5580. Европейская демократическая практика эпох Средневековья и Возрождения

[А. Буйчик, Э. Зайнагабдинова, Е. Сорокина]

http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Polit/buych/05.php
Глава 6.
6.1. Демократия и религия: новое в старом
6.2. Церковь и демократическая практика в средневековой Европе
6.3. Франкское наследие европейской демократии
6.4. Норманнский социум и его вопросы народовластия
6.5. Республиканизм как институт демократического правления
6.6. Демократические идеи Реформации
6.7. Полисная демократия Возрождения на примере Венеции
6.8. Демократическая практика федерализма в Нидерландах
6.1. Демократия и религия: новое в старом

Несомненно, развитие демократии и создание современного общества в Европе многим обязано христианству. Однако достаточно сложно определить, каким образом христианство повлияло на современное общество. В эпоху просвещения подобные утверждения вызывали много возражений, например, у Вольтера и Гольбаха. Но если рассматривать эволюцию формирования демократической практики в Средневековой Европе, то влияние христианства не менее значимо, чем влияние античного наследия.
Начнём с корней иудо-христианской традиции, с тех верований, которые представлены в Ветхом Завете.
Если обратиться к поискам корней демократической практики в Ветхом Завете, то обращает на себя внимание исключительная роль пророков. Религия Ветхого Завета легитимировала право некоторых членов общины обвинять от имени Бога не только общину, но и власть в отступлении от закона, данного Богом. В соответствии с этими представлениями Бог становится не властью в обществе, но судьей над обществом и мирской властью. Возникает ситуация «внешнего независимого судьи», к которому можно апеллировать, видя коррупцию и несправедливость в мире, нарушение установленных Богом законов. Мирская власть, в соответствии с этими представлениями, не обладает «иммунитетом», а Бог в своём стремлении наказать отступников от закона кажется эффективным, насылая стихийные бедствия, эпидемии и вражеские нашествия. Наказание за отступничество от Закона не откладывается до Страшного суда, при этом оно не происходит внезапно – предупреждение об этом наказании исходит из уст пророков.
Эта социальная онтология представляет контраст с религиями и социальной практикой народов Ближнего Востока, окружавших общество Ветхого Завета. В Египте, Ассирии, Вавилоне, сирийских царствах, окружавших Израиль, царь одновременно был и богом, или, по крайней мере, священной персоной, и не о каком вызове царской власти со стороны простого человека, почувствовавшего пророческий дар, не могло быть и речи. В роли предсказателя будущего могли выступать жрецы, боги могли рассматриваться как сила, определяющая судьбу, но никакой «харизмы снизу» древние религии иерархических цивилизаций Ближнего Востока не предполагали.
«Религия пророков» создавала совершенно атипичную для иерархических обществ ситуацию «контроля снизу», или легитимировала возможность «харизматического контроля». Власть, поставленная под такой контроль, уже никогда не будет тоталитарной, у подданных появляется независимый критерий оценки её деятельности и «исполнительный орган» – Глас Божий. Если наказание настигает и правителя, и народ в равной мере, то есть право народа требовать от правителя соблюдения божественного закона. Здесь необходимо заметить различие с представлениями религиозной традиции древнего Китая, где Небо могло высказаться один раз и решительно, то есть сменить династию, но не существовало никакой институционализации «харизматических критиков» режима.
В ветхозаветную религию оказалась встроенной мощная демократическая практика, реализующая идею независимого и скорого суда, совместно с «правом обвинения» власти снизу. Именно институт пророков сделал Ветхий Завет (уже в христианской традиции) столь опасным для власти – и светской, и церковной. Именно ветхозаветная пророческая практика стала и истоком Реформации.
Именно Ветхий Завет через тексты пророков, стал основным источником идей у радикальных протестантских сект. В русском православии, где роль Ветхого Завета вообще значительно скромнее, чем в западных христианских церквях, где роль Высшего Суда по отношению к власти заметно приглушена, а необходимость терпеть власть, в духе послания св. Павла к римлянам, рассматривается как императив, содержащаяся в Ветхом Завете идея боговдохновенного пророчества и возможность вызвать власть на суд перед Богом ясно проявила себя в переписке между Иваном Грозным и князем Андреем Курбским. Курбский совершенно ясно обвиняет Грозного в отступлении от христианских законов и грозит Божьим судом, опираясь на ветхозаветные цитаты, Грозный же отвечает ему словами св. апостола Павла о божественной природе власти.
В других мировых религиях – Буддизме и Исламе подобный институт пророчества отсутствует. В буддизме это связано с тем, что социум игнорируется, и проблемы власти не имеют значения для религиозного спасения. В махаянистском варианте буддизма институт патриархов, несмотря на кажущуюся близость к пророческой функции в Ветхом Завете на самом деле совершенно иной. Там нет ни надобности, ни возможности обвинить власть в силу базисных представлений об иллюзорности мира: спасение всегда уход от мира, а не социальное действие. Теократические функции духовенства в Тибете также никак не связаны с институтом пророков, здесь на практическом уровне монахи заботятся об охране людей от многочисленных злых духов, и ситуация в отнологическом плане напоминает греческий полис.
В раннем исламе, как мы говорили в предыдущей главе, в определённой степени роль пророков играли руководители мистических суфийских движений. Реально в суннитском исламе после Аль-Газали суфийские ордена были интегрированы в официальные религиозные институты и лишь в шиитском исламе, где ожидание прихода Имама – наследника религиозной власти Пророка Мухаммада институционализировано, в какой-то степени представление о «внешнем Суде» над существующей властью оказывает влияние на сознание верующих. Возможно, именно с этим связано создание своеобразной формы «исламской демократии» в современном Иране, в то время как попытки демократизации в странах суннитского ислама, как правило, носят антирелигиозный характер.
Таким образом, что в базисный текст христианской культуры оказалось вмонтированным представление о важнейшей демократической практике, то есть осуществлении суда над властью, нарушающей законы, причём это представление оказалось процедурно оформленным – через существование «независимых обвинителей», или пророков. Схема некоего импичмента, характерная для англо-саксонской политической системы, была заложена ещё в Ветхом Завете.
6.2. Церковь и демократические практики в Средневековой Европе

Институционализация пророчества была не единственной попыткой демократической практики, выработанной в рамках иудо-христианской традиции. В раннехристианских общинах пророки, учителя и апостолы играли очень значительную роль харизматических лидеров общины, но со временем потеряли своё влияние. На роль руководителей христианских общих выдвинулись епископы – первоначально лица, избираемые общиной для хранения и распределения средств общины. И здесь снова наблюдалось проявление демократической практики – выбора руководителя.
В момент массового возникновения христианских общин в Восточном средиземноморье в I-II вв. н.э. не существовало церковной иерархии, и назначать руководителей общин было некому. Однако с другой стороны «квазицерковь» существовала ещё в Иерусалиме под руководством Иакова. Кроме того, созданием христианских общин занимались апостолы, и они вполне могли стать родоначальниками «линий преемственности» церковных патриархов, наподобие тому, как это случилось в буддизме. Но этого не произошло. Было интересным в этой связи отношение к организации церковной общины апостола Павла, давшей представление о демократии, устанавливавшейся апостолами внутри общины:

«Умоляю вас, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, чтобы вы все говорили одно, и не было между вами разделения, но чтобы вы соединены были в одном духе и в одних мыслях»;
«Как смеет, кто у вас, имея дело с другими, судиться у нечестивых, а не у святых? Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела? Разве не знаете, что мы будем судить ангелов не тем ли более дела житейские? А вы, когда имеет житейские тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значащих в церкви. К стыду вашему говорю: неужели нет между вами ни одного разумного, который мог бы рассудить между братьями своими?»

В этом тексте выделяется представление об избранности христиан, способных «судить мир» в полном согласии с моделью «пророческой религии», и призыв к демократии внутри общины. Довольно быстро выяснилось, что функция, дающая власть, много важнее всех остальных. Некоторое время епископы конкурировали с пресвитерами и дьяконами за решающее влияние на паству, но уже к первому Вселенскому собору положение решительно изменилось – епископы стали непререкаемыми лидерами церковных общин.
В первые века христианства право общины выбирать епископов и отстранять принадлежало мирянам общины, и оно поддерживалось церковными авторитетами, Так, об этом говорил Василий Великий. Ориган призывал епископов не относиться к членам общины как господин к рабу, но как «раб с прочими сорабами».
Со временем, однако, значение епископской власти становилось всё более явным. Это приводило к обострению отношений между противоборствующими партиями во время выборов епископов, причём доходило до серьёзных междоусобиц и убийств. Так, в Риме во время избрания папы Дамаса в IV в. н.э. схватки между противоборствующими партиями продолжались три дня и после того, как приверженцы Дамаса взяли верх в церквях были найдены сотни убитых.
Эти конфликты вызывали серьёзное беспокойство церковных иерархов, и начиная с IV в. усиливаются попытки ограничить влияние простых верующих на выборы епископов. Окончательно это устранение было осуществлено на VII Вселенском соборе в Никее в 787 г. н.э. Правила, установленные этим собором, предполагали выборы епископа епископами. Тем не менее, выборы как демократическая практика внутри церкви сохранились. В XI в. возникла установленная процедура выбора папы конклавом, в монастырях выбираются аббаты. Роль церви как института, сохранившего правила выборов и внесшего эту демократиическую практику в обиход западноевропейской политики, очевидна. Церковь после VII Вселенского собора фактически превратилась в демократически управляемую корпорацию епископов, пополнение которой осуществлялось методом кооптирования. Роль такого рода демократических корпораций в истории демократии в Европе мы будем обсуждать в следующей главе.
Теперь обратимся к ещё одной важнейшей демократической практике церкви – к церковным Соборам. Идея обсуждать вопросы, относящиеся к области трансцендентного, и принимать решения по ним путём голосования может показаться достаточно странной. Для понимания сущности дела необходимо обратиться к христианской догматике и принять во внимание реальное положение церковных общин до времени Константина, когда христианство стало государственной религией. В тот период вырабатывались специфические практики нахождения согласия, которые впоследствии использовались в деятельности соборов. До объявления Константином христианства государственной религией христианская церковь представляла собой общины маргиналов, преследуемых императорами. Маргинальность и репрессии создавали острую необходимость в единстве и взаимопомощи между членами общин. Это единство, в соответствии с догматическими представлениями христианства, предполагалось достижимым через воздействие Святого Духа. Создавалась ситуация, когда необходимость единства осознавалась всеми членами общин, но платформу такого единства предлагалось определять способом, недоступным для процедурной операционализации. Каждый член общины мог претендовать на боговдохновлённость, и не следовало, что предложенные интерпретации учения будут совпадать.
Такое положение создавало парадоксальную социальную ситуацию. Растущая социальная сеть христианских общин нуждалась в иерархизации. В то же время она не признавалась и преследовалась государством. Создание даже подпольной иерархии требовало неких механизмов согласования взглядов, но плюрализм взглядов по догматическим вопросам был совершенно немыслим в силу представлений о единственности истинности, данной в божественном откровении. Следовательно, возникало две альтернативы:

добиваться неформального консенсуса верующих через осторожные и скрытые от основной массы верующих элитные переговоры, демонстрируя единство после достижения неформальных соглашений;
прибегать к анафеме, публично исключая из диалога несогласных примкнуть к определённой платформе.

Необходимость в первой альтернативе остро ощущалась внутри церковной элиты и росла по мере её отделения от основной массы верующих. С другой стороны, демократия внутри общин, и выборы епископов требовали публичного предъявления взглядов на догматы со стороны кандидатов и в этой сфере компромиссы были чрезвычайно затруднены.
Для поддержания единства церкви был необходим очень точный баланс между скрытыми внутриэлитными переговорами по догматическим и институциональным вопросам и неизбежно популистской электоральной политикой внутри общин. Такой баланс удавалось обеспечивать через поместные соборы, координирование действия церковной элиты вокруг митрополитов. Соборы возникли и обрели значение вместе с появлением и ростом значения митрополитов. Особенностью соборов (в силу характера церковной догматики) была ориентация на консенсус.
В условиях давления на церковь со стороны римского государства удавалось поддерживать хрупкое равновесие между популизмом в общинах и внутриэлитным консенсусом. Но после превращения христианской религии в государственную при Константине ставки оказались слишком велики – христианский мир «взорвался» ересями. Потребовались новые механизмы урегулирования догматических разногласий. Попыткой создать такие механизмы и стал созыв Вселенских соборов.
История Вселенских соборов является прямой иллюстрацией фундаментальной дилеммы консенсусной демократии. Хотя формально постановления соборов должны были приниматься большинством участников, по существу такой подход был лишён смысла, так как только консенсус или «квазиконсенсус» позволял избегать церковного раскола. Соборы кроме чисто догматических проблем должны были принимать во внимание и интересы власти, так как церковные разногласия легко перерастали в политические, особенно в условиях существования значительного количества монастырей, представлявших собой заметную политическую силу. Это ещё больше осложняло проблему.
Вселенским Соборам не удалось сохранить единство церкви: отошли ариане, затем несториане и монофизиты. Если арианской церкви не удалось создать устойчивую иерархию и выжить, то несториане и монофизиты успешно осуществили отделение, в основном за счёт того, что эти церковные иерархии создавались за пределами государственной власти Римской, а затем Византийской империй.
Демократический опыт церковных соборов в раннее средневековье выявил некоторые типичные политические конфликты, возникающие в условиях сочетания признаваемой всеми участниками процесса необходимости единства и консенсуса и реальных разногласий, являвшихся следствием культурных и региональных различий. Основной конфликт – это необходимость заручиться поддержкой в массах для успеха внутриэлитных переговоров. Чтобы навязать свою точку зрения в рамках элитного консенсуса необходимо разрушить консенсус на уровне масс.
Данная ситуация имела общий характер, и её значение выходило за рамки анализа церковной политики. С этой же дилеммой сталкивались практически все массовые революции Нового Времени. Догматические споры вокруг проблемы Троицы и соотношения божественного и человеческого компонента в личности Христа, могут, в силу структурных особенностей ситуации, служить хорошим примером трудностей демократической политики в отсутствии признания возможности плюрализма взглядов в обществе.
Основными уроками для демократической политики из событий ранней церковной истории является невозможность демократии в отсутствие плюрализма взглядов и необходимость «конгруэнтности» переговорного поведения на уровне элиты и уровне масс для обеспечения устойчивости социальной системы. Именно обеспечением такой конгруэнтности и была вызвана ликвидация практики выборов епископов церковной общиной на VIII Вселенском соборе.
Таким образом, опыт церковной демократии оказался неудачным, но попытка её создания обеспечила сохранение внутри церковной организации ряда демократических практик, ставших основой формирования демократических институтов в Средневековой Европе.
Западной церкви, находившейся под контролем Рима, удалось сохранить единство в большей степени, чем церквям на Востоке.
Р. Патнем в своём анализе гражданского общества в Италии и значения степени его развития для обеспечения успеха институционального строительства обратил внимание на тот факт, что высокая степень развития гражданского общества в Северной Италии, начиная с XI в. н.э. не имеет ясного исторического объяснения.
Трудно объяснить различия между Северной и Южной Италией влиянием античного политического опыта, так как полисное устройство существовало на всей территории Италии. Важнее обратить внимание на синхронность трёх явлений во второй половине XI в.:

институционализирование выборов папы в Риме;
выборы императора Священной Римской империи;
интенсивное развитие коммун в Северной Италии.

