*1085. Коммунизм

[А.И. тьФурсов]

http://worldcrisis.ru/crisis/1258846

Это действительно очень сложные проблемы. То, что в социальных революциях огромную роль играют низы, – это факт. Без их участия речь может идти лишь о верхушечных, дворцовых переворотах, "политических революциях" (это хорошо понимали, например, теоретики кадетов, отвергавшие социальную революцию и принимавшие революцию политическую, которую они связывали прежде всего с реформами).

В то же время, движение низов, которое не сопровождается и которому, что еще важнее, не предшествует борьба, сдвиги, изменения вверху, остается на уровне бунта, мятежа, самое большее – восстания. Настоящие социальные революции начинаются с брожения на верху, с борьбы в верхах за то, кто и как оседлает процесс перемен. Вот как описывает типичные ситуации системных кризисов и кануна социальных революций И.Валлерстайн: "Причина неточности предсказаний (кризиса капитализма в последние 150 лет. – А.Ф.) заключается в том, что они основывались на анализе того, что делают низшие классы, тогда как истинной причиной крушения порядка в исторических системах является упадок духа защитников этого порядка.

VII
Это действительно очень сложные проблемы. То, что в социальных революциях огромную роль играют низы, – это факт. Без их участия речь может идти лишь о верхушечных, дворцовых переворотах, "политических революциях" (это хорошо понимали, например, теоретики кадетов, отвергавшие социальную революцию и принимавшие революцию политическую, которую они связывали прежде всего с реформами).

В то же время, движение низов, которое не сопровождается и которому, что еще важнее, не предшествует борьба, сдвиги, изменения вверху, остается на уровне бунта, мятежа, самое большее – восстания. Настоящие социальные революции начинаются с брожения на верху, с борьбы в верхах за то, кто и как оседлает процесс перемен. Вот как описывает типичные ситуации системных кризисов и кануна социальных революций И.Валлерстайн: "Причина неточности предсказаний (кризиса капитализма в последние 150 лет. – А.Ф.) заключается в том, что они основывались на анализе того, что делают низшие классы, тогда как истинной причиной крушения порядка в исторических системах является упадок духа защитников этого порядка.

Когда... приближается стадия крушения порядка и становится очевидным, что возникает новая историческая система или системы, вот тогда и только тогда начинается настоящая борьба. Когда изменения (истинно фундаментальные изменения) неизбежны, тогда все, или почти все, хватаются за них, и это очень опасный момент. Крушение порядка становится одновременно крушением идеологии. Когда каждый говорит на языке изменений, трудно отделить благородных овец от паршивых коз, приверженцев старых привилегий – от оппонентов, герольдов большей эгалитарности от сторонников меньшей эгалитарности"[i].

Хочу сразу же обратить внимание на правильность установления Валлерстайном причинной связи: приближающееся крушение – стремление монополизировать изменения – крушение идеологии (а не наоборот). Валлерстайн представил реальную схему-картину революций и смут: борьба всех против всех за билет в будущее, который по определению "one-wayticket", за место под солнцем, за идеалы, за жизнь. В таком контексте действие всех сил так или иначе направлено против уходящего строя (ни "белые", ни "путчисты-91" не стремились к реставрации "старого порядка"; в истории – прав Людовик XVIII – нельзя реставрировать прошлое, содержание, в лучшем случае – форму).

Похожую картину смуты конца XVI – начала XVII в. – главного, наряду с опричниной, элемента Великой Самодержавной революции (1517/65-1649) – рисуют В.О.Ключевский и С.Ф.Платонов. Как заметил Ключевский, в Смуте "последовательно выступают все классы русского общества, и выступают в том самом порядке, в каком они лежали в тогдашнем составе русского общества, как были размещены на социальной лестнице. На вершинах этой лестницы стояло боярство, оно и начало Смуту"[ii]. Отсюда – три этапа смуты, как социально-политической революции. Платонов тоже выделял три схожих этапа: династический, связанный с боярством; (обще)социальный, связанный с выступлениями дворянства, казачества, крестьянства; национально-религиозный, связанный с борьбой, прежде всего, против поляков.

Не только смуту в России начала XVII в., но также смуты начала XX в. и 80-х годов начинало "боярство". Так, некоторые историки началом революционных событий, приведших к октябрьскому перевороту, установлению большевистской диктатуры и Гражданской войне, считают событие, произошедшее 1 ноября 1916 г. – знаменитую речь П.Милюкова "Глупость или измена?" с последующей подготовкой дворцового переворота. Смута, начавшаяся в 80-е годы, тоже стартовала в форме нескольких "дворцовых" или "боярских" переворотов (андроповского, горбачевского), переросших постепенно в смуту (революцию – антикоммунистическую, в конечном счете, но, естественно, вовсе не буржуазную – в России вообще не было, да и не могло быть буржуазных революций, но это отдельный вопрос).

Правда, в отличие от двух предыдущих смут, в последней, нынешней, верхи и средние слои удержали ситуацию и не допустили перерастания смуты в гражданскую войну, последняя приняла "холодную" форму, хотя распада империи, превращения новых границ в полупрозрачные (особенно по всей южной линии), а не в limes, резкого ослабления власти и экономики избежать не удалось. А вот "горячей гражданки" удалось избежать. Конечно, дело здесь не только и даже не столько в социальном мастерстве верхов, сколько в эпохе. Во-первых, как заметил Э.Хобсбоум, в отличие от большей части XX в., в его конце, чтобы победить, революция должна быть городской. Ситуация в городах во время перестройки и постперстройки контролировалась. Во-вторых, необходимо отметить огромную роль ранее незначительного фактора – значение электронных средств информации, контроля над ними, манипуляции ими, создание виртуальной реальности и использования ее в качестве оружия. Кто-то назвал события 1968 г. в Западной Европе и США первой постиндустриальной революцией, и отчасти это так, но только отчасти, по интенции. По-видимому первой, по-настоящему постиндустриальной – информационной – социально-политической революцией была, как это ни парадоксально, русская антикоммунистическая, 1989-1999 гг. (от телетрансляции I съезда народных депутатов СССР до передачи власти Ельциным Путину).

Когда-то Оруэлл заметил, что если бы не футбол, не радио и не пабы, то Англии в 30-е годы не миновать бы революции. Перефразируя "святого Георгия" правых, можно сказать: если бы не ТВ с его политическим спектаклями и образами друзей и врагов "демократии и реформ", с его "Санта-Барбарами", "Просто Мариями" и прочей мутью – Россия могла бы угодить в самую что ни на есть горячую гражданскую войну, и третья смута в этом отношении оказалась бы похожа на первую и вторую.

Вообще, говоря о русских смутах, нужно отметить определенное типологическое сходство результатов первой и третьей смут. Это, на мой взгляд, проливает дополнительный свет на гибель русского коммунизма, позволяет взглянуть на нее в рамках и с позиций долгосрочных тенденций развития России (Русской Системы), поместить сам коммунизм в контекст русской истории в целом – "bigstructures, largeprocesses, hugecomparisons", что, помимо прочего, позволяет увидеть его в динамике, долгосрочной исторической динамике, как динамику, а не как сумму, череду статичных картин.

Чем была, чем и как закончилась первая русская смута? Замечательный дореволюционный историк А.Е.Пресняков писал, что "с социальной точки зрения Смута была схваткой казачества, крестьянства владельческих земель, холопов и низшей прослойки дворянства, с одной стороны, и среднего дворянства, средних служилых людей, купечества, – с другой. Эти последние были организованы в земства. Разрушение самодержавной системы в результате социальных конфликтов и вмешательства иностранцев грозило им утратой их социального и экономического положения. Поэтому-то они и выступили за восстановление прежнего властного порядка и общественных низов и смуты; победа над нею государственного порядка была поражением для этих разрядов (социальных низов. – А.Ф.) населения, которые в дальнейшие два века отвечали на давившую их тяготу побегами и бунтами, то местными, то широкими разносившими потрясения, как в эпоху Разиновщины и Пугачевщины.

Так смута завершилась победой средних социальных сил над общественным верхом и низом"[iii].

Ну а кто победил во второй смуте? Низы и низшая часть господствующих групп, т.е. если забыть о "боярстве", – те, кто проиграл в первой смуте, кому не удалось потеснить дворянство с позиций главного защитника страны и занять его место, те о ком в начале XVII в. патриарх Гермоген писал, что они "велят боярским холопам побивать своих бояр... и жены их и вотчины и поместья сулят", и обещают "давати боярство и воеводство и окольничество и дьячество".

Наконец, третья смута – cuibono? Кто слетел, кого опустили, обобрали, словно задавшись целью проиллюстрировать пастернаковское "история не в том, что мы носили, а в том, как нас пускали нагишом"? Слетели самые верхи – коммунистические "бояре" – те, кто персонифицировал империю и державность. Опустили огромную часть населения – низы, нижнюю часть советского "среднего класса" (инженерно-технические работники, учителя, врачи, среднее офицерство, научные сотрудники и т.п.), превратив их по сути в underclass. Выиграла, как в начале XVII в., середина – середина номенклатуры, советских и хозяйственных структур, "теневики" и т.п. Приватизировав власть распадающегося исторического коммунизма, они присвоили и имущественную его составляющую, по сути – присвоили исторический коммунизм, но – прав Зиновьев – под приветственные крики огромной части населения.

Иными словами, смута конца XX в. по своим результатам во многом повторяет смуту начала XVII, сходна с ней. Я бы сказал, исторически является эквивалентно-нишевой. Похоже, завершился некий макропериод, и выход из него похож на вход. Перед нами – эволюция крупной системы, в которой ясно просматривается определенная логика; так же совершенно очевидна закономерность возникновения исторического коммунизма по логике как истории Русской Власти, Русской Системы (господствующая группа без собственности на вещественные факторы производства), так и истории мировой Капиталистической Системы (антикапитализм). Уже этого достаточно, чтобы усомниться в справедливости "предательской интерпретации".

Теперь вернемся к тезису о том, что революции без активного участия низов невозможны. Это правильно. То, что низы в результате революции оказываются победителями, не получающими ничего – тоже правильно, регулярность. Причем: не получают ничего – это в краткосрочной перспективе, тогда как в среднесрочной перспективе многие и многое теряют; снижение жизненного уровня, ухудшение жизни – характерная черта большинства послереволюционных периодов. Пример России после всех трех смут (и петровской полусмуты) это подтверждает. О ситуации 90-х годов и говорить нечего – мы это видим, имеем, хлебаем полной ложкой. Ситуации после Октябрьского переворота и Гражданской войны, а также после революции 1917-1929/33 гг. тоже известны. Ограничусь лишь одним примером.

По расчетам экономиста В.Г.Растянникова, в 1913 г. в России потребление мяса на душу населения составило 31,1 кг. Затем наступил провал, связанный с революцией и войной, однако в 1928 г. уровень дореволюционного потребления мяса был восстановлен – 31,4 кг, а в 1929 г., последнем году нэпа и кануне коллективизации, превзойден: 37,6 кг. После трех лет коллективизации – резкое снижение: 17,4 кг. Только в 1955 г. страна достигла по этому показателю уровня 1928 г. (и 1913 г.) – 32,4 кг. Но это, опять же, средние цифры. Сельский житель, например, только в конце 70-х годов догнал городской уровень потребления мяса... конца 20-х годов. Таким образом, колхозник и мяса потреблял и зарплату получал меньше, чем фабрично-заводской рабочий. Так, в 1953 г. один трудодень оплачивался 1,62 кг зерна, 0,24 кг картофеля и 18,8 копеек – это уровень, по достижении которого затруднительно физическое воспроизводство работника (читай романы Ф.Абрамова). По подсчетам того же Растянникова, "лишь в середине 1970-х годов средний дневной заработок работника колхоза, полученный в общественном хозяйстве, по номинальной величине, исчисленной в зерновой продукции (зерновой эквивалент), достиг уровня средней дневной платы, полученной фабрично-заводским рабочим в 1930 г. (последняя составляла в зерновом эквиваленте 40,83 кг)".

Как говорилось, "прошла весна, настало лето, спасибо партии за это". Все это – к вопросу о послереволюционном уровне.
VIII
Итак, плохо становится "пролам" (словечко Оруэлла) в результате ими же совершенных революций, плодами пользуются другие – средние классы. Оруэлл считал это правилом. Ну что ж, за что боролись, на то и напоролись. Так зачем же, за каким хреном, низы, "пролы" устраивают революции, соучаствуют в них, сажают себе на шею новых господ, захребетников, более алчных, жестоких и рациональных, чем прежние? Что же они не защищают старый порядок, в нашем последнем случае – исторический коммунизм, который худо-бедно обеспечивал некие социальные гарантии? Предатели, как пишет Зиновьев. Идиоты, поддавшиеся на обман и достойные осуждения ("Пройдут годы,... и потомки осудят их". – Зиновьев). Думаю, ситуация намного сложнее – и объективно и субъективно-психологически, как с обманутыми, так и с обманщиками. Начнем с последних.

Корыстный интерес многих из тех, кто стремится к свержению старого строя и особенно тех, кто соучаствует в этом процессе, когда он уже пошел и тем более, когда близится к концу, – очевиден. Так было во время Великой французской революции, так было в русской революции 1917-1923/33 гг., так было в 90-е годы у нас – в позднем СССР и ельцинской России. Это – закон, регулярность революций. Но есть и другой закон, другая регулярность, зафиксированные Марксом и Энгельсом еще в "Немецкой идеологии". Не откажу себе в удовольствии и приведу длинную цитату: "...Всякий новый класс, который ставит себя на место класса, господствовавшего до него, уже для достижения своей цели вынужден представить свой интерес как общий интерес всех членов общества, т.е., выражаясь абстрактно, придать своим мыслям форму всеобщности, изобразить их как единственно разумные, общезначимые. Класс, совершающий революцию, – уже по одному тому, что он противостоит другому классу, – с самого начала выступает не как класс, а как представитель всего общества (выделено мной. – А.Ф.); он фигурирует в виде всей массы общества в противовес единственному господствующему классу (пометка Маркса на полях: "Всеобщность соответствует: 1) классу contra [против] сословия; 2) конкуренции, мировым сношениям и т.д.; 3) большой численности господствующего класса; 4) иллюзии общих интересов. В начале эта иллюзия правдива; 5) самообману идеологов (выделено мной. – А.Ф.) и разделению труда".). Происходит это от того, что вначале его интерес действительно еще связан более или менее с общим интересом всех остальных, негосподствующих классов, не успев еще под давлением отношений, существовавших до тех пор, развиться в общий интерес особого класса (выделено мой. – А.Ф.). Потому многим индивидам из других классов, которые не могут достигнуть господства, победа этого класса также идет на пользу, но лишь постольку, поскольку она ставит этих индивидов в положение, позволяющее им подняться в ряды господствующего класса. Когда французская буржуазия свергла господство аристократии, перед многими пролетариями открылась в силу этого возможность подняться над пролетариатом, но это достигалось лишь постольку, поскольку они превращались в буржуа. Таким образом, основа, на которой каждый новый класс устанавливает свое господство, шире той основы, на которую опирался класс, господствующий до него; зато впоследствии также и противоположность между негосподствующим классом и классом, достигшим господства, развивается тем острее и глубже(выделено мной. – А.Ф.). Оба эти обстоятельства приводят к тому, что борьба, которую негосподствующему классу предстоит вести против нового господствующего класса, направлена, в свою очередь, на более решительное, более радикальное отрицание предшествующего общественного строя, чем это могли сделать все прежние классы, добивавшиеся господства"[iv].

Итак, объективное наличие иллюзии общности интересов различных социальных сил, выступающихпротив старого порядка, во многом объективная реальность (краткосрочная) этих интересов, и, наконец, самообман идеологов и вообще представителей группы, идущей к власти, – вот три исторических "карты", комбинация которых дает возможность неким группам сорвать куш в игре под названием "Революция" при поддержке большой части общества.

Я хочу особо подчеркнуть значение самообмана. Без него претенденты на роль новых хозяев не могли бы играть правдиво и убедительно и обеспечить себе широкую поддержку – говорят ведь, что дальше всех пойдет тот, кто не знает куда идет. Или, опять же, словами Маркса, Крот Истории роет медленно. Человек предполагает, а История располагает. Мне уже приходилось писать об этом в "Колоколах Истории": "Неслучайно во всех революциях одни группы революционеров довольно быстро сменяются другими, часто кроваво; разыгрывают историю на своих головах и шеях в буквальном смысле слова. Революция есть разделение труда во времени, Мануфактура Времени, где каждая новая группа операций, как правило, выполняется новым агентом, новой силой, часто – на костях предыдущей. Революция – хитроумно-коварный и постоянно изменчивый процесс, когда надо то прибавлять скорость, то сбрасывать ее, резко поворачивать то в одну, то в другую сторону. Как правило, нет ни одной группы, способной воплотить и реализовать все задачи революционного времени: необходимо разделение труда. И организация".

И далее: "Революция – это не труд ремесленника, в одиночку выполняющего все операции. Это – мануфактура, где на место одной группы обманщиков-самообманщиков, убийц-самоубийц, гуманистов-злодеев, мудрецов-глупцов приходит другая, где сменяют друг друга различные технологии власти и мифы. Революция – это цепь самообманов, постепенно переходящих в обман. При этом склонные к самообману постепенно уничтожаются или, в гуманных случаях, вытесняются обманщиками, которые – как крайний трехчетвертной в регби, добежавший до углового флажка, приземляет мяч в зачетном поле команды-соперника – и побеждают. Побеждают последние. Тот, кто приходит и смеется последним. Boт эти "приземлившие" революцию и суть победители, а приземление есть ее конец. Последняя волна социальной бури, после которой самообманываться уже не надо. Надо только обманывать и создавать институты или органы обмана и его силового обеспечения. Таков циничный бизнес революций – с его дантонами и робеспьерами, парвусами и лениными, сталиными и ждановыми, бериями и фуше".

В последнее десятилетие русской истории первыми с дистанции сошли самые реакционные и самые романтические коммунисты и антикоммунисты, превратившиеся в политических маргиналов. В августовском путче 1991 г. "реакционеры-коммунисты" и "демократы-коммунисты" притиснули и по сути уничтожили друг друга и СССР, сработав на "третью силу" – российское руководство и средние слои номенклатуры. В следующей схватке (осень 1993 г.) были отсечены края уже этой силы – "посткоммунисты-демократы" и "посткоммунисты-реакционеры", хотя на самом деле здесь циничная борьба за власть была намного очевиднее (в том числе, для населения), чем в августе 1991 г., полного эйфории, романтики и объявленного самообмана правды. В очередной раз Русская История отсекла края, и середина-монолит двинулась свиньей к приватизации коммунизма, проигранного демократами и реакционерами. Но это уже другая тема.

Не поленюсь еще раз отметить феномен самообмана, все более превращающегося в обман. В Великой французской революции (1789-1799) началось Демуленом, а закончилось Баррасом, Фуше и в конечном счете Наполеоном. Кстати, по логике Зиновьева, следовало бы заклеймить парижан, либо поддержавших заговор против Робеспьера, либо не препятствовавших аресту и казни последнего и объективно способствовавших приходу к власти и торжеству одного из самых омерзительных по своей гнилости и продажности режиму в истории современной Европы – Директории. Думаю, однако, что в 1794 г. парижанам, ворюги, как сказал бы Бродский, были предпочтительнее (хотя и не милее), чем убийцы, пусть революционные, пусть устраивавшие "государственное мочилово" для самого же народа, ради народа и его именем.

Менялись группировки у власти и персонификаторы революции и в русской революции 1917-1929/33 гг., и в "русской контрреволюции" (она же – коммунистическая революция) 90-х. Впрочем одна персона – Ельцин – осталась без изменений, хотя каждому новому этапу соответствовало изменение внешнего облика (выражение лица, взгляд, мимика, жестикуляция, походка и т.д.) этого человека. Ельцин – лидер демократов-романтиков, героев августовских событий 1991 г. и Ельцин олигархического (1996-1998) периода внешне разные люди: "Как мир меняется! И как я с ним меняюсь! Лишь именем одним я называюсь" (Н.Заболоцкий). Причем, думаю дело здесь далеко не только в политическом хамелеонстве, в игре, но и в самообмане и в самонастройке, когда обман совпадает с верой (очень хорошо это показано Р.Пенн Уорреном на примере главного героя романа "Вся королевская рать" губернатора Вилли Старка с его "дайте мне топор" и честным ответом "не знаю" на вопрос Джека Бёрдена, верит ли губернатор в то, что он говорит под завывания толпы. Powergame).

Разумеется, Ельцин победил не только благодаря тому, что оказался самым способным самообманщиком (харизма!), и на него работали обстоятельства, но и потому, что имел мощный властный инстинкт, инстинкт Русской Власти, по отношению к которой он обладал зверским чутьем. Неслучайно он не позволил себе соскользнуть в сферу политики и партий, остался над ними, как и следует Русской Власти. Парадокс: в конце 80-х Ельцин шел к власти как политик в неполитическом (властном, кратократическом обществе), а победив, он сохранил свою власть, сделав ее неполитической в уже не только политизированном, но и во многом в политическом обществе, не дав себе и своей власти соскользнуть в это последнее. Как бы не относился к этому человеку, приходится воскликнуть по-пушкински: "Ай да Ельцин, ай да сукин сын". Эти мои слова не понравятся многим. Они мне и самому не нравятся. Но никуда не денешься: Ельцин был и остается крупнейшим русским политиком (или: политиком в духе Русской Власти) в России 90-х. Остальные – почти все – шелупонь. К сожалению. Как это там говорилось? Каждый народ заслуживает... Чего? Иногда вообще ничего. Кстати, Зиновьев в "Желтом доме" писал, что "русский народ – удобная арена для проходимцев и материал для авантюрных экспериментов. Для коммунистических в том числе, – добавил я. Для коммунистических в особенности, сказал Учитель. Всегда для коммунистических со времен Ивана Грозного, сказал Добронравов". И для коммунистических-посткоммунистических, – закончу я.

Ельцин – не единственный пример внешних метаморфоз по ходу сбрасывания с самообмана скорлупы "само", есть и другие примеры превращения тибулов и просперо в новых "толстяков", иногда не только в переносном, но и в прямом смысле слова, когда от обильного дармового харча, как говорят в народе, морда шире плеч становится. На этом о само-обманщиках, победителях, хватит. Перейдем к обманутым, проигравшим, к их мотивам и причинам участия в событиях так и на той стороне, как они это сделали.

Отчасти (правда, от не очень большой части) ответ на эти вопросы есть у Маркса и Энгельса на примере пролетариев, которые хотят стать буржуа. Однако далеко не все и главным образом далеко не все, хотят стать буржуа, не все тем более участвуют в революциях с целью улучшения своего экономического положения. Бесспорно, какая-то часть людей, порой значительная, вовлекается в события эмоциональным порывом, коллективным "революционным неврозом". Однако в основе последнего должно что-то лежать. Что? Недовольство существующим порядком, осознание или даже ощущение невозможности жить по-старому, общее желание новизны, обновления? Конечно. Но, думаю, ключевое, кодовое слово для всех революций, как уже говорилось выше, надежда. Надежда на лучшее (лучшее вообще) в комбинации с неверием в существующий строй, усталостью от него – как объективной, так и субъективной. Но, как правило, народу, когда приходит революционное похмелье и наступает послереволюционное "хмурое утро", приходится платить; именно он расплачивается за происшедшее и оплачивает новых господ, их передел и их беспредел. Лучше жилось среднему французу в 1780-е, чем в 1800-1810 гг.? За ответом – к Токвилю. Среднему советскому человеку в 30-е, чем среднему российскому в 1890-1900-е годы? Ответ очевиден. Среднему россиянину 90-х по сравнению с 70-и годами (и даже 1980 г., когда позитивно-поступательные возможности развития исторического коммунизма были исчерпаны)? Ответ тоже очевиден.

