*1085. Коммунизм

[А.И. тьФурсов]

http://worldcrisis.ru/crisis/1258846

Это действительно очень сложные проблемы. То, что в социальных революциях огромную роль играют низы, – это факт. Без их участия речь может идти лишь о верхушечных, дворцовых переворотах, "политических революциях" (это хорошо понимали, например, теоретики кадетов, отвергавшие социальную революцию и принимавшие революцию политическую, которую они связывали прежде всего с реформами).

В то же время, движение низов, которое не сопровождается и которому, что еще важнее, не предшествует борьба, сдвиги, изменения вверху, остается на уровне бунта, мятежа, самое большее – восстания. Настоящие социальные революции начинаются с брожения на верху, с борьбы в верхах за то, кто и как оседлает процесс перемен. Вот как описывает типичные ситуации системных кризисов и кануна социальных революций И.Валлерстайн: "Причина неточности предсказаний (кризиса капитализма в последние 150 лет. – А.Ф.) заключается в том, что они основывались на анализе того, что делают низшие классы, тогда как истинной причиной крушения порядка в исторических системах является упадок духа защитников этого порядка.

VII
Это действительно очень сложные проблемы. То, что в социальных революциях огромную роль играют низы, – это факт. Без их участия речь может идти лишь о верхушечных, дворцовых переворотах, "политических революциях" (это хорошо понимали, например, теоретики кадетов, отвергавшие социальную революцию и принимавшие революцию политическую, которую они связывали прежде всего с реформами).

В то же время, движение низов, которое не сопровождается и которому, что еще важнее, не предшествует борьба, сдвиги, изменения вверху, остается на уровне бунта, мятежа, самое большее – восстания. Настоящие социальные революции начинаются с брожения на верху, с борьбы в верхах за то, кто и как оседлает процесс перемен. Вот как описывает типичные ситуации системных кризисов и кануна социальных революций И.Валлерстайн: "Причина неточности предсказаний (кризиса капитализма в последние 150 лет. – А.Ф.) заключается в том, что они основывались на анализе того, что делают низшие классы, тогда как истинной причиной крушения порядка в исторических системах является упадок духа защитников этого порядка.

Когда... приближается стадия крушения порядка и становится очевидным, что возникает новая историческая система или системы, вот тогда и только тогда начинается настоящая борьба. Когда изменения (истинно фундаментальные изменения) неизбежны, тогда все, или почти все, хватаются за них, и это очень опасный момент. Крушение порядка становится одновременно крушением идеологии. Когда каждый говорит на языке изменений, трудно отделить благородных овец от паршивых коз, приверженцев старых привилегий – от оппонентов, герольдов большей эгалитарности от сторонников меньшей эгалитарности"[i].

Хочу сразу же обратить внимание на правильность установления Валлерстайном причинной связи: приближающееся крушение – стремление монополизировать изменения – крушение идеологии (а не наоборот). Валлерстайн представил реальную схему-картину революций и смут: борьба всех против всех за билет в будущее, который по определению "one-wayticket", за место под солнцем, за идеалы, за жизнь. В таком контексте действие всех сил так или иначе направлено против уходящего строя (ни "белые", ни "путчисты-91" не стремились к реставрации "старого порядка"; в истории – прав Людовик XVIII – нельзя реставрировать прошлое, содержание, в лучшем случае – форму).

Похожую картину смуты конца XVI – начала XVII в. – главного, наряду с опричниной, элемента Великой Самодержавной революции (1517/65-1649) – рисуют В.О.Ключевский и С.Ф.Платонов. Как заметил Ключевский, в Смуте "последовательно выступают все классы русского общества, и выступают в том самом порядке, в каком они лежали в тогдашнем составе русского общества, как были размещены на социальной лестнице. На вершинах этой лестницы стояло боярство, оно и начало Смуту"[ii]. Отсюда – три этапа смуты, как социально-политической революции. Платонов тоже выделял три схожих этапа: династический, связанный с боярством; (обще)социальный, связанный с выступлениями дворянства, казачества, крестьянства; национально-религиозный, связанный с борьбой, прежде всего, против поляков.

