[Итоги]

http://www.itogi.ru/spetzproekt/2010/10/149629.html

/ Политика и экономика / Спецпроект

Андрей Камакин
Виктор Геращенко - о том, как ослушался отца и что из этого получилось, о нераспробованных блюдах перестроечной кухни, о роли капитана дальнего плавания в павловской денежной реформе, о пистолете члена ГКЧП, а также о том, как Пушкин чуть было не стал преемником Ленина


Президент России Борис Ельцин и председатель совета министров РСФСР Иван Силаев (второй справа) на митинге у дома советов
Фото: Алексей Дитякин

Фото: Алексей Дитякин

Первым звоночком приближающегося краха ГКЧП стало для Виктора Геращенко отсутствие на пресс-конференции "путчистов" советского премьера: "Очевидно, уже тогда Павлов понял, что дело швах".
Фото: Александр Иванишин

Последняя банкнота Госбанка
Фото: Юрий Сомов (РИА Новости)

Зампредседателя Совета министров СССР Леонид Абалкин, министр финансов СССР Валентин Павлов, народный депутат СССР, экономист Павел Бунич на сессии ВС СССР, февраль 1990 года
Фото: Юрий Абрамочкин (РИА Новости)

"Постановление Верховного Совета РСФСР о ликвидации Госбанка мне принесли 20 декабря 1991 года", - вспоминает Виктор Геращенко. Историческая встреча президента России Бориса Ельцина, президента Украины Леонида Кравчука (второй слева) и председателя Верховного совета Белоруссии Станислава Шушкевича (третий слева), Беловежская пуща, 8 декабря 1991 года
Фото: Юрий Иванов (РИА Новости)

Очереди перед сберкассой, Москва, январь 1991 года
Фото: Алексей Дитякин

Москва, 19 августа 1991 года
Фото: Алексей Дитякин

Пресс-конференция членов ГКЧП, 19 августа 1991 года
Фото: ИТАР-ТАСС

Председатель правления госбанка СССР в своем кабинете, март 1991 года
Фото: Олег Ласточкин (РИА Новости)

Со студенческими друзьями, Бейрут, 1970 год. Рядом с Виктором Геращенко - Валентин Павлов ( Фото из личного архива В. В. Геращенко)

«Отшумели шестидесятые, семидесятые пролетели, восьмидесятые проросли...» Наша беседа с Виктором Геращенко шла примерно тем же историческим маршрутом, что и мысль сценариста «Покровских ворот». Правда, реальная жизнь оказалась куда менее щедрой на счастливые развязки.

— Виктор Владимирович, при каких обстоятельствах вы стали главным банкиром страны? Чьей креатурой, как сейчас принято говорить, вы были?

— На тот момент, в августе 1989-го, я работал первым зампредом правления Внешэконом*банка СССР. Мне было известно, что Рыжков (Николай Рыжков — председатель Совета министров СССР в 1985—1990 годы. — «Итоги») хочет обновить руководство Госбанка. В стране началась реформа финансовой системы, и прежний председатель правления, Николай Гаретовский, не устраивал премьера как представитель старой школы. К тому же Гаретовский постоянно конфликтовал с лидером реформаторского крыла в банкирском сообществе — Михаилом Зотовым, председателем Стройбанка. В итоге было принято соло*моново решение — убрать сразу обоих. Но моя кандидатура возникла далеко не сразу. Сначала на это место прочили зам*главы Госплана Владимира Грибова. Его кандидатуру уже утвердил ЦК, но Верховный Совет ее неожиданно провалил. По какой именно причине — можно только догадываться. Думаю, он перешел дорогу «партхозактиву», бывшим руководителям предприятий, которых много было среди депутатов. Они вполне могли отомстить Грибову за «неправильное» распределение капвложений.

