[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/mussoli...-mirovoj-vojne
13. СОЮЗ С ГЕРМАНИЕЙ

(окончание)

Невоюющая сторона

Муссолини почувствовал себя очень разочарованным, когда после бесконечного разглагольствования о военной доблести и готовности итальянцев сражаться, вынужден был предстать в таком неприглядном виде. После заявлений, что он располагает 150 дивизиями, часть которых является «дивизиями, оснащенными самым современным оружием», и резервом из двенадцати миллионов солдат, прозаическая истина представила совсем другие цифры – готовыми к войне оказались всего десять дивизий и те значились только на бумаге, а даже самого устаревшего вооружения катастрофически не хватало. Что касается военно-воздушных сил, относительно которых Муссолини делал такие экстравагантные заявления, то он» были «безнадежно устаревшими». Будучи министром авиации, он сам, как оказалось, не имел представления, как можно воевать с таким количеством самолетов.

Муссолини сделал попытку обвинить других в том, что ему не доложили о действительном состоянии итальянского военного потенциала, но это было уже признанием своего несоответствия. Военная машина создавалась до последней детали под его личным руководством. На протяжении десяти лет он управлял всеми тремя военными ведомствами и председательствовал во всех комитетах, ответственных за перевооружение, входя при этом в каждую мелочь, вплоть до повышения чина каждого служащего. Но при выборе командующих Муссолини отдавал предпочтение тем, с кем было бы меньше хлопот, кто обладал наименьшей инициативой. Те же несколько офицеров, которые имели достаточно храбрости, чтобы не соглашаться с его политическим курсом, рисковали нарваться на оскорбления и требования замолчать. Парламенту не позволялось проводить никакого серьезного обсуждения ни международной политики, ни военного бюджета; любой намек общественности на возможную слабость сразу же подавлялся. Начальник полиции – лицо, осуществлявшее основную связь Муссолини с общественным мнением, был научен горьким опытом держать особенно нежелательные новости подальше от дуче.

Разумеется, в неподготовленности армии виноват был не только Муссолини, но основная ответственность лежала все же на нем. Он до такой степени олицетворял сверхцентрализацию, что никто не осмеливался принимать даже самые необходимые решения, боясь действовать по собственному почину. Неспособность же самого дуче принимать решения усугубляла этот недостаток, и тот факт, что он несколько раз на дню менял свое мнение, держал всю правительственную машину в подвешенном состоянии. Фашистскую централизацию однажды назвали символом силы. Но если Гитлер перекладывал ответственность на своих подчиненных, то Муссолини, в отличие от него, настаивал на том, чтобы контролировать каждый шаг администрации. В результате дела шли медленно, а иногда оказывались полностью парализованными.

https://youtu.be/bOHs2dagqq4
Муссолини произносит речь

Поражает, что человек, который по единодушному мнению профессионалов не имел никакого представления о состоянии военных дел, смог так долго выходить сухим из воды, держась исключительно на беспрерывном надувательстве. Несмотря на все его разговоры о готовности к битвам, Муссолини едва ли мог не знать по крайней мере основных фактов о недостаточности военной подготовки – ведь даже некоторые зарубежные обозреватели знали больше, чем он. Муссолини также должен был понимать опасность того, что его воинственные речи могли убедить итальянцев в их непобедимости. В итоге (хотя это и не производило никакого впечатления на иностранцев) его собственный народ ожидал от него все большего и большего.

