[Podpisnie]

https://www.podpisnie.ru/articles/vv...u-2-aristotel/

28 июня

Мы продолжаем серию статей по истории философии. В рамках цикла будут обозначены последовательность чтения, краткое введение в философские учения и обстоятельства жизни стоящих за ними мыслителей. В первом выпуске мы поговорили о Платоне, теперь настала очередь его ученика — Аристотеля.

Идея цикла принадлежит Игорю Дмитрову (пишущему в поэтической форме под псевдонимом Гавриил Рудковский), куратору отделов Философия и Академическая музыка «Подписных изданий». Лонгрид подготовлен при поддержке издательства «Умозрение».

***

«Что касается общего характера аристотелевских произведений, мы должны сказать, что они охватывают весь круг человеческих представлений, что ум Аристотеля проник во все стороны и области реального универсума и подчинил понятию их разбросанное богатое многообразие» (Гегель «Лекции по истории философии», кн. 2).

«В лекциях по истории философии Гегель заметил, что ни один философ не пострадал больше Аристотеля от начисто лишённой мысли традиции, веками приписывавшей ему взгляды, противоположные его собственному философскому учению. Под её влиянием, сказавшимся, между прочим, в жестикуляции центральных фигур известной фрески Рафаэля «Афинская школа», немалое число исследователей Аристотеля вплоть до наших дней без тени сомнения трактуют его как противника Платона, т.е. как эмпирика, который считал, что человеческая душа получает все важнейшие сведения из опыта и упорядочивает свои мысли об этих впечатлениях по правилам разработанной им формальной логики. Следует, правда, признать, что сам Гегель, того не желая, дополнил арсенал приверженцев этой старой традиции новым аргументом, назвав в своих лекциях аристотелевскую манеру начинать рассмотрение предмета манерой мыслящего наблюдателя. Насколько же верно укоренившееся представление, что началом познания Аристотель считает опыт? Дадим ответ на этот вопрос, опираясь на его «Метафизику», посвящённую первой философии… » (Муравьев А.Н. «Философия и опыт»).

Введение в первую философию

Пока Платон гостил у Дионисия в надежде построить справедливое государство, в Афины прибыл молодой человек из города Стагиры по имени Аристотель. Его отец был талантливым врачом при македонском дворе и мог себе позволить дать сыну лучшее образование, поэтому юноша был отправлен в центр науки и культуры древнего мира.

9444Y_JVY0E.jpg

Неудовлетворенность бессистемной техникой аргументации софистов в школе Исократа привела Аристотеля на порог Академии, где он встретил учителя, теоретический горизонт которого соответствовал способностям ученика. Более десяти лет Аристотель общался с Платоном и покинул Афины сразу после его смерти, так как главой школы стал племянник философа — Спевсип, старания которого удержать неизменным идейное содержание платоновской мысли похоронили вслед за телом Платона дух его учения. Если другим ученикам Академии было достаточно правдоподобного изображения истины, то Аристотелю

требовалась очищенная от стихии нефилософских способов мышления строгая теоретическая форма, Платон к ней лишь подступился, изображая высвобождение души из «варварской каши» мнений.

Следуя по стопам своего учителя, Аристотель начинает изложение своего учения с определения человеческой природы: «Все люди изначально стремятся к знанию». Чтобы не говорить скопом и о методе познания, и о его предмете, Аристотель начинает введение в философию с разбора способов достижения знания, так как «надо заранее получить подготовку к постижению, ибо нелепо одновременно стараться постичь и предмет, и способ познания» [Метафизика, II, 3, 995a].

«Необходимо продвигаться именно так: от менее ясного по природе, а для нас более ясного к более ясному и понятному по природе. Для нас в первую очередь ясно слитное, а уже затем из него путем различения становятся понятными элементы и начала» [Физика, 184a].

Первой ступенью на этом пути познания являются чувственные восприятия (αισθήσις) — «полезны они или нет, к ним склонны» [Метафизика, I, 1, 980a]. Их содержание определяется обнаружением различий чувствуемого. Таким образом, Аристотель подчеркивает аналитическое движение восприятия, деятельно разлагающего материал чувства, поэтому зрение, обнаруживающее большее количество внешних особенностей своего предмета, мы ценим выше остальных чувственных восприятий.

На почве отражения в душе образов тех качеств, которые были восприняты благодаря анализу, находящему различия, возникает память. Недостаток и внутреннее противоречие этого способа достижения знания заключается в том, что он представляет множество непосредственно связанных между собой образов воспроизводимого памятью предмета. Рассматривая, к примеру, статую Аполлона мы обнаруживаем, что она белая, высокая и. т. д., но в этом многообразии различных качеств мы не находим их единства — произведения скульптора в виде статуи античного бога. Это единство изначально обнаруживается в опыте (՚εμπειρία).

«Множество воспоминаний об одном и том же составляют возможность одного опыта» [Там же, I, 1, 980b], — пишет Аристотель, разрушая все попытки свести его учение к эмпиризму. Чувственное восприятие и память есть лишь потенция опытного знания, актуальность которого есть мышление — деятельность, определяющая предмет. Чтобы подойти к ней, нам необходимо понять ограниченность опыта. Последний есть знание единичного, в связи с чем он способен ответить на вопрос «что?», не зная ответа на вопрос «почему?». На этот вопрос, по Аристотелю, отвечает техника.

«Техника возникает, когда из многих эмпирических замечаний рождается одна мысль, схватывающая всеобщее. Так, например, представлять себе, что Каллию при такой-то болезни помогло такое-то средство, и оно же помогло Сократу и также многим другим единичным, есть опыт, но определить, что это средство при этой болезни помогло всем одного вида, например, флегматикам или холерикам в сильной лихорадке, есть техника» [Там же, I, 1, 981a].