Не только смуту в России начала XVII в., но также смуты начала XX в. и 80-х годов начинало "боярство". Так, некоторые историки началом революционных событий, приведших к октябрьскому перевороту, установлению большевистской диктатуры и Гражданской войне, считают событие, произошедшее 1 ноября 1916 г. – знаменитую речь П.Милюкова "Глупость или измена?" с последующей подготовкой дворцового переворота. Смута, начавшаяся в 80-е годы, тоже стартовала в форме нескольких "дворцовых" или "боярских" переворотов (андроповского, горбачевского), переросших постепенно в смуту (революцию – антикоммунистическую, в конечном счете, но, естественно, вовсе не буржуазную – в России вообще не было, да и не могло быть буржуазных революций, но это отдельный вопрос).

Правда, в отличие от двух предыдущих смут, в последней, нынешней, верхи и средние слои удержали ситуацию и не допустили перерастания смуты в гражданскую войну, последняя приняла "холодную" форму, хотя распада империи, превращения новых границ в полупрозрачные (особенно по всей южной линии), а не в limes, резкого ослабления власти и экономики избежать не удалось. А вот "горячей гражданки" удалось избежать. Конечно, дело здесь не только и даже не столько в социальном мастерстве верхов, сколько в эпохе. Во-первых, как заметил Э.Хобсбоум, в отличие от большей части XX в., в его конце, чтобы победить, революция должна быть городской. Ситуация в городах во время перестройки и постперстройки контролировалась. Во-вторых, необходимо отметить огромную роль ранее незначительного фактора – значение электронных средств информации, контроля над ними, манипуляции ими, создание виртуальной реальности и использования ее в качестве оружия. Кто-то назвал события 1968 г. в Западной Европе и США первой постиндустриальной революцией, и отчасти это так, но только отчасти, по интенции. По-видимому первой, по-настоящему постиндустриальной – информационной – социально-политической революцией была, как это ни парадоксально, русская антикоммунистическая, 1989-1999 гг. (от телетрансляции I съезда народных депутатов СССР до передачи власти Ельциным Путину).

Когда-то Оруэлл заметил, что если бы не футбол, не радио и не пабы, то Англии в 30-е годы не миновать бы революции. Перефразируя "святого Георгия" правых, можно сказать: если бы не ТВ с его политическим спектаклями и образами друзей и врагов "демократии и реформ", с его "Санта-Барбарами", "Просто Мариями" и прочей мутью – Россия могла бы угодить в самую что ни на есть горячую гражданскую войну, и третья смута в этом отношении оказалась бы похожа на первую и вторую.

Вообще, говоря о русских смутах, нужно отметить определенное типологическое сходство результатов первой и третьей смут. Это, на мой взгляд, проливает дополнительный свет на гибель русского коммунизма, позволяет взглянуть на нее в рамках и с позиций долгосрочных тенденций развития России (Русской Системы), поместить сам коммунизм в контекст русской истории в целом – "bigstructures, largeprocesses, hugecomparisons", что, помимо прочего, позволяет увидеть его в динамике, долгосрочной исторической динамике, как динамику, а не как сумму, череду статичных картин.

Чем была, чем и как закончилась первая русская смута? Замечательный дореволюционный историк А.Е.Пресняков писал, что "с социальной точки зрения Смута была схваткой казачества, крестьянства владельческих земель, холопов и низшей прослойки дворянства, с одной стороны, и среднего дворянства, средних служилых людей, купечества, – с другой. Эти последние были организованы в земства. Разрушение самодержавной системы в результате социальных конфликтов и вмешательства иностранцев грозило им утратой их социального и экономического положения. Поэтому-то они и выступили за восстановление прежнего властного порядка и общественных низов и смуты; победа над нею государственного порядка была поражением для этих разрядов (социальных низов. – А.Ф.) населения, которые в дальнейшие два века отвечали на давившую их тяготу побегами и бунтами, то местными, то широкими разносившими потрясения, как в эпоху Разиновщины и Пугачевщины.

