7637. Он из джаза

[Александр Мельман]

https://www.mk.ru/culture/interview/...iz-dzhaza.html
Александр Панкратов-Черный — “МК”: “Очень жду внука!”

21.08.2009 в 15:49

Недавно Александр Панкратов-Черный отметил свое 60-летие. Очень хотелось тогда его поздравить через газету, но занят был наш герой неимоверно. То юбилей, который у него, конечно же, растянулся не на один день, то получившая главный приз на последнем Московском кинофестивале “Палата №6”, где Панкратов-Черный сыграл не последнюю роль. Само собой, и то и другое необходимо было отметить. Ну вот наконец праздники закончились, и у нашего фигаро появилось-таки несколько свободных минут. Но даже в кафе на “Мосфильме”, где мы сидели, к нему то и дело подходили посетители, друзья, а он со всеми обнимался, никому не мог отказать. Вот так между рукопожатиями-поцелуйчиками и проходила наша беседа. Но все, что успел, Панкратов-Черный нам рассказал, ничего не утаил.

— Александр Васильевич, как вы свое 60-летие отметили?

— Очень хорошо. Все проходило в театре Терезы Дуровой, большой зал, много было народу. Из Норвегии, к моей радости, прилетела Елена Васильевна Образцова, поздравила меня. У нас с ней сейчас планируется совместная постановка. Она должна сыграть Сару Бернар, а я ее секретаря. Когда-то даже Эдит Пиаф играла эту роль.

— Мне кажется, стационарный театр вообще не для вас, не подходит он для вашей натуры.

— Конечно, я все-таки люблю свободу. Но сейчас, спустя 38 лет, вернулся на сцену. Играю в антрепризных пьесах. Здесь я ни от кого не завишу, сам себе голова. А в театре главный режиссер скажет: введитесь в эту пьесу — и ты обязан подчиняться. Я этого не хочу, возраст уже не тот.

— Вы теперь пенсионером стали. Не знаю, поздравлять с этим или…

— Конечно, поздравлять! Но у актеров пенсионного возраста не бывает. Мы даже в этом возрасте продолжаем работать, иначе жизнь кончится. Говорят, самое большое счастье, если артист умирает на сцене. Евгений Александрович Евстигнеев до конца дней своих играл и в театре, и в кино. Да все, кого я помню, работали практически до конца.

— У народной артистки СССР Людмилы Касаткиной, всю жизнь прослужившей в Театре Советской армии, пенсия совсем небольшая, и то Минобороны ей доплачивает. Так государство унижает великих актеров?

— Думаю, да. Когда Георгий Вицин умирал в нищете, Никита Михалков решил от Союза кинематографистов дать ему какую-то сумму на проживание. Он ответил: “Спасибо Союзу кинематографистов, но я всю жизнь служил государству. Раз государство не может ничего дать, у своих собратьев я денег отбирать не буду”. Он очень гордый был.

— У вас какая пенсия?

— Еще не знаю пока, я же только оформляю. На водку, наверное, хватит.

— Но вам пить-то нельзя?

— Ой, уже нельзя. И не надо пить. Вот сейчас Медведев, наш президент, объявил тотальную войну с алкоголизмом. Очень правильно, я его поддерживаю.

— Посмотрел вашу фильмографию. В начале 90-х, когда кино у нас кончилось, у вас каждый год по пять-шесть фильмов выходило.

— А всего у меня, говорят, более ста ролей. Но самое смешное, что я уже не помню картин, в которых снимался. Вот сижу иногда перед телевизором, смотрю, вдруг: о, это ж я! А вспомнить, что за фильм и когда это было, — не могу. Но мне грех жаловаться, я много работал. А тогда, в 90-е, “Мосфильм” потерял очень хороших специалистов. Костюмеры уходили, гримеры.

— А какие артисты уходили из профессии! Владимир Ивашов, которому на днях 70 исполнилось бы, в разнорабочие подался.

— Мы с Володей вместе как раз снялись в последнем его фильме “Русские братья”. Съемки в Пензенской области проходили, это его родина. Как-то мы едем с ним со съемок, а Володя мне: “Саша, уговори водителя сделать крюк мимо деревни, заедем туда”. Володя был очень интеллигентным человеком, просить не умел. Я уговорил водителя, сурового мужика, он сделал крюк, проехали мы мимо деревни. Володя тогда попросил: можно помедленнее поехать? Едем мы, он грустный такой, молчит. Я спрашиваю: “Володя, зачем мы сюда приехали?” “Это моя родина”, — ответил Ивашов. Для меня это было событием, я-то всегда его городским считал. Он много стихов знал, мы о поэзии с ним долго говорили.

