4152. Сетевая власть: как государство управляет обществом

[Борис Грозовский]

http://www.forbes.ru/mneniya/idei/31...t-obshchestvom

10.03.2016 04:51

Фото REUTERS / Christian Charisius
Поставив под контроль принадлежавшие государству медиасети, Владимир Путин поставил все медиагруппы под контроль или в прямую зависимость от государства

Власть зависит от контроля за коммуникацией, коммуникационная власть — в самом сердце структуры и динамики общества. Так начинается переведенный только что на русский язык издательством НИУ ВШЭ учебник выдающегося социолога Мануэля Кастельса «Власть коммуникации». Он обобщает работы Кастельса 1990–2000-х годов, посвященные власти в информационном обществе (оригинал вышел в Oxford University Press в 2009-м). У Кастельса, родившегося в 1942 году, есть личный опыт борьбы против власти, запрещающей читать и говорить: в 18 лет он боролся с франкистским режимом, распространяя среди рабочих листовки марксистско-демократического толка. «Тогда я не знал, — говорит социолог в предисловии к книге, — что послание эффективно, только если получатель готов к нему, а источник сообщения поддается распознаванию и заслуживает доверия».

Власть и коммуникацию Кастельс «склеивает» в одну тему гипотезой, что наиболее фундаментальная форма власти состоит в способности формировать человеческое сознание. То, как мы думаем, определяет наши индивидуальные и коллективные действия. Власть — это отношения подчинения/принуждения, но более прочные конструкции базируются не только на силе, но и на согласии. Людьми нельзя управлять как пешками. Нужно заставить их принять нормы и правила игры, внушить страх и покорность в отношении существующего порядка. Битва за изменение и применение норм в обществе происходит вокруг формирования человеческого сознания, поэтому коммуникация — эпицентр этой битвы, пишет Кастельс. Как выглядит она в сетевом обществе, когда мультимодальные массмедиа и горизонтальные сети увеличивают автономию пользователей?

Власть всегда является не атрибутом, а отношением — способностью одного субъекта асимметрично влиять на решения другого желательным для первого образом. Достичь этого можно за счет принуждения, или при помощи конструирования смыслов, или через институты. Поэтому легитимация — ключевой процесс, позволяющий государству состояться. Но она определяется согласием разрозненных человеческих воль, их способностью принимать правила, сопротивляться, артикулировать интересы и ценности. Так власть становится неотделимой от коммуникации: последняя дополняет (и иногда заменяет) применение силы. К сожалению (или к счастью — унификация радует не всех), общества не являются, пишет Кастельс, общностями, разделяющими одни и те же ценности и интересы. Они состоят из противоречивых структур, вступающих друг с другом в конфликты и переговоры. Конфликты никогда не заканчиваются — они лишь приостанавливаются с помощью временных соглашений и нестабильных контрактов.

Еще важнее коммуникация в глобальном сетевом обществе, когда у отдельных узлов сети возрастает автономия относительно центров власти. В сетях акторы самостоятельно создают информацию (а не только потребляют информационные потоки, идущие к ним из центра), самостоятельно ее направляют (распространяют) и самостоятельно выбирают, какую информацию получить и с кем коммуницировать. Изменилась модель коммуникации: вместо вещания нескольких источников на широкую аудиторию — специфические креативные аудитории, в которых каждый в той или иной степени выступает производителем и потребителем информации. Власть становится коммуникационной властью.

Пример осуществления такой власти — череда дезинформаций и мистификаций, связанная с началом войны в Ираке, пишет Кастельс.

Даже в 2006 году, после того как ложь была опровергнута, 50% американцев (опрос Harris) верили, что в Ираке было обнаружено оружие массового поражения (на пике — 69%), а 64% — что Саддам Хусейн был тесно связан с «Аль-Каидой» (на пике — те же 69%). Запрещенный в России ИГ (организация признана террористической) — плата за манипулирование информацией и информационное невежество. Люди склонны верить в то, во что хотят, и фильтруют информацию, чтобы адаптировать ее к предпочитаемым суждениям. Изменить старые установки, мешающие воспринимать новую информацию, очень сложно — для этого нужен «исключительный уровень коммуникативного диссонанса». Сложнее всего повлиять на изменение установок, возникших под влиянием глубочайшей эмоции — страха смерти. Тема Хусейна в сознании американцев была связана с патриотизмом и страхом перед террором. Когда этот страх активизирован, люди хватаются за каждую соломинку, становятся нетерпимы к инакомыслию и с трудом отказываются от того, что показалось единственной надежной защитой от этого страха. Только ухудшение ситуации в экономике в 2007–2008 годах окончательно разрушило одобрительную оценку американской политики в Ираке.