Коммунальное развитие было тесно связано с конфликтом между папой и императором и попытками императоров подчинить себе Северную Италию и папство. У папства не оставалось никаких средств борьбы против императоров, кроме как инициировать сопротивление городов Северной Италии распространению императорской власти. Такая интерпретация событий очевидна, но не даёт прямого ответа на вопрос, каким именно образом коммунальные формы оказались столь популярными, как и в каких обстоятельствах эти формы стали доминирующими, разрушив феодальный порядок, существовавший в Северной Италии более трёхсот лет, со времени её завоевания сначала лангобардами, а затем Карлом Великим. Некоторую ясность в этот процесс может внести учёт социальной динамики. Наследственные иерархические феодальные структуры не допускали значительной вертикальной мобильности. В раннесредневековой Европе по существу единственным каналом вертикальной мобильности была церковная иерархия. Но движение вверх по этой иерархии было связано со значительными ограничениями в личной жизни и достаточно жесткими обязательствами. Без такого канала, дающего возможность расти способным членам общества, наследственная иерархия быстро потеряла бы свою устойчивость.
Альтернативность феодальной и церковной иерархии являлась одним из ключевых факторов социальной стабильности в Европе в средние века. Она создавала иерархический плюрализм и вынуждала элиты феодальной и церковной иерархии вступать в переговоры, создавая тем самым базу для формирования демократических практик внутри элиты обществ в целом. В такой атмосфере и стало возможным появление иных иерархий, связанных с обогащением в результате торговли. Следовательно, наибольшее развитие торговые иерархии должны были получить в тех областях Европы, где отношения между феодальной и церковной иерархиями были максимально конкурентными и установление баланса сил между ними требовало наибольших затрат с обеих сторон. Это с одной стороны порождало связанные с необходимостью внутриэлитных переговоров демократические практики, а с другой стороны лишало обе иерархии возможности установления полного контроля над обществом и создавало для «третьих сил» возможность использовать складывающееся неустойчивое равновесие в свою пользу.
Соответствующая ситуация сложилась в Северной Италии, на границе взаимодействия между империей и папством, на территории, где неустойчивый баланс сил в этой борьбе делал для обеих сторон важным поиск дополнительных союзников, в качестве которых начали выступать городские коммуны. Вновь ситуация в городах Северной Италии оказалась похожей на ситуацию в церковных общинах в Восточной империи несколькими веками ранее. Амбиции местных нобилей и богатых купеческих фамилий приводили их к необходимости искать поддержку у папского двора или имперской бюрократии. Такая ситуация привела к формированию в городах «партий», боровшихся друг с другом. Борьба имела место практически во всех Северо-итальянских городах и сопровождалась переворотами, революциями, террором по отношению к побежденным. В то же время потребности торговли и экономического развития вызывали необходимость внутриэлитной координации и обеспечения порядка и управляемости в городах. Необходимость внутриэлитного согласия и фактическая возмоность обеспечить его только популистскими оставались главной политической проблемой Северной Италии на протяжении XII-XIV вв. К XV в. начался закат городских коммун: усталость от непрерывных социальных конфликтов привела к истощению коммунальной демократии и её замене на некоторую форму тирании, обеспечивавшей социальный мир ценой ликвидации демократических практик и институтов. Исторический эксперимент вновь оказался неудачным.
Таким образом, анализ социальной ситуации, например, в Средневековой Италии позволяет сделать некоторые наблюдения. Верхушка церковной иерархии в Средние века представляла собой весьма сложную социальную структуру со значительной степенью независимости отдельных её частей. Аббатства, архиепископства, епископства имели в своём распоряжении значительные средства и пользовались большой самостоятельностью. В то же время необходимость поддерживать единство церкви требовала от церковной элиты значительных усилий по выработке демократических практик. Несмотря на постоянные конфликты, умение находить взаимоприемлемые решения представляло очень значительный социальный капитал. И он, как показывает анализ развития коммунальных свобод в таких городах, как Пиза, Флоренция, Венеция, активно использовался для смягчения конфликтов внутри городов. Феодальные государства Европы в этот период не могли предоставить сравнимого опыта урегулирования конфликтов. Проблема состояла в институционализации переговорного процесса, как внутри элиты, так и между элитой и остальным обществом, причём такой институционализации, которая бы обладала сложностью, адекватной сложности решаемых проблем. Опыт итальянских средневековых коммун продемонстрировал крайнюю сложность решения этой задачи.
6.3. Франкское наследие европейской демократии

Теперь рассмотрим социально-правовые и демократические аспекты отдельных народов Европы в эпоху Раннего Средневековья, или Тёмных веков, как ранее называли исторический период с V по X вв.
В II-IV вв. германские племена представляли собой хорошо организованное общество с патриархальным родоплеменным укладом. Каждое племя владело земельными угодьями вокруг своего единственного поселения – общины. Сама община состояла из нескольких крупных семей-родов. Каждый род жил в отдельном доме и пользовался своим участком общинной пахотной земли. Семья делилась на несколько «кругов», соответствовавших различной степени родства. Франкское общество было патриархальным, так что родство в первую очередь определялось по мужской линии. В центре всех «кругов» находился глава рода, хозяин родовой земли. Первый круг родственников – это родные сыновья главы рода. Они жили под одной крышей с отцом и вместе работали на семейной земле. В случае смерти одного из братьев родственники первого круга имели безусловное первоочередное право получения наследства и того имущества, которое вдова, согласно франкским законам, должна была вернуть в семью мужа. Второй круг родичей – это двоюродные и троюродные племянники главы рода. Родственники этого круга также имели определённые права на наследство после смерти одного из сыновей главы рода. Семьи таких родственников были не слишком тесно связаны друг с другом. Они не жили одним двором, их владения не обязательно располагались поблизости. Однако некоторые статьи законов «Салической правды» позволяют предположить, что семьи, связанные таким родством, могли владеть общим имуществом – например, стадом скота. В таких случаях семьи родственников второго круга образовывали комплекс дворов внутри общинного поселения. Родство третьего круга – самое слабое у франков. В третий круг входили дальние родственники-мужчины, связанные с главой рода через родство по женской линии. Судя по тому, что в текстах франкских документов не сохранилось никаких указаний на хозяйственные связи между родственниками третьего круга, можно предположить, что это родство было чисто формальным. Наследственных прав родственники третьего круга не имели практически никаких.
Внутри рода царили общинные нравы. Все члены рода несли ответственность за любого родича – точно так же и община несла ответственность за любой из проживавших на её земле родов. Коллективная ответственность у франков в эпоху Великого переселения народов и в начале Тёмных веков предусматривала, среди прочего, необходимость уплаты податей по принципу за всех членов рода вместе. На уровне рода-семьи коллективная ответственность распространялась и на преступления, совершённые кем-либо из членов рода. Денежный штраф, налагавшийся на преступника, выплачивали члены его семьи, если сам он был не в состоянии заплатить.
Женщины также имели право на обладание собственностью. Чем-то они могли владеть совместно с мужьями, что-то принадлежало только им. Личной собственностью женщина распоряжалась по своему усмотрению, власть мужа на это имущество не распространялась.
В эпоху Тёмных веков, когда общественное устройство франков стало приобретать формы устойчивого централизованного государства, в общине произошли серьёзные изменения. Появление аллодиальной собственности подрывало саму идею традиционной общины. Некогда монолитное соседское образование начало распадаться на самостоятельные аллоды, владельцы которых обрабатывали свою землю и имели все права на собранный с неё урожай. Тем не менее, община не сдала своих позиций так легко. Аллод представлял собой, главным образом, пахотную землю, переходящую в собственность аллодиста. У общины всё ещё оставались значительные не поделенные и неделимые угодья – пастбища, леса, луга. Этими землями все члены общины продолжали пользоваться на равных основаниях.
Именно к периоду Тёмных веков, становления франкского государства и возникновения аллодиальной собственности на землю относятся наиболее детально прописанные главы франкских «правд», посвящённые защите общинной собственности от присвоения богатыми общинниками. Аллодиальная собственность стала причиной возникновения имущественного неравенства членов общины. Разделение между родами стало гораздо более заметным, чем раньше. Связи между родственниками всех кругов в этот период укрепились: возможность получить наследство после умершего богатого родича заставляла помнить всех своих родственников и не дать им забыть себя при разделе наследства. С другой стороны, большой род в эпоху аллодов переживал те же внутренние процессы, что и община. Всё чаще аллодисты официально отказывались от каких бы то ни было материальных и юридических связей. Однако, по сравнению со свободными франками, литы оказывались в приниженном положении. Лит, материально зависевший от какого-либо свободного, находился и в личной зависимости от него. В текстах «правд» свободный в такой ситуации именуется латинским термином dominus («господин»). Отдельно оговаривались отношения «господина» со «своими» и «чужими» литами. Господин мог отпустить лита на свободу, что также равняло лита с рабом.
Выступая в суде в качестве ответчика, лит оказывался в одинаковом положении с рабом. Например, если лит убил свободного, ему присуждали ту же кару, что и рабу. Виновный в убийстве лит поступал в полное распоряжение родни убитого, и те вольны были распоряжаться его жизнью и смертью. Напомним, что на свободных людей, виновных в убийстве, налагался лишь денежный штраф.
Если свободная женщина выходила замуж за лита, её карали штрафом в 30 солидов, что было сопоставимо со штрафом за тяжкое увечье. Сравнительно мягкие наказания за брак между литами и свободными женщинами свидетельствуют, что литы не были рабами в полном смысле этого слова. По франкским законам, если свободная женщина выходила замуж за раба, то она сама, и её потомки становились рабами. Но если лит принуждал свободную вступить с ним в брак, то его ждала смертная казнь.
Проводя аналогии с рабовладельческим обществом античного Рима, можно сказать, что литы ближе всего стояли к античным сервам, работавшим на хозяйской земле, отдававшим значительную часть урожая и свободно распоряжавшимся оставшейся частью. Само существование литов как промежуточной группы франкского общества вызвало изменения и в отношении франкских законов к рабам. И в древнейших текстах германских «правд», и в документах поздней эпохи, вплоть до периода Каролингов, рабы противопоставлялись свободным людям. Фактически их приравнивали к имуществу или скоту. Франкские «правды» говорят о продаже и краже рабов, об их передаче от одного хозяина к другому.
Как уже говорилось выше, раб мог выступать в суде свидетелем, но не ответчиком. При этом для получения от раба показаний его необходимо было подвергать жестоким пыткам – франки считали, что раб, подобно хитрому животному, не способен говорить правду без принуждения. Свидетельством некоторого смягчения франкских законов ближе к концу Тёмных веков стала как раз частичная отмена пыток. Например, если раб был похищен у своего хозяина, а потом вернулся или был возвращён тому, раб на суде мог указать на своих похитителей. В этом случае его не подвергали пыткам, но показания принимались во внимание, только если их могли подтвердить как минимум двое свободных.
Если раб наносил ущерб или увечье свободному человеку, его карали смертью или принуждали хозяина выплатить крупный штраф пострадавшему. Из этого пункта франкских законов следует, что рабы не имели имущества, из которого могли бы покрыть ущерб. С другой стороны, если свободный человек калечил или убивал чужого раба, он отвечал перед его хозяином как за порчу имущества или убийство домашней скотины.
В имущественном вопросе положение рабов стало меняться ближе к IX-X вв. Рабы уже обладали каким-то имуществом, которым распоряжались сами, без вмешательства господина. Более того, некоторые законы того времени упоминают о сделках, заключаемых между рабами и свободными людьми. Уже в каролингскую эпоху, до полной феодализации Франкского государства, главным признаком рабского состояния человека считалась безусловная личная зависимость от свободного человека. Франкские законы признавали в даже возможность работы одного раба на двух хозяев – например, если по приговору суда чей-то раб должен был отработать ущерб, причинённый не своему господину, он не переходил во владение истца, а лишь выполнял для него работу.
Личная свобода или несвобода человека во франкском обществе теснейшим образом была связана с правом собственности на землю. Раб по определению не мог владеть никакой землей. Даже если хозяин выделял рабу участок земли для относительно свободного хозяйствования, формально и фактически такой раб всё равно оставался внутри хозяйства своего господина. Изменялось лишь поле его деятельности, но никак не характер отношений с землевладельцем.
Франкское законодательство предусматривало отпуск раба на волю. При этом господин обязан был провести символический обряд денарий перед лицом короля. Такой путь был единственной возможностью для раба получить абсолютную свободу. Во всех прочих случаях, раб продолжал считаться собственностью господина или оставался в частичной зависимости. Франкские законы предусматривали несколько путей частичного отпуска раба, но не останавливались на них подробно. Видимо, необходимо было формальное заявление со стороны хозяина. Отпуск раба через денарий не имел обратной силы: свободный, чьего раба отпустил на волю кто-то другой, имел право лишь потребовать уплаты штрафа, но не возвращения раба.
Аллод, как мы уже говорили, похоронил общинный строй германцев. С возникновением аллодиальной собственности на землю стали распадаться обширные роды, основа традиционной соседской общины. Франкское общество начало движение к новому, более прогрессивному и производительному общественному строю. Уже в VIII в. аллодисты использовали свою землю как полноценную собственность: участки можно было свободно продавать и покупать, завещать по наследству. Не раз подчёркивалось, что собственность крестьян на землю способствовала развитию инициативы, появлению новых методов обработки земли, введению в хозяйство новых культур. Постепенно большая часть аллодов переходила в руки небольшого числа богатых общинников. Неравенство между членами общины, созданное введением аллодиальной собственности, углубилось ещё больше. Неимущие и разорившиеся общинники шли работать на земли богатых соседей. Во франкских «правдах» уже в VIII в. неоднократно шла речь о «бедняках» из числа жителей общин.
За материальной зависимостью неизбежно должна была последовать и зависимость личная, закрепощение бедняков. Однако этого долгое время не происходило. Законы Франкского государства жёстко ограничивали возможность брать в залог скот, принадлежащий свободному человеку. Выдачу залога практиковали как при торговой сделке, так и во время судебного разбирательства в качестве гарантии удовлетворения требований истца. Но если залогом служила земля или домашняя скотина (коровы или свиньи), разрешение на залоговую сделку должен был выдать герцог. Закрепощение же одного свободного общинника другим во франкском законодательстве напрямую запрещалось.
Впрочем, подобные запреты действовали лишь в отношении тех общинников, у кого было, что брать в залог, помимо земли и скота. У того же, кто полностью разорился, закон разрешал брать в залог все, что тот мог предоставить. И всё же закабаление одних общинников другими во франкском государстве происходило гораздо медленнее, чем имущественное расслоение. Чем активнее свободные франки, некогда бывшие равноправными членами своих общин, разделялись на богатых и бедных, тем сильнее это неравенство подчёркивали законы. В древнейших текстах варварских «правд» различались наказания для свободных и рабов и за преступления, совершенные в отношении тех и других. Ближе к IX-X вв. в законах появляется новая формулировка – выплаты штрафов производятся в зависимости от «качества», то есть общественного положения потерпевшего и виновного. Тогда же свободных людей начали делить на «людей» и «малых людей». К «малым людям» относились небогатые общинники, с которых, например, практически снималась ответственность за участие в мятеже против королевского герцога. Основная тяжесть штрафов и наказаний ложилась на зачинщиков мятежа и на их ближайших сообщников. «Малые люди» также подвергались штрафу, но несопоставимо меньшему. С другой стороны, чем выше было общественное положение пострадавшего, тем больший штраф налагался на виновного.
«Малые люди» по-прежнему принадлежали к свободным, невзирая на их ограниченную судебную ответственность. Но грань, отделяющая свободного от несвободного, для «малых людей» была теперь тоньше, чем для состоятельных. Пример тому – законодательство в области брака. Франкские законы запрещали кровосмесительный брак. Если состоятельный человек преступал этот закон, он лишался всего имущества, но не личной свободы. Бедняк же, «малый человек», становился государственным рабом.
Дальнейшее расслоение свободных франков на богачей и бедняков приводило к тому, что многие бедняки попадали в фактическую кабалу не только в результате продажи земли и другого имущества. Если бедняк присуждался к выплате штрафа и не мог выплатить его до конца жизни, долг переходил на его потомков вплоть до выплаты суммы. Неимущий же и вовсе был вынужден поступать в услужение к пострадавшему, что также приводило к фактическому закрепощению.
Когда Карл Мартелл ввёл систему бенефициев для своих воинов, это подорвало позиции аллодов. А сложившаяся вскоре система феодального землевладения и вовсе поставила крест на существовании свободных общинников. К XI в. закрепощение крестьян получило государственную поддержку – королевские указы обязывали все земледельческие общины просить защиты и покровительства у местного феодала. На смену франкским свободным, литам и рабам пришли дворяне, вилланы и сервы феодального общества.
Структура англосаксонского общества в VII-IX вв. была примерно такой же, как и традиционный уклад других германцев – франков. Англосаксы селились общинами, состоящими из нескольких крупных родов. Основную часть населения составляли лично свободные общинники.
По мере того, как патриархальный родовой строй стал отходить в прошлое, на первое место в крупных семьях начали выходить керлы – лично свободные крестьяне, владельцы собственных земельных наделов. Зажиточный керл мог иметь до пятидесяти гектаров пахотной земли в собственности своей семьи. Помимо керлов, в британском обществе в эпоху Раннего Средневековья были и полусвободные крестьяне, не имевшие собственной земли, а бравшие её в аренду у зажиточных собственников и платившие ежегодный оброк. Рабов англосаксы в хозяйстве использовали очень мало. По крайней мере, английские законы того времени – многочисленные англосаксонские «правды» – упоминают о рабах только вскользь. Видимо, рабов держали или на незначительных работах по дому, или на оброке, как колонов на материке.