Встал вопрос: кого? Тогда министр финансов Валентин Павлов, с которым мы были знакомы еще с института, предложил мою кандидатуру: есть, мол, такой Ляпкин-Тяпкин, 29 лет работает во Внешторгбанке, был за границей, имеет представление о том, как функционируют центральные банки в других странах. Но об этом я, конечно, узнал позднее. А тогда был в полном недоумении: ни с того ни с cего меня приглашают в правительство — на совещание по вопросу денежного обращения. Но, во-первых, мы во Внешторгбанке к денежному обращению отношения в общем-то не имели. Во-вторых, в любом случае на правительственное совещание полагалось идти председателю, никак не заму. Но почему-то хотели видеть именно меня. Поехал за советом к Гаретовскому, с которым у меня были неплохие отношения. Он-то и объяснил ситуацию: ко мне присматриваются как к кандидату в его кресло. Ну раз такое дело, я решил подготовиться к «смотринам». Взял книжку «Современные Соединенные Штаты Америки», выпущенную Институтом США и Канады, где очень подробно рассказывалось об американской экономике. В том числе о том, какую роль играет в ней ипотека.

На совещании я, ссылаясь на американский опыт, доказывал, что упор необходимо делать на кредитование жилищного строительства. Имелось в виду так называемое кооперативное жилье, появившееся у нас еще в конце 50-х годов. Строили, конечно, и в этом случае государственные организации. Но человек мог не стоять многие годы в очереди на бесплатное жилье, а вступить в кооператив и фактически купить квартиру. 40 процентов стоимости необходимо было заплатить сразу, а на 60 оставшихся государство в лице Стройбанка давало кредит на 15 лет под три процента годовых. Но проблем и здесь хватало: на кооперативное жилье тоже были очереди. Нужно, говорю, более активно развивать это направление. Тогда и жилищная проблема начнет решаться, и деньги будут лучше вертеться.

Видимо, мои мысли понравились. После совещания меня вызвал к себе Леонид Абалкин, бывший тогда зампредсовмина, и, как говорится, сделал официальное предложение. Отвечаю: «Можно попробовать». Потом был Верховный Совет. Поскольку на мою кандидатуру ни у кого из депутатов «аллергии» не было, утверждение прошло легко и быстро.

Отец, мягко говоря, не одобрил мое решение: «Зачем согласился? Сейчас не поймешь, что в стране творится». Я всегда прислушивался к его мнению — отец редко ошибался в своих прогнозах. В свое время, например, он отговорил меня от перехода на казавшуюся очень перспективной работу в Международном банке экономического сотрудничества, который был создан странами СЭВ. «Из переводного рубля ничего не выйдет», — прозорливо сказал отец. Но на этот раз я поступил по-своему. О чем потом никогда не жалел, несмотря на все перипетии. Все-таки работа была очень интересной.

— Тогда, в 1989-м, вы еще верили в победу перестройки?

— Как вам сказать... Я был уверен в необходимости перемен. Очень верно сказал кто-то из немцев: страна была беременна перестройкой. Старый, административно-командный тип экономики себя абсолютно изжил. У нас ведь даже налоговой системы тогда, по сути, не было. Косвенный налог взимался с населения при продаже товаров и был довольно высоким, особенно на вещи, считавшиеся предметами роскоши: ювелирные украшения, шубы, автомашины. А предприятия никаких налогов не платили — если у них возникала прибыль, она просто шла в бюджет. Я много лет прожил на Западе и видел, какие колоссальные преимущества дает развитие частной инициативы. Нужен был рынок, необходимы были разные формы собственности — кооперативная, частная, акционерная... В принципе все это присутствовало в той программе, которую готовила специальная правительственная — или абалкинская, как ее еще называли, — комиссия. Наряду с чиновниками в нее входили ученые-экономисты, в том числе, например, Евгений Ясин и Григорий Явлинский.

Я тоже несколько раз приезжал в «Сосны» (подмосковный дом отдыха. — «Итоги»), где корпели разработчики. Не могу сказать, что был в восторге от всего, что ими предлагалось, но в принципе программа получилась вполне разумной. Она состояла из примерно 400 мероприятий, которые должны были реализовывать в порядке строгой очередности. Начать предполагалось с реформы цен, которая совсем не походила на «шоковую терапию» гайдаровского образца. На первом этапе государство сохраняло контроль над ценами, но существенно модернизировало их. Ведь некоторые ценники не менялись со сталинских времен. Предполагалось взять за основу базовые вещи — зерно, хлопок, шерсть, определенные виды руд, энергоносители — и привести их стоимость в соответствие с мировыми критериями. От этого потом должны были плясать все остальные цены, плюс — затраты труда и обусловленная спросом прибыль. Следующий этап — налоговая реформа, затем — принятие закона о различных формах собственности... И так далее. Не помню, честно говоря, какой срок отводился на все эти меры. Но уж точно не «500 дней», с которыми потом выступил Явлинский. В основе его программы, кстати, были все те же 400 мероприятий абалкинской комиссии. Но как можно уложиться с ними в 500 дней? Абсолютная нелепость.