Так смута завершилась победой средних социальных сил над общественным верхом и низом"[iii].

Ну а кто победил во второй смуте? Низы и низшая часть господствующих групп, т.е. если забыть о "боярстве", – те, кто проиграл в первой смуте, кому не удалось потеснить дворянство с позиций главного защитника страны и занять его место, те о ком в начале XVII в. патриарх Гермоген писал, что они "велят боярским холопам побивать своих бояр... и жены их и вотчины и поместья сулят", и обещают "давати боярство и воеводство и окольничество и дьячество".

Наконец, третья смута – cuibono? Кто слетел, кого опустили, обобрали, словно задавшись целью проиллюстрировать пастернаковское "история не в том, что мы носили, а в том, как нас пускали нагишом"? Слетели самые верхи – коммунистические "бояре" – те, кто персонифицировал империю и державность. Опустили огромную часть населения – низы, нижнюю часть советского "среднего класса" (инженерно-технические работники, учителя, врачи, среднее офицерство, научные сотрудники и т.п.), превратив их по сути в underclass. Выиграла, как в начале XVII в., середина – середина номенклатуры, советских и хозяйственных структур, "теневики" и т.п. Приватизировав власть распадающегося исторического коммунизма, они присвоили и имущественную его составляющую, по сути – присвоили исторический коммунизм, но – прав Зиновьев – под приветственные крики огромной части населения.

Иными словами, смута конца XX в. по своим результатам во многом повторяет смуту начала XVII, сходна с ней. Я бы сказал, исторически является эквивалентно-нишевой. Похоже, завершился некий макропериод, и выход из него похож на вход. Перед нами – эволюция крупной системы, в которой ясно просматривается определенная логика; так же совершенно очевидна закономерность возникновения исторического коммунизма по логике как истории Русской Власти, Русской Системы (господствующая группа без собственности на вещественные факторы производства), так и истории мировой Капиталистической Системы (антикапитализм). Уже этого достаточно, чтобы усомниться в справедливости "предательской интерпретации".

Теперь вернемся к тезису о том, что революции без активного участия низов невозможны. Это правильно. То, что низы в результате революции оказываются победителями, не получающими ничего – тоже правильно, регулярность. Причем: не получают ничего – это в краткосрочной перспективе, тогда как в среднесрочной перспективе многие и многое теряют; снижение жизненного уровня, ухудшение жизни – характерная черта большинства послереволюционных периодов. Пример России после всех трех смут (и петровской полусмуты) это подтверждает. О ситуации 90-х годов и говорить нечего – мы это видим, имеем, хлебаем полной ложкой. Ситуации после Октябрьского переворота и Гражданской войны, а также после революции 1917-1929/33 гг. тоже известны. Ограничусь лишь одним примером.

По расчетам экономиста В.Г.Растянникова, в 1913 г. в России потребление мяса на душу населения составило 31,1 кг. Затем наступил провал, связанный с революцией и войной, однако в 1928 г. уровень дореволюционного потребления мяса был восстановлен – 31,4 кг, а в 1929 г., последнем году нэпа и кануне коллективизации, превзойден: 37,6 кг. После трех лет коллективизации – резкое снижение: 17,4 кг. Только в 1955 г. страна достигла по этому показателю уровня 1928 г. (и 1913 г.) – 32,4 кг. Но это, опять же, средние цифры. Сельский житель, например, только в конце 70-х годов догнал городской уровень потребления мяса... конца 20-х годов. Таким образом, колхозник и мяса потреблял и зарплату получал меньше, чем фабрично-заводской рабочий. Так, в 1953 г. один трудодень оплачивался 1,62 кг зерна, 0,24 кг картофеля и 18,8 копеек – это уровень, по достижении которого затруднительно физическое воспроизводство работника (читай романы Ф.Абрамова). По подсчетам того же Растянникова, "лишь в середине 1970-х годов средний дневной заработок работника колхоза, полученный в общественном хозяйстве, по номинальной величине, исчисленной в зерновой продукции (зерновой эквивалент), достиг уровня средней дневной платы, полученной фабрично-заводским рабочим в 1930 г. (последняя составляла в зерновом эквиваленте 40,83 кг)".

