http://www.itogi.ru/spetzproekt/2011/1/160539.html
/ Политика и экономика /
Андрей Ванденко
Анатолий Борисович — о пользе выездов на картошку, группе подпольщиков-реформаторов, стукаче из КГБ, а также о том, почему Ельцин выбрал Гайдара, откуда взялись две «Волги» в обмен на ваучер и как в 1993-м удалось выйти из вражеского окружения
Чтобы заполучить Анатолия Чубайса в собеседники хотя бы на пару часов, понадобилось сопровождать его в поездке на Дальний Восток, куда генеральный директор РОСНАНО отправился по делам возглавляемой им корпорации. Три дня были плотно расписаны с утра до позднего вечера, и разговор состоялся лишь на обратном пути из Владивостока в Москву. Собственно, так планировалось с самого начала: в утвержденной Анатолием Борисовичем программе интервью журналу «Итоги» значилось последним пунктом. На десерт?..
— У меня есть приятель, который, похоже, нашел универсальный ответ на любые жалобы. Когда собеседники начинают сетовать на мешающие жить обстоятельства, он произносит волшебную фразу: «А Чубайсу, думаете, легко?» И, знаете, действует! Народ проникается.
— С трудом верится... Хотя я вот не так давно встречался с Арнольдом Шварценеггером, рассказывал ему об инновационной экономике и непростых задачах модернизации в России. Он слушал-слушал, а потом говорит: «Что? Трудно? А когда я становился чемпионом мира по бодибилдингу?» Я согласился: наверняка было тяжело, даже не сомневаюсь. Так что подобная логика иногда все же работает.
— Может, поэтому вас называют Терминатором? По аналогии с «железным Арни»?
— Да мне столько ярлыков приклеивали! Я не особенно заморачиваюсь по этому поводу...
— Тем не менее каково оно — быть Чубайсом?
— Меня устраивает.
— И все же...
— Ждете философского осмысления темы? Напрасно. У меня его нет. Я ведь практик... Переходите к следующему вопросу, чтобы время не терять.
— Альпинизмом никогда не увлекались, Анатолий Борисович?
— Слишком серьезный вид спорта, им нельзя заниматься между делом. Чревато.
— Я к тому, что вы явно не равнинный человек.
— Это как?
— Впечатление, будто вам надо постоянно штурмовать новые вершины. Иначе заскучаете.
— Действительно, очень люблю с друзьями выбираться в экстремальные поездки по экзотическим и труднодоступным местам. К примеру, как-то прошли из Лабытнанги через Полярный Урал в Воркуту, а потом на север через Хальмер-Ю до самой Байдарацкой губы. Сначала на джипах, затем колеса сменили на гусеницы. Когда и на них было уже не продраться — там непрерывное болото, пересели на квадроциклы. Это один из лучших наших походов, но не скажу, будто испытываю острую внутреннюю потребность без конца преодолевать трудности. Не это является смыслом моего существования. Скорее, можно говорить о вынужденном шаге: делаю его, когда приходится.
— Но вы несчетно меняли жизненные ипостаси, каждый раз начиная, по сути, с нуля.
— Вам так кажется. Если присмотреться внимательнее, выяснится, что я всегда по-настоящему занимался одним и тем же. И не только на протяжении последних двух десятилетий, а гораздо дольше. Выражаясь современными терминами, у меня был единственный проект — наша страна. Понимаю, звучит избыточно пафосно, но это правда: ничего иного, кроме попыток преобразования России в человеческий вид, я, по сути, не делал.
— Самое время оглянуться назад и сравнить что было с тем, что есть.
— Изменения радикальные! О таком в 70—80-е годы прошлого века мы могли бы лишь мечтать. В общем-то вполне понятная история. Любой здравомыслящий человек имел массу претензий к существовавшему советскому строю, его политике и убогой плановой экономике, но далеко не всякий был в силах представить, что колосс окажется на глиняных ногах и рухнет столь стремительно. Счастье, что он не похоронил под обломками уйму народа, обошлось без большой крови. Сегодня мы живем в совершенно иной стране. Да, у нее куча проблем, однако они принципиально другого свойства, нежели те, что были в СССР.
