[Непорочная гриша]

— Но Украина же в итоге не вошла в договор.

— Как же, вошла — премьер-министр Фокин его подписал. Председатель Верховного совета Кравчук не приехал подписывать, а Фокин подписал. Украина понимала, что ей очень нужны экономические отношения с Россией и деваться от этого некуда.

— Референдум 1 декабря обозначил, что Украина не желает участвовать в союзе.

— Референдум был политический, о независимости. Политической стороны я вообще не касаюсь. Я и Горбачеву сказал в то время: я не буду обсуждать политический союз, это невозможно. Советский Союз как политическое образование — все, закончен. Я не хочу прикасаться к этой теме. Я готов обсуждать только экономический союз, только сохранение хозяйственных связей, общий рынок и зону свободной торговли. И то только в начальном периоде — дальше все это придется делать заново, работать с теми, кто останется. Своей главной задачей я считал минимизацию отрицательных последствий перехода, чтобы открыть дорогу политической демократии и обеспечить политическую, то есть народную, поддержку этому процессу. Главное, чего нельзя было допускать, — это глубочайшего разочарования в реформах, что на самом деле и произошло.

Надо было показать: вот частная собственность, вот сохраняются экономические связи, да, есть рост цен, но он не катастрофический. Вот что нужно было показывать в первые полтора-два года. А потом создавать основы, и дело бы двигалось дальше.

Я вообще считал — но это уже отдельная тема, — что нельзя слепо выполнять то, что говорят Ельцин и Бурбулис. Потому что они вообще не компетентные люди во всем этом.

— Чтобы завершить эту тему, хотел бы задать вам дважды сослагательный вопрос. Представьте себе, что вы президент РСФСР, главной части Советского Союза. Вы понимаете, что основные экспортные ресурсы — сырье — находятся на вашей территории. Вы понимаете, что создание экономического союза означает, что вам предстоит каким-то образом содержать другие республики. Что бы вы предпочли: политику национального эгоизма или политику, так сказать, второго Евросоюза.

— Да, я бы выбирал модель Евросоюза. Скажите, Володя, а в чем здесь альтернатива? Что, Россия перестала субсидировать Украину и другие республики? За счет чего жил Кучма — сначала как премьер, потом как президент? За счет кого? За счет все того же самого — России. Даже и Прибалтику субсидировали.

Нельзя думать, что вот мы сейчас возьмем и перестанем субсидировать, — так не бывает, это наивность.

— Вы полагаете, что России в любом случае пришлось бы субсидировать бывшие советские республики?

— Да не было, по сути, такого вопроса. Вы могли сказать, что прекращаете субсидировать, но жизнь все равно бы шла своим чередом. И, кстати, если бы был создан экономический союз, вы бы лучше контролировали процесс субсидирования.

Модель Евросоюза не могла охватывать весь прежний Советский Союз, да и не надо, чтобы она его охватывала. Но для России было важно — я в этом видел и сейчас вижу перспективу и политику национальных интересов — сохранять и развивать экономический союз со всеми соседями, создавать общий рынок.

Не надо обещать, что вы «ляжете на рельсы»
— Вы были членом КПСС?

— Да, с 1984 года.

— А когда вышли из партии?

— Во время путча. Я написал заявление, что прекращаю свое членство.

Вообще важно различать, в каком возрасте человек стал членом КПСС. Если после 30 лет, значит, это решение, связанное с работой. Я же работал в Совете министров СССР, был заведующим отделом — как я мог не быть членом КПСС?

— Вы покинули партию практически одновременно с Гайдаром...

— Может быть, хотя положение у нас было, конечно, разное. Он был партийным публицистом высокого уровня.

— А не было ли у вас с Гайдаром антагонизма сугубо личностного свойства? Вы — из бедной семьи, из провинции. Он — из советской знати…

— Возможно, что-то такое было в ранней молодости, в студенчестве и когда были аспирантами. Тогда вообще эмгэушники ко всем остальным, и к нам из «Плешки», относились как «белая кость», «золотая молодежь» к провинциалам. Они ездили на практику за границу, в Австрию, в Институт системных исследований, а мы работали на московской кондитерской фабрике.

