|
|
#11
11.12.2019, 17:15
|
|||
|
|||
«Колосс с движениями ребенка». Мопассан и современники о Тургеневе
https://chr.aif.ru/culture/koloss_s_...ki_o_turgeneve
03.09.2018 09:24 Иван Тургенев, 1871 г. © / Commons.wikimedia.org Иван Тургенев родился в Орле в 1818 году и уже при жизни был одним из самых именитых русских писателей. Его читали в России и за границей, он обедал в парижских ресторанах с Флобером и Золя, а на траурных торжествах после его смерти собрался весь литературный свет Европы. Неудивительно, что современники из круга общественных деятелей, художников и писателей оставили немало воспоминаний о Тургеневе. «АиФ-Черноземье» собрал самые яркие из них. 
|
|
#12
19.12.2019, 06:58
|
||||
|
||||
|
Уходил Тургенев тяжело... / К 135-летию памяти
https://yarodom.livejournal.com/2335294.html
september 9th, 2018 Какими мелкими пакостями провожали в последний путь великого писателя / Какими порядками излишне богата страна / Коммерсантъ-История №9, 2018 22 августа [3 сентября] 1883 года ушел из жизни Иван Сергеевич Тургенев. Горе, охватившее не только русских людей, но и многих европейцев, было совершенно искренним и неподдельным. Ведь не стало человека, который писал о том, что современники чувствовали, но сами не могли выразить словами. ©  «Для лечения, понятно, нельзя было предложить ничего радикального» (на фото — И. С. Тургенев за полгода до кончины) Однако благодаря обычному неуемному рвению власть имущих и вечной неспособности их оппонентов хоть о чем-то между собой договориться его проводы в последний путь из драмы превратились в трагикомедию. «Электричество мало облегчало больного» Смерть Тургенева стала для его читателей и почитателей событием трагическим и ожидаемо-неожиданным. О его болезни много писали и европейские, и русские газеты. Однако основанные главным образом на слухах сообщения о состоянии Тургенева во многом противоречили друг другу. Если в одних говорилось об ухудшении его здоровья, в других рассказывалось о признаках, пусть и слабых, но дающих надежду на его выздоровление. К тому же все верили в чудо, надеясь, что жившему во Франции с семейством Виардо писателю помогут самые лучшие врачи этой страны, такие как знаменитый профессор Шарко. Медицинские звезды первой величины действительно приезжали, выслушивали жалобы на боли в груди и руке и констатировали у больного грудную жабу, как тогда именовалась стенокардия. Выписывались лекарства и прижигания, но состояние больного не улучшалось. В мае 1882 года писателя в его загородном доме в Буживале посетил давний знакомый — русский врач Н. А. Белоголовый, который писал об этой встрече: «Здесь обстановка его жизни была комфортабельнее парижской, комнаты больше и выше, дом стоял среди чудного большого парка; но боль с переездом нисколько не уменьшилась, а напротив; навестив И. С. там, я вынес впечатление тем более грустное, что он стал прибегать к частым подкожным впрыскиваниям морфия и легко мог пристраститься к ним до злоупотребления, он даже несколько осунулся и похудел. Оставлять так дело далее было нельзя, и я посоветовал ему попросить к себе хоть раз проф. Жакку, как одного из лучших парижских врачей, и отобрать его мнение; И. С. с очевидной радостью ухватился за мое предложение и попросил меня устроить консультацию Жакку с лечившим его в Буживале, местным врачом, доктором Маньеном. Я тотчас же повидался и переговорил с Жакку… Жакку исследовал его очень старательно и, также признав болезнь, как и Шарко, за грудную жабу, посоветовал местное электризование и строгое молочное лечение. Электричество мало облегчало больного». Затем была удалена опухоль на нижней стенке живота. Причем, по утверждению врачей, весьма успешно. Однако больной по-прежнему страдал от болей и слабости. Доктор Белоголовый, посетивший писателя год спустя, в мае 1883 года, вспоминал: «Мне казалась сомнительною и диагностика профессора Бруаделя, признававшего у И. С. аневризму дуги аорты, и несколько натянутым предположение профессора Потэна, что в данном случае болезнь заключается в воспалении нервов, в связи с перерождением кровеносных сосудов; одно представлялось с безотрадною очевидностью, что И. С. погиб и что медицине тут не остается делать ничего иного, как облегчать по возможности страдания больного и поддерживать его нравственно». Осмотр больного подтвердил это предположение. «Д-р Маньен,— писал Н. А. Белоголовый,— обратил мое внимание на небольшое притупление под правою лопаткою и полутрескучие хрипы в этом месте. После осмотра, который мы старались, опять-таки, по возможности, укоротить, так как он чрезвычайно утомлял больного, я высказал свое предположение доктору о вероятности в данном случае мелких раковых или саркоматозных узлов в спинном хребте и, вероятнее всего, на мозговых оболочках. Для лечения, понятно, нельзя было предложить ничего радикального». Вскрытие подтвердило этот диагноз, а весть о том, что писатель на протяжении полутора лет страдал от нестерпимых болей, вызвала прилив сочувствия даже у его идейных противников. Но не у первого лица Российской Империи. Когда Александру III доложили о кончине Тургенева, он ответил: «Одним нигилистом меньше!»  «Венки следовали один за другим, при каждом шесть депутатов, версты на две тянулись они вереницей» «Для целей политической агитации» Реакция императора на смерть писателя во многом предопределила все дальнейшие события. Однако масла в огонь подлила публикация 29 августа 1883 года в парижской газете Justice письма революционера-эмигранта П. Л. Лаврова, в котором говорилось: «По смерти г. Тургенева я не только не нахожу нужным скрывать, но даже долгом считаю придать гласности факт, о коем до сего времени знали лишь я и еще немногие лица. Когда в 1874 году я перенес редакцию социалистского и революционного русского органа "Вперед!" из Цюриха в Лондон, Тургенев по собственной инициативе предложил мне содействовать изданию этого органа; затем в течение следующих трех лет, то есть за все время моего редакторства, он ежегодно вносил в кассу издания по 500 франков». Как выяснилось позднее, Тургенев действительно давал деньги Лаврову. Но неожиданный демарш с письмом расколол русскую оппозицию. Одни считали, что Лавров попросту врет, другие, что писатель просто помогал бедствующему на чужбине знакомому. А тот неблаговидно исказил этот эпизод их отношений. Но в том, что Лавров преследует политические цели, не сомневался никто. Не менее известный в то время враг самодержавия Г. А. Лопатин писал: «Многие друзья Тургенева горячо упрекали Лаврова за то, что он воспользовался его смертью для целей политической агитации. Несомненно, что Лавров, публикуя свое письмо, действительно желал поставить русское правительство в затруднительное положение и вынудить его или похоронить со всеми официальными и неофициальными почестями прах одного из злейших своих врагов, или же отказать в этих почестях праху человека, которого знала и любила вся читающая Россия, не могшая, конечно, отнестись без негодования к такому мальтретированию своего любимца». Публикацией письма Лавров не ограничился. Во время отпевания Тургенева в русской церкви в Париже он с небольшой группой соратников ухитрился установить венок от революционной эмиграции так, что прибывшие в храм русские дипломаты и сановники, отдавая дань покойному, были вынуждены кланяться и «антиправительственному венку». Об инциденте доложили министру внутренних дел Российской Империи действительному тайному советнику графу Д. А. Толстому. А он поручил включить описания этой эскапады Лаврова в доклад Александру III. Недовольство министра и императора не имело бы никакого значения, если бы не существенное обстоятельство. 27 августа 1883 года газета «Новое время» опубликовала телеграмму своего парижского корреспондента, в которой, помимо прочего, говорилось: «Незадолго до смерти Тургенев высказал желание, чтобы могила его была рядом с могилой Белинского или же в ногах "учителя моего Пушкина"». Но на ввоз тела писателя в Россию требовалось разрешение, и власти не спешили его давать. Формально из-за того, что официальное письмо единственной наследницы покойного (а следовательно, единственной, кто имел право на ходатайство) Полины Виардо очень долго шло в Санкт-Петербург. «Г-жа Виардо,— сообщало "Новое время",— письмом на имя г-на министра внутренних дел, полученным 6 сентября, ходатайствовала о разрешении перевоза тела И. С. Тургенева для погребения на Волковом кладбище. 7 сентября последовало разрешение этого ходатайства, о чем г-жа Виардо уведомлена телеграммой, и о пропуске тела сообщено в вержболовскую пограничную таможню». Однако злоключения на этом не закончились, а только начинались.  К удивлению всех, одно из первых мест в похоронной процессии петербургский градоначальник генерал-лейтенант Грессер (на фото) отвел делегации Общества покровительства животным, надпись на венке которого гласила: «Автору Муму» «Купили пространство на 10 могил» Организацию похорон взял на себя Литературный фонд (Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым), в деятельности которого прежде принимал участие и Тургенев. Один из основателей фонда — присяжный поверенный и литературный критик В. П. Гаевский писал в дневнике за 1883 год: «10 сентября. Панихида в 20-й день по смерти Тургенева. Казанский собор был наполнен; множество литераторов; но из лиц высшей администрации — никого. Из собора я поехал со Стасюлевичем на Волково кладбище, чтоб выбрать место для погребения Тургенева. Туда же приехали Таганцев, Спасович, Утин, Гайдебуров. Возле Белинского, как желал Тургенев,— невозможно; место занято Добролюбовым, который также хотел лежать рядом с Белинским. Между тем уже сдвинули памятник Добролюбова и вырыли могилу по распоряжению Григоровича, который поторопился и, по обыкновению, напутал. Мы выбрали, однако, место около самой церкви, при входе в нее налево, и решили перенести сюда же Белинского и Добролюбова, для чего купили все свободное пространство на 10 могил за 1500 р.». Решение о покупке земли и переносе могил выглядело вполне рациональным выходом из создавшейся ситуации. Однако на перенос могил требовалось разрешение властей и согласие родственников усопших, к примеру вдовы В. Г. Белинского, но об этом почему-то не вспомнили. 