*8653. Мы и наша история

[Виталий Третьяков]

Но в СССР существовали партсобрания, где тоже можно было покаяться. В конце концов на тебя накладывали партвыговор, то есть ту же епимитью, но это не снимало проблему. Сейчас коммунизм исчез как официальная доктрина, может, он возродится, но это отдельная история. Итак, религия как-то сумела решить эту проблему, а большевикам ее решить не удалось.
Относительно оценки советского этапа истории существует еще одна очень большая проблема. Для меня отчасти решаемая, поскольку я не отождествляю коммунизм с фашизмом. Но для тех, кто отождествляют,-это проблема большая. Но и я думаю: а если все-таки коммунизм раве фашизму, то тогда что? Тогда все-таки наша история-вычеркнутая история? Это реально плохая история?А если нет, то значит, ты оправдываешь фашизм хотя бы как естественное состояние какого-то общества на каком-то этапе.
Судя по всему, так, поскольку элементы фашисткой идеологии и фашисткой политической системы-это нечто абсолютно новое, по частям они содержатся в разных идеологиях, в разных политических структурах, в разных режимах. Раз так сложилось в Германии в тот период и, видимо, складывалось когда-то в каких-то других обществах в другие периоды, то, судя по всему, сколь ни циничен этот вывод, фашизм тоже естественен в том смысле, что это, конечно, некое извращение, аномалия, но аномалия естественного пути развития человечества. Но даже если это и так, то все равно, отждествляя советский коммунизм с фашизмом, оказываешься в тупике.
Владлен Терентьевич приводил здесь примеры многочисленных искажений данных о масштабах репрессий. Эти искажения не случайны. Если ты не уверен, в правоте того, что говоришь, уверен, что коммунизм тождественен фашизму, то зачем врать в цифрах, да еще на порядки? А если ты не уверен, хотя бы внутренне, тогда ты начинаешь придумывать эти цифры, чтобы убедить-раз убили в десять, в двадцать раз больше людей, значит действительно сходится схема, а если не убили в десять раз больше, тогда не сходится. А потому и признать реальные цифры нельзя.
С одной стороны, писанная история во многом мифологична, это уже доказывать никому не нужно. Вопрос в том, насколько мифологична и как эту «дельту» убрать и насколько она значима. На мой взгляд, «дельту» нужно измерять по своей собственной истории, по истории того отрезка времени, в который ты живешь, и пытаться постоянно прикладывать к истории писанной, к истории классической. Приведу один, но весьма значимый пример из современной нам истории, который многое переворачивает в оценке событий, например, сентября-октября 1993 года. Переосмысление этих событий, безусловно, происходит уже сейчас…. Даже те люди, которые в 93-м году писали письма о том, что надо эту самую гадину раздавить, они уже делают некие оговорки, что все-таки это парламент был, хоть и плохой, но легитимный…. Аналогичный пересмотр недавней истории происходил у Владимира Александровича Гусинского и Игоря Малашенко: они уже сказали, что ошиблись в 1996 году, раскручивая Ельцина…. Но вернемся к 1993 году. А с какой стороны все-таки были снайперы в октябре 1993 года? Уже все обвинения сняты, выпущены все по амнистии, все опять подружились. А вопрос-с какой стороны были снайперы?