[Полит. ру]

http://www.polit.ru/analytics/2010/11/01/chubays.html

«Мы были единственной группой в стране, потратившей больше 10 лет на профессиональную работу по проектированию реформ»
Интервью с Анатолием Чубайсом об истории российских реформ. Часть 1«Полит.ру» продолжает тему так называемой Московско-Питерской школы, объединившей экономистов и социологов, пытавшихся понять, как реально устроена отечественная экономика и каким образом намечавшиеся ее реформы могут быть эффективными, а вместе с этим и тему реформ в России. Вслед за интервью с одним из интеллектуальных лидеров этого движения Егором Гайдаром, c другими ведущими участниками этого сообщества Григорием Глазковым, Сергеем Васильевым, Вячеславом Широниным, Петром Авеном (часть 1 , часть 2), Ириной Евсеевой, Альфредом Кохом, Михаилом Дмитриевым (часть 1, часть 2), Олегом Ананьиным (часть 1, часть 2), а также с во многом отошедшими от этого круга людей и идей Сергеем Глазьевым и Оксаной Дмитриевой, мы публикуем первую часть беседы со вторым лидером сообщества, главой его питерской части группы, человеком, имя которого стало вместе с именем Гайдара символом реформ в России, – Анатолием Чубайсом. В настоящий момент Анатолий Чубайс – генеральный директор государственной корпорации «Российская корпорация нанотехнологий» (РОСНАНО) .

Борис Долгин: Что представляло собой ваше сообщество, возникшее из вполне научных семинаров, почему оно сыграло такую роль?

Анатолий Чубайс: Так случилось, что к 1991 году мы оказались единственной командой в стране, которая потратила больше десяти лет на профессиональную работу над тем, как осуществить в нашей стране экономическую реформу. Когда я говорю «мы», то имею в виду питерскую команду и московскую, то есть нашу и Гайдара. Оказавшись единственными к 1991 году, к тому моменту, когда это нужно было реализовывать, мы получили от этой своей единственности все плюсы, но и все минусы.

Плюсы состояли в том, что мы заранее потратили много усилий, чтобы понять, как пройти большую часть возникающих развилок. И для того, чтобы сформулировать сами альтернативны, и для того, чтобы по каждой из них иметь ответ на вопрос «А что если?», «А если это приведет к таким-то результатам, что из этого будет произрастать?» и т.д. То, что ответы на многие вопросы были для нас очевидны, это – плюс. Мы изучали опыт соцстран – от Венгрии до Югославии, мы изучали опыт советский – нэповский, мы изучали, естественно, западную макроэкономическую классику. И не просто изучали, а именно для того, чтобы ответить на вопрос: «Как реформировать российскую экономику?»

Б.Д.: Очень важно, что вы изучали, как она в действительности работает.

А.Ч.: Абсолютно точно. Это был следующий слой, очень интересный. Но мы изучали, как она работает, именно для того, чтобы ответить на тот самый вопрос – как её реформировать. Потому что изучать можно с очень разных точек зрения, исходя из разных установок. Мы все делали под эту цель. И я настаиваю на том, что мы были единственной командой в стране, которая не за чашкой чая, а в течение десяти лет серьезно, системно, профессионально, со всеми источниками (ребята на восьми языках работали), с взаимной критикой, с наездами, т.е. в режиме хорошего профессионального исследования на этот вопрос отвечали.

Позитив понятен, но отсюда и негатив очень важный произрастал. Мы оказались в ситуации, когда те, кто нас критиковал (уберем политический слой, коммунистов и т.д., возьмем серьезных людей), – почти всегда были существенно менее компетентны, чем мы. Они начинали нам объяснять, что при ваучерной приватизации существует риск обесценивания ваучеров, и перераспределение собственности может оказаться не вполне справедливым, что реформаторы этого не понимают и т.д.