Техника ставит вопрос о причине явлений, обнаруживая благодаря отрицанию непосредственно данного в опыте предмета его виды или всеобщее как особенное единичного. И хотя в практической деятельности опытные преуспевают в большей степени, чем техничные, так как практика всегда связана с единичным, «но наставники более мудры не благодаря практическому навыку, а потому, что они причастны логосу (λόγος) и знают причину» [Там же, I, 1, 981b]. Пребывая в наивном стремлении исчерпать бесконечное многообразие особенного, техника подобна Данаидам, обреченным вечно наполнять дырявые

сосуды. Она не задается вопросом о том, откуда проистекает само познание, ограничиваясь специфическими связями явлений, почему и Агафон остроумно отмечает: «Мила техничность случаю (τύχη), а техника (τέχνη) — случайности». Эта проблема вынуждает обратиться к «познанию необходимого, а значит вечного, ибо все сущее с безусловной необходимостью вечно, вечное же не возникает и не исчезает» [Там же, VI, 4, 1139b].

Познание (՚επιστήμη), в отличие от техники, постигает не явления логоса, а саму логическую необходимость. Занятый подобной деятельностью человек «познает все, насколько это возможно, хотя и не познает каждое единичное в отдельности», а «знание обо всем должно быть у того, кто в наибольшей мере постигает всеобщее: такому человеку некоторым образом известно все подлежащее» [Там же, I, 2, 983a]. Это познание Аристотель называет теорией и отмечает, что это занятие, с одной стороны, наиболее трудное, так как её предмет дальше всего отстоит от чувственных восприятий, с другой стороны — этот предмет наиболее познаваем, ведь нет ничего, в чем бы он себя не являл.

«Таким образом, все другие познания нужнее, нежели оно, но лучше – нет ни одного» [Там же, I, 2, 983a].

История первой философии

Покинув Афины, Аристотель собирался отправиться на остров Лесбос, чтобы продолжить исследования, начатые в Академии, но его планы изменил царь Македонии Филипп II, прислав письмо следующего содержания: «Знай, что у меня родился сын, я благодарю богов не столько за то, что они дозволили ему родиться, сколько за то, что он родился в твое время. Надеюсь, что воспитанный под твоим руководством и в твоей школе, он сделается достойным предназначенного ему трона».

pTzeT3jDqnM.jpg

Молодой Александр, имея природное любопытство и живой нрав, воспитывался в спартанских условиях, а его теоретическим образованием занимался платоник Менехм, преподавая основы геометрии и других технических дисциплин. Такая пропедевтика стала плодородной почвой для педагогической деятельности Аристотеля. Он не преподносил молодому царю идею справедливого государства, но лишь раскрыл познавательные способности Александра, продемонстрировав свободу, обретаемую в теоретическом мышлении, так как лишь оно расширяет горизонт свободной практической деятельности.

«То, что произошло на деле, подтверждает это: когда оказалось налицо почти все необходимое и также то, что служит для облегчения жизни и досуга, тогда стали искать такого рода разумное мышление. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой иной нужды. Но как человек, говорим мы, свободен ради себя, а не ради иного, так ищем мы и этого познания, так как оно одно только свободно: оно одно есть ради себя» [Метафизика, I, 2, 982b].

Знание, по Аристотелю, есть знание причины (αιτία) – источника всякого определения. Четыре вида причин обнаруживает философ:

— Первый вид обнаруживается, когда за изменениями предмета стремятся обнаружить некоторое подлежащее (υποκειμένων), из чего все возникает, и во что все исчезает. Будь это вода, атомы или гомеомерии — все они выражают материальную причину. Несовершенство такого знания обнаруживается в том, что движущее остается неизвестным, что и привело философов Элеи к представлению о неподвижности бытия. «В самом деле, пусть всякое возникновение и исчезновение сколько угодно происходит на основе одного или нескольких начал, но почему оно происходит и что — причина этого? Ведь не само подлежащее производит перемену в себе, например, ни дерево, ни медь не есть причина того, почему изменяется каждое из них, и не производит дерево — кровать, а медь — статую, но нечто иное есть причина изменения» [Там же, I, 3, 984a].

— Второй вид непосредственно примыкает к подлежащему, как некоторое сказуемое. Аристотель называет его началом движения (άρχή της κινήσεως). Первые философы находили это начало в противоположностях: в сгущении и разряжении, в любви и раздоре, в полном и пустом. Так как всякое изменение кроме внешней каузальной связи имеет более возвышенную причину, то философское познание не остановилось на естественных причинах.

— Знание того, как что-либо изменяется, не дает ответа на вопрос «зачем?» оно это делает, поэтому третий вид причины — цель (τέλος). Она подчиняет себе подлежащее и направляет его движение к лучшему. Этот путь исследования был открыт Анаксагором, указавшим ум в качестве движущего. «Те, кто стояли на подобной точке зрения, в то же время признавали совершенство первоначалом — единым бытием, а также началом движения» [Там же, I, 3, 984b].

— Все предшествующие виды причин связаны с чем-то иным, поэтому их познание остается в сфере относительного. Эта неудовлетворенность привела мышление в лице Сократа к поиску безусловно сущего в рассудке, которое Платон назвал идеей или сущностью (ουσία) самой по себе. Она отвечает на вопрос «почему то, что есть, есть так, а не иначе». Существенным недостатком платоновского учения Аристотель считает лишь его незаконченность, а критика распространяется только на дуалистические представления «тех, кто говорит об идеях». Это заблуждение развенчивал сам Платон в диалоге Парменид. «Говорить, что идея есть образец (παραδείγματα), которому причастно бытие, значит пустословить и говорить поэтическими иносказаниями. Ведь остается неясным, чтό действует в соответствии с идеей» [Там же, I, 9, 991a].