Одним из наиболее устойчивых элементов общинно-родового строя в Англии была система правосудия и самоуправления. Низшая ступень англосаксонского государственного строя в Раннее Средневековье – деревня, тун.Тун состоял из нескольких крупных родов, селившихся единой общиной и коллективно владевших земельными угодьями. Главу туна, старосту, сход свободных общинников регулярно избирал из числа самых знатных и уважаемых своих членов. Старосты тунов ежемесячно собирались на свои собрания. Помимо советов старост, в каждом английском графстве существовало ещё одно народное собрание, фолкмот. К решениям фолкмота были обязаны прислушиваться даже королевские управители, представлявшие в графстве волю короля – шерифы. Народное собрание самого высокого уровня – уитенгамот,«совет мудрых», собиралось при королевском дворе. Решения уитенгамота были обязательны для самого короля. Законодательная власть в королевстве принадлежала уитенгамоту, это собрание знатнейших людей со всей Англии избирало королей и смещало их с трона.

Начиная примерно с IX в., родовой строй англосаксов постепенно вытеснялся классическим феодальным обществом. На смену керлам, чьи семьи сохраняли родовой уклад и владели действительно крупными земельными участками, пришли мелкие семьи – отец и сыновья-наследники, в чьей собственности находился, как правило, участок в 10-12 гектаров – виргата.В это же время английские короли, стремясь укрепить своё влияние на местную знать и крупных землевладельцев, начали передавать значительные угодья в наследственную или в феодальную собственность. Прежняя система землевладения – фолкленд(«народная земля») уступила место бокленду(земля, право на владение которой удостоверяла особая королевская грамота). Примерно по той же схеме, что и во франкском королевстве, формировалась в Англии и военная знать, рыцарство. Как и у франков, рыцари быстро вытеснили крестьянское ополчение, став главной ударной силой королевского войска. Мелкие крестьяне, не выдерживавшие конкуренции с эрлами, богатыми землевладельцами, были вынуждены идти под их покровительство. Королевский указ в X в. поставил для всех свободных жителей страны обязательное условие – найти себе господина, лорда. Этот титул полностью соответствовал франкскому понятию «сеньор». Но фактическое закрепощение крестьян шло в Англии гораздо медленнее, чем в государстве Каролингов. Западно-Франкское королевство, одна из трёх частей распавшейся империи Карла Великого, к XI в. была уже полностью феодальным государством с устоявшейся крепостной системой, распространявшейся на всё крестьянство. Английские же крестьяне окончательно попали в крепостную зависимость от своих лордов лишь после норманнского завоевания, ближе к XII в.
Таким образом, мы видим, что социальное положение во Франкском государстве и у англосаксов практически не давало возможности развитию каких-либо демократических идей, хотя у последних мы наблюдаем некоторые элементы народной кратии, которая была сведена позже на нет. Именно такое положение населения откатило процесс демократизации в Центральной Европе на многие века, сделав возможным лишь крайне незначительные попытки привлечения отдельных слоёв социума.

[А. Буйчик, Э. Зайнагабдинова, Е. Сорокина]

6.4. Норманнский социум и его вопросы народовластия

Эпоха викингов оказала громадное влияние не только на западноевропейские страны. Не менее, если не более важно в историческом плане то, что за три с небольшим века общественный и государственный строй северогерманских племён претерпел серьёзнейшие изменения. Их итогом стало вхождение Скандинавии в эпоху феодализма, присоединение к общеевропейскому историческому процессу.
Исторически сложилось так, что норманны дольше других германских народов сохраняли патриархальный уклад и близость к родоплеменному строю. Однако норманнские семейства не объединялись в соседские общины. На протяжении нескольких веков основной ячейкой скандинавского общества оставалась большая семья, которая вела хозяйство хуторского типа. Связи между родичами были главной связующей силой скандинавского общества.
Членов рода объединяло, с юридической точки зрения, одно основное право – право защищать жизнь и честь каждого из членов рода, право мстить за его смерть, а также получать от убийцы или членов его рода виру – плату, полагавшуюся по скандинавским законам за убийство. Безопасность всего рода и каждого из его членов являлась главной целью, которой служили родственные связи. Их значение было очень велико ещё задолго до эпохи викингов. Связь между членами рода не прерывалась и по мере вхождения норманнов в европейскую цивилизацию. Официальный выход из рода норманны практиковали гораздо реже, чем жители западноевропейских стран. Столь крепкие узы крови сохранялись, конечно, не только благодаря устоявшейся за века традиции, но и по причине иных, нежели в Европе, экономических условий.
Общинного землевладения у норманнов – в отличие от континентальных германцев – в VI-VIII вв. не было. Одаль, наследственное семейное хозяйство, являлся краеугольным камнем экономической жизни. Во главе одаля стоял мужчина-бонд, отец семейства и глава рода. Он принимал все решения, касающиеся жизни членов семьи, и власть его была непререкаемой. Одаль был явлением того же порядка, что и дружина викингов, беспрекословно подчинявшаяся своему вождю. В его состав входила вся земля, которую когда-то взял себе род. В общине континентальных германских народов земли общего пользования принадлежали нескольким большим родам совместно. У скандинавов же собственность не делилась на общинную и семейную: семейным было всё. Одаль старались по возможности не дробить на наделы мелких семей. Братья, даже обзаведясь собственными семьями, продолжали совместно обрабатывать родовые земли. Лишь иногда пашни на время распределялись между семейными хозяйствами внутри рода, но не выходили за его пределы. Одаль сохранял своё значение основной единицы землевладения вплоть до конца Средневековья, до XIV в. Точно так же и род оставался основной единицей скандинавского общества в течение многих веков.
Главной фигурой в роду был его глава, отец семейства – одальсбонд, или бонд. Бонду принадлежало всё имущество рода, он был главным представителем своей семьи на суде, во время имущественных и личных споров. Бонд мог быть богатым или бедным, женатым или холостым – но он один владел землей и обладал всеми правами свободного человека. В эпоху викингов, в VIII-X вв., в Скандинавии сложилась особая категория крупных землевладельцев – «могучих бондов», владевших огромными землями и богатыми хозяйствами. «Могучий бонд» нередко был основной фигурой в походе викингов – если он сам не всходил на палубу собственного корабля во главе дружины, то нанимал воинов, давал им корабль и отправлял в торговую экспедицию или в набег на дальние земли. В период становления скандинавской государственности «могучие бонды» оказывали серьёзную поддержку конунгам, снаряжая воинские дружины.
Жена бонда, хозяйка дома, пользовалась непререкаемым авторитетом внутри хозяйства. На ней держался весь дом, она следила за батраками и рабами. На поясе хозяйки дома висел ключ от амбара – главный отличительный знак её достоинства. Если глава семейства уходил в море на промысел или в поход, жена оставалась фактически главой рода – только на суде представительствовал кто-то из мужчин.
Имущество одаля складывалось из нескольких частей. Во-первых, наследственная земля, неделимые родовые владения. Во-вторых, земельные наделы, либо вошедшие в состав одаля в качестве выкупа за невесту, либо полученные в наследство от дальних родственников. Наконец, семейное состояние дополняла добыча, привезённая из воинских походов или торговых экспедиций. Всё это являлось собственностью всего рода и переходило сыновьям по наследству от отца. Был ещё один вид совместной собственности – то, что принадлежало супругам либо деловым партнёрам. Скандинавские законы, особенно в эпоху викингов, нередко упоминают имущество, совместно принадлежащее двум свободным людям, не состоящим в кровном родстве. Видимо, уже тогда купцы-викинги зачастую объединяли часть своих богатств, чтобы снарядить экспедицию. Доля, внесённая каждым, определяла и его прибыль после удачного плавания.
После смерти отца главой рода становился его старший сын, получавший в наследство все земельные владения и хозяйство. Запрет на деление семейных наделов, бедность скандинавских земель и недостаток свободных территорий – вот главные причины, вызвавшие появление викингов – купцов, воинов, грабителей. Как правило, викингами становились младшие сыновья в семье, стремившиеся добиться для себя большего, нежели скромная доля в родительском наследстве и невозможность завести собственное хозяйство.
При рассмотрении систем «народного правительства» в Древней Греции и Древнем Риме, лишённых важнейших особенностей современной системы представительной власти, бросается в глаза отсутствие двух основополагающих политических институтов:

национального парламента, состоящего из выборных представителей;
всенародно избранных местных правительств, то есть органов местного самоуправления, полностью подчинённых национальному правительству.