19 сентября 1883 года Гаевский записал в дневнике: «Получено письмо М. В., которая умоляет Общество употребить все средства, чтоб воспрепятствовать перенесению его праха». Запись от 25 сентября гласила: «Получил письмо от Белинской, которая заявляет о своем неизменном желании, чтобы прах ее мужа оставался там, где лежит 35 лет». Выполнить последнюю волю Тургенева оказалось невозможным. Но 13 сентября организаторы похорон уже сообщили в Париж, что все готово к погребению. Правда, и там распорядители похорон раз за разом проявляли изумительную непредусмотрительность. «Получив 13 сентября,— писала петербургская "Новости и Биржевая газета",— известие из Петербурга телеграммою, что все готово к встрече и преданию земле усопшего, назначили было днем отправления четверг, 15 сентября; но оказалось, что необходимые бумаги, которые должны были быть отправлены вместе с гробом, находятся в столе покойного; для снятия наложенных на него по закону печатей необходимо было исполнение некоторых формальностей, требовавших времени. Распорядители желали также взять и одновременно с телом Тургенева доставить и такие из его вещей, которые после его смерти могут принадлежать одной России; таковы: известный перстень Тургенева с руки Пушкина, подаренный покойному поэтом В. А. Жуковским... далее докторская мантия и шапка, возложенная на Тургенева в Оксфорде... Рассчитывая дня в два выполнить упомянутые формальности, распорядители назначили днем отъезда прошедшую субботу, 17 сентября, но тут встретилось другое препятствие: в этот самый день, оказалось, назначен был въезд в Париж испанского короля Альфонса XII; прием его должен был совершиться именно на Северной станции железной дороги, где должна была быть исполнена церемония проводов тела И. С. Тургенева. Таким образом, пришлось поневоле еще раз отложить отъезд».  «Пока в церкви шла служба и на могиле говорились речи, ассистенты, депутаты и все вошедшие на кладбище стали разбирать цветы, пальмовые ветви и зелень с живых и искусственных венков» «Перенесено в товарный склад» 20 сентября 1883 года в русской церкви на парижской улице Дарю была отслужена напутственная панихида и в специальном фургоне гроб доставили на вокзал, где в одном из ангаров все было готово для торжественного прощания с писателем. Никаких эксцессов на церемонии быть, казалось бы, не могло — на нее были приглашены только видные представители французской и русской культурной элиты, официальные лица, знакомые и друзья Тургенева. Но французский писатель Эдмон Абу в речи, обращаясь к Тургеневу, сказал: «Великие государственные люди, ваши соседи на западных границах, знают, что их ожидает после смерти. У них будут железные статуи, поддерживаемые военнопленными, побежденными, захваченными, несчастными, закованными в цепи. Кусочек разбитой цепи на белой мраморной плите всего лучше шел бы к вашей славе и удовлетворил бы, я уверен в том, ваше скромное самолюбие». Всем было ясно, что Абу, как и все французы, тяжело переживавший поражение своей страны в франко-прусской войне, намекал на Германию и ее «железного канцлера» князя Отто фон Бисмарка. Его слова дошли до Берлина еще быстрее, чем текст письма Лаврова до Санкт-Петербурга, и немецкие чиновники, по всей видимости, решили угодить взбешенному наглостью французов рейхсканцлеру. Газета Berliner Borsen-Courrier сообщала: Цитата:
«Бренные останки привезены были на станцию Лертской железной дороги, что никому не могло прийти в голову… Этим и объясняется, почему при прибытии тела Тургенева там решительно никого не было, что без всякой траурной церемонии тело было перенесено в товарный склад при станции, а на следующее утро отправлено в товарном фургоне на вокзал Силезской железной дороги». Мало того, прусские таможенные чиновники долго не отпускали сопровождавшую гроб дочь Полины Виардо — Клоди Шамро и ее мужа, неспешно проверяя их личные вещи и взимая пошлину за провоз ящиков с венками. В результате, когда супруги добрались до вокзала Силезской дороги, гроба там уже не было. «Ни имени, ни фамилии!» Редактор популярного тогда журнала «Вестник Европы» М. М. Стасюлевич, выбранный похоронной комиссией для встречи тела на границе и сопровождения его в Санкт-Петербург, вспоминал: «Двадцать третьего августа (4-го сентября н. с.) я в последний раз поклонился праху Тургенева в Буживале, а 23-го сентября, в 6 час. утра, мне пришлось встретить его тело в Вержболове; оно прибыло одно, без провожатых и без документов… К самому окошку моего номера на станции, где я провел ночь, подошел тот самый прусский пассажирский поезд, с которым должно было прибыть тело Тургенева, а через несколько минут ко мне вбежал служитель с известием, что тело Тургенева прибыло, одно, без провожатых и без документов, по багажной накладной, где написано: "1 — покойник" — ни имени, ни фамилии! Мы только догадывались, что это — Тургенев, но, собственно, не могли знать того наверное. Тело прибыло в простом багажном вагоне, и гроб лежал на полу, заделанный в обыкновенном дорожном ящике для клади; около него по стенкам вагона стояло еще несколько ящиков, очевидно, с венками, оставшимися от парижской церемонии. Предоставляя времени выяснить после, как все это могло случиться, мы занялись тотчас вопросом, что делать в эту минуту, так как нельзя было долго задерживать прусского поезда с прусской прислугой, торопившейся уехать обратно в Эйдткуйен. Вследствие различных причин, а также и потому, что и утром в пятницу по-прежнему оставалось неизвестным, поедет ли тело далее сегодня же вечером, когда нагонят его иностранные провожатые, или оно простоит здесь несколько дней, явились различные мнения, как поступить с телом; мое мнение было — поставить тело в церковь, которая находится в нескольких шагах от станции. Подоспевший во время нашей беседы настоятель церкви согласился с моим мнением, особенно ввиду того, что, может быть, телу придется простоять в багажном сарае до понедельника утра, то есть в течение трех суток,— и поезд, направившийся было задним ходом к пакгаузам, был возвращен к дверям таможенного пассажирского зала. Пока мы выносили из вагона ящик с гробом, разбирали этот ящик и освободили оттуда ясеневый гроб, в котором вложен был свинцовый и шелковый (из непроницаемой