Надо полагать, что обманывая других, Муссолини отчасти обманывал и себя, так как настоятельная необходимость в пропаганде – например, необходимость скрыть то, что случилось в Албании – мешала ему проанализировать всякого рода недостатки или обнаружить, хотя бы перед старшими коллегами, осознание своей неправоты. Когда Муссолини говорил немцам, что обладает достаточной силой для самостоятельной борьбы с Англией и Францией, он должен был ожидать, что ему поверят, в противном случае он никогда бы не рискнул сделать этого, чтобы не выглядеть глупо. Он должен был ожидать, что ему поверят, когда говорил и о мобилизации в течение дня десяти миллионов человек или армии из двух миллионов цветных солдат для установления господства в Африке. Или когда говорил, будто Италия имеет бронетанковые дивизии или достаточно отечественного горючего для авиации. Все эти притязания были нереальны, но он бы не осмелился их делать, если бы не предполагал, что они могут быть не приняты. Может показаться невероятным, что он сам верил им. Основательно отгородившись от критики, он выбирал и окружал себя посредственностями, стремившимися изо всех сил сохранить свои места, еще более усугубляя предрассудки диктатора. Чиано в своем дневнике писал, что его тесть «не терпел возражений, потому что от этого становилось лишь хуже», и до такой степени боялся правды, что предпочитал вовсе не знать ее.

Лишь в сентябре 1939 года, после частичной мобилизации, выявившей, что для большинства итальянцев нет ни военной формы, ни снаряжения, ни казарм, по стране начали расходиться волны сомнений. Муссолини знал, что многие люди в Италии не испытывали чувства счастья ни от «гусиного шага», ни от законов о расах, ни от обязательного «ты», ни от все растущего недостатка товаров в магазинах. Он знал, что стоящее за фашизмом единодушие часто было поверхностным и зависело от использования им силы для подавления недовольных и способности показать непрерывный ряд очевидных политических успехов. Вплоть до сентября 1939 года в Италии все еще наблюдались зловещие признаки роста числа подпольных газет. Даже в цехах самой «Пополо д'Италия» тайно печаталась какая-то коммунистическая литература. Стараче продолжал делать вид, что война будет всенародной, но Муссолини знал от префектов, что это совершенная ложь. Маловероятно, чтобы он не знал о непочтительных смешках и доносящемся иногда под покровом темноты свисте, когда его показывали в кинохронике.

Заявление о состоянии неготовности к войне вызвало шок. Несомненно, обществом оно было воспринято с огромным облегчением. Но ясно и то, что фашистские газеты, да и сам лидер потеряли доверие. Один из фашистских ученых писал, что после ужасного убийства Маттеотти почувствовал, как будто заново родился. Даже заядлые фашисты заговорили о том, чтобы выступить против системы. Они считали, что режим имеет сейчас на своей стороне не более 30 000 человек, которые преуспели исключительно благодаря ему. Но все остальные, кого обстоятельства так или иначе ударили по карману, заметно утратили свою лояльность. Бизнесмены, служившие фашизму в прошлом, считали, что он никогда не падал так низко во мнении простого человека с улицы. Английский дипломат в Риме заметил, что почти все в стране были приучены воспринимать режим сквозь призму «спонтанных парадов» и «перегруженных вопящими хулиганами грузовиков», запруживающих улицы по первому знаку правительства. Цена оппозиционной «Оссерваторе Романо», издаваемой в Ватикане, резко пошла вверх.

Муссолини постарался прикрыть собственные промахи увольнением старшего офицерского состава штаба. Новый начальник штаба армии маршал Грациани услышал о своем назначении по радио. Вступив в должность, обнаружил, что воинственные разглагольствования Муссолини оказались пустой болтовней, основную часть используемого армией оружия можно было смело отнести к доисторическому периоду. Тем не менее Грациани подчинился приказу поддерживать видимость, будто Италия готова к войне. То же самое делал и его предшественник, Бадольо, занимавший этот пост с 1925 года и пробывший на нем так долго именно потому, что готов был подписаться под любым фашистским политическим заявлением, даже зная наверняка, что это блеф.

Муссолини избавился также от нескольких министров и Стараче, секретаря фашистской партии, который ввел строгую регламентацию жизни в стране, что сыграло существенную роль в создании общего настроения недовольства. Стараче стал вторым удобным козлом отпущения за все более и более заметные ошибки режима. Он только что принял окончательное решение облачить всех правительственных служащих и учителей в военную форму, и никто не смог указать ему, что из-за этого вооруженные силы должны были в случае мобилизации недополучить огромное количество обмундирования. Опять – что было типично для фашистской партии – внешние признаки милитаризации оказались для нее важнее, чем реальность, не говоря о том их преимуществе, что они обходились значительно дешевле.

