http://www.kommersant.ru/doc/11062
09.05.1995, 00:00
31.05.2014, 10:38
КоммерсантЪ-Weekly
Номер 017 от 09-05-95
Актуальная тема - 10 лет перестройке
Так вот ты какая, реформа
Россия реформирует свою экономику десять лет. Шесть с половиной из них — в составе Советского Союза (а в конце этого периода — и в борьбе с ним); три с половиной года — вполне самостоятельно. Слов за это время сказано — на семи возах не увезти. Мы слушали — годами слушали — сначала про ускорение, потом про ускорение и перестройку, потом про ускорение, перестройку и демократизацию. Потом мы долго слушали про необходимость от слов перейти к делу, потом про шоковую терапию и либерализацию — и уже довольно давно слушаем о необратимости реформ. Куда менее очевидно другое: что делали и что сделали, пока все это говорили. Десятилетний юбилей процесса реформ, на наш взгляд, — вполне подходящий повод для попытки, пусть предварительной, разобраться с некоторыми базовыми вопросами:
Какие основные задачи стояли перед различными реформаторами экономики России? Какие из них — и в какой степени — удалось решить? В чем нынешняя экономика уже принципиально другая, чем в 1985 году, а в чем еще, в сущности, та же? Какова была — и была ли — стратегия реформ? В чем заключались удачи и просчеты тактики их проведения? Были ли за эти десять лет упущены какие-то принципиально иные возможности менее болезненного трансформирования советской экономической системы?
Единственный, может быть, вопрос, на который хочется ответить сразу, без долгих рассуждений, — это вопрос о необратимости реформ. На наш взгляд, можно будет уверенно говорить о том, что экономическая система страны реформирована, в тот самый день, когда новые экономические структуры построят первый новый большой завод. До тех пор имеет смысл говорить разве что о необратимости слома прежней экономической системы, но это совсем другой предмет — и неизвестно, стоит ли о нем вообще разговаривать.
Со всеми же прочими вопросами дело обстоит намного сложнее. Не предвосхищая ответов, которые мы попытаемся найти на следующих страницах, приведем один факт, по нашему мнению, демонстрирующий неоднозначность обсуждаемых проблем.
В России было суперлиберальное правительство — в Казахстане никогда. В России была так называемая шоковая терапия — в Казахстане ее не было. В России прошла массовая приватизация по весьма либеральной схеме — в Казахстане приватизацию проводят несопоставимо медленнее и куда менее либерально. В России, повторимся, уже года полтора говорят о необратимости реформ, а о Казахстане упоминают как об экономике советского типа. Казалось бы, "лед и пламень не столь различны меж собой". Но — валовый национальный продукт России в 1994 году составил 50,6% от уровня 1989 года; валовый национальный продукт Казахстана — 50%. Сальдо торговли между нами — нулевое. И это при том, что структура казахской экономики не "легче" нашей, а российский спад, несомненно, куда больнее ударил по Казахстану, чем казахский — по России, да еще с нефтью у них много хуже. Правда, Казахстан должен несколько сот миллионов долларов России — ну так ведь и Россия кое-что должна Западу.
Выводы из этого примечательного факта можно делать разные. Можно, например, вывести из него самую уничижительную оценку российского экономического либерализма: стоило ли так мучиться, чтобы уэкономить 0,6% ВНП? А можно предположить, что для нынешнего состояния народных хозяйств бывших союзных республик семьдесят советских лет и шесть лет "перестройки" по-прежнему значат куда больше, чем какие бы то ни было телодвижения национальных правительств. Впрочем, и в этом случае вопрос о радикальности реформирования экономики получает несколько непривычное освещение.
Так давайте попробуем разобраться.
Первый этап реформирования экономики — перестройка
Экономика СССР и России в ее составе к 1985 году представляла собой предельно стабильную, если не сказать закосневшую систему. Достаточно вспомнить, что решение об изменении залоговой стоимости стеклотары с 12 до 20 копеек было воспринято как нечто революционное.
Структура экономики изменялась незначительно, темпы ее роста неуклонно двигались к нулю, столь же уверенно снижалась эффективность хозяйства. Важной особенностью экономики была ее закрытость: подавляющая часть того, что в ней производилось, в ней же и потреблялась. Большой оборот промежуточной продукции и инвестиций был ориентирован на воспроизводство сложившейся структуры хозяйства и расширение добычи первичных ресурсов. Добыча же давалась все труднее.