Сетевое общество по определению является глобальным, но пока национальные государства удерживают позиции, действуя односторонне и рассматривая глобальное управление как еще одно поле, на котором можно максимизировать собственные интересы. Еще не сложился контекст глобального управления проектами, где цель — общее дело, а не выигрыш отдельного игрока-государства. Этот устарелый подход ставит весь мир под угрозу (очевидна связь между войной в Ираке и подъемом глобального терроризма), но национальные государства в принципе не приспособлены к тому, чтобы действовать как участники сети, а не автономные образования. Ситуация изменится, когда государства будут отодвинуты и мир перейдет под управление глобального гражданского общества, мечтает Кастельс. Но возможно ли это, мы пока не знаем.

Политика разворачивается в медиа, которые являются не «четвертой властью», а пространством создания власти как таковой. В медиа распределяются властные отношения между конкурирующими политическими и социальными игроками. Но избиратели не вполне рациональны — им трудно обсуждать сложные политические вопросы, и они принимают политические решения методом «пьяного поиска», пытаясь найти самые простые способы получения информации. Это делает медиаполитику персонализированной, ведь самый простой способ получить информацию о кандидате — составить суждение на основании его внешности и черт характера. Кандидат должен быть лидером, ведь люди ищут в политике человека, похожего на них, но обладающего способностью вести их за собой.

Свои социальные и философские идеи Кастельс тестирует, анализируя многочисленные кейсы, взятые из американской, испанской, французской политики. Нашлось в учебнике Кастельса место и для России — в качестве примера страны (наряду с США и Китаем), где государство реализует старые и прямые формы медиаполитики — пропаганду и контроль, фабрикацию сообщений и цензуру высказываний, подрывающих эти интересы (напомню, что книга закончена в 2008-м).

В России эта медиаполитика проводится в особо жесткой форме — путем «криминализации свободной коммуникации» и прямого преследования распространителей.

Информация — это власть, а контроль над средствами коммуникации — средство осуществления власти: этот урок СССР Россия не забыла и после его разрушения. Поставив под контроль принадлежавшие государству медиасети, Владимир Путин поставил все медиагруппы под контроль или в прямую зависимость от государства, пишет Кастельс. Он предполагает, что, поскольку глобальная интерактивная сеть не очень пригодна для тотального госконтроля, рано или поздно российские чиновники «с должным вниманием отнесутся к самой решительной и изощренной попытке контролировать коммуникацию, относящейся к эпохе интернета, — к китайскому опыту».

Политические дебаты под управлением опытных веб-мастеров и в условиях самоцензуры участников форумов, блокирование иностранных ресурсов — китайское общество принимает все эти ограничения, поскольку 72% населения страны (опрос Pew Global, 2005) удовлетворены условиями жизни. Основные идеологические противоречия в Китае связаны не с борьбой демократов и коммунистов, а с националистическими эмоциями в отношении Японии и Тайваня, с болью за колониальное прошлое и иностранное унижение. К тому же китайцы очень сильно нацелены на потребление (в противовес ценностям творчества, самовыражения и т. д.), да и 2/3 времени в интернете используют для развлечений. Все это означает, что китайская система была бы достаточно устойчивой и в условиях большей свободы слова.

Политика меняется вслед за изменениями в общественном сознании. Так, различные экологические движения буквально на своих плечах внесли в глобальную политику проблему борьбы с изменением климата. Установлению демократии предшествует ценностный переворот, когда свобода слова и возможность участвовать в государственной жизни становятся для людей приоритетами, от которых они не готовы отказаться. Как и в юности, демократия осталась для Кастельса способностью противостоять силе происхождения, богатства и личного влияния.

Чтобы демократия была живой, необходимо деятельное участие граждан.