Эту систему, сочетающую в себе демократию на местном уровне со всенародно избранным парламентом на высшем уровне, ещё предстояло изобрести.
Впервые подобное сочетание политических институтов возникло в Англии, Скандинавских странах, Нидерландах, Швейцарии и ещё в нескольких регионах, располагавшихся к северу от Средиземного моря.
Притом, что модели политического развития в каждой из этих стран сильно отличались друг от друга, в значительно упрощённом виде эта версия первой была создана и реализована именно у северных народов: свободные граждане и знать начали принимать непосредственное участие в местных собраниях. К ним добавлялись региональные и национальные собрания представителей, часть которых или все избирались.
Начнём с местного собрания. В близлежащем к Тронхейму городке Стейнкьер до сих пор можно видеть большие камни, выложенные в форме ладьи, – туда примерно с 600-го по 1000 гг. регулярно приходили свободные граждане, обладавшие всеми правами, чтобы провести там собрания, по-норвежски называвшиеся «тинг». В 900 г. собрания свободных викингов устраивались не только в Тронхейме, но и во многих других регионах Скандинавии. Как и в Стейнкьере, «тинг» обычно проводили где-нибудь на открытом месте, огороженном поставленными стоймя большими камнями. Во время подобных собраний свободные викинги обсуждали, принимали или отвергали законы, а также избирали или утверждали короля, который был обязан поклясться в том, что будет следовать законам, принятым на «тинге».
Викинги почти ничего не знали о демократических и республиканских процедурах, существовавших тысячу лет назад в Греции и Риме. Действуя в соответствии с логикой равенства, которое считалось неотъемлемым правом свободного человека, они сами создали систему своих собраний. О том, что в X в. идея равенства была жива и широко распространена среди датских викингов, можно судить по тому, что во время плавания по одной из французских рек на вопрос окликнувшего их с берега герольда: «Кто ваш господин?» – викинги ответили: «У нас нет господина. Мы все равны».
Однако не следует преувеличивать и приписывать тому обществу истинные демократические ценности. Равенство, которым так гордились викинги, было прерогативой только свободных людей, но и они были далеко не равны между собой в имущественном и социальном плане. Ниже свободных людей стояли рабы. Так же как древние греки и Римляне, европейцы и американцы несколькими столетиями позже, викинги владели рабами – ими становились военнопленные или те, кто был захвачен во время набегов на соседние племена, или те, кого покупали на существовавших исстари и повсеместно невольничьих рынках. В отличие от «свободных по рождению» рабы, даже получая «вольную», сохраняли зависимость от своих прежних хозяев. Если на социальной лестнице ниже свободных находились рабы, то выше стояла родовая аристократия, обладавшая богатством и наследственным статусом. Эту пирамиду венчал король, чья власть была ограничена тем, что он получал её не по наследству, а в результате выборов, и давал обязательства повиноваться законам и следовать необходимости завоевывать лояльность знати и поддержку свободных простолюдинов.
Несмотря на то, что равенство было серьёзно ограничено, класс свободных людей (крестьяне, мелкие арендаторы, или землевладельцы-фермеры) был достаточно многочислен, чтобы оказывать длительное демократическое влияние на политические институты и традиции.
В других краях Европы местные условия также порой благоприятствовали прямому участию народа во властных институтах. Так, например, высокогорные альпийские луга обеспечивали определённую степень защиты и независимости свободным людям, занимавшимся скотоводством. Вот описание Реции (впоследствии швейцарский кантон Граубюнден), относящееся к 800 г.: «Свободные крестьяне оказываются там в единственной в своём роде ситуации, способствующей равноправию. Связанные воедино своим общим положением и общими правами пользования, они культивируют чувство равенства, не имеющее ничего общего с иерархическим, ревностно пекущимся о незыблемости сословных границ сознанием, присушим средневековому феодализму. Этот совершенно особый дух будет определять впоследствии возникновение демократии в Ретийской республике».
От народных собраний – к собраниям законодательным.Когда викинги двинулись на запад, по направлению к Исландии, они воссоздали на новых местах и свои политические институты. Более того, предваряя повсеместное возникновение национальных парламентов, в 930 г. они создали подобие «супертинга», так называемый альтинг, или Национальное Собрание, остававшееся источником законотворчества в Исландии на протяжении более трёх столетий, пока страна не была окончательно покорена Норвегией.
Тем временем в самой Норвегии, равно как и в Дании и Швеции, появлялись свои региональные, а затем и национальные собрания. Хотя постоянное усиление власти короля и контролируемой им централизованной бюрократии принижало важность этих органов, они оставили свой след в истории развития демократии. К примеру, в Швеции традиция народного участия в собраниях, заложенная в эпоху викингов, в XV в. породила детище современного парламента: король начал собирать представителей различных сословий шведского общества – аристократии, духовенства, бюргерства, простолюдинов. Из этих собраний по прошествии времени возник шведский риксдаг,или парламент.
Таким образом, несмотря на некоторую политическую и экономическую отсталость народов Севера, именно там сформировалась основа новой демократии, которая в дальнейшем была распространена на территории всей Европы. Местные собрания, а в дальнейшем и парламент и сформировали новое политическое кредо европейского социума, которое получило своё развитие в эпоху Ренессанса.
6.5. Республиканизм как институт демократического правления

После краха Римской республики на Западе наступила долгая эпоха заката идеи «активного гражданина», само существование которого подкреплялось политическими действиями и осуществлялось через них. На смену гражданину, с его суждениями и поступками пришёл человек искренне верующий.
Христианская точка зрения на мир усматривала рациональность политических действий не в полисе, а в теологии. Эллинская концепция человека созданного для жизни в городе-государстве была заменена новой концепцией, обращающей первостепенное внимание на то, как человек должен жить и строить свои отношения с Богом. В очевидном противоречии с греческой позицией, настаивающей на том, что полис является воплощением политической добродетели, христианский взгляд на мир настаивает на том, что добродетель заключается в подчинении божьей воле. В течение многих столетий, вплоть до эпохи Реформации эта позиция в её различных интерпретациях преобладала в политике христианских государств Европы.
Конечно же, христианство не игнорировало вопрос о правлении и целях, которые люди должны достигать в процессе совместной производственной деятельности. Оно никогда не стало бы мировой религией в случае отказа от решения данных вопросов. Более того, было бы неверным рассматривать христианство как полный отказ от идеалов, ставших основой античной цивилизации.
Рассмотрим для примера идею политического равенства. Она до известной степени, хотя и в преобразованном виде была сохранена и развита христианством. Макинтаир отмечает, что христианское утверждение о равенстве людей перед Богом, с его указанием на возможность сообщества, в котором ни у кого не будет превосходства над другими в моральных или политических правах, было единственной возможностью сохранения ценностей политического равенства в мире с минимальной экономической производительностью, в котором огромные массы населения жили на уровне физического выживания. В подобных условиях, религиозный взгляд на равенство был, по крайней мере, способом сохранения надежды на лучшую жизнь. Понятно, что христианство использовалось и для оправдания таких институтов как рабство и крепостное право. Оно содержало противоречивые элементы, некоторые из которых породили в дальнейшем серьёзные трудности самой этой религии.
Августин Блаженный в «Граде Господнем», работе написанной в период с 410 по 423 гг. н.э., выдвинул идеи, которые многие рассматривают наиболее откровенным обоснованием превосходства духовной власти над светской. Августин настаивал на том, что история церкви представляет собой марш господа в мир и что истинный христианин не должен сосредотачиваться на проблемах этой временной жизни. Написанная в самом начале распада Римской империи, книга Августина Блаженного рекомендовала верующим переориентировать свои желания с земных вещей на достижение града небесного. Свет, исходящий от Бога, может помочь истинно верующему достичь вечной благодати, обещанной всем в будущем.
В эпоху средневековья практически не разрабатывались теоретические концепции, в которых бы анализировался опыт демократического полисного устройства. Несмотря на то, что в Европе произошли важные политические события, они не кристаллизировались в какую-то новую форму демократии. Не вызывает сомнения и тот факт, что европоцентристский подход, доминирующий в современной политической теории, своими корнями восходит к возникшему в средние века пренебрежительному отношению ко всему тому, что происходит не в Европе. Фактически до Фомы Аквинского, жившего в XIII в., влияние отцов церкви и Августина Блаженного, в частности, на политическую мысль было абсолютным, что в значительной степени объясняет её стагнацию.
Фома Аквинский (1225-1274 гг.) попытался заново взглянуть на взаимоотношения духовной и светской сфер жизни общества. Он исходил из политической концепции Аристотеля, которая на долгие столетия исчезла из научного оборота на Западе, и была переведена с арабского языка на латинский только в середине XIII в. Фома Аквинский интегрировал её в основную канву христианского учения.
Рассматривая монархию в качестве лучшей политической формы, Ф. Аквинский указывал, что монархическая власть не должна быть абсолютной, ничем не ограниченной. По его мнению, власть короля является легитимной только до тех пор, пока она поддерживает естественное право – часть вечного и неизменного закона, открытого человеческому разуму. Поскольку государство не вправе интерпретировать религиозную доктрину, церковь должна «стоять судией над правителями». Более того, восстание против правителя оправдано, если он постоянно нарушает естественное право. Таким образом, идея ограниченного, конституционного правления, являющаяся центральной в рамках либерально-демократической традиции, была предвосхищена и озвучена Фомой Аквинским, несмотря на всю его озабоченность развитием христианского сообщества.
Если говорить о средневековом мировоззрении в целом, то для него было нормальным и оправданным существование подчинённой божественной воле иерархии сословий и статусных групп. В нём отсутствовало представление о светской политической власти, которую мы привыкли видеть в наше время. Не существовало теоретической и политической альтернативы теократическим идеям папы и императора Священной Римской Империи. Интеграция христианской Европы опиралась именно на эти две силы. Данный порядок можно было бы назвать международным христианским обществом, которое рассматривало Бога в качестве высшего авторитета в деле разрешения споров и конфликтов. Политика была подчинена религиозной доктрине, господствовали представления об универсальности человеческой природы.
Идея современного государства появилась на свет только вследствие краха западного христианства в той форме, в которой оно сложилось в средние века. Силы его были окончательно подточены Реформацией и национальными движениями. Несомненно, значительный вклад в эти процессы внесло и развитие средневековой городской цивилизации, и сопутствующие ей политические формы коммунитаризма.
После продолжительной эпохи раннего феодализма, которая некоторыми историками называлась эпохой Тёмных веков, примерно с XI в. начинался процесс возрождения экономических и политических институтов некоторых европейских государств. Центром его стала Италия, занимавшая выгодное геополитическое положение, имевшая многочисленные города – центры ремесла и торговли, и ещё не утранившая полностью традиции, на которых опиралось её прошлое величие.
В политическом плане Италия выдвинула в этот период времени две противоположные модели государственного устройства неизвестные остальным феодальным странам, переживавшим период раздробленности, политической атомизации, временами напоминавшей гоббсовскую «войну всех против всех».
После завоевания Сицилии, Апулии и Калабрии норманнами Рожера II в 1130 г. возникло сильное централизованное государство, с развитой бюрократией и системой управления очень напоминающей абсолютистскую модель. Оно достигло своего расцвета при Фридрихе II, принявшим в 1231 г. так называемую Конституцию, которая представляла собой первую за 700 лет средневековья попытку кодификации административного права, провозглашала права монарха на власть данными богом, обосновывала государственную централизацию, вводила обязанности и привилегии феодальных сеньоров. Как известно, монархический абсолютизм стал преобладающей формой правления в других частях Европы значительно позднее (XVII-XVIII вв.).
На Севере Апеннинского полуострова появились многочисленные городские коммуны-республики, которые были самоуправляющимися городами-государствами. Как и автократический режим Фридриха II на Юге, новые республики на Севере являлись своеобразной реакцией на анархию и немощь, типичную для средневековой Европы. Кровавые вендетты феодальных кланов опустошали страну, разрушали города и села, делали опасным занятием торговлю. Однако решение этой проблемы, найденное на Севере, было совершенно иным, нежели на Юге. Оно в меньшей степени опиралось на феодальную иерархию и в гораздо большей – на сотрудничество свободных граждан жителей городов.
Первые коммуны развились из добровольных объединений соседей, договаривавшихся между собой о взаимопомощи, общей обороне, экономическом сотрудничестве. Формами таких объединений были купеческие гильдии, “vicinanze” (соседские товарищества), “consorteri” (объединения граждан в целях самообороны) и “populus” (парафиальные братства, занимающиеся организацией самопомощи прихожан определённого костела). Их бурное развитие поставило на повестку дня вопрос о соответствующих политических учреждениях, которые бы могли обеспечить реализацию разнообразные интересов граждан через государственные институты.
В IX-X вв. большая часть ломбардских городов находилось под управлением епископов, которые присылали своих уполномоченных, вершили суд, назначали городскую администрацию. Зачастую епископ выступал в роли городского магистрата, которому приходилось считаться с мнением горожан при управлении городами.
С течением времени церковная реформа и борьба католической церкви с императорами Священной Римской Империи ослабила власть епископов, вызвав брожение в городах и их стремление к независимости. Города XI в. уже представляли собой силу, поддержку которой искали и папа и император и поэтому шли на уступки свободолюбивым горожанам. Например, подстрекая жителей Лукки к восстанию против епископа Ансельма, Генрих VI наградил их важными привилегиями и приказал, чтобы «с этих пор ни один епископ, герцог, маркиз, граф, или кто бы то ни был, не смел, нарушать их прав». В противном лагере также старались обеспечить себе верность городов. Папа приказал дать привилегии Мантуи, но напрасно. В 1090 г. мантуйцы изгнали своего епископа Гуго, а его регалии передали в руки властей города.
В конце XI – первой половине XII вв. в Северной Италии произошла муниципальная революция, благодаря которой епископское управление во многих городах уступило место муниципальной автономии.
Первые города-республики возникают во Флоренции, Венеции, Болонье, Генуе, Милане. Потом республиканское устройство распространяется на Пизу, Падую, Сиену и становится доминирующей политической формой во всей Северной и части Центральной Италии примерно в конце XII в.
Муниципальное управление состояло из трёх основных элементов:

власти народного собрания;
власти совета;
власти консулов, позже подеста.