Ужесточение ресурсных ограничений и вызывало разговоры о необходимости реформ, повышения эффективности экономики. Однако добиться его было невозможно из-за крайне высокой инерционности системы, обусловленной методами ее управления, главным образом — централизованным планированием.
Планирование было отлажено до абсолюта — вторую такую сложную и громоздкую систему и не вообразить. Она пронизывала все государство, все общественные институты, все до единого элементы хозяйственной деятельности. Она была оснащена разнообразнейшими инструментами: начиная от элементарных балансов производства-потребления и заканчивая сложнейшими эконометрическими моделями; на народнохозяйственное планирование работала в той или иной степени почти вся тогдашняя экономическая наука. Однако в результате всех усовершенствований произошло "отрицание отрицания": суперсистема стала плодить одни банальности.
Система планирования оказалась зажатой с двух сторон. С одной стороны, в экономике со снижающейся эффективностью перестало хватать свободных ресурсов, маневр которыми для достижения народнохозяйственных целей, собственно, и составляет суть планирования. С другой, она оказалась крайне ограничена в поиске новых для себя источников получения ресурсов. Скажем, простая идея реформировать советскую акцизно-дотационную систему цен (когда одни товары оголтело дотировались и стоили дешевле грязи, а на другие накручивался беспардонный налог с оборота) и нормализовать потребительский спрос, а вслед за ним и производство, наталкивалась на совершенно глухую стену партийно выдержанных отговорок типа "народ нас не поймет". (Ниже мы более подробно поговорим об ориентированности и целеполагания, и процессов принятия решений в советской экономической системе не на экономическую целесообразность, а на набор ключевых мифов.)
Колоссальный аппарат стал работать исключительно от достигнутого и в русле достигнутого. И если до середины 70-х годов на волне хлынувших в страну в результате мирового энергетического кризиса нефтедолларов какие-то проекты структурного плана в стране все же затевались (КамАЗ, БАМ, Атоммаш), то затем, в течение целого десятилетия — тишина. Нефть, добываясь во все большем количестве, уже столько денег не давала, а внутренний накопительный контур из-за снижения эффективности производства оказался выработанным. Функция
плановой системы предельно сузилась — до решения задачи "все как сейчас плюс еще чуть-чуть". И это "чуть-чуть" с каждым годом становилось все ничтожнее и ничтожнее, что не могло не настораживать хоть сколько-нибудь здравомыслящих людей.
Они поняли: чтобы что-то изменить, необходимо не экономическое, а политическое решение. Такое решение и было принято, получив название "перестройка". Экономическое осмысление концепции перестройки базировалось на понятии "ускорение". Оно должно было проистечь из резкого увеличения темпов роста капвложений в машиностроение (которому предстояло обновить основные фонды и обеспечить на этих новых фондах экономический прорыв) и сдерживания потребления, а также осознанного и, пожалуй, впервые гласного увеличения дефицита бюджета.
С дефицитом-то все получилось в полном соответствии с замыслом: всего за три года он вырос более чем в 4 раза — с 4% от бюджетных расходов в 1985 году до 17% в 1987-1988 гг. А вот со всем остальным оказалось гораздо сложнее.
Во-первых, одновременно с "перестройкой и ускорением" случилась чернобыльская катастрофа, а затем спитакское землетрясение, на устранение последствий которых было истрачено колоссальное количество средств.
Во-вторых, был принят закон о предприятии, изменивший, среди прочего, порядок расходования прибыли. Если до 1988 года в фонды экономического стимулирования направлялось 15-17%, то с 1988 года более трети, причем эти средства различным образом обналичивались, благо для этого появился такой мощный канал, как кооперативы, и в условиях фиксированных цен усиливали давление на потребительский рынок (в этих условиях дефицитный). На этом фоне к "перестройке и ускорению" прибавился сначала лозунг об усилении социальной направленности экономики, а затем и о социально ориентированном рыночном хозяйстве.
Макроэкономический итог этого этапа перестройки поначалу казался позитивным. Увеличение бюджетного дефицита расширило совокупный спрос — как инвестиционный (со стороны государства), так и потребительский — что, в свою очередь, сообщило некий импульс промышленности. В результате в 1989 году был достигнут максимальный объем выпуска промышленной продукции за всю историю России.
Однако на этом все и закончилось. В 1990-1991 годах развернулся "парад суверенитетов", начались забастовки, стала нарастать общая политическая напряженность, в результате "павловского" обмена денег возник ажиотажный спрос, полностью разбалансировавший потребительский рынок. С 1991 года начался промышленный спад, продолжающийся и по сей день.