-остался. Это разве не меняет категорически отношения к этому событию? Я уже не говорю о знании собственно хода истории. При том, что событие все равно случилось. При том, что все равно октябрь 1993 года, этот ельцинский переворот, классический государственный переворот, безусловно, имел и позитивные последствия. Но это событие должно восприниматься одним образом, если снайперы были со стороны Белого дома, и ным, но прямо противоположным образом, если они были со стороны Кремля. И это было почти вчера-но правды мы не знаем. А сколько таких снайперов было в русской истории?....
Очевидно, что в истории остается тот,-Столыпин или кто-то другой,-кто что-то делает, неважно, положительное или отрицательное. И те, кто разрушает страну, остаются также часто, как те, кто ее строит. Даже еще чаще, потому что процесс разрушения ярче, почему и военачальники остаются, кстати как победители, так и побежденные. В каждой битве остаются два героя-тот, кто нанес сокрушительное поражения, и тот, кто его потерпел. А того, кто просто тихо выиграл какую-то значимую битву, после которой не рухнуло само государство,-его никто, никто, кроме узких специалистов, не знает.
Еще совершенно очевидное искажение-тот, кто ярче говорит, тот больше и трактует историю. Какую бы ахинею не нес человек, но если он умеет выражать ее в форме афоризмов, это сразу же дает ему шанс переврать очень многое. Марксисткая аксиома относительно того, что когда идея овладевает массами (а история тоже есть некая идея), она становится материальной силой,-не лишена смысла.. И если взять историю за длительный период, то со временем эта «дельта» становится незначительной-во всяком случае, если говорить о больших исторических событиях.
И последнее. Очень плохо в истории проиграть. Почему искажена советская история? Потому что Советский Союз развалился. Если бы он не развалился, то, конечно же, этого не было. Почему все шестидесятники и прочие прогрессивные люди, которые плачут над орденами, иногда даже своими и своих отцов, и по-прежнему говорят о победе в Великой Отечественной войне как о некоем позитивном факте, почему тем не менее они падки на эти цифры-погибли 30 миллионов, 60 миллионов? Потому что в советское время, пока Советский Союз существовал, победа над фашизмом была финальной победой, апофеозом развития страны, а потому не могла ставиться под сомнение по определению. Но когда рухнул Советский Союз, под сомнение была поставлена и сама эта победа. Финальное поражение опрокидывает историю. Очень важно не проигрывать. Тот, кто выигрывает, то и пишет историю. А вот как нам быть этими выигрывающими-я не знаю. И как быть обьективным историком, если ты знаешь, что люди вообще много лгут? Кроме того, в России по-прежнему существует ситуация, когда историю трактует вождь, как бы он не назывался. Был Ельцин-вся догматика передвинулась, пришел Путин-по отношению к Ельцину где на 180 градусов, где на 90 опять догматика перевернулась. И те же самые люди начинают свои же собственные утверждения корректировать. Это удивительно!