Если бы реформирование экономики пошло так, как задумывалось в «Соснах», возможно, судьба страны сложилась совсем по-иному. Такого бардака, который мы получили в 90-х, во всяком случае не было бы. Но в условиях начавшейся войны между союзным и российским руководством эта программа не имела шансов на успех. При той энергии, с которой Ельцин и Хасбулатов тянули на себя одеяло полномочий и собственности, и безволии Горбачева, не способного ничего этому противопоставить, экономический крах Союза был лишь вопросом времени.

— Кстати, о крахе объявили именно вы. 13 ноября 1991 года, за три недели до Беловежского соглашения, выступая на сессии Верховного Совета СССР, вы заявили, что «налицо банкротство страны».

— Не уверен, что я первый сказал об этом. Но от своих слов, конечно, не отказываюсь. По сути, единственным элементом денежной системы, который оставался на тот момент в руках Центра, были фабрики Гознака. Госбанк еще продолжал контролировать денежный станок. Но в союзный бюджет выпускаемые нами рубли уже не поступали. Ну а начало развалу советской финансовой системы было положено 22 июня 1990 года. В этот день I Съезд народных депутатов РСФСР постановил реорганизовать Российский республиканский банк Госбанка в Государственный банк РСФСР (позднее он стал Центральным банком) и подчинить его республиканскому Верховному Совету. А еще через три недели, 13 июля, Верховный Совет объявил собственностью РСФСР все российские учреждения союзного Госбанка, а также Сбербанка, Агропромбанка, Промстройбанка и Жилсоцбанка. Со всеми их активами и пассивами! Постановление возмутило меня своими цинизмом и безграмотностью: пассивы Сбербанка — это же вклады населения!

Ситуация требовала срочного вмешательства. Я обратился к Павлову: так и так, нужно что-то делать. Пошли с ним к Рыжкову, потом все вместе — к Горбачеву. Горбачев решил обсудить ситуацию вместе с «россиянами». На той встрече я высказал Хасбулатову все, что думал о его законотворчестве. Кстати, я тогда толком не знал, как его зовут, и назвал Русланом Абрамовичем вместо Имрановича, что, боюсь, не способствовало налаживанию наших отношений. Говорю: «Вы же доктор наук, вы что, не понимаете, что написали? Я вот возьму и обращусь по телевидению к гражданам: сообщу им, что вы национализировали их сбережения!» — «Мы не это имели в виду». — «Что бы вы не имели в виду, такие формулировки недопустимы!»

В итоге российскому парламенту пришлось несколько подкорректировать свое решение. Но общая линия — на раздел единого финансового поля — осталась неизменной. Вся надежда была на то, что Горбачев употребит власть и отменит постановление своим указом. Проект его был уже готов. Однако президент не решился идти на конфронтацию с Белым домом. Дело ограничилось рекомендациями и общими призывами в духе «давайте жить дружно». Которым, естественно, никто и не думал следовать. Спустя еще месяц республиканский Верховный Совет передал «экспроприированное» у Союза банковское имущество в оперативное управление Госбанка РСФСР. При этом все нормативные акты, противоречащие постановлению от 13 июля, объявлялись недействительными.

Наступила эпоха двоевластия. Хуже всего пришлось нашим региональным управлениям. Они метались меж двух огней: мы не признавали ельцинских нововведений, настаивая на обязательности своих распоряжений, российские власти гнули свою линию. Большинство управляющих остались тогда в союзной юрисдикции. Но со временем «перебежчиков» становилось все больше.

— Есть версия, что знаменитый афоризм «Хотели как лучше, а получилось как всегда» принадлежит на самом деле не Черномырдину, а Павлову. И якобы произнес он эту сакраментальную фразу после знаменитого павловского обмена денег. Можете подтвердить?