Могла ли перестройка кончиться иначе?
Такой исход может показаться в известной мере случайным. Однако даже если бы перечисленных катаклизмов и не было, исход был бы таким же: он был просто-таки запрограммирован.
Дело в том, что стратегической цели экономической перестройки (куда? зачем?) так и не было задано — в силу того, что старое планирование этого сделать не могло, а никакого другого не было. Продекларированные же ускорение и "социалистический рынок", естественно, в качестве цели рассматриваться не могли даже в первом приближении.
В принципе "старое" планирование содержало элемент целеполагания, в том числе и долгосрочного. Для этого в его систему была включена так называемая КП НТП — комплексная программа научно-технического прогресса и его социальных последствий, разрабатываемая каждые пять лет (перед началом очередной пятилетки) на 10-15 лет вперед. Но роль ее всегда была несколько декоративной — и Госплан воспринимал ее крайне скептически, поскольку технология разработки плана была оторвана от этой программы. Кое-что, конечно, использовалось, но больше формально, для "связи с наукой".
Что же касается "новых" плановиков, "перестройщиков", то они в большинстве своем, придя из академической науки, сконцентрировались в комиссии по экономической реформе, возглавлял которую академик Леонид Абалкин. Комиссия эта запомнилась разработкой моделей хозрасчета (первой и второй), "абалкинским" налогом, непринятой экономической программой союзного Совмина — и вышедшим из нее Григорием Явлинским, автором программы "500 дней". Программа эта "прозвучала", но просуществовала совсем недолго.
Потом была еще программа группы Евгения Сабурова, сумевшего мобилизовать для ее разработки довольно квалифицированных специалистов. Но Сабуров в правительстве не удержался. Потом произошел августовский (1991 г.) путч, распад Союза — и, наконец, приход прагматика Гайдара, решившего обойтись и вовсе без программ.
Такая скудость стратегической мысли может показаться просто необъяснимой, если не вспомнить о вполне объективных и практически непреодолимых трудностях, стоявших на пути к разработке сколько-нибудь связной и разумной программы.
Во-первых, с самого начала реформаторское движение не имело сколько-нибудь широкой социальной базы. У реформы не было массового субъекта, способного воспринять что-нибудь отличное от гедонистских лозунгов в духе "Обогащайтесь!". В итоге все вокруг были ее объектами, а идеальных субъектов реформы в различных ее концепциях (квалифицированный рабочий класс, средний класс, мелкий собственник, крупный собственник) роднило лишь одно: их не существовало в настоящем времени — они в России или когда-то были, или еще только когда-то сформируются. Однако отсутствие массового субъекта реформы не отменяло для политиков задачи организации массовой поддержки тех единственных субъектов реформы, коими они сами себя и почитали.
Отсюда цель реформы с неизбежностью формулировалась предельно доходчиво и предельно абстрактно — буквально на уровне чего-то мифического, но весьма привлекательного. Например, "социализм с человеческим лицом". Любому человеку любой строй хочется видеть с лицом, адекватным собственному. Любому хочется взять суверенитета, сколько сможет; любому хочется, чтобы если что-то и регулировалось, то скорее рукой невидимой, чем железной.
В таком пристрастии к лозунгам две опасности. Первая — критерий целесообразности тех или иных экономических решений моментально идеологизируется в применении к ключевому мифу. Например, по мере перехода промышленности на вторую модель хозрасчета становится ли лицо социализма более человечным или нет? (Вне зависимости от последствий этого перехода для экономической эффективности, бюджета, денежного обращения и других последствий.) А, скажем, поддержать какую-нибудь отрасль промышленности госинвестициями? Не слишком ли видимой становится в этом случае регулирующая рука?
Вторая — если миф прост (а сложный миф тут и не годится), то и критерий прост, а значит, и решения должны быть быстрыми, простыми и легко объяснимыми. Имеет место замедление темпов — значит, нужно ускорение темпов; имеет место закрытость экономики — должна поиметь место открытость; много денег — мало денег; Центр — республики; да — нет!
Такая ситуация отнюдь не благоприятствовала стратегическому подходу к анализу ситуации, ибо выработка стратегии должна осуществляться с учетом всего веера нетривиальных последствий, объективная вероятность наступления которых не должна игнорироваться по идеологическим критериям.