Надо ли, однако, обвинять французов и русских в глупости и предательстве? Никогда. Иначе придется обвинять всех, кто с оружием в руках или без него поднимается против старого порядка или не поддерживает его. Социальная (надиндивидуальная) логика, логика социосистемного обновления заставляет людей идти вперед. И это понятно. В борьбе революционных эпох все помнят о плохом старом и мечтают о хорошем новом, забывая, что хороших социальных порядков – ни новых, ни старых – не бывает; бывают – выносимые и невыносимые. Во время революций борются со старым и не думают о борьбе с новым в новой эпохе – зачем, это будет прекрасный новый мир. Именно в момент борьбы с господами старого мира, отрекаясь от них и от этого мира, люди сажают себе на шею новых эксплуататоров – как Синдбад-мореход, наивно подставивший шею старику-"шейху моря", которого потом долго носил на себе.

Хорошо быть крепкими задним умом, зная результат. Разумеется, не многие – интеллектуалы высшего класса, социальные мыслители, просто практически умные люди, имеющие привычку размышлять о социальном – могут предвидеть и часто предсказывают конкретный послереволюционный результат. Например, А.А.Зиновьев уже в конце 80-х годов, в самый разгар перестроечной эйфории, предсказывал многое из того, что произошло в 90-е. Однако массовые процессы не развиваются в соответствии с логикой блестящих индивидуальных умов, на то они и суть массовые процессы. Ясность мысли – не самое распространенное качество, напротив. Это вдвойне так в промежуточные, революционные эпохи. В азарте их борьбы, направленной против старых господствующих групп, в виде этой самой борьбы выковываются новые формы господства и их персонификаторы. Новые социальные конфликты упрятаны, свернуты в старые, воспринимаются как эти последние, к тому же в революционные эпохи все быстро меняется, время предельно уплотнено и это еще более затрудняет понимание сути происходящего, особенно массовому агенту, который действует с минимумом рефлексии, а следовательно с максимумом социальной надындивидуальной логики, в данном контексте – логики разлома систем.

Еще раз напомню слова Маркса и Энгельса, по сути эпитафию европейской революции 1848 г.: теперь мы знаем, какую роль в революциях играет глупость и как негодяи умеют ее использовать. К этому хочу добавить: под глупостью имеются в виду не столько некие субъективные качества людей, сколько их объективное поведение, обусловленное социосистемной логикой в момент крушения социальных миров и возникновения новых или квазиновых ("вторично-старых"). И скорее всего, с подобной глупостью вряд ли что-то можно сделать. Говорят, генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Аналогичным образом дело обстоит в революциях: люди воюют с прошлым, они готовы к прошлому врагу, но не готовы, не видят нового субъекта с хлыстом, или в котелке, или во френче, или в свитере. Другой вопрос, что задача определения Грядущего Господина трудна сама по себе и что, даже вычислив его, нелегко превратить теоретическое знание в практику в ходе социальной борьбы – ведь в таком случае оказываешься между двух огней. Теперь, в ситуации, когда в очередной раз "век вывихнут" ("thetimeisoutofjoint"), когда заканчивается, если уже не закончилась эпоха массовых действий, массовых революций, и решающими факторами производства становятся индивидуальные – духовные, интеллектуальные, когда принципиально трансформируются понятия (и реальность) собственности, эксплуатации трудящегося, когда меняется расклад в треугольнике "эксплуататор – эксплуатируемый – интеллектуал", – ныне нужны принципиально новые подходы к социальной борьбе позднекапиталистической и "раннепосткапиталистической" эпох, а прежде всего, понимание новой эпохи и причин ее наступления как в мире, так и у нас в стране. Поскольку наша ситуация 90-х есть результат и процесс разложения исторического коммунизма, чтобы понять ее, необходимо понять коммунизм как социальную систему, выявить его основные противоречия и логику его развития, так сказать, тайну "кощеевой смерти" этого строя. Ниже, в краткой, насколько это позволяют рамки статьи, форме, я предлагаю свою интерпретацию социальной природы и логики развития коммунистического порядка, закономерно приведшей его к такой конечной форме как "горбачевизм-ельцинизм". В основе этой интерпретации – мои работы "Кратократия" (1991-1992), "Взлет и падение перестройки" (1992-1993) и "Колокола Истории" (1996).

IX
Власть в историческом коммунизме, коммунистическая власть не является политической. А также экономической или идеологической[v]. Она вообще не есть какая-либо частично-дифференцированная форма власти, ни сумма подобных форм. Это социальная, целостная, однородная (гомогенная), недифференцированная власть. Основой этой власти является сама власть, а потому и воплощающий ее слой вполне можно именовать кратократией (в таком смысле и в таком контексте этот термин был впервые употреблен мной публично в 1990 г.).

Суть кратократии прекрасно сформулировал Ленин. По его определению, диктатура КПСС (якобы осуществляющая диктатуру пролетариата) это – "ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть"[vi]. Точнее не скажешь. Это и есть кратократия. Исторический коммунизм – это кратократия.

Будучи социально однородной системой власти по определению, кратократия не может дифференцироваться на экономическую, социальную и политическую сферы ("власти"), как это происходит в буржуазном обществе. Здесь невозможно разделение властей; подобное разделение, не говоря уже о допущении возникновения политической власти, как это произошло в СССР в конце 80-х годов, есть смертельная угроза существованию кратократии и симптом ее упадка. В нормальном, здоровом состоянии кратократии вместо нескольких субстанций имеет место полифункциональность одной и той же субстанции. Так, кратократия, не меняя сути, может выполнять "политическую", "экономическую", "идеологическую" и другие функции, что нередко вводит в заблуждение изучающих коммунизм, особенно западных исследователей.

Ясно, что единственным реальным развитием, изменением коммунистической власти как таковой может быть только ее дробление, фрагментация, сегментация – вплоть до миниатюризации. При этом, однако, даже мельчайшие "атомы" кратократии, комвласти в полной мере сохраняют качества этой власти, воспроизводят их в уменьшенном "объеме". Любой мелкий чиновник системы исторического коммунизма (начальник ЖЭКа, директор школы, милиционер и т.п.) выступал носителем социально гомогенной власти во всей полноте ее качеств. Помимо прочего, это далеко не лучшие условия для усиления эффективности и качественного прогресса системы, который обеспечивается на основе дифференциации целого, специализации функции и институциализации этих процессов. Тенденция к дроблению, сегментации власти – имманентная, системная черта кратократии.
Каждый уровень социальной пирамиды, однако, стремится сдержать этот процесс и если не остановить, то затормозить.

[А.И. тьФурсов]

Что объективно может быть эффективным средством сдерживания этого процесса и, скажем так, максимального укрепления центральной и верхней (центро-верховой) зоны концентрации власти? Как показала историческая практика – сила, страх, террор. Впрочем, в данном контексте это одно и то же. По мере ослабления террора, как только кратократии удается снизить террористический потенциал центроверха по отношению к самой себе (в СССР – первая половине 50-х), средств, препятствующих постепенной "миграции" власти сверху вниз практически нет, и процесс идет. Однако он не может идти до дурной бесконечности и где-то должен остановиться, стабилизироваться. Где?

Объективно, по логике функционирования властно-однородной системы, это может и должна быть середина. Помимо социосистемных факторов это определяется в данном случае элементарной логикой: значение числа, количества в системе однородного качества всегда велико.

Средний уровень – это уровень обкомов и ведомств. Особо хочу подчеркнуть роль этих последних. Именно они суть базовая единица, базовый субъект кратократии, а не "государство", точнее, то, что так именуют в коммунистическом обществе (центроверх). Коммунистический строй является отрицанием как классовости, так и государственности. Большевики захватили государственную власть и охватили своей властью общество в целом. Когда государство (или любой другой частичный по определению социальный феномен – политика, идеология, партия) охватывает общество в целом, оно перестает быть государством (и частичным социальным феноменом), превращается в качественно иную организацию власти целостно-тотального характера, а общество утрачивает частично-дифференцированные характеристики неоднородного целого.

Сталин был прав, когда в "Вопросах ленинизма" писал, что государство при коммунизме отмирает не путем ослабления, как считали Маркс и Энгельс, а путем максимального усиления. То есть охвата общества в целом. Таким образом, то, что именуют государством (без кавычек) в коммунистическом порядке, на самом деле, есть центроверх, центральный и верховный уровень социально гомогенной власти, ее концентрации. Для обычного функционирования, элементарного властно-производственного воспроизводства ведомств "государство" не нужно. Сохранение "государства" в коммунистических условиях есть результат комбинации нескольких исторических и вторичных системных причин: кратократия возникла путем захвата государства, центральная власть во всем современном мире ассоциируется с государственностью, с nation-state; мировая международная система есть система межгосударственная, и тот, кто хочет участвовать (и побеждать) в ней, должен облачаться в государственные "одежды", даже если они противоречат его содержанию; немаловажным было и то, что СССР возник как союз, федерация республик; центроверх выступал в роли полицейского и военного гаранта порядка и стабильности внутри и вне страны и, главное, средством мировой экспансии кратократии, коммунистического строя.

Чем сильнее выражена эта внешнеэкспансионисткая ("имперская") функция, тем сильнее и жестче контроль центроверха над всеми уровнями власти, тем они сильнее – и наоборот. Естественно, существует и противоположная корреляция: чем сильнее ячейки власти среднего уровня, чем их больше, тем слабее центроверх и его внешнеэкспансионистская составляющая. Отметим это.

Итак, "государство" – это броня, скорлупа кратократии, особенно необходимая на ранней стадии, в том числе и как символ, длительное время воплощаемый фигурой Вождя, харизматического лидера. И еще сильный центроверх – это реликт того времени, когда большевики, взяв власть, отчасти действительно представляли (должны были представлять) интересы значительной части населения (прежде всего наемных работников доиндустриального типа и деревенской голоты – бедноты и полулюмпенов), защищали его, пусть минимально, в том числе и от эксцессов кратократического произвола. Таким образом, "государство" в коммунистическом порядке СССР было теснейшим образом связано с революционно-экспансионистской (она же – имперская) и эгалитарной традициями, функциями и реальностью. Отметим и это.

Что такое "ведомство"? Само слово это, не говоря о реальности, – специфическое и хитрое. "Ведать" – это одновременно "знать" и "управлять" в их неразрывном единстве. Кроме того, "ведать" – это обладать сверхъестественным знанием, сверхъестественными способностями ("ведовство", "ведун").

Ведомством может быть министерство или его подразделение, государственный комитет. Даже райкомы, обкомы (и, естественно, Политбюро) суть ведомства особого чисто функционального, голофункционального типа, специализирующегося на организации взаимодействия других, более "содержательных" ведомств.

Ведомство – не просто относительно замкнутый, самовоспроизводящийся мир (власти и производства), но, как правило, монополист в своей области; отсюда, помимо прочего, возможности создавать и поддерживать дефицит, укрепляя, таким образом, свои позиции на дефицитарном рынке, в дефицитарной экономике. Ведомство – это сегмент "целостной жизни", включая не только труд, но и досуг (ведомственные дома отдыха и т.д.), прессу и даже искусство. В советское время без данного ведомством (министерством) "добра" не мог быть запущен в производство ни документальный, ни художественный фильм, так или иначе затрагивающий деятельность ведомства, жизнь его работников.

Фиксируем: в соответствии с однородной природой коммунистической власти логической формой ее развития, "развертывания" является ее дробление, сегментация. Центробежность имманентна кратократии. При этом при прочих равных условиях данный процесс имеет тенденцию к стабилизации-затуханию на среднем уровне, что в значительной степени делает ячейки этого уровня самодостаточными, превращая их в реальных субъектов, в базовые макроединицы организации коммунистической системы.

Этому способствует еще одна особенность, системная черта коммунистической власти. Связана она с характером и спецификой объекта присвоения в комсистеме. "Характером присваиваемого объекта обусловливается и определяется характеристика самого присваивающего и неприсваивающего субъекта" (В.В.Крылов). Что присваивается при коммунистическом строе? Что отчуждается у населения? Что конституирует кратократию как господствующую группу или совокупность, союз господствующих групп? Ясно, что это не предметно-вещественные факторы. Хозяева исторического коммунизма не имели собственности на "материальные" (вещественные) факторы производства, будь то природные или исторически созданные. Это позволяло камуфлировать присваивающую ("эксплуататорскую") природу "хозяев коммунизма", поскольку население тоже не имело такой собственности: "Народ и партия едины". Советское общество действительно не было классово антагонистическим в капиталистическом смысле этого слова, его нельзя исследовать, концептуализировать и описывать так, как это делают с капиталистическими обществами. А как надо делать?

Прежде всего надо ответить на вопрос: что же присваивалось?

В середине 70-х, когда еще актуальной была критика маоизма, и китаистам в связи с этим позволялось больше, чем другим советским обществоведам, кто-то из наших синологов заметил, что ганьбу (чиновники) в КНР не владеют средствами производства, но они стоят между ними и народом. Хотя внешне это – описание, а не объяснение, ход сделан в правильном направлении. Если бы еще только уточнить: "Не владеют материальными средствами производства".

Что значит "находиться между народом и материальными средствами производства", монополизировать эту промежуточную зону? Может, эта зона иных, чем материальные, средств производства, присвоение которых обесценивает, делает вторичным присвоение вещественных факторов производства и принципиально меняет природу присваивающего субъекта по сравнению со всеми известными нам "присваивателями", например, с капиталистом или феодалом, если брать традиционный марксистский ряд? В соответствии с вульгарно-материалистическими взглядами трудно представить отчуждение иных объектов, средств, чем предметы. И тем не менее, кроме предметных, вещественных факторов производства существуют и другие – социальные и духовные, коррелирующие с энергией и информацией. Они конструируют сферы отношений "субъект – субъект", "субъект – дух" (понятие, образ). Социальные факторы производства реализуются прежде всего в виде создания социальных организаций. Духовные – в виде разработки или выборе неких систем знания (религия, идеология) и(или) познания (наука). Как обстояло дело с этими факторами в коммунистическом порядке? Они тоже никому не принадлежали, как и вещественные?

Посмотрим устав КПСС, который и был реальной конституцией общества, там все очень ясно, а главное, правдиво, изложено. "Она (КПСС. – А.Ф.) является высшей формой общественно-политической организации... советского общества". Это означает, что статус всех других организаций заведомо более низкий и, естественно, они могут существовать только в случае, если признают КПСС высшей формой социальной организации, Организацией с Большой Буквы.

Иными словами, во-первых, население лишается возможности (у него отчуждаются) права свободно (т.е. безотносительно Власти и ее Организации) создавать свои коллективные формы. Это и есть отчуждение социальных факторов производства.

Во-вторых, коммунистические партии как партии научной идеологии претендовали на обладание монопольным знанием законов развития общества, на монопольное обладание истиной, а не только на воплощение воли трудящихся и исторической справедливости. Принятие коммунистической власти как высшей формы организации автоматически требовало принятия ее комплекса идей, ценностей и установок ("идеологии") и следования им в официальной жизни – от участия в ритуализированных формах поведения, языка ("языковое рабство") и воспитания (социализации) в семье до имеющейся картины мира, в которую должно было себя вписать. У человека отчуждалось право самостоятельно, без Власти, свободно выбирать такие образы для веры и такие понятия для понимания мира, которые представляются ему правильными. Это и есть отчуждение духовных факторов производства. Поскольку в последние входит и образ будущего, то лишение человека духовных факторов производства, как и социальных, автоматически означает отчуждение сферы целеполагания. Это в свою очередь – обратная связь – означает десубъективацию, т.е. отчуждение социальных факторов. Прав Кант, социальное и духовное неразделимы.

Отчуждение указанных факторов в системе исторического коммунизма гарантирует возможность распоряжения материальными факторами производства без их непосредственного присвоения, они вторичны для данной системы, конституируют ее часть, присваиваемую опосредованно, как элемент присваиваемого целого. Отчуждение социальных и духовных факторов производства есть предпосылка и результат присвоения общества в целом, как совокупного процесса общественного производства. Присвоение таких факторов, такого объекта имеет несколько следствий для присваивающего субъекта, определяет его развитие. Остановлюсь на двух.

Первое заключается в следующем. В соответствии со своей природой, гомогенная социальная власть охватывает общество в целом и проникает во все его клеточки. Как говорилось в Уставе ВКП(б), принятом на XVIIIсъезде (1939): "Партия является руководящим ядром всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных" (помимо прочего, это лишний раз свидетельствует о том, что ни общества, ни государства без кавычек не существует – т.е. вообще не существует, а есть некий общий тип власти, в качестве системообразующего определяющий все другие, делающий их социальное содержание одинаковым, изоморфным. Это и есть основа и причина принципиальной, сущностной простоты общества исторического коммунизма, на что, кстати, неоднократно обращал внимание Зиновьев.

В соответствии с уставом, первичные партийные (т.е. властные) организации контролируют деятельность администрации, влияют на расстановку и воспитание сотрудников аппарата; они обязаны вести политическую и организационную работу в массах, организуют идеологическую и пропагандистскую работу, контролируют средства массовой информации, руководят советами народных депутатов и т.д. То есть "партия" руководит всем, охватывает все, все строится на основе одного властного принципа. Собственно, это и есть "ленинская модель": "Мы должны знать и понимать, что вся юридическая и фактическая конституция советской республики строится на том, что партия все исправляет, назначает и строит по одному принципу (выделено мной. – А.Ф.)"[vii]. Иными словами, партийно-коммунистическая власть делает все общество содержательно однородным. По сути таким образом она отменяет как содержательно значимые все коллективы. Однако объективно невозможно вообще отменить производственное содержание этих коллективов, и поэтому партия становится их руководящим ядром, а производственный принцип кладет в основу собственной организации.

Организационный принцип КПСС – производственный, а не территориальный (только парторганизации пенсионеров строились по территориальному принципу, распространение последнего на кратократию в целом было смертельно опасным для нее, любые попытки подобного рода вызывали резкий отпор Системы. Так было, когда Хрущёв попытался разделить партийные органы на промышленные и сельскохозяйственные (по сути – городские и деревенские) в 1962 г. (отменено решением сентябрьского 1965 г. пленума КПСС). Так было в июле – августе 1991 г. после указа Ельцина N 14 о департизации производственных коллективов. В закрытом приложении к постановлению пленума ЦК КП РСФСР (6 августа 1991 г.) говорится о необходимости всячески сопротивляться антинародной политике Ельцина, направленной на "отстранение партии от участия в выработке государственной политики" и способствовать тому, чтобы новая территориальная организация функционировала в максимальной степени как производственная!

Правильно почувствовали. Вот она, "кощеева смерть" кратократии.

X
Итак, совпадение властной и производственной организации, ячеек власти и производства – закономерность исторического коммунизма, вытекающая из природы его власти. Главное в функционировании любой и всех ячеек исторического коммунизма – (вос)производство этой власти. Эта общая функциональная задача делает второстепенными, второразрядными задачи специализированные и содержательные. Будь то колхоз или поликлиника, завод или НИИ, театр или вуз, – главным в их деятельности, с точки зрения Системы, целей ее функционирования, было обеспечение (воспроизводство) "руководящей роли КПСС" в качестве ядра этих организаций. Содержательный аспект не только находится на втором плане, за пределами краткосрочной перспективы он объективно противоречит функционально-властному и основанной на нем системе в целом. Суть в следующем.

В любом обществе идет борьба "за место под солнцем", т.е. конкуренция. В разных обществах, однако, она развивается по законам, имманентным данному обществу. Так, в капиталистическом обществе, построенном на "единстве и борьбе противоречий" рынка и монополии, конкуренция развивается прежде всего в содержательно-специализированной сфере и способствует развитию как этой сферы, так и общества в целом. В "докапиталистических" обществах, цель которых – самовоспроизводство в прежних границах, конкуренция такого рода гибельна и ее ограничивают различными способами, социальная борьба-"конкуренция" развивается в значительной степени как ограничение конкуренции.

Как развивается борьба за место под солнцем в обществе исторического коммунизма? Ясно, что главной сферой и направлением, так сказать, locusstandi и fieldofemployment этой конкуренции будет, естественно, не содержательно-специализированная, профессиональная, а функционально-общая, социальная сфера. Но это объективно тормозит конкуренцию как таковую и развитие социума в содержательно-специализированной, производственной сфере, не допускает качественного развития последней, ограничивает профессионализм уровнем, безопасным для функционирования системы и ее господствующих групп. Поскольку реализация содержательных аспектов жизни в комсистеме возможна только на функциональной основе, путем ее постоянного укрепления за счет и в ущерб содержательному, возникает устойчивая тенденция качественного ухудшения, деградации содержательных форм деятельности всех ячеек системы и системы как содержательной в целом.

"Совсем на пальцах" это выглядит так: поскольку рост профессионализма отдельных индивидов в любой ячейке общества (властепроизводства) объективно нарушает баланс не в пользу начальства и бездельников, паразитирующих на тех, кто действительно трудится, т.е. персонифицирует содержательно – специфические аспекты функционирования системы, а не властно-функциональные, угрожает социальным (жизненным) позициям нерушимого (с этой точки зрения) блока начальников и бездельников, объективно задача этого блока – и системы в целом! – заставить служить себе и одновременно, во-первых, маргинализовывать, выталкивать профессионалов на периферию общественной жизни; во-вторых, выталкивать на эту периферию по возможности (правда, они разные в разных видах властепроизводства, например, одни – в текстильной промышленности, а другие – в ВПК) саму содержательную деятельность, вплоть до почти полного отрыва функционально-властного аспекта от содержательно-производственного.

Этот отрыв наглядно проявлялся в номенклатурных перемещениях по плоскости, когда начальника, не справившегося в одной сфере или просто какое-то время поработавшего в ней, "бросали на" другую: с химии – на сельское хозяйство, с сельского хозяйства – на рыбводхоз, оттуда – на кино. Вот это "бросить на" очень хорошо фиксирует внешний и функциональный по отношению к конкретному содержанию характер властной деятельности. Ясно, что такой отрыв – одновременно причина и следствие системной деградации.

Если бы исторический коммунизм был "докапиталистическим" некапиталистическим обществом, то все это не было бы для него так печально. Однако он был, во-первых, по сути своей антикапитализмом, во-вторых, функционировал как отрицание капитализма в постоянной борьбе с этим последним в мировой системе, причем – внимание – в борьбе содержательной: темпы развития производства, экономический рост, военно-производственный потенциал и т.д. На качественные общесистемные изменения, сдвиги коммунистический социум ввиду господства функционально-властного аспекта над содержательным неспособен, неслучайно СССР в 70-е годы не смог не только пустить "энтээровский поезд", но и вспрыгнуть на него. В то же время количественный, экстенсивный потенциал системы в это время вырабатывается, тем более при наличии тенденции к системной деградации, которая к тому же обостряется в контексте соревнования с Капиталистической Системой. Отсюда – невозможность "качественного" роста при исчерпании и одновременно переразвитии "количественного" роста (что проявлялось, например, в таком явлении как нехватка рабочей силы при ее избыточности); отсюда – непропорциональное разбухание функционально-властной сферы, превращающее исторический коммунизм на поздней стадии его существования в (массовое) общество мелких и средних начальников, ведь в систему управления было вовлечено до 40% работоспособного населения.

