом, в основном, посредством тотальных информационных манипуляций и квазиправового принуждения. «Роднит» при этом население и власть неизбежная в такой антисистеме общая атмосфера страха и недоверия, а также обновленный «общественный договор» в форме общего соучастия в международном терроризме.
Называть данный этап российской истории «переходным периодом» могут сейчас уже только кормящиеся за счет этой фикции ее адепты; остальным имеет смысл непредвзято осмыслить произошедшее.
Наблюдаемый, однако, дискурс «оппозиции» в сложившейся ситуации полного отказа власти от диалога и удушения всех возможностей неподконтрольной ей публичной деятельности касается, в основном, следующих позиций:
— как бы все пошло иначе, если бы… (тут, обычно, бывает: Ельцин провел люстрацию, Ельцин не отправил в отставку Гайдара, Ельцин назначил преемником Немцова, Немцов не увел народ с пл. Революции на Болотную 6 мая и т.п.);
— как бы нам выйти миллионом на улицу и не уходить, пока (варианты: Путин не уйдет в отставку, отменят нечестные результаты «выборов», Навального не зарегистрируют кандидатом);
— как бы нам взять и выдвинуть на «выборы» единого демократического кандидата (единый блок);
— какую «правильную» Конституцию и каким путем надо принять после «победы» и как правильно провести люстрацию…
При этом «оппозиция» упорно не желает ни видеть новой реальности, ни отказываться, в связи с нею, от привычных форм деятельности (вплоть до участия в «выборах»). За некий «образец» принимается (в значительной степени в противовес «разоблачительной» риторике Кремля) режим ельцинского образца, который просто по ошибке «не туда» свернул в конце 90-х…
Между тем именно сейчас важно проанализировать — для идущих вслед за нами — что, собственно, привело Россию в ее нынешнее состояние после потрясающего времени перестройки и всех подаваемых ею надежд?
Передо мной лежит книга Владимира Соловьева и Елены Клепиковой «Борис Ельцин», изданная в первой половине 1992 г. Я позволю себе привести пространную из нее цитату, как нельзя лучше характеризующую мироощущение интеллигенции той поры.
«Здесь мы должны рассказать об одном нашем личном разочаровании — о книге, которую мы прочли еще в юности и считали универсальным ключом к тысячелетней истории России… Книгу эту написал маркиз Астольф де Кюстин, изложив в ней свои впечатления от поездки в Россию в 1839 году…
Маркиз де Кюстин написал книгу о рабстве, о тотальном рабстве целой нации…
А коли русские рождены для рабства, то им никогда не выйти из тюрьмы, что бы они ни делали, — таков малоутешительный вывод этой знаменитой книги… Нам казалось, что эта книга на все времена, что скептицизм маркиза де Кюстина относительно России, увы, выдержал проверку временем — сначала русская, а потом советская история подтвердила его тяжелую, тягостную правоту…
Но вот к России 1990 года… к этой проснувшейся России концепция добровольного рабства больше не подходила, безнадежно устарела.
Заезжий француз, как остроглаз ни был, написал все-таки не вечную книгу…
Впервые книга маркиза де Кюстина о стране рабов не вызывала больше близких ассоциаций и воспринималась скорее по контрасту, чем по аналогии. Блестящая, умная, талантливая, может быть, даже великая эта книга стала наконец исторической… Она приобрела эвристическую ценность, утеряв актуальную, злободневную… Слава Богу, маркиз де Кюстин устарел…» (с. 277-279).
Нет, как выяснилось, не устарел…
Сейчас, на пороге 2018 года, нужно, наконец, осмыслить, каким образом выходившие на площади миллионы граждан превратились в верноподданных, почему в России снова воцарилось, говоря словами де Кюстина, «осадное положение, ставшее нормальным состоянием общества»? Осмыслить, почему начатые Горбачевым реформы советского деспотического режима привели к трагическому финалу: «переходный период» (как его десятилетия услужливо называла привластная интеллектуальная обслуга) обернулся установлением режима, который наиболее уместно назвать «гибридным» — по аналогии с новым типом войн, развязываемых Россией в тех или иных регионах мира?
Для незашоренного наблюдателя есть смысл предположить, что такое не могло произойти из-за каких-либо, пусть и важных, ошибок Ельцина и/или его сподвижников; здесь нужно искать концептуальный идейный изъян, сделавший возможным возврат выведенной из равновесия системы в традиционную колею «добровольного рабства».
Итак, почему все пошло «не так»? Какие ориентиры оказались утеряны?
Ответу на эти вопросы и посвящена данная работа.
2. А существует ли вообще «демократия»?
В рамках базовой дихотомии демократический — деспотический, нынешний российский, как когда-то советский, режим, относится, разумеется, ко второму типу (ввиду хотя бы устойчивой тенденции роста числа политзаключенных).
Но неужели только отсутствием политзаключенных исчерпывается суть демократии?
Нет, конечно — это всего лишь индикатор. А что же сущностного есть в понятии «демократия»?
Демократия — это современный политический режим, реализующий общественный договор управителей и управляемых на основе общепризнанных гуманистических ценностей посредством широкого спектра обратных связей, самоконтроля средствами реального разделения ветвей власти с обеспечением независимости судебной ветви.