Гражданскими правами в городах Северной Италии пользовались взрослые мужчины-домовладельцы, обладающие собственностью подлежащей налогообложению. Как и в Древних Афинах, доступ к гражданским правам в итальянских республиках был сильно ограничен.
Народное собрание (“concio publica”, “parlamentum”) включало в себя всех членов ассоциации граждан и собиралось в наиболее важных случаях. Например, для избрания консулов и других магистратов. По истечении срока своих полномочий (1 год), консулы отчитывались о своей деятельности перед собранием. Сменивший их подеста уже был подотчётен Совету.
Совет был главным органом городского самоуправления. Его называли “credentia”, потому что его члены (“sapientes” или “prudentes” – мудрые) первоначально давали присягу доверять консулам. Во многих городах консулы не могли принимать важных решений без согласия Совета.
Все граждане делились на избирательные округа, или “contrada”. Они с помощью жребия определяли тех, кому предстоит заседать в Большом Совете – главном органе коммунального самоуправления. Обычно срок полномочий членов Совета ограничивался одним годом, а количественный состав достигал нескольких сотен человек.
Полномочия Большого Совета итальянских городских республик были более существенными, нежели полномочия римского Сената. Как отмечает Жан Боден, венецианский народ контролировал только те вещи, которые принадлежали к юрисдикции верховной власти, остальные – решались Советом и магистратами. Редким было принятие обращения к народу, ещё более редким – споры о начале войны и уж совсем редкими – о приятии или отмене законов. Если когда и созывался народ, то почти всегда для выборов магистратов.
Консулы являлись администраторами, судьями и военачальниками. В некоторых городах каждое сословие назначало своего консула. Дело в том, что сообщество граждан состояло из соперничающих между собой элементов: знати (“milites”, “capitanei”), торговцев и ремесленников и черни. Во многих местах знать первоначально не входила в состав муниципальных сообществ. Зачастую число консулов находилось в соответствии с количеством городских кварталов.
После попытки подчинения своей власти Милана (1158 г.) и некоторых других городов Ломбардии, император Фридрих Барбаросса ввел новую должность подеста-градоначальника. Будучи представителем императорской власти (независимо от того назначался он или утверждался монархом), подеста стал верховным магистратом города и сосредоточил в своих руках власть, ранее принадлежавшую консулам. Обычно его привозили из другого города, для обеспечения полного контроля над горожанами со стороны короны. Однако такое положение продолжалось недолго. В марте 1167 г. возник союз ломбардских городов против императора, известный в истории под названием Ломбардской лиги. Она получила благословение от папы римского и добилась больших военных и политических успехов. Несмотря на то, что император сохранил за собой право принимать апелляции и собирать военные подати, его политический контроль над городами был фактически ликвидирован. Подеста стали теперь избираться горожанами. Его права были ограничены Большим и малым Советом при градоначальнике.
Обычно для избрания подеста создавалась специальная электоральная коллегией, сформированная из членов Большого Совета. Она должна была предложить кандидатуры трёх человек, которые достойны управлять Советом и городом. Окончательное решение по этому вопросу принималось членами Совета, которые выбирали подеста сроком на один год. Этот чиновник получал жалование от города и должен был отчитываться перед Советом о своей деятельности. После завершения срока полномочий подеста он не мог в течение трёх лет претендовать на место в Совете.
Возникшие коммуны не были демократиями в современном смысле этого слова, потому что сравнительно небольшая часть их жителей являлась полноправным “populo”, то есть гражданами, имеющими право избирать должностных лиц, быть избранными, заседать в городском совете и принимать решения, касающиеся судеб республики. По данным историка Лауро Мартинеса от 2% до 12% жителей северо-итальянских коммун обладало избирательным правом. По другим оценкам, например, приведённым в книге Роберта Патнэма «Демократия в действии», во Флоренции гражданскими правами располагала 20% населения города, которое превышало 100 тыс. чел.
Несмотря на это уровень политического участия в городах С. Италии был очень высоким в сравнении с другими странами Европы того времени. Это участие проявлялось, в том числе, и в деятельности всевозможных, создаваемых гражданами комитетов и комиссий по самым различным вопросам. Например, в маленькой Сиене, где жило всего 5 тыс. чел., одновременно существовало 860 должностей, в основном выборных, для управления городом. Во многих больших городах городские советы насчитывали несколько тысяч человек, которые активно участвовали в обсуждении вопросов и принятии решений.
Административные должности в итальянских коммунальных республиках заполнялись профессионалами. Специалисты в области городского управления и финансов, торгового права, бухгалтерского учета, городского планирования, общественного образования, охраны правопорядка трудились в различных комитетах и комиссиях муниципалитетов. Большая потребность была в юристах в связи развитием торговли и договорных отношений между жителями и городами. Архивы свидетельствуют, что в Болоньи городе с населением в 50 тыс. чел. работало более 2000 профессионалов-нотариусов.
Это стимулировало развитие образования, в том числе и высшего. В Болонье возникла известная всей Европе юридическая школа. В конце XII в. там насчитывалось более 10 тыс. студентов со всех стран Европы. Фридрих I даровал специальные привилегии болонским профессорам и студентам в 1158 г., что положило начало местному университету. В других городах также местные школы начинают преобразовываться в университеты или, как их тогда называли, “studia generalia”. Таким образом, в Италии основание университетов, а их было 22, совпало с эпохой свободных городов.
Города-республики не были эгалитарными сообществами. Примерно половина их населения относилась к наименее обеспеченным группам населения. На протяжении всего периода существования республиканского строя аристократия составляла значительный процент граждан городов-государств. Олигархические семейства играли очень важную роль в жизни таких республик как Венеция и Флоренция. Хотя их влияние и не было здесь столь безграничным как на Юге, аристократия группировала вокруг себя сети клиентов. Клановые вендетты – малые партизанские войны – никогда не исчезали из общественной жизни городов-республик. Феодальные башни и укреплённые дворцы в Болонье и Флоренции являются немым свидетельством того, что проблема безопасности была очень острой для коммун С. Италии. Однако она и стимулировала граждан, стремящихся найти адекватные ответы на вызовы времени. Нигде в Европе гражданская солидарность в обеспечении общественного порядка не играла такой значительной роли как в Италии. Для борьбы с феодальными вендеттами граждане заключали союзы и соглашения, оказывали помощь друг другу в случае угрозы их безопасности.
Однако, к несчастью для развития демократии, во второй половине XIV в. республики в некоторых крупнейших городах начали постепенно отступать под натиском исконных врагов народовластия: экономического упадка, коррупции, олигархии, войны, территориальной экспансии, узурпации власти авторитарными правителями. Большой проблемой для городов были эпидемии заразных болезней. Например, эпидемия чумы 1348 г. привела к тому, что население Италии сократилось на треть, население же городов сократилось наполовину. Но, пожалуй, главной причиной заката коммунального республиканизма было укрепление централизованного государства, которое шло на смену городам-государствам. Поэтому большинство самоуправляемых коммун было обречено на слияние с более крупными и сильными политическими образованиями, в рамках которых они стали административными единицами.
Таким образом, если сравнить республиканский строй в городах Северной Италии с Римской республикой и Афинской демократией, то мы можем сделать выводы:

Итальянские города-республики ещё более ограничили доступ к гражданству, введя имущественный ценз.
Роль народных собраний была в них ничтожно малой по сравнению с Римом и, особенно, Афинами.
Главная роль в системе управления отводилась Совету, который постепенно эволюционировал в закрытую олигархическую структуру.
Исполнительные и судебные функции в них были сосредоточены в руках профессионалов, подотчётных рядовым гражданам.

По мнению американского политолога, специалиста в области теории демократии, Дэвида Хелда, несмотря на всё многообразие республиканской традиции эпохи Ренессанса, её можно свести к двум основным моделям: республиканизму, ориентированному на развитие и республиканизму, ориентированному на защиту. Они по-разному, интерпретируют такие ценности демократии, как свобода и политическое участие. Если первый подчёркивает внутреннюю ценность участия граждан, важную для развития человеческой личности, то второй акцентирует внимание на инструментальной стороне политического участия, необходимого для защиты и достижения целей и интересов граждан, то есть обеспечения их личной свободы. Республиканизм, ориентированный на развитие исходит из традиций древнегреческого демократического города-государства, философских идей самовыражения людей в полисе и через полис. В этом смысле политическое участие является необходимым аспектом добропорядочной жизни человека вообще. Напротив, республиканская Теория, ориентированная на защиту, восходила своими корнями к традиции Древнеримской республики и произведениям историков, в которых показывала крайне неустойчивый характер гражданских добродетелей и их подверженность разложению, если они зависят исключительно от участия любой социально-политической группы общества, не важно является она народной, аристократической или монархической. Республиканизм, направленный на защиту, придаёт первостепенное значение участию всех граждан в принятии коллективных решений, чтобы гарантировать защиту их личной свободы.
Следовательно, можно говорить о двух концепциях республиканизма, различающихся концептуально, своими традициями, принципами и влиянием на последующие представления о демократии.
Республиканизм, ориентированный на развитие получил освещение в работах Марсилия Падуанского (1275-1342 гг.). Главным произведением автора является книга «Защитник мира», вышедшая в свет в 1324 г. Марсилий обращает основное внимание на суверенитет народа и роль избранного правительства. По его мнению, законы должны приниматься всеми людьми или их подавляющей частью через артикуляции их воли на Народном Собрании. Книга стала ярким антипапским сочинением (марксизмом средневековья) и по приказу Иоана XXII была приговорена к сожжению, как еретическое сочинение. Автор-приверженец светского государства был вынужден бежать из Падуи в Нюрнберг. Три темы данного сочинения имеют непосредственное отношение к теории демократии.
Идея того, что сообщество граждан – это продукт разума и средство удовлетворения натуральных потребностей людей. Правительство призвано осуществлять регулятивную функцию. Если оно хорошо справляется со своими задачами, наступает всеобщее благосостояние. Способность же осуществлять эту функцию зависит от другой способности правительства: его умения действовать во имя общего блага, а не во имя частных интересов сословий и групп.
Вечная борьба интересов подрывает политическую ассоциацию, приводит к формированию власти, опирающейся на насилие, которое само по себе является условием мира, необходимого для благополучия граждан. Борьба властей (духовной и светской; церковной и государственной) ведёт к эрозии порядка. Единство противоположностей, согласно Марсилию, это единственная основа выживания ассоциации граждан. Эффективное правление зависит от эффективного использования насильственной власти. Хорошее правительство в меньшей степени проистекает из сообщества, преданного ценностям и добродетелям, чем из правления во имя общих интересов, защищенных насилием.
Универсальным источником законности политической власти в сообществе является народ. Воля народа – главный критерий должной интерпретации целей, на достижение которых ориентировано сообщество и единственная основа насильственной власти. Власть издавать законы должна принадлежать всему сообществу граждан. Источником же закона и порядка является сам народ, который через выборы или волю, выраженную словами на Народном собрании, определяет правовые акты, жалует и наказывает. Власть и сила легитимно применяется, когда существует согласие народа.
Для Марсилия народная воля представляется более эффективной гарантией правления во имя общего блага, чем правление одного (монархия), или правление немногих (аристократия). Почему это так? Отвечая на этот вопрос, Марсилий подчёркивал, что законы, принятые народом превосходят законы, принятые при других политических устройствах, потому что граждане публично проверяют своё мнение и принуждаются к их модификации, в соответствии со взглядами и мнениями других людей. Один человек, как известно, заботится в первую очередь о своём личном интересе. Поэтому в монархиях законы – тираничны. Аналогичным образом обстоят дела и там, где законы принимаются немногими, там они – олигархичны.
Участие граждан в принятии политических решений ведёт к созданию хорошо организованного и управляемого сообщества. Таковым является только мирное правление, организованное с согласия народа. В нём граждане берут на себя обязательства добровольно выполнять законы. Избранные народом магистраты рассматривались Марсилием как делегаты народа, которых можно в любой момент заменить другими.
Гражданин – это тот, кто участвует в сообществе граждан, занимается законотворчеством или осуществлением исполнительных либо судебных функций. Гражданство – это участие в формировании такого политического устройства, которое ориентировано на достижение общего блага (политическое участие – необходимое средство достижения блага). Дети, рабы, чужестранцы и женщины исключались из категории граждан. Кроме того, граждане должны быть в состоянии платить налоги с имеющейся в их владении собственности. Подобное устройство возможно только в небольших городах-республиках.
Таким образом, власть народа в понимании Марсилия Падуанского представляет собой некую монистическую, неограниченную и несбалансированную силу. Эта точка зрения на демократию находится в коренном противоречии с позднейшими либеральными представлениями.
Суммируя основные позиции республиканизма, ориентированного на развитие, мы можем сделать определённые выводы. Основной принцип: граждане должны обладать политическим и экономическим равенством, чтобы никто не был господином другого, и все пользовались одинаковой свободой для развития во имя общего блага. Важнейшие черты:

Разделение законодательных и исполнительных функций.
Прямое участие граждан в общих собраниях для принятия законов.
Желательным качеством является единодушие при принятии решений, если мнения расходятся, действует мажоритарный принцип.
Исполнительные функции находятся в руках магистратов и административных чиновников.
Чиновники или избираются, или определяются по жребию.