Как говорилось, "прошла весна, настало лето, спасибо партии за это". Все это – к вопросу о послереволюционном уровне.
VIII
Итак, плохо становится "пролам" (словечко Оруэлла) в результате ими же совершенных революций, плодами пользуются другие – средние классы. Оруэлл считал это правилом. Ну что ж, за что боролись, на то и напоролись. Так зачем же, за каким хреном, низы, "пролы" устраивают революции, соучаствуют в них, сажают себе на шею новых господ, захребетников, более алчных, жестоких и рациональных, чем прежние? Что же они не защищают старый порядок, в нашем последнем случае – исторический коммунизм, который худо-бедно обеспечивал некие социальные гарантии? Предатели, как пишет Зиновьев. Идиоты, поддавшиеся на обман и достойные осуждения ("Пройдут годы,... и потомки осудят их". – Зиновьев). Думаю, ситуация намного сложнее – и объективно и субъективно-психологически, как с обманутыми, так и с обманщиками. Начнем с последних.

Корыстный интерес многих из тех, кто стремится к свержению старого строя и особенно тех, кто соучаствует в этом процессе, когда он уже пошел и тем более, когда близится к концу, – очевиден. Так было во время Великой французской революции, так было в русской революции 1917-1923/33 гг., так было в 90-е годы у нас – в позднем СССР и ельцинской России. Это – закон, регулярность революций. Но есть и другой закон, другая регулярность, зафиксированные Марксом и Энгельсом еще в "Немецкой идеологии". Не откажу себе в удовольствии и приведу длинную цитату: "...Всякий новый класс, который ставит себя на место класса, господствовавшего до него, уже для достижения своей цели вынужден представить свой интерес как общий интерес всех членов общества, т.е., выражаясь абстрактно, придать своим мыслям форму всеобщности, изобразить их как единственно разумные, общезначимые. Класс, совершающий революцию, – уже по одному тому, что он противостоит другому классу, – с самого начала выступает не как класс, а как представитель всего общества (выделено мной. – А.Ф.); он фигурирует в виде всей массы общества в противовес единственному господствующему классу (пометка Маркса на полях: "Всеобщность соответствует: 1) классу contra [против] сословия; 2) конкуренции, мировым сношениям и т.д.; 3) большой численности господствующего класса; 4) иллюзии общих интересов. В начале эта иллюзия правдива; 5) самообману идеологов (выделено мной. – А.Ф.) и разделению труда".). Происходит это от того, что вначале его интерес действительно еще связан более или менее с общим интересом всех остальных, негосподствующих классов, не успев еще под давлением отношений, существовавших до тех пор, развиться в общий интерес особого класса (выделено мой. – А.Ф.). Потому многим индивидам из других классов, которые не могут достигнуть господства, победа этого класса также идет на пользу, но лишь постольку, поскольку она ставит этих индивидов в положение, позволяющее им подняться в ряды господствующего класса. Когда французская буржуазия свергла господство аристократии, перед многими пролетариями открылась в силу этого возможность подняться над пролетариатом, но это достигалось лишь постольку, поскольку они превращались в буржуа. Таким образом, основа, на которой каждый новый класс устанавливает свое господство, шире той основы, на которую опирался класс, господствующий до него; зато впоследствии также и противоположность между негосподствующим классом и классом, достигшим господства, развивается тем острее и глубже(выделено мной. – А.Ф.). Оба эти обстоятельства приводят к тому, что борьба, которую негосподствующему классу предстоит вести против нового господствующего класса, направлена, в свою очередь, на более решительное, более радикальное отрицание предшествующего общественного строя, чем это могли сделать все прежние классы, добивавшиеся господства"[iv].