— А сами просить умеете?

— Умею и не стесняюсь этого. Через нашу деревню часто проходили нищие, попрошайничали. Мы всегда им подавали. А когда заключенных гнали по этапу, то нас, детей, посылали, чтобы мы им курево бросали, еду какую-то. Поэтому просить не зазорно. Я не люблю просить у чиновников для себя. Но если нужно помочь моему детскому фонду, старикам, то я иду к министрам и прошу. А для себя я ничего не прошу и не просил никогда. Один раз, давно уже, правда, попросил одну чиновницу, царство ей небесное, добавить 20 тысяч рублей на мой дипломный фильм. Но мне отказали. Сказали: “Мальчик, а вы откуда?” Я говорю: “С Алтайского края”. “Ну, край-то богатый, вот у края и просите”. После этого я не стал просить, а артисты, мои друзья, снимались у меня бесплатно.

— А за вас есть кому попросить?

— Есть. Например, мне на звание “народного” много лет подавали, но документы все время исчезали, не доходили до Министерства культуры. И были люди, которые просили за меня. Тот же Карен Шахназаров, Николай Михайлович Харитонов, депутат Госдумы.

— Вам это звание было для чего-то нужно?

— Мне не нужно, оно сейчас ничего не дает. Просто мои друзья все время говорили: “Что такое? Какой-то мальчик уже народным ходит, а у Панкратова, любимца зрителей, столько фильмов, а звания нет. Я им говорил: “Да ладно, мужики, обойдусь”. Но, слава богу, пробили. Теперь место на кладбище дадут хорошее, может быть.

* * *

— Вы в 90-х в корпоративном кино много снимались.

— Да, были фильмы малобюджетные Эйрамджана, Кокшенова. Ну вот мы собирались — Крачковская Наташа, Леня Куравлев, я, играли в этих комедиях. Снимались за копейки, лишь бы не сидеть без работы. Когда я без работы, мне очень плохо становится. Хорошо, что я еще поэт, нет работы, стихи пишу, пусть даже в стол. А если бы не было у меня этого дара, то я бы, наверное, с ума сошел. Когда я режиссером был, то по три, по пять лет сидел без дела, сценарии все время запрещали, не давали снимать. Я знаю людей, которые от такой жизни с собой кончали.

— Недавно был фильм про Геннадия Шпаликова, там как раз об этом.

— Гену вообще довели до безумия. Он приезжал к нам в общежитие с пачкой бланков телеграммных и на обратной стороне писал сценарий фильма под названием “Прыг-скок”. Это последний его сценарий, который он не закончил. И вот приходил он к нам, а у меня печатная машинка была “Москва” 37-го года, просил: “Шурик, перепечатай, пожалуйста”. Я удивлялся: “Гена, а почему на телеграммных бланках?” “Бумаги нет”, — отвечал. Представляете, до чего был доведен. Вот он не умел просить.

— Себя до такого состояния не допускали?

— Я не стеснялся никакой работы. Тихонечко ездил на Рижский вокзал, разгружал вагоны. Спасла моя первая актерская профессия. Андрон Кончаловский взял меня к себе ассистентом на “Сибириаду”. Там у нас компания образовалась — Павел Петрович Кадочников, Саша Адабашьян, я и другие. По вечерам за ужином мы разыгрывали всякие хохмы. Андрон смотрел-смотрел: “Саша, да ты же актер хороший!” Он не знал, что я с актерским образованием. И вот Кончаловский, драматург Рудольф Тюрин и Валентин Иванович Ежов, директор картины, придумали для меня роль Сашки Верхового на нефтяной вышке. Это был мой дебют в кино, которого никто не заметил. А потом уже Карен Шахназаров пригласил в “Мы из джаза”. Причем шел на большой риск, я же немузыкальный человек. Говорил ему: “Карен, ты с ума сошел. У меня же слуха нет, я не пою, не танцую”. Но получилась картина, после которой я сразу, как мне сказали, стал звездой. А потом все время снимался, не отказывался ни от чего.

— Вы с Евгением Евстигнеевым в “Зимнем вечере в Гаграх” снимались. Тяжелый у него был характер?