— Подтвердить не могу, но мне тоже приходилось слышать о такой версии. По крайней мере сути событий она соответствует: овчинка и впрямь не стоила выделки. Впервые об обмене я услышал летом 1990 года. Павлов вызвал меня тогда к себе в Минфин и завел такой разговор. «Знаешь, — говорит, — сильно выросла в обращении доля пятидесяти- и сторублевых банкнот. В КГБ и МВД считают, многие из них фальшивые». Я отвечаю, что мы и сами видим, что использование этих купюр расширилось. Но произошло это прежде всего потому, что нашим людям упростили выезд в соцстраны. Поскольку количество форинтов, крон, злотых, левов, которые можно официально приобрести перед поездкой, ограниченно, люди едут туда с рублями. И там охотно принимают наши пятидесяти- и сторублевки, особенно в кооперативных лавках и на рынках. В свою очередь туристы из братских стран едут в СССР и возвращают эти рубли. Ничего плохого в такой стихийной «конвертируемости» не было.

Что касается фальшивок, то их, говорю, действительно стало больше, поскольку в страну в больших количествах ввозится импортная копировальная техника. Да, подделывают, как правило, купюры высокой номинации. Но сейчас мы готовим новые 50 и 100 рублей — более защищенные. Вот тут-то Павлов, оживившись, и высказал свою идею. Если мы думали вводить новые банкноты постепенно, по мере износа старых, то он предложил провести обмен одномоментно, в сжатые сроки. Мол, так мы сразу отсечем теневые капиталы. В качестве убойного аргумента, помню, он привел историю с каким-то капитаном дальнего плавания, задержанным «органами». У того обнаружили массу сторублевок в гознаковских упаковках, которые он якобы вез в Данию.

— В Данию-то зачем?

— Ну не знаю, наверное, выполнял заказ датской разведки. Да глупости это все, очередная кагэбэшная страшилка. Посоветовавшись с Арнольдом Войлуковым, моим замом, собаку съевшим на денежном обращении, я высказал нашу позицию: зряшное дело, большого экономического эффекта не даст. Но Павлов стоял на своем и сумел-таки убедить правительство и президента. В этой ситуации у нас тоже не было резона упорствовать: с технической точки зрения обмен большой проблемы не представлял. Надо так надо. Мы сказали, что его можно будет провести после Нового года, когда будет достаточное количество новых банкнот. Так и решили. Мероприятие готовилось в обстановке строжайшей секретности. О нем, к примеру, не знал даже мой первый заместитель Валериан Куликов, который потом страшно этим возмущался: подошла его очередь на «Волгу», и накануне обмена он как раз снял деньги со счета. Однако утечек все же избежать не удалось.

Одну из докладных записок Войлуко*ва, специально написанную от руки из соображений той же секретности, в аппарате ЦК недолго думая перепечатали на машинке в нескольких экземплярах. Не пристало, мол, генеральному секретарю разбирать чьи-то каракули. Дело было уже перед Новым годом. Примерно в те же дни попала в аварию инкассаторская машина, перевозившая свежеотпечатанные банкноты в наше хранилище в Настасьинском. От удара один из ящиков вывалился на асфальт и разбился — содержимое предстало перед удивленными инкассаторами... Словом, круг посвященных серьезно расширился, по Москве поползли тревожные слухи. Но паническую волну удалось сбить. Чиновникам, которым поручили успокаивать население, вряд ли пришлось кривить душой: они ведь действительно ничего не знали. Кстати, потом появились утверждения, что и я, мол, давал руку на отсечение, что обмена не будет. Но это передергивание: те слова относились к совершенно другой, более поздней ситуации.

На третий день обмена, начавшегося 23 января 1991 года, пошли слухи, что будут менять и 25-рублевки. Бдительные граждане ринулись в и без того переполненные сберкассы со своими четвертными. А это, к слову, была самая распространенная купюра. Мне пришлось пригласить телевидение и официального заявить, что с 25 рублями ничего делать не планируется. Корреспондент спрашивает: «Чем можете доказать?» А я только-только вернулся из Саудовской Аравии, где вел переговоры на весьма деликатную тему: как с нами расплатятся за нейтралитет в войне с Ираком? Ранее саудиты посулили четырехмиллиардный кредит. Правда, завершить эту миссию мне не удалось. Мы провели несколько встреч и как-то вечером собрались у меня в номере отметить первые успехи. Только выпили по рюмашке, раздается стук в дверь. Там ведь сухой закон, поэтому первое, что пришло в голову: блин, выследили! Но дело было совсем в другом: «Воздушная тревога, всем спуститься в бомбоубежище!» Началась «Буря в пустыне». Нашу делегацию срочно через Египет эвакуировали домой...