Возможно ли такое в принципе?
Критики демократии часто ссылаются на то, что управителям при этом режиме легко осуществлять манипуляцию мнением управляемых в своих личных и корпоративных интересах. Таким образом, управители якобы добиваются тех же антиобщественных целей, что и посредством насилия при деспотиях.
На основании этого обстоятельства, демократия объявляется обманом населения, что используется, далее, деспотиями (деспотия — это условное обозначение противоположного демократии политического режима, с командным типом управления, пресекающего свободу мысли и информации) для пренебрежения гуманитарными ценностями.
Положение осложняется тем, что то и дело возникают режимы «имитационной демократии» — то есть такие, в которых используемые понятия и институции демократического режима являются муляжами, прикрывающими деспотизм управителей, причем реальные механизмы управления являются при этом максимально непрозрачными и неуязвимыми.
Самой выразительной реализацией такого режима являлась, до недавнего времени, путинская Россия. Однако новая реальность, реальность «гибридных войн», возникшая после того, как путинская камарилья (наиболее уместное обозначение касты высшей категории околопутинских управленцев) предъявила миру Россию в амплуа международного рэкетира с гибридным арсеналом методов воздействия, потребность в эксклюзивных декорациях демократических институций резко снизилась, зато открылись степени свободы для привычных деспотических средств.
Но есть и хорошая новость: не все в демократии поддается имитации.
Есть, оказывается, в демократиях существенные отличительные признаки, позволяющие не просто безошибочно отличать их от имитационного подобия, но и содержащие в себе те качества, которые делают такие режимы привлекательными для населения.
Качественно эти признаки разумно описать тремя составляющими:
— жесткая регламентация по спектру и умеренность по относительным размерам форм обеспечения (вознаграждения) управителей,
— полная прозрачность этих форм для управляемых.
— наличие механизмов полного контроля управляемыми соблюдения регламента.
Совокупность этих составляющих позволяет управляемым наблюдать управителей «в режиме реального времени», что заставляет последних строго следовать установившимся в обществе моральным нормам. Это и обеспечивает то качество отношения населения («управляемых») к власти («управителям»), которое уместно назвать «доверием», и которое именно и определяет комфортность общественного климата, являющегося важнейшим показателем высокого качества жизни. Да, именно так: доверие населения в демократиях не является голой верой в бескорыстие управителей, а обеспечивается действующей возможностью контроля того, что их деятельность в принципе не имеет корыстной подоплеки!
Упомянутые составляющие вместе с процедурами их обеспечения я буду маркировать словом «справедливость», и, в контексте данной работы, это определенное таким образом понятие выступит своеобразной «силой удержания» управителей управляемыми (власти населением) в орбите своего бытия.
Конечно, понятие «справедливость» имеет определенные, сложившиеся в философии, юриспруденции и социологии, смыслы (сущностного характера — распределительная, меновая, справедливость воздаяния, а также справедливость процедурная). Новый смысл, которым наделяем его мы, с одной стороны, указанные сложившиеся смыслы в определенной степени синтезирует, а с другой — суживает до отношений между двумя составляющими общественного договора — управляемыми и управителями (населением и властью).
Чем обусловлена необходимость введения такого нового смысла? Только его предполагаемой концептуальностью, без которой существовавший его прообраз в образе «социальной справедливости» был лишь бесформенной идеей. (При этом, в подобной «специализации» общеизвестного широкого понятия нет ничего «криминального» — таким же образом, например, на основе общего понятия «усталость» было введено специальное понятие «усталость» в материаловедении — как «изменение механических свойств металлов и микроструктуры под действием переменной нагрузки, действующей продолжительное время»).
Определенная таким образом справедливость — как «сила удержания» управителей управляемыми — при ее реализации и обеспечивает, по нашей концепции, существенные, характеристические признаки демократии, без которых та оказывается, как это и случилось в России, лишь маскировочной оберткой. Именно поэтому имеет смысл считать ее базовой составляющей демократии.
В данной концепции демократии важно то, что осмысленная таким образом справедливость предстает не результатом «правильных» экономических механизмов и политических институций, а, наоборот, выступает важнейшим средством их укоренения. Это — принципиальное ее отличие от той, которой придерживались реформаторы «новой России» (уверовавшие во всесилие «невидимой руки рынка»), которых я условно буду называть «либералами», и реализация которой надолго (если не навсегда) дискредитировала понятие «демократия» в глазах населения России.
Итак, определенная нами справедливость (чтобы не вносить путаницы, обозначим ее как «справедливость удержания») — это не некая абстрактная цель, касающаяся «правильных» способов распределения благ между всеми членами общества, не обслуживаемая «по остаточному принципу» общественная потребность, а приоритетное средство поддержания в обществе атмосферы доверия на основе удерживания управителей в орбите общественного бытия управляемых. Если в обществе сформирован как норма запрос на это средство и обеспечено его свободное функционирование в общественной среде, — то перед нами «настоящая» демократия, безошибочно отделяемая от имитационной, не говоря уже о «гибридном» деспотическом мутанте.