[Людмила Сараскина]

В двух докладах сошлись две темы. Одна тема-это история как процесс, он трагичен, он многообразен, многолик и прочее. И вторая тема-это история как наука, как тарктовка этого процесса. Я хотела бы как-то свести эти темы воедино и сказать о том, что история как наука формировалась в России с самого начала как государственный заказ. Можно считать, что начало истории как науки-это указ Екатерины II о том, чтобы в монастырских библиотеках отыскали древние летописи, и вот начался процесс поиска документов для писаной истории. Кому повезло первому? Тому, кто стоял в это время у кормила власти, обер-прокурору синода, и им был блистательный вельможа, богач и, к счастью для русской истории и литературы, коллекционер, тот самый Мусин-Пущин. Оон был блестящий знаток этих всех древностей, ему Россия и русская мировая культура благодарна за «Слово о полку Игореве», потому что он сразу понял, что это такое, и издал в 1800 году. А самое-то главное, что как обер-прокурор синода он все это мог взять в свою коллекцию. Вот откуда пошла писаная история.
И второе. «История Государства Российского» Карамзина писалась, когда еще не было документов. В ней огромное количество ошибок, неточностей, просто искажений. Это был государственный заказ с самого начала, история строилась именно так. С самого начала писаная история как наука была наукой сервилльной. И когда время было сравнительно вольное, при Екатерине, допустим, что эта история могла дышать, могла дышать, могла более или менее что-то отражать. Как только государственный заказ становился более строгим и более прямолинейным, история мгновенно реагировала на это обстоятельство.
Поэтому, Валентин Иванович, отвечая на ваш вопрос: как же так-вот бы либерал, коммунист, потом стал рыночником… Потому что меняется государственнный заказ.
Вывод мой такой. Есть история, которую трактуют газеты, телевидение и т.д. Это трактованная история 17-го разряда, самая низкая, самая вульгарная, самого низшего качества. История как наука… Извините, я беру новейшую историю, серьезные академические журналы 60-х, 70-х, 80-х,-их невозможно читать, на на одну тему невозможно положиться. Я занимаюсь Спешневым, мне нужно было знать, как обращались с петрашевцами на Нерчинской каторге в 1850 году. Я прочитала столько муры! Потом я купила за свои деньги иркутский архив, перевела его с французского языка на русский и обнаружила, что тачку они не таскали, привязаны не были, не жили в казарамах, они работали учителями! И Петрашевский, и Спешнев, и Львов, и Григорьев. А у всех историков, которые с 60-х по 80-е об этом писали,-там были тачки, они у них шли пешком от Петербурга до Тобольска. Но пройти вот этот путь от Петербурга до Тобольска за две недели пешком зимой,-это безумие просто, это бред сумасшедшего. Они ехали с фельдегерем на лошадях, запряженных тройкой. Бред в научной истории, причем под грифом Академии наук.
Стало быть, есть история как процесс, она трагична в рамках христианской истории, вообще человеческая история трагична. Есть история как наука, которая врет бесконечно, потому что она сервильна, она обслуживает политический строй, режим, как угодно. И есть документы. Документ-вот что предмет правды. И то нужно сличать, сопоставлять. Вот, собственно, все, что остается.

