https://openrussia.org/post/view/10549/
Намеренно затянул с этим текстом про Павленского, хотелось почетче понять свои чувства.
Основных дискуссий я насчитал две.
Первая — сугубо внутри сообщества художников (настоящих) и любителей художников и художеств (настоящих). Дискуссия о том, какие многослойные смыслы им, сообществу, якобы нес Павленский этой ноябрьской ночью. Дискуссия о трактовках, о подтекстах, о месте этого ноябрьского пламени в истории искусства и т. п. Самый крупный, самый тяжеловесный тут — Марат Гельман. Он сравнивает Павленского и арт-группу «Война», он говорит о пылающей эфэсбешной двери как о символе врат ада, символе входа в мир абсолютного зла.
Популярен в этих разговорах термин «десакрализация». Чаще встречается только термин «перформанс».
«Десакрализация» — да, то что надо. Это уместно. Власть как скопище бездарных идиотов, тиранящих общество, но проворонивших поджог порога собственного штаба. «Можно с плакатом стоять, а можно с канистрой». Нацболы лихих 2000-х — те, настоящие, антикремлевские, антилубянские — тоже любили объяснять свои акции прямого действия необходимостью десакрализации власти, и это было честное объяснение. «Они не боги на Олимпе. Мы не боимся, и вы не бойтесь, у них, кроме вашего страха, вообще ничего нет». Павленский — это в том числе и про десакрализацию. В этом смысле Гельман со своими «лубянскими воротами ада», наделяющий власть мистическим характеристиками, наделяющий ФСБ мощью царства Аида, конечно же, неправ. Какое там царство Аида — вон Цербер в жилете ДПС прибежал, когда дверь уже горела вовсю. Павленский мог бы при желании этого Цербера не дожидаться и спокойно уйти, но не захотел.
Такие, в общем, споры.
Это, может, и не дискуссия даже. Талантливые милые люди обсуждают некое зацепившее их явление.
ОK, это очень интересно (я не иронизирую), богатство трактовок в интеллектуальных кругах — тоже признак значимости события.
Но вторая дискуссия (настоящая) многократно важнее. Значимость ее для российского общества действительно историческая. Это дискуссия о прямом действии как политическом явлении, это дискуссия об оправданности прямого действия в отношении власти, которая держится на страхе и насилии. Это неприятный, но необходимый разговор с людьми, которые возмущаются по поводу пострадавшего от огня лубянского госимущества, но при этом почему-то считают себя идеологическими братьями украинцев Майдана, а также берлинцев 1989 года, разрушивших Стену и ворвавшихся в штаб-квартиру Штази.
Тут тяжелый разговор. Русские вели его друг с другом в конце XIX – начале XX века. Немцы вели этот разговор в Западной Германии и Западном Берлине — очень демократических политобразованиях, в которых, правда, охранники иранского шаха безнаказанно избивали студентов на улицах, а офицеры вермахта сменили свои мундиры на солидные костюмы и кители бундесвера. У нас, впрочем, поводов говорить о действии куда больше, чем у жителей ФРГ 70-х годов.
Нам заявляют многие: «А я не хочу, чтобы было так, как сделал на Лубянке Павленский». Хорошо. С их стороны было бы правильно и честно продолжить свою мысль, развить ее. Сказав «А», сказать «Б». Нужно дальше оповестить: «Владимир Путин неизбежен, мы на него обречены. Приемлемой и действенной стратегии избавления от Путина не существует. Нужно перестать тратить время попусту, нужно перестать надеяться попусту. Но я буду кушать витамины, избавлюсь от вредных привычек, и, может быть, переживу Путина. И в этом случае мне, может быть, повезет. Может быть, как-то все разрулится, когда Путин помрет, ибо все смертны. Доживу». Почему люди, которые говорят о неприемлемости Павленского и о неприемлемости революции, не развивают свое политическое учение?
Вот разговор о действии — это разговор и о таких умолчаниях, о некоторой стеснительности при построении концепций.
Но главное с московским ноябрем 2015-го — это не спор с Гельманом, или Красовским, или Татьяной Толстой.