[Борис Грозовский]

http://www.forbes.ru/mneniya/tsennos...trolya-nad-smi
Мнения
Ценности
21.03.2016 04:36

Фото Станислава Красильникова / ТАСС
Экспериментально подтвердить существование в России частной цензуры — весьма интересная задача

Авторитарные режимы боятся свободы слова. Распространение нежелательной информации, например о коррумпированности политического руководства, делегитимизирует власть и подрывает ее стабильность. Это верно и в отношении демократических режимов. Но там это не угрожает стабильности всей политической системы: она не отождествляется с пребыванием у власти конкретной группы людей. Поэтому для авторитарных режимов предотвращение утечек и анализ информационных потоков становятся не второстепенной, а ключевой задачей. В Китае сотни тысяч человек заняты мониторингом, анализом и цензурированием активности граждан в соцсетях. Но такая стратегия сопряжена со значительными издержками. Интернет и соцсети дали каждому возможность стать автором, что затруднило работу цензоров. К тому же введение цензуры плохо сказывается на международной репутации автократов.

Самоцензура дешевле: тем, кто сами себя цензурируют, не надо за это платить.

Еще один плюс — она меньше влияет на международную репутацию автократии: всегда можно сказать, что это слишком осторожные граждане перестраховываются. Вот политические архитекторы и стараются построить механизм, в котором частные СМИ сами выполняли бы функции цензоров (в отсутствие прямого контроля), а граждане занимались бы (на волонтерских началах) сложной и ответственной работой по предварительной оценке своих мыслей на предмет их политической грамотности и моральной устойчивости.

Важное оружие — репрессии. Они не должны быть масштабными: достаточно наказать одного, чтобы тысячи на его примере узнали, где сейчас проходит граница между разрешенным и запрещенным.

Чем больше репрессий (и информации о них) сегодня, тем меньше репрессий потребуется завтра, чтобы заставить людей молчать.

Чем сильнее страх, помогающий осваивать искусство самоцензурирования, тем меньше нужно внешних контролеров. А те, чья задача — не просто избежать риска, но и получить от власти бонус, начинают проявлять бдительность, рапортуя о ненадлежащих высказываниях других людей.

Можно ли доказать наличие в российских негосударственных медиа цензуры? Недавно Кристофер Фарисс и Чарльз Крэбтри из Университета Пенсильвании и Холгер Керн из Университета Флориды провели нестандартный эксперимент более чем в 1000 российских частных медиа, зарабатывающих на рекламе. Они исследовали, как реагируют СМИ на предложение опубликовать рекламу, которую можно интерпретировать как высказывание, направленное против существующего политического режима, и на рекламные сообщения, в которых содержится призыв к коллективным действиям. Например, в Китае цензура, как показано в работе Гари Кинга из Гарвардского университета, блокирует публикации призывов к коллективным действиям даже в случае, если они не направлены против власти.

Результат эксперимента: российским частным медиа цензоры не нужны, они и сами справляются. В добавление к государственной цензуре и самоцензуре сложился механизм «частной цензуры», и он весьма действенный.

В начале 1990-х одновременно с приватизацией госпредприятий была на несколько лет «приватизирована» и силовая функция государства. В 2000-х годах эта сфера прошла обратную «национализацию». Сейчас государство хочет контролировать высказывания в СМИ, но не готово за это платить. Поэтому приватизируется цензура. Инструменты — ст. 280 УК («Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности») и неформальное давление на собственников и главных редакторов. Поскольку на иностранных акционеров российских СМИ давить стократ сложнее, им запретили владеть медиа в России.

Частная цензура далеко не всегда осуществляется по указке властей. К примеру, пишет Фарисс и его соавторы, газета может отказаться от публикации рекламы контрацептивов, поскольку ее владелец — противник контроля за рождаемостью (вне зависимости от того, что думает на этот счет государство). Или радиостанция не станет публиковать рекламу оппозиционной партии, поскольку владелец радио лично состоит в «партии власти». В США многие СМИ отказываются от рекламы алкоголя и огнестрельного оружия — такова позиция их владельцев. В этих случаях источником актов частной цензуры — даже если находящиеся у власти политики готовы им аплодировать — является не государство, а частный владелец.

Частная цензура может быть мотивирована не только взглядами владельца СМИ, но и общественными настроениями. Большинство медиа не станут публиковать информацию, которая может быть воспринята их основными потребителями как оскорбительная или провокационная. Так, газета может отказаться рекламировать те же контрацептивы не из-за взглядов владельца, а потому, что этой рекламой будут недовольны ее консервативные читатели.