Познание сущего, по Аристотелю, всегда сводится к знанию сущности, которая в свою очередь имеет двоякое внутреннее отношение: материи и формы, возможности и действительности.

Единство материи (ύλη) и формы (μορφή) возникает:

— либо по природе, где форма и материя непосредственно тождественны, ведь тюлень порождает тюленя, а человек — человека;

— либо посредством деятельности, технически, когда форма содержится в душе творящего, где материя выступает противоположностью последней, как ее лишенность, ведь врач, создавая здоровье, привносит форму в то, что ей не обладает, но, напротив, определено как болезнь.

Будучи всегда связанными, эти определения соотносятся друг с другом, поэтому материя есть не отсутствие всякой формы, иначе она была бы ничем, а форма не определяется вне материи. Как противоположными эти моменты всегда остаются мыслимыми в единстве. И если внешней связи между ними недостаточно, то необходимо обнаружить их внутренний взаимопереход, который Аристотель находит в том, что отношение материи и формы есть отношение возможности (δύναμις) и действительности (ενέργεια).

«Ясно, что, если пользоваться тем способом, каким привыкли давать определения, невозможно дойти до заключения и разрешить указанную трудность, но, если одно — материя, а иное — форма, и одно есть в возможности, а иное — в действительности, тогда, видимо, то, что мы ищем, уже не представляет затруднения» [Там же, VIII, 6, 1045a].

Пониманием высших причин, к знанию которых стремится каждый человек, и занята первая философия, а историю восхождения к этому знанию можно назвать первой историей философии — историей познания единого предмета определенным способом мышления.

Предмет первой философии

Аристотель занимался с Александром до совершеннолетия последнего. За время этого обучения он не просто сообщал фактические знания о мире, но стремился взрастить в молодом юноше философское мышление, свободное от любых абстрактных догм и предубеждений. Именно открытый взгляд на мир позволил Александру распространить греческую культуру до самой Индии.

-ESodcQ6zeY.jpg

Всеми своими достижениями и исследованиями Аристотель делился со своим воспитанником, а главное из них — первая философия. Она так поразила Александра, что узнав во время военного похода об издании этого труда, он написал Аристотелю: «Ты поступил неправильно, что обнародовал учение, которое мы обсуждали. Почему ты сделал общим то, что вознесло нас, воспитанных в нем, над остальными? Ведь я хотел бы возвыситься опытом, более чем могуществом. Будь здоров» [Plut. Alex. 7.]

Завершив исторический обзор познания причин, Аристотель начинает рассмотрение отношения возможности и действительности. Возможное различается по способу своего возникновения на то, что есть от природы, подобно чувственному восприятию, и то, что есть через обучение, возникающее путем привычки, навыка и рассудка, например, игра на музыкальных инструментах.

Реализация возможности по природе непосредственна. В ней возможность однообразно производит себя только в тех условиях, при которых она становится действительной. Огонь жжет, а не увлажняет, то, что горюче. Необходимо лишь отличать возможность, непосредственно присутствующую в сущности, от предшествующего ей ряда опосредований, и, соответственно, различать первую материю, которой уже ничего не предшествует — возможности, от ставшей материи — действительности. Например, дерево есть возможность статуи, но не семя или земля, так как они есть возможность дерева, поэтому каждая возможность есть ставшая действительность предшествующей возможности.

Для того, что есть через обучение, необходима предваряющая его деятельность познания, так как возможность содержит в себе различные результаты и только один из них становится действительным. Врач, воздействующий на организм, может привнести в него как болезнь, так и здоровье. Причина этого в том, что действительность неодушевленной природы уже заключена в её возможности, а в одушевленной — в самой же её действительности [См.: Там же, XI, 5, 1047b – 1048a].

В некотором смысле возможность есть действительность, но как неопределенная, поэтому «то, что деление не прекращается, — разъясняет Аристотель противоречие мысли, выраженное в апориях Зенона, — приводит к тому, что действительность беспредельного есть в возможности, но не в действительности» [Там же, IX, 6, 1048b].

Переходя к определению действительности, философ отличает деятельность, заключающую в себе цель, от движения, которое выступает незаконченной деятельностью, а так как она своим источником имеет действительность, то последняя «первична и по определению, и по сущности, а по времени она в одном значении — прежде (в деятельности), а в другом — нет (в движении)» [Там же, IX, 8, 1049b]. Действительность заключена в том, что она есть цель возможности, поэтому сущность последней есть то, к чему она стремится. Так, сущность ребенка состоит в том, чтобы стать человеком — мыслящим существом, и лишь по видимости возможность предшествует действительности.

Отношение этих двух моментов сущности сводится к тому, что действительность отрицает себя как возможность, выступая как таковая, поэтому невозможно мыслить их раздельно. Будучи отделены, они становятся абстракциями, переходящими друг в друга и не удерживающимися в собственной определенности, подобно абстрактной действительности Парменида — бытию, и абстрактной возможности софистов — небытию. Рассматривая же их отношение, Аристотель выделяет два вида единства возможности и действительности: чувственно воспринимаемое и умопостигаемое.

Первый вид сущности как чувственно воспринимаемой признаваем всеми, в нем единство выступает в переходе противоположных определений сущности:

— в бытии как возникновение и исчезновение (γένεσις καί φθορά)

— в особенных определениях качества как превращение (αλλοίωςις)

— в количестве как увеличение и уменьшение (αύξησις καί φθίσις)

— в изменении места как перемещение (φορά)

Во всех этих видах единства сохраняется нечто подлежащее им — материя, которая при этом становится не чем угодно, но той противоположностью, которая в ней содержится, поэтому вода, нагреваясь, испаряется, становясь воздухом, а охлаждаясь, орошает землю дождем, а не камнями или конфетами.