Попутно заметим, что критика со стороны «социалистов» либерализма российского розлива всегда апеллировала к «справедливости» лишь в распределительной ее ипостаси, применяя ее к вопросам оценки социальных условий населения и «правильного» распределения благ. Эта зашоренность традициями свела социалистическую критику к бессильным грезам о путях к «социальной справедливости», без труда и с удовольствием дискредитируемых либералами (с их всегда имеющимся за пазухой ярлыком «все поделить»).
Иллюстрация: Майк Че
3. Общественный договор в России: эволюция и деградация
Прежде чем проследить, какова была судьба справедливости как «средства притяжения» управителей к управляемым в постсоветской России, рассмотрим, вкратце, эволюцию в ней «общественного договора» между ними.
Этот договор имел несколько версий, различающихся собой лишь уровнем невежества, безнравственности, безответственности и античеловечности.
Советскую версию общественного договора уместно назвать «защищенность управляемых за лояльность управителям» — она существовала в СССР в эпоху застоя, то есть при деспотическом режиме.
Этот договор был всем хорош, кроме одного: отказавшийся участвовать в нем («инакомыслящий»), ставил себя вне закона и подлежал принуждению к лояльности всей мощью репрессивного аппарата. Собственно, уже по одному этому признаку — наличию в стране политзаключенных — этот режим и относится к деспотическим. Лояльность держалась на страхе, а способы ее демонстрации предлагались при этом разнообразные и убедительные, что вызывало, разумеется, ненависть весьма мощного слоя образованных управляемых (интеллигенции). В конце концов, эта ненависть явилась одним из важнейших факторов «перестройки», сменившей, на короткий период, деспотический режим на демо– («демонстрационно») демократический.
Общественный договор 90-х, «ельцинский» — это «взаимная свобода обогащаться», реализованная в массе своей, де-факто, как «свобода воровать».
«Было разрешено воровать, обманывать людей, грабить страну и население, менять кожу и окрас… Все это под благонамеренной вывеской: “создается класс собственников”. Главное — успеть “замазать” людей. Замазался — все, ты наш, ты обязан нас защищать, это мы тебя сделали таким» — писал об этом Станислав Говорухин в своей знаменитой книге «Великая криминальная революция» (1995). И еще: «Происходит невероятное. У нас на глазах растет уродливый ребенок, со всеми патологиями, которые известны в медицинской практике. Даун. Несчастье родителей. Пожизненное. Между тем примерно тридцать процентов населения (примерно столько полагают все происходящее правильным) уверяют нас: ничего, подрастет, оправится и станет красивым молодым человеком».
Защищенности при этом не было ни у кого, но были все условия для глубочайшего социального расслоения.
Для сравнения, приведем и аналогичное мнение известнейшего американского политолога Стивена Коэна, опубликованное 11.12.1995 в New York Times:
«Политика эта включает в себя внезапный и тайный акт ликвидации СССР в 1991 г., экономическую “шоковую терапию”, которая, как минимум, половину страны поставила на грань нищеты, начиная с 1992 г., и, одновременно, дав толчок невиданной коррупции, позволила обогатиться 5-8 % “новых русских”; разгром в 1993 г. всенародно избранного парламента, а вместе с ним и всего первого конституционного посткоммунистического режима…».
Режим при таком договоре был вполне демократическим, поскольку несогласные — сознательно или подсознательно — на вхождение в такой общественный договор не преследовались. Но значительная их часть была уничтожена физически и морально материальными обстоятельствами и смрадной общественной атмосферой «торжествующего нувориша».
Договор путинских «нулевых» — это «слабая (и слабеющая) защищенность за умеренную (но все возрастающую) лояльность».
В этот период управители перешли к окончательному оформлению обособленной касты, которую мы называем «властью», антагонистичной управляемым («населению»). Населению при этом обеспечивались некоторые экономические и политические свободы в обмен на невмешательство в кооптационный, но слегка прикрытый «демократическими» ширмами процесс самовоспроизводства этой власти.
Власть, оформившаяся в конце нулевых в плохо организованное преступное сообщество паразитов, представляющих начинку государственного аппарата, никоим образом не связывала свои индивидуальные судьбы с судьбой объекта паразитирования, в результате чего Россия и ее население оказались в режиме «имитационной демократии», призванной тщательно скрывать оккупационный характер псевдогосударственного управления. Но степень воздействия на «инакомыслящих» — той части населения, которая отказывалась быть участницей такого договора — не была еще настолько жесткой, чтобы считать этот режим деспотическим. Причиной такой «мягкости» режима в этот период стал многократный рост цен на энергоносители, позволявший «заливать» деньгами все социальные проблемы и не обращать внимания на самую жесткую критику со стороны инакомыслящих.
В романе «Числа» Виктор Пелевин так изобразил эволюцию общественного договора от советского — к договору нулевых следующим образом:
«— Чубайка, хотите я напомню, как в России началась новая эпоха?
— Попробуйте, Зюзя.