— А когда вы впервые ощутили дискомфорт от жизни в Союзе?
— Такое чувство, что всегда критически относился к советской власти, хотя, наверное, все произошло не сразу, а шаг за шагом. В школе это проявлялось в меньшей степени, в институте — в большей. Безусловно, на формирование взглядов сильно повлияла семья. Ведь мой старший брат Игорь — убежденный диссидент, а отец, напротив, столь же искренний коммунист, настоящий, не ради карьеры. Он от первого до последнего дня прошел войну, дважды был ранен, один раз — тяжело, брал Берлин, освобождал Прагу, награжден восемью орденами... Отец преподавал марксизм-ленинизм и всегда верил в то, чему учил других, никогда не изменял принципам. У нас не обошлось без жарких дискуссий о судьбах родины, но в конце жизни отец отыскал способ примирить, совместить внутри себя мои взгляды и свои — не на идеологическом, а на общечеловеческом уровне, хотя и это далось ему непросто. На каком-то этапе он понял, что я стараюсь делать важные и нужные вещи для страны, принял это. А в юности я слушал много споров и потихоньку набирался ума-разума. Я ведь не был слишком продвинутым ребенком, скорее самым обычным. Состоял в пионерах, вступил в комсомол, хотя и не придавал этому особенного значения.
— Все происходило в Белоруссии?
— Оттуда меня увезли младенцем! С момента моего рождения прошло около года, когда отца перевели из города Борисова в другую часть. Хотя в Минске до сих пор живет забавный дядя, с удовольствием рассказывающий всем желающим, что лично повязывал мне пионерский галстук. Он мог сделать это только в детской коляске, предварительно преодолев мое отчаянное сопротивление... Нет, никаких воспоминаний о Борисове я не сохранил. Следом за отцом мы с мамой и братом колесили по стране из города в город, пока не осели в Ленин*граде. После школы я решил поступать в инженерно-экономический институт, которому до сих пор бесконечно благодарен за правильную специальность. Почему выбрал именно этот вуз? У меня ведь брат философ и отец тоже, мама справедливо рассудила, что двух мыслителей, ведущих бесконечные острые словесные баталии, на одну семью достаточно. Был, правда, вариант под названием «экономический факультет Ленинградского госуниверситета имени Жданова»... Какое же счастье, что я туда не пошел! У нас в ЛИЭИ науку преподавали отраслевую и более жизненную, соответственно менее идеологизированную, а в ЛГУ мозги промывали по полной программе. К тому же считаю очень правильной интеграцию инженерного и экономического образования. Этот синтез помогал мне в правительстве, еще больше пригодился в РАО «ЕЭС России» и оказывает неоценимую помощь сейчас, в РОСНАНО. Не видя инженерной компоненты инноваций, стратегически неверно выстраивать процесс исключительно с экономических позиций...
— Мы убежали далеко вперед, Анатолий Борисович, давайте пока вернемся в институт.
— Могу сказать, что в ЛИЭИ нас учили крепкие профессионалы, хорошо знавшие отрасль. Это являлось их главным достоинством и одновременно существенным недостатком. Именно в силу узкой специализации. Например, профессор Татевосов читал курс оперативно-производственного планирования на машиностроительных предприятиях. Этой дисциплине ученый посвятил всю жизнь! Ему было за восемьдесят лет, но он продолжал преподавать. Хотя, может, Татевосов лишь казался мне стариком — с позиций собственной молодости... Или Мария Ивановна Орлова, наш классик. И она блестяще знала предмет, но ей, подобно другим мэтрам из ЛИЭИ, порой не хватало целостного экономического мышления. Это была отраслевая наука — со всеми ее плюсами и минусами. Поэтому когда мы с друзьями пришли к выводу о неработоспособности советской экономики, невозможности ее эволюционного реформирования, обсуждать подобные темы в институте оказалось не с кем.