[Владимир Булдаков]

Перефразируя известное изречение, хочется сказать: мы имеем ту историю, которой достойны.
В школьном возрасте я имел неосторожность прочитать «Краткий курс». Впечатление было ошеломляющим: я признал себя и окружающих наивными существами, не подозревающими, что история населена оборотнями. Лишь со временем стало ясно, что Сталин, вписывая во вполне ординарный текст заклятья в адрес «врагов народа», добивался именно такого эффекта.
Главный советский учебник истории и жизни был нацелен на то, чтобы каждый почувствовал себя ребенком, заблудившимся в темном лесу. Мало того, в «Кратком курсе» легко найти отголоски манихейства, эсхатологизма, мессианизма, хилиазма и так далее. Но дело вовсе не в том, что сверху была «спущена» прикрытая фиговым листком марксизма «сверхрелигия». Последняя была изоморфна примитивно-синкритичному сознанию вчерашнего крестьянина.
Для последнего единственно понятной социальной величиной была община, любое противоправное действие в ее защиту считалось доблестью. Внутри общины суд и расправу творил глава большой семьи-его, между прочим, зачастую избирали, сознавая, что вручают неограниченные полномочия деспоту. В «официальный» суд крестьяне ходить не любили, но охотно стучали на выдвинувшихся соседей, приписывая им религиозную «ересь». Знакомо? Вот по этой схеме и был выстроен «Краткий курс», на этих же основаниях строилась вся жизнь страны «победившего социализма».
У нас таких обьяснений возникновения нынешних представлений об отечественной истории ХХ века, увы, не принимают. Куда проще рассуждать о «навязанной истории». На деле мы сами были готовы к отчуждению от дореволлюционного прошлого-это был способ идеализации настоящего ради выживания в нем.
Сталинская коллективизация, сломав барьеры общинной самоизоляции, распространила ее психологию на всех советских людей. Большинство ощутило себя столь же лично зависимыми от «вождя народов», как крепостной от помещика. И это не удивительно. Кто не усвоил, что после социально-политических потрясений архаика моментально пропитывает собой «высокую» культуру, тот и сегодня окажется у разбитого корыта наукообразного мифа.
Существует лишь два реальных субьекта истории: информационное пространство и социальная энергетика. Маркс исказил их соотношение в угоду своей эпохе. В России его «теорию» приняли, ибо она агрессивно соединяла логику и веру. Сегодня «всеобьясняющей» теории нет, зато осталась паразитическая привычка к умозрительности, скрываемой за частоколом причинно-следственных связей-часто надуманных.
Положение усугубляется тем, что «книжники и фарисеи» советской эпохи обрели более высокий статус. Десятки тысяч жрецов «истроии КПСС» и «научного коммунизма» теперь уверенно именуют себя «политологами», «культурологами» и тому подобное. На протяжении «застойных» лет они пытались наукообразить «Краткий курс», выплясывая вокруг него, как шаманы возле костра. Между тем сталинский миф-как, кстати сказать, и гимн-нельзя перелицевать. Миф либо существует, либо превращается в пародию на самого себя. При этом он распадается-вовсе не на мини-мифы, а на дичайшие предрассудки. Мы все еще являемся вольными и невольными участниками и наблюдателями этого процесса.
На этом фоне наивно смотрится позитивисткая апелляция к «актам». Вся советская история состояла из дутых цифр и «облагораживающих» приписок-в соответствии со все той же мифологией. Между тем любая макроистория имеет право на существование лишь в том случае, если базируется на фундаменте микроистории. До последней «унижаться» у нас не хотят-бал правят все те же верхогляды.
А что касается нашего совеременного сознания, то оно, по-моему, таким же примитивным и осталось. Вот, допустим, вопрос о Мавзолее. Одни говорят-вытащить Ленина, а другие оставить. Мне хочется сказать одним: ради Бога, откройте пеошире двери, если уж вам так хочется какое-то символическое действие произвести, повесьте табличку «вот что осталось от коммунизма», к примеру. А другим можно сказать: ради Бога, возьмите Мавзолей, приватизируйте, сделайте собственностью партии, делайте все что угодно, это ваше частное дело. Нет, надо обязательно, чтобы это был какой-то государственный символ-либо он есть, либо его нет.
Вот на этой ноте я хотел бы закончить, еще раз подчеркнув, что мы имеем действительно ту самую историю, которую заслужили. То есть наша история-это сгусток наших суеверий, от этого никуда не денешься.

