Катастрофа. рассказ пострадавшего:
Психиатрическое принуждение принято оправдывать опасностью, исходящей от больных. Если человек настойчиво возмущается, ругается, угрожает и т.п. — первое же мнение возникает, что он ненормальный. Но разве любой человек никогда, ни при каких обстоятельствах не возмущается, не ведет себя агресивно, если его оскорбляют, унижают, издеваются над ним? Может мне возразят, мол это другое дело, если есть причины... Но разве у полагаемого больным таких причин быть не может?
Я оказался в психбольнице вследствие слишком тяжких для меня, труднообъяснимых обстоятельств. Был тогда ещё ребёнком. Обстоятельства те себе не заказывал. Я был их жертвой. Но как же должны были относиться к такому ребёнку взрослые люди, во власти которых я волею жестокой участи оказался? — То, с чем столкнулся там, что претерпел не вписывается ни в какие рамки представлений о допустимости зла. Они ни только не жалели, и без того страдающих детей, но несщадно деспотировали, издевались.
Однажды ночью меня разбудил шум. Открыв глаза, увидел, как медсестра и санитарка бьют мальчика, лежащего у окна. Мальчик при этом весь дрожал, тело сводили судороги. «А, это Вовка, опять у него припадок» — сказал кто то. «Как припадок?!» — вырвалось у меня: «А почему бьют?!» Тут медсестра оставила на секунду Вовку и обернулась ко мне: «Помалкивай, а то и тебе перепадёт!» Это ночное происшествие долго не давало мне покоя: я очень надеялся, что изуверов накажут, но все сошло, как ни в чём не бывало.
Как-то одна медсестра привязала меня в наказание за неподчинение и сделала это особым образом: кисти рук она прижала к металлическим уголкам кровати. Сказала: «Отвяжу когда попросишь прощение» — и ушла. Кровообращание нарушалось, руки отекали. Затем начали чесаться и болеть. Терпеть становилось всё труднее. Медсестра эта заходила в палату и спрашивала: «Ну что, прощенье просить собираешься?» И поскольку я не собирался — уходила. Дело уже близилось к вечеру. Скоро должна была прийти смена. Я очень надеялся, что эта стерва уйдет, а другая медсестра отвяжет. Однако вскоре выяснилось, что эта стерва остается на ночную смену. Она зашла в палату и объявила победным тоном: «Ну что, прощение просить будешь?!» Не мог я терпеть, попросил прощение у этой гадины, как она хотела. После этого чувствовал себя ужасно уязвлёным.
Другая медсестра "страдала" паталогическим антисемитизмом и всё время искала повод мне досадить. И раздражалась когда не находила. Но тогда она его создавала. Так однажды во время еды она села напротив меня и стала рассказывать какие евреи жадные. И показала на меня: «Посмотрите дети, ест конфеты и ни с кем не делится.» Я поделился с одним, подходили другие. В конце концов у меня осталась одна конфета. Я не стал отдавать её. Она сейчас же прокомментировала: «Вот видите какой он жадный.»
В другой раз она сделала мне один очень болезненный укол. Его полагалось делать с новокаином. Она специально сделала его без новокаина и злорадствовала, когда я кричал от боли. Вообще не она одна была такая. Многие ненавидели меня за страдание, за возмущение моё. За то, что я возмущался за других. Нам постоянно вдалбливали, что всё равно все будет по ихнему. Хоть какая подлость, хоть какое попрание человеческого достоинства, хоть сам умопомрачительный кашмар — всё равно по-ихнему...
Был там один мальчик-подросток. Он страдал эпилепсией с тяжёлой формой умственной отсталости и был очень раздражителен. Сволочи пользовались этим: его специально выводили из себя, а когда он приходил в ярость — набрасывались со всех сторон и учиняли расправу. Так, во время очередной расправы медсестра, та самая которая пытала меня на привязи, уже привязаного его схватила за половой орган и дёрнула так, что картина эта до сих пор вызывает у меня оцепенение. Вообще естественное наше интимное достоинство было предметом особой, садисткой ненависти. Вечно мы были бугаями и коровами. Черти что у нас выросло. Страшно мешали им наши яйца. Желание оторвать этот излишек так и слетало с их помойных глоток. А некоторые устраивали такие игры-расправы: гонялись за детьми и дергали их за половые органы. И Этот дикий кашмар происходил открыто, у всех на глазах.
Но страшнее всего был аминазин. Жуткое действие его невозможно описать! В каких сатанинских лабораториях готовили этот препарат!? Он разрущал тончайшие, интимнейшие струны существа. Действие его вызывало реакцию полного отторжения. Каждая клетка, каждый нерв вопил возмущением. Покуда проявлялось подавляющее действие аминазина, реакция эта была полностью задавлена. Но как только это действие ослабевало, всё существо наполняла ярость. Но аминазин делали ещё и ещё.