Итак, объективное наличие иллюзии общности интересов различных социальных сил, выступающихпротив старого порядка, во многом объективная реальность (краткосрочная) этих интересов, и, наконец, самообман идеологов и вообще представителей группы, идущей к власти, – вот три исторических "карты", комбинация которых дает возможность неким группам сорвать куш в игре под названием "Революция" при поддержке большой части общества.

Я хочу особо подчеркнуть значение самообмана. Без него претенденты на роль новых хозяев не могли бы играть правдиво и убедительно и обеспечить себе широкую поддержку – говорят ведь, что дальше всех пойдет тот, кто не знает куда идет. Или, опять же, словами Маркса, Крот Истории роет медленно. Человек предполагает, а История располагает. Мне уже приходилось писать об этом в "Колоколах Истории": "Неслучайно во всех революциях одни группы революционеров довольно быстро сменяются другими, часто кроваво; разыгрывают историю на своих головах и шеях в буквальном смысле слова. Революция есть разделение труда во времени, Мануфактура Времени, где каждая новая группа операций, как правило, выполняется новым агентом, новой силой, часто – на костях предыдущей. Революция – хитроумно-коварный и постоянно изменчивый процесс, когда надо то прибавлять скорость, то сбрасывать ее, резко поворачивать то в одну, то в другую сторону. Как правило, нет ни одной группы, способной воплотить и реализовать все задачи революционного времени: необходимо разделение труда. И организация".

И далее: "Революция – это не труд ремесленника, в одиночку выполняющего все операции. Это – мануфактура, где на место одной группы обманщиков-самообманщиков, убийц-самоубийц, гуманистов-злодеев, мудрецов-глупцов приходит другая, где сменяют друг друга различные технологии власти и мифы. Революция – это цепь самообманов, постепенно переходящих в обман. При этом склонные к самообману постепенно уничтожаются или, в гуманных случаях, вытесняются обманщиками, которые – как крайний трехчетвертной в регби, добежавший до углового флажка, приземляет мяч в зачетном поле команды-соперника – и побеждают. Побеждают последние. Тот, кто приходит и смеется последним. Boт эти "приземлившие" революцию и суть победители, а приземление есть ее конец. Последняя волна социальной бури, после которой самообманываться уже не надо. Надо только обманывать и создавать институты или органы обмана и его силового обеспечения. Таков циничный бизнес революций – с его дантонами и робеспьерами, парвусами и лениными, сталиными и ждановыми, бериями и фуше".

В последнее десятилетие русской истории первыми с дистанции сошли самые реакционные и самые романтические коммунисты и антикоммунисты, превратившиеся в политических маргиналов. В августовском путче 1991 г. "реакционеры-коммунисты" и "демократы-коммунисты" притиснули и по сути уничтожили друг друга и СССР, сработав на "третью силу" – российское руководство и средние слои номенклатуры. В следующей схватке (осень 1993 г.) были отсечены края уже этой силы – "посткоммунисты-демократы" и "посткоммунисты-реакционеры", хотя на самом деле здесь циничная борьба за власть была намного очевиднее (в том числе, для населения), чем в августе 1991 г., полного эйфории, романтики и объявленного самообмана правды. В очередной раз Русская История отсекла края, и середина-монолит двинулась свиньей к приватизации коммунизма, проигранного демократами и реакционерами. Но это уже другая тема.