[Владимир Рыжков]

Здесь прозвучал тезис, что история в России всегда обслуживала власть. Но есть и обратная зависимость. Я вижу, как сейчас власть подвергается воздействию истории. Приведу примеры. Наш новый президент, когда еще готовился к своей коронации, к выборам, поручил написать справки о де Голле, о том, что он делал во Франции в 1958 году. Справки были написаны в установленный срок. А мы с вами хорошо знаем, что дела де Голль в 1958 году. И если вы посмотрите на реальный политический контекст 2000 года, то без труда обнаружите интересные параллели, совпадения, и не только с де Голлем-интерес проявляется и к Наполеону. Не случайно одним из первых шагов Путина было создание семи округов: Наполеон ведь начал ровно с того же, с префектур, и там тоже у префектов главным был квартирный вопрос. Они полгода не могли решить, где расселиться, в каких дворцах. Так что здесь есть и обратное воздействие.
С другой стороны, иногда бывает заимствование бессознательное. Вот, например, Путин создал Госсовет. Это очень интересно с точки зрения историка. И я подозреваю, что при этом не вполне просчитали исторический аспект, потому что Госсовет был в России, был в разных видах с разной судьбой. Или еще пример: Явлинский говорит о том, что надо весной провести демократическое совещание. Для историка слова «демократическое совещание» тоже очень много говорят. Причем говорят много такого, что лучше бы Явлинскому не упоминать. Знает ли экономист Григорий Алексеевич этот термин в историческом контексте? Понимает ли, какие это вызовет ассоциации у исторически мыслящей общественности?
Так что история, сознательно или несознательно заимствованная, оказывает прямое воздействие на практическую политику. Исторические аргументы внимательно выслушиваются, исторические аргументы воспринимаются, политики так или иначе апеллируют к каким-то образцам. Одни к одним образцам, другие к другим, а сейчас у нас культ Петра I. Культ Петра в России среди чиновников, среди высших чиновников в том числе. Что такое Петр в России, в нашей истории тоже вопрос для историков не скажу, что ясный, но по крайней мере проблематика ясна. И если сейчас у нас культ Петра, то что это означает для нашей практической жизни и для наших перспектив? Что это империя? Государство, построенное на иеархии, на насилии, на принуждении, на бюрократии? Мне кажется, что есть не только воздействие вождей на историю, но есть и воздействие истории на вождей. Воздействие тех мифов, которые сложились в истории, и тех образцов, которые воспринимают вожди.
Теперь о самой науке. Все-таки, по-моему, русская историческая наука не всегда была сервильна, были периоды в ее развитии, когда появились выдающиеся образцы исторического знания, и прежде всего вторая половина ХIХ века-начало ХХ века. И здесь призыв идти к документам я полностью поддерживаю. Но от трактовок мы все равно никуда не уйдем. Вот, например, изучали наши историки во второй половине ХIХ Псков и Новгород. Для одних Псков и Новгород-это ганзейские города, которые все время косили газом на Литву и, еще хуже, на Германию, а значит Иван III и Иван Грозный совершенно закономерным образом привели их в чувство и вернули их в лоно родной земли. С либеральной же точки зрения это была историческая развилка: если бы Россия восприняла опыт купеческих республик Новгорода и Пскова, может быть все пошло бы другим путем. Так что сами документы без каких-то предикатов, без каких-то предпосылок, без какой-то аксиоматике историков, которые к ним обращаются, тоже ничего не дают. Мне кажется, что чрезвычайное значение имело бы сейчас, если бы кто-то написал книгу об истории гражданского общества в России. Попытался бы проследить, как общественные институты возникли и уничтожались, вновь возникали и опять уничтожались на всем протяжении истории и что это значит для нашей страны.
И последнее. О реальной истории. Журнал «Итоги» опубликовал выполненный ВЦИОМом анализ общественного мнения за ноябрь-декабрь. Там просто удивительные цифры. Например, на вопрос, считаете ли вы, что русские люди по культуре, цивилизованности выше, чем все остальные народы мира, 70% отвечают да. И так далее. Понимете? И на этои идет манипуляция, идет игра, выстраивается определенная модель. Мне кажется, это вещи весьма небезобидные. Европа имела две мировые войны в ХХ веке на одной только идее национального суверинитета и его верховенства над всеми остальными государственными ценностями, представлениями и так далее. Для нас сейчас национальный суверинитет-это тоже официальное государственное божество, на которое надо молиться. Он не может быть ограничен, он не может быть никому делегирован, это то, ради чего можно пожертвовать всем. А на самом деле это вопрос. Или, например, такая проблема: произошло ли в России формирование нации? Или мы атомизированное общество, не имеющее никаких ясных представлений ни о чем вообще? А если нация у нас сформируется, то на какой платформе это произойдет? И если она сформируется на платформе очередного шовинизма, империализма, национализма и так далее, что это может значить для нашего народа, для нашей страны в будущем? Это тоже вопрос к историкам.
Поэтому мое глубокое убеждение-я сам по образованию историк-заключается в том, что история имеет критическое значение для практической политики, для практического развития общества. И в этом смысле мне кажется, что историки должны писать как можно больше думать, и предлагать трактовки. Сейчас достаточно свободная либеральная среда для размышлений и для этой работы. Я очень надеюсь, что это действительно произойдет.

[Георгий Шахназаров]