Но мы еще в 1986 году это разобрали на семинаре Найшуля и уже тогда вскрыли возможные негативные последствия ваучерной приватизации. Понимаете, мы на пять уровней глубже все это понимали, чем они. И если уж мы в 1992-ом году были вынуждены выбрать эту модель, то только потому, что есть такая жесткая категория – политическая реальность. Обсуждать ты можешь все, что угодно, но сделать – только то, что вписывается в крайне узкое окно политических возможностей. Поэтому мы в ряде случаев оказывались в ситуации, когда нас критиковали правильно, но гораздо менее глубоко, чем мы сами это понимали. Мы отвергали критику, потому что глубже, чем критики, знали предмет, но в ряде случаев наверняка вместе с водой выплескивали ребенка, не воспринимали ту часть критики, которая была правильной, осмысленной, и нам в каких-то случаях следовало изменить свою точку зрения.

Б.Д.: Если бы критика была более квалифицированной?

А.Ч.: Да. Как это у Вознесенского: «Пошли ему, Бог второго – / Такого, как я и как он…». Если бы кто-то был такого же уровня, это вообще было бы классно. Но если бы мы способны были воспринять менее профессиональную, но правильную критику, это нас существенно усилило бы и помогло избежать целого ряда ошибок.

Михаил Захаров: Т.е. академический снобизм сыграл злую шутку?

А.Ч.: Можно назвать это так, если в режиме наезда, а можно назвать – реальный отрыв в квалификации. Делая шаг назад, оценку можно дать положительную или отрицательную, но я сейчас не про оценку, а про суть. По сути, зная предмет существенно глубже, мы отрицали много поверхностного, но видя поверхностное, иногда упускали содержательное.

Б.Д.: Почему так получилось? Это ведь очень принципиальный вопрос – почему ваша группа осталась единственной?

А.Ч.: Знаете, здесь можно пять уровней ответа на этот вопрос искать. Это, наверное, предмет для более серьезного анализа, который я не проводил, но некоторые вещи очевидны. Например, то, что эта работа была предельно малоперспективна (мягко говоря) с точки зрения карьеры, статуса, реализации вообще. Вероятность того, что из этого хоть что-то вырастет, долгое время приближалась к нулю. Как говорил один мой злобный друг, отвергавший нашу странную деятельность, «сами пукаете под одеялом – и сами нюхаете». Во-вторых, это было просто опасно, потому что за это можно было реально если не сесть, то уж работу потерять – легко. В-третьих, я думаю, здесь генерационный, поколенческий срез очень важен. Так случилось, что поколение Абалкина-Шаталина – что-то около 1930-ых годов рождения – это шестидесятники. Экономические шестидесятники.

М.З.: Они успели увидеть разгром косыгинских реформ?

А.Ч.: Нет, дело не в этом, хотя вы еще один интересный срез подсказали. Дело в том, что люди, которые создали косыгинские реформы и которые на волне хрущевской демократизации сильно пошли вперед, они, как это ни парадоксально, институционализировались. Некоторая часть из них к этому времени вошла в систему. Шаталин, если я правильно помню, чуть ли не в 35 лет стал членкором, что считалось сказочным возвышением, директором или замдиректора ЦЭМИ, т.е. они уже встроились в эту жизнь. Встроились и с точки зрения социальной, и с точки зрения идеологической. Мало того, внутри этой жизни они держали что-то вроде своего участка фронта.

Б.Д.: Агрессивной критики, но изнутри.