Во-вторых, реформаторы всех поколений не могли четко идентифицировать сложившуюся в экономике ситуацию. Жизнь в зеркале кривых цен, естественно, давала совершенно некорректные ответы на вопрос об истиной эффективности и
технологических запросах производства (вспомним, например, что в свое время литр бензина стоил дешевле литра газированной воды), о структуре экономики (скажем, рубль продукции ВПК был дороже доллара — АК стоил 54 рубля, а М-16 стоила $316, а рубль гражданской продукции дешевле — женские колготки стоили 4 рубля, а не $0,5, как в остальном мире), а в конечном итоге — о цене задумываемых преобразований.
На наш взгляд, экономическая мысль всего мира не смогла бы напрячься настолько, чтобы ответить на вопрос: что же будет на самом деле, если все это взять и либерализовать вглубь, вширь и сразу? Поэтому единственная разумная форма, в которой могла бы существовать стратегия реформы — это последовательность шагов по трансформации экономики в чередовании с периодами ее адаптации к новым условиям. По нашему мнению, подобная задача на рассматриваемом историческом отрезке могла бы быть решена силами российских экономистов-профессионалов.
Но политиков, как отмечалось выше, прежде всего интересовал вопрос, куда эта трансформация приведет в итоге, дабы этот итог сразу предъявить внутренней и внешней публике. На первом этапе реформы несовместимость подобной постановки вопроса со сложностью решаемой задачи вызывала у власти паралич воли, что в конечном итоге породило потерю темпа, чреватую нарастанием диспропорций. На втором — паралич мысли, неоднократно проявившийся в неспособности, а может быть, и боязни предвидеть даже немедленные следствия своих действий.
Ну и наконец, в-третьих, если при советской системе централизованного управления "в цвету" и были какие-то, пусть чисто теоретические шансы обе описанные трудности как-то преодолеть, то с каждым шагом ее ускоряющейся деградации эти шансы таяли.
Чтобы не утомлять читателя долгими аргументами, сошлемся как на аксиому на хорошо известное кибернетикам утверждение: управляющая система не может быть проще управляемой (хотя в кибернетике это как раз теорема — зато доказанная).
Отмечаемая друзьями и недругами стабильность советской экономики (в лучшие ее годы) как раз и означала, что система управления народным хозяйством, основным элементом которой было централизованное планирование, была оному хозяйству вполне адекватна. Деградация же централизованного управления (с кибернетической точки зрения — его упрощение) в силу приведенной выше аксиомы автоматически приводила к адекватной деградации (упрощению) народного хозяйства.
Объяснимся: это упрощение реально шло в самых разных обличьях. В чем-то — вполне буквально (экономика умела обеспечивать взаимодействие сотен предприятий в сложных проектах, а потом разучилась — и сложные проекты принялись вымирать), а в чем-то — иначе. Сегменты экономики, руководство которыми более не обеспечивалось управляющей системой, выпадали из системы управляемой. В этом смысле была предопределена криминализация экономики: "недоуправляемые" сегменты просто не могли не перекочевать в полутеневую или теневую сферу.
Соответственно, съеживался и спектр возможных действий и реально достижимых целей этой шагреневой экономики. На глазах складывался порочный круг, в котором управляющие и управляемые элементы системы спихивали друг друга в болото. Это, собственно, и называется системным кризисом, который к 1991 году приобрел вполне канонический вид.
В этих условиях разработка стратегии реформ стала еще более необходимой — и еще менее осуществимой. Эпохе простых управленческих решений и вообще следовало закончиться где-то в период мануфактур, а уж в момент современного системного кризиса о них и поминать-то грешно. Однако, как мы выше уже заметили, а ниже — увидим, именно к простым управленческим решениям и обратились российские реформаторы.
Второй этап реформирования экономики — радикальный
Советские граждане — все до одного — "проходили" политэкономию. Не было в Советской стране человека, не слыхавшего о том, что есть какие-то там экономические законы, которые не поддаются никаким заклинаниям; о том, что экономика есть базис, а прочее — надстройка. Казалось бы, в таком случае и соображение о крайней инерционности экономических систем — особенно таких гигантских, как советская, заведомо не подлежащих кардинальному реформированию извне, — должно быть общепризнано, как таблица умножения. Но нет — страсть к простым решениям овладевала умами — и к середине "десятилетия перемен" на каждом углу слышались призывы не просто к радикальным, а к сверхрадикальным реформам.
Все кому не лень повторяли фразу Черчилля о невозможности преодолеть пропасть в два прыжка. И никто, сколько мы помним, не добавлял, что пропасть — если она действительно пропасть — и в один прыжок преодолеть столь же невозможно.