При относительно низком уровне развития техники (на рубеже 60-70-х годов ручным физическим трудом в СССР было занято 50 млн. человек, в промышленности – 40%; в 1975-1982 гг. неуклонно падавшие темпы вытеснения ручного труда составили лишь 0,7%) и почти исчерпанности экстенсивных факторов развития (к этому же времени прирост трудоспособного населения составил 0,25% в год) разбухание функционального, непроизводственного сегмента общества чисто в количественном отношении становилось дополнительным грузом, тянувшим общество вниз. Количественный рост кратократии подменял реальное содержательное развитие общества и одновременно блокировал его, закупоривал разбухающим сегментом формальной, функционально властной деятельности. Да и качество этого сегмента оставляло желать лучшего. Могло ли такое общество в 80-е годы не то что победить, устоять в остроконкурентной борьбе с динамичным, инновативным, энтээровским Западом? Ответ ясен. Стоит ли объяснять причины крушения этого общества предательством? Ведь сам Зиновьев неоднократно рисовал советскую систему как форму жизни "на пределе социальных возможностей", "в условиях дефицита всего необходимого, страха что-то потерять, быть обиженным и даже униженным, ожидания худшего, боязни быть обойденным другими и т.д. и т.п.", а о боязни стремящихся "унасекомить тебя, низвести тебя до уровня ничтожной твари", писал, что "самое мощное их оружие в этом деле – их собственная ничтожность, ползучесть, тварность. Это – их естественная форма самозащиты, средство самосохранения". Это – портрет исторических победителей? А вот дефиниция коммунизма из все того же "Желтого дома": "Что такое коммунизм?! Это есть организация хилых и бездарных в борьбе за свое существование и процветание. В мире нет ничего страшнее эгоизма слабых. Он беспощаден и жесток".

Какие перспективы имеет такое общество? Каких индивидов, с каким интеллектуальным уровнем, будет выдвигать по ходу своей эволюции, выталкивать наверх? Ясно каких.

Поскольку функционирование системы обусловливает определенный социальный отбор, то тенденция к системной пробуксовке и деградации дополняется тенденцией к пробуксовке и деградации субъектной (тут же возникает обратная связь), к ухудшению качества руководства на всех уровнях и неуклонному отставанию его от стандартов, предъявляемых содержательным мировым развитием. Раньше или позже это не могло не привести к появлению лидеров, возглавивших перестройку, к кризису, "вакууму" лидерства, усугубляемого фактическим отсутствием преемственности даже с управленческой "полупрофессиональностью по-советски" брежневского времени. И опять же эта логика развития обусловлена природой исторического коммунизма, его власти, является неизбежным следствием развития последней. Горбачёв и Чернобыль совпали не случайно, пришли по сути одновременно, – смотрите, кто пришел.

XI
Есть, однако, еще более серьезное следствие для господствующих групп комсистемы, обусловленное спецификой конституирующего эти группы присваиваемого объекта – социальных и духовных факторов производства, т.е. общественной воли. Дело в том, что эти факторы можно присвоить только коллективно, т.е. субъект присвоения социальных и духовных факторов производства должен выступать как коллектив, и воспроизводство этого присвоения требует сохранения, воспроизводства этой коллективности, ее норм и ценностей. Что же касается экономического продукта, то в отсутствие частной собственности он может быть индивидуально непосредственно присвоен лишь в форме потребления. Таким образом? опосредованно (через отчуждение общественной воли) присваивая производимый продукт, кратократия не может коллективно же присвоить его непосредственно.

Однако и с индивидуальным потреблением в кратократическом социуме не все просто. Оно носит ранжированный характер, поскольку в обществе, которое организуется на властной, т.е. нематериальной основе только объем и качество потребления могут стать "материальной" фиксацией места индивида в иерархии, статуса, властных полномочий. Однако человек есть человек, и кратократ – тоже, а потому ему хочется потреблять сверх положенного и предписанного ему рангом. Ясно, что открытые возможности этого крайне ограничены. Во-первых, это нарушает кратократическую иерархию. Во-вторых, широкомасштабное нарушение установленного порядка и норм потребления подводит кратократию опасно близко к черте, за которой статусные неклассовые формы отчуждения, эксплуатации и неравенства грозят приобрести классовый облик. А это грозит уже не только внутрикратократической смутой и обесцениванием позиции высших звеньев по отношению к низшим, но, с одной стороны, подрывом коллективных форм присвоения, с другой – опасностью утраты легитимности в глазах населения, несвобода и низкий уровень жизни которого выступают для этого населения в качестве приемлемых лишь как элементы системы с небогатыми, бедными, бессобственническими господствующими группами, компенсируют сам факт неравенства и эксплуатации. Поэтому в организациях кратократии постоянно, хотя и ослабевая, действовали механизмы, целью которых было соблюдение правил иерархически ранжированного потребления.

Поскольку центроверх воплощал и символизировал функцию кратократии как коллектива, присваивающего социальные и духовные факторы производства, как коллективного аппроприатора общественной воли, то одной из главных его забот был контроль над соблюдением норм и правил иерархически-ранжированого потребления, борьба с "моральным разложением" и т.п. в сфере прежде всего самих правящих групп. Те проступки номенклатуры, которые в ее среде и на ее новоязе именовали "моральным разложением" или "обуржуазиванием" не были, конечно же, ни тем, ни другим. Правильно называть эту тенденцию "экономизацией" или консумптизацией (от consumption – потребление) кратократии. К буржуазности, тем более, в отсутствие частной собственности, это не имеет никакого отношения. Более того, консумптизация господствующих групп исторического коммунизма в виде усиления ее паразитически-потребленческих функций как раз и возможна лишь на некапиталистической основе.

Ясно, что легальным способом изменить объем ранжированно-иерархического потребления невозможно. Это можно сделать лишь нелегально, путем обмена власти, властных услуг на материальные блага. Часто это называют коррупцией, однако с точки зрения функционирования коммунистического социума это будет неточно: в нем коррупция в строгом смысле слова (номиналистически) невозможна. Дело в том, что коррупция – это использование публичной сферы в частных целях. Коммунизм как система не знает значимого институционального различия между публичной и частной сферами, они как таковые в историческом коммунизме не существуют, о чем большевики устами Ленина объявили еще в 1918 г. То, что в СССР именовали коррупцией, на самом деле было статически нормальным для этого типа общества способом перераспределения присвоенного продукта и обеспечения уровня жизни, не предписанного рангом, а чуть (или не совсем чуть) повыше.

Понятно: чем сильнее центроверх, тем труднее нарушать правила ранжировано-иерархического потребления, т.е. непосредственно присваиваемого продукта – и наоборот, чем он слабее, тем легче. Обратная связь: чем больше нарушений иерархически-ранжированного потребления, тем слабее центроверх, т.е. элемент кратократии, воплощающий ее целостность, подчинение ее краткосрочных, "экономических" и индивидуальных форм бытия и целей, долгосрочным, внеэкономическим и коллективным, т.е. ограничивающий волю и достаток отдельного кратократа в интересах кратократии в целом.

В системе, основой власти которой является власть, т.е. власть-насилие, самым, а по сути, единственным по-настоящему эффективным средством соблюдения правил ранжированного потребления является насилие, страх его применения. "Подсистема страха" исторического коммунизма могла эффективно действовать против его господствующих групп до начала 50-х годов. После смерти Сталина, а точнее – со смертью Сталина кратократия обеспечила себе и своим семьям гарантии физического существования – для этого нужно было резко ограничить силу и значение репрессивных органов, что и было сделано. Но тем самым было ослаблено то единственно эффективное средство, которое ограничивало нарушение иерахически-ранжированного потребления, сдерживало консумптизацию, "экономизацию", "либерализацию" кратократии, и "процесс пошел", окончившись автором этой "крылатой фразы".

С 50-х годов в кратократии начинают оформляться две тенденции, два типа, два элемента, отражающие центральное ее (и исторического коммунизма в целом) системное противоречие между коллективным присвоением "нематериальных" – социальных и духовных – факторов производства и коллективно-опосредованным присвоением материального продукта, с одной стороны, и с индивидуальным непосредственным присвоением (в виде иерархически-ранжированного потребления) этого продукта, с другой.

Соответственно двум сторонам, двум оппозициям этого противоречия и началось в 50-е годы оформление двух тенденций в кратократии, двух ее типов. Разумеется, в реальной жизни картина была сложнее – такой ее делали переплетение личных и кланово-групповых связей, особенности индивидуальных карьер, случайности и т.п. Однако руководствуясь одной из моих любимых и уже цитированных мыслей Зиновьева о том, что научность производит абстракции, а антинаучность разрушает их под тем предлогом, что не учитывается то-то и то-то конкретное, что научность устанавливает строгие понятия, а антинаучность делает их многосмысленными под предлогом охвата реального многообразия, я, несмотря на сложность и многосмысленность конкретной реальности кратократии, сведу ее в данном контексте (да здравствует номинализм!) к двум типам, на основе которых формировались две группы.

Один тип воплощал коллективное присвоение социальных и духовных факторов производства, а следовательно акцентировал роль внеэкономических, нематериальных факторов в комсистеме, значение идеологии, коллективистских ценностей и т.п., короче – всего нематериально-силового и идеального. И, конечно же, упорядоченности ранжированно-иерархического потребления.

С конца 50-х годов такой тип называли чаще всего "неосталинистским", а его персонификаторов – неосталинистами. Эта группа, естественно, делала упор на укрепление "государства".

Другой "групповой тип" кратократии, другая тенденция ее развития, представлявшая "материализацию" этого типа, крепшая в течение послевоенного периода советской истории и победившая в 1991 г. (вот на кого объективно сработали диссиденты – человек предполагает, а История располагает) в большей степени был ориентирован на потребленческие ("экономические") аспекты деятельности кратократии, на умеренные реформы, позволяющие ослабить внеэкономическую хватку центроверха и расширить "зону потребления".

Этот тип именовался "либеральным". Естественно, что к настоящему либерализму все это не имело никакого отношения. Коммунистический либерализм – это стремление ослабить жесткость ранжированно-иерархических распределительных механизмов, индивидуализировать и увеличить потребление (в том числе и прежде всего за счет Запада, усиления контактов с ним, отсюда – позиция большой открытости) и несколько усилить роль экономического аспекта внеэкономической системы. Все это в свою очередь, требовало легкого, порой еле заметного, но все же ослабления идеологического контроля.

"Коммунистический либерализм" в целом коррелировал с ведомственно-обкомовской тенденцией сегментации власти. И хотя "либералом" в идеологии легче было быть конечно же в центре, чем в провинции, "либерализм" как практика обхода, нарушения жестких принципов иерархизированного распределения потребления имел больше шансов на средних уровнях социальной пирамиды (обком, ведомство), где контроль центроверха объективно был слабее.

Различие между "неосталинистами" и "либералами" кратократии было не сущностным, а функциональным, отражало различные аспекты функционирования властной системы и, не расходясь в отношении к системе в целом, несколько по-разному расставляло акценты. Тем не менее, именно противостояние этих акцентов, именно борьба этих групп и тенденций, наложившаяся на борьбу "государства" и "ведомств", стала осью развития кратократии с конца 40-х годов.

[А.И. тьФурсов]

XII
Историю кратократии вообще можно разделить на четыре периода:

1917 –1929 гг. – генезис;

1929 – 1945 гг. – ранняя стадия;

1945 – 1964 гг. – зрелая стадия;

1964 – 1991 гг. – поздняя стадия.

С генезисом все ясно: "Когда вещь возникает, ее еще нет" (Гегель). Ранняя стадия – это период, когда формирующаяся кратократия обретала контуры, реализовывала свою общность посредством не организаций, а фигуры харизматического лидера – вождя, а формой вертикальной мобильности был террор. Ранняя фаза – это сталинская фаза. Окончательное, причем ускоренное оформление кратократии произошло в годы войны.

Победа в войне, безусловно, упрочила режим (или систему), по крайней мере, в трех отношениях. Во-первых, она превратила СССР в подлинно мировую державу – одну из двух, и это не могло не укрепить комсистему в целом.

Во-вторых, думаю, правы те, кто считает, что победа придала сталинской системе легитимность национального, русского, российско-имперского типа; помимо интернациональной идейно-политической составляющей активно заработала национальная; теперь режим мог "бить с обеих ног".

В-третьих, системообразующий элемент советского общества - его господствующие группы, номенклатура – в результате и ходе войны получили не только новую, дополнительную легитимность, но и, так сказать, "пространство для вдоха": во время войны (плюс два предвоенных года - т.е. целых шесть лет) "партийный" и "государственный" аппараты не были объектом широкомасштабных репрессий, террор перестал быть средством административной вертикальной мобильности. Это позволило номенклатуре, различным аппаратным комплексам отстояться, откристаллизоваться, переплестись и упрочиться, стать структурой не только в себе, но и для себя; стать самодостаточным социальным агентом, не нуждающимся более в "харизматическрм лидере".

После 1945 г. Сталин столкнулся почти с монолитом и по сути не смог провести сколько-нибудь серьезной широкомасштабной чистки аппарата. Исключение – "ленинградское дело", в котором не Сталин использовал кого-то, а его использовали. Попытка организовать новый тур репрессий после XIX съезда партии окончилась смертью Сталина. Мощная сплоченная аппаратная номенклатура, ощущающая свою силу, единство интересов и корпоративную солидарность – это тоже результат Победы.

Еще один результат войны заключался в том, что с ее окончанием уже невозможна была война гражданская, которая в вялотекущей ("мягкой", "холодной") форме продолжалась после того, как в 1921 г. окончилась "горячая" гражданская война. В "холодной гражданке" выходила накопившаяся в народе социальная ненависть, которую высвободил слом старой системы. Новая система, находившаяся в процессе становления, использовала эту ненависть в городе и деревне, в коммуналке и на заводе. И хотя вялотекущая гражданская война фарсово испускала дух в 50-е годы в борьбе против космополитов и уже не страшном преследовании стиляг, в целом Великая Отечественная подвела черту под "холодной гражданкой", растворила ее в себе, смыла собой, объединила ее участников в некую целостность, дала им остро почувствовать общность, направляя ненависть против внешнего врага. В Великой Отечественной сталинская система начала бить преимущественно внешнего врага, ее репрессивный потенциал обрушился на Германию, и это безусловно способствовало ее укреплению – в краткосрочной перспективе – и победе. В среднесрочной перспективе такое укрепление работало против сталинского режима, так как существенно ослабляло возможность возврата к довоенной модели: в истории ничего нельзя реставрировать. В этом (но не только в этом смысле) победа в войне – последний подвиг сталинской системы, исчерпавший ее возможности и ставший началом ее конца.

Как только кратократия встала на ноги, она начала борьбу за физические, социальные и экономические гарантии существования. Сначала во главе с "четверкой" она избавилась от Сталина, а затем во главе с членом "четверки" – последним сталинцем Хрущёвым обеспечила гарантии физического существования. Хрущёв отличался от Сталина тем, что не был сторонником массового террора, прежде всего – против номенклатуры. Однако как и Сталин, он был противником фиксации социальных и экономических привилегий номенклатуры во времени, сторонником коллективизма и противником ведомств. (Ирония Истории: именно убогие хрущобы с их отдельными квартирами, а следовательно, индивидуализированным бытом, стали началом конца, "закатом" Совдепии).

Устранение Хрущёва означало, что кратократия сдала экзамен на зрелость и вступила в позднюю стадию своего развития – Оттепель сменилась теплым застойным летом и застойной "золотой осенью", "золотым веком" номенклатуры, когда, насколько это возможно при сохранении форм исторического коммунизма, реализовались консумптизаторская, индивидуально-потребленческая тенденция, "либерализм по-коммунистически", т.е. в сфере распределения и потребления (помимо прочего, отсюда – детант во внешней политике). Это потребовало несколько ограничить либерализм в других областях (идеология, литература, искусство), "материальный либерализм" застоя-застолья потребовал отказа от многих (хотя далеко не всех) форм "идеологического либерализма" хрущевских времен.

Параллельно с этим развивалась тенденция усиления позиции среднего уровня власти по отношению к центроверху. В 70-е годы реальная власть переместилась на уровень ведомств и обкомов при решающей роли первых. Взаимоусиливающее наложение двух тенденций – ослабление контроля центра и подрыв ранжированного потребления (вплоть до оформления "теневой экономики") – для страны в целом означало хаотическое и полное разграбление, уничтожение природных ресурсов, проедание будущего. Единственной реакцией центроверха на эти процессы могло стать и стало усиление репрессивного аппарата госбезопасности.

Однако в комбинации разложения кратократии с усилением репрессивного аппарата (призванного усилить режим на фоне нарастания экономических проблем, угасания доверия к власти, утраты населением веры в "идеалы коммунизма" и т.п.) была заложена бомба замедленного действия. Ведь репрессивные органы, будучи ведомствами, имеющими, разумеется, собственные интересы, выступали в качестве персонификаторов центроверхных, внеэкономических функций. Неслучайно на рубеже 70-80-х годов борьба "государственной" и "обкомовско-ведомственной" фракций кратократии приняла вид противостояния, а затем соперничества КГБ и МВД.

В любом случае дилемма кратократического общества – это дилемма, с одной стороны, растительно-рабского котлованного существования (смертеподобной жизни) и, с другой – жизни, выходящей за рамки барака и похлебки, но возможной лишь благодаря истощению системы, ее разворовыванию прежде всего привилегированными группами. Привилегии исторического коммунизма – это привилегии перераспределения, пережала как легального, так и нелегального. И, разумеется, обмена власти на материальные блага ("деньги"); а вот эти последние во власть не превращались, даже ныне, в Постсовке это крайне затруднительно, в совсистеме это практически было невозможно. Однако истощение системы как формы более или менее нормальной жизни означала, что реальная жизнь системы рассчитана лишь на 2-3 поколения. Не более.

В середине 60-х годов окончательно (но не без борьбы) подмяв "государство", кратократия в течение 15 лет (очень кстати тут произошло повышение мировых цен на нефть) раскрыла себя – в этот период она довела свои внутренние противоречия до предела, до вполне заметного внутри кратократии обособления двух ее групп. А именно, с одной стороны, той, что воплощала центральноуровневые и внеэкономические структуры системы ("неосталинисты"), с другой – той, что являла собой потребленческо-экономические и "среднеуровневые" (ведомство, обком) звенья власти ("либералы"). Эти противоречия вылились в более или менее скрытый конфликт между различными фракциями и ведомствами внутри кратократии (брежневский "клан" – противостоящие ему силы; МВД – КГБ и т.д.). Кратократия отперла и даже приоткрыла ларчик со своей "кощеевой смертью", обнаружила и обнажила ее. Смерть, таким образом, стала вопросом времени и техники.

Попытка Андропова разрешить дилемму кратократии в пользу центроверха внеэкономическим способом, путем ужесточения контроля над индивидуальным бытием кратократии, над "кадрами" преимущественнно административными средствами ("борьба с коррупцией" по методу, уже опробованному под руководством КГБ в "отдельно взятых республиках" – Азербайджане и Грузии) провалилась из-за сопротивления как самой кратократии, так и более широких слоев населения (провал "закавказского метода" на рубеже 70-80-х не означает, что он вообще бесперспективен; как знать, в ситуации разрушенного коммунизма элементы этого метода могут появиться на рубеже 90-х – "нулевых", правда, в качестве, скорее, не главного, а дополнительного средства. "Выкорчеванный сорняк прежней силы не берет").

В отличие от Андропова, Горбачёв был вынужден пойти другим путем. Будучи избран генсеком, он обнаружил далеко зашедшую дифференциацию (дивергенцию) внутри самой кратократии, неэффективную экономику, сложную международную и военно-стратегическую обстановку. Однако выяснилось не только это. Стало ясно, что в ходе своего развития (или разложения – в данном случае это одно и то же) кратократия центроверха утратила значительную часть своей реальной силы, которая "осела" на среднем уровне управленческих структур. Так сработал закон сегментации власти.

Задача состояла в том, чтобы вернуть эту власть. Возвращение власти центроверху требовало опоры на "государственно-коллективистско-внеэкономические" блоки, элементы системы (то, что как раз и не сработало у Андропова). Это стремление "опереться" вступало в противоречие с необходимостью решения другой задачи, объективно стоявшей перед Горбачёвым (независимо от того, как он сам ее понимал и формулировал). Речь идет о разрешении дилеммы кратократии в ключе, диаметрально противоположном андроповскому, – путем признания, легализации и "рыночного запуска" тех средств, которые кратократия накопила за брежневский период, о придании имеющемуся богатству адекватной формы, об экономизации власти и т.д. Причем сделать это надо было таким образом, чтобы укрепить прежде всего центроверх, высший уровень власти. Короче, следовало осовременить кратократию, модернизировать военно-промышленный комплекс и, самое главное, восстановить баланс власти между ее средним и высшим звеном по крайней мере на уровне конца 60-х годов.

Такой внутренне противоречивый комплекс мер по спасению ("перестройке") исторического коммунизма исключал возможность разработки сколько-нибудь осмысленного, цельного и долгосрочного плана. Искали не план, а прежде всего конкретную технологию, способную устранить противоречие между двумя центральными задачами. Как сказано в Библии, "ищите и обрящете, стуците и отверзнется". Нашли. Постуцали. Потом отверзлось – по полной программе, даже не по "принципу Черномырдина" (хотели как лучше, а получилось как всегда), а хуже.

Нашли такой ход: если не можешь вернуть власть наверх, если это создает проблемы, сделай так, чтобы "середина" утратила эту власть в пользу низа, по отношению к низу. "Демократия и гласность" стали искомой технологией. Ну а конкретная реализация началась летом 1988 г. с решения о совмещении должности партсекретарей и председателей советов различных уровней: не проходишь в райсовет, куда выбирают и непартийные, не проходишь в партийные руководители – вот тебе "демократия и гласность".

Однако реализация этой технологии началась не сразу, а только на втором этапе перестройки.

XIII
В истории перестройки можно выделить три этапа: начальный, который был скорее вербальным (оральным): апрель 1985 – апрель 1988; разгар перестройки: апрель 1988 – сентябрь/октябрь 1990; спад и провал перестройки: сентябрь/октябрь 1990 – август 1991 г.

На первом этапе основной властный, социальный конфликт развивался внутри кратократии в борьбе между двумя вариантами выхода из кризиса – "административным" и "социально-экономическим". Когда после письма Нины Андреевой (март 1988 г.) горбачевцы поняли, что сил для решающей победы над оппонентами им может не хватить и власть они могут потерять, они (впервые в истории кратократии) подключили к внутрикратократической борьбе население, позволив ему организовываться на политической основе. В кратократическом обществе было допущено возникновение политической сферы. В ходе борьбы второго этапа перестройки это стало еще одним, наряду с экономическим, каналом выхода, социального дезертирства из кратократии, еще одной формой ее разложения. Так рядом с кратократией стали возникать новые субъекты социальной борьбы – экономические и политические.

Основной конфликт второго этапа развивался между "реформаторами по-горбачевски" и этими новыми экономическими и политическими субъектами – группами, представлявшими собой продукт разложения кратократии, с одной стороны, и сторонниками умеренных реформ, главной целью которых было не допустить к пирогу аутсайдеров – новые экономические и политические группы.

Уже весной, а окончательно – в начале осени 1990 г., ситуация вышла из-под контроля реформаторов-горбачевцев, которые растерялись и по сути ушли "вглубь сцены" – октябрь 1990 г., отказ Горбачёва от "плана Шаталина – Явлинского".

С этого момента начинается третий период перестройки, главный конфликт которого развивается между новыми экономическими и политическими группами и частью номенклатуры, главным образом, республиканской областной и ведомственной (лучший пример – ситуация в РСФСР), с одной стороны, и консервативной кратократией, стремящейся подморозить реформы, поскольку они и их последствия вышли из-под контроля и грозят разрушить исторический коммунизм. Итог известен: путч, фактический запрет КПСС, распад СССР, конец исторического коммунизма.

Таким образом, "гибель русского коммунизма" есть закономерный результат длительной эволюции этого строя, развертывания основных его тенденций и противоречий, обусловленных социальной природой этого строя и его власти.

XIV
Однако крушение коммунизма, логику и причины этого явления можно и нужно рассматривать не только в рамках истории коммунистического порядка, но и более широко – с точки зрения истории России, точнее того, что мы с Ю.С.Пивоваровым назвали Русской Системой.