Основные условия:

Маленькое не индустриальное сообщество.
Распространение собственности среди многих владельцев (гражданство зависит от владения собственностью) приводит к появлению сообщества мелких независимых производителей.
Домашний труд женщин и детей, освобождающий мужчинам свободное время для занятия политикой.

В то время, когда Марсилий Падуанский писал свою книгу “Defensor Pacis”, произошло падение республики в Падуе, в которой, как и во многих других городах Северной Италии утвердился олигархический строй. Одной из главных причин такого развития событий стала борьба сословий и граждан, раскол общества на группировки с противоположными интересами.
На вопрос о том, как адаптировать классические идеи полисной демократии и республиканизма к современной политической действительности, попытался дать ответ выдающийся учёный и политический деятель Италии, Николо Макиавелли (1469-1527 гг.). Он выступил в качестве первого теоретика современного государства, современной политики.
Он попытался связать формирование избранного правительства и политического участия граждан с перспективами гражданского благосостояния и гражданской славы с помощью концепции республиканизма, ориентированного на защиту. Главными идеями такого республиканизма были: гражданское участие, независимость, самоуправление.
Н. Макиавелли был озабочен решением проблемы нахождения баланса между властью государства и властью граждан. В книгах «Государь» и «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» Н. Макиавелли указывал, что все основные формы правления подвержены разложению. Монархия вырождается в тиранию, аристократия – в олигархию, демократия – в анархию.
Болезнью демократии является неуважение к индивиду, официальным лицам. Там каждый делает то, что хочет. Отсюда возникает желание сильной руки. Афины не смогли защитить себя от эгоизма высших классов и беззакония низших. Поэтому, нет естественного данного богом устройства политической жизни.
Задача политика заключается в том, чтобы нести порядок в мир. Политика – это борьба за завоевание, удержание и использование власти. Она – главный конституирующий элемент общества. Человек по своей природе порочен, ленив, эгоистичен, не может творить добро без необходимости. Макиавелли подчёркивал, что «как доказывают все, рассуждающие об общественной жизни, и как то подтверждается множеством примеров из истории, учредителю республики и создателю её законов необходимо заведомо считать всех людей злыми и предполагать, что они всегда проявят злобность своей души, едва лишь им представится к этому удобный случай».
При каких же условиях люди в состоянии поддерживать политических порядок и подчинять себя государству? Отвечая на этот вопрос, Макиавелли выделял два институциональных механизма: укрепление законов и поддержание религии. Первый механизм ставит интерес сообщества над частными интересами. Именно законы делают людей добродетельными. Поэтому важно как принимаются и исполняются законы. Макиавелли подчёркивает, что наилучшие условия для правления законов созданы в обществах, которые сочетают в своей правящей структуре элементы основных политических форм. Таковым устройством была Римская республика, опиравшаяся на комбинацию монархического, аристократического и демократического начал. Они находили там выражение во власти консулов, сената и народных трибунов. Это обеспечило относительную стабильность и долговечность Римской республики. Несмотря на острые социальные противоречия и конфликты, каждая группа здесь могла выразить свои интересы через соответствующие институты, которые балансировали противоречия и удерживали общество в единстве.
Проблема политического равновесия является одной из важнейших для республик, в которых конфликтующими сторонами являются аристократия и простолюдины. В работе «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли указывал, что эту проблему можно решить тремя способами.

[А. Буйчик, Э. Зайнагабдинова, Е. Сорокина]

Как в Спарте, управлявшейся царём и небольшим Сенатом, где проживало мало жителей, и куда был закрыт доступ для чужестранцев. Здесь долгое время сохранялось единство гражданского населения, основу которого составляло имущественное равенство, при полном неравенстве общественных положений. Защищённый от обид государством, плебс не испытывал страха и не стремился к государственной власти.
Как в Венеции, где все граждане города-республики были дворянами и имели доступ к управлению. Не граждане-пополаны, которые поселились здесь позже, не могли протестовать, потому что у них не было оружия, а их численность не превышала численности дворян.
Как в Риме, где плебеи получили оружие, а республика постоянно расширяла свою территорию. Это привело к частым конфликтам между патрициями и плебеями. Политическое равновесие здесь постоянно нарушалось и восстанавливалось вновь. Однако именно раздоры между плебсом и сенатом сделали, по мнению Н. Макиавелли, Римскую республику могущественной и свободной, потому что они содействовали постоянному совершенствованию законодательства и стимулировали дальнейший экспансионизм. Поэтому следует примириться с враждой, возникающей между Народом и Сенатом, приняв её как неизбежное неудобство для достижения величия республики, подобного Римскому.

Макиавелли был одним из первых политических мыслителей, которые выступили с идеей освобождения политики от морали, светской власти от контроля церкви. Второй механизм поддержания стабильности, согласно Н. Макиавелли, обеспечивается за счёт подчинения церкви государству.
6.6. Демократические идеи Реформации

В XVI в. ряд стран Западной и Центральной Европы охватила Реформация (reformatio – преобразование, перестройка) – массовое движение против католической церкви.
Начало Реформации в Германии положил профессор Виттенбергского университета доктор богословия Мартин Лютер(1483-1546 гг.). Осенью 1517 г. он выступил с протестом против продажи индульгенций (отпущение грехов за деньги). В процессе дискуссии с католическим духовенством Лютер и его единомышленники от первоначальных надежд на улучшение церкви перешли к её отрицанию. Помимо ссылок на тексты священного писания, расходящиеся с организацией и практической деятельностью духовенства, в движении реформаторов все более отчётливо звучала мысль, что церковь в том виде, как она сложилась к XVI в., вообще не нужна христианам, ибо она не только мешает их общению с богом, приписывая себе роль обязательного посредника, но и подменяет богослужение идолопоклонством, многократно осуждённым и в Ветхом, и в Новом заветах. Лютер и его сторонники утверждали, что в католицизме почитание бога подменено почитанием церкви, совершением придуманных духовенством обрядов и поклонением рукотворным предметам культа. Спасение христианина, утверждал Лютер, – не в церковных службах, обрядах, свечах, мессах, песнопениях, иконах и других чисто внешних проявлениях религиозности, а в глубокой и искренней вере в бога. Опираясь на священное писание, Лютер доказывал, что вся иерархия католической церкви, монашество, большинство обрядов и служб не основаны на «подлинном слове божьем», «истинном евангелии». Вопреки учению католицизма о необходимости совершать для спасения души различные обряды Лютер, ссылаясь на послания апостола Павла, утверждал, что «человек оправдывается одной верой». То, что относится к религии, – дело совести христианина; источник веры – священное писание, «чистое слово божье» (Лютер перевёл Библию на немецкий язык). Все, что находило подтверждение в текстах Библии, считалось непререкаемым и священным; остальное рассматривалось как человеческое установление, подлежащее рациональной оценке и критике. В результате отвергались «церковное предание» и сама католическая церковь.
Отношение Лютера к светской власти основано на представлении, что человек живёт в двух сферах: в сфере «евангелия» (религиозная сфера, отношение к царству небесному) и в сфере «закона» (царство земное, государство).
В сочинении «О светской власти» (1523 г.) Лютер писал, что если бы весь мир состоял из подлинных христиан, то не было бы необходимости ни в князьях, ни в королях, ни в мече, ни в законе. Однако только меньшая часть людей ведёт себя по-христиански; злых всегда больше, чем благочестивых. Поэтому бог учредил два правления – духовное (для истинно верующих) и светское (сдерживающее злых, заставляющее их сохранять внешний мир и спокойствие).
Истинный христианин не нуждается ни в праве, ни в мече, но он должен заботиться о других людях; поэтому, раз меч полезен и необходим для охраны мира, христианин платит налоги, почитает начальство, служит, делает всё, что идёт на пользу светской власти. «Если ты видишь, – утверждал Лютер, – что не хватает палачей, стражников, судей, господ или правителей, а ты сочтешь себя способным (к этому занятию), то предложи свои услуги и займись этим, чтобы не пренебрегали властями, без которых нельзя обойтись...» Главное в том, чтобы христианин не использовал меч в своекорыстных интересах; при соблюдении этого условия «стражники, палачи, адвокаты и прочий сброд», считал Лютер, могут быть христианами, поскольку власть и меч – служба божья, и потому «они должны быть теми, кто бы разыскивал, обвинял, мучил и убивал злых, защищал, прощал добрых, отвечал за них и спасал их».
Часто ссылаясь на слова апостолов Петра и Павла о богоустановленности власти, данной для наказания преступников, страшной не для добрых, но для злых, Лютер оправдывал светскую власть во всех её непривлекательных проявлениях. «Знай также, – писал Лютер, – что с сотворения мира мудрый князь – птица редкая, и еще более редок князь благочестивый. Обыкновенно они либо величайшие глупцы, либо крупнейшие злодеи на земле; всегда нужно ждать от них наихудшего, редко – чего-либо хорошего. ...Если же князю удаётся быть умным, благочестивым или христианином, то это величайшее чудо, вернейший знак милости Божией для данной страны».
Однако устами апостолов бог велел подчиняться любой власти, без которой невозможно существование человечества: «Поскольку весь мир зол, и среди тысячи едва ли найдёшь одного истинного христианина, то люди пожирали бы друг друга, и некому было бы защищать женщин и детей, накормить их и поставить на службу Богу, и мир опустел бы».
Но законы светской власти простираются не далее тела и имущества, того, что является внешним на земле. Светская власть не имеет ни права, ни силы диктовать законы душам. «Всё, связанное с верой, – свободное дело, и к этому никто не может принуждаться, – писал Лютер. – ...Делом совести каждого является то, как он верит или не верит».
Выступая против привилегий католического духовенства, Лютер отстаивал самостоятельность государства по отношению к церкви. Служба священников – распространение божьего слова, поучение христиан; во всех внешних делах они должны подчиняться государству; «светская христианская власть должна исполнять свою службу беспрепятственно, не опасаясь затронуть папу, епископа, священника: кто виноват, тот и отвечай». Одним из основных положений лютеранства является независимость светской власти от папства. Человек свободно ищет истину, уповая на внутреннюю религиозность; в делах веры невозможно принуждение.
Духовенство не является каким-то особым «чином», независимым от светской власти. Лютер призывал королей и князей к вооружённой борьбе против пап, кардиналов, всего католического духовенства.
Реформация в Германии, как до того в Англии и в Чехии, послужила сигналом к всеобщему движению крестьянства и городских низов, которые не видели оправдания сословному неравенству, феодальной иерархии, бесчисленным повинностям и поборам; они требовали возвращения к практике христианского равенства не только в церковной, но и в общественной жизни.
В 1524 г. началось всеобщее восстание крестьянства южной и средней Германии против церковных и светских феодалов; одним из вождей крестьянской войны был Толюс Мюнцер(1490-1525 гг.). Начавшуюся Реформацию и крестьянское движение Мюнцер толковал наиболее радикальным образом; он призывал к полному социальному перевороту и установлению народной власти. По мнению Энгельса, политическая программа Мюнцера была близка к коммунизму. «Под царством божьим, – писал Энгельс, – Мюнцер понимал не что иное, как общественный строй, в котором больше не будет существовать ни классовых различий, ни частной собственности, ни обособленной, противостоящей членам общества и чуждой им государственной власти».
Высоко оценивая деятельность и программу Мюнцера, Энгельс характеризовал неудачу с осуществлением этой программы в одном из городов Германии как трагичную и гибельную для любого политического вождя попытку осуществить идеи, для реализации которых нет общественно-исторических условий.
Война католиков и лютеран на территории Германии завершилась Аугсбургским религиозным миром (1555 г.), согласно которому лютеранство становилось равноправной католичеству религией по принципу: «чья страна, того и вера». Реформация нанесла тяжёлый удар католической церкви; протестантизм приняли ряд германских княжеств и городов, а также скандинавские государства.
Общим лозунгом массовых религиозных движений был призыв к церковной реформе, к возрождению истинного, первоначального христианства, искажённого духовенством. В своеобразных условиях XVI в. священное писание стало идейным оружием в борьбе против католической церкви и феодального строя, а его перевод с латыни на народный язык – средством революционной агитации и пропаганды. Текстами писания реформаторы обосновывали требование возрождения апостольской церкви; крестьянство и городские низы находили в Новом завете идеи равенства и «тысячелетнего царства», не знающего феодальной иерархии, эксплуатации, социальных антагонизмов. Реформация, начавшаяся в Германии, охватила ряд стран Западной и Центральной Европы.
Распространение лютеранства в его борьбе с католицизмом стало идейной предпосылкой возникновения более радикальных религиозно-политических течений Реформации. Таким течением являлся кальвинизм. Ж. Кальвин (1509-1564 гг.) основал в Женеве новую церковь. Община верующих управлялась выборной консисторией, состоящей из пресвитеров (старейшин), проповедников и диаконов. Поначалу в кальвинизме были сильны теократические тенденции (попытки поставить консистории выше государственных органов); в конечном счёте, утвердилась идея независимости кальвинистской церкви от государства, право церкви судить о ряде действий государственной власти. В кальвинизме последовательно и отчётливо выражены основные положения протестантской этики, составившей, по определению известного социолога М. Вебера, «дух капитализма». К ним относятся культ предприимчивости и трудолюбия, безусловная деловая честность, верность данному слову и заключённому соглашению, личный аскетизм, отделение домашнего хозяйства от промысла и вложение всей прибыли в дело.
Одной из центральных идей Кальвина была идея абсолютного предопределения: судьба каждого человека определена богом. Это учение призывало верующих к активной деятельности, ибо, с одной стороны, если человек обречён на неудачу, то ему ничто не повредит сверх того, что и так предопределено; с другой стороны, никто не может точно знать, «избран» он или нет, однако успех в делах может быть истолкован как возможное доказательство избранности. В XVI-XVII вв. калвинизм широко распространился в Швейцарии, Нидерландах, Франции, Шотландии, Польше, Англии, в североамериканских колониях.
Религиозные движения, требующие восстановления апостольской церкви, в XVI в. охватили почти всю Западную Европу, переросли в ряде стран в религиозные войны. Эти войны нередко сливались с попытками крупных феодалов восстановить былую власть и независимость либо с народными движениями против дворянских привилегий, сословного строя, феодальной зависимости крестьянства.
В результате Реформации от католической церкви почти одновременно отпали несколько миллионов людей. В борьбе против протестантства развернулась Контрреформация.Были усилены преследования еретиков и инакомыслящих в католических странах, реорганизована инквизиция, учреждён Индекс запрещённых книг (официальный список сочинений, чтение которых карается отлучением от церкви), мирянам запрещалось читать и обсуждать священное писание. Тридентский собор (1545-1563 гг.), определивший меры борьбы с Реформацией, подтвердил значение философских сочинений Фомы Аквинского, который вскоре был провозглашён одним из учителей церкви; популяризация его учения положила начало так называемой второй схоластике, подготовке иезуитами учебников «облегчённой» схоластической философии.
Главным орудием католической реакции стало «Общество Иисуса», основанное испанским дворянином Игнатием Лойолой, которое вскоре превратилось в монашеский орден иезуитов – «боевой отряд воинствующей церкви», как они были названы в папской булле об утверждении Устава ордена (1540 г.). Особенность ордена в том, что иезуиты не обособлялись от мирской жизни. Оставаясь в обществе, они должны были делать всё для укрепления авторитета католицизма и его распространения. Чтобы завоевать власть над умами, иезуиты стремились овладеть просвещением и наукой, став «орденом учёных». В ряде стран они создали широкую сеть школ, заняли ведущие позиции в области образования.
Основное правило Устава ордена иезуитов – особый обет послушания, полное самоотречение, решительный отказ от собственной воли, безусловное и беззаветное повиновение начальникам ордена. «Если церковь утверждает, что нам кажется белым, есть чёрное, мы должны немедленно согласиться с этим – поучал Лойола. – Подчинённый должен смотреть на старшего, как на самого Христа. ...Надо совершить грех, смертный или простой, если начальник того требует во имя господа нашего Иисуса Христа или в силу обета повиновения». Допустимость любых средств для достижения целей ордена (как их представлял себе Генерал ордена), слепое повиновение и строгая дисциплина иезуитов использовались для политических интриг с целью восстановления влияния католицизма.
Иезуиты проникали в окружение монархов, склоняли их к борьбе с протестантством, устраняли неугодных советников и правителей, организовывали и оправдывали покушения на неугодных католической церкви королей. «Кому дозволена цель, тому дозволены и средства», – поучали моралисты ордена, разработавшие специальные правила, которые давали возможность истолковать любой проступок как благодеяние. Составной частью иезуитской этики была идея «мысленной оговорки» – иезуит мог обещать любому человеку «выполнить его волю как свою», мысленно добавив: «если она (эта воля) будет того достойна». В некоторых государствах иезуиты добились восстановления католицизма. Протестантских или сочувствующих протестантизму монархов иезуиты нередко именовали тиранами, возбуждали против них недовольство знати и народа. Практической теорией иезуитов стал «макиавеллизм», руководствуясь которым они же и выступали с лицемерным осуждением Н. Макиавелли (в 1559 г. произведения Н. Макиавелли были осуждены римским папой и вскоре внесены в «Индекс запрещённых книг»). Интриги иезуитов, их участие в убийствах монархов вызывали такое негодование, что они изгонялись из ряда стран, а их орден временами запрещался Ватиканом.
6.7. Полисная демократия Возрождения на примере Венеции