Ничего необъяснимого в этом нет: время перестройки текло столь очевидно впустую, миф о Великом Рынке, одним своим появлением разрешающем все проблемы, настолько проник во все поры, речи о необходимости "засучив рукава конструктивно работать" осточертели до такой степени, что едва ли не все, независимо от уровня понимания экономической подоплеки вопроса, в один голос декламировали нечто a la "Песнь о буревестнике": пусть, мол, сильнее грянет буря. О подробностях, естественно, единого мнения не было, но необходимость чего-то радикального донельзя и донельзя либерального стала общим местом. И это чисто по-человечески так понятно:
Душа ждала кого-нибудь —
И дождалась...
Осенью 1991 года к реформам приступила команда Гайдара. И первым же ее масштабным деянием стала либерализация цен.
Откуда взялась гиперинфляция
Утверждение сторонников ортодоксально либеральной концепции экономического развития, что тотальное освобождение цен ведет к установлению правильных "равновесных" цен (при которых невозможно "несправедливое" накопление) не выдерживает никакой критики как с теоретической точки зрения, так и в свете того инфляционного опыта, который мы приобрели за последние три с половиной года.
В рамках этой концепции экономическая система рассматривается как статический и однородный объект. В этом случае увеличение цен, адекватное наблюдающемуся разрыву спроса и предложения в денежном выражении, моментально устраняет неравновесие. Однако хорошо известно, что инфляция, как правило, носит кумулятивный характер, рождающийся из-за запаздывания реакции одних субъектов рынка на изменение ценовой политики других. Начавшись, инфляция имеет обыкновение длиться некоторое довольно длительное время, в течение которого, казалось бы, резкое в дефлированном выражении сокращение спроса не ограничивает цен.
Причина этого, на наш взгляд, кроется в низкой эластичности спроса по ценам (при изменении цен спрос снижается относительно слабо), объясняемой по крайней мере тремя обстоятельствами. Во-первых, для относительно небольшого временного интервала эластичность спроса по цене и не может быть высока, так как существует технологически заданная потребность в товарах. Во-вторых, современный рынок индустриально развитых стран (и наш в том числе) устроен таким образом, что каждый производитель находит себе низкоэластичную рыночную нишу. И наконец, в-третьих, инфляция сама по себе создает условия для снижения эластичности рынка.
Что произошло в результате либерализации? Каждый
производитель, оценивая возможности повышения цен, исходил из критерия повышения или снижения совокупного размера дохода. При работе на эластичном рынке рост цен приводит к такому сокращению продаж, которое не может быть компенсировано инфляционной прибылью. Другое дело низкоэластичный рынок, который мы имели. Здесь повышение цен ведет к сокращению объема продаж, но снижение доходов от этого перекрывается их ростом за счет увеличения цен. Таким образом, стремясь сохранить или увеличить свою долю доходов в условиях, когда все повышают цены, производителю выгодно придерживаться агрессивной ценовой политики — он ее и выбирает.
Очевидно однако, что рост цен при ограничении роста денежной массы и доходов потребителей вызывает падение совокупного спроса. Но, как это ни парадоксально, рынок при этом не становится более чувствительным к ценам. Часть потребителей, не имеющих возможности поддерживать свои доходы в соответствии с ростом цен, уходят с рынка и таким образом снижают спрос. Но они не делают погоды, поскольку их доля доходов перераспределяется в пользу более приспособленных к инфляции потребителей. Спрос предъявляют те, кто не слишком ограничен в доходах, а их спрос опять-таки нечувствителен к ценам.
Таким образом, проведенная либерализация цен с неизбежностью привела к гиперинфляции, создав мощнейший источник перераспределения богатства.
Чрезвычайно характерно, кстати говоря, что и в самый разгар гиперинфляции 1992 года власти и пресса не уставали стращать друг друга и обывателей призраком гиперинфляции, дежурящим за поворотом. Ну, что обыватели принимали недавно выученный термин за еще один псевдоним Сатаны (почему и верили, что он еще за поворотом) — это простительно. Но специалисты-то — чего еще ждали?
Приватизация как передача управления
С приведенной выше системной точки зрения можно попытаться рассмотреть и вопрос о наиболее последовательно проводимом элементе реформирования российской экономики — о массовой приватизации государственной собственности.
Трактовка этого вопроса самими реформаторами широко известна — и нельзя сказать, что она полностью сводится к либеральной мифологеме о заведомом преимуществе частного предприятия над государственным в эффективности. Обычно приводятся и более конкретные аргументы. Вкратце они таковы.