А.Ч.: Можно это и так назвать. Они держались на краю, но в рамках дозволенного. А мы, юноши, пришли с улицы – мы знать не знаем, где у вас край, а где не край. Для меня Абалкин хоть и отличается от какого-нибудь Хачатурова, но все равно это «мимо». Как-то я приехал на подмосковный семинар и послушал доклад Абалкина о нормативных методах планирования, в которых, собственно, и заключается способ решить задачу совершенствования советской экономики. Я попытался задать ему вопросы, что нормативное планирование, наверное, хорошо, но совершенно ясно, что норматив не снимает главную проблему плана, состоящую в том, что всегда оценка факта будет от плана, что следующий план будет от достигнутого, что всегда мне нужно будет занизить норматив для плана и завысить норматив для ресурсов и т.д. Если вы хотите в норматив уложить, то вы уложите, но тогда к концу нормативного планового периода все те же самые проблемы воспроизводятся в таком же виде. Это не решение подлинных, глубинных проблем системы, это поверхностный слой. Он мне отвечал что-то очень правильное, но «ни о чем», как я помню. Возможно, решил, что я подосланный провокатор. Этот пример иллюстрирует то, что я пытаюсь высказать: они находились внутри этой системы и психологически, и социально, и идеологически. А нам эта система была по фигу, мы видели, что все это никуда не ведет и ничего не решает. Как любое молодое поколение, мы, естественно, доказывали, что отцы неправы. Так что поколенческий срез был очень важен.

А кроме того, каким было количество людей, которые даже на этом уровне пребывали? У нас в Питере, например, не было ни Абалкина, ни Шаталина, ни, тем более, Аганбегяна – никого близко к ним по уровню находящегося. Поэтому нам и полемизировать было просто не с кем.

Б.Д.: Как же вы тогда возникли? Что для вас стало внутренним толчком, внутренними основаниями вылезти из системы, осознать, что не обязательно это должно быть устроено так? Для нормального советского юноши это все-таки совсем не очевидная вещь, он ведь тоже немножко внутри системы.

А.Ч.: Скорее, нет. Для нормального советского юноши конца семидесятых, который интересуется тематикой такого уровня, все скорее обстояло наоборот. Вот вы сказали, что он внутри системы. Нет, ведь степень разложения системы к этому моменту была такой, что нормальный человек понимал, что это все прогнило. Это все было понятно, это не было каким-то открытием нашей группы. Всем нормальным людям было понятно, что эта система не работает, что все гнилое, что в магазинах ничего нельзя купить, что мир живет лучше, что нас обманывают и т.д. Другое дело, что это понимание не переводилось на профессиональный язык, на профессиональную деятельность. Да, это все дерьмо, но вот у меня кандидатская диссертация по проблеме соотношения инноваций технологических и инноваций продуктовых. И я изучаю, как соотносятся технологические инновации и продуктовые инновации. Продуктовые – результат технологических, но и технологические невозможны без продуктовых, и вот такие у них взаимосвязи. Тема, пожалуй, даже не бессмысленная. Но уж точно абсолютно безопасная, и точно не имеющая отношения к сути проблем советской экономики. Понятно, что экономика страны разваливается, но у него диссертация кандидатская, а потом монография, докторская и т.д.

Б.Д.: Т.е. вы сделали шаг, перейдя от некоторого жизненного понимания к профессиональному пониманию.

А.Ч.: Да. Это было едва ли не базовой доминантой, причем доминантой, которая имела для нас и этический смысл. Перевод на профессиональный язык был этически оправдан, и это, в общем-то, правильно – если ты хочешь что-то в экономике делать, так делай настоящее. Это ощущение у нас постоянно было.

Б.Д.: Никакого двоемыслия.

А.Ч.: Да, да, да. Дом горит, а они обсуждают, как перекрасить стены – ввести в план вместо показателя объем нормативно-чистой продукции, показатель объема условно-чистой продукции. И вот тут, наконец, эффективность общественного производства и повысится. Ясно, что все это дичь, вранье полное, как бы это приличней сказать, ерунда, а нужно заниматься сутью. Здесь позитив в этике, но был и негатив, состоящий в том, что были же диссиденты – настоящие, живые, которые свободой рисковали, жизнью, которые на Красной площади демонстрации организовывали…

Б.Д.:: Которые иногда обсуждали эти проблемы, но на менее профессиональном уровне?