Не поленюсь еще раз отметить феномен самообмана, все более превращающегося в обман. В Великой французской революции (1789-1799) началось Демуленом, а закончилось Баррасом, Фуше и в конечном счете Наполеоном. Кстати, по логике Зиновьева, следовало бы заклеймить парижан, либо поддержавших заговор против Робеспьера, либо не препятствовавших аресту и казни последнего и объективно способствовавших приходу к власти и торжеству одного из самых омерзительных по своей гнилости и продажности режиму в истории современной Европы – Директории. Думаю, однако, что в 1794 г. парижанам, ворюги, как сказал бы Бродский, были предпочтительнее (хотя и не милее), чем убийцы, пусть революционные, пусть устраивавшие "государственное мочилово" для самого же народа, ради народа и его именем.

Менялись группировки у власти и персонификаторы революции и в русской революции 1917-1929/33 гг., и в "русской контрреволюции" (она же – коммунистическая революция) 90-х. Впрочем одна персона – Ельцин – осталась без изменений, хотя каждому новому этапу соответствовало изменение внешнего облика (выражение лица, взгляд, мимика, жестикуляция, походка и т.д.) этого человека. Ельцин – лидер демократов-романтиков, героев августовских событий 1991 г. и Ельцин олигархического (1996-1998) периода внешне разные люди: "Как мир меняется! И как я с ним меняюсь! Лишь именем одним я называюсь" (Н.Заболоцкий). Причем, думаю дело здесь далеко не только в политическом хамелеонстве, в игре, но и в самообмане и в самонастройке, когда обман совпадает с верой (очень хорошо это показано Р.Пенн Уорреном на примере главного героя романа "Вся королевская рать" губернатора Вилли Старка с его "дайте мне топор" и честным ответом "не знаю" на вопрос Джека Бёрдена, верит ли губернатор в то, что он говорит под завывания толпы. Powergame).

Разумеется, Ельцин победил не только благодаря тому, что оказался самым способным самообманщиком (харизма!), и на него работали обстоятельства, но и потому, что имел мощный властный инстинкт, инстинкт Русской Власти, по отношению к которой он обладал зверским чутьем. Неслучайно он не позволил себе соскользнуть в сферу политики и партий, остался над ними, как и следует Русской Власти. Парадокс: в конце 80-х Ельцин шел к власти как политик в неполитическом (властном, кратократическом обществе), а победив, он сохранил свою власть, сделав ее неполитической в уже не только политизированном, но и во многом в политическом обществе, не дав себе и своей власти соскользнуть в это последнее. Как бы не относился к этому человеку, приходится воскликнуть по-пушкински: "Ай да Ельцин, ай да сукин сын". Эти мои слова не понравятся многим. Они мне и самому не нравятся. Но никуда не денешься: Ельцин был и остается крупнейшим русским политиком (или: политиком в духе Русской Власти) в России 90-х. Остальные – почти все – шелупонь. К сожалению. Как это там говорилось? Каждый народ заслуживает... Чего? Иногда вообще ничего. Кстати, Зиновьев в "Желтом доме" писал, что "русский народ – удобная арена для проходимцев и материал для авантюрных экспериментов. Для коммунистических в том числе, – добавил я. Для коммунистических в особенности, сказал Учитель. Всегда для коммунистических со времен Ивана Грозного, сказал Добронравов". И для коммунистических-посткоммунистических, – закончу я.

Ельцин – не единственный пример внешних метаморфоз по ходу сбрасывания с самообмана скорлупы "само", есть и другие примеры превращения тибулов и просперо в новых "толстяков", иногда не только в переносном, но и в прямом смысле слова, когда от обильного дармового харча, как говорят в народе, морда шире плеч становится. На этом о само-обманщиках, победителях, хватит. Перейдем к обманутым, проигравшим, к их мотивам и причинам участия в событиях так и на той стороне, как они это сделали.