«Так как сущее имеет двоякое определение, все изменяется из того, что есть в возможности, в то, что есть в действительности, например, из бледного в возможности в бледного в действительности, также обстоит дело с увеличением и уменьшением. А потому возникновение не может совершаться привходящим образом из ничего, но все возникает из чего-то, а именно из того, что есть в возможности, а не в действительности» [Там же, XII, 2, 1069b].

Поэтому все предшествующие аристотелевскому учению философы в отношении чувственно воспринимаемой сущности были правы, указывая, что из ничего ничто не происходит, в особенности Анаксагор, обнаруживший основание последней. Его положение можно было бы на аристотелевском языке переформулировать так: «Всё было смешано в возможности, а деятельность ума всё разделила». Опыт и основывающееся на нем мнение имеют своё основание именно в изменчивой чувственно воспринимаемой сущности, поэтому такой вид знания всегда относителен, то есть в одно время он может быть истинным, а в другое — ложным, и зависит от определенности материи в каждом отдельном случае.

«Истинно мнит тот, кто считает разъединенное в данный момент разъединенным, а соединенное соединенным, заблуждается же полагающий обратное. Не потому ты бледен, что мы истинно считаем тебя бледным, а именно потому, что ты бледен, мы говорим истину, утверждая это» [Там же, IX, 10, 1051b].

Умопостигаемое единство заключается в постижении цели как формы, привносимой деятельностью рассудка в мыслимую возможность. Именно об этих формах говорил Платон как об эйдосах – неизменных определениях рассудка. В нем единство действительности и возможности заключено в самой действительности, при этом, с одной стороны, конечный ум воплощает свою форму в любой материи, так как в самой форме содержится то, что должно возникнуть, а, с другой стороны, своей цели он достигает только в определенном материале. Например, форма корабля может быть реализована как в камнях или песке, так и в дереве, но цель корабля как того, на чем плавают по воде, достигается лишь в последнем случае.

Черпая содержание из себя самого как вечного и всеобщего начала, ум, в отличие от изменчивых чувственно воспринимаемых особенностей единичного, формально определяет материю. Подчиняя её своим конечным целям, он указывает суть бытия, а также — ближайшие и средние причины.

Все гипотезы, аксиомы и устанавливаемые положительными науками особенные законы имеют своим источником мышление, которое в познании сути предметов не допускает ошибок. Если определение сущности треугольника заключается в том, что он есть фигура, сумма углов которой равна двум прямым, то невозможно, чтобы в каком-то треугольнике это отношение выступало иначе. В связи с сохраняющимся различием возможности и действительности, по причине которого предмет познания выступает одним из многих, рассудок может заблуждаться в отношении присущих этим предметам свойств, то есть во всеобщем отношении своих вечных предметов, как, например, в познании законов природы всегда остаётся неопределенность в виде темной материи, эфира и т.д.

«Истина в том, чтобы мыслить, в уме нет ложного, как нет и заблуждения, а есть лишь неведение, — при этом не такое, как слепота: ибо слепотой было бы неумение мыслить вообще» [Там же, IX, 10, 1052a].

Обнаруживая в единстве своих идеальных определений суть бытия многих предметов, рассудок тем не менее не сознает, что его определения выражают определения мыслимого, то есть иного, нежели чувственно-воспринимаемое сущее. Поскольку же мысль, по Аристотелю, стремится познать первые начала и конечную причину, условное единство сущего и мыслимого в рассудке есть только срединный момент познания, обнаруживающий себя в физическом и математическом знании. Реальность и понятие выступают в рассудке отличными друг от друга, поэтому рассудочное знание столь же свободно от чувственных определений, сколь и не свободно.

Что же есть источник мыслимых определений рассудка, связующий их в единство и удерживающий в нем все сущее? Если они не происходят из изменчивого чувственного восприятия, так как в нем вообще невозможно обнаружить что-либо единое, то целеполагание конечного ума происходит из него самого, но лишь мысля само мышление как мышление, а не чувственно воспринимаемое, возможно познать первую сущность как сущность всех особенных видов.

«Ибо дело – цель, а действительность дело, поэтому и имя действительности произведено от дела (έργον) и, сверх того, говорит о стремлении к энтелехии (εντελέχια)» [Там же, IX, 8, 1050a].

Если чувственное восприятие лишь следует за движением материи, а рассудок деятельно преобразует её, то энтелехия не имеет материи как чего-то отличного от неё самой, поэтому она недвижима в смысле становления иным, не есть в возможности, но изначально осуществлена в себе как совершенная всеобщая цель, первая причина и причина самой себя, действительность как таковая, движущая свои лишь в возможности совершенные виды: рассудок и чувство.

«Последняя материя и форма тождественны и едины, — поясняет Аристотель, — хотя одна — в возможности, а другая в действительности, так что искать единую причину есть то же самое, что искать причину единого, ибо каждое (и сущее в возможности, и сущее в действительности) некоторым образом едино, чему нет никакой иной причины, кроме той, которая движет из возможного к действительному. А то, что не имеет материи, есть именно просто единое» [Там же, VIII, 6, 1045a].

В чем необходимость бытия первой сущности?