В истории этой системы Власть как системообразующий субъект несколько раз создавала привластные органы – господствующие социальные группы: боярство, дворянство, чиновничество второй половины XIX – начала ХХ в. и (с оговорками) советская номенклатура. Одна из регулярностей развития Русской Системы заключалась в том, что каждая последующая из этих групп, исторически выступавшая могильщиком предыдущей, была более многочисленной и в то же время более бедной, обладала меньшим имуществом, имела меньше собственности, вещественной субстанции. С этой точки зрения, номенклатура довела процесс, тенденцию вещественной десубстанциализации Русской Власти до логического завершения.

Когда-то в середине XVIв. псковский монах Ермолай Еразм подал проект ("сказку"), согласно которому служилых людей нужно было перевести на вознаграждение пайком, продовольствием – и за это, а не за поместья, они должны были служить. Ивану IV Грозному проект понравился, но реализовать он его не мог. Русской власти понадобилось три с половиной столетия, чтоб "сказку сделать былью", и во времена Иосифа IЕдинственного и Ужасного "создать" господствующий слой без собственности – номенклатуру.

Разумеется, большевики и номенклатура пришли к власти в результате революции, т.е. разрыва в истории, в исторической преемственности. Однако с точки зрения логики истории, логики развития центрального системообразующего субъекта Русской Системы (безотносительно его конкретной формы) – Власти, разрыва не было, была логическая преемственность, трансформация по линии Власти, господствующих групп. В этом плане неважно, кто социально заполнил новую форму, воплотил новую структуру Власти. С точки зрения самой этой Власти и Русской Системы важно было, что она логически вытекала из предшествующей, развивала ее. Большевики выполняли программу Русской Власти.

Когда-то Маркс и Энгельс заметили, что порой реакция выполняет программу революции. Несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что в случае большевиков революция выполнила программу реакции – то, что начал делать Александр III, но не смог доделать и что провалил его бесталанный и неталантливый сын.

В выполнении этой задачи большевики нашли нетривиальный ход (Э. Де Боно назвал бы его блестящим примером lateralthinking). Суть в том, что с 1860-х годов процессы социальной дезорганизации, социального распада в России обгоняли процессы социальной организации нового общества, при всех внешне блестящих и доселе невиданных в стране результатах. Практически все добольшевистские правительства, позднесамодержавная власть в целом стремились противостоять процессам распада, остановить их. Большевики пошли другим путем: они оседлали, направили и организовали процессы социальной дезорганизации, разрушения, довели их до конца, до завершения, до затухания, а потом уничтожили выдохшихся, ослабевших, опустошенных персонификаторов этих процессов и установили свою власть – Власть.

В плане русско-системном большевистская революция – это далеко не то, чем она является в плане русско-историческом, в Русской Истории и для нее. Номенклатура – это не только власть победившего народа, но и новая структура Власти Русской Системы, Власти, всегда относившейся к народу как к Популяции. Снятие этого внутреннего противоречия стало одновременно главной задачей номенклатуры и внутренним мотором ее развития (решение задачи должно было объективно прекратить и развитие номенклатуры, и ее как таковую, стать "окончательным решением" номенклатурного вопроса).

Коммунистическая номенклатура, однако, есть не просто господствующая группа без собственности на вещественные факторы производства (собственность на социальные и духовные факторы совпадает с властью, а точнее, представляет собой гомогенное присвоение, из которого еще не возникли путем взаимообособления власть и собственность), но такая господствующая группа, которая возникает на основе отрицания подобной собственности и функционирует посредством подобного отрицания.

Придя к власти как материально-бессобственническая группа, кратократия как любая господствующая группа должна была решить проблему передачи привилегий и статуса детям. Решение этой "внутрикоммунистической" задачи было теснейшим образом связано с решением другой русско-системной задачи, а именно, фиксации своего отношения к населению как к Популяции.

Коллективизация, с одной стороны, фиксация привилегированного положения номенклатуры после XVIIIсъезда ВКПб (увеличение зарплаты, создание спецшкол для детей, латентное проведение идеи неравенства – читай "Тимура и его команду" Гайдара и см. впервые опубликованную в 1939 г. "Книгу о здоровой и вкусной пище"), с другой, решили эту задачу внешне. Однако до тех пор, пока как минимум физические гарантии существования кратократии, т.е. сохранение жизни индивидов и их семей не были обеспечены, о какой передаче привилегий могла идти речь? Чего? Кому?

Решение в начале 50-х годов задачи-минимум поставило на повестку дня задачу-максимум – сохранение и передачу социальных и экономических привилегий и статуса. Однако в обществе без собственности сделать это было очень трудно. Система нашла свой выход, в соответствии со своей логикой: кратократия должна гарантированно получать высокий объем потребления. Как этого добиться при росте численности кратократии, не прибегая к террору, расчищающему место и обеспечивающему вертикальную мобильность? А очень просто: во-первых, затормозить, а затем приостановить ротацию, создать застой (вот он, родимый!), чтобы привилегий и возможностей, если и не передавать их, то "кормить" ими, хватило надолго – на детей и внуков; во-вторых, позволить увеличение численности кратократии, чтобы хватило как можно большему числу. Иными словами, кратократия пошла проторенным путем Русской Системы – экстенсивным, к которому добавила закупорку каналов вертикальной мобильности, что еще более усилило мобильность горизонтальную и экстенсив. Как следствие – порочный круг.

Правда, этот легальный выход был недостаточен, и кратократия "дополнила" его внелегальным – нарушением иерархически-ранжированного потребления посредством обмена власти на материальные блага, о чем речь шла выше. Однако это среднесрочное решение само оборачивалось долгосрочной проблемой: оно ослабляло систему, вело к нарушению внутрикратократического иерархопорядка (т.е. было хаосогенным фактором) и материально истощало систему. Все это стало очевидно на рубеже 70-80-х годов. Дальнейшее сохранение привилегий и статуса номенклатурой и обеспечения будущего детей требовало качественного сдвига: устранения застоя, уменьшения численности господствующей группы, резкого увеличения изымаемой у населения части производимого продукта – до уровня почти экспроприации (что во многом и произошло, приведя к обнищанию населения, сокращению его численности). Если при этом учесть, что легальных внеэкономических методов и форм эксплуатации не было, и требовались экономические, а эти последние, развивались очень медленно и давали незначительную прибыль, то функциональный источник криминализации, иллегализации экономики ясен (генетически уходит в брежневское время). К тому же сам переход от внеэкономических методов эксплуатации к экономическим не мог быть осуществлен, по крайней мере, сколько-нибудь результативно, на легальной основе. Экономическому накоплению должно было предшествовать внеэкономическое, легальному "капиталистическому" – нелегальное (криминальное) первоначальное (некапиталистическое). Вышло однако так, что некапиталистическое внелегальное накопление обрело тенденцию к самовоспроизводству и забило то, что теоретически могло бы стать капиталистическим.

Подчеркну: во-первых, кратократия в начале 1980-х должна была искать принципиально новые формы изъятия продукта, создаваемого населением, поскольку "застойная" структура исторического коммунизма все меньше и меньше справлялась с этой задачей: упор на силовые, внеэкономические факторы был не в интересах господствующих групп, к тому же это было практически невозможно; собственно экономических механизмов непосредственного присвоения продуктов у кратократии не было; в ситуации исчерпания экстенсивных факторов развития на рубеже 1970-1980-х годов кратократя в силу своего разбухания, многочисленности и населения по сути начали конкурировать в борьбе за "общественный пирог", за, грубо говоря, "расхищение государственной собственности". Если учесть, что сохранение (не говоря уже об увеличении/повышении) численности статуса и уровня жизни кратократии, объективно требовало покушения не только на, выражаясь марксистским языком, прибавочный продукт населения, но и на нечто большее и необязательно на необходимый продукт – грань между прибавочным и необходимым продуктом в катократическом обществе вообще зыбка и условна. Этим большим мог быть прежде всего "жизненный фонд", запас жизненной прочности, созданный за тридцать лет (50-80-е годы) "деленной жизни" (И.Дедков). речь идет прежде всего о сбережениях и стоимости рабочей силы ("труда"), зарплаты (а также пенсий, социальных гарантий и т.п.) в реальном измерении.

Во-вторых, искать новые формы эксплуатации населения в условиях рушащегося коммунистического порядка, угрозы нарастания социального хаоса надо было быстро.

Быстрых легальных средств не было, и естественно первым ходом, импульсом стало использование не легальных средств и каналов. Однако они по определению не могли стать главными, занять центральное место; в лучшем случае, их можно было использовать как очень важный, но дополнительный, вспомогательный механизм. Главные экономические и, что важно, легальные средства и факторы обеспечивали новые формы эксплуатации, лежали за пределами СССР/России. Это были мировая Капиталистическая система, мировой рынок, Запад. "Запад нам поможет", – словно вспомнили кратократы и присвоили слово и дело диссидентов, точнее, то из их слова и дела, что было связано с опорой на Запад в борьбе с властью.

Если в 50-70-е годы господствующие группы СССР добирали с Запада то, что не могли получить, добрать внутри страны, то с конца 80-х годов и уже, тем более, в 90-е они сделали Запад, мировой рынок средством добирания продукта в самой стране, подставив ее под "железную пяту" мирового капитализма и выступая в этой подставе посредниками. Разлагающаяся кратократия, а затем приватизаторы коммунизма начали использовать Запад, капитализм для резкого увеличения доли изымаемого у населения продукта – вплоть до экспроприации, до уничтожения жизненного фонда и заведомого обесценения рабочей силы (посредством увеличения цен, налогового пресса и т.п.).

Разумеется и западный капитал косвенно выступил соэксплуататором населения, а отчасти и новых господствующих групп. Однако главное заключается в том, что, открывая страну вовне, эти группы прежде всего поставили себе на службу, в качестве эксплуатирующе-экспроприирующего механизма, капитализм, так сказать, подковали "капиталистическую блоху", которая после этого перестала быть (у нас) капиталистической (а заодно легальной и производственной), а превратилась в паракапиталлистическую (а заодно внелегальную и перераспределительную). Знай наших! В "треугольнике" "новые господствующие группы – криминал – мировой капитал" возникало то, что именуют "tangledhierarchy", т.е. подвижная иерархия, когда в зависимости от ситуации и фазы процесса главным эксплуататором остальных "углов" (а через них – населения) поочередно выступает один из этих углов.

Русская власть, точнее то, что от нее осталось на данный момент, оказалась зажатой внутри этого "треугольника" и должна либо разрушить его, что практически невозможно, либо вытеснить новые господствующие группы и криминал из их "углов" и занять их место.

Нельзя сказать, что опора на капсистему как внешний фактор для того, чтобы получить политико-экономический рычаг по отношению к населению, – нечто абсолютно новое, некая новая стратегия. Отнюдь нет. Именно так действовал Иван Калита и все остальные Даниловичи в течение того периода, когда Русь была под Ордой. А именно – использовали Орду, т.е. внешнюю силу и в качестве органа насилия по отношению к населению (сейчас это не нужно) и в качестве выкачивания экономического продукта (дань Орде – "выход"), значительная часть которого "приминала" к княжеским рукам (князья собирали дань даже в те годы, когда по разным причинам не отсылали ее в Орду). Таким образом, господствующие группы посткоммунистической России пошли по пути Ивана Калиты, использовали то, что можно назвать "стратегией Калиты" или "принципом Калиты". Орда использовала Калиту, Калита (и Даниловичи) – Орду. Как Даниловичи, так и хозяева приватизированного коммунизма используют внешние факторы, силы и механизмы для упрочения своего положения, для превращения населения в популяцию. Только для Даниловичей это был, выражаясь по-монгольски, Дорнод Алтын Ордон (Восточная Золотая Орда), а для Борисовичей – Тимуровичей – Абрамовичей (новый – пятый? – интернационал) – это Баруун Алтын Ордон (Западная Золотая Орда).

Разумеется, сказанное выше – упрощенная схема. Разумеется, процессы, о которых шла речь, суть не результата заговора злодеев-плохишей, а объективные процессы борьбы за место под солнцем и в стане хозяев жизни, процессы стихийные и в то же время системные.

Антинародные? Да. в том же смысле, что и политика прислужников Орды – московских Даниловичей – по отношению к населению Руси в XIV – первой половине XV в.

Антинародная логика режима? Да. Но "пахнущая" не предательством, а логикой долгосрочного развития Русской Власти, формирования господствующих групп Русской Системы. В 1991 г. Русская Власть и ее персонификаторы, исчерпав, проев очередную историческую структуру, сбросили пришедшую в негодность коммунистическую форму, оболочку и в очередной раз революционным (с точки зрения Русской Системы в целом и контрреволюционным с точки зрения, отжившей свое, ее частной структуры – коммунизма) способом меняют систему по схеме "преемственность через разрыв", пускаясь в опасное приключение. Опасное много более, чем это могли себе представить горбачевцы и ельцинцы, поскольку их авантюра происходит во время серьезнейшего сдвига в капиталистической системе – здесь и придавить может (но это уже особая тема, к которой мы вернемся после знакомства с новой работой А.А.Зиновьева "Великий эволюционный перелом"); более того, здесь и Русская Власть как особый (моно)субъект исторического развития кончиться может – точка бифуркации. Отмечу еще раз: как не случайным, с точки зрения истории Русской Системы и Капиталистической Системы, было возникновение советского коммунизма, так не случаен, а глубоко закономерен его конец, сопровождающийся поломкой механизма социального иммунитета и началом "перестройки" в другую, по-видимому, более эксплуататорскую и менее эгалитарную структуру, что соответствует общему направлению нынешнего развития Капиталистической Системы, элементом которой и среднесрочной альтернативой которой был исторический коммунизм. Россия идет в том же направлении, что и весь мир. Богатые, конечно, тоже плачут. Но, как правило, бедные плачут больше. И чаще всего плакать начинают раньше богатых, у которых запасы для проедания больше.

Но вернемся в Россию, в 1990-е.

Продолжение следует.

[i] Wallerstein I. Japan and future trajectory of the world-system: Lessons from History? – Binghamton (N.Y.): Fernand Braudel Center for the studies of economies, historical systems, and civilizations, 1986. – P. 13-14.

[ii] Ключевский В.О. Курс русской истории // Ключевский В.О. Сочинения в 9 томах. – М.: Мысль, 1988. – Т. 3. – С. 27.

[iii] Пресняков А.Е. Московское государство первой половины XVII в. // Три века: Россия от Смуты до нашего времени. – М.: Изд-во И.Р.Сытина, 1912. – С. 37.

[iv] Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // К. Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, Изд.2-е. – Т. 3. – С. 47-48.

[v] Подр. см.: Фурсов А.И. Коммунизм как понятие и реальность // РИЖ. – М.: РГГУ, 1998. – Т. 1. – N 2. – С. 13-63.

[vi] Ленин В.И. ПСС. – Т. 24. – С. 441.

[vii] Ленин В.И. ПСС. – Т. 31. – С. 342.

Сcылка: http://www.razumei.ru/lib/article/1746

[А.И. тьФурсов]

http://worldcrisis.ru/crisis/1258851

Итак, коммунизм – великий и ужасный – умер, точнее скончался в виде фарса, которым для него (но не для людей, принимавших участие в событиях 19-21 августа) обернулся путч. Зиновьев не ставит точку на этих событиях, идет дальше – к октябрю 1993 г. Скажу сразу: на мой взгляд, интерпретация этих событий – самое слабое и уязвимое место в книге. Зиновьев не был очевидцем событий, следил за ними из-за рубежа, и в этом слежении эмоции порой пересиливали беспристрастный анализ. Если бы то, что написано в "Гибели..." о событиях 3-4 октября, было написано не Зиновьевым, я бы вряд ли взялся полемизировать на данную тему

XV
Итак, коммунизм – великий и ужасный – умер, точнее скончался в виде фарса, которым для него (но не для людей, принимавших участие в событиях 19-21 августа) обернулся путч. Зиновьев не ставит точку на этих событиях, идет дальше – к октябрю 1993 г. Скажу сразу: на мой взгляд, интерпретация этих событий – самое слабое и уязвимое место в книге. Зиновьев не был очевидцем событий, следил за ними из-за рубежа, и в этом слежении эмоции порой пересиливали беспристрастный анализ. Если бы то, что написано в "Гибели..." о событиях 3-4 октября, было написано не Зиновьевым, я бы вряд ли взялся полемизировать на данную тему. Однако, во-первых, это написано именно им, и уже потому заслуживает внимания; во-вторых, данная интерпретация имеет отношение не только к событийному ряду, но связана и с теоретическими построениями, и заслуживает, на мой взгляд, внимания, здесь есть о чем поспорить. Пойдем по порядку.

Рассуждая о событиях 3-4 октября 1993 г., Зиновьев пишет о том, что депутаты разыгрывали политический спектакль – согласен. Далее: "Они сделали все, чтобы предотвратить широкое народное восстание в стране, локализировать события в центре Москвы, где они заранее были обречены на нужный президентской клике исход". А вот здесь позвольте не согласиться. Во-первых, никаким "широким народным восстанием" и не пахло, и об этом пишет буквально на следующей странице сам Зиновьев, отмечая безразличие миллионов людей, наблюдавших телерепортажи о стрельбе по Белому Дому "будто это американский боевик".

Во-вторых, для победы в борьбе за власть в современном мире не нужны широкие народные восстания – это архаика, уходящая в прошлое; победы обеспечиваются в борьбе в городах, на ограниченном физическом пространстве плюс не безграничном виртуально-телевизионном и информационном пространстве.

В-третьих, противники Ельцина это прекрасно понимали, потому и попытались захватить Останкино.

В-четвертых, не выдерживает, на мой взгляд, критики сопоставление в "Гибели..." событий 3-4 октября 1993 г. и их последствий с большевистской Октябрьской революцией и ее последствиями. Совсем не выдерживает, и так и хочется сказать по Высоцкому: "Нет, ребята, все не так. Все не так, ребята". На этом следует остановиться подробнее, сведя построения Зиновьева в два тезиса, а мои возражения – в два антитезиса.

Тезис 1 Зиновьева. Большевистский переворот – взятие Зимнего дворца – был, как заметил Ленин, самой бескровной революцией в истории человечества, тогда как штурм Белого Дома в октябре 1993 г. осуществился регулярными войсками и милицией, которые были вооружены современными видами оружия и которые расправлялись с безоружными людьми по приказу высшей власти.

Антитезис 1 (мой). На самом деле штурм Белого Дома был не менее бескровным, чем штурм Зимнего. Белый Дом брали не "войска", а четыре танка и группа "Альфа", которая (спасибо "ей" и генералу Г.Н.Зайцеву) обеспечила бескровный арест депутатов. Штурм Белого Дома был всего лишь частью событий 3-4 октября. К сожалению, Зиновьев не пишет ни о крови у Останкино; ни о том, как накануне озверевшая толпа (вовсе не безоружная) избивала, гнала милиционеров, и менты в страхе бежали; ни о том, что в городе на два дня исчезла власть. Да, 4 октября менты отвели душу, досталось как участникам событий, так и тем, кто попал случайно – милиция, как правильно писали в газетах, мстила за пережитые 1-го и 2-го унижение и страх. Это – не в порядке оправдания, а в порядке справки.

Далее. Октябрьский переворот 1917 г. – это не только "штурм" Зимнего и события в Петрограде. Это еще и Москва. Лукавил Ильич, большевистский переворот, во-первых, не сводился к "штурму" Зимнего, во-вторых, не был самой бескровной революцией – в Москве крови хватило, и это только в октябре. Что происходило в Москве и Питере с ноября 1917 г. по март 1918 г., т.е. еще до начала Гражданской войны? Расстрел рабочих демонстраций, разгул чекистского и криминального террора, разгула матросни (см. воспоминания современников). Так ли было после августа 1991 г. и октября 1993 г.? Конечно, не так.

Что произошло с основными фигурантами по делу ГКЧП и теми, кто выступил против Ельцина в октябре 1993 г., что произошло с теми, кто их поддерживал? Были ли какие-то репрессии? Кого-то расстреляли, арестовали? Было массовое закрытие газет? Нет. Напротив, была амнистия (для главных лиц; для неглавных – не было, поскольку их даже не арестовали), были призывы – из среды самих победителей – не устраивать "охоту на ведьм" (правда, были и призывы противоположного характера, которые, впрочем, ни к чему не привели).

Вспыхнула после августовских или октябрьских событий гражданская война, как в 1918 г., ставшая результатом социальной политики большевиков и унесшая миллионы жизней? Был террор спецслужб, сравнимый с чекистским? Ничего этого не было.

Наивно думать, что в октябрьских событиях 1993 г. среди сторонников парламента были одни лишь "патриоты" и "борцы с эксплуатацией". Как и в любом движении таких было меньшинство. Основную массу – я видел эту толпу – составляли желавшие крушить, мародерствовать, безнаказанно применять силу; основное чувство – "хмельная радость в том, что "наша взяла", что гуляем и никому ни в чем отчета не даем".

Победи в октябрьских событиях парламент, Хасбулатов и К° – мало что во внутренней и внешней политике страны изменилось бы всерьез, произошел бы передел власти и имущества ("собственности"). А вот кровь бы полилась. По логике властного противостояния вокруг парламента сплотились все, кто жаждал реванша – и не только социального и политического, но также личного. И можно себе представить, что могли натворить эти люди, окажись они у власти. Разумеется, шла схватка двух "властных картелей" за власть и имущество, за передел. В такой ситуации именно голодные и обиженные льют кровь, тем более что кровь – хорошая завеса, хороший отвлекающий маневр при переделе. Скорее всего осень 1993 г. стала бы водоразделом не между гайдаровщиной, а между бескровным и кровавым периодами русской смуты конца XX в. Потому, например, для меня, сомнений, с какой стороны стоять – при всей неприязни к "демократическому" ворью – в октябре 1993 г. не было. Да, восторги 1991 г. по поводу крушения коммунизма и надежды на нормальную жизнь довольно быстро кончились, кончились позором. Но разве не позором Директории и личностей типа Барраса окончилась Великая (Великая!) французская революция? Позором. Но Робеспьер с его режимом хуже Барраса и его режима, вот в чем штука. Что же поделаешь, если, как говорил Вивекананда, революции – это время шудр, время, когда низкие поднимаются вверх, когда пешки прорываются на военную горизонталь, а слуга становится господином – тем самым, что не тонет.

Правила серьезной истории, чувство социальной ответственности и элементарная социальная брезгливость диктовали единственный, на мой взгляд, выбор, в правильности которого я не усомнился и ныне, зная результат, – при всем, повторю, позоре ельцинского правления, при всей отвратительности новых господствующих групп, мерзких в своей сытости, полуобразованности и уверенности в том, что все могут купить, всех могут обмануть, а потому имеющих право держать за дураков тех, кто не успел или не захотел урвать кусок побыстрее и любой ценой (как поет В.Бутусов: "Когда-то у нас было время. / Теперь у нас есть дела / Доказывать, что сильный жрет слабого, / Доказывать, что сажа бела"), мерзких в своем тщеславии. О, это тщеславие! Какую службу оно служит – ведь обязательно надо покрасоваться "без галстука". На самом деле получается действительно "без штанов", потому как – стриптиз, добровольный и откровенный. Ну где еще можно увидеть наивного "сына степей", рассказывающего про зарплату в 300 долл. в месяц и при этом покупающего пальто за 20 тыс. долл. и коллекционирующего "роллс-ройсы"?

А человек с внешностью Дуремара, обгладывающий куриную ножку в небедном интерьере и рассуждающий о скромности? А советники и "интеллектуальная обслуга" из бывших не то полудиссидентов, не то полукомсомольцев, но в любом случае таких, при виде которых просится: "А ты, мил-человек, не стукачок ли будешь?" И кошелек из бокового кармана во внутренний – быстро-быстро.