— Наоборот, легчайший был человек. Я с ним знаком с 64-го года. Он ведь тоже выпускник нашего Горьковского театрального училища. Я тогда поступил, а Евгений Александрович приехал в Горький маму навестить. Ну а директор училища его к нам привел, встречу со студентами организовал. И вот сидят уже все, а меня за длинные волосы выгнали. Я через щелочку смотрел и плакал от обиды, что лишили меня встречи с таким великим артистом. Потом подошел к нему прощения попросить: “Евгений Александрович, простите, что у меня длинные волосы”. А он мне: “Тебя не за длинные волосы выгнали, просто у вас директор контраста не любит. Посмотри на меня: я лысый как бильярдный шар, а ты с такими космами сидишь”. Потом он спрашивает: “Как тебя зовут?” “Шура Панкратов”. — “Ну, будешь в Москве, заходи в театр “Современник”. И я потом, подлец, пользовался этим. Как зимние каникулы, мы с дружком Витей Шведом сразу в Москву собирались. У него тетя работала директором вагона-ресторана “Горький—Москва”. Я всегда, когда теперь в Нижний езжу, сажусь в вагон-ресторан, детство вспоминаю. Так вот, приезжали мы в Москву, нагло приходили в “Современник”. Я подходил к администратору и говорил: “Доложите Евгению Александровичу Евстигнееву — Шура Панкратов приехал”. Евстигнеев приходил, провожал нас быстро в театр.

Я и с Володей Высоцким так познакомился. Подхожу к Таганке перед спектаклем “Десять дней, которые потрясли мир”. Смотрю, а там уже Коля Бурляев с Ирочкой Родниной стоят. Выбегает Володя в костюме морячка, кричит: “Только быстрей давайте”. И меня тоже сгреб, думал, одна компания. После спектакля я решил Высоцкого поблагодарить, пошел за кулисы: “Владимир Семенович, спасибо вам”. А он: “Садись. Ты кто?” “С Горьковского театрального училища, Шура Панкратов, студент”. — “О-о, артист будущий, коллега, наливайте ему”. Потом я уже был постоянным зрителем на Таганке.

* * *

— Наверное, любимый ваш режиссер — Шахназаров?

— Да, это мой крестный отец. Звездой сделал меня он. Спасибо ему, что он меня зажег, но не сжег до конца. Но звездной болезни у меня нет и никогда не было. Для меня это было средство существования.

— И звездность никогда не мешала?

— Бывало, очень часто до скандалов доходило. На гастролях, на съемках заходишь в незнакомый ресторан поужинать, и тут же какие-то люди подбегают: “Ух, Панкратов, иди к нам за стол, выпьем”. Я говорю: “Да нет, спасибо, я по столам не хожу”. “Ах, зазнался”. И вот тут скандал начинался. Но случалось, узнаваемость помогала. В горбачевскую антиалкогольную кампанию у директора фильма Эрика Вайсберга был день рождения. А водочки-то нет. Мы побежали в ближайший магазин.

Подходим, очередь кольцами стоит. Ну все, думаю, часа три стоять придется. А я уже популярный был. Подхожу: “Мужики, нам бы бутылочку”. И тут вдруг один развернулся к очереди: “Товарищи, артисту водки надо. Пропустим”. Все отошли, ну а мы сразу шесть бутылок и купили.

— Александр Васильевич, а вы антисемит? Помню, в одной из газет вас именно так и обозвали.

— Это такая грязь. Когда эта статья вышла, мне бывший КВНщик Ян Левинзон позвонил из Израиля: “Санечка, срочно бери гражданство Израиля, нам такие антисемиты нужны”. Я же в Иерусалим каждый год приезжаю.

— В таком случае расскажите ваш любимый еврейский анекдот.

— Это не анекдот, а быль. Недавно мы с Романом Карцевым снимались в Одессе. Ночь уже, а он мне говорит: поедем на Дерибасовскую, я тебе покажу наглядное пособие одесского юмора. Подъезжаем к зданию, он мне: “Читай”. Огромными неоновыми буквами зеленого цвета написано: “Обмен валюты. Оптом”. А еще однажды Рома принес мне газету “Одесский листок”, там объявление: “Продается квартира, 4 комнаты, недорого, евроремонт, подъезд в мраморе, у подъезда газон подстрижен. И ни одной сволочи”.

— Александр Васильевич, я знаю, что вас порой с Михалковым путают.