Я, к слову, значительно позже, в конце 1980-х по просьбе Гайдара написал положительный отзыв на его докторскую диссертацию. Я был тогда начальником управления Государственного комитета СССР по труду и социальным вопросам. У него была интересная диссертация, скроенная из двух экономик — из советской экономики и из представлений о западной экономике.

Мы шли с ним совершенно разными путями. Он был в журнале «Коммунист», потом в «Правде». Кстати, я приглашал его на работу в 1990 году — он отказался.

— После того как вы стали заместителем Силаева в российском правительстве?

— Я пригласил на работу трех человек: Бориса Федорова, Александра Шохина и Егора Гайдара. Шохин был тогда помощником Шеварднадзе по Политбюро и отказался переходить в правительство Ельцина. Гайдар сказал буквально, что он в команде Горбачева и поэтому не перейдет к Ельцину. И только Борис Федоров согласился и стал министром финансов.

— Ваши отношения с Ельциным были довольно драматичными. Вы рассказывали, что в какой-то момент поняли: Ельцин ведет двойную игру, программа «500 дней» для него — это политический инструмент в борьбе с союзным центром, а на самом деле никаких реформ осуществлять он не намерен. Вы не могли бы раскрыть эту историю подробнее?

— В сентябре 1990 года программа была принята Верховным советом России. А уже в конце октября 1990 года стало абсолютно ясно, что содержание экономической программы Бориса Николаевича не интересует ни в малейшей степени. Его интересует экономическая программа лишь как инструмент борьбы с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. И мне отводится роль статиста с некой экономической программой, которую никто не собирается осуществлять.

В частности, это выражалось в том, что Ельцин принимал решения, не имеющие ничего общего ни с каким планом стабилизации: то уговаривал предприятия не платить налоги, то повышал закупочные цены до каких-то невероятных размеров, чем подстегивал инфляцию, то увеличивал пенсии. Я у него спрашивал: «Борис Николаевич, что вы делаете? Ясно же сказано: нельзя повышать пенсии, закупочные цены. Вы разрушаете всякие надежды на стабилизацию, вы раскручиваете инфляцию». А он отвечал: «Да пенсии и закупочные цены мы потом снизим, нам сейчас надо победить центр».

— В правительство Силаева вас нанимал лично Ельцин?

— Нанимал — это, наверное, сильно сказано. Приглашал. Я в то время был заведующим отделом Совета министров СССР. И он официально пригласил меня в качестве заместителя председателя правительства России, когда создавал первое правительство.

— Вы выдвигали ему какие-то условия, интересовались его взглядами?

— У нас с ним произошел сложный разговор. Он заявил по телевизору про реформы за 500 дней. Оказалось, что он имеет в виду документ, который разрабатывал я. Этот документ я ему не передавал. Это отдельная тема, как он попал к Ельцину. Очень витиеватым образом.

Потом я был представлен Ельцину как автор этой программы. Я ему сказал: «Борис Николаевич, во-первых, эта программа ориентирована не на Российскую Федерацию, потому что в Российской Федерации никаких инструментов экономической политики не существует, кроме прачечных и треста столовых. Нет ни банка центрального, ни других инструментов. Никакую самостоятельную экономическую политику Российская Федерация проводить не может в принципе. И второе, Борис Николаевич, вы говорите, что все произойдет за 500 дней, гладко и без всякого повышения цен, но так не будет, это не соответствует действительности. Вы пользуетесь этой программой совершенно не по назначению. Она, во-первых, не рассчитана на РСФСР и, во-вторых, совсем не такая безболезненная — не надо обещать, что вы «ляжете на рельсы». «А меня это не интересует, — сказал он. — Сделайте эту программу так, как я говорю». Отвечаю, что это невозможно. «А вы подумайте». «Хорошо, Борис Николаевич, я готов думать, только сразу вам скажу: того, о чем вы говорите, достичь невозможно. Я не вижу такого способа».

И он пригласил меня через два дня. Я сказал, что по содержанию ничего изменять не считаю возможным, единственное, что я считаю политически правильным, — чтобы Россия предложила эту программу всему Союзу. Тогда вы были бы лидером в осуществлении экономической реформы по отношению к Кремлю. Эта идея его захватила. В этот момент он «сел на коня», у него было очень хорошее политическое чутье. Он сразу понял, что ему предложено весьма интересное политическое решение. Это было тогда очень ко времени и в такт всем событиям. Он согласился и предложил эту программу Горбачеву: «Россия предлагает центральному руководству свою экономическую программу». Вот тогда началась разработка программы по существу.