А хрустальные бокалы на завешанном скатеркой компьютере? А спортивные и тренировочные костюмы на фоне шикарной итальянской и французской мебели, словно охранник или слуга (потомственный) заскочили прибрать, да задержались перед камерой, поскольку хозяева запаздывают. Нет, не запаздывают. Их, этих хозяев – коммунистических – прогнали.

И все же власть этих хозяев, коммунистическая власть была хуже и страшнее, и не дай Бог вернуться в коммунизм, когда очередной партийный оберсвинорыл учит, как жить, во что верить, как писать (хорошо, что не как псать). Да, теперь этот свинорыл (или его сынок, зятек, дочка, внучка, "жучка" и т.п.) – предприниматель, губернатор, сенатор (только тоги не хватает). Ну и х... с ним. Теперь он не может диктовать, во что верить. А на кусок хлеба можно заработать. Независимость и профессионализм – вот наш ответ "посткоммунистическому Керзону"! В России труднее всего быть частным лицом (и, разумеется, русским – отметивший последнее Ю.Нагибин в конце жизни почти закричал: "Хочу назад, в евреи"). Принципы формирования и функционирования нынешних, посткоммунистических господствующих групп объективно создают необходимые условия, возможности реализации (во второй раз со времени петербургского самодержавия) русского проекта под названием "частное лицо". Необходимые, но недостаточные. Достаточные – это сами. Кто-то скажет: какое частное лицо! Жрать нечего, вымираем, туберкулез-гепатит-СПИД-наркомания-алкоголизм. Все так. Но в жизни всегда так: либо социальные гарантии и рабство, либо свобода и... ни в чем себе не отказывай. Но без гарантий. Каждый выбирает то, что ему по душе. Но мы немного отвлеклись, хотя, нельзя сказать, что не по делу.

XVI
Тезис 2 Зиновьева. Революция 1917 г. совершалась во имя освобождения трудящихся от векового рабства; о системах надо судить не потому, что они не сделали "для своего времени и в своих условиях для людей"; Октябрьская революция и рожденный ею строй "сделали для широких слоев населения России больше, чем любая революция в истории для народов своих стран", тогда как в событиях 3-4 октября 1993 г. "Ельцинская клика лишь выразила волю новых хозяев страны, российских грабителей, наживших баснословные богатства, за счет обнищания народа и разворовывания созданного трудом многих поколений народного достояния и сил Запада, осуществляющих дальнейший процесс колонизации России".

Антитезис 2 (мой). В свое время, еще в "Зияющих высотах", Зиновьев писал, что к самым тяжелым последствиям, к самым жутким системам приводит реализация именно самых утопических и эгалитарных идей и планов. Поэтому, "ради чего происходила революция 1917 г." – не аргумент, и как правильно отмечет Зиновьев, судить нужно по тому, что системы делали для своего времени и в своих условиях для людей. Что делали?

Борьба! Они обожествляли
Ее с утра и дотемна
И друг на друга натравляли
Людей, чтоб только шла она.
И тем людские связи руша;
Они – для счастья всей Земли
Живой страны, живую душу
Трясли вовсю и растрясли.
Пока ценой больших усилий
Устав от крови и забот
Пришли к победе... Победили –
Самих себя и весь народ.
[...]
И свято веря в правду Класса
Они, не зная правд других,
Давали сами нюхать мясо
Тем псам, что позже рвали их.
Все сами, сами развязали,
Стремясь, вести, владеть страной.
И просто мздой, не наказаньем
Пришел к ним год тридцать седьмой.

Это – "краткий курс истории ВКП(б)" по Науму Коржавину. Это – о том, что "сделали для своего времени и в своих условиях для людей". Так сделали, что уже в 1918 г. начали бастовать рабочие Петрограда, и большевики побежали от них и от матросов в Москву. Пройдет еще три года, и питерские рабочие бросят в лицо "Гришке третьему" (ленинскому соратнику, председателю Исполкома Коминтерна): "Ишь рожу отъел, а мы голодаем", и это станет прологом кронштадтского мятежа с его лозунгом "Советы без большевиков!" и борьбой с теми кто, как пел в одной из своих песен И.Тальков, шел "воевать за народную власть со своим же народом". Четыре года "горячей" гражданской войны и 20 лет, до конца 30-х, "холодной" гражданской войны – вот что сделали. Да, в конце 30-х, а потом – с конца 50-х советские люди в среднем стали жить лучше, чем россияне в начале XX в. Так ведь и весь мир стал лучше жить, чем в начале века. Вопрос – какой ценой (не говоря о том, что с начала 70-х проедали свое будущее: в 1967 г. для покупки зерна продали 50 т золота, а всего лишь через пять лет, в 1972 г., уже 458 т!)? Это очень важно, поскольку если вопрос о цене оставить, то придется исполнить гимн и капитализму (или, как предпочитает говорить Зиновьев, западнизму), который во второй половине XX в. для 1 млрд. человек сделал больше, чем все революции и эволюции в мире. Разумеется, гимн слагать не надо (тем более, что у капитализма хватает своих апологетов), надо поставить вопрос: какой ценой для прошлого, будущего и большей части населения Земли капитализм добился такого результата? Вот тогда-то и окажется, что полвека "золотой эпохи" для "золотого миллиарда" покоятся, во-первых, на жесточайшей эксплуатации населения большей части мира, включая Запад, в прошлом, эдак в течении 300-400 лет; во-вторых, на жесточайшей эксплуатации в настоящем огромной части населения планеты; в-третьих, на разрушении природной среды и, следовательно, проедании, эксплуатации будущего.

Но ведь все это можно адресовать и историческому коммунизму, построенному на костях, как минимум, двух поколений людей, изгадившему природу бывшей Российской империи и загнавшему на тот свет миллионы людей – ради них, конечно; только об них, болезных, у Власти душа и болела: "Все для тебя! Гордись, Отчизна!" (Наум Коржавин). Да, были успехи у исторического коммунизма, но их хватило максимум на 25-30 лет, на жизнь по сути одного поколения. Я, кстати, отношусь к поколению везунчиков, родившихся в 50-е, уже не знавших страха, репрессий, гордых Великой Победой, нашей военной мощью (у меня до сих пор бегут мурашки от тревожного восторга, когда я слышу слова "и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ" или "и летели наземь самураи под напором стали и огня"; о музыке гимна Советского Союза я вообще молчу), освоением космоса, хоккейными победами и многим другим. Между тридцатью и сорока годами (моими и моего поколения) это все кончилось. Не могло не кончиться, было проедено. Долги – в прямом и переносном смысле – платить детям и внукам. Долги "коммунизма как реальности", между прочим.

Зиновьев совершенно прав, когда пишет в "Гибели...", что с теми природными факторами, которые имелись в России, достичь большего в советский период, было невозможно. Я бы, опираясь на работы М.К.Любавского, Л.В.Милова, А.П.Паршева и многих других, сказал так: в советский период из природных (и людских) факторов, которые имелись в России, выжали если не больше того, что было возможно, то по сути все; большего, я согласен с Зиновьевым, здесь уже вообще нельзя было получить. Но именно потому и наступил крах, Зиновьев сам назвал одну из его долгосрочных причин. Мы теперь можем сказать деятелям исторического коммунизма:

Вы здесь из искры раздували пламя.

Спасибо вам, я греюсь у костра.

Коммунизм, в отличие от того, что писал о нем Зиновьев в "Зияющих высотах" и других работах 70-80-х годов, на самом деле был рассчитан на очень непродолжительный срок – на три поколения, средний срок жизни одного человека. Символично, что коммунизм ушел в прошлое с 70-летними Брежневым, Сусловым, Устиновым, Черненко и примерно в том же состоянии, что и Черненко. Иначе и быть не могло, и дело не только в скудости ресурсов, которые можно было осваивать только посредством сверхэксплуатации населения, чтобы потом сверхэксплуатировать эти ресурсы (замкнутый порочный круг разорвать может только катастрофа), не только в системных характеристиках и противоречиях этого строя. Дело еще и в том, что коммунизм был функциональным негативом (антикапитализмом) капитализма на индустриальной стадии последнего. У исторического коммунизма не было какой-то своей, собственной, особой исторической производственной основы, базы; таковой была логически характерная для определенной стадии капитализма индустриальная система производства, только уступавшая по эффективности капиталистической, а с конца 50-х годов, несмотря на спутники, атомные ледоколы и прочее, уступавшая все больше и больше.

Показательно, что СССР так и не удалось решить задачу превращения страны в единое промышленно-хозяйственное (хозяйственно-экономическое) целое. Подобная задача ставилась и на XXIII, и на XXIV съездах КПСС, что как раз и говорит о ее невыполненности, ну а на рубеже 1970-1980-х годов СССР по сути фактически представлял собой неважно интегрированную и плохо координируемую совокупность ведомственных зон. Десять лет спустя "де-факто" превратилось в "де-юре", правда, сначала не по ведомственной, а по республиканской линии ведомственная "линия" активно "заработает" уже в посткоммунистической России.

Задачу, о которой идет речь, не удалось решить по простой причине: СССР не смог стать промышленной державой. Будучи промышленно-аграрной страной (не был СССР и аграрной державой; аграрные державы продают, а не закупают сельскохозяйственную продукцию и могут себя прокормить; советский режим состоялся за счет и на основе уничтожения крестьянства, а потому уже с начала 60-х годов должен был закупать зерно), СССР был военно-промышленной державой, т.е. лишь по одной промышленной линии – военной. Почти все наши успехи в промышленности были военными (либо так или иначе связаны с ними прямо или косвенно, пример – спутник), т.е. штучно-отраслевыми ("зато мы делаем ракеты"), а не массовыми, за счет этого массового, в ущерб ему – и чем дальше, тем больше в ущерб, обрекая развитие индустрии на экстенсификацию.

Перейти от индустриальной к научно-технической структуре производства советская система не могла – это ломало ее социально, как властно-производственную, экстенсивные же возможности к концу 70-х, как уже говорилось, по сути были исчерпаны. Как раз тогда, когда Запад совершил рывок в энтээровский мир, в котором историческому коммунизму не было места.

Да, только в виде коммунизма Россия как незападная и некапиталистическая страна могла сопротивляться капитализму, но только в течение исторически ограниченного времени, чуть меньше половины которого, кстати, капитализм был занят своими внутренними проблемами – борьба за гегемонию, войны. Времення зона успешного сопротивления сокращается до 30 лет (1945-1975). Это же и был период, когда советские люди материально в массе своей жили лучше, чем средние подданные Российской империи. Но, повторю, произошло это через три десятилетия после Октября ценой огромной крови, ценой превращения одной части народа в палачей, другой – в жертв (при быстрой перемене мест и участи) с ситуационным исполнением третьей роли – предателя, со всеми вытекающими последствиями для культурно-исторической сферы и генофонда населения – "неестественный отбор", который, помимо прочего и "отобрал" наверх Горбачёва, Ельцина, Чубайса и многих других. Салют Кибальчишу.

Не стану спорить о том, ради чего совершались события 3-4 октября. Отмечу лишь, что шла борьба за власть, за то, кто и как приватизирует коммунизм, власть и, естественно, будет присваивать, выражаясь марксистским языком, прибавочный и сверхприбавочный продукт трудящихся, а попросту говоря, грабить их, разворовывать созданное трудом многих поколений (добавлю только, что подавление октябрьского путча спасло страну от угрозы гражданской войны, а это немало). Но дело даже не в этом. Направление моего главного в данном контексте "полемического удара" – не октябрь-93, а октябрь-17.

Коммунистическая революция, пишет Зиновьев, совершалась во имя освобождения трудящихся от самодержавного рабства.

Антикоммунистическая революция, могут написать (и написали) многие, свершилась во имя освобождения трудящихся от коммунистического рабства.

"Это все – лозунги, пропаганда", – скажет кто-то о такой постановке вопроса. "Это все – лозунги, пропаганда", – скажу я о "свершении революции 1917 г. во имя освобождения трудящихся".

Все революции совершаются под лозунгами свободы, освобождения – иначе и быть не может, и под этим подписываются все (вспомним марксэнгельсовские рассуждения о революциях). Другое дело, что во всех революциях, будь то французская или русская, китайская или мексиканская, всегда присутствуют две революции. Одна – народная (крестьянская, пролетарская, социалистическая), антисистемная. Другая – системная, в потенции – антинародная, в которой в эмбриональном виде уже содержится генетическая программа новой системы неравенства и эксплуатации. Эти две революции – условно говоря, "комиссаров-начальников" и "крестьян-работяг" тесно, хотя со временем все менее, переплетены друг с другом, проникают друг в друга на эшеровский ("День и ночь") манер (революция в революции), но имеют разные цели, что и выявляется сразу же после победы. Предоставляю слово Зиновьеву: "История умчалась в прошлое, а контора с ее бумажками, печатями, скукой, званиями, распределением по чинам, волокитой, очковтирательством и прочими прелестями осталась. Надо... брать общество в том виде, как оно сложилось и существует на наших глазах. И тогда будет понятно, зачем носился Чапаев с шашкой наголо: отнюдь не для того, чтобы спасать страждущее человечество, а для того, чтобы, в частности, чиновники из аппарата всех сортов власти могли на персональных машинах ездить в спецраспределители за продуктами, которых нет в обычных магазинах, приобретать шикарные квартиры и дачи, пользоваться лучшими курортами и достижениями медицины...".

Вот тебе, Василий Иванович, и III Интернационал с Коминтерном. Аналогично Чапаеву могут смотреться из сегодняшнего дня, диссиденты (на брынцаловых с гусинскими они работали – привет от Крота Истории). Впрочем, исторически Чапаев и диссиденты (хорошая компания – амальгама) работали, конечно же, не на новых хозяев. Логически вышло – на них. Логика победила историю – так всегда бывает после революций. Но проходит время, и опять наступает кровавый карнавал, Праздник Истории, которая побивает Логику. Разделение трудов и результатов: одним – История, другим – Логика.

Народ совершал революцию 1917 г. для освобождения. Большевики – для захвата власти. Сначала в одной стране, потом – во всем мире. Взяв власть, большевики уже в декабре 1917 г. установили себе вполне "буржуазные" пайки, в 1918 г. комначальники уже купались в награбленной роскоши, а в 20-е быстро перешли к отмыванию награбленного в Гражданской войне и к систематическому разворовыванию того, что было создано трудом многих поколений, причем не только господствующими классами, но прежде всего крестьянством, которое с самого начала большевики хотели превратить в объект внутренней колонизации, во внутреннюю колонию, что в 1918 г. стало одной из причин Гражданской войны. Можно было бы ограничиться примером платоновского "Чевенгура", но я добавлю три цитаты.

Цурюпа (май 1918 г.): "У нас нет иного выхода, как объявить войну деревенской буржуазии" (под деревенской буржуазией имелись в виду и середняки).

Троцкий (июнь 1918 г.): "Наша партия за гражданскую войну. Гражданская война уперлась в хлеб. Да здравствует гражданская война".

Свердлов (май 1918 г.): "Только в том случае, если мы сможем расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря, если мы сможем разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах... Только в этом случае мы сможем сказать, что мы и по отношению к деревне сделали то, что смогли сделать для городов".

Яснее не скажешь. Свердлов словно отвечает Зиновьеву (естественно не тому, который с Каменевыми и который О-Г.А.Радомысльский, а автору "Гибели...") на вопрос о том, что сделала власть для людей. Причем сделала сразу же после революции, чтобы эта революция – их революция, революция этой власти, новых хозяев, продолжалась, "перманентировалась". Ну а в 1929 г., после передышки, (см. "Зависть" Ю.Олеши), просто экспроприировала крестьянство, превратив его во внутреннюю колонию, как и предлагал Троцкий. "Мы пошли дальше левых", – хвастал Сталин.

[А.И. тьФурсов]

Поэтому насчет различий того, ради чего совершались коммунистическая и антикоммунистическая революции, не стоит. Теми, кто шел к власти в обоих случаях революция осуществлялась по одним и тем же причинам: власть и богатство. Теми, кто хотел освободиться и жить лучше, в обоих случаях двигало "это сладкое слово – свобода". И надежда на лучшую жизнь.

Хороших социальных систем не бывает, считает Зиновьев. Правильно. Я добавлю: не бывает хороших революций – ни по своей повседневности, ни по своему содержанию. Революция может быть трагической, героической, подлой, успешной, прогрессивной, провалившейся, карнавально-фарсовый, но никогда – хорошей. В том числе и большевистская. Что касается благих утопических намерений, то именно ими вымощена дорога в ад, в том числе – в социальный. И это естественно: поскольку утопия предполагает создание абсолютно справедливого социального строя, т.е. такого, где "внешние" социальные условия являются наилучшими по определению и не могут (не должны) вследствие этого быть изменены, это означает изгнание из общества субъектности, растворение ее в системности, в системных характеристиках. Группы и слои, воплощающие цельность, целостные стороны бытия такого общества, по определению должны всемерно укреплять систему в ущерб субъекту, системность – в ущерб субъектности: "Мы будем воспитывать нового человека всеми средствами, включая расстрел", – писал Бухарин в 1918 г.; ну что же, как говорил Шекспир, "ступай отравленная сталь по назначенью и она "ступила" – в 1938 г., когда щелкнул затвор, и "9 граммов свинца отпустили на суд его грешную душу" (И.Тальков). Слава Богу – "Богу" социальных законов – полностью интегрированных обществ нет, человек не робот, и реализация утопии невозможна (а если и возможна, то ненадолго, что не делает ее, однако, менее ужасной – читай три самых известных романа Андрея Платонова).

Не все просто и с "силами Запада" в случае с большевиками. Откуда Ленин прибыл в 1917 г.? Как? На чьи деньги? Кому сдали в фактическое разграбление огромную часть на западе страны по Брестскому мирному договору, означавшему не что иное, как предательство германского рабочего класса и его революции? В каких странах у видных коммунистических деятелей в 20-е годы были счета? В тех же, что и у антикоммунистических в 90-е. Да, История распорядилась так, что Германская империя рухнула, а вместе с ней – Брестский мир, и Ленину, в отличие от Горбачёва, удалось спасть рождающийся исторический коммунизм. Однако суть дела от этого не меняется.

XVII
Есть еще целый ряд позиций по которым можно поспорить с автором "Гибели...". За неимением места лишь назову, зафиксирую некоторые из них, скажем – шесть.

1. Русский коммунизм возник вопреки фундаментальным принципам не марксизма, как пишет Зиновьев, а "ортодоксального марксизма". Чтобы убедиться в этом, достаточно, с одной стороны, проанализировать логику работ Маркса о капитализме как мировой системе, как о мировой многоукладной системе (см. об этом работы В.В.Крылова), с другой – то, что написал Маркс после 1871 г., т.е. после Парижской коммуны. Успех коммунизма в России связан не столько с национальным характером русского народа (это вторично), а со спецификой его исторического развития, которое характеризовалось минимумом вещественной субстанции, наличием мощной Власти при имманентно неразвитых "классовых отношениях" и незначительной и краткосрочной роли собственности (особенно частной). Эти факторы формируют характер народа, а не наоборот.

2. Плановый характер советской экономики был на самом деле во многом фиктивным, с середины 50-х годов плановость была скорее лозунгом, "бумажной реальностью", идеологемой; главным была социальная, властная функция плановости, а не экономическая.

3. В партию на самом деле большинство вступало по карьеристским соображениям; другое дело, что "карьера" для разных слоев означала разное. Как заметил в работе "The Road to Wigan Pier" Дж.Оруэлл, если для интеллектуала социализм – это некие идеи и теории, то для работяги он – лишняя бутылка молока для ребенка. Перефразируя можно сказать, что в стране бедности и тотального дефицита сносно питаться в течение жизни – это уже социальная (социобиологическая) карьера.

4. Власть Ельцина вовсе не была неограниченной – если бы это было так, то октябрьских событий 1993 г. не было, как не было бы ни Чечни, ни "олигархического периода" 1996-1998 гг., ни многого другого. О какой безграничной власти в октябре 1993 г. можно говорить, если военные не проявили готовности штурмовать Белый Дом, если людей набрали поштучно, на основе личных договоренностей, всего на четыре танка?

5. Запад вел борьбу против СССР так или иначе с возникновения большевистского режима. Со второй половины 40-х годов шла глобальная "холодная война", но только в 80-е СССР "посыпался" – с чего бы? Ну, писал шеф ЦРУ Гейтс о том, что надо стимулировать внутренний вызов в СССР, а его предшественники тоже разрабатывали аналогичные схемы. Что же в сталинские или хрущевские времена не удалось простимулировать? Нет, только "западным заговором" здесь не отделаешься, нужны причины успеха заговора. Если бы "властная машина" была могучей, ее не удалось бы разрушить. Кстати, и здесь в объяснительной цепи Зиновьева я вижу противоречие: с одной стороны, он пишет о "западном заговоре" и его роли в крушении СССР; с другой, утверждает, что не мудрость и не мужество западных лидеров обеспечили им успех. Не знаю, можно ли назвать игры Рейгана со "звездными войнами" мудрыми, но именно они и решимость Рейгана "дожать" Советский Союз сыграли огромную роль в одностороннем отказе Горбачёва от "холодной войны" и последующим внешнеполитическим поражением.

Западным лидерам удалось настолько дезориентировать Горбачёва информвоенными манипуляциями со "звездными войнами", с одной стороны, запугать его, с другой – убедить Горбачёва в искренности своих намерений ("Ребята, давайте жить дружно") настолько, что он не смог использовать из военного потенциала социально и экономически разваливающейся системы то, что могло бы позволить "продать" выход из "холодной войны" и демонтаж страха значительно дороже. Это помогло бы сохранить более достойное место в международной системе и уж конечно же не бросать на произвол судьбы своих союзников (Афганистан, Куба). Спустя почти 70 лет сбылось предвидение любимца партии Николая Бухарина о том, что, возможно, настанет день, и нас, наших лидеров начнут колпачить на мировой арене.

Дело было в Екатеринославе. Бухарин рассказывал "народу" о внешней политике: "Сижу я частенько в кабинете Чичерина... Пугнем, говорю, Францию... Пусти-ка по прямому ноту в Варшаву!.. И Чичерин пугает... Мы-то с Чичериным хохочем, а из Варшавы, устами французских империалистов летит к нам по радио встревоженный и серьезный ответ... Мы, значит, в шутку, а они всерьез!.. Мы для забавы, а они за головы хватаются, и пупы у них дрожат!.. А что наш Красин в Лондоне выделывает! – заливался Бухарин, – Чудеса да и только!.. Англичане и во сне видят наши леса, нашу нефть, нашу руду и наш Урал... Международные политики, товарищи, – перешел на серьезный тон Бухарин, – в годы большого исторического сдвига, проделанного Российский Коммунистической Партией, оказались неподготовленными к тем формам дипломатии, которые выдвинул наш Ильич, и которые так исчерпывающе полно и тонко схватил и понял наш Чичерин, хотя тоже старый царский дипломат... Вся ошибка и самое страшное для мировых дипломатов это то, что мы говорим определенным языком, и слово "да" на языке нашей коммунистической дипломатии означает исключительно положительную сторону дела, т.е., чисто утверждающее событие "да"; они, выжившие из ума мирные дипломаты, в нашем открытом "да" ищут каких-то несуществующих в нем оттенков уклончивости, отрицания, и до глупого, до смешного бродят меж трех сосен... Вся, товарищи, суть дипломатии заключается в том, что кто кого околпачит!.. Сейчас, товарищи, мы колпачим!.. Может быть, настанет час, когда и нас будут колпачить, но сейчас, товарищи, повторяю, мы колпачим всю Европу!.. Весь мир!.. И на седой голове Ллойд Джорджа красуется невидимый для мира, но видимый нам, большой остроконечный колпак, возложенный нашими славными товарищами, Красиным, Литвиновым и Чичериным...".

В конце 80-х большой остроконечный колпак, видимый Бушу, да и другим, оказался водружен на лысую голову Горбачёва.