В начале сентября 1939 года Муссолини попытался убедить немцев, что неучастие в войне не является нейтралитетом, а предполагает помощь Германии путем создания бреши в английской блокаде. Подавленный мыслью о том, что Гитлер не захочет считаться с ним как с партнером, не выполнившим взятые на себя ранее обязательства, он обещал не только угрожать Франции и удерживать французскую армию на альпийской границе, но посылать в Берлин все данные разведки, которые сможет получить из западных источников информации. Единственной возможностью, с помощью которой Муссолини мог бы опять восстановить свою ведущую роль посредника, было быстрое завоевание немцами Польши.

Время от времени Муссолини намекал своим приближенным, что, если Германия начнет проигрывать, он может перейти на другую сторону и выступить против Гитлера. Когда в какой-то момент показалось, что побеждают западные державы, Чиано тайно информировал французов, что они могут положиться на помощь Италии.

Муссолини стал более осторожным, но иногда признавался, что завидует успехам Гитлера и его ничуть не вдохновляет перспектива победы Германии. Его встревожили зверства, совершаемые немцами в Польше, и он все больше утверждался во мнении, насколько опасно иметь нацизм в качестве врага.

Отношение Гитлера к Италии было более сложным. Он уделял мало внимания мыслям об итальянцах или даже о фашизме, а теперь убедился, что им ни в коем случае нельзя доверять своих военных планов – в этом смысле Муссолини пользовался такой же незавидной славой, как и Чиано. Фюрер подшучивал над умением Муссолини ломать комедию, но, несмотря на эти насмешки в частном кругу, все же видел в нем единственного человека, с которым мог разговаривать на одном языке. Возможно, поэтому дуче был одним из немногих людей, который искренне ему нравился.

Кроме того, Гитлер был абсолютно уверен, что Италия присоединится к нему, как только увидит, что демократические страны начинают терпеть поражение. «Пока жив дуче, – заявил он в ноябре, – до тех пор можно считать, что Италия воспользуется любой возможностью, чтобы достичь своих империалистических целей». Даже если он не сделает больше ничего, Италия может помочь Германии занять Корсику и Балеарские острова, отвлекая английские военно-воздушные и военно-морские силы в Северной Африке. Это был план еще 1938 года, теперь ему нужно было только убедить союзника, что победа не за горами. Чтобы подстегнуть решимость дуче, он добавил, что, если Италия не примет решения вступить в войну, она потеряет свой единственный шанс расширения империи на Средиземноморье. Югославия и Греция будут отданы ей по первому требованию, как только она решит вступить в войну.

По мере продолжения военных действий Муссолини все больше запутывался. Четкая и быстрая победа любой из сторон могла оставить его с пустыми руками, следовательно, этому нужно было помешать. Желательно было, чтобы воюющие страны проявили как можно больше жестокости по отношению друг к другу, чтобы тем рельефнее выступала его миротворческая миссия. Поэтому Муссолини решил до минимума ограничить свое участие в подливании масла в огонь. Он продолжал уверять немцев, что надеется хорошенько подготовиться в течение следующих нескольких месяцев, чтобы оказать им более активную помощь, но втайне помышлял не о серьезной войне против Франции, на что надеялась Германия, а лишь об отдельных наступательных операциях, обеспечивающих легкие завоевания на Балканах.

Между тем повсюду за рубежом широко распространились слухи о миссии Муссолини как чуть ли не о единственной надежде на возвращение к миру.