Она была одобрена Верховным советом России и отвергнута союзным парламентом. А после этого Ельцин начал делать все, что заблагорассудится.

В октябре 1990 года я ушел в отставку из его правительства. После этого он несколько раз приглашал меня на работу. Был, например, разговор в начале августа 1991 года, после того как его избрали президентом, — он звал меня в Высший консультативный совет. «Нет, Борис Николаевич, вы все делаете так, что добром это не кончится», — сказал я и отказался.

Я считал это авантюрой
— 28 октября 1991 года Ельцин произнес на съезде программную речь о радикальной реформе, но гайдаровскую команду, которая писала ему экономическую часть, не стал назначать сразу в правительство. Возникла пауза, и были разговоры, что Ельцин предлагал пост вице-премьера вам. Как было на самом деле?

— Я не помню чисел, но где-то в конце октября Ельцин пригласил меня к себе в Кремль (у него был кабинет в здании Верховного совета СССР), и у нас состоялся долгий, часа на полтора, обстоятельный разговор, похожий на то, что мы с вами сегодня обсуждали. Это касалось и либерализации цен, и экономического союза. Я настаивал на том, что схема проведения реформы на первый год должна быть другой, и выдвигал в качестве главного приоритета частную собственность, приватизацию и сохранение экономических связей.

Этот разговор был связан еще с тем, что кто-то из журналистов меня спросил, готов ли я возглавить правительство. Это было до того, как был объявлен Гайдар. Будучи тогда человеком политически неопытным, я сказал «да». После этого Ельцин меня и пригласил.

— Дошло ли у вас дело до обсуждения условий, на которых вы согласны работать в российском правительстве?

— Собственно, встреча и была посвящена такому обсуждению.

Он меня позвал и сказал: «Григорий Алексеевич, вот вы тут сказали, что готовы быть премьер-министром, а что вы собираетесь делать?» И я ему рассказал, что я собираюсь делать.

— С его стороны были какие-то реплики, возражения?

— Он не мог спорить по таким вопросам. Я же пришел к нему с цифрами, с таблицами, с балансом. Я ему принес куски бюджета, я ему показал, что нужно делать. Вот такой у нас денежный навес, вот столько у нас в Сбербанке, вот столько под матрасом. Если мы начнем реализовывать программу приватизации только в Москве и Петербурге, то мы сможем продать в течение двух месяцев такое вот количество собственности. Так мы можем открыть пункты по реализации собственности, так мы можем перечислять деньги, которые нельзя возвращать в оборот. Эта экономическая программа готовилась мною около двух лет, и он об этом знал.

Он все это внимательно рассматривал, задавал какие-то вопросы. Но это не было профессиональное обсуждение.

— Вы разговаривали с Ельциным до его выступления на съезде?

— Точно не помню, но думаю, что до. И это было после того, как экономический договор был подписан [18 октября ] уже и в Кремле на уровне глав республик и правительств.

В ноябре, недели через две после разговора с Ельциным, я не помню какого числа, позвонил Бурбулис и попросил подъехать в Белый дом в его кабинет. Это был кабинет заместителя председателя правительства. Ельцин тогда еще больше находился в Белом доме.

Бурбулис мне сказал следующее: у Ельцина на столе лежат два указа — на вас и на Гайдара. Гайдара он не знает, вас он знает. Он склонен подписать указ на вас, принимайте решение. Я сказал, что у меня есть два вопроса. Первый — какая будет схема действий с первых чисел января, второй — что будет с экономическим союзом, экономическими связями. Бурбулис ответил:
— Россия пойдет одна.
— Правильно ли я понимаю, что либерализация будет проведена в один день?
— Да, — ответил он.
— И никакого экономического союза?
— Россия пойдет одна, — повторил он.
— Тогда я считаю это авантюрой.

— Разговор был короткий?

— Да. Он сказал просто: готовы два документа, принимайте решение.

— И речь шла о должности вице-премьера?