— Случалось. Однажды я, Толя Ромашин и Боря Хмельницкий сидели в ресторане в Ленинграде в гостинице “Советская” на восьмом этаже. За соседним столом сидел мужик какой-то. Он еще в унтах был, наверное, с Севера приехал. Поставил на стол шампанское, коньяк, водку, икру черную… Вдруг он заметил наш стол. Берет меню, подходит и говорит: “Мужики, дайте автограф”. Толя Ромашин на него смотрит: “Ну, и с кого начнете?” А он: “С Михаила Боярского”. И показывает на Борьку Хмельницкого. Мы сидим, хохочем, умираем. Хмельницкий пишет пожелание и расписывается: “Боярский”. Потом мужик мне подает и говорит: “Никита, пиши”. Я написал от имени Никиты Михалкова. А Ромашин заливается: “Ну, козлы, вы думали, что популярные, а вас путают с кем-то”. И к дядьке обращается: “Ну меня-то вы, наверное, знаете?” “Конечно, — отвечает дядька, — Ланового вся страна знает”.

— У вас в основном роли балагуров каких-то, и люди думают, что вы такой и по жизни.

— Может быть, это и хорошо. А на самом-то деле я всякий-разный. Вот и стихи про себя написал: “Как страшно в одиночестве моем. Осенние дожди бегут по стеклам, и кажется мне в жизни всё поблеклым, пропахшим всё от сырости гнильем. Как страшно в одиночестве моем”.

— Зато режиссером вы были сложным. Ваша постановка “Похождений графа Невзорова” — ну очень необычная.

— Это трагифарс, мой любимый жанр. А в своей последней режиссерской картине “Система ниппель” мы вообще за год предсказали августовский путч 91-го года. И даже выступление Ельцина на танке. У нас в фильме это же делает Анатолий Кузнецов. Самое интересное, что Анатолий был в темно-синем костюме, и Ельцин залезет на танк через год точно в таком же. Зато окружение Ельцина про фильм сказало, что это удар по нашей демократии, и восемь лет картина пролежала на полке. В финале у нас народ расходится, и мы понимаем, что ничего в этой жизни не добьется. Что и случилось.

* * *

— Несмотря на то что вы такой веселый, история вашей семьи трагическая.

— Деда в 27-м арестовали и на Алтай выслали. А маму реабилитировали только в 59-м. Она дояркой работала. После реабилитации она перевезла нас с сестрой в Кемеровскую область, поближе к городу, чтобы мы получили нормальное образование. Она специально в разнорабочие на стройку пошла, чтобы получить там однокомнатную квартиру.

— У вас же еще брат и сестра живы, но ведь были же еще брат и сестра…

— Они погибли, но не от голода, как где-то написано. Мама всю войну на железной дороге работала, боеприпасы на линию фронта возила, обмундирование. Их состав разбомбили, она три недели добиралась до дома. Толя и Лидочка, мои брат с сестрой, жили тогда в Ашхабаде. Лидочке было всего шесть лет, Коле — восемь. Продукты кончились, а они боялись туркменов попросить. Стали по помойкам ходить и отравились. Мама приезжает, а дети в морге. Маме цыганка в Петербурге нагадала, когда она еще девочкой была: “Агриппина, у тебя будет жизнь долгая, но тяжелая. Ты двоих детей потеряешь. И война будет”. Такие дела.

— Знаю, сын у вас взрослый.

— Он у меня очень талантливый, и в отличие от меня очень музыкальный. Володя в деда пошел. Его дед Владимир Васильевич Монахов — великий кинооператор, снимавший “Судьбу человека” с Бондарчуком, играл почти на всех музыкальных инструментах. До войны руководил оркестром и даже поступал в консерваторию. Но он ночевал на Киевском вокзале, простудился, у него фурункул вскочил, после чего дед не мог держать скрипку. А после войны он пошел во ВГИК на операторский, стал лауреатом Ленинской премии. И Володя, сын, сам сочиняет музыку, поет, причем на английском. Танцует прекрасно. Выступал даже в Концертном зале Чайковского вместе с Кобзоном и Розенбаумом. У меня на юбилее прекрасно выступил. Мы были с ним в Вашингтоне, он играл в университете перед студентами. Американцы визжали от восторга. Ему 29. Но сейчас он не может никак пробиться, и я не могу ему помочь, а просить не хочется.

— Я слышал, что у вас еще две дочери есть.

— Это неправда. Меня даже в аэропорт недавно пригласили, сказали, что там правнука мне привезут, это по телевизору показали. А история такая: я учился с одной девочкой. Потом ушел работать в Пензенский театр, а она в Симферопольский. Прошло три года, и вдруг она сообщает, что родила от меня дочь. Потом я узнал, от кого она родила. Но я помогал. Наивно думал, а вдруг все-таки я отец. А девочки-однокурсницы, ее подруги, мне сказали: “Саша, да это треп полный. Она тебя просто обула, как лоха кинула”. Так что все это бред. А вот настоящего внука жду. Скорей бы уж. На пенсию-то зря, что ли, отправили?