*896. Закон бесконечности: почему все «приличные люди» никогда не отвернутся от Путина

[Олег Кашин]

Самый несправедливый упрек в адрес Путина, какой только можно придумать, – это реабилитация Сталина, которую он якобы проводит. Каждый раз, когда в России открывается очередной бюст Сталина или когда в магазинах на полке с бестселлерами оказывается очередная книга со Сталиным на обложке, многие видят в этом проявление государственной политики, направленной на ревизию устоявшихся взглядов на историю и на возвеличивание самой зловещей фигуры нашего прошлого. И это тот случай, когда мне хочется встать на защиту Путина и сказать, что нет, это иллюзия, и что никакого Сталина он, конечно, не реабилитирует.

Если бы Путин хотел реабилитировать Сталина, он бы вел себя совсем иначе. Начал бы с нейтральных упоминаний о нем в своих речах, потом, не встретив сопротивления, стал бы упоминать о Сталине с симпатией, сравнивал бы его с собой, ссылался бы на его мудрость. Волгограду по просьбе ветеранов вернули бы имя военных времен – кто-нибудь, конечно, возмутился бы, но телевидение нашло бы слова, чтобы объяснить, что ГУЛАГ ГУЛАГом, но к Сталинграду это не относится, и что Волгоградской битвы не было, и что в Париже есть станция метро, и что британский король дарил Сталинграду меч, на котором так и написано – Сталинград. Потом бы Сталин появился в кино – не как усатое пугало, которого все боятся, а как противоречивый и мудрый правитель.

Сначала, видимо, тоже военных времен, склонившийся над картой, и только потом – из тридцатых, тоже противоречивый и мудрый, который приказывает расстрелять, а сам потом уснуть не может и мучается, заставляя зрителя сопереживать именно ему, а не расстрелянным. Лет десять должна была бы идти такая подготовка общественного мнения, и только потом поставили бы первый большой памятник. Сначала где-нибудь в нелюдном месте, на канале имени Москвы, где Сталин и Ленин когда-то создавали архитектурный ансамбль, а потом Сталина убрали, и ансамбль перекосило. Вот нашли бы искусствоведа, который бы объяснил, что Сталин на этих шлюзах нужен обязательно, посмотрите, как стало красиво и по-античному, и все бы подумали: ну да, когда этого требует художественный резон, тогда не страшно, да и вообще не страшно.

И второго Сталина открывали бы уже на какой-нибудь площади, а третьего открывать пришел бы Путин, который бы сказал, что да, фигура противоречивая, но в любом случае великая, и это наша история, из которой нельзя просто взять и вычеркнуть такое значительное имя. А дальше уже какой-нибудь юбилей, и реабилитированный Сталин превращается в именинника, и портреты повсюду, и футболки, включая детские, и улицы его имени, и новых памятников без счета, и какой-нибудь торт "Сталин", и водка "Сталин", как можно больше всего бытового и неполитического. "Это просто наша история, не бойтесь". Ничего фантастического в таком сценарии нет, и было бы желание, его давно бы уже реализовали, и свои последние выборы Путин бы выигрывал как законный наследник Сталина, почему бы и нет?

Но мы видим, что ничего такого не произошло. Бюсты в провинции – да, ставятся и иногда даже сносятся. Россыпи книг по магазинам – да, это тоже есть, конечно. Кино – наверное, есть и кино, хотя самый яркий кино-Сталин последних лет – это тот, которого Михалков макал лицом в торт в "Предстоянии", то есть совсем не реабилитация. Есть ответственный за Сталина чиновник не очень высокого ранга – министр культуры Мединский, которому разрешено или даже поручено быть главным государственным сталинистом. Есть Проханов, который выступает по телевизору и тоже имеет право на сталинистское амплуа. Есть какие-то люди, выступающие по радио и восхищающиеся Сталиным. Но нет ни Сталинграда, ни открываемых официальными лицами больших памятников, и нет вообще ничего, что поощрялось бы с самого верха. Нет Путина-сталиниста – он в дискуссиях о Сталине вообще никак не участвует, для Путина Сталина нет, а с учетом сложившегося сейчас в России путиноцентризма это очень важно.

Сталин-2016 действительно очень вырос по сравнению даже со Сталиным-2000, не говоря уже о Сталине-1989. Но Сталин-2016 – это сугубо нишевый Сталин, не пригодный для массового использования, ориентированный прежде всего на ограниченный круг поклонников, но еще (и, возможно, это важнее) предназначенный, чтобы быть раздражителем для более широкого круга тех, кто Сталина не примет никогда.

Это совсем не реабилитация. Сталин не реабилитирован и не будет реабилитирован, он вытащен на свет и аранжирован именно таким образом, чтобы быть очередным источником общественного раскола. Он инструмент, который нужен не для того, чтобы сооружать с его помощью фундамент национального мифа, а для того, чтобы национального мифа никогда не было и чтобы общество жило, понимая, что оно всегда будет расколотым. Потому что всегда будут какие-то энтузиасты, готовые поставить золоченый бюст, и энтузиасты, готовые облить его краской или сломать.