А.Ч.: Нет, я другую мысль хотел высказать. Я хотел предъявить претензию к себе. Мы не хотели туда двигаться, что можно, если в наезд, трусостью объяснять, а если не в наезд, то позицией. Мне всегда казалось фундаментально важным выработать именно профессиональное понимание того, что делать. Конечно, я могу выйти и наклеить листовку «Долой КГБ!». Наверное, это честно и красиво, но только я не про это, я не про «долой КГБ», а про то, как реформировать эту экономику. С этим же должен кто-то разобраться. Это наша профессия, и мы хотим в этой профессии с этими вещами до конца разобраться, и это построить.

У нас многое было связано с демократическими выборами, которыми мы всей командой много занималась. Я на всех этапах категорически отказывался избираться, а меня все время хотели куда-нибудь избрать: «Давай в Ленсовет, точно изберем», потом в Верховный совет. Вот Петя Филиппов избрался в российский, а я не хотел. Или в союзный, как Юра Болдырев. Я не хотел потому, что это не профессиональное. Это срез такой – публичный. Я считал, что могу избраться, но это неправильно, это не тот вид деятельности. Т.е. эта парадигма – ориентация на профессиональную деятельность – отводила нас и от чистого диссидентства, и от такого демократического электорального пути.

М.З.: Т.е. уже к началу 1980-ых вы были технократами.

А.Ч.: Да, можно сказать так.

Б.Д.: Иными словами, свою гражданскую позицию вы хотели реализовывать таким образом, к которому были профессионально подготовлены и могли профессионально это делать – в отличие от других.

А.Ч.: Да, именно так.

М.З.: А как вы учились, если не было преподавателей? Как начиналась серьезная научная деятельность?

Б.Д.: Были ли старшие товарищи, которые могли помочь?

А.Ч.: Это в Москве были товарищи. А в Питере такое было экономическое захолустье, никаких там товарищей – полная глушь. Это уже описанные вещи, я могу просто повторить. Встреча на «картошке» трех бывших студентов, дискуссия о 695-ом Постановлении Совета Министров (я даже номер помню) «О дальнейших мерах по совершенствованию хозяйственного механизма». В ходе дискуссии я это постановление защищал – говорил, что оно правильное. Они говорили, что я полный козел, ничего не понимаю, и работать это не будет. Я отвечал на это, что козлы – они, потому что, во-первых, его не читали, а, во-вторых, я готов доказывать, что там будет работать и как. Потом разговор в более содержательную плоскость погружался – вот такой-то существует набор механизмов, они приведут к тому-то, а к тому-то не приведут – это и было первое погружение в содержание, которое стало толчком.

В Питере – нет, какие там учителя. Там, чтобы добавить к нам троим четвертого, мне потребовалось полгода. Из четырех сделать пятерых – еще полгода. Пятым был Игнатьев Сергей, Алексей Кудрин пришел еще позже. Дальше уже начался перебор, я хорошо это помню, потому что мы этим системно занимались, это как раз моя была задача. Был полный перечень точек, где нужно искать: экономический факультет ЛГУ – раз, Финансово-экономический – два, мой родной Инженерно-экономический – три, и т.д. Знаете, почему мы Игнатьева поздно нашли? Потому что он в Институте советской торговли работал, про существование которого вообще все забыли.

Б.Д.: Вы понимали, кого и зачем вы искали?

А.Ч.: Да, конечно.

Б.Д.: Был такой целенаправленный отбор?

А.Ч.: Абсолютно. Поскольку совершенно ясно, что из лидеров официальной экономической мысли нет никого или почти никого. Был у нас в институте более или менее близкий к нам профессор Львов Юрий Алексеевич, но он специалист по экономико-математическим методам, а эта специальность всегда немного в схоластику уводит. Хотя идеологически он был нам близок. Ну, еще два-три человека было. Сыроежин – нет, это другая история, он не про идеологию, а про механизмы. Я его практически не застал в ФИНЭКе, хотя он величина крупная и на Сергея Васильева сильно повлиял. Буквально единицы, да и то они нас только как-то боком цепляли. Людей из старшего поколения, с которыми это можно было бы основательно обсуждать, в Питере просто не существовало.