ткани), пока вынимались венки для выполнения таможенной обрядности, настоятель приготовил в церкви катафалк и паникадила. Мы, конечно, мало сомневались в том, что в ящике сокрыто тело именно Тургенева; уже прибитая на гробе металлическая доска над большим металлическим крестом, с надписью, удостоверили нас до конца относительно личности покойного; надписи на лентах у венков подтверждали то же самое». Вечером того же дня в Вержболово прибыли супруги Шамро, но отъезд в столицу империи задерживался. А. Ф. Кони, в ту пору бывший председателем Санкт-Петербургского окружного суда, вспоминал: «Следование праха Тургенева по России, очевидно, очень тревожило министра внутренних дел графа Д. А. Толстого и директора департамента полиции Плеве, и они принимали меры, чтобы свести к minimum`у предполагаемые многолюдные встречи поезда с гробом на станциях железной дороги и устранить служение при этом панихид и литий. По этому поводу был оживленный обмен телеграмм с местными губернаторами, которым предлагалось "воздействовать" на учреждения и отдельных лиц, желавших почтить память покойного депутациями и надгробными словами». Но, несмотря на плохую погоду и краткость остановок поезда, практически на каждой станции днем и ночью собирались желавшие проститься с Тургеневым. Газеты так описывали происходившее: «В Вильне при приближении поезда, вся платформа была занята народом… В Острове собралась группа людей с венком, ожидавшая поезда до полуночи; в Пскове в два часа ночи на платформе находилась значительная толпа. В шесть часов утра в Луге большая толпа людей и духовенство в облачении ожидали прибытия поезда. Вследствие того немедленно был открыт вагон; это было первое состоявшееся в пути заупокойное служение. Около девяти часов поезд прибыл в Гатчину, где его встретила громадная толпа, стоявшая на всем протяжении станционной платформы. Впереди помещались певчие и духовенство в полном облачении. По открытии вагона вся толпа моментально обнажила головы, священнослужители вступили в самый вагон, и началась панихида с участием большого хора певчих, стоявших перед вагоном. Во время службы очень скоро раздались один за другим все три звонка, и поезд должен был бы тронуться, прервав богослужение и увезя с собой вместе духовенство. К счастью, священники, не прекращая богослужения, успели выбраться из вагона в одежде, неудобной для крутого спуска, и с кадилом в руках, и богослужение продолжалось на платформе». «Автору Муму» Утром 27 сентября 1883 года траурный вагон прибыл в Санкт-Петербург, где Министерство внутренних дел уже успело приструнить всех оппозиционно настроенных подданных империи. Члены различных обществ, собиравшиеся было объединиться и достойно проводить в последний путь великого писателя, дать отпор намерению властей принизить его значение для России, погрязли в спорах, а затем покорно согласились подчиниться полиции. Британская Times констатировала: «Похороны покойного г. Тургенева… так хорошо предварительно организованы полицией и министерством внутренних дел, что все возможности беспорядков и проявлений недовольства сведены к минимуму. Маршрут процессии от вокзала до кладбища определен весьма тщательно, чтобы избежать самых населенных и опасных районов города. Кортеж и его 176 делегаций с венками направятся по широким улицам южной окраины города. Организационный комитет вынужден был, конечно, отдаться целиком в руки полиции и заранее представить в цензуру речи, которые будут произнесены над могилой священниками, ректором Петербургского университета г. Бекетовым, гг. Григоровичем и Плещеевым. Но лишь малая часть громадной массы идущих за гробом будет допущена по билетам на кладбище и в церковь. Граф Толстой, министр внутренних дел, вычеркнул, как говорят, из списка делегации адвокатов и поляков, а также делегацию рабочих одной из больших петербургских фабрик; всем военным делегациям также запрещено участвовать». Кроме ставших известными публике приготовлений были и тайные. «Были мобилизованы,— писал А. Ф. Кони,— большие отряды явных и тайных агентов для участия в процессии и назначен усиленный наряд полиции на кладбище, на которое с утра погребения уже никто не допускался,— и заготовлен "на случай потребности" полицейский резерв». «Позаботились» и о многом другом. В репортаже о похоронах «Новостей и Биржевой газеты», например, говорилось: «В самый вокзал и к платформе, к которой должен был подойти траурный вагон, допущены были, кроме распорядителей, лишь представители общества литераторов и двое-трое сотрудников… У подъезда ожидала траурная колесница… Для праха Тургенева было приготовлено что-то рваное, грязное и очень неприличное. Такой же катафалк (рваный и грязный) ожидал гроб и в церкви». Завесив колесницу огромным количеством венков, ее неприглядный вид скрыли. И грандиозная процессия двинулась к кладбищу. «Среди этой сплошной массы венков,— сообщали газеты,— мы видели и роскошный венок с золотой надписью от здешних мировых судей, от санкт-петербургских присяжных поверенных, от студентов Киевского университета, от Новороссийского университета, от представителей дворянства, от духовной академии, от частных лиц… Это было зрелище величественное, необыкновенное. Венки следовали один за другим, при каждом шесть депутатов, версты на две тянулись они вереницей, прерываемые кое-где хорами студентов Санкт-Петербургского университета, Института гражданских инженеров и Горного института. Впереди всех несли венок от бывших крестьян Ивана