Одним из признаков его внутренней неуверенности явился созыв 7 декабря Большого Совета. Он уже давно не собирался, несмотря на то, что все еще считался органом управления режимом, и теперь его члены должны были выразить свое положительное отношение к позиции нейтралитета. Несомненно, дуче именно для этого их и созвал; решение воевать до победного конца должно было четко исходить от него одного, а ответственность за решение о мире следовало разделить между всеми членами Совета. Дуче явно жаждал войны и хотел, чтобы его коллеги думали, что он все еще находится в одном лагере с немцами, хотя время от времени и признавался в тайном желании увидеть их поражение, и даже разрешил своему штабу подготовить план возможной войны против Германии. Следует отметить, что когда он поздравлял Гитлера с благополучным исходом после попытки покушения на его жизнь, в словах дуче не чувствовалось искренности. Еще более неискренним было одобрение нападения союзника на нейтральную Бельгию – Муссолини передал бельгийцам секретное предупреждение о предстоящем нападении с тем, чтобы они могли оказать более сильное сопротивление. Гитлер почти сразу же узнал об этом странном поступке и решил, что больше никогда не будет обличать Муссолини своим доверием.

В равной степени его подозрения вызывало решение дуче продолжать фортификационные работы на северной итало-германской границе. Это дало возможность газетам снова заговорить о том, что альпийские перевалы теперь неприступны для завоевателя. Сооружаемые там сложные оборонительные укрепления, которые в итоге оказались совершенно бесполезными и не отвечающими целям обороны, превозносились как величайшие инженерные достижения в истории. Это, возможно, были самые дорогостоящие работы, проведенные фашизмом и – в силу забывчивости или излишней предусмотрительности – они все еще продолжали строиться даже спустя два года после того, как Италия вступила в войну на стороне Германии.

Другим источником конфликта между итальянцами и немцами явился плебисцит, проведенный в итальянском южном Тироле, чтобы выявить, не желает ли кто-нибудь из населения, говорящего на немецком языке, эмигрировать в Германию. Муссолини по-прежнему питал иллюзии, что его политика насильственной «итальянизации» способствовала укреплению лояльности этих людей к Италии, и был поражен, когда подавляющее большинство их предпочло покинуть страну. Поэтому он с легким сердцем согласился приобрести за государственный счет собственность каждого уезжающего, что поставило в тупик итальянскую экономику. Но гораздо хуже оказались опубликованные сообщения о полном поражении режима в одной из основных областей его политики. Восемьдесят процентов голосов против фашизма – это было что-то неслыханное и невиданное и превратило привычный миф о единодушном одобрении народа в дешевый фарс.

Еще одной потенциальной точкой расхождения с Гитлером было дружеское соглашение, заключенное фюрером в августе 1939 года с Советской Россией. И хотя реакция Муссолини на этот сговор была положительной, что дало ему возможность еще раз начать разговор о сходстве между его режимом и сталинским «славянским фашизмом», он изменил свое мнение, когда русские воспользовались представленной возможностью двинуться на Польшу и в направлении Балкан, которые дуче хотел сделать зоной итальянского влияния. В начале января 1940 года он направил Гитлеру странное требование – заключить мир с западными государствами, чтобы обе их страны могли соединиться в общей борьбе против России, подчеркивая при этом, что нацисты и фашисты смогут найти всю необходимую добычу и сырье в Восточной Европе. Гитлер на это послание даже не удосужился ответить.

В конце 1939 года некоторым стало казаться, что Муссолини впал в очередную длительную депрессию, вызванную растерянностью. Он был не в состоянии хоть что-либо решать. Явным сигналом депрессии послужило то, что на протяжении следующих шести месяцев дуче отказался почти полностью от беспрерывных телефонных звонков редактору своей газеты в Милане, где стряпались ежедневные новости. Казалось, он более чем когда-либо нерасположен к обсуждениям и боится любой возможности противоречий. Глава военной разведки отмечал неспособность дуче справиться с любой мало-мальски сложной ситуацией. Его непоследовательность достигла таких размеров, что Чиано и начальник полиции даже держали совет о том, как убедить Муссолини пройти очередной курс лечения от последствий застарелой венерической болезни. Другие находили его почти неузнаваемым, дошедшим до грани безумия, с бесконечно изменяющимися взглядами, выискиванием любого повода, чтобы только избежать неотложных важных вопросов, преисполненным страха перед возможным поражением Германии и не меньшим страхом в случае ее слишком легкой победы.