— Сидел русский человек в темном сарае на табуретке. Сарай был старый и грязный и ужасно ему надоел. Русскому человеку говорили, что он сидит там временно, но он в это не верил, потому что помнил — то же самое говорили его деду с бабкой. Чтобы забыться, русский человек пил водку и смотрел телевизор. А по нему шли вести с полей, которые тоже страшно ему надоели…
Однажды телевизор показал огромный светлый дом с колоннами, каминами и витражами, с красивой мебелью и картинами. А потом, Чубайка, на экране появились вы. Hа вас был этот же самый смокинг и бабочка. Вы попросили зрителя ответить на вопрос, где лучше — в грязном старом сарае или в этом огромном светлом доме?
— И что ответил русский человек, Зюзя?
— Русский человек ответил, что лучше, конечно, в огромном светлом доме. Вы сказали, что такой выбор понятен, но путь туда непрост, и плата будет немалой. И русский человек согласился на эту плату, какой бы она ни была.
— Продолжайте, Зюзя.
— И тогда, Чубайка, вы открыли русскому человеку страшную тайну. За право находиться в этом доме ему придется стать табуреткой самому, потому что именно так живет весь мир, и людей этому обучают с детства…
— Hу и?
— А когда русский человек перекрестился и действительно стал табуреткой, вы объяснили, что в стране сейчас кризис. Поэтому огромных светлых домов на всех не хватит. И ему, то есть как бы уже ей, временно придется стоять в том же самом сарае, где и раньше. Hо только в качестве табуретки…
А затем уже без всяких объяснений на табуретку уселась невидимая, но очень тяжелая задница, которая на своем языке разъяснила бывшему русскому человеку, что не следует интересоваться, чья она, потому что у табуреток тоже бывают проблемы. А лучше подумать о чем-нибудь другом. Hапример, о том, какая у него, то есть у нее, национальная идея…».
И благодаря небывало удачной конъюнктуре, обеспечившей России статус «энергетической сверхдержавы», «табуреткам» нулевых была предоставлена «демократическая» передышка, чтобы вдоволь погрезить о той или иной «национальной идее», забыв о взгромоздившейся на них заднице власти… Эти «грезы табуреток» и стали, затем, в путинские десятые основой для дальнейшей «эволюции» общественного договора в сторону полной деградации.
Оккупационный характер власти, окончательно сложившийся в России к десятым годам XXI века («невидимая, но очень тяжелая задница»), имеет следующие черты:
— отождествление себя с государством — при реальном базировании вне государства;
— рассмотрение территории государства с природными ресурсами и всем имуществом как своей собственности;
— управление императивными средствами при минимальном правовом прикрытии;
— цель управления — максимальное собственное обогащение безотносительно декларируемых «интересов государства» (и потому почти всегда — в ущерб общественным интересам).
И, наконец, версия общественного договора («гибридного»), сформировавшаяся в середине «путинских десятых». Ее можно обозначить так: «Свобода открытого проявления любых низменных эмоций и бесчеловечности населения в обмен на согласие с любыми формами присвоения собственности и произвола власти — при совместном участии населения и власти в международном разбое». При этом воздействие на «инакомыслящих» — то есть тех, кто осмеливался протестовать против такой формы договора, стало активным, всеми средствами властного принуждения.
Этот уже общественный договор совершенно криминального и террористического псевдогосударства с деспотическим, учитывая появление в стране десятков политзаключенных, режимом.
4. Слепота либералов
Переход к нынешнему, гибридному, деспотическому режиму не имеет никакого удовлетворительного объяснения со стороны адептов «либерализма», не считая «теории заговора» КГБ – ФСБ, «втерших в доверие» к Ельцину своего ставленника Путина.
Разумеется, ФСБ, как и другие силовые структуры, активнейшим образом участвовало в присвоении властных рычагов, победив в конце концов «олигархов» при помощи внедренного в преемники через недалекого Березовского «крошки Цахеса» («системная ошибка» — как позднее оценивал это сам Березовский). О перипетиях этого процесса рассказал весной 2002 г. в серии интервью, данных Акраму Муртазаеву, Александр Литвиненко — сошлемся хотя бы на пятую главу «Большая война» из его книги «ЛПГ — Лубянская преступная группировка», NY. 2002.
Но не следует забывать, что в течение всех нулевых (не говоря уже о девяностых) — уже наблюдая очевидное склонения режима в сторону деспотии, уже вооружившись, для самооправдания, «теорией заговора», «либералы» продолжали повторять заклинания о том, что «рыночные реформы необратимы» и «точка невозврата к прошлому пройдена». Такова была сила веры в «разгосударствление», «свободу предпринимательства», а самое главное — в Конституцию, провозгласившую Россию «правовым государством».
Но это были именно заклинания, призванные «отогнать» все более явные признаки провала очередного насильственного, а заодно и корыстного «осчастливливания» населения.
Непредвзятый анализ происходящего говорил о другом.
«За восхождением Путина к власти стоят не только прокремлевские олигархи и органы безопасности, которые после 1991 г. усердно работали над тем, чтобы в “патриотическом” свете представить свою роль в российской истории и которые, возможно, предрасположены к использованию “тоталитарной силы”» — писал в 2000 году известнейший американский советолог Стивен Коэн. И еще: «Как мы видели, на протяжении нескольких лет поддерживаемые США российские либералы “мечтали об… энергичном Пиночете”, который бы смог внедрить и защитить то, что они называли экономическими реформами. Активизировав свои поиски на закате президентства Ельцина, они нашли, как им верилось, такого Пиночета в Путине. Как реакция на глубокую травму, испытанную в 90-е гг., настроения масс также изменились в пользу “сильной руки”, хотя в народных “мечтах” такой правитель должен восстановить в стране не только порядок, но и “справедливость”» (Коэн Ст. Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России. М. 2001).