Наконец, частная цензура может быть политически мотивирована. Издание и его владелец не хотят, чтобы власти ассоциировали их с оппозицией, и отказываются публиковать даже рекламу политически сомнительных акторов (не говоря уже о взвешенном информировании об их действиях и взглядах). Это случай частной цензуры, источник которой — политический режим, страх формальных или неформальных санкций и воздействий. Спектр возможных ответов на появление, например, в ТВ-эфире оппозиционного политика весьма широк: сокращение доступа журналистов данного ТВ-канала к официальной информации, налоговая проверка компании, принадлежащей собственнику ТВ, штрафы, прекращение привлекательных для частных медиа рекламных контрактов с госкомпаниями. Все эти виды воздействий СМИ Китая, России, Венесуэлы, Белоруссии за последние четверть века изучили очень неплохо.

Главное, на чем сосредоточена цензура в современных авторитарных режимах вроде Китая, — это воспрепятствовать коллективным действиям, предотвратить демонстрации, митинги и собрания. Китайские цензоры запрещают публиковать сообщения обо всех акциях, если их организатором не является правящая партия, — даже когда планируется митинг с провластными лозунгами. При этом китайские цензоры более-менее толерантны к критике политического режима. Критиковать можно, а вот собираться — ни-ни. Автократии более классического образца запрещают и критику режима. В Японии (в XIX — первой половине XX века) критика правительства наказывалась тюрьмой, а в Италии тогда же за неуважение к правительству выписывались большие штрафы. Впрочем, нередко и такие режимы оставляют возможность нецензурированной критики — чтобы была возможность «выпустить пар».

Бывшие руководители «Ленты.ру» и «Афиши» о своем латвийском СМИ и о том, почему Михаил Ходорковский вышел из инвесторов проекта→

Изучать частную цензуру и самоцензурирование очень сложно, ведь если человек предпочел молчание выражению несогласия, он не сообщает об этом своем решении ни властям, ни исследователям. Россия была выбрана исследователями не случайно. Де-юре здесь гарантирована свобода слова, на практике же свободное высказывание часто наказывается (Анна Политковская, издатель «Химкинской правды» Михаил Бекетов, группа Pussy Riot). Оппозиционные издания запрещаются («Грани», «ЕЖ»), а если у властей есть возможность повлиять на политику издания, которое их раздражает, эта возможность обязательно используется (смена руководства и команды в «РИА Новости», Газете.ру, Ленте.ру). Формально к большинству из этих историй государство никакого отношения не имеет. Это тоже фирменный стиль: еще в начале 2000-х годов НТВ было переформатировано в результате «конфликта хозяйствующих субъектов», одной из стороной которого был «Газпром». Вот почему экспериментально подтвердить существование в России частной цензуры — весьма интересная задача.

Фарисс и его коллеги вступили в контакт почти с 1000 российских медиа, столичных и региональных. Они называли себя представителями (разумеется, несуществующей) НКО «Наш Альянс» и предлагали СМИ разместить рекламу этой организации. Текст предлагаемого к публикации объявления варьировался по степени критичности в отношении к политическому режиму. Один из вариантов объявления говорил о сохранении исторических зданий, другой — об отсутствии в стране свободы слова. Каждое из объявлений могло сопровождаться призывом к коллективным действиям. Ни одной реальной публикации в ходе исследования не состоялось: исследователей интересовала только готовность медиа опубликовать объявление.

На рекламные предложения откликнулись всего 24,2% адресатов. Откликов на предложение опубликовать объявление о спасении зданий исследователи получили от 29% медиа (но если реклама говорила о коллективных действиях в защиту зданий — то от 19%). Отклик на предложение опубликовать политические объявления был ниже (9–18%), особенно если в них содержался призыв выйти на демонстрацию. Вероятность получить отказ (или отсутствие ответа) составила 64–88%, причем она росла по мере радикализации объявления.

Медиа весьма бдительны. Из числа ответивших на объявление об охране зданий около трети пытались узнать, что это за странное НКО предлагает им рекламу, каковы его политические цели (такие ответы приравнивались к отказу от публикации). Намного выше оказался интерес СМИ к профилю странного рекламодателя, предложившего им явно оппозиционный рекламный текст: примерно 90% ответных писем содержали вопросы о том, чем занимается данное НКО. Но это только в случае, если в рекламном тексте не было призывов к коллективным действиям. Если они были, СМИ задавали вопросы реже, сразу понимая невозможность сотрудничества.