Путину нужен именно такой Сталин – недореабилитированный, чтобы вечное "недо" постоянно висело над обществом, не давая ему почувствовать себя полноценным. Страх реабилитации Сталина гораздо полезнее для власти, чем собственно его реабилитация. Именно незаконченность процесса дает Путину силу, чтобы те, кто чем-то недоволен, смотрели с опаской не в настоящее, а в прошлое, заботливо выставленное на всеобщее обозрение. Путину нужна несложившаяся история, невозможный консенсус, незакопанный Сталин. Чтобы вместо народа существовало сразу много переполненных взаимной неприязнью групп, каждая из которых растоптала бы другую, если бы не Путин.

Реабилитация Сталина – самый несправедливый упрек в адрес Путина. На самом деле все намного хуже, чем если бы это была реабилитация.

Автор– журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/118062
14.12.16

Фото: Stefan Wermuth/REUTERS

Редакция «Сноба» попросила написать несколько писем в будущее — не очень далекое, лет на двадцать вперед, чтобы, допустим, мой сын, когда ему станет интересно, смог бы понять, чем жил я и мои современники в середине 2010-х. В свое время я даже пробовал что-то писать о капсулах времени, о советской моде замуровывать послания потомкам во всякие фундаменты и постаменты. Это всегда что-то жалкое и нелепое — советские комсомольцы комсомольцам 2017 года обычно писали, что завидуют им, живущим в коммунизме, а в наше время (логично, что и в наше время вернулась мода на эти капсулы) уже никто никому не завидует, а наоборот, чаще хвастаются: что-нибудь вроде «этот физкультурно-оздоровительный комплекс заложен в год 70-летия Великой Победы» — потомки обзавидуются, конечно.

Самое приличное в этом жанре — гулаговские капсулы времени, когда строители театра в Нижнем Тагиле или водонапорной башни в Инте просят потомков вспомнить о них и о том, что «этот театр построен не силами комсомольских бригад, как потом будут утверждать летописи, а создан на крови и костях заключенных — рабов XX столетия».
РЕКЛАМА
inRead invented by Teads

Но тайные записки — это другое, а мы говорим именно о публичных посланиях, главный дефект которых, мне кажется, состоит в том, что их авторы привыкли исходить из своего представления об обозримом будущем и о произошедшем в нем, будь то построенный коммунизм или сохраненная путинская победоцентричность истории, и именно поэтому получается какая-то чепуха, которую неловко читать.

Если бы я был потомком, ждущим писем из прошлого, мне бы, наверное, было неинтересно читать, чего их авторы ждут от меня, а вот узнать, что они считали важным и что, как они предполагали, должно было дожить до моего времени, — вот об этом бы я почитал.

Есть вещи, с которыми можно свериться в первоисточнике, а есть то, что уходит, не оставив никакого следа. В моей жизни был короткий период, когда я работал в газете «Известия», еще в ее старом, брежневском здании на Пушкинской, и там меня завораживали развешанные по коридору первые полосы разных лет — это стандартная мировая традиция, во всех редакциях это любят, особенно на Западе, но только в «Известиях» в нулевые я видел фальшивые, сфабрикованные старые первые полосы, в которых газета 1980 года открывается портретом сосланного Сахарова, а газета 1968 года — зловещим танком на Вацлавской площади. Понятно, что люди хотели как лучше, и понятно, что писать историю по настоящим первым полосам, на которых надои и намолоты, а вовсе не Сахаров и не танки, нельзя, но и верстать историю задним числом тоже некрасиво. Можно предположить, что альтернативу надоям могут составить дневники и письма, но это, по-моему, тоже чепуха — рубрика «Фейсбука» «В этот день» тем и хороша, что она наглядно показывает, до какой степени не имеет значения то, что кажется важным людям именно в этот конкретный момент времени. И вот я в своих письмах хочу этого как-то избежать.