Именно в этом признался недавно, в диалоге с А. Чубайсом, бывший с ним в правительстве «молодых реформаторов» Петр Авен:
«Скажу тебе честно, что я был большим поклонником Пиночета. Сейчас считаю, что это была абсолютно невозможная в нашей стране конструкция. Более того, я считаю, что вообще в нашей стране авторитаризм, избыточное использование административного ресурса — в том числе и так, как делал ты, — это порочный путь. Я считаю, что можно значительно быстрее прийти к демократии, много раз упав, чем пытаясь не упасть ни разу».
Таким образом, и обогатившиеся при Ельцине «либералы», и обнищавшее население (более 50% проживали в это время ниже черты бедности) испытывали тягу к грядущей «сильной руке», хотя и по различным мотивам.
Когда «либералы» осознали (но не до конца!) свою ошибку, было уже поздно: созданная Путиным на базе выросших на порядок цен на энергоносители система уже не нуждалась ни в них, ни в населении, ставшем не более чем обременением захваченных ресурсов…
Но если тягу «либералов» к «сильной руке» и можно назвать ошибкой, то со стороны населения это была естественная и единственно возможная реакция на «реформы». И возникла она не на пустом месте и не из-за его, населения, «испорченности».
5. Глухота либералов
Обратимся к тому, что происходило в постсоветский период с идеей «социальной справедливости», интуитивно понимаемой как достижение общественного согласия по вопросу удовлетворения потребностей каждого члена общества.
Еще в эпоху советского деспотического режима, в 1975 году, А.Д. Сахаров так описывал положение с реализацией этой идеи в работе «О стране и мире»:
«Чрезвычайно существенно, что наше общество ни в коей мере не является обществом социальной справедливости. Хотя соответствующие социологические исследования в стране либо не производятся, либо засекречены, но можно утверждать, что уже в 20-30-е годы и окончательно в послевоенные годы в нашей стране сформировалась и выделилась особая партийно-бюрократическая прослойка — “номенклатура”, как они себя сами называют, “новый класс”, как их назвал Джилас. У этой прослойки свой образ жизни, свое четко определенное положение в обществе — “хозяина”, “головы”, свой язык и образ мыслей. Номенклатура фактически неотчуждаема и в последнее время становится наследственной. Благодаря сложной системе тайных и явных служебных привилегий, а также связей, знакомств, взаимных “одолжений”, благодаря большей зарплате эти люди имеют возможность жить в гораздо лучших жилищных условиях, лучше питаться и одеваться (часто за меньшие деньги в специальных “закрытых” магазинах или за валютные сертификаты, или с помощью заграничных поездок — в наших условиях — особой, высшей формы награды за лояльность). В широких слоях населения существует определенное раздражение как привилегиями номенклатуры, идущими за счет рядовых граждан, так и, в особенности, часто очень чувствительными нелепостями бюрократического стиля руководства».
Это «определенное раздражение» советского общества, о котором упоминал Сахаров, явилось, как мы хорошо помним, основой успеха нового политического лидера — Бориса Ельцина, широковещательно объявившего свой курс на «борьбу с привилегиями». Вот как это описано в упомянутой книге «Борис Ельцин» (с цитатой из книги самого Ельцина «Исповедь на заданную тему», 1990):
«Ельцин примкнул к народному эгалитаризму вовсе не из любви к уравниловке и не в поисках дешевой популярности, но потому что, по его же словам, “…пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать ее черной икрой, не могу мчать на машине, минуя светофоры и шарахающиеся автомобили, не могу глотать импортные суперлекарства, зная, что у соседки нет аспирина для ребенка.
Потому что стыдно”.
Вот это чувство стыда и было главным отличием Ельцина от кремлевских коллег.
Разоблачая кремлевскую “сладкую жизнь”, Ельцин ничего не утрировал, не преувеличивал — скорее по незнанию преуменьшал» (с. 55-56).
В мою задачу не входит подробный разбор того, насколько выбранный Ельциным метод введения рынка — «шоковая терапия» был «безальтернативен», насколько отвечали этой задаче последующие этапы приватизации; я постараюсь касаться этой темы только в рамках рассмотрения заявленной им первоначальной цели — «похода против привилегий и спецблаг».
Итак, Ельцину было стыдно жить богато, в то время как вся страна живет бедно.
Учитывая это, вполне естественно, что возглавляемый Ельциным Верховный Совет РСФСР принял в апреле 1991 г. Закон «О повышении социальных гарантий для трудящихся», в котором устанавливался минимальный размер оплаты труда, а в ноябре того же года постановлениями Президиума ВС РСФСР были установлены соотношения должностных окладов депутатов, правоохранителей и судей в (включая их аппараты) в фиксированных кратностях к этому размеру. Это позволяло надеяться, что разрыв между малоимущими «трудящимися» и высшими чиновниками в России будет хотя бы зафиксирован на каком-то уровне.