На мой взгляд, в России неплохо обстоит дело с историческими исследованиями на отечественную и мировую тематику. Хуже-с историософией. Раньше у нас была собственная позиция на этот счет. Теперь ее нет. Только отбиваемся от зарубежных выдумок, от того, что скажет Хантигтон или Бжезинский, а вот создать свою концепцию, которая отвечала бы духу времени, мы, отказавшись от марксизма, оказались не в состоянии.
Хочу привлечь внимание к двум тревожным обстоятельствам. Первое касается недопустимого у4ровня искажения истории. Именно недопустимого, потому что история сама по себе никогда не обходилась без этой или иной меры искажения. Лучше всего сказал об этом Бальзак: «История подделывается в тот момент, когда она делается». Действительно, едва ли не у каждого участника событий есть своя версия того, что случилось, а уж у летописцев, пишущих со слов свидетелей,-тем более.
Вот, к примеру, перестройка и постперестройка. Всего-то 15 лет, а сколько уже наворочено выдумок, как нарочито запутаны и перевраны многие эпизоды, беспарданно перераспределены свет и тень между теми, кому довелось сыграть более или менее заметную роль в этой исторической драме.
Но все это пустяки по сравнению с тем надругательством над историей, которое с полным основанием может рассматриваться в качестве органической составной части ельцинского режима. Тут речь идет не о частной инициативе ученых, решивших воспользоваться свободой слова, чтобы исправить грехи советской истриографии, восстановить в полных правах истину. Нет, маятник качнулся в протвоположную крайность, одну тенденциозность заменили другой, покрыв одной черной краской весь советский период. Вместе с Советами старались похоронить, выветрить из памяти народа все, что было создано им за три четверти века после Октября. Замалчивали, а если упоминали, то с негативным комментарием, такие бесспорные достижения того времени, как всебщая грамотность, ход на передовые научные рубежи, выдающиеся достижения в культуре. В учебниках ухитрялись излагать все это на одной-двух страницах в полном соответствии с идиотским тезисом, будто в годы существования Советского Союза страна «находилась вне истории». Пожалуй, единственное, о чем можно было отзываться одобрительно,-это победа в Отечественной войне. Да и ее постарались всячески принизить, если так можно выразиться, ошельмовать, переложив вину за развязывание войны с Германии на СССР или утверждя, будто мы победили «мясом».
Идеологи пересмотра или, скажем так, нового прочтения истории в последние годы немало потрудились, чтобы внушить обществу, в особенности молодым поколениям, мысль об ущербности российской цивилизации, ее неспособности освоить демократические принципы, шагать в сторону с прогрессом, призывали каяться за всевозможные грехи. В этом, собственно говоря, живой нерв отношения народа к своей истории-презирать ее, стыдиться или, напротив, гордиться, любить. Нет нужды говорить, что от этого в немалой мере зависит миросозерцание, ощущение своего места на Земле, способность к масштабным делам. Что ж, исчерпывающим образом решил эту проблему Пушкин, воскликнувший в раздражении: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом», а в другой раз, в умиротворенном состоянии духа, признавшийся проникновенно, что ни за что на свете не хотел иметь другой истории, кроме истории своего Отечества.
Ну и несколько слов о еще одном тревожном явлении, связанным с отношением к истории. В свое время Олвин Тоффлер обратил внимание на то, что накатывающиеся на мир волна перемен, в особенности технологических инноваций, может вызвать потрясение от встречи с будущим. Мне думается, хуже то, что мир с чрезмерным, недопустимым ускорением порывает с прошлым. Рastshock намного опасней, чем futureshock. Слишком быстрый и резкий разрыв с прошлым, пренебрежение его уроками, легкомысленное отношение к опыту предшествующих поколений могут обойтись крайне дорого. Это, впрочем, мировая проблема, заслуживающего отдельного разговора.

[Оксана Гаман-Голутвина]