Сергеевича». Однако, как отмечали присутствовавшие, форменной издевкой над покойным, страстно увлекавшимся охотой, было решение петербургского градоначальника генерал-лейтенанта П. А. Грессера, командовавшего и полицией, и похоронной комиссией. Одно из первых мест в процессии он отвел делегации Общества покровительства животным, надпись на венке которого гласила: «Автору Муму». В целом же поразительные по красоте венки и величественная панихида в храме на кладбище не могли скрыть от присутствующих главного, отмеченного репортерами: «Какая-то труднообъяснимая сдержанность, имевшая даже панический характер, сковывала всем ораторам уста, и каждый как будто говорил совсем не то, что он думал». Финал же вышел воистину трагикомическим. «Пока в церкви шла служба и на могиле говорились речи,— сообщала "Петербургская газета",— ассистенты, депутаты и все вошедшие на кладбище стали разбирать цветы, пальмовые ветви и зелень с живых и искусственных венков. Руками, перочинными ножиками отрывались розы, иммортели, ветви... В несколько минут от живых венков остались одни проволоки и железные круги, а в руках, петлицах и даже на шляпах присутствовавших появились цветы и целые букеты!.. Г-же Шамро многие из стоявших поближе передали в это время целые букеты цветов и пальмовых ветвей». Последний раз редактировалось Chugunka; 29.07.2024 в 16:16.
|
|
#13
23.02.2020, 09:25
|
||||
|
||||
|
Чем Тургенев привязал Запад к русскому слову...
https://yarodom.livejournal.com/2364872.html
К 200-летию рождения и 135-летию памяти Я витринаmamlas wrote in yarodom november 10th, 2018 Русский европеец Памяти великого писателя Ивана Тургенева Проза Тургенева – светлая, даже солнечная, отдающая запахами цветов, разнотравья. Его герои умны, щедры, незлобивы, их мягкосердечие порой безгранично. Человек, обозревающий тургеневскую прозу, обретает благостное спокойствие. © Ещё с Тургеневым И. С. Тургенев / Фотография А. И. Деньяра. 1865 г. Известный юрист Анатолий Кони, прочитавший одно из произведений Тургенева, писал: «Рукопись дана была мне поздно вечером, и я провел всю ночь, читая и несколько раз перечитывая эти чудные вещи, в которых не знаешь, чему более удивляться, – могучей ли прелести русского языка, или яркости картин и трогательной нежности образов…» Что и говорить, этот статный, высокий человек с благородной густой шевелюрой и проникновенным умным взором был щедро даровит. К тому же – богат и состоятелен, и оттого писательство его не угнетало, как иных коллег, которые неохотно садились за письменный стол, чтобы лишь заработать на хлеб насущный. Иван Сергеевич же брал перо, макал в чернила с радостью, чувствуя жгучее желание творить. Он писал в упоении, как охотник, спешащий по следу зверя, в предвкушении обильной добычи. Его словесное полотно наливалось красками, насыщалось светом. Тургенев всем нам знаком с детства, со школьной скамьи: «Отцы и дети», «Дворянское гнездо», повесть «Ася», цикл рассказов «Записки охотника»… Учителя назидали-надоедали: этот – «лишний человек», тот – «типичный представитель». Акценты были давно расставлены, они обветшали, но их надо было заучивать, почти тупо, бездумно. Да и времени в обрез: то контрольная по алгебре, то лабораторная по химии, диктант по русскому. А еще – как же хотелось спать… Вот так «проходили» Тургенева, как и других чудесных русских писателей – торопливо, на бегу, за булкой с чаем. И не до смысла было, не до словесных красот, ослепительной яркости стиля – лишь бы не утонуть в образах, взглядах героев, их симпатиях, антипатиях. И успеть выучить, вызубрить… Да и разве может хрупкая, неокрепшая юная душа понять чувства взрослых, любовные муки, стремления, метания? Это приходит с годами, когда люди сполна испытали радости и горести, их лица испещрили морщины переживаний и все сильнее давит груз былых ошибок. Только тогда, пожалуй, можно понять, оценить Тургенева. Прочитать его с высоким чувством. Понять и – восхититься! В житейский обиход давно вошло выражение «тургеневская девушка». Это – особа чистая, замкнутая. Начитанная, мыслящая. Не дурнушка, но и не красавица. Впрочем, ежели сверкнут ее глаза, обнажатся чувства, можно увидеть, что она определенно недурна собой. Влюбленность вливает в ее характер неистовую силу, и она способна на преодоление любых преград, готова отдать себя в жертву, если того требуют обстоятельства, ради своего избранника. И – следовать за ним хоть на мрачную каторгу, хоть в неведомые дали. Впрочем, порывистость странным образом соседствует в ее характере с рассудочностью. Тургеневские девушки встречаются и в наши дни. Разумеется, их куда меньше, чем в романтические времена Ивана Сергеевича. Однако, ежели очень постараться, можно таковых отыскать – такие особы «водятся» в тиши библиотек, в недрах залов, где звучат музыкальные аккорды, на театральных постановках, где оживают приметы милой старины... Надо ли повторять, что творчество писателя вызывало массу откликов, в основном комплиментарных? Думаю, нет – они обнародованы не раз. Тургенев получил известность и заслуженные оценки не только в любезном Отечестве. Он часто бывал за границей, подолгу там жил. «Русский европеец», как его называли, познакомился со знаменитыми писателями Франции – Гюставом Флобером, Эдмоном Гонкуром, Альфонсом Доде, Эмилем Золя, – вошел в их круг. Корифеи литературы – эти встречи получили название «Обеды пяти» – несколько лет встречались в парижском Cafe Riche, отдавая должное винам и яствам и, конечно, Тургенев знакомил