В ренессансной Италии Венеция была островком политической стабильности и социального процветания. Даже в начале XVI в., после вторжения иностранных войск и превращения всей Италии в поле сражения между европейскими державами, Венеция, оказавшись в состоянии войны с Камбрийской лигой, объединившей основные силы Европы, после кратковременных неудач смогла быстро восстановить свои владения в Италии, и что самое существенное, сохранить практически без изменений политический строй и международный престиж. Так, когда в 1517 г. турецкий посол Али Мохаммед, разговаривая с одним из официальных лиц Венеции, сказал, что для армии султана не будет слишком сложным построить мост к Венеции со стороны суши и завоевать город, ему ответили, что во время войны с Камбрийской лигой город, сражаясь в одиночку со всей Европой, не потерял ни одного человека убитым – всё было достигнуто только деньгами и жизнями нанятых иностранцев.
В Республике культивировался «миф о Венеции», в соответствии с которым она являлась непосредственным наследником свобод времен римской республики, никогда не была в подчинении иностранным государствам и представляет собой наиболее справедливое и свободное общество в мире «третий Рим». «Венецианский миф» был широко распространён и за пределами Венеции, хотя политические враги республики много делали для того, чтобы создать и распространить «контрмиф» – то есть представить Венецию коррумпированной тиранической олигархией, держащей в страхе своё население и широко использующей политический террор и подкуп для осуществления своих целей в других государствах.
Свободная журналистика и газеты, индустриальный конвейер, публичные концерты и опера, структура дипломатической службы, наиболее распространённые сейчас методы налогообложения и множество других вещей, прочно вошедших в нашу жизнь, и потому незаметных, были изобретены и внедрены в Венеции. Если сравнить ренессансную Флоренцию с Венецией «предмодерна», то очевидным становится одна вещь – основой расцвета флорентийской ренессансной культуры стала личность творца – достижения Флоренции персонализированы, существует даже какая-то гиперболизация независимости и славы личности: Леонардо, Микеланджело, Савонарола – это личности, а потом уже художники, писатели, политические или религиозные деятели. В Венеции личность исчезает под покровом анонимности. Весь образ жизни свидетельствовал об этом – патриции, носящие одинаковую темную одежду, стремление избежать какой-либо публичности даже в литературном творчестве, скрываясь за псевдонимами и постоянное стремление скрыть лицо под маской – не только в переносном, но и в буквальном смысле. О личной жизни даже такого, казалось бы, склонного к «титанизму» в творчестве человека, как Тинторетто, известно довольно мало. Полководцы, опасающиеся своих побед, ибо излишняя известность может стать роковой для человека, за которым бдительно следит всепроникающий глаз власти, купцы и банкиры, избегающие выставлять напоказ своё богатство, исключительная церемониальность и процедурная отрегулированность политического механизма – всё это делало Венецию удивительным исключением среди средневековых и ренессансных государств Европы.
После «закрытия» в 1297 г. Большого Совета для всех, за исключением потомков примерно 300 семей в республике образовалось политическое сословие, обладавшее монополией на власть – и этот факт сторонниками венецианского «контрмифа» интерпретировался как олигархическое правление. В то же время общее число членов Большого Совета составляло обычно 2000-2500 чел. (все мужчины старше 25 лет, принадлежавшие к патрицианским семьям»), что составляло примерно 5% от взрослого мужского населения Венеции, то есть примерно столько же, сколько в процентном отношении было полноправных граждан в Афинах в век Перикла. Так что в строгом смысле такой политический режим трудно назвать олигархией. Кроме патрициев, в Венеции было довольно значительное число «граждан», имевших право работать в административном аппарате, не занимая «политических» постов, при этом за «гражданами» был зарезервирован ряд важнейших административных постов республики. Большинство населения принадлежало к «народу» (“popolo”), не имевшему формальных прав, но мнение которого, тем не менее, внимательно учитывалось «политическим классом».
Особой характеристикой, отличавшей политическое устройство Венеции от устройства современных ей государств, была исключительная институциональная сложность венецианской конституции.
Большой Совет выбирал 60 сенаторов. Ещё 60 чел. дополнительных членов выбирались Сенатом и одобрялись Большим Советом. Члены Совета Сорока (уголовного Суда) выбирались также Большим Советом и присоединялись к Сенату после 16 месяцев службы. Около 140 чел., представлявших различные политические органы республики, входили в Сенат с правом совещательного голоса. Именно Сенат был реальным «правительством» республики. Руководящий орган Сената из 16 чел. назывался “Collegio” и был ответственен за ежедневные операции правительства. Вместе с Синьорией, состоявшей из дожа, его шести советников и трех руководителей Совета Сорока, а также с членами Совета десяти, избиравшимися на один год, “Collegio” составлял так называемый «полный Collegio» и был реальным сосредоточением политической власти в республике. Совет Десяти обладал колоссальной властью в связи с тем, что на него была возложена обязанность следить за политической безопасностью в республике, но в его заседаниях принимали участие и члены Синьории. Совет десяти в экстраординарных случаях мог присоединить к себе от пятнадцати до двадцати избранных ими патрициев (так называемую “Zonta”).
Дож выбирался пожизненно, обычно из числа 12 прокураторов Святого Марка – обладателей исключительно почетных пожизненных должностей, связанных с общественной благотворительностью. Процедура выборов Дожа была невероятно сложна. Установленная окончательно в 1268 г. она предполагала следующее: сначала собирались члены Большого Совета старше 30 лет, которые выбирали 30 чел., принадлежавших к различным семьям. Затем эти 30 выбирали 9 чел., которые выбирали 40 чел. Эти сорок выбирали 12 человек, а эти 12–25. Они выбирали девять, а те – 45 чел.; 45 чел. выбирали 11, а эти 11 – выбирали окончательный комитет по выборам 41 чел., которые и выбирали дожа. Обычно дожем выбирался весьма пожилой патриций, в возрасте 60-70 лет, прошедший все ступени государственной службы. Тем самым ограничивался срок его пребывания в должности – большинство дожей правило 10-15 лет. За 1071 г. существования республики правили 119 дожей, т.е. средний срок правления был девять лет.
Несмотря на исключительный почёт, окружавший дожа в «классический» период существования республики после XIV в. его власть была очень сильно ограничена, вплоть до того, что контролировалась даже его переписка. Никаких самостоятельных решений дож принимать не мог, но иногда его влияние на политику Венеции было огромным в силу персонального политического авторитета и высокой компетентности в делах.
В целом политическую систему республики можно характеризовать как правление многочисленных гражданских комитетов, связанных очень сложной системой сдержек и противовесов. Эти комитеты образовывали не «пирамиду власти» и не иерархию, но сеть горизонтальных отношений с регулярной и частой ротацией персоналий. Именно существование такой горизонтальной сети почти полностью обезличивало власть: для принятия решений Синьория объединялась с Советом десяти, Сенат – с Советом Сорока, “Collegio” сената с Синьорией и Советом десяти.
Описание политической системы республики будет неполным, если не включить в него систему гражданских ассоциаций – профессиональных гильдий и религиозных братств, официальной целью создания которых была благотворительная деятельность. К сожалению, до настоящего времени принципы и способы взаимодействия политических органов Венеции с гражданскими ассоциациями изучены явно недостаточно, но значительная роль этих ассоциаций в политической жизни республики несомненна, в этом может убедиться каждый, кто побывал, например, в “Scuola San Rocco”, отделанной с роскошью, не уступающей убранству дворца Дожей.
Очень часто Венеция характеризуется как торговая республика, наряду с Генуей, Флоренцией, Пизой. Мне представляется, что эта характеристика не совсем верна. Достаточно обратиться, например, к описанию современником жизни Карло Зено, героя войны с Генуей в 1384 г., чтобы убедиться в том, что это – панегирик нобилю, по знатности равному высшей аристократии Средневековой Европы. Стиль обращения к патрициям со стороны их сограждан, необычайный престиж среди европейской аристократии «Золотой книги», в которую заносились фамилии семей, допущенные к участию в работе Большого Совета (чести быть занесённым в неё искало высшее дворянство многих государств), особое положение патрициев в городе, их полная поглощёность политическими делами, постоянное участие в военных экспедициях на море и служба в колониальных гарнизонах, формирование венецианским патрициям традиционно феодальных форм зависимых от Венеции государств в Восточном Средиземноморье (например, герцогство со столицей на острове Наксос) – всё это заставляет рассматривать венецианский патрициат скорее как рыцарский орден, чем как торговую республику. Не следует забывать, что и рыцарские ордена активно занимались экономической деятельностью (достаточно вспомнить банкирскую репутацию тамплиеров). Но сама структура отношений внутри патрициата, его почти мистическую поглощенность политикой и служению государству, даже его одежда, почти неотличимая от одежды представителей рыцарских орденов, всё это указывает именно на рыцарские ордена как на возможный прообраз политической системы республики, тем более что оформление этой политической системы пришлось на время интенсивного взаимодействия венецианцев с орденами крестоносцев на Востоке. Рыцарские монашеские ордена также по существу были республиками, и правила выбора магистров, например, у тамплиеров имеют достаточные параллели с выборами дожей. Так, для выбора магистра тамплиеров капитул вначале выбирал двух членов комиссии, затем эти два члена выбирали ещё двух, затем четверо выбирали ещё двух и так до тех пор, пока общее число не достигнет двенадцати, после чего эти двенадцать выбирали ещё одного члена (использовалась аналогия двенадцати апостолов и Иисус) и лишь затем комиссия, в которой обязательно должны были быть представлены представители различных стран, 8 рыцарей, 4 сержанта и 1 капеллан, выбирала магистра. Параллелей такого рода довольно много и потому в качестве социальной метафорой для Венецианской республики скорее подходит рыцарский орден, чем городская коммуна.
Для понимания политического процесса в Венецианской республике необходима реконструкция внутреннего мира её политиков, и то, что здесь обнаруживается, очень далеко от мотиваций представителей флорентийских цехов или генуэзских банкиров. Если там – необузданная жажда власти и обогащения, ведущая к непрерывным конфликтам внутри элиты, политической нестабильности, изгнаниям, революциям и нашествиям чужеземцев, то в Венеции – патриотизм, который выше раздоров, солидарность внутри политического класса и солидарность между этим классом и развитым гражданским обществом и политическая стабильность.
Как это было достигнуто? Какова здесь роль политических институтов и культурной традиции? Структура интересов внутри венецианского общества была достаточно сложна. В Венеции жили многочисленные представители различных этнических и конфессиональных групп, имевших свои организованные общины, существовали объединённые в цеха профессиональные группы. Патрициат образовывал высшую страту общества, практически закрытую для вертикальной мобильности снизу. Мы уже отмечали выше, что такая ситуация в силу чисто этологических причин должна способствовать росту гражданских ассоциаций. Параллельные (и отчасти соподчинённые) иерархии в таком обществе совершенно необходимы, иначе социальная стабильность будет разрушена революциями.
В известном смысле можно сказать, что Венеция являлась образцовым обществом «предмодерна». В отличие от большинства феодальных монархий, где наследственные иерархии постоянно ослаблялись в силу естественного старения и, в конце концов, просто рушились под давлением со стороны альтернативных иерархий, в Венеции высшая страта общества, будучи «закрытой» снизу, не образовала единой иерархии, напоминая скорее «бульон» из множества небольших иерархий, соединяющихся и разъединяющихся по обстоятельствам. Столь гибкая система наверху позволяла в течение длительного времени сохранять управляемость в обществе. Институциональная сложность венецианской политической системы вполне соответствовала сложности социальной среды, в которую была погружена политическая система, что и обеспечивало стабильность и выживаемость режима на протяжении сотен лет.
Демократическая практика – выборы, существование независимых судов, разделение властей образовали очень сложную и гибкую конструкцию, снабжённую к тому же великолепным менеджментом в области сбора информации (знаменитая венецианская дипломатия и тайная полиция), но внутренний баланс политической системы и её система сдержек и противовесов не позволяла эффективность спецслужб превратить в террор и тоталитаризм.
Нам представляется, что у сторонников теории гражданского общества, как основного фактора демократизации и модернизации, есть трудность с ответом на вопрос: «По каким обстоятельствам в одних обществах складывается гражданское общество, а в других нет?». Венеция – это один из хороших примеров для изучения этого вопроса. «Закрытость» высшей страты общества для выходцев снизу определённо способствует формированию гражданских ассоциаций, что хорошо прослеживается в венецианской истории. Проблема гражданского общества не исчерпывается, однако, самим фактом существования ассоциаций. Эти ассоциации должны становиться местом накопления демократических практик. Если внутри ассоциаций социальные практики будут иерархическими, то вклад в развитие демократии в обществе в целом от существования таких ассоциаций будет проблематичен. Демократическая практика в силу тенденции к формированию единой культуры в обществе мигрируют из одной организации в другую, и венецианский пример интересен тем, что здесь миграция демократических практик происходила сверху вниз – сталкиваясь с исключительно сложными проблемами управления довольно развитым и неоднородным обществом, патрицианская элита увеличивала институциональную сложность управления как ответ на вызовы социальной реальности, порождая новые и укрепляя старые демократические практики, которые затем мигрировали в организации “cittadini” и “popolo”, укореняясь там.