Б.Д.: К тому моменту, когда Григорий Юрьевич кого-то нашел в Москве, вы уже начали поиск?

А.Ч.: Что значит начали? Мы его и послали за этим. Как вы думаете, зачем мы его послали в аспирантуру – диссертацию, что ли, писать? Естественно, мы его послали искать людей, контакты устанавливать – что он блестяще и сделал.

Б.Д.: Не боялись устанавливать контакты с каким-то совсем другим кругом, про который, в отличие от питерского, ничего неизвестно?

А.Ч.: Конечно, боялись. У нас был один член сообщества, которого я лично выкинул, получив сведения, что он стучит в КГБ, – очень известный политический деятель современности.

Б.Д.: Я слышал разные версии, кто бы это мог быть, но не буду спрашивать, естественно.

А.Ч.: Да, я не хотел бы фамилий.

Б.Д.: Так получилось, что собрались экономисты разных профилей, постепенно к ним прибилось немного социологов, немного психологов – был ли какой-то сознательный отбор по дисциплинам?

А.Ч.: Конечно, и социологи не были случайностью. Единственное, что я до сих пор не до конца понимаю, – что у нас произошло с юристами. Мы с юристами совершенно разошлись. Т.е. не разошлись, а не сошлись – так будет правильней. Мы их не нашли. Не помню, пытались ли мы искать или не пытались. Мы тут явно промахнулись. Потому что то, из чего вырос впоследствии российский гражданский кодекс, – это серьезная школа, у которой точно были какие-то питерские куски, о которых мы не знали, не нашли общего языка и двигались параллельными курсами.

Б.Д.: Почему там не было историков? Понятно, что были исторические интересы, скажем, у Бориса Львина.

А.Ч.: Не только. Юра Ярмагаев великолепный доклад по НЭПу сделал, просто блестящий доклад. Потом у Гайдара парень оказался, который НЭПом занимался профессионально уже несколько лет, – Голанд Юрий (он до сих пор этим занимается, недавно сильную монографию выпустил – практически, классик). Насколько я помню (можно, конечно, уточнить у Голанда), когда он увидел доклад Ярмагаева, он чуть сознание не потерял, говорил, что такое вообще невозможно – откуда это могло взяться в Питере. У нас еще, в отличие от москвичей, почти не было доступа в спецхран, поэтому очень тяжело было с информацией, а Юра сделал потрясающий доклад, великолепный – до сих пор некоторые куски помню.

Б.Д.: А каких-то профессиональных историков вы не пытались искать? В Питере ведь были какие-то живые, не советизированные.

А.Ч.: Мы все-таки начинали с экономики, это потом уже социологию подтягивали. Пытались ли мы найти историков? Скорее, не пытались. Случайно они нам не попались, сознательно мы их не искали, и это неправильно, наш просчет.

М.З.: А может быть, и победа.

А.Ч.: Почему?

М.З.: Большой процент стукачей, я подозреваю.

А.Ч.: А, это да, это правда.

Б.Д.: Когда произошло знакомство с московской группой, насколько чувствовалась разница? Опишите какую-то логическую структуру сообществ.

А.Ч.: Я бы сказал так. У москвичей культурный слой был, конечно, помощней, чем наш. Они жили в совсем другом информационном мире – и спецхран, и просто доступ к информации об экономике, которой у нас не было. У нас – официальные отчеты Госкомстата, а у них закрытые справки ЦК КПСС, это совсем другая история. Они, конечно, более фундированные были, более основательные.

Б.Д.: А вы – более радикальные?

А.Ч.: Пожалуй, да. Я помню, когда Егора позвал на мой семинар, он был еще в той логике, что хозрасчет правильно, а вот самофинансирование по капитальным затратам – не надо. Что, несмотря на централизованное планирование, предприятия нужно в текущем режиме переводить на самоокупаемость. Возможно, просто опасался доноса – это Егор говорил на семинаре, когда он приехал – там собралось человек сто народу. Правда, это вызвало истерику у моей команды – нецелостно, внутренне противоречиво и т.д.