Да, можно было выйти из "холодной войны" с меньшими потерями даже с учетом того системного кризиса, в котором находился комстрой. Можно. Но не с такими господствующими группами, значительная часть которых капитулировала уже (еще?) на рубеже 70-80-х годов (неслучайно именно тогда СССР начал массовые продажи золота, а советская верхушка начала активно, а после смерти Андропова еще активнее, посылать отпрысков учиться за границу), не с такой верхушкой.

Конечно, ни Рейган, ни Клинтон, ни Ширак, ни Тэтчер далеко не Гегели (впрочем, политик и не должен быть интеллектуалом), вполне заурядные личности. Но за ними стояла, их подпирала мощная система. Серость последних советских руководителей, о которой пишет Зиновьев, привела к катастрофическим результатам потому, что за ней не было ничего.

"А король-то голый".

Иметь серых лидеров (и то не на долго) могут позволить себе богатые и сильные общества. Слабые, ослабленные, находящиеся в кризисе такой роскоши себе позволить не могут. Сильные лидеры, сильные разведслужбы, сильные интеллектуалы, не копирующие чужие образцы, а создающие свои, обладающие "зловещим интеллектуальным превосходством".

6. И последнее, о чем хочу упомянуть. На мой взгляд, позором великая история России и сама Россия окончилась не 3-4 октября 1993 г., как пишет в "Гибели..." Зиновьев, – эти события произошли уже после ее конца. Это, так сказать, "жизнь после смерти". Кстати, Чернобыльская катастрофа произошла год спустя начала генсекства Горбачёва, это, как уже говорилось выше, представляется очень символичным: Горбачёв и Чернобыль пришли вместе. Разумеется, не Горбачёв виноват в Чернобыле, не он причина; он, как и Чернобыль, – следствие. Как Горбачёв, так и Чернобыль в том виде, в каком они "происходили", и как система боролась с последствиями, могли произойти только уже по сути в разрушившемся, разложившемся и неуправляемом социуме. Один пример, приведенный В.Ровинским, участником ликвидации последствий катастрофы.

Дозиметры после 26 апреля искали несколько (!) дней – и это при сдвинутости страны и пропаганды на угрозе ядерной войны и наличии сети гражданской обороны! Нашли в последней день апреля. После этого додумались, что к дозиметрам нужны батарейки. Батарейки были только в магазинах. Но вот незадача: 1 и 2 мая – праздники, а 3 и 4 попали на субботу и воскресенье. Закрыто. И не оказалось, свидетельствует Ровинский, ни одного административного органа, способность приказать торговым организациям вскрыть пломбы, физически открыть магазины и (про)дать батарейки, обеспечив ими тех, кто боролся с последствиями катастрофы. Dasistfantastich, – сказали бы немцы. Realische-fantastich, отвечаем мы. Ну а далее последовало море лжи по поводу Чернобыля.

Так когда, говорите, наступил позорный конец великой России? Афганистан, Чернобыль и Мальта – 1979, 1986, 1989. 1979-1989 гг. – вот десятилетие позора. Вот когда наступила поздняя осень исторического коммунизма, его ноябрь. По Пушкину:

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! Куда их гонят?
Что их жалобно поют?
Домового ли хоронят?
Ведьму ль замуж выдают?
[...]
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне.

Это десятилетие и стало концом Великой России. Причем сколь стремительным, столь и закономерным. Кстати, в "Светлом будущем" Зиновьев утверждал, что уже к 50-м годам никакой России не существовало: "Революция, Гражданская война, коллективизация, бесконечные репрессии, Вторая мировая война – все это сокрушило Россию как национальное образование. России давно уже нет. И не будет больше никогда".

Я уже приводил мысль Зиновьева о том, что коммунизм – это система, которую создают серые и слабые для самозащиты. Какой же еще конец может быть у системы, про которую сам автор "Гибели..." когда-то писал, что в ней имитация дела и показуха важнее дела, что она плодит огромный слой паразитического населения и т.п.? Здесь даже слово "трагический" не подходит. По крайней мере, с системной, а не с человеческой точки зрения, здесь скорее подойдет Высоцкий с его, "и вот конец, он не трагичен, но досаден".

Вообще, нужно сказать, что интерпретация перестройки в "Гибели..." меня несколько удивила, ведь сам Зиновьев дал намного более сильный и убедительный анализ в "Катастройке" и "Кризисе коммунизма". Более того, в "Желтом доме" есть несколько мест, свидетельствующих о том, что Зиновьев вычислил перестройку, то, какой она должна быть. Правда, Зиновьев писал о том, какой должна быть перестройка в рамках коммунистического порядка, однако то, о чем он написал, могло реализоваться (и так оно и вышло) лишь на основе разрушения коммунистического порядка. А писал Зиновьев следующее. В развитии коммунистического социума, по мере его развития, происходит нарастание непредвиденного – с точки зрения первоначального замысла – и неподконтрольного власти (мы с Пивоваровым характеризуем это как нарастание несовпадения, разрыва между Русской Властью и Русской Системой, с одной стороны, и русской Системой и Русской Историей, – с другой). Разрыв между руководством и руководимыми приводит к тому, что руководство (власть) порой резко и внезапно для населения меняет курс, отказываясь от первоначальных замыслов; "это не есть просто обман руководимых. Это есть необходимая форма восстановления адекватности руководящей и руководимой системы, форма ликвидации разрыва... наши власти самими законами нашей системы обречены давать невыполнимые обещания и выполнять необещанные действия. Но выполнять последние так, будто они были задуманы заранее".

Все верно и очень хорошо. При этом Зиновьев писал, что в ходе развития общества меняется тип наиболее активного индивида, ломается система распределения (закрепления) индивидов в коллективах и по видам деятельности, растет средний интеллектуальный уровень населения, который превышает таковой руководства, но не может быть системно признан и зафиксирован и т.п., встает задача приведения в соответствие власти и общества. И здесь в разных работах Зиновьева возникает тема "нового Сталина" – не в смысле новой системы репрессий, а в смысле создания системы власти, адекватной новым условиям. Вот что пишет об этом Зиновьев (в "Желтом доме"): "Новый Сталин – это не так просто. И не потому, что еще побаиваются. А потому, что это должна быть перестройка всего организма страны. И без борьбы во всех звеньях системы управления ее не поведешь(выделено мной. – А.Ф.). Но на нее нужно время и затраты. Потери могут ослабить страну настолько, что она потеряет смысл вообще. И все же попытка должна произойти (выделено мной. – А.Ф.). "Новый Сталин" и неосталинисты (вспомним, что писал Зиновьев о горбачевском типе руководства, на первый взгляд неожиданно, но под определенным углом зрения совершенно верно, в плане отношений лидера и партии, сравнивая его со сталинским и именуя даже сталинистским. – А.Ф.) будут рваться к перестройке страны в духе сталинизма (еще раз напомню, что речь идет не о системе репрессий, а о модели сталинизма как определенном типе отношений лидера, аппарата и партии. – А.Ф.), ни считаясь ни с чем. На потери Им наплевать, Им лишь бы (выделено мной. – А.Ф.). Их не остановит даже то, что сами они могут стать жертвами возрожденного Ими чудовища".

Это написано в 1980 г.!

Естественно, Зиновьев не мог предвидеть всего – например того, что перестройка исторического коммунизма потребует его демонтажа – только так его господствующие группы, точнее их основная, средняя масса сможет сохранить власть и привилегии. Или того, что "Новый Сталин" окажется не одним человеком, а в силу сложности и противоречивости ситуации в стране и мире, скорости и разноскоростности изменений и логикослучайности социальной борьбы его роль будет распределена последовательно между несколькими физическими индивидами, функцию одного социального индивида должны будут выполнить несколько физических индивидов, сменяющих друг друга.

Но в целом Зиновьев вычислил правильно: партия рухнула, страна рухнула, "неосталинисты" (они же – "неогрозненцы", "неопетровцы"), не считаясь с потерями (развал СССР, ослабление России, Чечня и т.д.) провели (проводят) "перестройку всего организма страны", и некоторые из них уже стали жертвами этого процесса, который, похоже, и является пока главным чудищем, как это уже не раз бывало в русской истории.

Postscriptum
И последнее о горбачевизме, уже безотносительно работы Александра Александровича Зиновьева, или, скажем так, не столь жестко связано с ней, а потому, с точки зрения тематики данной работы, как выражаются в некоторых сегментах нашего социума, "для души и без протокола".

Нередко в заслугу Горбачёву ставят то, что он дал свободу. Здесь нет места разбирать эту линию апологетики Горбачёва. Буду краток. Подобная точка зрения – не хочу никого обидеть – точка зрения рабов и карьеристов. Свободу и права не дают – они "недавабельны" по своей природе; свободу и права либо имеют, либо берут. Иногда мирно, иногда с мясом и кровью угнетателя.

Свободу нельзя дать: рабы так и останутся рабами, а свободным она ни к чему. Это – если в виду имеется экзистенциальная свобода. Если же говорить о свободе социально-политической, точнее даже о ее внешних атрибутах, то и здесь слово "дал" не работает – "дал" свободу крепостным Александр II, дворянам – Петр III. К тому же, если рассуждать о свободах/несвободах социально-политических, внешне-атрибутивных, т.е. о них как о р е г у л я т о р а х поведения, то новая свобода, как правило, является и новой формой несвободы. Как скандировали в одной из пьес Р.Дюренматта входящие в Рим германцы: "Долой рабство! Да здравствует свобода и крепостное право!". Пример: теперь каждый гражданин России может – и имеет право – свободно выезжать за границу! Ну, что? Поехали? Щас, только шнурки погладим – и все разом. Свобода, "полученная" советским населением от Горбачёва, была побочным элементом, даруемой номенклатурой самою себе, любимой, свободой от последних обязательств перед этим самым населением, от необходимости заботиться о нем, хотя бы внешне и минимально. Так же, как в свое время нэп выполнял прежде всего не рыночную и не экономическую задачу, а эксплуататорско-перераспределительную за счет деревни в пользу города, его господствующих групп (посредством "ножниц цен"), так и "экономическое предпринимательство" и "рыночная экономика" 1990-х годов имели прежде всего нерыночные и неэкономические, а социальные, "классовые" цели. Так называемые экономические реформы, будь то горбачевские или, тем более, гайдаровские, никогда не были целью, субстанцией, они были средством и функцией (а уж что касается гайдаровских реформ, так они вообще уничтожили то, что в позднесоветское время было похоже на рынок, теоретически и потенциально могло стать им; собственно объективно это и было сутью "реформы" независимо от степени отрефлексированности ее целей).

Типологически "освобождение" по-горбачевски сродни "освобождению" по-хрущевски. Чтобы обезопасить себя от террора центроверха Власти, чтобы обеспечить себе и своим семьям гарантии физического существования, избавиться от "расстрельного эгалитаризма" сталинской эпохи и поставить "партию" над "органами", номенклатура должна была ликвидировать всю или почти всю систему широкомасштабных репрессий (маятник, в том числе террора, нельзя остановить "частично", в какой-то точке его можно демонтировать в целом), включая лагеря, из которых надо было выпустить людей. Об этом просто и ясно сказал в "Светлом будущем" Зиновьев: "Режим массовых репрессий рухнул также и по той причине, что репрессии теперь могли обрушиться только на ту часть населения, которая была оплотом, телом, исполнителем, истолкователем, апологетом и т.п. самого режима массового террора. Костер сталинизма потух не потому, что руководители партии решили его потушить, а потому что дотла сгорело все топливо, до сих пор поддерживавшее его. Гореть было больше уже нечему".

Еще более интересны рассуждения об ограничении репрессий и "размягчении режима" в "Желтом доме". Зиновьев пишет, "что из страха возвращения сталинских времен власти перестали поощрять и поддерживать те "инициативные группы", "активы" в коллективах, которые обеспечивают и воплощают контроль коллектива над индивидом, первичные коллективы – а каждый советский человек был приписан к какому-либо коллективу подобного рода – в 1950-1960-е годы постепенно начали терять способность выполнять эти функции (давить индивида. – А.Ф.) хорошо". В результате все больше и больше индивидов получало "возможность физически существовать независимо от первичных коллективов или возможности лишь формально числиться на работе, будучи независимым фактически".

Отмечу, что Зиновьев совершенно верно связывает освобождение индивида от коллектива, от революционного по происхождению народовластия над индивидом с усилением неравенства в коммунистическом социуме, с началом его разложения как такового, с наступлением зрелости того слоя, который я назвал кратократией. Получается, нормальная жизнь при коммунизме, свобода индивида возможны только при разложении этого строя? Естественно, что люди и пальцем не пошевельнули, когда он рушился. Кому хочется под ярмо коллектива, которое, к тому же, персонифицирует какая-нибудь карьерная сволочь. Кто же захочет быть в ее власти? И Зиновьев – не в "Гибели...", а в "Желтом доме" – отвечает: "Общество уже не хочет быть в их власти. И в этом его великая слабость. Слабость коммунизма – в улучшении его внутренних социальных условий. Считается, что коммунистический строй внутренне порочен, и если погибнет, то лишь под ударами извне. Возможно, так оно и произойдет. Но основой его гибели будет внутренняя слабость, порожденная отказом от народовластия", которое есть "ничем не ограниченная власть коллектива над индивидом".

[А.И. тьФурсов]

Не могу не согласиться, подписываюсь под этим и аплодирую.

Но из приведенной мной цитаты следуют, по крайней мере, три вывода, не очень хорошо сочетающихся с духом и выводами "Гибели...".

Во-первых, нормальная человеческая жизнь, а она немыслима без свободы, при коммунистическом народовластном порядке, невозможна (тогда, выходит, Горбачёв – не предатель, а герой?).

Во-вторых, комстрой обречен изнутри (тогда причем здесь предательство?) самим фактом своего противостояния стремлению человека быть человеком, носителем универсальной, а не естественной или системной социальности, "накопителем исключительности" (А.А.Зиновьев). "Если этот строй рухнет в силу внутренних причин, – пишет автор "Гибели..." в "Желтом доме", – то главной из них будет именно лишение широких народных масс (т.е. первичных коллективов) инициативы в подавлении инакомыслия и критиканства, заинтересованности в этом и умении делать это постоянно". А чуть выше он говорит о том, что с определенного момента сами власти начинают сочувствовать "критиканам" (как тут не вспомнить Александра II и его сановников, читающих Герцена, – история повторяется энный раз).

В-третьих, народовластные режимы не просто обречены, но им отпущены крайне непродолжительные исторические сроки ("срок"), они недолговечны, поскольку условия их существования – пещерно-казарменные формы и уровень жизни, эдакие неопервобытность, неодоклассовость, неоварварство, что противоречит само себе, стремлению человека жить лучше, мировому цвилизационному окружению и Капиталистической Системе, на обочине которой существует народовластный режим. Это – приговор (тогда что же удивляться гибели коммунизма и провалу "русского эксперимента"?).

В том, что с утратой коллективами монополии на подавление индивидов, т.е. утратой революционно-народовластных функций и потенциала исторический коммунизм пополз на свою Голгофу, я вижу аналогию с утратой самодержавием в XIX в. своего революционного потенциала. Перестав быть революционером и контрреволюционером одновременно и сохранив (с Николая I и в еще большей степени Александра III) вторую функцию, самодержавие уступило первую функцию революционерам – и вступило на путь к своей Голгофе, к своему "черному году". Таким образом, утрата Русской Властью будь то в антинародной или народной форме революционного потенциала ведет ее к гибели. Коммунистический порядок это продемонстрировал. Поддержание тонкого баланса между "революционностью" и "контрреволюционностью" и соответствующими им функциями, – умение добиваться революционных целей в форме и посредством реакции и реакционных, в форме и посредством революций – вот высший пилотаж, высший класс, супертехнология Русской Власти.

Баланс подобного рода, несмотря на мастерство исполнителей и (или) благоприятные обстоятельства, не мог быть длительным – 25-30 лет, не более. А вслед за ним, как правило, приходили "переходные эпохи" с такими господствующими группами, с такой социальной ситуацией и такими общественными нравами и вкусами, как в нынешней России. И ведь это, действительно не в первый раз.

Вот как описывает время реформ, 1870-е годы в Петербурге М.Н.Покровский: "Через пять лет после того, как было подавлено польское восстание, "Петербург Чернышевского" стал "Петербургом кафешантанов и танцклассов": такое впечатление произвел он на наблюдателя, видевшего русскую столицу в разгар реформ и вернувшегося туда после долгого отсутствия в разгар "поре*форменного" настроения. Буржуазная монархия стояла в полном цвете. "После освобождения крестьян открылись новые пути к обогащению, и по нимхлынула жадная к наживе толпа. Железные дороги строились с лихорадочной поспешностью. Помещики спешили закладывать имения в только что открытых частных банках. Недавно введенные нотариусы и адвокаты получали громаднейшие доходы. Акционерные компании росли, как грибы после дождя, и учредители богатели. Люди, которые прежде скромно жили бы в деревне на доход от ста душ, а не то на еще более скромное жалованье судейского чиновника, теперь составляли себе состояния или получали такие доходы, какие во времена крепостного права перепадали лишь крупным магнатам". В то же время "вкусы общества падали все ниже и ниже. Итальянская опера, прежде служившая радикалам фору*мом для демонстраций, теперь была забыта. Русскую оперу... посещали лишь немногие энтузиасты. И ту, и другую находили теперь скучной. Сливки петербургского общества валили в один пошленький театр, в котором второстепенные звезды парижских малых театров получали легко заслуженные лавры от своих поклонников – конногвардейцев. Публика валила смотреть "Прекрасную Елену" с Лядовой в Александрийском театре, а наших великих драматургов забывали. Оффенбаховщина царила по*всюду". Разочарованный Петербургом провинциал искал утешения в литературных кружках, но утешения и тут было мало. "Лучшие литераторы (Покровский цитирует по "Запискам" Кропоткина. – А.Ф.) – Чернышевский, Михайлов, Лавров – были... в ссылке... Другие, мрачно смотревшие на действительность, изменили своим убеждениям и теперь тяготели к своего рода отеческому самодержавию. Большинство же хотя и сохранило еще свои взгляды, но стало до такой степени осторожно в выра*жении их, что эта осторожность почти равнялась измене...". "Чем сильнее радикальничали они десять лет тому назад, тем больше трепетали они теперь. Нас с братом очень хорошо при*няли в двух-трех литературных кружках, и мы иногда бывали на их приятельских собраниях. Но как только беседа теряла фривольный характер или как только брат, обладавший боль*шим талантом поднимать серьезные вопросы, направлял раз*говор на внутренние дела или же на положение Франции, ко*торую Наполеон III вел к страшному кризису 1870 г., – так кто-нибудь из старших уже наверное прерывал разговор громким вопросом: "А кто был, господа, на последнем представлении "Прекрасной Елены"? или: "А какого вы мнения, сударь, об этом балыке?" Разговор так и обрывался".

Буржуазный либерализм, казалось, так же "крепко умер, как в свое время император Павел. "Отеческое самодержавие" давало буржуазии все, что ей было нужно: его лозунгом на берегах Невы, как и на берегах Сены, было – "обогащайтесь!". Но чего же буржуазия как класс может другого требовать? Она становится оппозиционной лишь тогда, когда существующий порядок начинает мешать обогащению, революционной – лишь тогда, когда защитники этого порядка, в черносотенном ослеплении и упрямстве, начинают прямо разорять буржуазию своими нелепо "охранительными" мерами"[i].

Оффенбаховщина – вот стиль переходных эпох, заполненных обогащением, приватизацией, финансовыми спекуляциями, – будь то Россия 90-х, Россия 1870 г. или Франция 1860 г. Говоря о последней, З.Кракауэр отмечает, что оперетта ("оффенбаховщина" по Покровскому) могла возникнуть и развиваться "потому, что общество было опереточным"[ii]. Господство финансового капитала, засилье парвеню, дилетантский вульгарно-пышный двор, большое количество аутсайдеров и второстепенных фигур на первых ролях, продажные политики и продажные журналисты, продажные женщины и продажная жизнь: продажа и обогащение как стиль жизни, практически узаконенный аморализм, – все это выходит на первый план во время старения и крушения систем.

В этом (но только в этом) – социокультурном – плане крушение коммунизма в 1991 г. – это не водораздел между эпохами, а середина некой эпохи начавшейся в самом конце 70-х, совпав с вводом советских войск в Афганистан, и, по-видимому, подходит к концу на наших глазах, устав и издыхая от собственного непотребства. Символом социокультурного единства последних десяти позднекоммунистических и первых десяти посткоммунистических лет, объединяющим их, является для меня Алла Пугачёва. Она, как заметил Н.Н.Разумович, мой покойный коллега по ИНИОН РАН, привнесла в эстраду "свежую струю советской торговли" (услышано от Ю.С.Пивоварова), лабаза, вульгарности. Но это полностью соответствует "торгашизации" ("экономизации", "консумптизации", "коррупции") кратократии на поздней стадии развития, на стадии разложения ее и ее общества. Тут ампир и величие не пройдут, даешь непотребство ("люблю безобразия!"). Поэтому анекдот, в котором Брежнев присутствует как "мелкий политический деятель эпохи Пугачёвой"; вручая ей награду, Ельцин расскажет этот анекдот, заменив фамилию "Брежнев" на фамилию "Ельцин", что вдвойне верно и символично, правильно передает, отражает ситуацию. В социокультурном плане Пугачёва как явление, как социальный индивид в известном смысле шире явлений Брежнева и Ельцина, включает, охватывает их в нечто вроде русской "Второй империи" конца XX в. Пугачёва как зеркало разложения кратократии? А что? Каков социальный слой такие и зеркала, неча на них пенять.

В 90-е мы продолжаем жить (существовать) в процессе разложения исторического коммунизма, тенденции распада, разложения доминировали над всеми иными. Одним из выражений этого доминирования, очень символичным, и является феномен Пугачёвой как социального индивида, в который, кроме нее самой, входят и многие другие, – от распутиных и королевых до боренек моисеевых и прочей бездари. Не самое приятное дело писать обо всем этом, но что поделаешь, если некоторые эпохи лучше всего читаются по продуктам разложения, по "социальным экскрементам". Они – воплощение эпохи. Одно утешение – эпоха социального дрыгоножества, похоже, подходит к концу. Не потому, что победило нечто иное, а просто все, что должно было сгнить, сгнило. В воздухе – приближение какого-то другого времени. Лучше или хуже – неизвестно (кроме того: для кого – лучше или хуже?), но другого. С другим стилем. Посмотрим.

Ну а теперь вернемся к вопросу о террористической брутально-народной форме коммунистического строя (к "диктатуре наемных работников доиндустриального типа", как однажды охарактеризовал ее В.В.Крылов), которая к рубежу 40-50-х годов уже не соответствовала ни состоянию, ни уровню советского общества, ни объективным задачам его развития в этот период, ни мировой ситуации. Это – не говоря о том, что в обществе сложилась потенциальная взрывоопасная ситуация и нужно было выпустить пар, что и было сделано с помощью Оттепели. Это – не говоря о том, что 50-е – начало 60-х стали периодом перестройки, трансформации господствующих групп советского общества, а, как правило, такие периоды становятся временем послабления (силы и средства уходят на другое, нежели подавление населения, плюс недосмотры и "зевки" со стороны властей, помноженные на традиционный русский бардак – об этом тоже есть у Зиновьева). Все это в комплексе и обусловило "освобождение".

Здесь я хочу сделать "лирическое отступление" и заметить мимоходом, что хрущевский период советской истории, в который кратократия осуществила внутрисистемную, структурную перестройку, а потому ей было много не до чего, вскрывает многие тайны этого слоя и советского общества в целом. Однако именно этот период фальсифицирован (как нэп и перестройка, кстати), на него нашлепнули ярлык "оттепель", весьма удобный как для властей, хозяев коммунистического порядка, так и для советской "либеральной интеллигенции".