Так вот, один из моих саудовских визави как-то рассказал, как они поступают с ворами и жуликами. Вспомнив об этом интересном зарубежном опыте, я и брякнул тогда в камеру: «Руку даю на отсечение!»

— Как много теневых капиталов удалось отсечь в результате обмена?

— Выигрыш, как мы и предполагали, был мизерный. К обмену не были предъявлены банкноты на сумму около шести миллиардов рублей, а всего в обращении находилось порядка 100 миллиардов наличности. К тому же надо учитывать, что далеко не все рубли из этих шести миллиардов были теневыми. Деньги, случается, сгорают при пожарах, портятся или просто теряются. К нам, кстати, в течение нескольких лет поступали сообщения о находках. Пишет, допустим, какая-то бабушка: «Дед умер, полезла за парадным пиджаком, в гроб положить, а там заначка из старых сторублевок. Поменяйте, Христа ради». И меняли, что сделаешь. Настоящие же теневики, думаю, всерьез не пострадали. В сберкассах без разговоров меняли до 10 тысяч включительно, законность происхождения остальных крупных купюр нужно было доказывать районным общественным комиссиям. Но было много способов обойти эти ограничения.

Можно вспомнить, какие очереди стояли 23 января на московском Центральном телеграфе: люди, в основном южные гости столицы, отправляли сами себе переводы на огромные суммы — пятидесяти- и сторублевыми купюрами. На выручку, сданную в этот день московскими ресторанами, можно было, наверное, купить годовой запас продуктов. Парк культуры и отдыха города Кишинева продал столько пятидесятикопеечных билетов, что его территория просто не смогла бы вместить такое количество отдыхающих. Даже если бы они встали вплотную друг к другу. Причем расплачивались посетители согласно отчетности исключительно пятидесяти- и сторублевками. Было много и других подобных случаев, доказывавших, что Павлов далеко не все учел в своих расчетах.

К главным издержкам павловского обмена следует отнести то, что он, мягко говоря, не добавил популярности правительству. Его, кстати, тогда как раз возглавил Павлов. Однако нет худа без добра. Для нас, работников банка, это был очень полезный опыт. Он позволил нам через два с половиной года, летом 1993-го, без больших проблем провести намного более сложное мероприятие — замену советских рублей на российские.

— Как вы восприняли новость о ГКЧП?

— Пожалуй, с недоумением. Президент «заболел», Лукьянов (Анатолий Лукьянов — председатель Верховного Совета СССР. — «Итоги») в отпуске, во главе страны непонятно кем и как сформированный орган... Так дела не делаются. Хотя спешка с подписанием Союзного договора мне тоже очень не нравилась. И я абсолютно не скрывал своей позиции. Написал открытое письмо руководству страны — мне потом попало от Горбачева за «вынос сора из избы», — в котором доказывалось, что проект нельзя принимать в его нынешнем виде. В каждой республике предлагалось фактически создать свой собственный эмиссионный центр, а это прямой путь к развалу денежного обращения. Письмо было опубликовано в «Московских новостях» 18 августа. А днем раньше, в субботу, Павлов, вернувшись из отпуска, собрал президиум Совмина, в состав которого входил и я.

Премьер начал без предисловий: «Во вторник, 20-го числа, мне вместе с Горбачевым предстоит подписывать Союзный договор. Вы, члены президиума Совмина, уполномочиваете меня на это? Вы понимаете, что по этому договору мы разваливаем экономику страны?» Обрушился на председателя Госплана Щербакова: «Меня Горбачев не звал на эти встречи, а тебя приглашали. Почему ты там молчал? Потому что хорошую должность пообещали?» Не было секретом, что после подписания договора Горбачев собирался сделать главой правительства Назарбаева, а Щербакова — первым замом премьера. Щербаков невнятно оправдывался: мол, не молчал, но никто не слушал... Большинство членов президиума высказались против проекта договора. Было решено сделать нечто вроде меморандума по итогам обсуждения. Но Павлов спешил на 50-летие к министру культуры Николаю Губенко, и работу отложили до понедельника.