Б.Д.: Это был аспирантский семинар?

А.Ч.: Это семинар молодых ученых.

Б.Д.: А в более узком кругу он не пояснил?

А.Ч.: Конечно, пояснил. Конечно, все это потом снялось. Хотя у него не черно-белая была позиция, он тоже развивался и находился в переходной стадии. Но, пожалуй, основным для нас был вопрос под названием «частная собственность». Надо сказать, что вопросы под названием «частная собственность», «свободная цена», «макроэкономика» решались в разное время. Я помню эти переходы, когда мы осознали, что нужна свободная цена. Мы такие доморощенные были, в отличие от москвичей, они-то все прочитали – и все ясно. А у нас чуть не до драки доходило, когда решалось, нужна или не нужна прибыль как оценочный показатель.

Б.Д.: А какой была последовательность – сначала цена, а потом частная собственность?

А.Ч.: Да, для меня именно так. Прибыль открыл Глазков. Хорошо это помню, это было где-то в 1980-ом году – мы получили возможность опубликовать статью – Глазков, Ярмагаев, Чубайс. Писали в основном они, а я руководил. Гриша сорвал все сроки. Первый раз сорвал, второй. Я его чуть не убил, сборник из-за него чуть не слетел целиком. Я ведь пробил возможность сборник сделать. Это была всемирно-историческая победа! В итоге собирали штук 20 статей со всех друзей и знакомых, а нашу, ради чего все и затевалось, из-за Глазкова проваливали. Я чуть не придушил его тогда. Он уже сорвал все, уже в печать отправляют, уже чуть не типография останавливается, а его материала нет. В конце концов, он приходит:

- Где текст?

Сует мне какую-то страничку коряво на машинке напечатанного текста, да и то не полную.

- Это все?

- Да, это все. Но я понял, понял, что основным оценочным показателем предприятия должна быть прибыль.

У него было сильное доказательство. Почему они стоимостные (а не натуральные – что было предметом спора тогда) – потому что это единственный способ сопоставить результаты и затраты. И результаты и затраты измеримы в стоимостном виде, и это единственный измеритель, который позволяет соотнести их между собой. Это открыл Глазков, что, конечно, для москвичей было бы слабым пересказом известных работ Новожилова и предметом гомерического хохота, а для нас это было настоящее открытие, которое меня, например, потрясло совершенно. Прорыв такой.

Хорошо, если они стоимостные – значит, тогда цена. А цена – откуда она? А цена, оказывается, равновесная – по спросу и предложению. И второе открытие: если цена равновесная по спросу и предложению – а количество денег ведь совершенно меняет цену – тогда макроэкономика нужна. Тогда нужно финансовое сжатие, которое задаст условия для этой самой цены. Это открытие было уже Юры Ярмагаева, совершенно гениальное. Он открыл макроэкономику и финансовую стабилизацию. Как известно, вся наша реформа состоит из финансовой стабилизации и приватизации. Вот финансовую стабилизацию открыл Ярмагаев. Году в 1980-1981-м. А уже Игнатьев, пользуясь открытием финансовой стабилизации, открыл двухуровневую банковскую систему и коммерческие банки, что в то время тоже было потрясением. Т.е. выкладывались такие цепочки, одна из другой. Хочу еще раз сказать, москвичами это все было просто прочтено в юном возрасте, а для нас нет – мы это сами открыли. Это такая сильная штука, очень влияющая на отношения.

Б.Д.: Очень влияющая, потому что часть москвичей, насколько я понимаю, прочитав, все это немного отринули.

А.Ч.: Ну, прочитанное и придуманное самим – это очень по-разному на человека влияет. Может быть, именно поэтому мы были более радикальными, потому что мы были менее встроенными в систему, чем москвичи.