Эта переменчивость настроений продолжалась весь январь 1940 года. Иногда Муссолини готов был объявить, что через несколько месяцев Италия достаточно окрепнет, чтобы вступить в войну для решающего удара; иногда он вспоминал о поражении при Гвадалахаре и признавал, что на протяжении ряда лет не может быть и речи о войне. Время от времени готов был допустить, что не может вступить в войну, разве что против демократических государств, хотя немцы уже знали, что ему нельзя доверять. Они знали не только о том, что дуче предупредил бельгийцев, но и о том, что он продавал оружие Франции и России. Они были уверены, что Муссолини предпочтет не вступать в войну вообще, если не сможет получить то, что хочет, иным путем. В любом случае, он никогда не вмешается, разве что какой-нибудь блистательный успех немцев подстегнет его и заставит пойти у них на поводу.

В конце января Муссолини проникся еще большей убежденностью в победе Германии и в том, что в этом случае будет вынужден присоединиться к ней «из соображений чести». Итальянцам это могло не понравится, так как они были, по его выражению, «овечьим стадом». Для того чтобы заставить их сделать что-нибудь полезное, их нужно бить и, ради их же пользы, муштровать и муштровать с утра до вечера. Он все еще не собирался присоединяться к войне на стороне Германии. Затем его мысли обратились к менее опасной «параллельной войне», исключительно ради итальянских целей; он не будет нападать ни на Францию, ни на Англию, но захватит Югославию и, возможно, Грецию, чтобы использовать эти успехи в будущих мирных переговорах с Западом.

В феврале Муссолини представил комитету обороны восхитительно самонадеянный акт, заявив о своей ответственности за проведение подготовки Италии к будущим сражениям и пообещав, что никакая случайность не помешает ему вступить в войну. Он признавал, что возможности вооруженных сил ограничены, но, как всегда, возлагал главные надежды на то, что французы испугаются и отступят. Кроме надежд на огромную итальянскую армию, которая вскоре будет готова к сражению, дуче рассчитывал на вербовку наемников в Албании, он считал, что для того типа войны, которую задумал, у него уже вполне достаточно оружия. По общему признанию не хватало сырья, и дуче обвинил своих чиновников в недопонимании момента: это они не позаботились сделать соответствующие запасы. Вероятно, он забыл, что ничего не говорил им о своих агрессивных планах, или, возможно, упустил среди регулярно доставляемых ему в кабинет для просмотра отчетов подробный перечень запасов и дефицита. Муссолини знал, что Италии все еще приходится импортировать большую часть каменного угля, но старался убедить себя и других, что в случае крайней необходимости они могут сделать «колоссальное усилие» и восполнить дефицит с помощью отечественного угля.

Поставки угля были в действительности важнейшей проблемой, которую Муссолини не оценил должным образом. В неведении относительно возможных потребностей в этом сырье пребывали и его помощники. Он основывался на ошибочных предположениях, что можно будет быстро ввести в действие разработки низкосортного бурого угля, его экономично транспортировать и легко использовать в индустрии. Однако, на самом деле, потребность Италии в импортируемом угле в дальнейшем возросла еще больше. Не прошло и нескольких месяцев, как военная промышленность оказалась почти парализованной из-за нехватки топлива. Производство военной продукции снизилось более чем на половину прежнего объема.

В этом не было ничего удивительного. Почти все десять миллионов тонн ежегодно импортируемого угля поставлялись морем. В случае войны против западных стран его пришлось бы перевозить по суше. Из девяти железных дорог только две, проходящие через Альпы, имели двойную колею, объем их возможного использования оценивался немногим выше чем четверть от поставок мирного времени. Более того, было отмечено, что уже в 1940 году для перевозки продукции, если начнется война, потребовалось бы сразу же 10 000 новых грузовиков. То, что поезда ходили четко по расписанию, стало одним из мифов фашизма. На самом деле, из-за того, что Муссолини никому не доверил задачу планирования действий средств сообщения на чрезвычайный случай, в данной отрасли была масса упущений.