приятелей, пусть и коротко, с новыми образцами своей прозы. И наверняка не без участия французских литераторов Иван Сергеевич находил издателей для своих книг. К слову, прежде русская литература западному читателю была почти незнакома. Тургенев же прорубил окно в Европу, и – не только для себя. Он приглянулся иностранцам, и они стали интересоваться, какие еще таланты взросли на плодородной русской ниве. Оказалось, множество – Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Николай Гоголь, Федор Достоевский… По сути, Тургенев построил литературный мост между Россией и Европой. Сам того не ведая, он стал продюсером книг своих соотечественников. И остался им даже после своего ухода из жизни. Если тургеневские девушки в наши дни редкость, то нигилистов, как и в тургеневские времена, хоть пруд пруди. Слово это первым подхватил Добролюбов, но популярным оно стало после выхода романа «Отцы и дети», в котором значение слова объяснялось: «Нигилист – это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип…» Но они, нигилисты, не ограничивались словами. Злословили по поводу царствующей фамилии, распространяли прокламации, зовущие к бунту. Полиция сбилась с ног, разыскивая злоумышленников, не жаловала и тех, кто им симпатизировал… В мае 1862 года в Санкт-Петербурге то там, то здесь начали возникать пожары. Жители богатых особняков и убогих лачуг пребывали в постоянном беспокойстве, ожидая внезапного прихода «красного петуха». Кто же, опасливо озираясь, с дьявольской усмешкой лил на дома керосин и чиркал спичкой? Бог весть, однако в преступлениях обвинили радикалов, студентов-нигилистов. К злодейству примешали и… Тургенева. Дело в том, что пожары в столице начались аккурат после выхода романа «Отцы и дети». Писатель, бывший свидетелем разгула стихии, услышал от знакомого упрек: «Посмотрите, что ваши нигилисты делают: жгут Петербург!» Обвинение, конечно, напрасное. Однако ведь не скажешь, что Тургенев был смиренным гражданином. Писатель долго жил за границей. Но не от того, что дым отечества был ему не сладок. Россия была мила Ивану Сергеевичу, из здешней жизни он черпал свое вдохновение. Правда, его беспрестанно кололи язвительными перьями ехидные критики, которых было немало. Но ведь не один Иван Сергеевич от них пострадал. К тому же он знал себе цену, а потому вряд ли особо терзался их руганью. В России ему было неуютно, да и, пожалуй, боязно по другой причине. Всевидящее жандармское око давно взирало на него хмуро и настороженно. В 1852 году, после публикации в «Московских ведомостях» некролога – в общем-то, безобидного – на смерть Гоголя, Тургенев попал в разряд неблагонадежных, на месяц был посажен в полицейскую часть, а затем сослан в свое же имение Спасское-Лутовиново. Его несколько лет не выпускали за границу… Спустя 10 лет Тургенев был вызван в сенат по процессу 32-х, по делу о «лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами», то есть, с Александром Герценом и Николаем Огаревым. Там писатель был принужден давать показания. Его признали невиновным, однако такого вердикта было мало. Он написал покаянное письмо Александру II, в котором уверял императора в своей лояльности. Уместно уточнить, что Тургенев действительно сотрудничал в «Колоколе» Герцена и Огарева, готовил материалы для него. Да и сам публиковался, однако письма его появлялись без подписи. Это, возможно, и спасло писателя от репрессий. Справедливости ради стоит заметить, что в переписке с опальными эмигрантами он протестовал против слишком резкого тона материалов «Колокола». Так, в 1857 году он писал Герцену: «Не брани, пожалуйста, Александра Николаевича (царя Александра II – В.Б.), а то его и без того жестоко бранят в Петербурге все реаки (реакционеры, крепостники – В.Б.) – за что же его эдак с двух сторон тузить – эдак он, пожалуй, и дух потеряет». В Париже Тургенев несколько раз встречался с будущим рейхсканцлером Германской империи, в то время послом во Франции Хлодвигом Гогенлоэ. И был с немецким дипломатом весьма откровенен. Наибольший интерес представляет одна из записей в дневнике германца, сделанная в апреле 1879 года. Тургенев недавно приехал из России и был полон впечатлений. После того разговора Гогенлоэ отметил: «Сегодня я говорил с самым умным человеком России». Уместно привести и мнение первого рейхсканцлера Германской империи Отто фон Бисмарка, считавшего, что «Тургенев является самым вдохновенным из всех ныне здравствующих писателей всех народов». Его популярность на родине достигла своего пика. Представители либеральных кругов видели в Тургеневе человека, который смог бы примирить и объединить рассыпанные оппозиционные элементы в борьбе за конституцию России. Горячая, порывистая молодежь была от него без ума. В выступлении от имени студентов Горного института прозвучали слова, созвучные революционному маршу: «Вы одни в настоящее время сумеете объединить все направления и партии, сумеете оформить это движение, придать ему силу и прочность; подымайте смело и высоко ваше светлое знамя; на ваш могучий и чистый голос откликнется вся Россия; вас поймут и отцы и дети». Эхо этого лозунга – пылкого, страстного – докатилось до Зимнего дворца, до ушей самого монарха. И тот, верно, хмурился, читая «Агентурную записку III Отделения» от 21 марта 1879 года, в которой говорилось: «В последние дни в Москве устроены были шумные и небывалые овации известному писателю И.