Ни малейшего намека на то, что случилось в понедельник, в словах премьера не прозвучало. Известно, что сразу после совещания — видимо, как раз тогда, когда он ехал к юбиляру, — его вызвали на секретную дачу КГБ, где собрались путчисты. Тут-то, мол, они и посвятили его в свои планы. Но я, если честно, не верю, что Павлов до этого ничего не знал. Думаю, он гораздо раньше был вовлечен в заговор.

19-го в семь утра раздался телефонный звонок. Помощник: «Виктор Владимирович, ГКЧП!» — «Чего?» — «ГКЧП, включите телевизор. Машину за вами я уже выслал». О том, насколько все серьезно, понял, увидев в центре Москвы танки. Приехав на работу, позвал двух своих заместителей — Войлукова и Куликова. Сидим, думаем, что делать. Говорю в шутку: «Давайте пошлем кого-нибудь в российский Центробанк — дадим под зад «сепаратистам». «Нет, — отвечают мои осторожные замы, — надо подождать». В 11 часов звонит Павлов: «Что, обос...лись?» — «Чего творится-то?» — «Вот будет в четыре часа пресс-конференция — узнаешь». И просит найти министра финансов Орлова: «Напишите и направьте в регионы телеграмму — все задержанные платежи в союзный бюджет должны быть немедленно перечислены».

Требование, к слову, абсолютно правомерное. Дело в том, что наши управляющие в некоторых российских областях повели себя, пардон, как проститутки: все, и республиканские и союзные, бюджетные платежи стали направлять в российскую казну — а там, дескать, сами разбирайтесь. Но в той непонятной ситуации заниматься наведением дисциплины у меня никакого желания не было. Это, говорю, вообще-то минфиновская компетенция. Однако отвертеться не удалось. «Нет, обязательно вдвоем напишите, — не отставал Павлов. — Это будет сильнее, грамотнее. К тому же там ваши конторы замешаны. Нечего отмалчиваться!» Опасения мои, как вскоре выяснилось, были не напрасными: именно из-за той телеграммы меня потом обвинили в том, что я поддержал — и даже финансировал! — путч.

— Когда вам стало ясно, что ГКЧП проиграл?

— Первый звоночек для меня прозвенел, когда я не увидел Павлова на той самой пресс-конференции. Хотя по всем признакам он на нее собирался. Второй — во время состоявшегося в тот же день заседания Совмина. Оно было назначено на шесть часов вечера. Сидим, ждем. Выходит Павлов. Садится за стол, вынимает из кармана пиджака пистолет, кладет на тумбочку. Мне это было очень хорошо видно, поскольку сидел совсем близко. Подперев голову кулаком, изрекает: «Ну что, други мои, что будем делать?» И наливает себе в стакан нарзана. Сидевший рядом Володя Раевский, первый замминистра финансов, догадался, в чем дело. Шепчет: «А Валька-то пьяный!» — «Ну?» — «Разве не видишь? Второй раз в истории советский премьер ведет заседание поддатым». По мнению эрудированного Раевского, первопроходцем в этом отношении был Никита Хрущев. Ну, думаю, Валентин Сергеевич, куда-то не туда вы идете.

Очевидно, уже тогда Павлов понял, что дело швах. И, похоже, не он один из гэкачепистов пришел на тот момент к такому выводу. Командующий Киевским военным округом рассказывал мне потом, как пытался связаться 19 августа с московским начальством. Время было еще вполне рабочее — около семи вечера. Звонит Язову (Дмитрий Язов — министр обороны СССР. — «Итоги»), отвечают: «Дмитрий Тимофеевич уехал отдыхать на дачу». Набирается наглости и звонит Крючкову (Владимир Крючков — председатель КГБ. — «Итоги») — та же история. «После этого, — говорит, — решил, что в этой хреновине не участвую». То есть они с самого начала вели себя очень странно. Ведь если всерьез хотели что-то сделать, для этого существовала масса возможностей. Вовсе не обязательно было проливать реки крови, даже арестовывать никого не нужно. Достаточно просто блокировать выезды из Архангельского, где жил Ельцин, и все — проблема решена. Кстати, группа «Альфа» действительно обложила утром 19-го Архангельское. Но команды ей никто так и не дал.