В итоге согласие на публикацию (или прайс-лист на размещение рекламы) исследователи получили от 12% СМИ, которым было предложено объявление о спасении зданий (если оно сопровождалось призывом к демонстрации — от 6%). Политические объявления были готовы опубликовать 1–2% СМИ (видимо, такова доля оппозиционных изданий в выборке). Частная цензура в России существует: государство неплохо справляется с задачей переложить эту неприятную функцию на частные медиа. Цензура нового типа эффективнее советской: медиа — это бизнес. Заинтересованные в том, чтобы остаться в бизнесе, медиа подстраиваются под навязываемые им правила игры.

[Борис Грозовский]

http://www.forbes.ru/mneniya/idei/31...st-effektivnee
25.04.2016 04:51

журналист

Фото REUTERS / Alexandros Avramidis
Психологи, экономисты и маркетологи помогут привлечь больше средств для благотворительных фондов

Благотворительность составляет существенную долю мировой экономики. В развитых странах ее учет неплохо налажен. А вот в развивающихся филантропия во многом остается в неформальной экономике. В США в 2014 году на благотворительные цели было пожертвовано $358 млрд — эквивалент 2% ВВП. Несмотря на непростую ситуацию в экономике, пожертвования выросли на 7%, превысив (с учетом инфляции) докризисный максимум.

Еще поразительнее статистика волонтерства: в 2014 году им занималось 25,3% взрослых американцев (62,8 млн человек), потратив на это 8,7 млрд часов. Каждый из тех, кто занимается волонтерством, посвятил ему около 140 часов за год. Каждый день, по данным Current Population Survey, волонтерством занимается 6,4% американцев, тратя на это по 2,5 часа. Это означает, что приведенную выше оценку пожертвований нужно увеличить почти в полтора раза, на $180 млрд: 2/3 помощи оказано деньгами, а 1/3 — личным участием.

В структуре пожертвований в США доминируют частные лица: на них приходится 72% внесенных сумм (15% — фонды, 5% — корпорации, 8% — посмертные завещания). Среди организаций, получающих больше всего пожертвований, лидируют по-прежнему религиозные: им достается 32% собранных средств. Но перечисления этой категории получателей почти не растут год от года. На здравоохранение приходятся скромные 8,3% пожертвований, еще 2% направляется напрямую тем, кто нуждается в лечении или уходе.

Привлечение денег — сложная задача. Каждый доллар, потраченный на фандрайзинг, приносит порядка $5–6 (это медианный уровень).

Благотворительные организации вынуждены расходовать на сбор денег не менее 15% получаемых ими сумм (у неэффективных организаций эта доля доходит до 35%).

Правда, многие из них не очень четко учитывают затраты на фандрайзинг, так что говорить о стоимости привлечения денег можно лишь с известной долей неопределенности.

Можно ли привлекать средства эффективнее? Во-первых, важен размер организации. Большим некоммерческим организациям (НКО) привлечение средств дается лучше, чем маленьким. В тех же США в 2014 году НКО, за год привлекающие более $0,5 млн, нарастили объем полученных средств на 10,4%. В то же время НКО с бюджетом $100 000–500 000 собрали всего на 3% больше, чем годом ранее. А совсем маленькие НКО привлекли на 8% меньше, чем в предыдущий год. Небольшие благотворительные организации не выживают еще и потому, что у них выше удельные затраты на привлечение средств.

Во-вторых, важны не только объемы привлеченных средств, но и то, сколько среди грантодателей новых, а сколько старых жертвователей. По США статистика не очень благополучная: среди тех, кто жертвовал на благотворительность в 2013 году, всего 43% делали это и в 2014 году. Этот показатель в последнее десятилетие колеблется в диапазоне 39–46%. Получается, благотворительным организациям не удается удержать более половины жертвователей. Это досадно: привлечение новых дарителей обходится НКО дороже, чем удержание старых, да и жертвуют первые меньше.

В-третьих, многое зависит от дизайна мер, при помощи которых привлекаются средства. Так, очень важно, просит ли благотворительная организация пожертвовать ей определенную сумму и предоставляет ли жертвователям выбор и какой именно. Раньше исследований на эти темы было мало, но в последние годы ими занялись представители бихевиорально-экспериментального подхода в экономике, маркетологи и психологи.

В США ¾ онлайн-просьб о пожертвованиях не содержат «дефолтной опции» — суммы, которую собиратель средств просит дать «по умолчанию». Но иногда благотворительные организации назначают конкретный размер пожертвования — например, $25, $50 или $510, одновременно предоставляя опцию отправить любую другую сумму по своему выбору. 92% фандрайзеров, которые указывают ориентировочную величину, назначают дефолтным пожертвованием совсем небольшую сумму денег (ее можно увеличить, вписав в графу любую сумму). Дизайн просьбы оказывает серьезное влияние на поведение жертвователей.