С. Тургеневу. В честь его давались обеды, на которых произносили страстные речи студенты, профессора университета, редакторы газет, адвокаты и сам г. Тургенев. В речах этих почти прямо высказывалось, что Россия стоит накануне конституционного переворота и какой-то особой демократизации». Писателя звали повсюду: на встречи, собрания, обеды, в дома. Но он все чаще отказывался – то из-за неотложных дел, то по болезни. Но истинная причина была в ином – в одной из бесед Тургенев сказал, что ему «положительно запрещено являться среди молодежи и принимать ее овации». Потом и вовсе засобирался в дорогу. Он был явно неугоден. Возможно, жандармам казалось заманчивым устроить над ним суд. Ведь Тургеневу можно было приписать и устройство антиправительственного заговора, и распространение опасных идей, и прочие дела, запрещенные законами Российской империи. Да и сам царь говорил прилюдно о романисте: «C'est та bete noire», что означало: «Это ненавистный мне человек». Но слишком высок был авторитет Тургенева, чтобы затевать над ним суд. За него вступился бы весь мир: президенты, премьеры, короли, знаменитости. А о русском самодержавии заговорили бы не иначе, как о варварском, жестоком. Итак, поезд помчал Тургенева по привычной дороге в Париж. На границе его уже ждали. Жандармский офицер сказал ему, усмехаясь: «А мы, сударь, уже пять дней ищем вас». Дождались, наконец… За границей Тургенев, кажется, и сам приходил к выводу, что его миссия – стать политическим лидером. Однако давил груз лет, могучий прежде организм неуклонно слабел. И потому он колебался: «Я знаю, что это дело – очень нелегкое дело, – лучше было бы взяться за него молодому, энергичному человеку, а не мне... старику. Но что же делать? Я положительно не вижу и не знаю человека, который обладал бы более серьезным образованием, лучшим положением в русском обществе и большим политическим тактом, чем я... Вот и приходится мне...» Такого человека и впрямь не было. А уж среди радикалов, которые были на слуху, тем паче. Тургенев относился к ним с недоверием, говорил, что они «только высказывают мысль о том, что старый, обветшалый дом должен быть подожжен со всех четырех сторон, а потом должен быть построен новый». …В разговоре с Гогенлоэ свежесть впечатлений о пребывании в России изрядно была перемешана с резкостью оценок. «Он говорил о министрах с величайшим презрением, – вспоминал Гогенлоэ. – Маков – идиот, Грейг – совершенно неспособен». Тургенев критиковал русское правительство за репрессии в отношении инакомыслящих. Да и Александра III Тургенев не жаловал – по мнению писателя, он своей мягкостью и рассудительностью мог «привлечь на свою сторону народ и вызвать в нем по отношению к своей особе необычайный энтузиазм». Однако император «сделался равнодушным, он окружен лишь тесной кликой, склоняется к тому, чтобы одними и теми же мерами противодействовать как либеральному, так и радикальному движению». Можно ли сказать, что Тургенев был в определенной степени диссидентом? Вероятно, хотя слова такого еще не существовало. Однако следует заметить, что ни в какую революцию он не верил. Но не потому, что ее не хотел. «Правительство обладает достаточной властью, чтобы силой сохранить порядок», – был убежден писатель и убеждал в этом собеседника. Немецкий дипломат писал, что Тургенев намеревался выпустить брошюру о политической ситуации в России. Кто знает, может, в его голове уже зрела какая-то программа, план действий? Заманчиво представить этого человека внушительного роста и весьма заметной внешности в роли вождя, трибуна. Однако, этого не произошло. Возможно, Франция его снова успокоила. Да и сил оставалось уже немного… Дом в Буживале оказался последним пристанищем писателя – в нем Иван Сергеевич прожил девять лет и там же отдал Богу душу. Его дом в русском стиле располагался рядом с виллой певицы Полины Виардо, возлюбленной писателя. Облако славы, взошедшее над ним, становилось все гуще, объемнее. Тургенева называли первым писателем XIX столетия. Увы, все чаще давали о себе знать симптомы недуга, оказавшегося в итоге роковым. Незадолго до смерти Тургенев издал цикл лирических миниатюр «Стихотворения в прозе». В одном из них – «Русский язык» – он писал: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» Специально для «Столетия», 9 ноября 2018
|
|
#14
29.07.2024, 18:16
|
||||
|
||||
|
О характере Тургенева
https://chr.aif.ru/culture/koloss_s_...ki_o_turgeneve
«Тургенев любил повеселиться в холостой компании. В Латинском квартале был скромный ресторанчик, где обедали некогда, по преданию, Жорж Санд, Гейне и другие любимые знаменитости, а с нами: братья Вырубовы - химики, Поленов, П. В. Жуковский - сын поэта, Боголюбов и другие немногие. Обед стоил 20 франков. И тут, со всеми онерами: повар приносил рыбу, показывал хозяину, - Ив. Серг. Тургенев был им, - и все редкости обеда, как принято... Было очень весело... Хорошее вино - настоящее бордо! Ив. Сергеевич веселил всех. В нем просыпался студент. Огромный рост, седая прядь и веселые глаза... Звонкий голос и живая студенческая речь... Это так нас опьяняло!! … Иван Сергеевич симпатизировал мне лично, и это особенно я заметил по одному случаю. В Париже я начал трактовать Христа в Гефсиманском саду; он идет навстречу толпе, которая вооружилась его арестовать и идет на него с дрекольями. Так как я часто и много увлекался этим сюжетом, то у меня первое время шло увлекательно!! Тургенев при первом взгляде на начало остановился со вниманием. По разносторонности своей натуры, он увлекался всем и был всегда независим в своих увлечениях и ценил новизну».