Отчасти (правда, от не очень большой части) ответ на эти вопросы есть у Маркса и Энгельса на примере пролетариев, которые хотят стать буржуа. Однако далеко не все и главным образом далеко не все, хотят стать буржуа, не все тем более участвуют в революциях с целью улучшения своего экономического положения. Бесспорно, какая-то часть людей, порой значительная, вовлекается в события эмоциональным порывом, коллективным "революционным неврозом". Однако в основе последнего должно что-то лежать. Что? Недовольство существующим порядком, осознание или даже ощущение невозможности жить по-старому, общее желание новизны, обновления? Конечно. Но, думаю, ключевое, кодовое слово для всех революций, как уже говорилось выше, надежда. Надежда на лучшее (лучшее вообще) в комбинации с неверием в существующий строй, усталостью от него – как объективной, так и субъективной. Но, как правило, народу, когда приходит революционное похмелье и наступает послереволюционное "хмурое утро", приходится платить; именно он расплачивается за происшедшее и оплачивает новых господ, их передел и их беспредел. Лучше жилось среднему французу в 1780-е, чем в 1800-1810 гг.? За ответом – к Токвилю. Среднему советскому человеку в 30-е, чем среднему российскому в 1890-1900-е годы? Ответ очевиден. Среднему россиянину 90-х по сравнению с 70-и годами (и даже 1980 г., когда позитивно-поступательные возможности развития исторического коммунизма были исчерпаны)? Ответ тоже очевиден.

Надо ли, однако, обвинять французов и русских в глупости и предательстве? Никогда. Иначе придется обвинять всех, кто с оружием в руках или без него поднимается против старого порядка или не поддерживает его. Социальная (надиндивидуальная) логика, логика социосистемного обновления заставляет людей идти вперед. И это понятно. В борьбе революционных эпох все помнят о плохом старом и мечтают о хорошем новом, забывая, что хороших социальных порядков – ни новых, ни старых – не бывает; бывают – выносимые и невыносимые. Во время революций борются со старым и не думают о борьбе с новым в новой эпохе – зачем, это будет прекрасный новый мир. Именно в момент борьбы с господами старого мира, отрекаясь от них и от этого мира, люди сажают себе на шею новых эксплуататоров – как Синдбад-мореход, наивно подставивший шею старику-"шейху моря", которого потом долго носил на себе.

Хорошо быть крепкими задним умом, зная результат. Разумеется, не многие – интеллектуалы высшего класса, социальные мыслители, просто практически умные люди, имеющие привычку размышлять о социальном – могут предвидеть и часто предсказывают конкретный послереволюционный результат. Например, А.А.Зиновьев уже в конце 80-х годов, в самый разгар перестроечной эйфории, предсказывал многое из того, что произошло в 90-е. Однако массовые процессы не развиваются в соответствии с логикой блестящих индивидуальных умов, на то они и суть массовые процессы. Ясность мысли – не самое распространенное качество, напротив. Это вдвойне так в промежуточные, революционные эпохи. В азарте их борьбы, направленной против старых господствующих групп, в виде этой самой борьбы выковываются новые формы господства и их персонификаторы. Новые социальные конфликты упрятаны, свернуты в старые, воспринимаются как эти последние, к тому же в революционные эпохи все быстро меняется, время предельно уплотнено и это еще более затрудняет понимание сути происходящего, особенно массовому агенту, который действует с минимумом рефлексии, а следовательно с максимумом социальной надындивидуальной логики, в данном контексте – логики разлома систем.