Важен и сам факт того, что реципиент попросил определенную сумму (а не «жертвуйте сколько можете»), и ее величина.

Джеймс Эдвардс и Джон Лист из Чикагского университета провели эксперимент, помогая привлечь деньги для фонда развития Университета Висконсина. Средства собирались у выпускников посредством телефонных звонков. Одним потенциальным донорам называлась возможная сумма пожертвования ($20), а другим — нет. Число пожертвований оказалось значительно выше в случае, когда у потенциальных доноров был примерный ориентир (жертвовали 12,6% против 9,55%). Впрочем, размер пожертвований в этом случае оказался ниже ($19,35 против $23,92), к тому же люди, которым не называли цифру $20, чаще жертвовали более $20. И все-таки в целом более выигрышной стратегией оказалось давать стоимостный ориентир: в этом сценарии удалось собрать почти на 7% больше. Возможно, «дефолтная опция» помогает определиться тем, кто не уверен, хочет жертвовать или нет, и затрудняется в выборе суммы.

Влияет на размер пожертвований и информация о том, сколько жертвуют другие люди.

Это показали исследователи из университетов Индианы и Пенсильвании. Сообщая потенциальным донорам, сколько жертвуют другие, фандрайзеры привлекали на 12% пожертвований больше. Наиболее выигрышный вариант — сообщать донорам о крупных пожертвованиях, которые делают 5–10% самых щедрых доноров. Рассказ о том, что кто-то дал на благое дело $300, увеличивал средний чек с $107 до $120. Потенциальные доноры как бы думают, что фандрайзер знает «правильное» количество денег, которое ему нужно отдать, и следуют его навигации.

Об интересном эксперименте рассказали Дэвид Рейли (Университет Беркли) и Аня Сэмек (Университет Южной Калифорнии). Они разослали более 14 400 открыток слушателям двух общественных радиостанций (классика и джаз) в Аризоне и зрителям регионального общественного ТВ, собирая для них средства в конце года (традиционное время сбора пожертвований). Всего на просьбу о пожертвовании откликнулось 9–13% респондентов. Указание суммы увеличивает долю жертвователей. При этом, если фандрайзер запрашивает слишком большую сумму, жертвователей становится меньше: радиостанции, прося меньше, получали на 15% больше.

Почему люди, у которых попросили больше, жертвуют меньше? Дело в том, что получатели писем слишком ответственно относятся к просьбам фандрайзера: 60% жертвователей дают ровно столько, сколько у них попросили. Не будучи в состоянии выполнить просьбу фандрайзера, многие (от ¼ до ½) отказываются от донорства совсем, хотя в письме присутствует опция «пожертвуйте столько, сколько считаете нужным».

Есть и обратный эффект. Как показано в опубликованной в этом году работе Олега Урминского и Индранила Госвами из Чикагской бизнес-школы, более низкие суммы пожертвований, предлагаемые фандрайзерами, стимулируют жертвующих перечислять меньше денег. В этом случае величина каждого отдельного пожертвования ниже, но больше готовых жертвовать и общая сумма. Итак, предлагать сумму пожертвований полезно, но она не должна быть большой, резюмируют Урминский и Госвами.

Важно и то, как просить о помощи. Людям трудно оценить масштаб проблемы (например, сколько стоит лечение человека от рака), когда об этой проблеме говорится в отрыве от других подобных случаев, отмечает Кристофер Хси, еще один специалист по поведенческой экономике из Чикаго. Когда людей спрашивают, сколько бы они дали на лечение одного больного или нескольких, они называют практически одну и ту же сумму.

Совсем другое дело, когда людей сначала спрашивают, какой суммой они помогли бы одному больному, а затем — сколько дали бы, чтобы вылечить десять, показывает Хси в одной из своих работ.