|
|
#15
30.07.2024, 05:30
|
||||
|
||||
|
О жизни Тургенева в эмиграции в Париже
«…Меня встретил Иван Сергеевич и ввел в свое помещение, состоявшее из двух комнат. На нем была старая, довольно потертая бархатная куртка. Царившая в комнатах «оброшенность» неприятно поразила меня. На маленьком закрытом рояле и положенных на него нотах лежал густой слой пыли. Штора старинного прямого образца одним из своих верхних углов оторвалась от палки, к которой была прикреплена, и висела поперек окна, загораживая отчасти свет, очевидно уже давно, так как и на ее складках замечался такой же слой пыли. Расхаживая, во время разговора с хозяином, по комнате, я не мог не заметить, что в соседней небольшой спальне все было в беспорядке и не убрано, несмотря на то что был уже второй час дня. Мне невольно вспомнился стих Некрасова: «Но тот, кто любящей рукой не охранен, не обеспечен...»
Иван Тургенев – русская экспансия. Как покорить Европу и Америку Видя, что оживленная беседа с Тургеневым, очень интересовавшимся событиями и ходом дел на родине, может нас задержать, я напомнил ему, что нас ждут. «Да, да, - заторопился он, - сейчас я оденусь!» - и через минуту вошел в темно-сером пальто из какой-то материи, напоминавшей толстую парусину. Продолжая говорить, он хотел застегнуться и машинально искал пуговицу, которой уже давно на этом месте не было. «Вы напрасно ищете пуговицу, - заметил я, смеясь, - ее нет!» - «Ах! - воскликнул он, - и в самом деле! Ну, так мы застегнемся на другую». И он перевел руку на одну петлю ниже, но соответствующая ей пуговица болталась на ниточках, за которыми тянулась выступившая наружу подкладка. Он добродушно улыбнулся и, махнув рукою, просто запахнул пальто, продолжая разговаривать».
|
|
#16
31.07.2024, 18:18
|
||||
|
||||
|
О первой встрече с Тургеневым
«Ивана Тургенева я увидел впервые у Густава Флобера.
Дверь отворилась. Вошел великан. Великан с серебряной головой, как сказали бы в волшебной сказке. У него были длинные седые волосы, густые седые брови и большая седая борода, отливавшая серебром, и в этой сверкающей снежной белизне - доброе, спокойное лицо с немного крупными чертами. Это была голова Потока, струящего свои воды, или, что еще вернее, голова Предвечного отца. Тургенев был высок ростом, широкоплеч, сложения плотного, но не тучного, - настоящий колосс с движениями ребенка, робкими и осторожными. Голос его звучал очень мягко и немного вяло, словно язык был слишком тяжел и с трудом двигался во рту. Иногда, желая дать для выражения своей мысли точное французское слово, он запинался, но всегда находил его удивительно верно, и эта легкая заминка придавала его речи какую-то особенную прелесть. Он чудесно рассказывал, сообщая самому незначительному факту художественную ценность и своеобразную занимательность, но его любили не столько за возвышенный ум, сколько за какую-то трогательную наивность и способность всему удивляться. И он в самом деле был невероятно наивен, этот гениальный романист, изъездивший весь свет, знавший всех великих людей своего века, прочитавший все, что только в силах прочитать человек, и говоривший на всех языках Европы так же свободно, как на своем родном. Его удивляли и приводили в недоумение такие вещи, которые показались бы совершенно понятными любому парижскому школьнику. Можно было подумать, что жизненная реальность вызывала в нем какое-то болезненное ощущение, ибо ум его, не удивляясь ничему, что написано на бумаге, возмущался при одном намеке на какие-либо житейские обстоятельства. Возможно, что его крайнее прямодушие и огромная врожденная доброта оскорблялись при столкновении с грубостью, порочностью и лицемерием человеческой природы, в то время как его ум в минуты одиноких размышлений за письменным столом, напротив того, помогал ему постигать жизнь и проникать в нее до самых ее позорных тайников, подобно тому как наблюдают из окна уличные происшествия, не принимая в них участия. Это был человек простой, добрый и прямой до крайности; он был обаятелен, как никто, предан, как теперь уже не умеют быть, и верен своим друзьям - умершим и живым».
|
 |
| Метки |
| тургенев |
| Здесь присутствуют: 1 (пользователей: 0 , гостей: 1) | |
|
|
Линейный вид