Была там одна медсестра, крайне алчная и циничная. Она часто подменяла других и дежурила несколько смен подряд. А чтоб дежурства проходили спокойно всем поголовно делала аминазин. Добивалась этого разными способами. Вначале с помощью дежурных врачей. Там было много молодых врачей, в основном женщин. С ними она состояла в панибратских отношениях. Вызывала врачиху по телефону, та приходила и назначала аминазин, даже не видя того, кому назначает. Затем перестали утруждатся приходом, назначали по телефону. Затем и это оказалось излишним. Медсестра эта сама стала делать аминазин, а назначения делали потом, задним числом. Затем её примеру последовали другие и спасения от этого изничтожения не стало никакого. В результате такой переделки я был низведён до состояния полной прострации. Не способен был чувствовать, возмущатся, как-то реагировать. В таком состоянии меня выписали домой.
Через какое-то время стали пробиваться "обрывки" чувств. Прежде всего "задавленное" разъярение, как реакция на действие аминазина. Постепенно наполняло осознание происшедшего. Пережитое, злодеяния изощренные, безнаказанные, переполняли меня. Прекрасные моменты жизни, Юности проносились мимо. Я кусал себе губы от отчаяния и ничего не мог изменить. Руки мои тянулись к ним. Но дотягивались только до моей мамы — Самого дорогого мне человека на свете, которая без колебания отдала мне всю жизнь, всегда и везде до последнего вздоха была со мной. Когда ударял её все вопило во мне: «Что я делаю!?» И чувствовал, что не я движу собой. И опять оказывался там.
Опять насилия, нещадный цинизм. Опять хамейшее назидание, что всё равно всё будет по-ихнему. Что захотят, то и сделают — никто им не указ. Да, не было руки на них. Не было предела их своеволью. Всё предопределяла мерзость! — безграничные возможности абсолютного ничтожества. Не мог я ни терпеть их, ни противостоять им! И опять меня перемалывали и выскабливали аминазином. Покуда не уничтожили всю плоть и кость, каждый нерв, каждую клетку. Природа человеческая не предполагала такого воздействия и не предусмотрела защиты от него. Столь губительного воздействия существо не должно пережить — оно должно умереть прежде, чем произойдёт подобное. Но садистское действие аминазина преодолевало эту последнюю защитную грань и уничтожало не только суть жизни, но и возможность умереть. И я не умер тогда только по этой жуткой причине. И всё это, конечно, называлось излечением тяжёлого больного от опасного состояния.
Но кто и когда обратил внимание какую опасность они представляли для меня?!
В состоянии полной опустошённости я вновь оказался дома. Вновь всё повторялось по старому сценарию. Только реакция была полностью подавлена. Всё переживалось только внутри. Я чувствовал, что пережил то, чего пережить нельзя. Я должен был умереть прежде, чем такое случилось. Мысль о смерти, как избавление от этой нереальной реальности, стала постоянной спутницей. Я искал возможность умереть.
Однажды удалось достать флакончик инсулина. Я ввел его себе весь. Эта доза в несколько раз превышает шоковую. Но сознание даже не померкло. Что это значило?! Я не мог умереть, ибо был уничтожен хуже смерти. Но принять такую реальность невозможно. И я искал, без конца искал возможность умереть. Вместе с тем я хотел жить. И в этом нет противоречия. Ведь я не жил вовсе. Изуверы вырвали меня из детства, ввергнули в этот непереживаемый кошмар. Но столь вероломно отторгнутое от того не перестает быть необходимым. Иной раз я рвался доказать себе, что я есть, что могу достичь чего-то. Но всякое столкновение с нормальной жизнью приводило к осознанию сокрушительной безнадёжности. Со всеохватывающим ужасом ощущал я отсуствие в себе жизненной силы, реакциоспособности. И тогда меня вновь несло вон со света. Однажды обратился с просьбой достать мне яд к одному негодяю. Он обещал и привёл меня прямо в психловушку. Я конечно видел всё заранее, но не мог резко развернуться и уйти. Абсолютно повергнутая моя реакция не позволила это сделать. Я шёл к злорадствующим садистам, как кролик идёт в пасть змее.
Совершенно раздавленый я существовал в полной беспомощности. Меня растёрли по жизни. Все усилия обращались в прах. Всё происходило против моей воли. Терпел неимоверные истязания. Жил потому, что не мог умереть! И чья-то движимая садистским злорадством рука сквернила в сатанинском протоколе, называемом "история болезни": «Ведет себя спокойно. Работает, учится. Вылечили.» В какой еще мистерии ужасов описано такое?! Но действительность превзошла пределы изуверской фантазии. И кошмар этот сотворён посредством адовой мясорубки, называемой "психиатрическим излечением".
|