Для реформирования суперцентрализованной и катастрофически неэффективной советской экономики была остро необходима немедленная приватизация как можно большей части отечественных предприятий. К моменту прихода к власти команды Гайдара (конец 1991 года) была уже по существу утрачена реальная управляемость формально государственных предприятий из центра: перестроечный Закон о предприятии успел почти дотла ее уничтожить. Таким образом, в экономике России в тот период сочетались все отрицательные стороны как социалистического, так и капиталистического способов производства. Дело ускоряющимися темпами шло к коллапсу — и немедленная массовая приватизация не имела серьезной альтернативы (как и никто и ничто у нас не имеет альтернативы).
К этим, вслух произносимым, мысленно добавлялся и более мощный тезис: приватизация, по сути, уже и без распоряжений сверху шла полным ходом — и зашла довольно далеко. А поскольку к этому времени уже была практически сметена перегородка между наличным и безналичным рублем, да к тому же были узаконены чрезвычайно удобные для камуфляжа организационно-правовые формы (сначала, ясное дело, — кооперативы, потом малые да совместные предприятия), то растаскивание движимого и недвижимого государственного добра на глазах принимало катастрофические масштабы. Особенно же неприятно было то, что основная часть растаскиваемого навеки уходила из процесса воспроизводства, во всяком случае — отечественного ("Украсть нетрудно. Назад положить — вот в чем штука". М. Булгаков). Случай, когда дирекция некоего водочного завода из "уведенных вбок" денег решила (и смогла) построить ректификационную колонну, — исключение, подтверждающее правило: другие такого рода истории нам не известны.
Превращение собственников de facto в собственников de jure, составлявшее важнейший элемент массовой приватизации, было в этом смысле и впрямь безальтернативным выходом, так как всерьез завинтить гайки власть уже явно не могла. А легализация фактических владельцев госсобственности хотя бы переводила их в некое правовое поле, позволяющее надеяться на включение — пусть постепенное, по мере появления и внешних собственников — более действенных, чем позднесоветские, механизмов контроля. Правда, на ту пору упомянутое правовое поле было почти полностью in spe, — и сейчас-то оно зияет пустотами — но никакого иного выхода просто не было.
В терминах же управления, обсуждавшихся нами выше, необходимость приватизации, пожалуй, еще более очевидна. В самом деле: деградация центральной власти, приобретшая — особенно в ходе борьбы России с Союзом — угрожающие темпы, делала совершенно неотложной задачу создания альтернативной системы стратегического управления экономикой. Понятно же, что безраздельное господство текущих интересов есть верный путь к краху любой экономической системы. Если государственное планирование на глазах разваливалось, то вся надежда тем самым автоматически переносилась на планирование корпоративное.
Разумеется, формальное разгосударствление даже крупного предприятия не могло превратить его в современную корпорацию, способную — и стремящуюся — действовать на рынках в соответствии с собственными долгосрочными планами. Но первым шагом на пути к формированию таких экономических субъектов естественным образом становилась приватизация — и в этом смысле, повторим, она была совершенно неотложна: управленческая дыра образовывалась слишком широкая. (Насколько именно эта неотложность осознавалась самим правительством — совсем другой вопрос. Весь ход дальнейших событий заставляет предположить, что если и осознавалась, то лишь в самой незначительной степени. Но это, собственно говоря, не существенно.)
Естественное в данном контексте возражение: планировать способны и принадлежащие государству корпорации — едва ли основательно. Госкорпорации бывают способны на осмысленное рыночное поведение — но лишь в рыночной среде, составляя очень ограниченное меньшинство в множестве субъектов рынка. Но, конечно, не было ни малейшей надежды на то, что госпредприятия окажутся способны выйти из своих узко понимаемых сиюминутных интересов, оставаясь практически в прежней среде — да нет, хуже чем в прежней: без стратегических воздействий центра.
В какой мере расчеты на создание негосударственной системы стратегического управления экономикой успели оправдаться? Честно говоря, пока — в очень незначительной. Трудно сказать, какая часть напеченных при массовой приватизации акционерных обществ серьезно занимается разработками стратегических вопросов — во всяком случае, широкую публику о такого рода делах оповещают немногие. Наиболее серьезные авансы в этом смысле дают созданные и создающиеся финансово-промышленные группы, да и то управляющим началом в них будут, по-видимому, скорее банки, чем ставшие акционерными бывшие госпредприятия. Как у них пойдут дела — посмотрим.