...Из всех заговорщиков мне жаль только министра внутренних дел Бориса Пуго. Очень порядочный, как все говорят, был человек. Арестовывать его вместе с прокурорами зачем-то поехал Григорий Явлинский. Я потом спрашивал его: «Тебе-то что там было надо?» Не мог, говорит, отказать. Приехали, а там два трупа. Не стал министр дожидаться ареста: застрелил жену и застрелился сам.

— А потом, насколько знаю, вас первый раз уволили.

— Дело было так. В пятницу, 23 августа, я был на одной встрече. Возвращаюсь: в приемной стоит Андрюша Зверев. Когда-то он начинал у нас в Госбанке, а потом дорос до замминистра финансов России. «Ты чего тут?» — спрашиваю. Показывает исписанную от руки бумагу. Не помню точные формулировки, но было что-то вроде: в связи с тем, что во время путча ряд союзных руководителей показали себя сочувствующими ГКЧП, предлагается на такой-то пост назначить такого-то, на такой-то пост — такого-то... Всего должностей десять. Напротив председателя Госбанка стоит «Зверев». Подпись — «Силаев, председатель Совета министров РСФСР». И горбачевская резолюция: «Согласиться». Вообще-то по закону отстранять меня должен Верховный Совет Союза. Но ради бога, пишу заявление: «В связи с предложением Силаева и согласием с ним Горбачева снимаю с себя ответственность за дела в Госбанке».

Потом Зверев тихо так говорит: «Виктор Владимирович, а где ключи?» А, думаю, брат, вот ты и попался — насмотрелся фильмов. В «Выборгской стороне», если помните, есть похожая сцена: в банк являются большевистские комиссары и требуют пустить их к деньгам. И нарочно громко — в приемной полно народу — говорю: «Андрюш, никаких сейфов с деньгами тут нет. У меня только два ключа — от запасной двери и от туалета. И я тебе их, естественно, отдам». Ну, про туалет я так, для красного словца добавил. На следующее утро, когда я пришел забирать вещи, дежурная поделилась информацией: «Виктор Владимирович, они всю ночь что-то в вашем кабинете двигали». Видно, все-таки не поверили в то, что сказал про сейфы...

А дня через три, когда был в Верховном Совете Союза, подходит ко мне депутат Владиславлев: «Виктор Владимирович, они ушли. Возвращайтесь и работайте».

— И как вам работалось?

— О большом энтузиазме говорить, конечно, не приходится: понятно же было, к чему все идет. Признаков распада с каждым днем становилось все больше. Один российский депутат, например, пронюхал о небольшом резерве золота, скопившемся у нас после продаж на зарубежном рынке. Выделялось, как я уже говорил, 40 тонн в год, но если цены росли, продавалось меньше, чем планировалось. И вот с подачи указанного господина возникла идея раздать это золото республикам — ввиду приближающегося подписания Союзного договора. Мы с Минфином выступили категорически против: вот когда подпишем, тогда и будем разбираться. А сейчас как делить, по какому принципу? По количеству населения, что ли? Этот вопрос обсуждался у президента в Ново-Огареве, на совещании по вопросу подготовки договора. И в итоге с нами согласились.

— А вопрос, как делить долги, висевшие на Советском Союзе, тогда обсуждался?

— Нет, эта тема возникла позднее. Ею сначала занимался Явлинский, тогда — зампредседателя Комитета по оперативному управлению народным хозяйст*вом СССР, структуры, заменившей Совмин. А потом уже этот вопрос добил, молодец, Гайдар. Сказал, что Россия возьмет всю задолженность СССР на себя, но республики не смогут претендовать ни на какие советские активы за границей.

— Вы говорите «молодец», а некоторые величают покойного Егора Тимуровича «предателем родины» — за то, что долговое бремя безраздельно досталось России.

— Разделить долги в той ситуации было абсолютно нереально. Возьмем, условно говоря, нефтеперерабатывающий комбинат в Узбекистане, построенный на западные кредиты. Казалось бы, все ясно: расплачиваться должны они. Но они скажут: «А кто заплатит нам за золото и уран, которые мы добывали и отправляли в Центр? Да и нефтепродукты мы себе почти не оставляли». Найти компромисс можно было лишь при наличии доброй воли у договаривающихся сторон, но она была тогда в большом дефиците. Поскольку советский долг был очень приличным, все республики посчитали такой вариант для себя выгодным. Но на самом деле Россия ничего не потеряла. Совзагранбанки со всеми их активами, внешнеторговые компании, нефтехранилища и терминалы «Союз*нефтеэкспорта», посольства и консульст*ва, прочая загрансобственность — все это стоило никак не меньше, чем долги.