[Борис Грозовский]

http://www.forbes.ru/mneniya/idei/32...ii-paternalizm

Гостиницы подталкивают людей к правильным решениям при помощи табличек: меньше стирки — ниже издержки.Фото Simon Dawson / Bloomberg via Getty Images
Воплощение любой «хорошей схемы» не обходится даром. Попытки регулирования приводят к тому, что государство начинает принимать решения вместо людей, которые могут и не подозревать, что стали объектом манипулирования

Если у вас есть смутное ощущение, что надо бы прочитать выдающихся экономистов-институционалистов XX века — Рональда Коуза, Гэри Беккера, Оливера Уильямсона или пора познакомиться с достижениями поведенческой экономики последних десятилетий — Даниэль Канеман, Ричард Талер, Касс Санстейн, но нет времени на чтение многих книг, то теперь у вас есть «экономный вариант». Издательство НИУ ВШЭ выпустило том избранных работ Ростислава Капелюшникова — известного специалиста по институциональной экономике и экономике труда. А еще Капелюшников — внимательный и компетентный проводник идей лучших экономистов XX века в русскоязычную среду. В книгу «Экономические очерки. Методология, институты, человеческий капитал» вошли несколько портретных очерков (Коуз, Беккер, Хайек, Уильямсон и Элизабет Остром), статьи о работе Карла Поланьи и о проблеме QWERTY, еще две работы о Коузе, критический очерк о поведенческой экономике и новом патернализме, несколько работ о легитимности собственности и институтах в переходной экономике, а также две статьи о стоимости человеческого капитала и спросе/предложении на высококвалифицированную рабочую силу в России. Они написаны в последние полтора десятилетия и публиковались в журналах, в серии working papers НИУ ВШЭ как предисловия к переводным монографиям и т. д.

Р. И. Капелюшников. Экономические очерки. Методология, институты, человеческий капитал.
Р. И. Капелюшников. Экономические очерки. Методология, институты, человеческий капитал. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2016
Лучшее, на мой вкус, интеллектуальное приключение этой книги — критическое прочтение вместе с Капелюшниковым Коуза и бихевиористов. Основной коузовский лейтмотив — мысль о том, что любая форма социальной организации (фирма, рынок, государство) не является бесплатной и требует много усилий и издержек для своего создания и функционирования. Любой социальный механизм небесплатен: сразу возникают транзакционные издержки. Иногда они оказываются запретительно велики. В этом смысле искусство экономической политики — это отбор и внедрение оптимальных по соотношению «цена/качество» способов координации экономической деятельности. Такой взгляд противоположен общераспространенной наивной концепции «провалов рынка», видящей государство агентом, который сделает все то хорошее, чего не может рынок. Такое лечение может быть хуже болезни, показывает Коуз: воплощение любой «хорошей схемы» не обходится даром. Госрегулирование сопряжено с издержками — ценовыми и информационными. Например, чтобы установить монополиям цены на уровне предельных издержек, государство должно о них очень много знать и выстроить орган, не подверженный их влиянию.

Полвека назад все это не было очевидно даже великим либералам. В 1960 году в Чикагском университете Коуз пересказывал аудитории, в которой были Милтон Фридман и Джордж Стиглер, свою статью, в которой предлагал создать радиовещательный рынок. Причину «заторов» в радиоэфире (много агентов работают на одних и тех же частотах, создавая друг другу помехи) он увидел не в недостатке госрегулирования, а в отсутствии прав собственности на электромагнитные волны. Коуз предложил неслыханное — сократив госконтроль, ввести право собственности на ненаблюдаемый объект, частоты и продавать право вещания на аукционах. Перед началом дискуссии против этой идеи высказались 20 участников семинара, за был только ее автор. Но Коузу удалось переубедить коллег, и потом они жалели, что не записали дискуссию на магнитофон, вспоминая о ней как об одном из наиболее драматичных событий своей интеллектуальной жизни.

Коузовский анализ перевернул и представление о внешних эффектах — экстерналиях. К ним относят, например, фабричный дым, отравляющий воздух для жителей ближайших домов. Такие эффекты — повод для госвмешательства: чтобы устранить «провалы рынка», надо ввести налог или установить контроль за деятельностью тех, кто порождает отрицательные эффекты.

Коуз показал, что с регулированием таких эффектов рынок и сам прекрасно справится, если права собственности четко определены, а транзакционные издержки стремятся к нулю.

И даже если транзакционные издержки велики, издержки госрегулирования могут быть выше потерь из-за «провалов рынка». Четко установленные права собственности заставляют частных агентов не игнорировать, а принимать во внимание издержки и выгоды, которые их действия могут принести другим, пишет Капелюшников. Возможность рыночных операций с каким-либо ресурсом появляется тогда, когда им кто-то владеет. И если права собственности четко определены, заинтересованные стороны могут прийти к наиболее рациональному решению: тот, для кого обладание правом представляет наибольшую ценность, выкупит его у того, для кого это право менее ценно.