Когда политолог начинает говорить об истории, это напоминает выпуск детских колясок военным заводом в рамках программы конверсии-коляска все равно неминого похожа на пулемет. Говоря об истории, неизбежно переходишь на политику. Но этот переход симптоматичен: его смысл заключается в попытке синтеза исторического и политического знания и обосновании метологического знания для политической науки. Приведу конкретный пример.
Сегодня нас много спорят о реставрации авторитаризма. Звучат определения «термидор», «контреволюция» (в этом контексте нельзя не вспомнить, что в конце 30-х годов столь разные по политическим убеждениям мыслители, как Георгий Федотов и Лев Троцкий, были солидарны в аналогичных констатациях-звучали вердикты: «преданная ревоюция», «термидор», «революция умерла»; остается надеяться, что для нынешнего политического класса все не закончится так же плачевно).
В качестве причин сегодняшнего возврата к авторитаризму назвают неизжитость имперских амбиций в обществе, личностно-психологические особенности Путина, его опыт работы в спецслужбах, даже его маленький рост. Но мне представляется, что истоки происходящего в другом. И понять эти итоги можно только в историческом контексте. На мой взгляд, мы наблюдаем реконструкцию традиционной для России конфигурации власти и традиционной для России же схемы «власть и оппозиция». Это большая тема, и я коснусь ее лишь пунктиром. Происходит воссоздание конструкции «народной монархии» в треугольнике верховная власть-элитные слои-внеэлитные группы. Термином «народная монархия», как известно, Иван Солоневич определял союз верховной власти в лице первого лица государства (князь, царь, император, генсек правящей партии) и внеэлитных слоев населения против аристократии. По такому лекалу строилась власть Ивана Грозного, Петра Великого (недаром его называли первым большевиком на троне), Иосифа Сталина. При этом репрессии против аристократии были обусловлены обьективной потребностью государства в эффективном инструменте модернизации (нехорошо так говорить об элите, однако суть именно в этом). Реформы 1990 годов представляли собой радикальный пересмотр этой конфигурации, ибо произошло изменение системообразующих конструкций традиционной модели. Власть превратилась в сообщество замкнутых кланово-корпоративных структур, причем вновь созданные политико-финансовые кланы стали обладателями не только собственного промышленного, финансового потенциала, собственных служб безопасности, аналитических и медийных империй. Под разговоры о том, чтобы «купить немножко ОЛБИ», они прикупили себе «нмножко оппозиции». В этом смысле самый яркий пример-сотрудничество КПРФ и НДР в период премьерства Виктора Черномырдина.
А сегодня идет возврат к традиционной, «доолигархической» конфигурации власти и к традиционной же схеме «власть-оппозиция». В треугольнике верховная власть-правящая бюрократия-внеэлитные власти и к традиционной же схеме «власть-оппозиция». В треугольнике верховная власть-правящая бюрократия-внеэлитные слои власть идет на союз с внеэлитными слоями против аристократии (ведь олигархия есть не что иное, как аристократия денег). Наиболее рельефно эта тенденция проявилась в ситуации с «Курском» и с гимном. Ибо что означают слова Путина «мы с народом»? То что идея внеэлитных групп с верховной властью против аристократии (читай: олигархии) получила свое почти наглядное воплощение: Иван Грозный и Петр Великий боролись с боярами, Сталин со старой гвардией, а Путин-с олигархами. Это и есть то, что Солоневич определял как народная монархия. Против элит, против аристократии, против боярства. Но следует четко оговориться: это только схема, а в реальности схемы отсутствуют по определению.
В России власти традиционно оппонировала интеллегенция. То есть не экономический субьект, преследующий собственные корпоративные интересы, а идеологическое образование (поэтому борьба оппозиции с властью часто велась не за интересы, а за идеалы). Дальнейшая же эволюция отношений в тандеме «власть-оппозиция» возможна в двух параллельных плоскостях. Во-первых, сохраняется противостояние кланов в режиме вооруженного до зубов нейтралитета, как минимум три группы. И во-вторых, происходит реинкарнация правой интеллегенции в качество оппозиции, чего не было в течениие последнего десятилетия. Грустно только, что рупором этого уважаемого сегмента общества становится Черкизов с его передачей «Час быка», автор которой так и говорит: «настала поря опять оппонировать власти».

[Виталий Третьяков]

Либерализм с лицом Черкизова. Вы знаете что это такое? Этим все сказано.

[Людмила Сараскина]

Хорошо, но если история всегда мифологизируются, тогда какие у коллеги претензии к современным историкам, которые фальсифицируют историю Советского Союза? И почему советские историки фальсифицировали весь ХIХ век?Почему? А нынешние историки фальсифицируют советский период!