К другой сложной проблеме, касающейся запасов иностранной валюты, фашистское руководство отнеслось с большей серьезностью. Несмотря на то что Муссолини не обсуждал вопрос о вероятности войны со своими коллегами, они все же достаточно ясно предупредили его о нависшем банкротстве. Но дуче был не тот человек, которому недостаток золота и иностранной валюты помешал бы вступить в войну, в результате которой можно будет перекроить карту Европы. Для того чтобы получить больше твердой валюты, он начал стимулировать экспорт оружия. В то время, когда нужно было срочно заниматься перевооружением собственной армии, торговля оружием продолжала расти быстрыми темпами, причем в основном со странами, против которых дуче собирался вскоре воевать.

Чтобы решить вопрос о валюте, Муссолини приказал одному из своих академиков исследовать заявку какого-то индийского шарлатана относительно превращения простых металлов в золото. А вообще предполагалось, что золотые запасы могут быть легко восстановлены, когда он наложит свою лапу на депозиты, хранящиеся во Французском банке.

Пока же Муссолини довольствовался тем, что приказал своим пропагандистам утверждать, что промышленность Италии мобилизуется значительно быстрее, чем в России или Германии. Они-то знали, что это вранье, но дуче, как всегда, надеялся на очень короткую войну. Это позволило бы ему сразу же послать всех промышленных рабочих на передовую. «Молниеносная война» не потребует перестройки заводов и фабрик для широкомасштабного производства вооружений. Идею массового производства, как он наблюдал это в других странах, Муссолини пренебрежительно называл типично декадентской, присущей буржуазному или советскому обществу. Фашистская Италия больше внимания уделяла качеству – например изготовлению в единичных экземплярах рекордных скоростных авиадвигателей, а не двигателей для общего пользования в военной авиации. Военные заводы, как и многое другое, часто представляли собой не более чем театральные декорации и могли быть построены просто так, для статистики. Никакого производства от них не ожидали.

Муссолини принял на себя личное командование кампанией, призванной освободить Италию от зависимости в импорте. Многое в этом направлении действительно было достигнуто, но объемы необходимых импортных товаров продолжали увеличиваться. Например, новое «автаркическое волокно», ланитал, должно было снизить уровень импорта текстиля, но для его изготовления требовалось огромное количество импортного же молока. Уже в 1939 году были близки к завершению два огромных металлургических комплекса. Муссолини поспешил объявить, что скоро Италия сможет сама обеспечивать себя основными необходимыми для военного времени материалами промышленного производства. Но этот расчет был бы правильным лишь при условии увеличения импорта угля и металлолома – два вида товаров, которые в военное время особенно необходимы. Из-за их хронической нехватки уже перед самым началом войны производство стали не выросло, а значительно снизилось.

Были также просчеты и в политике производства и заготовки продуктов питания. Муссолини все еще надеялся, что экономические факты могут быть изменены благодаря усилию воли: например, в 1939 году он приказал, чтобы истощенные латифундии Сицилии были превращены в «один из самых плодородных районов на земле». Пропагандисты убеждали людей, что основные поставки зерновых гарантированы мудрой политикой дуче, но не нашли в себе мужества добавить, что это будет зависеть от продолжения импорта удобрений, поставляемых морским путем, – уже перед войной было ясно, что эта цель абсолютно нереальна. Производство мясопродуктов считалось достаточным, что тоже было далеко от истины: в тридцатых годах потребление мяса в стране резко сократилось, частично из-за того, что лучшие луга и пастбища были заняты для производства зерновых культур. Муссолини, имевший склонность к вегетарианской пище, выразил удовлетворение от того, что двадцать миллионов итальянцев теперь последуют его примеру.