"Оттепель" рисовалась как период противостояния, борьбы интеллигенции и власти (и той части "творческой интеллигенции", которая ее поддерживала, так сказать "Новый мир" против "Октября", Дудинцев против Кочетова). Эта борьба была представлена в качестве стержня, основного содержания хрущевского периода. Для "либерального" сегмента совинтеллигенции, особенно "творческого пошиба", такая интерпретация служила комплексаторно-психологическим мифом двойной утраты в послехрущевский период – значения для власти и в глазах власти и социальных позиций и исключительности положения в массово грамотном обществе. Миф об "оттепели", как геройском, хотя и проигранном сопротивлении власти, стал средством изживания травмы для многих, особенно для тех, кто не пошел в диссиду.

Власть этот миф очень устраивал; и она его косвенно, втихаря поощряла. Ведь вымышленный конфликт позволял скрыть реальный, опасно обнажающий социальную суть системы, ее настоящие конфликты – между двумя тенденциями развития кратократии и их персонификаторами, спрятать основную операцию в акцию прикрытия. Если "либеральная интеллигенция" отражала интересы советских партийных "либералов", то "охранительная" – "неосталинистов" (хотя во многих отношениях они были дальше от Сталина, чем Хрущёв). В мифе об "оттепели" творческая "обслуга" неосталинистов ретуширована, как и "либералы" от власти, на .сцене остаются "либеральная интеллигенция" и "консервативная власть". Это примерно то же самое, как если бы в "Трех мушкетерах" Дюма основными противоборствующими сторонами были бы кардинал, Рошфор и миледи с одной стороны, и слуги мушкетеров – Гримо, Мушкетон, Базен и Планше, – с другой. Во потеха была бы. Но так – со слугами – в голову никому не приходит. А с интеллигенцией – пожалуйста. Я не приравниваю здесь интеллигенцию к слугам, обслуге в уничтожительном смысле слова. Речь идет о нормальной социосистемной характеристике, о характеристике социальной функции. Как в Капиталистической Системе основная функция среднего класса – обслуживать социальный верх и его интересы, так же и в советской системе слой, именуемый "творческой интеллигенцией" обслуживал интересы господствующих групп; не было в этой системе никаких иных массовых групп подобного рода, кроме совслужащих различного уровня (от корректора "Нового мира" до его главного редактора Твардовского), и их отношения с властью носили служебный характер. другое дело, что сама власть, господствующие группы не были едиными, тем более начиная с 1950-х годов, и "советская интеллигенция", особенно приближенная к власти, воспроизводила эту дифференциацию, наличие противоборствующих сил.

В столкновениях и взаимных укусах "либерального" и "охранительного" сегментов советской интеллигенции лишь отражался главный социосистемный конфликт в среде господствующих групп; эти столкновения часто выполняли роль "штабных игр" "неосталинистов" и "либералов", "пробных шаров", деклараций о намерениях, провокаций, неопасной формы выяснения отношений и т.п.

Нынешние, т.е. посткоммунистические "демократы" и "патриоты" на своем идейном языке и в соответствии со своими интересами во многом разыгрывают ту же партию, что "либералы" и "неосталинисты" в советское время. если это и не наследство по прямой, то все же нечто близкое. А поскольку задача любого послеельцинского правителя будет заключаться в стабилизации властной ситуации и хотя бы минимальной консолидации господствующих групп (далеко не везде даже на Западе подобные группы "консолидированы" в единый господствующий класс), поскольку перед ним будет стоять задача дифференциации, разъятия процесса приватизации исторического коммунизма на реприватизацию ("национализацию") власти и дальнейшую приватизацию имущества, то можно предположить, что "патриотизм" и "демократия" как два элемента единой, но внутренне противоречивой стратегии "нового русского" пикника на обочине капитализма. Как два лика одной и той же системы, власти способной реализовать и материализовать свой собственнический потенциал лишь за пределами своих границ. Иными словами, "патриотизм" и "демократия" суть не столько идейные комплексы, сколько различные практические подходы к переделу властной и вещественной субстанции и материализации этого процесса одновременно в стране и вне ее, inandoutatthesametime: "я здесь и не здесь", как злой дух из "Шах-Намэ" Фирдоуси.

It's a dirty trick? No. It's a dirty world. Вот с этой формулой из романа С.Шелдона мы вернемся к теме "свобода и Горбачёв".

Ленин, кажется, сказал: "Не надо быть идиотами демократии" (как тут не вспомнить киплинговское: "Умей мечтать, не став рабом мечтанья"). Перефразируя Ильича, замечу: "Не надо быть идиотами свободы". Не в том смысле, чтобы отказываться от нее или отказываться ее взять, не в том смысле, чтобы не радоваться, когда людей выпускают из лагерей и слабеет социальный контроль номенклатуры, а в том смысле, чтобы понимать: зачем, почему, кому выгодно, с какой целью. Только такого рода понимание делает человека субъектом социального действия с присущей ему (субъекту) атрибутикой, прежде всего – целеполаганием.

Разумеется, лучше так, как при Хрущёве и Горбачёве, чем как при Сталине. И вообще нужно помнить, что степень свободы и демократичности общества определяется степенью и демократичностью форм организации господствующих групп. Это – ясно. И все же необходимо также понимать причины, корни, природу, происхождение конкретной появляющейся в данном обществе свободы-послабления. Хотя бы потому, что происхождение, генезис явления определяет его дальнейшее развитие; зная корни, можно прогнозировать крону. Ясно также, что свобода-функция будет неизбежно отличаться от свободы-субстанции по своим качествам и возможностям, да и среднесрочные (уже среднесрочные) результаты ее развития будут иными.

Горбачёв никому ничего не дал (точнее, сколько дал, столько и взял), никого ни от чего не освободил (точнее, освободил: Запад от страха перед нашей ядерной бомбой; вспомнить бы ему вовремя Герцена, который писал, что людей внешне можно освобождать только в той степени, в какой они освободили себя внутренне; "внешне" освобождение Запада Горбачёвым в Мальте обернулось Югославией-99 и много чем другим. Спасибо, освободитель, за это можно и пиццу дать порекламировать. Разумеется, Горбачёв так не хотел. Но с политических деятелей спрашивают не за то, что хотел, а за результат. Жесткая, но во многом справедливая русская народная поговорка, гласит: "За "нечаянно" бьют отчаянно". Но опять же, не сам Горбачёв вылез на первые роли – хотя и сам тоже, но, главное, его выдвинула Система. С нее и спрос.

Свобода, которую якобы дал Горбачёв, есть, прежде всего, побочный продукт ослабления Власти. Власть в России всегда давала, старалась давать то, что ей либо уже почти не принадлежит, то, что она не может удержать, либо то, что ей уже не нужно – не так уж нужно, то, чем можно пожертвовать – "на тебе, убоже, что мне не гоже".

Власть в России, будь то самодержавная или коммунистическая, допускала чуждые, неимманентные ей формы представительства (от земских соборов до парламента и думы с ее думаками), позволяла местное самоуправление и озабочивалась гласностью (слово, модное и при Александре II, и при Горбачёве), как правило, в периоды своего ослабления. Тогда, когда не было сил и средств для управления на местном уровне – управляйтесь сами ("губная реформа" Ивана Грозного, земская реформа Александра II). Когда не хватало сил и морального авторитета, как в первой половине XVII в. (а как пришли в себя, так и восстановили в полном объеме "систему Грозного", только уже не на чрезвычайной, а на системной основе – не ЧК, а ГПУ, да заглотали левобережную Украину с Киевом – тут более соборы и не понадобились, все вышли. Вон.) или в 1905-1917 гг. Короче, демократия и гласность, представительство и самоуправление в России есть не столько результат прогресса систем(ы), сколько их (ее) упадка, деградации, путь вниз, а не путь вверх. Внешне, особенно у робких умов это создает впечатление, что вот-вот Россия дотянется до западных образцов (Избранная Рада, Александр II, Горбачёв) и превратится в нечто похожее на Запад. Кажется, остается всего лишь один шаг – вот тут-то штаны и рвутся, и Россия проваливается: в опричнину, в революцию 1917-1929/33 гг.), в крах перестройки.

Так же, как "демократизации господствующих групп" (Г.Федотов) посредством опричнины, гвардии Петра I или большевиков не суть реальная демократизация общества, а процесс, у которого иные причины и следствия, чем у этой последней, "демократизация" управления, расширение политического представительства в России имеет иные причины/следствия, чем на Западе, выполняет иную функцию – функцию облегчения бремени Власти, обеспечения ей передышки для вдоха, для сосредоточения. Ну а сосредоточились и – "А подать сюда Ляпкина-Тяпкина".

Разумеется, между эпохами Ивана Грозного, с одной стороны, и Александра IIи Михаила Горбачёва, с другой, есть много существенных различий, из которых в данном случае для нас наиболее важным является то, что связано с включением России/СССР в мировую капиталистическую систему. В мир-капиталистическом, мир-системном контексте появление и развитие западоподобных форм обретает, помимо ослабления Власти, еще и другой источник, другую причину, другой фундамент – мировой капиталистический. Уже в реформах Александра IIэтот источник вполне очевиден, как и ослабление Власти, вползание России в очередную Смуту. Комбинация, наложение двух этих факторов и связанных с ними причинно-следственных рядов породили в 1860-1910 гг. сложную динамику, несводимую однозначно уже ни к логике Смуты, ни к логике включенного развития и невиданную до того в русской истории. "Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить ту Россию, в которой мы когда-то (т.е. вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье...", – писал о России второй половины XIX в. Бунин.

Не знаю, как счастье – барам виднее (если бы в России начала XX в. не было массы социально несчастных и обездоленных, большевики не победили бы, а Бунину не пришлось бы partirpourlaFrance). Сомневаюсь насчет мощи (Берлинский трактат, Порт-Артур, Цусима, Первая мировая война), а вот насчет богатства, сложности и разнообразия форм жизни – согласен. Ослабление Русской Власти, помноженное на эффект включенности в Капиталистическую Систему действительно породило феномен пореформенной России, которую унес Ветер Истории, то бишь революций 1905-1907 и 1917-1929/33 гг. Кстати, по логике Зиновьева, следовало бы предъявить обвинения за это Николаю II, его военачальникам, поддержавшим отречение от престола (проведенное, кстати, с нарушением закона Российской империи), Милюкову, Гучкову, Набокову-старшему и многим-многим другим, самоуверенным и недальновидным людям, раскачивавшим лодку и открывшим "боярскую" фазу русской Смуты начала ХХ в.

В событиях 70-90-х годов в СССР роль фактора включенности в капиталистическую систему тоже очевидна: цены на нефть, НТР, "понижательная волна" ("Б-фаза") кондратьевского цикла, начавшаяся на рубеже 60-70-х годов и накрывшая собой СССР в конце 80-х годов. И в этом случае "демократизация" Власти, введение в СССР внешне западоподобных и демократических форм и ценностей стали результатом совпадения, наложения (взаимоусиливающего резонанса) и взаимодействия ослабления Власти в соответствии с ее собственной логикой и действием законов мировой капиталистической системы, в данной конкретной ситуации эту власть еще более расшатывающих. Отсюда – "новое мышление", "примат общечеловеческих ценностей над классовыми", "перестройка" и "гласность". А куда деваться, если ослабли, и враждебный класс к стенке припер? Это как "братья и сестры" в выступлении Сталина 3 июля 1941 г.

Все эти ценности, включая свободу, разом и появились – как это было у Деточкина: "А воблу только что поймали". Вот так и тут.

Все сыпалось – изнутри и под давлением извне, и Горбачёв лишь признал, легализовал (ему не пришлось нчать, только углбить) процессы распада коммунистического порядка. У него не было другого выхода, особенно после провала андроповской попытки подморозить "исторический коммунизм". И эта безвыходность ситуационно делает Горбачёва в системно-историческом плане фигурой трагической. Горбачёв исходно не предавал коммунистический строй, это строй "предал" его, в том числе и тем, что выдвинул на первый план. Выдвинул и (уродец-то) преставился, оставив без средств и руководства к действию.

Часто говорят о том, что Горбачёв был лишен стратегического вдения. Правильно. Но проблема сложнее и шире: в 80-е к власти вообще пришло поколение руководителей не умевших стратегически мыслить, но способных лишь реагировать на обстоятельства, а потому обреченных отставать, догонять, спотыкаясь, и проигрывать – мордой в грязь. Этот приход, однако, был прежде всего системным (системно-личностным), а не просто личностным. Горбачёв (и другие) был адекватен системе, которая уже в 70-е утратила стратегический потенциал, а следовательно и стратегические ориентиры развития: "Три мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу". Авторханов в воспоминаниях пишет, что когда он в 20-е годы сидел в тюрьме, один из его сокамерников сказал, что после Ленина к власти может прийти только уголовник. Перефразируя сокамерника Авторханова можно сказать, что после Горбачёва к власти мог прийти только антисистемный человек, только так можно было удержать систему.

И он пришел, понимаешь. Не такой антисистемный, как Пугачёв, но тоже с Яика.

Уже в 70-е система вступила на путь, конечным пунктом которого оказались "Чубайс с соавторами" и "распродажа империи". Продано в середине 90-х! Но уже в середине 70-х годов выдвижение в руководство шло в соответствии с состоянием Системы и логикой борьбы в разрушающемся историческом коммунизме, в котором ведомственные и региональные интересы начинают господствовать над национальными, клановые – над региональными, а семейные – над клановыми. С этой точки зрения – крушения и утраты властной целостности, злокачественного нарастания социальной сегментации – брежневское семейство есть лишь робкий набросок, предтеча "Семьи" (как когда-то Максим Горький был предвестником-буревестником Григория Распутина), а Горбачёв отражение/воплощение ситуации, когда среднесрочные цели и стратегия господствуют над долгосрочными, а краткосрочные – над среднесрочными.

Однако "краткосрочных стратегий" не бывает, краткосрочная стратегия – это тактика. Логикой утраты целостности – и времени! – Горбачёв был обречен на тактику. Повесть о его генсекстве-президентстве вполне можно было бы назвать по Прусту: "В поисках утраченного времени". В известном смысле, главным противником русского коммунизма стало Время, которое сжало его в точку.

Однажды английский военный историк Б.Лиддел-Гарт заметил, что Германию победило ее пространство: в конце войны Райх имел 8-миллионную армию, но не было пространства, которое она могла бы защищать; реализовался вековой немецкий кошмар, геоклаустрофобия, побуждающая к расширению Lebensraum. Не буду сейчас спорить с Лиддел-Гартом "по немецкому вопросу" (здесь можно было бы заметить, что немецкая армия была в целом уже хреновенькой), отмечу только, что пространство вокруг Германии – "от тайги до британских морей" – "сжала" Красная армия, потому и защищать было нечего. Но сейчас – не об этом. Перефразируя Лиддел-Гарта, можно сказать, что советский коммунизм был побежден временем, которое "сжимал" в точку он сам, проедая будущее, а капитализм ему "помогал", ограничивая возможность пространственной экспансии – той самой, о грядущем победоносном характере которой постоянно писал Зиновьев в 70-80-е годы. В 80-е с коммунизмом произошло нечто, по крайней мере, внешне, похожее на то, что случилось с самодержавием за 100 лет до этого: окончание экспансии и промышленная революция на Западе в целом (помимо других факторов) подвели самодержавие к "последней черте", а Россию к двум революциям. В 70-80-е годы конец экспансии, "упершейся" в бывшие португальские колонии в Африке и Афганистан, с одной стороны, и НТР на Западе – с другой, в целом немало способствовавшая (Рейган, "Звездные войны" и т.п.) тому, чтобы положить конец этой экспансии, подвели СССР к пропасти, к антикоммунистической революции.

История повторяется дважды? По крайней мере, sictransitgloriamundi.

Сложнее обстоит вопрос не со строем, а со страной. Но дело в том, что страна ("государство") и строй ("партия") в системе исторического коммунизма – интегральное целое. Например, Горбачёв о своих гонорарах в бытность генсеком говорил: "Я сдал все гонорары государству. Все до копейки, до цента". И это при том, что деньги он сдавал в кассу управления делами ЦК КПСС Н.Е.Кручине. И конечно же прав Г.Зюганов, заметивший в марте 1992 г., что "сломав партийный стержень, державу превратили в разбегающиеся галактики".

Можно ли было "сломать стержень" и не дать "галактикам" разбежаться? Почти невозможно (вспомним, кстати, что и за разгромом самодержавия в феврале 1917 г. последовал разгром старой России в октябре 1917 г.), исключительно трудно, поскольку ограничителем разбегания был нерушимый блок ЦК КПСС и его "соседей" – КГБ, а он-то как раз и прогнил.

Поставим вопрос по-другому: могли ли позднесоветские руководители предпринять что-либо серьезное? Те, которые оказались у власти – причем по логике гниения строя (как делали карьеру горбачевы, яковлевы, кравчуки, алиевы, шеварднадзе – на основе профессиональной компетентности и высоких моральных качеств?) не могли. Здесь – без вариантов.

Бедненький бес
Под кобылу подлез.
Поднатужился,
Поднапружился,
Приподнял кобылу, два шага шагнул,
На третьем упал, ножки протянул.

Мог ли этот тип руководителей придумать и сделать что-то путное? Я вас умоляю.

[i] Покровский М.Н. Русская история с древнейших времен в 4-х томах. 1934. – Т. IV. – С. 142-143.

[ii] Кракауэр З. Оффенбах и Париж его времени. – М.: Аграф, 2000. – С. 214.

Андрей Ильич Фурсов
Русский исторический журнал. – М., 1999. – Т.II, N 2. – С.274-402.

[Дмитрий Куликов]

http://www.odnako.org/almanac/material/show_34058/
Введение в политэкономию советского социализма: почему её необходимо рассматривать как часть русского историко-культурного кода и использовать при проектировании посткапиталистической модели экономики.

Стоимость (Werthgegenstandlichkeit) тем отличается от вдовицы Квикли, что неизвестно, с какой стороны за неё приняться.
К. Маркс, «Капитал. Критика политической экономии» (т. I)

Учение Маркса всесильно, потому что оно верно.
В. Ленин, «Три источника и три составных части марксизма»

Мировой кризис, данный нам в ощущениях, прежде всего, как кризис экономический, в ближайшие годы со всей остротой поставит вопрос о том, какая социально-экономическая система должна прийти на смену обанкротившемуся современному финансовому глобальному капитализму. Этот вопрос будет актуален для всей европейской цивилизации. В том числе и для нас.

Сегодняшний так называемый «курс на дно», который проводит наше правительство, обусловлен не только субъективным фактором, который не обсуждает в стране только ленивый, но во многом и объективной проблематикой. Дело в том, что никто сегодня не знает, как именно должна быть устроена новая мировая хозяйственная система или хотя бы как должна быть устроена наша собственная национальная (региональная) система. Для того чтобы перейти к проектированию, необходим анализ ситуации и опыта проектирования таких систем.

Важнейшей сферой анализа и рефлексии является марксистская политэкономия, поскольку все предыдущие хозяйственно-экономические системы были спроектированы либо на её основе, либо в конкуренции с ней, либо даже вопреки ей. Но никак не без неё.

Мы нуждаемся в рефлексии и анализе нашей советской политэкономии (которая, по всей видимости, пока так и не описана и не оформлена), а задача создания такого научного предмета, сформулированная в середине прошлого века, так и не выполнена. Что из нашей советской хозяйственно-экономической системы мы возьмём с собой в будущее, когда нынешняя система рухнет? Или ничего? И правы ли были либеральные критики, когда утверждали, что советская система есть тупиковая, ошибочная линия развития цивилизации? Думаю, это не так. Но для содержательного ответа на эти вопросы одного лишь мнения недостаточно.

Нужно выделить политэкономическую формулу нашего социализма и отнестись к ней как к части нашей культуры. Культура (по понятию) — это то, что транслируется и воспроизводится из поколения в поколение. Если мы сможем сделать частью нашей (мировой) культуры действительную политэкономию нашего социализма, значит, мы сможем его воспроизвести в смысле генетического кода, а не в смысле материальной тождественности.

Историческая судьба марксистcкой политэкономии будет решаться в ходе текущего кризиса, так же как и историческая судьба, смысл и культурное значение нашего социализма — то есть 70 лет нашей с вами российской истории.

Маркс и всемирное торжество капитализма

Пришло время, для кого-то впервые, а для кого-то заново, читать Карла Маркса. Ничего удивительного, поскольку Великая мировая капиталистическая революция, о которой он столь долго (много) и давно говорил, наконец-то свершилась. К началу XXI века капитализм полностью овладел планетой, экономическая форма организации человеческого хозяйства и даже человеческой жизни стала базовой и единой — капиталистической. И Адам Смит, и Карл Маркс стали великими нормировщиками способа жизни и деятельности современного человечества, описав и создав образцы экономического поведения современного человека, его мировоззрения и, соответственно, образцы базовых способов самоопределения и действия.

Более того, Маркс даже сумел опровергнуть самого себя, что под силу лишь действительно великим мыслителям. Критикуя и развивая Смита, творчески применив идеи Гегеля о развитии как базовом историческом процессе и о «негативном классе» как основном агенте такого исторического процесса, Маркс окончательно сформировал проект и программу капиталистического общества. Оно, в соответствии с установленными им нормами (открытыми «законами») общественного развития, достигло не только прогнозируемого, но и более «развитого» уровня, включив в себя и ту площадку, где был поставлен эксперимент «социализма-коммунизма» в одной отдельно взятой стране. Историческая практика опровергла тезис Маркса «бытие определяет сознание», поскольку его же (Маркса) проектное мышление определило сначала общественное сознание, а потом и общественное бытие.

С одной стороны, марксистская политэкономия базировалась на рефлексии ранних этапов развития капитализма, обусловленных реформацией и наукой (и эту рефлексию начал обеспечивать уже Смит). С другой — содержала проектную (прожектную) компоненту в виде идеи коммунизма, существовавшего на тот момент только в мышлении (сознании), ибо нигде и никогда в истории человечества практики коммунизма-социализма не было, то есть не было соответствующего бытия. Это «бытие» было создано (СССР) по воле чисто проектного мышления (сознания) и послужило мощнейшим механизмом процессов исторического развития для всего человечества.

Не будем пересказывать Маркса в этой статье. Надеюсь, что тот, кто её прочтёт, возможно, заставит себя осилить и «Капитал» или, по крайней мере, первую главу этого произведения — самую сложную и вместе с тем самую важную, поскольку она, собственно, и есть основа основ политической экономии. Глава называется «Товар», но на самом деле это есть изложение сути политической экономии — теории стоимости. Субстанция стоимости и субстанция труда — два «кита» марксистской политэкономии — проектная культурно-нормативная конструкция по отношению к современному мировому капиталистическому обществу.

Начиная с реформации, через английскую революцию (буржуазную в марксистских терминах) капиталистический общественный строй утверждал священное право собственности и экономическую свободу человека, то есть свободу извлечения прибыли из общественных отношений, возведя накопление этой прибыли (капитал) в суть исторического процесса. Осмысление Марксом капитала как самовозрастающей стоимости создало новый дивный мир, в котором с пути исторического прогресса (пути самовозрастания стоимости) должны были быть устранены все и любые препятствия в виде «феодальных пережитков», прежде всего таких, как государство и церковь. Должно было остаться только общество. Новое общество капитала, подчиняющее себе и государство, и человека.

Прожект Маркса и русская модернизация капитализма

Собственно, европейские капиталистические революции происходили на континенте в течение 250 лет — от 1640-х годов в Англии до февраля 1917-го в России.