[Валентин Толстых]

Дорогая Людмила Ивановна, вы напрасно все это говорите! Именно потому, что он так думает, он имеет право так говорить…

[Владлен Логинов]

К сожалению, положение более трагично в том смысле, что образуется как бы замкнутый круг. Сначала мы плохо учим историю. Потом наши самые плохие ученики идут в политическую элиту. И затем они заказывают нам, как писать историю. О сервильности интеллегенции вообще и историков в частности здесь говорили правильно. Но происходит это не так прямолинейно. Вот две фигуры-Тарле и Манфред. Оба писали о Наполеоне, но это биографии двух разных людей. Почему? Потому что Тарле писал свою эпоху, а Манфред-свою. Элемент заказа присутствует как «вызов времени». Сначала в определенных «сферах» возникла некая потребность в «сильном государе», Сергей Эйзентштейн с «Иваном Грозным», Алексей Толстой с «Петром I» и так далее.
Насчет интеллегенции. Ныне почему-то нередко полагают, что в прежние времена, когда число образованных людей в
России было невелико, все они составляли достаточно однородное целое. Между тем уровень образования сближал отнюдь не всегда. И вполне образованный граф Михаил Николаевич Муравьев, дабы не путали его с еще более образованным декабристом Сергеем Ивановичес Муравьевым-Апостолом, любил повторять, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают». И позднее, когда судили Софью Перовскую, главным ее обвинителем, настаивавшим наповешении, выступал внук Михаила Николаевича Николай Валерьянович Муравьев. А ведь лет за двадцать до этого Сонечка Перовская, дочь петербургского губернатора, а Николенька Муравьев, любимый сынок псковского губернатора, были соучастникамивеселых детских игр, ибо их высокообразованные семьи дружили междусобой. И, наконец, в 1887 году прокурором по делу Александра Ульянова, требовавшим его повешения, был не кто иной, как Николай Адрианович Неклюдов, который буквально обожал своего учителя в Пензенском дворянском институте Илью Николаевича Ульянова….. После казни Александра он даже занемог нервным расстройством. Но скоро выздоровел. И дослужился до высокой должности товарища министра внутренних дел.
Совсем не обязательно полагать, что некий «заказ» может исходить лишь от начальства. Я задумался как-то над тем, в чем причина той популярности, которую имела книга Струве «Критические заметки…..», вышедшая в 1894 году тиражом всего в 200 экземпляров. Дело в том, что при всем разачаровании в народничестве оно по-прежнему-с 60-х годов-оставалось некоей «моральной максимой», определявшей многие нравственные ценности, принятые в интеллегентной среде. Начиная с «опрощенства» во внешнем облике, и кончая демонстративным презрением, как выражался Глеб Успенский, к «господину Купону». Не то чтобы все неукоснительно следовали данным нормам, но, во всяком случае, их учитывали, определяя, «чтотакое хорошо и что такое плохо».
Между тем развитие капитализма, с его потребностью в «умственном труде», открывало для интеллегенции новые возможности. И не только на традиционной и относительно низкооплачиваемой ниве просвещения и народного здравоохранения, но и в правлениях солидных банков, акционерных обществ и компаний, на новых индустриальных гигантах.
Перпспектива стать-совсем как в Европе-рекспектабельным интеллектуалом была заманчива. Но она попахивала изменой принципам народолюбия и нестяжательства, признававшимся, пусть зачастую лишь на словах, 60-80-е годы. А, как известно, интеллегентный человек не может совершить низкого поступка, предварительно не оправдав его самыми высокими мотивами.
Книга Струве давала выход, ибо он доказал, что народничество-вздор, что оно ненаучно и что прогресс связан с развитием капитализма. А посему образованный человек, желающий блага России, должен «признать свою некультурность и идти на выучку к капитализму». Ну прямо как гора с плеч. И не надо носить бороду, как Мамин-Сибиряк, и не надо демонстрировать свою «бессребренность».
Нечто похожее произошло у нас в 1991 году, когда стало очевидно, что можно неплохо устроить свою жизнь, соблюдая определенные «правила игры». Главное-быть готовым в любой момент доказать, что белое-это черное, а черное-это белое.
Всякий раз, когда что-то случается, мы обращаем свой взор к истории. Но извлекаем из нее лишь те уроки, которые вроде бы оправдывают наше сегодняшнее поведение. Где же выход? Он может быть лишь один: ощущение твоей собственной связи с судьбой своего народа и страны. Пусть это определяет внутреннюю позицию и выбор. Все остальное-производно.