http://m.specletter.com/obcshestvo/2...dna.html#video
Есть и еще одна действительно интересная проблема. У нас студенчество довольно пассивно. Потому что все те блага, которые представляются значимыми для молодежи, упали на эту социальную группу без всяких усилий. И свобода доступа к информации, и свобода зарабатывать деньги.
Некоторые из них видят перспективы карьеры, желание которой сильно в этой среде. И это парализует политическую солидарность и политическую активность этой группы. Если возникает социальный протест, то он, как ни странно, принимает форму консервативно-националистических настроений. Наше студенчество, особенно провинциальное, сильнейшим образом пронизано таким националистическим ресинтиментом — завистью к богатой Америке и к российским олигархам.
Их представления сильно окрашены национализмом. То есть в среде провинциального студенчества чрезвычайно усиливается смесь советских державных представлений, имперских, и новых нацистских. В буквальном смысле.
Комплекс неполноценности, вызванный распадом СССР, ощущение национальной неполноценности гораздо сильнее выражены в провинциальном студенчестве, которое обделено по сравнению со столичным. Они ограничены в перспективах, в значительной степени отрезаны от новой литературы, новых идей. Поскольку библиотеки провинциальных вузов пусты. А корпус преподавателей в основном старый. Новых людей и новых идей там очень мало.
Поэтому возникает гремучая такая и опасная смесь ущемленного национализма, ущемленного национального самосознания, чувство неполноценности, обделенности, ненависти и зависти к более богатым и успешным странам. Поэтому там возникают очень странные представления и стремление утвердить себя за счет ненависти к более удачным — будь то успешные предприниматели или успешные страны, будь то успешная демократия, и так далее. Появляется желание сравнять всех под один очень низкий уровень. Это очень важная вещь, которая гасит потенциалы солидарности и идеализма, необходимого для студенческого движения.
Государственная власть в России скорее поддерживает и провоцирует такие настроения через систему пропаганды, через систему преподавания. Потому что все больше и больше в практику преподавания входит смесь эклектического, из старых предрассудков, — православия, имитационного фундаментализма и идеологических штампов советского времени. Новых идей, понимания, как устроена демократия, что такое правовое общество, каковы цели развития страны, что такое модернизационное общество, не появляется.
У россиян, как и у всех, есть социальные страхи. На первом месте идет страх потерять уже имеющееся.
Вообще, над нами довлеют самые разные страхи. Прежде всего страх перед бедностью. Это самое главное. Перед обнищанием. Страх утраты работы, роста цен. И страх соответствия и несоответствия достигнутого. Это раз.
Второе — иррациональные страхи, которые ничем не обосновываются. Это указывает на степень напряженности. Это страх перед разного рода стихийными бедствиями — от землетрясения и эпидемии до техногенных катастроф. Ну, это хоть более или менее обосновано обычным российским разгильдяйством.
Но важно то, что горизонт существования людей определен именно страхами. Страхами именно как возможностью фиксации того, что для тебя важно. Не способом достижения значимого, а страхом потерять то, что сегодня у тебя уже есть.
Поэтому очень важные страхи, которые тоже определяют такой горизонт, — страх за детей, особенно у женщин. Страх за близких. Страх смерти, особенно у людей зрелого и пожилого возраста. Он очень сильный и рациональный. И перед стихийными бедствиями. И прочие.
Интересно, что у нас, по опросам, 78 процентов населения считают себя православными. При этом в церковь регулярно ходят где-то от 2 до 5 процентов. А верят в Бога, в спасение души, загробную жизнь, страшный суд порядка 27 процентов.
Цифра эта немножко растет. Поскольку появляются литература, дискуссии на этот счет. И какая-то христианизация сознания происходит, включая моральные составляющие.
Но для большинства называть себя православными — способ самоутверждения за счет присвоения себе морального кредита церкви. Не сами они веруют. Это вот такое этноконфессиональное присоединение. Мы — русские, мы — православные.
И это способ тем самым придать себе хоть какую-то ценность. Потому что люди, конечно, испытывают сильнейший комплекс неполноценности, идущий еще от советских времен, от обесценивания индивидуальной жизни. Собственной жизни. Поэтому какие-то украшения, какие-то перья и знамена для них очень важны. Но это пока внешне. Анна Ахматова говорила, что христианизация в России еще не началась.
И вполне можно объяснить отсутствие социальных взрывов всеми этими страхами. Ведь солидарность все-таки основана на доверии к людям. На доверии, на вере. На некотором идеальном начале.
А у нас, как говорят экономисты, радиус доверия крайне узок. У нас под 80 процентов считают, что людям нельзя доверять. И надо с ними быть очень осторожными. Поэтому верят, и доверяют, и, соответственно, заботятся только о самых ближних. Вот семья и еще немножко круг друзей, знакомых и родственников. Это, собственно, формы социальности, в которых происходит жизнь основного большинства людей. А все остальное вызывает подозрение, недоверие и страх.
Материал подготовили: Мария Пономарева, Сергей Лихарев, Виктория Романова, Ольга Азаревич, Александр Газов