— В октябре 1991 года в обращении появились двухсотрублевые купюры — последние дензнаки, выпущенные Госбанком СССР. На них по-прежнему красовался Ильич. Были ли планы убрать Ленина с денег?

— Да, были. Несмотря на набиравшие силу центробежные тенденции, мы полагали, что в интересах республик остаться при единой валюте. Перед глазами был пример Евросоюза, который двигался к созданию еврозоны. Нам по идее тоже незачем было обособляться. Разрабатывались два варианта дизайна новых рублей — культурная и военно-патриотическая серии. На первой были, например, Пушкин, Шевченко, Янка Купала. На второй — Суворов, Богдан Хмельницкий, Давид Сасунский и так далее. Но дальше рисунков дело не пошло: каждый начал выкобениваться со своей валютой.

— Последний официальный курс Госбанка СССР, установленный 25 декабря 1991 года, — 55,71 копейки за доллар. В чем был смысл сохранения до последнего этого, уже явно оторванного от реальной жизни анахронизма?

— Не так уж сильно он был оторван от жизни, как кажется. Официальный курс рассчитывался по достаточно сложной схеме, в основе которой было сопоставление стоимости одной и той же группы товаров в различных странах. Между тем очень многое из того, что на Западе довольно дорого — жилье, коммунальные услуги, образование, медицина, проезд на общественном транспорте и так далее, — у нас было совсем или почти бесплатным. Именно это утяжеляло советский рубль. Конечно, все это было очень условно: структуры потребления у нас и у них сильно различались. Но ведь рыночный курс тоже нельзя назвать абсолютным мерилом стоимости. Тем более в те годы, когда его определяли действия очень ограниченного круга спекулянтов. Для них, кстати, к 1991 году все препоны были сняты: рыночный курс стал вполне легитимным. Но официальный курс Госбанка продолжал оставаться неким ориентиром, препятствующим скупке общественной собственности за бесценок.

— Какими вы запомнили свои последние рабочие дни в Госбанке?

— Свежеотпечатанное постановление Верховного Совета РСФСР о ликвидации Госбанка мне принесли 20 декабря 1991 года, накануне моего дня рождения. «Подарочек» вручил председатель ликвидационной комиссии, зам*пред российского Центробанка Рассказов. Неожиданностью это, конечно, для меня не стало. Еще месяц назад, 22 ноября, российский парламент постановил, что единственным органом кредитно-денежного регулирования на территории республики является Центральный банк РСФСР. Что тут скажешь: поле битвы принадлежит победителям. Через три дня после начала процедуры ликвидации я подал в еще работавший Верховный Совет Союза прошение об отставке, еще через три оно было удовлетворено. 26 декабря я собрал своих замов, попрощался и ушел в полагавшийся перед увольнением отпуск. Вот в общем-то и все...

Перед этим я высказал «ликвидаторам» свои требования. Во-первых, выдать всем увольняемым сотрудникам Госбанка двухмесячные оклады. Во-вторых, оставить человек пятнадцать в бухгалтерии, одного зама главного бухгалтера и одного члена правления: пусть сделают заключительный баланс банка. «Не сделаете, — говорю, — будет жопа!» Без баланса Госбанка невозможно было составить балансы национальных банков, а это вело к запутыванию и без того непростых финансовых отношений между «разводящимися» республиками. «Да, да, разумеется, все сделаем», — заверил Рассказов. Но, видимо, тут же забыл об обещании. Ни у Госбанка СССР, ни соответственно у российского Центробанка нет баланса за 1991 год.

Кстати, напоследок зампред ЦБ произнес удивившую меня фразу: «Жалко, что уходите, хорошо, если бы вы руководили Центробанком». Зачем это сказал Рассказов — просто ли делал комплимент или провоцировал, проверял с какой-то целью мою реакцию, — не знаю. Но ведь как в воду глядел. Через полгода я вернулся на Неглинную в качестве главы Банка России. Однако это уже, как говорится, совсем другая история.