— Да, насколько я помню, речь шла именно об этом. После путча Ельцин меня попросил, чтобы я занялся стабилизацией ситуации. Чтобы не начался тот самый голод, о котором все так любят писать, который придумали как оправдание последующим действиям. Я и занимался круглые сутки оперативным управлением, чтобы не случилось «кровопролитие», «гражданская война»... На мой взгляд, на тот момент таких угроз не было. Наоборот, выбранная Ельциным схема действий привела сначала к 1993 году, потом к войне в Чечне, потом к выборам 1996 года и так далее.

— Вы полагаете, что сложившуюся после путча «революционную коалицию» можно было сохранить, выбрав правильный способ рыночных реформ?

— У меня уже к тому времени был опыт работы с Ельциным, в отличие, например, от Гайдара. Именно поэтому я считал и всех пытался убедить в том, что мы должны быть самостоятельным политическим партнером Ельцина: не подчиненными, не исполнителями и уж тем более не его обслугой. Наше значение в обществе тогда позволяло нам стать такой самостоятельной политической силой. Безусловно, младшей по отношению к Ельцину, но самостоятельной. С иной политической философией, иными ценностями и подходами.

А они, Гайдар и его товарищи, развернули дело так, что они «технари», технический придаток, а всю политическую ответственность берет на себя Борис Николаевич. Это совсем другая конструкция, и я принципиально на нее был не согласен. А Ельцину это подошло больше, чем споры со мной.

Я считал, что новое поколение должно было иметь свою точку зрения и проводить экономическую реформу по своему усмотрению. Нужно было формировать серьезную политическую силу. Конечно, в диалоге с ним, но не просто выполнять, что бы он ни говорил.

Брать на себя политическую ответственность — это означает предлагать решения, за которые ты будешь нести политическую ответственность. А не выполнять те, с которыми ты не согласен и за которые должен будет расплачиваться президент. Вот в этом была моя политическая логика. В нее укладывался и экономический договор — обратите внимание, это не называлось экономическим союзом, это был договор, еще далеко было до экономического союза. В эту экономическую логику укладывалась малая и средняя приватизация, создание среднего класса, который потом примет участие в акционировании крупных предприятий.

Кстати, был же опыт 1987–1989 годов, когда я работал над законом о кооперации, — тогда было понятно, что эта схема работает. А потом все это перекрутили на ваучеры, и дело покатилось в другом направлении.

В целом моя точка зрения была в том, что мы должны быть самостоятельной политической командой. В этом контексте я звал к себе и Гайдара, и Шохина, и Федорова, и всех. Поэтому я ушел от Ельцина в 1990 году. Я понимал, что невозможно быть просто исполнителем у первого секретаря обкома и московского горкома КПСС, при всех его дарованиях, если хочешь чего-то добиться по существу…

— Вы имеете в виду, что для нормальной работы с Ельциным кабинету реформаторов нужно было заключать с ним пакт, договариваться об условиях союза.

— Да, нужно было ставить условия, вести с ним политический диалог.

— Я пытаюсь поставить себя на месте Ельцина и не могу понять. Одномоментная либерализация цен с неизбежным резким скачком политически куда более рискованна, чем то, что предлагали вы. Почему же он пошел более опасным путем?

— В октябре он этого не понимал, он понял это только в начале февраля. Вы не представляете, что творилось с Ельциным в феврале, когда он понял, что случилось. Он был страшно и расстроен, и растерян, и напуган. Но он справился с собой — он бывал крепким бойцом. А через пару месяцев, в мае, он уже снял министра топлива и энергетики гайдаровского правительства Лопухина. И это был первый удар по правительству Гайдара. Тогда стало ясно, что он это правительство скоро уволит. Мне казалось, что Гайдар должен был сказать: менять Лопухина на Черномырдина не позволю. И я готов был бы в этом случае даже прийти к нему, чтобы выработать новый курс. А он промолчал и остался исполняющим обязанности, хотя было понятно, что Черномырдин его политически похоронит. Гайдар не должен был на это соглашаться. А Ельцин был в своей манере.

— Вы хотите сказать, что Гайдар просто не проинформировал Ельцина о последствиях?

— Посмотрите интервью Гайдара осенью 1991 года, накануне, сразу после его назначения и через полгода-год, например, и все поймете.