Еще раз напомню слова Маркса и Энгельса, по сути эпитафию европейской революции 1848 г.: теперь мы знаем, какую роль в революциях играет глупость и как негодяи умеют ее использовать. К этому хочу добавить: под глупостью имеются в виду не столько некие субъективные качества людей, сколько их объективное поведение, обусловленное социосистемной логикой в момент крушения социальных миров и возникновения новых или квазиновых ("вторично-старых"). И скорее всего, с подобной глупостью вряд ли что-то можно сделать. Говорят, генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Аналогичным образом дело обстоит в революциях: люди воюют с прошлым, они готовы к прошлому врагу, но не готовы, не видят нового субъекта с хлыстом, или в котелке, или во френче, или в свитере. Другой вопрос, что задача определения Грядущего Господина трудна сама по себе и что, даже вычислив его, нелегко превратить теоретическое знание в практику в ходе социальной борьбы – ведь в таком случае оказываешься между двух огней. Теперь, в ситуации, когда в очередной раз "век вывихнут" ("thetimeisoutofjoint"), когда заканчивается, если уже не закончилась эпоха массовых действий, массовых революций, и решающими факторами производства становятся индивидуальные – духовные, интеллектуальные, когда принципиально трансформируются понятия (и реальность) собственности, эксплуатации трудящегося, когда меняется расклад в треугольнике "эксплуататор – эксплуатируемый – интеллектуал", – ныне нужны принципиально новые подходы к социальной борьбе позднекапиталистической и "раннепосткапиталистической" эпох, а прежде всего, понимание новой эпохи и причин ее наступления как в мире, так и у нас в стране. Поскольку наша ситуация 90-х есть результат и процесс разложения исторического коммунизма, чтобы понять ее, необходимо понять коммунизм как социальную систему, выявить его основные противоречия и логику его развития, так сказать, тайну "кощеевой смерти" этого строя. Ниже, в краткой, насколько это позволяют рамки статьи, форме, я предлагаю свою интерпретацию социальной природы и логики развития коммунистического порядка, закономерно приведшей его к такой конечной форме как "горбачевизм-ельцинизм". В основе этой интерпретации – мои работы "Кратократия" (1991-1992), "Взлет и падение перестройки" (1992-1993) и "Колокола Истории" (1996).

IX
Власть в историческом коммунизме, коммунистическая власть не является политической. А также экономической или идеологической[v]. Она вообще не есть какая-либо частично-дифференцированная форма власти, ни сумма подобных форм. Это социальная, целостная, однородная (гомогенная), недифференцированная власть. Основой этой власти является сама власть, а потому и воплощающий ее слой вполне можно именовать кратократией (в таком смысле и в таком контексте этот термин был впервые употреблен мной публично в 1990 г.).

Суть кратократии прекрасно сформулировал Ленин. По его определению, диктатура КПСС (якобы осуществляющая диктатуру пролетариата) это – "ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть"[vi]. Точнее не скажешь. Это и есть кратократия. Исторический коммунизм – это кратократия.

Будучи социально однородной системой власти по определению, кратократия не может дифференцироваться на экономическую, социальную и политическую сферы ("власти"), как это происходит в буржуазном обществе. Здесь невозможно разделение властей; подобное разделение, не говоря уже о допущении возникновения политической власти, как это произошло в СССР в конце 80-х годов, есть смертельная угроза существованию кратократии и симптом ее упадка. В нормальном, здоровом состоянии кратократии вместо нескольких субстанций имеет место полифункциональность одной и той же субстанции. Так, кратократия, не меняя сути, может выполнять "политическую", "экономическую", "идеологическую" и другие функции, что нередко вводит в заблуждение изучающих коммунизм, особенно западных исследователей.

Ясно, что единственным реальным развитием, изменением коммунистической власти как таковой может быть только ее дробление, фрагментация, сегментация – вплоть до миниатюризации. При этом, однако, даже мельчайшие "атомы" кратократии, комвласти в полной мере сохраняют качества этой власти, воспроизводят их в уменьшенном "объеме". Любой мелкий чиновник системы исторического коммунизма (начальник ЖЭКа, директор школы, милиционер и т.п.) выступал носителем социально гомогенной власти во всей полноте ее качеств. Помимо прочего, это далеко не лучшие условия для усиления эффективности и качественного прогресса системы, который обеспечивается на основе дифференциации целого, специализации функции и институциализации этих процессов. Тенденция к дроблению, сегментации власти – имманентная, системная черта кратократии.
Каждый уровень социальной пирамиды, однако, стремится сдержать этот процесс и если не остановить, то затормозить.