Но…
Не прошло и полугода, как действие этих фиксированных соотношений было навсегда приостановлено, а в октябре 1992-го было введена Единая тарифная сетка (ЕТС) для работников «бюджетной сферы», к которой государственные органы ни одной из ветвей власти почему-то уже не относились. Это открыло возможность как угодно «разводить» размеры окладов управляемых — «бюджетников» и управителей. Размер ставки высшего, 18 разряда составлял к 2000 году 83,5 рубля (минимальный размер оплаты труда), а министра — 9000, то есть в 107 раз выше! Это же соотношение к 1992 году было равно лишь 19…
Но на самом деле это лишь «вершина айсберга» отрыва управителей от управляемых в 90-е, о чем еще будет сказано ниже.
О том, как жилось в это время населению «за МКАДом» известно довольно неплохо — можно почитать старые газеты, печатавшие еще тогда отчаянные письма доведенных до нищеты и голода людей. Вот характерное письмо в «Независимой газете» от 15.08.1998 от неких «А.Михайлова, его дочери и 8 сотрудников КБ», адресованное «гаранту Конституции» «Борису Николаевичу»: «Сколько еще вpемени будет наша жизнь являть собой подлинное вымиpание?»
Вот документальный фильм канала «России 1» «Черный август. Дефолт», где отвечавший в то время за социальную сферу вице-премьер Олег Сысуев делится воспоминаниями:
«Шесть месяцев пенсионеры не получали пенсию… 4-5 месяцев задолженность перед учителями по зарплате…». Вот Ельцин, возмущающийся (кем?): «Когда правительство не может платить своим людям пенсию — а у нас это 37 миллионов человек, это аморально!»…
Выбранный курс — «шоковые» экономические реформы, целью которого было создание «рынка», не только не привел к созданию «среднего класса» (метафоры стабилизирующей общественной середины любого современного общества), но и создал неслыханное ранее расслоение по уровню доходов.
Процитируем работу академика Заславской Т.И. «Российский социум на рубеже веков» («Общественные науки и современность». 2004. № 5, 6):
«Важным результатом институциональных реформ стало многократное увеличение социальных дистанций, разделяющих иерархические слои общества, углубление экономической и социальной поляризации общества. В начале 1991 г. денежные доходы 20% самых обеспеченных советских семей России превышали доходы 20% наименее обеспеченных в 2,8 раза, а в 2001 г. этот разрыв составил 8 – 9 раз. Согласно же специальным расчетам, направленным на полный учет теневой составляющей экономики, данный показатель равен 13,6. А разрыв в доходах массовых слоев и верхушки российского общества приблизился к 30 разам. За годы реформ в стране успела сформироваться специфическая культура бедности, циклически замкнутая на собственное воспроизводство и не формирующая у молодых поколений достижительных установок и ценностей.
Рост социальной дифференциации происходил на фоне падения реальных доходов населения. В 1992 – 1995 гг. средняя реальная заработная плата россиянина снизилась в 3 раза, а средний денежный доход – в 2 раза. Причем эти процессы сопровождались беспрецедентным ростом неплатежей по заработной плате, пенсиям и социальным пособиям. В 1996-1997 гг. наметилась некоторая тенденция к росту доходов, но финансово-экономический кризис 1998 г. прервал ее. Последующие годы ознаменовались улучшением ситуации, но в декабре 2001 г. средний уровень реальной заработной платы россиян все еще составлял 41%, а реального душевого дохода — 52% от уровня декабря 1991 г.» (ссылки на использованные источники в данной цитате опущены).
Но тогда, в девяностые, не российские «либералы», а американские политологи осознавали, какие последствия может все это иметь.
Вот что писал об этом уже цитировавшийся здесь Стивен Коэн в 1996 г., после очередной «победы» Ельцина, в статье «Переходный период или трагедия?»:
«Отмечая сегодня пятую годовщину кончины Советского Союза, мы не слышим в американских комментариях по поводу этого события ничего о той подлинной национальной трагедии, которая разворачивалась в эти годы в России. Вместо этого нам твердят об успехах России в процессе “перехода к рыночной экономике и демократии”, несмотря на некоторые “неровности пути”. В доказательство приводят массовую приватизацию, появление финансовых рынков, низкую инфляцию, “стабилизацию”, признаки наступающего экономического “взлета”, прошедшие в этом году президентские выборы, действующий парламент и “свободную прессу”.
Мало кто из комментаторов может пояснить, что в действительности стоит за этими “достижениями”. Что возникший в России частный сектор представлен в основном бывшими, но все еще действующими советскими монополиями во главе с бывшими же коммунистическими функционерами, составившими ядро полукриминального российского “бизнес-класса”. Что рост инфляции сдерживается за счет месяцами не выплачиваемых зарплат десяткам миллионов нуждающихся рабочих и служащих. Что экономический “бум” обещают уже многие годы, в то время, как экономика продолжает погружаться в депрессию сильнее и глубже той, что пережила Америка в 30-е гг. Что кампания перевыборов президента Ельцина была одной из наиболее коррумпированных в современной европейской истории. Что парламент не имеет реальной власти, а апелляционный суд почти полностью зависит от президента. И что честной конкуренцией и подлинной свободой не может похвастать ни российский рынок, ни российское телевидение, потому что и то, и другое контролируется теми же финансовыми олигархами, которые сидят нынче в Кремле и определяют политику ельцинского режима.