Так как о необходимости говорится в трех значениях: внешней, присущей движимой сущности, внутренней или целеполагающей, свойственной предметам рассудочного знания, — и как о том, что не может быть иначе, то только в последнем смысле необходимость есть единство изменения (κινήσεως) и цели (τέλος), самодвижение энтелехии (έν-τέλος-κινήσεως) [См.: Там же, XII, 7, 1072b]. В этом принципе Аристотель возвышает философию к понятию первой сущности, которая сама для себя есть и подлежащее, и принцип движения, поэтому с момента этого открытия философская мысль знает, что действительное начало есть конечная цель как идея, сама себя реализующая.

x7J8vmTBu0I.jpg

Обосновывая бытие первой сущности, философ указывает, что если все сущности преходящи, тогда всё преходяще и подвержено возникновению и уничтожению, однако движение и присущее ему время есть вечно, так как последнее, по определению Аристотеля, есть «до и после». Следовательно, не было такого времени, когда времени не было, и ничто бы не двигалось, если бы не было того, что не может не действовать, т.е. действительного не в возможности, но действительности безусловной, действительной уже в своей возможности [См.: Там же, XII, 6, 1071b].

Первая сущность есть единство понятия и реальности. Если мышление, постигающее себя в изменчивом и чувственно воспринимаемом, есть предмет третьей философии — физики, а мыслящее свои абстрагированные от него определения — предмет второй философии, или математики [См.: Там же, VI, 1, 1026a], то мышление, мыслящее себя как мышление, есть первая философия, предмет которой тождественен методу, в связи с чем в познании его невозможно ошибиться ни по сути, ни в присущем ему.

Энтелехия, по Аристотелю, как совершенная действительность есть причина всего совершенного, каковым, во-первых, является вечное круговое движение, присущее небесной сфере, движущей все иные природные процессы, а, во-вторых — благо, к которому стремятся во всякой деятельности. При этом сама первая сущность, будучи неподвижной, движет как то, к чему стремятся и что мыслят.

«Мы стремимся к чему-либо, конечно, потому, что полагаем это прекрасным, а не потому мы полагаем это прекрасным, что стремимся к нему, ибо начало — мышление. Ум движется мыслимым, причём мыслимое есть иная для себя самой состихия (συστοιχία), а первое в ней есть сущность, и сущность простая и действительная. Единое и простое есть не то же самое: единое означает меру, а простое – каким-то образом принадлежащее единому. Однако прекрасное и из себя самого постижимое – в этой состихии и есть вечно лучшее или аналог первого» [Там же, XII, 7, 1072a].

Это простое единство есть абсолютная цель — альфа и омега, начало и конец всего сущего; оно «движет как любимое», не лишь являющееся таковым для кого-либо и в отношении чего-либо, но в действительности таковое. Представление о наилучшем движет рассудок к его конечным целям, заставляя стихийно реализовывать саму первую сущность, не сознавая того.

Самодвижение энтелехии Аристотель называет разумом (φρόνησις) и по той причине, что для разумного мышления как самого лучшего нет ничего иного, ибо остальное изменило бы его к худшему, единственный предмет, который оно мыслит — само разумное (νοούμενον), относясь к себе и порождая все различия чувственно воспринимаемой и умопостигаемой сущностей, при этом удерживая их в единстве. Представленные в отечественных изданиях варианты перевода «νοούμενον» как «мыслимого», «умопостигаемого мира», либо «предмета мышления» не совсем приемлемы, так как сохраняют различие внутри процесса мышления, постигающего себя как себя, стирая грань, устанавливаемую Аристотелем между конечным рассудком, имеющим иной предмет, и разумом, не имеющим предметом ничего иного себе.

«Стало быть, ум, если только он самый могущественный, мыслит сам себя, и он, конечно, есть мышление, мыслящее мышление» [Там же, XII, 9, 1074b].

Это единство мышления и бытия в разумном мышлении образует трёхтактное движение разума из себя через себя и к себе самому, подобно противовратному движению логоса Гераклита.

«Так вот на какое начало подвешены небо и природа!» — восклицает Аристотель

Созерцание этого первоначала в первой философии, которую он называет теорией или умозрением, философ характеризует как жизнь разума и блаженство. Мы пребываем в нем лишь краткое время, ведь «природа людей во многом рабская» [Там же, I, 2, 982b]. Будучи связанными с материей, а соответственно, будучи конечными существами, люди не имеют возможности пребывать во всеобщем разумном неподвижном движении постоянно, склоняясь к обособлению рассудком мыслимых предметов для удовлетворения конечных потребностей.

Аристотель заключает разбор жизни простого единства следующим положением: «Если бог вечно пребывает в блаженстве, подобно нам, то это достойно изумления, если оно лучше, то это еще изумительней» [Там же, XII, 7, 1072a].

Дальнейшей задачей Аристотель видит рассмотрение всего иного в отношении к открытому им первоначалу, различающему себя и построение системы (σύστημα) знания на его основе, в связи с чем мы имеем огромный корпус сочинений, посвященный множеству особенных предметов, рассмотрение которых происходит методом первой философии.

«Мы должны исследовать, каким образом природа целого имеет внутри себя благое и лучшее; имеет ли она их в себе как нечто отдельное и само по себе сущее, или как порядок, или она имеет их в себе двояким образом, как это мы видим, например, в армии. Ибо в армии благое состоит столько же в порядке, господствующем в ней, сколько и в полководце, и последний является благом армии даже в большей степени, чем первый, ибо не полководец существует благодаря порядку, а порядок существует благодаря ему. Все соотнесено известным образом, но не все соотнесено одинаково. Возьмем, например, плавающих живых существ, летающих живых существ и растения; они не устроены так, что ни одно из них не имеет отношения к другому, а находятся во взаимоотношении. Ибо всё есть одна система, точно так же, как в каком-нибудь доме отнюдь не дозволяется свободным делать все, что угодно, а, наоборот, всё или большая часть того, что они делают, упорядоченно; рабы же и животные, напротив, делают мало из того, что имеет своей целью всеобщее благо, а многое они делают, что и как им вздумается. Ибо принципом всякого существа является его природа. Точно также необходимо, чтобы все вступило в различие (κρίσις), но некоторые вещи так созданы, что всё вместе с ними составляет объединение, действующее для целого» [Там же, XII, 10, 1075a].