Результат такого саморегулирования, например, — своеобразный «рынок опыления»: владельцы пчел платят владельцам фруктовых садов с богатым содержанием нектара за право опыления их деревьев. Владельцы садов с малым содержанием нектара, наоборот, платят держателем пчел, а в промежуточном случае никто никому не платит. Неплохо решает рынок (в случае определенности прав собственности) и проблему с предоставлением общественных благ. Об этом говорит хрестоматийная коузовская статья о маяках: их в Великобритании возводили частные лица, окупавшие свои затраты благодаря портовому сбору на содержание маяков.

Похожую мысль Капелюшников находит и у Остром, неожиданного нобелевского лауреата 2009 года. В нескольких работах она опровергает механизм, который по аналогии с «провалами рынка» можно назвать «социальными провалами». Речь о ситуациях, когда максимизация каждым индивидом своего краткосрочного интереса ставит всех в худшее положение, чем это было бы при иных вариантах.

Достичь наиболее благоприятного для всех исхода можно, только если каждый агент откажется от максимизации личной выгоды. Но для этого нужно согласованное поведение.

Способность людей к нему проверялась во множестве экспериментов, и исследователи были пессимистичны: добровольная самоорганизация при предоставлении общественных благ и управлении ресурсами общего пользования почти невероятна. Агенты заперты в плохом равновесии («проблема безбилетника», «дилемма заключенного»), а контроль за внедрением и соблюдением правил довольно дорог. Пока рыба плавает в озере, она ничья. Как только я ее выловил, она уже моя. Это трагедия общедоступности — быстрое истощение ресурсов общего пользования: платить за них никто не хочет, их потребление для каждого — «чистая прибыль».

Остром показала, что, несмотря на эту логику, люди не так уж беспомощны. Они веками управляют ресурсами общего пользования без их деградации. Локальные сообщества справляются с проблемой коллективного действия, например, изучавшиеся Остром крестьяне в Непале, поддерживающие ирригационные системы. Обязательные условия успеха — установление четких границ группы, имеющей доступ к благу (чужие здесь не ходят), участие самих пользователей в выработке правил и контроле за их соблюдением, введение санкций против нарушителей, площадка для разрешения конфликтов — суд.

Если наша рациональность ограниченна, то почему бы не подталкивать людей к правильным решениям?

В очерке о «новом» патернализме Капелюшников обращается к исследовательской традиции, переживающей расцвет, — поведенческой экономике. В последние годы от изучения нашей бихевиористы шагнули к теории «подталкивания» (nudge) Талера и Санстейна. Идея состоит в следующем. Человеческий выбор зависит от многих случайностей. Например, при выборе опций для инвестирования люди чаще останавливаются на «дефолтном» варианте (по умолчанию). А на прилавке берут ближайший товар, который видят первым. Если это так, если наша рациональность ограниченна, то почему бы не подталкивать людей к правильным решениям? Например, к тому, чтобы они экономили воду и химикаты, не заставляя гостиничные службы каждый день перестирывать неиспользованные полотенца в отеле. Гостиницы делают это при помощи табличек, педалируя заботу об окружающей среде, но и себя не забывая: меньше стирки — ниже издержки. Это и есть мягкий патернализм — «ненавязчивое» подталкивание поведения людей в нужное русло, почти не ограничивающее их личную автономию. К такому воздействию все чаще в последние годы прибегают и правительства.

Подробно разбирая аргументы Санстейна, Талера и их сторонников, Капелюшников отдает должное вкладу бихевиористов в современную экономическую политику, но остается скептиком по отношению к поведенческим интервенциям государства. Политика мягкого подталкивания, если она не сработала, легко перерастет в старый грубый патернализм. Отношения между государством и людьми в этой модели похожи на отношения между взрослыми и детьми, никаких пределов госактивизму не ставится. Государство начинает скрыто или явно принимать решения вместо людей, которые могут и не подозревать, что стали объектом манипулирования со стороны политиков. В пределе этот подход ведет к формированию кастового общества, состоящего из двух групп людей — рациональной и нерациональной, с разными правами и ответственностью. Возможно, так и произойдет, но надо ли к этому стремиться? Приписывать политикам лучшие знания об истинных предпочтениях людей, чем есть у них самих, — это «пагубная самонадеянность» и еще одна «дорога к рабству», говорил первый герой книги Капелюшникова — Фридрих Хайек.