Однако, с точки зрения человеческого измерения, это всё не так важно. Важно то, что для огромного большинства российских семей нет никакого “перехода”, а есть один сплошной крах жизненно важных вещей: от реальных зарплат, социальных гарантий и здравоохранения до уровня рождаемости и продолжительности жизни; от промышленного и сельскохозяйственного производства до образования, науки и культуры; от безопасности дорожного движения до борьбы с организованной преступностью и коррупцией; от вооруженных сил до ядерной безопасности. Такова действительность, лежащая в основе “реформы”, которую американские комментаторы продолжают превозносить как единственно возможную и желанную» (указ. соч.).
А вот Збигнев Бжезинский, американский политолог, социолог и государственный деятель, в книге «Еще один шанс. Три президента и кризис американской сверхдержавы» (2010):
«К концу 1992 года было выделено свыше 3 миллиардов долларов для продовольственных и медицинских грантов, свыше 8 миллиарде долларов на сбалансирование платежного баланса и почти 19 миллиардов долларов экспортных и других кредитов и гарантий. Большая часть этих денег была просто украдена.
В то время как прославляли Ельцина, а Америка и Европа заключали в объятия Россию с ее политическим хаосом, увидев в нем братскую демократию, российское общество погружалось в беспрецедентную бедность. К 1992 году экономические условия уже были сравнимы с тем, что было в годы Великой депрессии. Еще больше ухудшала дело целая стая западных, большей частью американских, экономических “консультантов”, которые слишком часто вступали в сговор с российскими “реформаторами” в целях быстрого самообогащения путем “приватизации” российской промышленности и особенно энергетических ресурсов. Хаос и коррупция превращали в насмешку российские и американские заявления о “новой демократии” в России. Реальные последствия коррупции сказались на российской демократии уже немалое время спустя после того, как истекло пребывание Буша у власти».
Но занятая присвоением ресурсов, «либеральная элита» вместе с обслугой из «творческой интеллигенции» категорически не признавали за населением права на одну из базовых либеральных ценностей: права жить по-человечески, зарабатывая честным и востребованным обществом трудом. В слове «справедливость» ставшие у руля «либералы» и их вдруг выбившаяся в высокооплачиваемые слои интеллектуальная обслуга стали видеть угрозу своему «рыночному» благополучию; справедливость так и была объявлена «главным препятствием» Юлией Латыниной в статье «Атавизм социальной справедливости» («Век ХХ и мир», 1992, № 5): «Среди всех препятствий, стоящих на пути человечества к рынку, главное — то, которое Фридрих Хайек красноречиво назвал «атавизмом социальной справедливости»».
Ну а известный литератор и культуролог Вячеслав Курицын, ни малейше не смущаясь, публиковал в журнале «Октябрь» (1998, № 10) свое эссе с такими вот сентенциями:
«…Признаться, не страдаю оттого, что имею возможность провести отпуск где хочу и когда хочу, а мой соотечественник шахтер режет вены, не имея возможности купить детям хлеба. Во-первых, это в лучшем случае бесполезно. Во-вторых, наблюдая за тем, как двадцать процентов населения страны — слабые, больные, старые и просто несчастные — жестоко выдавливаются из жизни в завшивленный подвал и неглубокую могилу, учишься быть честнее: значит, эта лодка не вынесла сейчас больше народу, и следует заботиться не о чужих далеких, а о своих — о тех, кто вокруг. В-третьих, есть хорошая прививка от социальных страданий: представить на секунду, что тебя не стало»…
6. Номенклатурный реванш
Умышленный и демонстративный отказ реформаторов от каких-либо ориентиров на интуитивно понимаемую «социальную справедливость» — именно это и стало главной причиной как неприятия «рыночных реформ» населением, так и трагического разворота от демократических ценностей в сторону «сильной руки».
А ведь великий Сахаров в работе «Неизбежность перестройки» (в сб. «Иного не дано» под ред. Юрия Афанасьева. Прогресс, М., 1988) выдвинул среди задач перестройки для «нравственного здоровья общества» как важнейшую (причем, развернуто) именно «социальную справедливость»:
«О чем же я думаю, что жду от перестройки?