Как изучать первую философию Аристотеля?

Наследие Аристотеля для современного читателя представляет серьезный вызов по двум причинам: лаконичность формулировок самого философа и косноязычие переводов, упускающих единство определений, которые исследует Стагирит. Это краткое руководство написано с целью помочь сориентироваться в сочинениях античного классика.

Книги I – II

Главный трактат Аристотеля дошел до нас под названием «Метафизика», хотя речь в нем идет о первой философии (προτὴ φιλοσοφία). Вслед за Платоном уроженец Стагиры понимает, что предмет философского познания требует определенного введения читателя в собственную проблематику, поэтому первые три книги представляют собой пропедевтику, подготавливающую нас к исследованию. Начиная с рассмотрения способов познания, присущих человеческому роду, Аристотель выделяет чувственное восприятие (αἴσθησις), память (μνήμη), опыт (ἐμπειρία), технику (τέχνη) и познание (ἐπιστήμη). Каждый из них заключает в себе возможность последующего, в связи с чем учение Стагирита нельзя свести к эмпиризму, так как даже опыт слагается из множества воспоминаний об одном предмете путем деятельности мышления [Метафизика, I, 1, 980b], поэтому следующее за ним образование — техника. Она устанавливает всеобщее (καθόλου) в многообразии эмпирических фактов [Там же, I, 1, 981a]. Результат такого обобщения единичного выражается в обнаружении особенных законов или ближайших причин, которыми довольствуется умелый рассудок в своей практической деятельности, но никогда не достигает знания самого всеобщего. Этой цели достигает только познание, или теория (θεωρία). В своих устремлениях теоретические занятия противоположны технике, так как сосредоточены не на явлениях, а на их сущности, что делает их совершенно бесполезными, но лучше, согласно Аристотелю, ничего нет [Там же, I, 2, 983a].

Каков же предмет искомого познания, который невозможно обнаружить в явлениях? «Начала и причины» [Там же, I, 3, 983a] — полагает Аристотель, указывая четыре способа их определения в истории философии. Дальнейшее содержание представляет собой попытку изложения теоретической истории философии, сосредоточенной не на разнообразии философских учений, а на единстве их предмета, сводимого к четырем видам — подлежащему (ὑποκείμενον), началу движения (άρχή της κινήσεως), цели (τέλος) и сущности (οὐσία). Стоит заметить, что каждый вид не берется Аристотелем как исторически данный, а выводится из логики самого философского предмета. Представление о всеобщей причине как «подлежащем всему» обнаруживает свое несовершенство в отсутствии начала движения, а последнее оставляет неопределенной свою конечную цель. Эти три способа движения всегда оставляют нечто иное, требующее последующего определения, поэтому только познание сущности заключает все предшествующие виды как «свое иное» через процесс самоопределения [См.: Там же, I, 3, 984a – 991a].

Книга III

Сведя исторические способы постижения предмета философии к четырем видам причин, Аристотель останавливается на затруднениях (ἀπορία), которые испытывает рассудочное познание, занимаясь первой философией. Едины или множественны искомое познание и его предмет? Каково начало доказательства их единства? Есть ли нечто помимо чувственно-воспринимаемой сущности? И если есть, то одно ли и тоже познание исследует эту сущность и присущее ей? Чтобы ответить на последний вопрос, Аристотель анализирует отношение родов (γένη) и их видов (εἴδη) как начал и причин всего единичного. Началами он признает последние, так как «познавать вещи значит познавать их виды» [Там же, III, 3, 998b], ведь даже всеобщий род единого бытия не сказывается в вещах иначе как через свои виды. Таким образом, всеобщее выступает началом лишь для познания, дальнейшее продвижение которого выражено в обнаружении видов единичного. Из этого заключения может быть сделан ошибочный вывод, что нет ничего кроме множества единичных предметов познания, но Аристотель поясняет: «Если помимо единичного ничего нет, тогда, можно сказать, нет ничего, что постигалось бы умом, а все подлежащее чувственно-воспринимаемое, и ни о чем нет познания, если только не называть познанием чувственное восприятие» [Там же, III, 4, 999b]. Следовательно, всякое познание есть познание сущности, которую Платон и его последователи называли идеей — всеобщим и необходимым каждого единичного, — и Аристотель лишь развивает достижение предшественника. Он подводит итог исследования следующим положением: «Вот какие необходимые затруднения, запутывающие [исследование] начал, и почему всеобщее есть, как сказывающееся через единичное. Если всеобщее есть, то для него нет сущностей, так как даже общее значит нечто определенное, а не что-то иное, сущность же есть нечто. Если же для каждого есть нечто общее сказывающееся, то Сократ был бы многим живым – и как он сам, и как человек, и как живое, раз каждое значит нечто и единое. Если же начала [выведены] не из всеобщего, то следует именно это, ведь всеобщего иначе как через единичное не познать, а всеобщего нет до всех познаний. Поэтому подобным началам будут предшествовать начала, сказывающиеся о всеобщем, если только есть их познание» [Там же, III, 4, 1003a].