Такую миграцию демократических практик можно рассматривать как достижение «демократического равновесия», которого не удавалось достигнуть в тех европейских обществах, где нобилитет был организован иерархически. Альтернативные иерархии в обществе с низкой вертикальной мобильностью далеко не всегда демократичны, свидетельство тому в той же Италии – сицилийская мафия и неаполитанская каморра. Эти соображения могут прояснить некоторые неопределённости, остающиеся, например, в замечательном исследовании Р. Пантэма о влиянии гражданских ассоциаций на политическую культуру в различных регионах Италии. Но для того, чтобы убедиться в плодотворности предлагаемого нами подхода, одного примера Венеции, конечно, недостаточно. Наиболее интересным предметом для сопоставления могут служить Нидерланды на пороге Нового Времени.
6.8. Демократическая практика федерализма в Нидерландах

Исключительный экономический и политический успех Соединённых провинций, освободившихся от испанского господства во второй половине XVI в., объяснялось переворотом в демократической мысли ведущих философов и мыслителей Европы. Несмотря на продолжавшуюся до 1648 г. почти непрерывную войну с Испанией, Соединённые провинции уже к началу XVII в. превратились в первоклассную морскую и торговую державу, а к середине столетия стали бесспорным лидером в Европе в интеллектуальной, художественной и экономической сферах. Нидерландское общество было беспрецедентно открытым для социальных инноваций и демонстрировало, несмотря на явное доминирование кальвинистов, высокий уровень религиозной терпимости. В то же время это общество никак нельзя было назвать излишне демократическим: власть в Соединённых провинциях принадлежала довольно ограниченному слою членов городских советов (регентов), выбиравшихся пожизненно этими же самыми советами. Это было общество с низкой вертикальной мобильностью, где правящая элита пополнялась за счёт коптации новых членов. Оценки вертикальной мобильности показывают, что в нидерландском обществе элита пополнялась, в основном, с учётом семейных связей и лишь в небольшом числе случаев доступ к управлению страной давало богатство. Нидерланды со времени революции и до 1795 г. представляли собой конфедерацию семи провинций, в которой права правительства в Гааге были весьма ограничены, а члены конфедерации обладали широкими полномочиями вплоть до права вести войну.
Генеральные штаты состояли из делегаций, посылаемых провинциями, но каждая делегация имела только один голос. Внутреннее провинциальное устройство было организовано на основе того же принципа: в собрании штата голос имели делегации наиболее крупных городов плюс один голос давался сельской местности и тем городам, которые не имели отдельного представительства. Если в городских делегациях доминировал патрициат, то в делегации от сельских областей основное место занимало дворянство.
Генеральные штаты работали почти ежедневно (до 28 дней в месяц). Интересно отметить, что число сидячих мест в зале, где проходили заседания, было ограниченным – не более шести для делегаций крупных провинций и трёх для меньших провинций. Обычно в заседании Генеральных штатов принимало участие около двадцати человек. От большинства провинций делегаты выбиралось на три или шесть лет, за исключением делегатов от Зеландии, выбиравшихся пожизненно.
Конфедерация, фактически к концу войны с Испанией под влиянием Голландии значительно сдвинувшаяся к федеративному устройству, была весьма асимметричной. Несмотря на то, что формально, по Утрехтской унии, решения должны били приниматься Генеральными штатами единогласно, это условие выполнялось редко, влияние Голландии внутри Конфедерации, и Амстердама внутри Голландии было доминирующим. Конституционное устройство отдельных провинций также обладало множеством асимметрий и местных особенностей. По своему внутреннему устройству провинции заметно отличились друг от друга, и эти различия во многом определялись несходностью их исторических судеб и географического и экономического положения. Государство Соединённых провинций было чем-то похоже на сложное многоэтажное архитектурное сооружение, надстраивавшееся длительное время, и действительно эта архитектура складывалась из очень разнородного материала и обретение более или менее окончательной формы заняло около тридцати лет после Утрехтской унии. Постоянно балансировалось соотношение сил между городами внутри провинций, и между провинциями внутри государств – в зависимости от экономического положения, стратегической важности, торговых и финансовых возможностей городов и провинций. Изменялись и полномочия отдельных органов правительства: особенно существенной была постоянная борьба между штатгальтером, формально имевшим сравнительно скромные полномочия и традиционно ответственным в основном за руководство вооружёнными силами, и городским патрициатом. Эти столкновения приводили в некоторые периода к ликвидации штатгальтерства, в другие, наоборот, к его политическому доминированию при поддержке «рядовых граждан», в основном радикальных кальвинистов, недовольных господством олигархии.
В целом политическую систему Соединённых провинций можно рассматривать как очень сложную, процедурно ориентированную конструкцию, соотношение между отдельными элементами которой было результатом достаточно подвижного равновесия групповых интересов. Многое в ней было наследием «цветущей сложности» средневековья, многое – рефлексией высокой степени политической и экономической неопределённости и неустойчивости той международной и внутренней среды, в которую было погружено государство. Несколько базисных принципов этого устройства легко выделить – это пожизненные выборы на основные должности, высокая степень закрытости элиты для «новых людей», очень точная регулировка и балансировка вклада и ответственности отдельных территорий, обладавших очень значительной политической и экономической автономией.
Если рассматривать Соединённые провинции как «демократию регентов», то подвижность и способность приспосабливаться к региональным политическим и экономическим изменениям в этой политической системе была очень высока.
Сравнивая Соединённые провинции с Венецией, нетрудно увидеть некоторые очень важные общие черты, даже абстрагируясь от больших сходств в географическом и стратегическом положении. Окруженные «мелкой водой», каналами и дамбами и не нуждавшиеся в стенах для своей защиты от внешнего нападения и Соединённые провинции, и Венеция выработали некоторые общие черты социального и политического устройства. Оба государства контролировались замкнутым «политическим классом», выработавшим очень сложные формы политической демократии. Но если эта сложность институтов в Соединённых провинциях была рефлексией в основном региональной неоднородности и имела своей целью установление регионального политического баланса (отсюда и развитие конфедеративной конструкции), то в Венеции усложнение политических институтов было результатом стремления к обеспечению социальной, а не региональной стабильности, и было сконцентрировано в основном на ограничении возможных эксцессов со стороны исполнительной власти.
Обращает на себя внимание тот факт, что замкнутость элиты в сочетании с высокой степенью процедурного совершенства внутриэлитных демократических институтов и высокой вертикальной мобильностью в «побочных» иерархиях, вне «политического класса», и в том и в другом случае привели к высокоразвитому гражданскому обществу, высокому уровню техники, промышленных технологий и обилию социальных инноваций.
Некоторые различия также интересны в сопоставлении: тенденции к пожизненному избранию на должности в Соединённых провинциях сочетаются с отсутствием формального наследственного политического статуса. Наоборот, наличие наследственного политического статуса в Венеции сопряжено с быстрой ротацией политической элиты по офисам. Мы видим два альтернативных пути формирования «демократической олигархии», причём, судя по результатам, венецианский путь обеспечивал большую политическую стабильность. «Орденская» культура венецианского патрициата показная скрытость и анонимность и значительные ограничения в личной свободе, в сочетании с эффективностью менеджмента, обеспечивавшего выверенным Балансом между демократическими и авторитарными практиками, значительно снижали зависть к подобному образу жизни со стороны “cittadini” и “popolo”. Вполне вероятно, что именно это и было основным фактором политической стабильности в Венеции.
«Стеснительность богатства», по выражению Симона Шамы, которая была характерна для Соединённых провинций и «кальвинистский дух» выполняли аналогичную функцию в Нидерландах, но в силу большей вертикальной мобильности в нидерландской элите не смогли обеспечить её длительного выживания – уже в XVIII в. и коррупция, и снижение эффективности государственного менеджмента становятся очевидными.
Таким образом, диффузия демократических практик из замкнутого политического пространства элиты в «кипящий бульон» гражданского общества разрушило обе политические системы в конце XVIII в. с наступлением «зрелого Модерна» – открытого общества с высокой вертикальной мобильностью и ценностной системой демократических практик, определяющих функционирование общества в целом, а не только его элиты. Тем не менее «элитные демократии» «раннего Модерна» сыграли очень значительную роль в формировании современного общества.