Из всех видов общественной активности в студенческие годы я признавал лишь два: совет молодых ученых и стройотряды, в которые съездил в общей сложности раз десять, не меньше. Маршруты особым разнообразием не отличались, обычно нас засылали в глухой угол на границе Ленинградской и Вологодской областей, где мы строили железную дорогу. На старших курсах меня выбирали командиром ССО, и этот опыт тоже очень пригодился в будущем. Однажды в качестве поощрения направили в интеротряд, что считалось высокой наградой, демонстрацией доверия. Вместе с нами в Ленинградском районе Кокчетавской области Казахстана трудились монголы, кубинцы и вьетнамцы. Хорошие были ребята, хотя строителями оказались весьма посредственными. Правда, они старались... В голой степи мы возводили коровники, клуб, жилые дома. Помню, заработал тогда прилично... Осенью в обязательном порядке ездил на картошку — всегда по Ленобласти, но в разные места — от Волосова до Бокситогорска. Старался выбирать смену попозже, в октябре, когда по утрам морозец уже прихватывал воду в умывальнике. Я жару не люблю, холод переношу лучше.
— Надо полагать, про картошку заговорили не случайно?
— Да, именно на ней и была создана микрогруппа революционеров-подпольщиков. В составе трех человек. Шел примерно 78-й или 79-й год. История, как Юрий Ярмагаев, Григорий Глазков и я таскали тяжеленные мешки, параллельно ведя бурную дискуссию о 695-м (видите, даже номер помню!) постановлении Совета Министров СССР о дальнейших мерах по совершенствованию хозяйственного механизма, уже не раз в подробностях пересказывалась ее непосредственными участниками, и мне вряд ли удастся добавить картине новых красок. Разумеется, я занимал предательскую по отношению к прогрессивно мыслящему человечеству позицию и всеми силами защищал документ, поскольку считал его правильным. Сотоварищи же нападали на постановление, будучи уверенными, что из-под пера советских чинуш не может выйти ничего современного и полезного. Я пытался доходчиво объяснить, в чем смысл предложений Совмина, а мои революционно и антиправительственно настроенные коллеги называли меня идиотом и не желали слушать никаких доводов в защиту. Правда, на моей стороне был железный, непробиваемый аргумент: в отличие от Юры и Гриши я не поленился прочесть постановление, они же клеймили его, не глядя. Тем не менее спор был очень горячим...
Дискуссиями на картошке дело не ограничилось, мы продолжили диспуты на профессиональные темы в стенах родного института, и совет молодых ученых оказался нашей сознательно выбранной «крышей», способом замести следы, отвлечь внимание. Абсолютно бессмысленный и бессодержательный СМУ идеально подходил для этой цели. Мы поняли: надо немедленно захватывать площадку, сочинили план работы, утвердили его в ректорате, получили право собираться для дискуссий в свободных аудиториях. Со временем нам разрешили проводить под эгидой совета семинары молодых ученых, публиковать научные труды, даже издавать собственный сборник, что воспринималось как невиданная победа. Но это все случилось гораздо позже, а поначалу мы так и дискутировали втроем — Юра, Гриша да я. Примерно через полгода к нашей компании присоединился четвертый участник. Еще через несколько месяцев — пятый. Им стал теперешний глава Центробанка Сергей Игнатьев. Чуть позже появился нынешний министр финансов России Алексей Кудрин. Процесс сбора единомышленников шел неспешно, системно, целенаправленно, мы придавали ему большое значение. Главным для нас было не количество членов кружка, а их качество. Искали по всему Питеру, перебирая вуз за вузом, факультет за факультетом, кафедру за кафедрой: сначала прошерстили мой родной ЛИЭИ, потом ФИНЭК — Финансово-экономический институт, университет... Сергея Игнатьева, например, нашли не сразу, поскольку он работал в Ленинградском институте советской торговли, а мы в ту сторону, честно говоря, даже не смотрели. Со временем поиск расширился: обратили взоры на Москву и новосибирский Академгородок, но методология осталась прежней...
— Контора Глубокого Бурения, проще говоря — КГБ, вас не запеленговала?