Книга IV

Очертив круг предварительных затруднений, возникающих при познании всеобщей сущности всего, Аристотель переходит к исследованию метода, которым она может быть познана. Любые заимствования начал из сферы опытных наук, будь то физические законы или математические аксиомы, не годятся для предмета первой философии, так как имеют дело с чем-то данным, а всеобщее не дано как нечто. «Что же до философа, занятого теорией всей сущности, и что заключительные (συλλογιστικών) начала должны быть [им] рассмотрены– это ясно», — пишет Аристотель. Сразу предлагая самое достоверное начало познания — формальное тождество, он поясняет: «невозможно, чтобы одно и то же было и не было присуще одному и тому же в одном и том же значении» [Там же, IV, 3, 1005b]. Вопреки распространенному мнению о том, что способ мышления Стагирита сводится лишь к формальному тождеству, философ не останавливается на этом начале, а развивает его, попутно опровергая представления софистов, опирающихся на учение Гераклита о единстве бытия и небытия. Всякое изменение определений, будучи отрицанием предыдущего, есть вместе с тем последующее утверждение иного [См.: Там же, IV, 4, 1007b], поэтому если мы хотим что-либо серьезно отрицать необходимо определять, а если хотим определить нечто необходимо подвергнуть его отрицанию. «Determinatio est negatio» — простая суть конкретного отрицания. Лишь признание тождества как начала познания позволяет сосредоточить рассудок на предмете философии и излечиться от постыдного невежества, растворяющегося в многообразии мнений. Аристотель заключает исследование крайних учений, не позволяющих что-либо определить рассудком, следующим опровержением: «Похоже, все признают, что имеется некий смысл если не у всего, то там, где речь идет о лучшем и худшем. Если же не потому, что они знают, а потому, что таково их мнение, тогда необходимо еще более заботиться об истине, как и больному нужно много больше заботиться о здоровье, чем здоровому, ибо мнящий, по сравнению со знающим, не может назваться здоровым, поскольку не может здраво различать истину» [Там же, IV, 4, 1009a].

Книга VI

Аристотель отдает должное несовершенным способам познания первой сущности – физике и математике, именуя эти занятия философией, но не первой, ведь физики исходят в размышлениях из чувственно-воспринимаемой природы, а математики движутся в границах аксиом. Стоит заметить, что взгляд Стагирита на математику идёт дальше своей эпохи, полагая последней роль аналитики, то есть исследования фигур заключений (συλλογισμός) рассудка. Только одно познание вполне свободно от всякой данности – познание первой сущности [См.: Там же, VI, 4, 1025b – 1026b].

Книги VII – VIII

Так как рассмотрение сущего сводится к исследованию сущности, ведь только «сущность есть первое во всех отношениях — и по логике, и по познанию, и по времени» [Там же, VI, 1, 1028b], то её исследование Аристотель начинает с рассмотрения единства материи (ὕλη) и формы (μορφή). Для чувственного восприятия оно выступает началом возникновения, а для мышления — заключения. Ни материя, ни форма не могут быть познаны абстрактно друг другу, а их единство не сводится к их совокупности, ведь даже слог уже не сумма звуков, а единство отличное от них, взятых по отдельности [См.: Там же, VII, 17, 1041b]. Рассмотрев сущность со стороны её материи и формы, Аристотель делает следующий вывод: «Последняя материя и форма тождественны и едины, хотя одна — в возможности, а другая в действительности, так что искать единую причину есть то же самое, что искать причину единого, ибо каждое (и сущее в возможности, и сущее в действительности) некоторым образом едино, чему нет никакой иной причины, кроме той, которая движет из возможного к действительному. А то, что не имеет материи, есть именно просто единое» [Там же, VIII, 6, 1045a].

Книга IX

Если простое единство неуловимо как отношение материи и формы, то в дальнейшем рассмотрении первой сущности философ сосредотачивается на взаимопереходе возможности (δύναμις) и действительности (ἐνέργεια). Первая имеет свое бытие только при содействии второй, поэтому, например, о беспредельном ведут речь лишь как о возможном для познания, действительность которого заключена в определенности. Таким образом, эти категории неразрывно связаны в едином движении, но в возможности оно не завершено, а завершившись, становится действительностью, поэтому Аристотель пишет: «Действительность же есть начало вещи, не как оговоренная возможность (сказано же, что возможное есть так, как в дереве есть Гермес, в целом есть половина, которую можно отнять, и в знающем – теория, если теория возможна), а как действительность» [Там же, IX, 6, 1048a]. Следовательно, познание занято возможным лишь постольку, поскольку восходит к действительности, поэтому в познании сущности ошибка может быть совершена лишь по отношению к привходящему, а не к ней самой. В исследованиях особенных предметов рассудок заблуждается лишь при экстраполяции своих принципов на все остальное. Например, попытка Спинозы доказать бытие бога геометрическим методом или объяснение Марксом исторического процесса через экономические законы. «Истина в том, чтобы мыслить, нет ложного, как нет и заблуждения, а есть лишь неведение, – при этом не такое, как слепота: ибо слепотой было бы неумение мыслить вообще» [Там же, IX, 10, 1052a], — заключает Аристотель.

Книга XII

Установив границы познания первой сущности, Аристотель называет её энтелехией, объясняя свое словотворчество так: «Ибо дело – цель (τέλος), а действительность дело, поэтому и имя действительности произведено от дела (ἔργον) и, сверх того, говорит о стремлении к энтелехии (ἐντελέχεια)» [Там же, IX, 8, 1050a]. Первая сущность являет себя в двух видах: чувственно-воспринимаемой, где возможность предшествуют действительности, и противоположной ей умопостигаемой. Сама же энтелехия неподвижна и движет собственные виды. Но в чем же необходимость этой первой сущности? Так как о необходимости говорится в трех значениях: внешней, присущей движимой сущности, внутренней или целеполагающей, свойственной предметам рассудочного знания, и как о том, что не может быть иначе, то только в последнем смысле необходимость есть единство изменения (κινήσεως) и цели (τέλος), или самодвижение энтелехии (ἐν-τέλος-κινήσεως) [См.: Там же, XII, 7, 1072b]. Обосновывая бытие первой сущности, философ указывает, что если все сущности преходящи, тогда всё преходяще и подвержено возникновению и уничтожению, однако движение и присущее ему время есть вечно, так как последнее, по определению Аристотеля, есть «до и после». Следовательно, не было такого времени, когда времени не было, и ничто бы не двигалось, если бы не было того, что не может не действовать, т.е. действительного не в возможности, но действительности безусловной, действительной уже в своей возможности [См.: Там же, XII, 6, 1071b].