Февральская буржуазная (капиталистическая) революция в России, случившаяся на фоне Первой мировой войны, привела к полному уничтожению власти как базового типа социального отношения на огромной территории Российской империи. В этом «абсолютном вакууме» власти образовалось свободное социальное пространство, в которое большевики поместили прожектную идею коммунизма, и она начала формировать новый тип социального строя, то есть новое государство, новое общество и даже нового человека. Наверное, ни в каких других исторических условиях такое не было бы возможно. Во всех других европейских революциях капитал замещал собой позицию властвующего, сохраняя само отношение «властвующий-подвластный». В России же в результате революции и войны было уничтожено само это властное отношение. Власть как социальную функцию пришлось создавать заново, формируя и новый тип властвующих и новый тип подвластных. И всё это в рамках марксистского прожекта коммунизма.

Коммунизм был и остаётся прожектом, социальной утопией, а вот проект социализма, да ещё и «в одной отдельно взятой стране» предстояло создать.

Коммунистический прожект Маркса требовал отмирания и полного исчезновения государства при коммунизме. Это логично. Маркс считал капитализм, утвердившийся в его время в нескольких странах Западной Европы, прогрессивным строем по сравнению с предшествующим ему феодализмом. А капитализм, в свою очередь, требует в своей идеологии максимального ослабления влияния государства на капитал. Более того, он требует подчинения государства капиталу. Дальше Маркс двигался логически: если государство теряет своё значение уже при капитализме, самом прогрессивном строе XIX века, то на следующем «шаге прогресса» (при коммунизме) государство должно отмереть вовсе.

Но это произойдёт в процессе коммунистического строительства. А на первом этапе (социалистическом) необходимо «новое сильное государство» (пролетарское, в отличие от буржуазного), первым действием которого будет полная государственная собственность на средства производства. Это внятно растолковывает Энгельс в «Анти-Дюринге», и это есть ключевой компонент модернизации капитализма до социализма, практически реализованный Лениным-Сталиным.

Советский проект, огосударствивший производственные отношения и, главное, право изъятия капиталистической маржи, модернизировал базовые процессы капитализма, сильно продвинув их в историческое «завтра».

Фундаментальная природа производственных отношений в капиталистическом обществе, нормированная Марксом, при советском социализме никуда не делась. Однако вводился очень жёсткий принцип перераспределения прироста капитала. Другими словами, частнособственническое присвоение маржи было заменено государственным изъятием и дальнейшим перераспределением в контурах социально-экономического воспроизводства, развития и потребления.

Таким образом, советский проект ни в коей мере не устранял эксплуатации труда через главный политэкономический механизм стоимости (ведь капитал — это, прежде всего, политэкономическая сущность, а лишь потом социальная группа-класс), но был общественной системой, в которой государство как институт сохраняло контроль и управление над институтом и сущностью капитала (самовозрастанием стоимости). Устранялось базовое противоречие между общественным характером производства и частным присвоением его результатов.

Штрихи к постмарксистской политэкономии

Проектировщиками и управляющими реализацией проекта новой социальной реальности выступили Владимир Ленин и Иосиф Сталин, используя коммунистический прожективизм Маркса в качестве массовой социальной идеологии (светской веры). Реальная модернизация капитализма и марксизма русскими заключается в том, что мы спроектировали и реализовали общественную систему государственного управления капиталистическими производственными отношениями и перераспределения самовозрастающей стоимости в целях исторического развития социального целого страны. Цели этого развития должен был определять новый правящий класс — проектная бюрократия в лице номенклатуры КПСС.

Ещё раз подчеркнём, что проект СССР не устранял ни базового отношения эксплуатации труда в процессе создания стоимости, нормированного Марксом в качестве основного политэкономического «закона», ни неравенства как основного социального исторического вызова. Однако он задавал такие образцы социально-производственных отношений, в которых и эксплуатация, и проблема равенства переходили на качественно иной уровень, становясь на данном историческом этапе социально приемлемыми, не разрушая социального целого.

Более того, государственное управление капиталом позволяло применять и режимы «сверхэксплуатации» — именно такова политэкономическая природа так называемого сталинского социализма 30–50-х годов вместе с репрессиями. Это — с одной стороны. С другой стороны, советская модернизация капитализма до социализма создавала качественно новые управленческие возможности для развития этого социального целого. Государственно-плановый характер советского капитализма если не разрешал одно из базовых капиталистических противоречий между неограниченными возможностями производства и ограниченным потреблением, то, по крайней мере, давал возможность им управлять.

Советский социализм стал возможен во многом ещё и потому, что Ленин, изучая империализм как современную ему фазу развития капитализма, сложившуюся уже после Маркса, зафиксировал два новых принципиально важных фактора в развитии капитализма, которых не углядел Маркс: сращивание капитала и государства (фактическое подчинение государства капиталу и установление контроля капитала над ним) и монополизация сфер обращения капитала, фактическое превращение рынка в диктат монополий (сверхкорпораций). Это уже был капитализм 2.0, если считать капитализмом 1.0 то, что описывал Маркс. Советский социализм учитывал оба эти политэкономических фактора капитализма 2.0 (названного Лениным империализмом).

Мы тоже произвели «сращивание» государства и капитала, только с обратным знаком (государство подчинило себе производственные отношения и процесс формирования стоимости) и монополизировали рынок через институт хозяйственно-экономического планирования и проектирования.

Сталин был организатором этого проекта социализма. В своей последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР» он пытался найти политэкономическую формулу для развития социализма. По всей вероятности, такую формулу составить пока не удалось, марксистская теория стоимости и труда остаётся и сегодня непроблематизированной и непреодолённой.

Где зарыта сущность возможной постмарксистской политэкономии? Эвристический ответ, который «напрашивается», — в труде. Маркс раскрыл природу субстанции стоимости, указав, что главным её «оператором» является труд. Товарищ Сталин, по всей вероятности, ошибался, утверждая, что обобществление средств производства в СССР отменило наём и эксплуатацию труда. Политэкономическая формула советского социализма «от каждого по способности — каждому по труду» оставалась сугубо идеологической, без ответа на вопрос о сущности и логических операторах труда.

«Что есть труд?» — главный вопрос новой политической экономии (социалистической). Субстанциональная природа труда является пока философским секретом, раскрыть его — значит создать новую политэкономию, шагнуть в «постмарксизм».

Капитализм 3.0: как результат конкуренции двух капитализмов

Экономическая эффективность советской социалистической формы организации хозяйства (производственных и воспроизводственных отношений) была в разы более мощной, чем нормативно-капиталистическая, описанная Марксом и реализующаяся в западном мире. Это легко доказывается даже математически.

К началу 70-х годов мы установили военный и экономический паритет с основным цивилизационным конкурентом в лице США. И это несмотря на неравные стартовые условия в начале ХХ века, три гигантские войны (Первая мировая, Гражданская, Великая Отечественная) и огромные убытки всех видов от этих войн. Тем не менее наши темпы роста оставались высокими, тогда как соперник уже не мог поддерживать даже установившийся в это время паритет.

Либерально-демократические адепты любят указывать, что по уровню жизни (по потреблению) мы отставали от США. Это не так. Мы к этому времени имели с западным миром принципиально различную социальную структуру. Эти структуры вообще нельзя сравнивать. Дело в том, что в нашем обществе не было богатых и сверхбогатых. Богатство и особенно сверхбогатство формируется как раз на основе частнособственнического присвоения капиталистической маржи (результатов эксплуатации и сверхэксплуатации в терминах Маркса). У нас его и не было. Мы её (маржу) перераспределяли. Если в анализе уровня жизни (потребления) в американском обществе исключить кластер богачей и сверхбогачей, а в оставшемся обществе взять среднее, то уровень советской жизни (потребления) на начало 70-х годов окажется не ниже, а возможно, и выше американского. Сравнение двух разных обществ (со сверхбогатыми и без оных) сродни выведению показателя «средняя температура по больнице», предельно бессмысленного самого по себе, и абсурдного полностью, если в него также включить температуру тел в морге.

Советский проект сыграл огромную историческую роль, выступая прототипом развития для базового капиталистического проекта, нормированного Марксом (капитализм 1.0), и для империализма (капитализм 2.0), описанного Лениным.

В США реформы Рузвельта и кейнсианство модернизировали капитализм-империализм для конкуренции с советским социализмом (возникла даже теория «конвергенции» систем). Созданные с оглядкой на СССР шведский социализм, европейский социализм (особенно специально спроектированное «государство всеобщего благосостояния» в Германии) были проекциями принципиальной советской политэкономической схемы государственного перераспределения капиталистической маржи.

Советская модернизация капитализма была радикальной и максимально эффективной в экономическом смысле, а все западные проекции были «добавками» и «присадками», изобретёнными для сохранения текущей социальной стабильности.

Под давлением советского проекта-образца капитал на Западе начал отдавать часть самовозрастающей стоимости на нужды перераспределения путём налоговых и других изъятий. Однако, во-первых, капитал стремится избежать вовсе или минимизировать такие изъятия (вся офшорная система — лишь малая часть таких механизмов), во-вторых, капитал является активным «лоббистом» целей и направлений перераспределения изъятого у него ресурса, поскольку он, капитал, есть реальный правящий класс в современном обществе. Поэтому даже изъятый у него ресурс капитал старается направить через перераспределение на цели, ведущие к его самовозрастанию (например, войны). Советский проект решал эту проблему радикально: вся маржа от капиталистических производственных отношений сразу и полностью (без остатка) изымается в целях государственного перераспределения.

Политэкономия советского социализма (модернизированного капитализма Маркса и империализма Ленина) экономически оказалась сверхэффективной. После Второй мировой войны, особенно к началу 70-х годов, это стало очевидно для западного мира.

Западный капитализм-империализм оказался экономически неконкурентоспособен и вынужден был бороться с советским проектом внеэкономическими методами, которые должны были позволить как бы преодолеть базовые основания политэкономии капитализма — марксистскую теорию стоимости.

Первым шагом такой борьбы стало создание общества потребления. Проект «общество потребления» по замыслу проектировщиков должен был создать иллюзию преодоления одного из базовых противоречий капитализма, зафиксированных Марксом, — между неограниченным и предельно экспансионистским характером производства при капитализме и ограниченным и зависимым характером потребления. Маркс, а за ним и Ленин рассматривали это противоречие как сущностную границу развития капитализма.

Общество потребления создало качественную и убедительную имитацию того, что эта сущностная граница может быть преодолена. За счёт чего? За счёт того, что финансовый ресурс в расчёте на получение ссудного процента был направлен не в сферу производства, где он функционировал довольно давно по нормам и законам, сформулированным Марксом, а в сферу конечного потребления, где эти нормы и законы не действовали.

Конечное потребление не порождает ни стоимости, ни капитала, а значит, принципиально не может обслуживать и удовлетворять ссудный процент. Он может удовлетворяться только за счёт прироста кредиторской задолженности потребляющего. Как выяснилось, это может продолжаться довольно долго (в рамках человеческой жизни) — тем более если государство, контролируемое капиталом, прилагает целевые усилия для поддержания этой системы в квазистабильном состоянии. Например, государство не только начинает дотировать потребление, но и предельно либерализует финансовую сферу обращения капитала, которая в течение нескольких десятилетий практически полностью «отрывается» от сферы производственной.

Финансовая сфера не является самодостаточной, она возникает лишь в связи со сферой производственных отношений (нормировано Марксом), и только в этой связи в ней функционируют «законы» капиталистической деятельности (нормы политэкономии). В оторванной от производства финансовой сфере базовые сущности капитализма изменяют своё значение и функции. Например, категория стоимости (базовая для капитализма) является умопостигаемой и умозаключаемой в нашем мышлении только в связи с анализом капиталистических производственных отношений и сохраняет свои свойства в финансовом обороте, неразрывно связанном с производством. Стоимость в финансовом обороте, оторванном от производства, не нуждается ни в каком логическом (политэкономическом) обосновании и, в принципе, имеет произвольное (фиктивное) значение.

На следующем шаге государство в целях обеспечения квазистабильного состояния системы потребительского общества начинает активно занимать само. И оно занимает не только на поддержание «общества потребления» (роста закредитованности потребителя и прямого потребления за счёт государства), но и на воспроизводство самой системы капитализма-империализма (оборона, правопорядок, медицина, пенсии, базовое образование, капитальные затраты), взявшей на себя часть нагрузок, возможных только при радикально модернизированном капитализме-империализме (советском социализме). Все три контура (кредитование потребителей, сверхприбыль на фиктивной стоимости в чисто финансовом обороте и кредитование государства на потребление и воспроизводство) начинают работать по принципу пирамиды. Она сохраняет квазиустойчивость только до тех пор, пока можно обеспечивать всевозрастающий приток кредитов, достаточный и для поддержания прямых расходов системы, и для оплаты всё возрастающих процентов на уже взятые кредиты.

И наконец, финальный шаг: государство (управляемое капиталом) переходит к эмиссионному обеспечению поддержки всех вышеперечисленных систем собственного воспроизводства, включая «общество потребления».

Всё. Некатастрофического сценария выхода из этой ситуации не существует. Пирамиды и пузыри — неотъемлемая часть капитализма, однако они всегда были внутри капиталистической системы, организованной и воспроизводящейся по «законам»-нормам, зафиксированным Марксом, а сейчас сами капиталистические производственные отношения находятся внутри «лохотрона». Так мир ещё не обманывали. В этом суть современного финансового капитализма-империализма (капитализма 3.0).

Крушение СССР как предисловие к глобальной катастрофе

Проигрывая политэкономически советскому социализму в 50– 60-е годы ХХ века, США реализуют концепцию общества потребления внутри западного мира и расширяют сферу потребления (т.н. рынки) за счёт крушения «британского», «французского» и других империализмов. Однако возможности системы практически исчерпаны к началу 70-х. США в жесточайшем кризисе, СССР празднует победу в соревновании систем. Политэкономия советского социализма обеспечила нам преимущество в экономическом соперничестве.

США и капитализм-империализм ответили нам внеэкономически. Так называемая «рейганомика» — один из величайших обманов в истории человечества. Никаких чудес либерализма там проявлено не было, хотя нас именно в этом всё время убеждает либеральная пропаганда. Секрета у «рейганомики» ровно два: 1) отказ от золотого обеспечения доллара, реализованный ещё до Рейгана в середине 70-х, и 2) возможность «неограниченного» кредита, реализующаяся с начала 80-х.

Максимальное за всю историю США увеличение их госдолга произошло при президенте Рональде Рейгане — на 188% (с 834 млрд в 1980 году до 1,525 трлн в 1986 году). 800 млн долларов влито безвозвратно в систему. Это в миллионах долларов начала 80-х, которые по своему весу превышают сегодняшние раз в 5–7.

В годы президентства Джорджа Буша-старшего госдолг вырос ещё на 46%. Итого за 10 лет более чем на 200%.

К началу 90-х возможности кредитной подпитки системы для США были практически исчерпаны, но тут пали СССР и весь соцлагерь. Включение соцлагеря в долларовую систему обращения и многомиллионное увеличение рынка подарили США «золотые годы» президента Клинтона, госдолг при котором вырос «всего» на 17%.

К концу 90-х ресурсы расширения рынков за счёт соцлагеря были исчерпаны. Президентство Дж. Буша-младшего принесло США увеличение госдолга ещё на 77,5%. Кредитоваться реально далее было невозможно. Не у кого больше брать в долг. В этом действительная природа кризиса 2008 года.

В президентство Обамы «найдено решение»: кредитование будет производиться из чистой эмиссии.

Итак, госдолг США в абсолютном выражении вырос с 834 млрд в 1980 году примерно до 17 трлн 234 млрд долларов в 2013 году. За 33 года абсолютный прирост долга составляет около 16,6 трлн долларов США — в среднем около 0,5 трлн в год.

Полтриллиона долларов безвозвратных и бесплатных (расходы только на печать) вливаний в экономику — действительное и единственное объяснение возможности высокого уровня жизни (потребления). Это внеэкономический способ организации деятельности, который оказался возможным на некоторое время и был применён США по отношению к конкурентному способу политэкономической организации советского модернизированного капитализма (социализма).

На этом и надорвался Советский Союз. Мы уже не могли конкурировать с потреблением, основанным на «неограниченном и невозвратном кредите». Мы успешно соревновались политэкономически, но проиграли мошеннической схеме. Причины и механизмы падения советского проекта гораздо шире и многообразнее и не могут быть сведены к этому, но в политэкономическом анализе эта — одна из самых главных причин.

Даже и причины предательства советской партноменклатуры имеют прежде всего политэкономическую природу. Наша советская элита хотела быть наследственной. «Священное право собственности» на капитал — единственный механизм «гарантий» наследственного воспроизводства правящего класса, как казалось советской номенклатуре. Очень смешно утверждение о том, что Горбачёв и Ельцин опровергли Маркса. Став властными носителями процессов капиталистической революции (контрреволюции) 1991 года, они его ещё раз подтвердили. Приватизация — до сих пор базовый экономический процесс нашего общества.

СССР пал, не найдя адекватного ответа в политэкономической действительности. В 1991 году свершилась (завершилась) российская капиталистическая революция (буржуазная контрреволюция), вернувшая нас в февраль 1917 года — не в смысле материальной реальности, а в смысле действительности политэкономии. Сегодня базовый капитализм, описанный Марксом и модернизированный за 150 лет до своей версии 3.0 (глобальный финансовый капитализм-империализм), является тотальной общемировой системой. Мы же вернулись из проекта советского социализма к базовому проекту западного капитализма, нормированному Марксом и введённому им же в человеческую культуру и историю.

С 1991 года мы пытаемся построить капитализм-империализм, описанный Лениным, однако для российской капиталистической империи уже нет геополитического и политэкономического «свободного места». Конкуренты империалисты нас «в упор» не видят в таком качестве. Мы должны «развалиться» и стать частями других империй.

Постсоветское положение России в мире империалистического капитализма функционально-логически сильно напоминает положение Германии второй половины XIX — первой половины XX веков. Сформировавшемуся тогда в Германии капитализму не было места в мире, поделённом империализмом. Это очень важный для понимания нынешней исторической ситуации момент.

Кризис, на пороге которого мы находимся как часть глобального современного мира, будет самым жёстким и жестоким из всех известных нам кризисов капиталистической-империалистической системы. Тому есть несколько причин.

Во-первых, капитализм действительно стал глобальным, и практически не осталось в мире стран, не включённых в капиталистические производственные отношения.

Во-вторых, к своему пределу вышло одно из фундаментальных противоречий капитализма (детально обсуждённых Марксом и потом Лениным) между безграничными возможностями производства с целью извлечения прибыли и ограниченными возможностями потребления как способом извлечения и фиксации этой прибыли. Расширять потребление и, соответственно, рынки больше некуда — капитализм и так планетарная система.

В-третьих, накопленные в западной (американской) финансовой пирамиде затраты должны быть признаны в качестве убытков и списаны. Закроется величайшее финансовое мошенничество в истории человечества. Системная синергия этих причин не оставляет шансов для некатастрофического сценария развития событий.

Лучшее, что пока можно сказать, — это то, что третья глобальная война как способ преодоления кризиса пока не очевидна, но весьма вероятна, ну а массовый хаос и большое число региональных конфликтов представляются уже практически неизбежными.

За время функционирования эмиссионно-кредитной системы организации хозяйства западного мира (капитализм 3.0) сформированы гигантские затраты, которые капиталу с неизбежностью придётся списать в убыток. Так велят законы политической экономии. И их пока никто не отменил, а те, кто так утверждает, — врут.

Наши либеральные «братья» любят говорить, что «преступный» режим Путина существует только за счёт доходов от производства нефти и газа (что во многом правда) и это приведёт его к неминуемому банкротству и падению, но при этом, по их мнению, существование «демократического» режима в США только за счёт доходов от эмиссии (производства денежных знаков) к банкротству США не приведёт. В чем больше экономического смысла — в потреблении за счёт природной ренты или потреблении за счёт печатного станка?

Самые продвинутые и думающие члены мирового капиталистического правящего класса всё же считают, что списать долги в убытки западному миру всё-таки придётся. Радикального (в разы) падения жизненного уровня западных жителей при этом, конечно же, избежать не удастся, но все бунты и возмущения будут подавлены, все «нагрузки на капитал» в виде расширенного потребления, медицины, образования, социальных и пенсионных страховок необходимо «сбросить» и вернуться к базовому, нормированному ещё Марксом капитализму — с сохранением, конечно же, господства капитала над государством (государствами), описанному Лениным.

По всей вероятности, кризис приведёт к тому, что глобальный мир станет опять «региональным». Наши американские «друзья» это в какой-то мере понимают. Вся эпопея со сланцевыми углеводородами нужна, прежде всего, для обеспечения новых региональных экономических систем энергией. В ситуации обрушения мировой финансовой системы и в какой-то степени невозможности глобальных расчётов и глобальной торговли «своя» энергия — важнейшее условие для становления новой макрорегиональной экономики.

Политэкономическое проектирование в России: предпосылки и задачи

Есть некоторые особенности и надежды.

Мы не развалились в 90-е на кучу малых государств, пригодных для управления мировым капиталом.

Мы сохранили и сейчас воспроизводим наш ядерный меч-щит.

Мы не дали (в значительной мере) приватизировать наши природные ресурсы мировому капиталу.

Мы боремся за наш государственный суверенитет и сопротивляемся полному подчинению нашего государства капиталу.

У нас есть союзник — Китай, который, конечно же, политэкономически наследовал СССР в том смысле, что и наш советский опыт, и тысячелетняя китайская традиция государственности и государственной бюрократии пока позволяют ему держать капитал под своим государственным контролем. И в самом Китае, и с китайским государством как таковым идёт борьба. Её итоги не очевидны. Так же как и наша судьба.

В нашей культуре и истории содержится политэкономический рецепт преодоления кризиса, мы его помним и знаем. Нам необязательно возвращаться к базовому капитализму или строить империализм «по Ленину» (некоторые считают, что вернуться придётся ещё «глубже», к докапиталистическим отношениям, то есть к некой форме феодальных), поскольку мы несём в себе политэкономический «секрет» модернизированного советского капитализма (социализма) и можем предложить его миру в трудную минуту.

Нам надо готовиться к неизбежному — к реорганизации мировой хозяйственно-экономической системы. У нас есть год-два. Нынешнее либеральное правительство России не способно выступить инструментом проектирования и организации новой системы. Вместе с мировым банкротством должно будет уйти и это правительство либерального курса. Курс «на дно», который оно сегодня реализует, находится внутри глобального курса западной финансово-экономической системы к своему банкротству, очевидного сегодня в рамках политэкономического анализа.

Если мы хотим исторически выжить, нам придётся выйти за рамки существующей в мире хозяйственно-экономической системы и предложить для себя и, возможно, для других новую хозяйственно-экономическую модель. Её ещё только предстоит спроектировать. Проектировать нужно с учётом и рефлексией нашего советского опыта, опираясь на всю нашу историю целиком.

Нам придётся установить и защищать свой экономический суверенитет, позитивно решив проблему новой валютно-финансовой системы, в которой деньги перестанут быть лишь знаками, а вновь будут обеспечены реальными ценностями. Вопрос о региональном (не только в территориальном смысле) валютно-финансовом союзе — одновременно и вопрос достаточности объёма рынка. БРИКС, Евразийский союз, ШОС — возможные проекции такого объединения.

Нам придётся установить и защищать государственный характер изъятия (решив вопрос и объёма и механизма) и распределения прибавочного продукта (маржи).

Нам придётся создать функцию и аппарат планирования и проектирования хозяйственно-экономического развития страны. При современном уровне компьютерного развития для этого совсем необязательно возрождать материальный аналог советского Госплана.

Нам придётся сделать процесс освоения нашей территории основным воспроизводственным процессом.

Нам необходимы качественно иные интенсивность и плотность процессов мышления и деятельности в нашей стране. Действительным направлением инноваций должна стать робототехника, средства автоматизации производства и, главное, средства автоматизации управления производством.

Нам придётся ответить на вопрос о логической и онтологической сущности категории труда как на вопрос о действительных основаниях экономики посткапиталистического общества, которое должно иметь новую постмарксистскую политическую экономию.
P.S. Переделал и эту тему. На старую было 5,539 заходов.