Б.Д.: А как при этом строился диалог?

А.Ч.: О, там такие страсти кипели, вы что! Мы потеряли Ярмагаева на этом деле. Когда Егор приехал и выступил, потом заказал нам материалы для комиссии Политбюро, я собрал всех, говорю – давайте писать. И тут Ярмагаев устроил бунт. Написал письмо протеста. И мы с Ярмагаевым разругались просто вдребезги.

Б.Д.: А почему? Он это расценивал как помощь врагам?

А.Ч.: Нет, там была чуть более тонкая логика, я ее помню хорошо. Я даже фразу из письма помню – поразительно. «Москва любит действовать методом «мать-хвать». А суть такова: «Они пытаются легко и поверхностно дать ответы на все вопросы, которые требует начальство. У нас есть простая альтернатива: либо, вписавшись в дешевую конъюнктуру, попытаться дать ответы на вопросы, в том числе на те, на которые мы еще не готовы ответить, либо послать Москву подальше, сесть за серьезное исследование, и через год-другой дать настоящие ответы, которые будут иметь подлинное значение для судеб человечества и земного шара».

Б.Д.: Настоящая экспертная позиция.

А.Ч.: Конечно. В абсолютно чистом виде. Это же не конъюнктура.

Б.Д.: В общем, понятное разделение. А что было все-таки главным – желание дойти до самой сути, не отвлекаясь на мелочи, или все-таки неготовность к компромиссу? К тому, чтобы такими вот постепенными вещами, меняя, но сохранить систему. Каково соотношение этих вещей?

А.Ч.: Ну, эти вещи уже совсем уходят в личность. Юра был гений, по моему пониманию. Когда он должен соотносить идущие у него в голове процессы с внешним миром, мир ему не нужен, он мешает, его лучше бы куда-нибудь отодвинуть. Если хотите, опять же, в наезд, можно сказать про эгоизм, самовлюбленность и т.д. Но если сказать по-другому, то просто Юра – человек, для которого ценность собственного интеллектуального процесса выше, чем идущий извне заказ каких-то там результатов. Все эти москвичи, гайдары, чубайсы, политбюро – мне-то какое дело, я наукой занимаюсь. Я открыл вещи, которые до меня открыли Бем-Баверк и Фридман, а теперь я открыл. Соответственно, что мне там этот Чубайс, который хочет лечь под Гайдара, вместо того, чтобы заниматься настоящим делом? Вот мотивация. И она его по жизни так и повела, она его и развела с нами. В момент, когда нужно было работать в Ленгорисполкоме, когда его позвали туда работать – ну, какой Ленгорисполком? Мы еще не разобрались с концепцией финансовой стабилизации, а ты какой-то ерундой предлагаешь заниматься. Нет, он пошел куда-то туда и где-то там и зарылся. Именно с той точки и разошлись.

Б.Д.: Да, это понятная развилка. А как вы вот из той, даже еще доперестроечной ситуации видели, хотя бы предположительно, перспективу реализации этих разработок? Что бы могло произойти, чтобы они понадобились и, тем более, реализовались?

А.Ч.: Это происходило поэтапно. На первом этапе – вообще никак, просто для себя, для понимания. На каком-то этапе произошел переход в такую экспертную позицию – по мере того, как крепла уверенность, что оно все-таки когда-нибудь грохнется, и все равно кому-то что-то придется делать, а мы это что-то и подскажем. Будем экспертами.

Содержание темы:
01 страница
#01. Полит. ру. За. 01.02.2014, 07:36
01 страница
03 страница
#21. Слон. Альфред Кох: ваучеры придумал не Чубайс, а Советский Союз развалил украинский народ. 01.02.2014, 09:06
#28.
#28.
#28.
#28.
#28.
#28.
#28.
#28. Кирилл Родионов. 25 лет спустя: почему бизнес в России не стал опорой для реформ
#28.
#28.
01 страница
01 страница