Первая сущность есть единство понятия и реальности. Если мышление, постигающее себя в изменчивом и чувственно воспринимаемом, есть предмет третьей философии — физики, а мыслящее свои абстрагированные от него определения — предмет второй философии, или логики [См.: Там же, VI, 1, 1026a], то мышление, мыслящее себя как мышление, есть первая философия, предмет которой тождественен методу, в связи с чем в познании его невозможно ошибиться ни по сути, ни в присущем ему. Энтелехия как совершенная действительность есть причина всего совершенного, каковым, во-первых, является вечное круговое движение, присущее небесной сфере, движущей все иные природные процессы, а во-вторых — благо, к которому стремятся во всякой деятельности. При этом сама первая сущность, будучи неподвижной, движет как то, к чему стремятся и что мыслят. Аристотель пишет: «Мы стремимся к чему-либо, конечно, потому что полагаем это прекрасным, а не потому мы полагаем это прекрасным, что стремимся к нему, ибо начало — мышление. Ум движется мыслимым, причём мыслимое есть иная для себя самой состихия (συστοιχία), а первое в ней есть сущность, и сущность простая и действительная. Единое и простое есть не то же самое: единое означает меру, а простое — каким-то образом принадлежащее единому. Однако прекрасное и из себя самого постижимое — в этой состихии и есть вечно лучшее или аналог первого» [Там же, XII, 7, 1072a].

Это простое единство есть абсолютная цель — альфа и омега, начало и конец всего сущего; оно «движет как любимое», не лишь являющееся таковым для кого-либо и в отношении чего-либо, но в действительности таковое. Представление о наилучшем движет рассудок к его конечным целям, заставляя стихийно реализовывать саму первую сущность, не сознавая того. Самодвижение энтелехии Аристотель называет разумом (φρόνησις) и по той причине, что для разумного мышления как самого лучшего нет ничего иного, ибо остальное изменило бы его к худшему, единственный предмет, который оно мыслит — само разумное (νοούμενον), относясь к себе и порождая все различия чувственно воспринимаемого и умопостигаемого видов, удерживая их в единстве. Представленные в отечественных изданиях варианты перевода «νοούμενον» как «мыслимого», «умопостигаемого мира», либо «предмета мышления» не совсем приемлемы, так как сохраняют различие внутри процесса мышления, постигающего себя как себя, стирая грань, устанавливаемую Аристотелем между конечным рассудком, имеющим иной предмет, и разумом, не имеющим предметом ничего иного себе. «Стало быть, ум, если только он самый могущественный, мыслит сам себя, и он, конечно, есть мышление, мыслящее мышление» [Там же, XII, 9, 1074b], — заключает философ.

Это единство мышления и бытия в разумном мышлении образует трёхактное движение разума из себя, через себя и к себе самому, подобно противовратному движению логоса Гераклита. «Так вот на какое начало подвешены небо и природа!» [Там же, XII, 7, 1072a], — восклицает Аристотель. Созерцание этого первоначала в первой философии, которую он называет теорией, или умозрением, философ характеризует как жизнь разума и блаженство. Мы пребываем в нем лишь краткое время, ведь «природа людей во многом рабская» [Там же, I, 2, 982b]. Будучи связанными с материей, а соответственно, будучи конечными существами, люди не имеют возможности пребывать во всеобщем разумном неподвижном движении постоянно, склоняясь к обособлению рассудком мыслимых предметов для удовлетворения конечных потребностей. Аристотель заключает разбор жизни простого единства следующим положением: «Если бог вечно пребывает в блаженстве, подобно нам, то это достойно изумления, если оно лучше, то это еще изумительней» [Там же, XII, 7, 1072a]. Исследование первой философии завершается цитатой из Илиады: «Нет в многовластии блага, да будет единый правитель».

За помощь в работе над материалом выражается благодарность издательству «Умозрение». Некоторые материалы лонгрида ранее публиковались в телеграм-канале Sub Specie Aeternitatis.

Список литературы:

1) Аристотель. Сочинения в 4-х томах. Том 1. — Москва: Изд. «Мысль», 1976. «Философское наследие».

2) Аристотель. Сочинения в 4-х томах. Том 2. — Москва: Изд. «Мысль», 1978. «Философское наследие».

3) Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии Кн. 2. — СПб.: Изд. «Наука», 2006. Том 4, «Слово о сущем».

4) Муравьёв А. Н. Философия и опыт. — СПб.: «Наука», 2015. Том 114, «Слово о сущем».

***

Для тех, кто решит самостоятельно ознакомиться с произведениями Аристотеля и его интерпретаторов, мы составили подборку книг, которые вы сможете приобрести в нашем магазине или заказать на сайте:

1) Афинская полития

2) Этика

3) Комментарии Фомы Аквинского ко второй аналитике Аристотеля

4) Поль Рикер «Бытие, сущность и субстанция у Платона и Аристотеля»

5) Сергей Мельников «Введение в философию Аристотеля»

6) Риторика. Поэтика

7) Михаил Позднеев «Психология искусства. Учение Аристотеля»

8) Политика

9) Эдит Холл «Счастье по Аристотелю»

10) Я. Слинин «Аристотель и онтологические основания логики»