— В обязательном порядке! Мы отдавали себе отчет, что компетентные товарищи не могут не заинтересоваться деятельностью группы. Собственно, для этого и требовалось прикрытие в виде совета молодых ученых. Одно дело, когда какая-то непонятная компания тайно обсуждает всякую антисоветчину, и совсем другое, если у людей есть план — утвержденный и согласованный с проректором на науке, а им был мой учитель профессор Константин Федорович Пузыня, которому я в жизни многим обязан. Официально мы ведь занимались темой «дальнейшего совершенствования управленческого механизма во имя выполнения решений пленумов ЦК и съездов КПСС». Ширма сыграла свою декоративную роль, и все же в наши ряды затесался стукач, вычислить которого удалось не сразу. Помогли утечки информации из Большого дома на Литейном, как в Питере испокон веков именовали управление КГБ по городу и Лен*области. Нас ведь тоже, как говорится, не в дровах нашли, мы сознавали, где живем и с кем имеем дело. Когда все выплыло наружу, тихо расстались с предателем. Сделали это предельно аккуратно, чтобы не заронить в нем лишние подозрения. Медленно отодвинули человека в сторонку, перестали приглашать на заседания, пока он сам все не понял. Момент был драматический... Тот стукач позже стал заметным политическим деятелем современности. Он по-прежнему существует на федеральном горизонте и на протяжении двадцати лет активно пригвождает нас к позорному столбу за антинародные реформы...
— После разоблачения сексота комитет от вас отстал?
— Нет, конечно! Были разные истории, в том числе комичные. Проводили мы как-то семинар, который структурировали так, чтобы поделить его на протокольную часть с утвержденной программой и выступлениями политэкономов-орто*доксов, а также неформальные меро*приятия, проходившие на лестницах и в курилках в перерывах между официальными заседаниями. Там-то и разворачивались настоящие дискуссии. После семинара кто-то настучал в «контору», по возвращении в Питер начались жесткие разборки, нас стали по одному выдергивать для «душевных» бесед на Литейный. Мы быстро скоординировались, условившись, как будем действовать и что говорить. Среди нас был человек, который реально владел профессиональной стенографией, что тогда встречалось крайне редко, и вел подробнейшие отчеты по всем обсуждавшимся на семинаре вопросам. Собственно, речь о Михаиле Дмитриеве, несколько лет проработавшем впоследствии первым замом у Германа Грефа в Министерстве экономического развития и торговли, а сейчас возглавляющем Центр стратегических разработок. А у стенограммы, оказывается, есть особенность, о которой я не знал: расшифровать ее может лишь тот, кто записал. Конечно, существуют общепринятые правила, символы и знаки, но у каждого автора собственный почерк, другому его практически не понять. Словом, Михаила пригласили в «контору», где он честно признался, что все аккуратно запротоколировал в тетрадочке. Борцы с крамолой очень обрадовались и попросили немедленно прочесть записи. Михаил с готовностью взялся за дело: «Чубайс порекомендовал усилить работу по выполнению решений последнего пленума ЦК КПСС, а Кудрин предложил обратиться к недавнему выступлению генерального секретаря Брежнева. Развернулась оживленная дискуссия, какие именно следует предпринять меры...» И далее в том же духе, в стиле лучших передовиц газеты «Правда». Не уверен, что комитетчики клюнули на развесистую клюкву, но формальных оснований усомниться в услышанном у них не было.
— Развели товарищей чекистов...
— К счастью, до настоящих столкновений с КГБ не доходило, мы не призывали к свержению советского строя, не проводили демонстраций на Дворцовой площади и не расклеивали по ночам подрывающих устои государства листовок. Изначально конструкция строилась исключительно в профессиональной сфере. Так получилось, что в силу личностных особенностей вместе собрались люди, которых интересовали не баррикады, а то, почему не работает экономика СССР, какой она должна стать и как этого добиться. Мы и занимались проблемой на протяжении десяти лет. Наши усилия были направлены на теоретическую подготовку экономической реформы в стране, а не на организацию политических партий или движений.