Главное — Павленский своей смелостью и жертвенностью воодушевил многих. Воодушевил тех, кто прекрасно понимает, что такое ФСБ, что такое прямое действие, чем чревата в определенные исторические моменты неготовность к действию и что такое Владимир Путин. Признаем, таких совсем не большинство даже в протестном российском сообществе, но их и не мало. И от этих людей, от их решимости и стойкости во многом будет зависеть судьба России, когда вновь настанет время бунтующих площадей.
Вспышки героизма — вот что вырывает из фрустрации, из закольцованных рефлексий, из тьмы отчаяния. Воодушевляющий героический пример. И одновременно острое чувство стыда за то, что всего один герой, за то, что мы не герои.
Наш путь сейчас — это путь во тьме, и факелы героев не дают рухнуть на обочине, уснуть. Когда-то, в середине 2000-х, храбрости учили нацболы, врывавшиеся в министерства, из захваченных кабинетов, а потом и из судебных клеток кричавшие нации свои проповеди. Не то чтобы нацболы убедили кого-то делать так, как делали они сами. Нет, такой задачи вовсе не стояло. Но они вдохновляли тех же либералов на создание хоть сколь-либо дееспособных политических структур. Они вдохновляли людей, выходивших на Марши несогласных и на Триумфальную площадь.
Потом, после позорного поражения Болотной-Сахарова, воодушевляла Толоконникова, рассказывавшая фарисеям Хамовнического суда о Христе. Теперь Павленский.
Надо заметить, что так же, как настоящая политика всегда идет рука об руку с искусством, так и герой, бросающий вызов Системе, всегда политически гениален. Кремль лицемерно квакает о патриотизме и предательстве, о любви к Родине - ребята из НБП высаживаются на предательски сданный Кремлем Китаю русский остров на Амуре, поднимают там русское знамя. Антидуховное, аморальное государство говорит о духовности, о вере — Pussy Riot призывают Богородицу избавить нас от этого Содома, прикидывающегося Иерусалимом. Спецслужбы говорят об опасности терроризма, а при этом сами занимаются террором. Окей, говорит Павленский, я бросаю вызов терроризму, вот вам и бросаю вызов, специальные службы.
В судах над антикремлевскими активистами старой НБП и над Павленским не было и нет вот этой цепенящей безысходности и тоски, которая свойственна судебным процессам над другими политзаключенными. Такие суды — не расправа Системы над жертвами, это расправа человека над Системой. Это его, человека, акция, это он сам на это поле боя явился, это бой, в котором человеку принадлежит инициатива, тут поражение вообще исключено. Мы, пришедшие в душный судебный зал, чтобы крикнуть «Слава героям!», покидаем этот зал со светлой святой грустью, но и полные сил, готовые бороться дальше. Нет тьмы бессилия. И мужчины в черных мятых бомберах и масках на таких судах — комические нелепые персонажи, а не гранит, рядом с которым ты лишь насекомое.
Украинцы, по сравнению с русскими, в выигрышном положении. Когда на украинцев попер стеной «Беркут» и стало ясно, что милый мирный протест кончился, они вспомнили свою национальную историю. Моментально, тут же. Вспомнили, что они нация повстанцев. Тут же нашлись у них дедовские знамена, зазвучали дедовские песни. У них-то героев в памяти — множество. И они пошли своей стеной по улицам — граждане страны, хозяева страны. Что могло тогдашнее государство со своим «Беркутом» сделать против воодушевления сотен тысяч людей?
У нас, у русских, государство давным-давно приватизировало историю, переконструировало ее задним числом, оставило там только Измаилы и Полтавы, то есть то, что для него безопасно. Воодушевляйтесь, сколько влезет, на парадах с буфетами, под присмотром ментов. А некоторые оппозиционные духовные и интеллектуальные лидеры мазохистски рады: «в русской истории ничего нет, кроме генералов и генералиссимусов, репрессий и войн».
Можно и нужно восстанавливать русскую историю, вырывать ее из рук узурпаторов, но это дело долгое. А пока у нас есть только герои-современники. Те, кто воодушевляет и одновременно стыдит нас: не надо дрейфить, ребята. Еще раз: у наших врагов, кроме нашего страха, ничего нет.