Прежде всего — о гласности. Именно гласность должна создать в стране новый нравственный климат! Общепризнанно, что в этой сфере мы шагнули дальше всего…
Другая, не менее важная основа нравственного здоровья общества — социальная справедливость. Тема эта широкая и многосторонняя, я уже писал о таких ее аспектах, как привилегии элиты, уровень зарплаты и пенсий, социальное равноправие. Коснусь тут одного частного вопроса. По-видимому, неизбежно упорядочивание системы цен в соответствии с экономическими законами, в частности повышение цен на продукты питания. Люди с низким уровнем дохода на члена семьи должны получать компенсацию. Наиболее справедливой, на мой взгляд, является выдача 30-40% населения талонов на бесплатное приобретение части продуктов питания с тем, чтобы для этих менее обеспеченных людей скомпенсировать повышение цен. По-видимому, значительная часть существующих сейчас государственных дотаций на продукты питания должна быть использована для этих талонов. Остальная часть суммы дотации пойдет на другие формы компенсаций или останется в государственном бюджете. Если общая сумма дотаций в год составляет 60 млрд рублей (точных цифр я не знаю), то выдача 100 млн граждан талонов на 50% этой суммы составит 25 рублей в месяц на человека (в среднем), что должно скомпенсировать потери от повышения цен. Необходимо также скомпенсировать для менее обеспеченных граждан увеличение квартплаты и некоторых других статей расхода. При этом чисто денежные формы компенсации, особенно на продукты питания, не являются, на мой взгляд, приемлемыми. Ведь многие, особенно молодежь, а она составляет значительную долю плохо обеспеченных людей, при этом будут тратить деньги на одежду и тому подобное и просто голодать. Поэтому я писал о талонах, вероятно, нужно какое-то комбинированное решение».
Слово «талоны» для российских «либералов» — это символ ненавистного «совка»; а ведь такие талоны для малоимущих введены во многих странах с высоким уровнем рыночных отношений – в США, например. Но Сахаров умер, а другие демократы-идеалисты не смогли осознать опасность грядущего термидора… И на сцену выступили… большевики.
От идеи «социальной справедливости», волновавшей Сахарова, не осталось и следа.
Происходящее воспринималось после переворота октября 93 года уже как неизбежность, но еще ранее это прозрел Дмитрий Фурман, видный историк, философ и политолог, в событиях второй половины 91-го. Вот как он описал это в статье «Победа демократов: поражение демократии?» («Век XX и мир, 1991, № 11):
«Произошло то, что происходило в истории тысячу раз, начиная с эволюции раннего христианства, кончая эволюцией большевиков. Идущее к власти движение постепенно отодвигает на задний план свои идеалы и принципы. Средства для реализации его целей — власть, влияние на массы — становятся для него истинными целями».
(А после этого шло: «При этом, побеждая и подчиняя себе массы, оно само подчиняется массам — их сознанию, их предрассудкам» — что мы увидели уже при путинском правлении.)
Возглавляемая Ельциным властная элита сумела не только выйти после переворота октября 1993 г. из-под сколь-либо реального общественного контроля, но и успешно обособилась в ту же номенклатурную касту, которую как бы собиралась упразднить. Этот отрыв был запечатлен в фольклоре того времени в виде следующего диалога: «Идет Ельцин по Красной площади. Стоит нищенка, просит подаяние: подайте, Борис Николаевич! — Как же я тебе подам, понима-а-ашь… Ведь у меня ни мячика, ни ракетки!»
Обнаружив себя в качестве табуреток для невесть откуда взявшихся жирных задниц, население, в большинстве своем, вполне логично стало рассматривать «демократию», «рынок» и «свободу» как воровские отмычки. Для восстановления доверия к этим понятиям потребуются теперь десятилетия… Так спецслужбы дождались своего часа.
Бывший экономист-реформатор и «гайдаровец» Андрей Илларионов вынужден был признать:
«Экономические реформы, которых многие граждане страны так ждали, так поддерживали, в которых сами собирались участвовать, оказались совсем не теми, на которые надеялись люди, не теми, какие были обещаны реформаторами, не теми, о каких объявили российские власти осенью 1991 года…Лишь в небольшой степени проведенные реформы оказались либеральными. Причем либеральными во многом не столько для граждан страны, сколько прежде всего для властей, для госаппарата, для бюрократии…
Егор Гайдар действительно смог легализовать рыночные отношения в России. Но тем, что и как он делал и какую политическую позицию занимал, он как минимум на поколение уничтожил массовую политическую поддержку российских либералов и демократов. Если он и оказался спасителем и освободителем, то прежде всего “спасителем” циничной власти, государственной бюрократии, спецслужб, “освободителем” нашей страны, по крайней мере, на какое-то время, от “угрозы” либерально-демократической альтернативы» (А. Илларионов. Трудный путь к свободе // Континент. 2010. № 146).
7. Рыночный большевизм
Остановимся поподробнее на том, почему дело не в ошибках Ельцина и окружавших его реформаторов, а в их мировоззрении, предполагающем веру во всесилие рыночных отношений и правовой нигилизм, основанный на идеологии примата целей над средствами для их достижения.
И ведь все это нельзя было не заметить с самых первых шагов новой российской государственности.
«Мы легко готовы закрыть глаза на то, что упразднение СССР было совершенно противозаконной акцией республиканских властей, как и последующий “отзыв” ими союзных депутатов, — писал я в начале 1992 года, — но неужели, вдобавок, поверим, что это — первое и последнее “исключение из правил”? А “обвальная приватизация”, также попирающая закон под флагом необходимости? И ведь не какие-нибудь это стараются беззаконники-партократы, а самые что ни на есть демократы-рыночники…» (Новое русское слово, 24 марта 1992 г.).