Не будучи уверенным в том, что я вообще могу быть интересен потомкам, я начну с пояснения по поводу того, кто я такой и чем занимаюсь. Я много лет работал журналистом, и по инерции меня до сих пор везде представляют как журналиста, но это не совсем так, я уже давно нигде не работаю, и если уж точно формулировать род моих занятий, то я занимаюсь политической публицистикой. Это такой старинный окололитературный жанр, но сейчас в России он существует в таком, наверное, загробном состоянии, когда любое слово, сказанное о власти или о борьбе за нее, оказывается неживым. Вероятно, когда-то это было политтехнологией — люди, которые у власти сейчас, хотели разнести политику и жизнь, чтобы никто не вмешивался в их дела. Но что получилось в результате: жизнь ушла сначала из власти, а потом и из самой жизни, и если писать о политике, то можно только воспроизводить ничего не значащие слова (неважно, «за» или «против»), выступая скорее резонером или копирайтером, а не самостоятельной единицей. Можно ли это как-то преодолеть? Я надеюсь, что да, и если перестану надеяться, то, наверное, просто не смогу ни о чем писать, а единственным доступным мне источником этой надежды остаются сильные личные чувства, которые я, может быть, уже нарочно и искусственно поддерживаю в себе по отношению и к государству, и к тем людям, с которыми приходится сосуществовать в том пространстве, в котором государству принято оппонировать. Но даже с учетом переводимых в личный регистр совсем не личных вещей я прекрасно понимаю, что и я, и все остальные пишущие сегодня о власти люди просто впустую перемалываем воздух, и чем мощнее наши технические возможности, тем более жутко это выглядит.

Гигантская турбина, работающая впустую, пугает сильнее, чем игрушечная мельничка. Я не знаю, будет ли понятен потомкам этот образ, и скажу открытым текстом: какими бы ни были их позднейшие впечатления о нашем времени, основанные пускай и на наших собственных воспоминаниях, главное, что хочется донести до них через десятилетия, — это ощущение системно растрачиваемой жизни, которое мы прячем от самих себя за той чепухой, которая, как мы делаем вид, имеет для нас значение. И поэтому, когда потомки станут (вдруг) перечитывать хотя бы и мои тексты, я попрошу их не воспринимать все написанное буквально.

Да, это может читаться драматично. Вот телеведущая Лена Летучая напала на популярное у либеральной интеллигенции кафе, и все спорят о том, кто прав в этом конфликте. Вот омерзительный медиагерой и выдающийся кинорежиссер Михалков потребовал закрыть музей бывшего российского президента, и все спорят, ждать ли от этой атаки нового закручивания гаек. Вот Навальный, оппозиционный лидер, лишенный права участвовать в выборах, заявил, что он хочет выдвигаться. Это наши первополосные темы, но это ведь те самые надои из старых «Известий», и когда-нибудь кому-нибудь придется задним числом переверстывать эти полосы, потому что конкретные обстоятельства не имеют значения, и краткий пересказ любого животрепещущего спора в 2016 году звучит совсем просто — «все было зря».

Вот что я хотел бы донести до потомков в первом послании, а дальше будут подробности.

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/118454
22.12.16

Иллюстрация: GettyImages

Продолжая писать письма потомкам, я хочу обратить их внимание на словосочетание «люди с хорошими лицами», которое можно встретить во многих текстах нашего времени. Есть риск, что неподготовленный потомок воспримет такое словосочетание буквально, то есть как комплимент, хотя на самом деле «люди с хорошими лицами» в наше время — это ругательство.

Должен сказать, что я даже надеюсь, что во времена потомков это будет нуждаться в пояснениях, потому что сама ситуация, когда «хорошие лица» — это что-то неприличное, кажется мне ненормальной. Что-то похожее в свое время случилось с уже, слава Богу, подзабытым словом «изряднопорядочные», которое тоже имело негативную окраску и подразумевало, что люди, называющие себя порядочными (изрядно — значит слишком, сверх меры), на самом деле непорядочны. Но по мере использования этого термина сарказм, как всегда бывает с часто повторяемыми шутками, постепенно отваливался, и в какой-то момент само употребление слова «изряднопорядочный» стало почти бесспорным маркером непорядочного человека — вероятно, это такая магия слов, когда слово оказывается сильнее людей. Первый пошутивший про «изряднопорядочных» понимал, что шутит, второй тоже, а сотый уже путался в контексте и мог решить, что если порядочных ругают, то, наверное, сейчас положено быть непорядочным, — и становился.

Потомки уже, наверное, знают, что стало с термином «люди с хорошими лицами», я еще нет, и я опасаюсь, что рано или поздно это ругательство станет буквальным, и в моду войдут плохие (злые, некрасивые, тупые, какие угодно) лица, и никому уже нельзя будет объяснить, в чем здесь была игра слов и почему в наше время люди с хорошими лицами стали объектом для критики и насмешек.

Однажды, много лет назад, к власти в России пришли люди, которых было принято называть демократами. Это было очень условное обозначение. На самом деле какого-то общего признака, который объединял бы всех этих людей, у них не было. Просто тогда считалось, что страна совершает переход от коммунистической диктатуры к демократии, и людей, которые шли на смену коммунистам, скорее, механически назвали демократами.

Когда они пришли к власти, оказалось, что власть для них значит много больше, чем даже они сами могли предположить, и что отказываться от нее во имя демократических процедур они не готовы. Поэтому слово «демократы» быстро сошло на нет, и ему был подобран более сдержанный синоним — «либералы», подразумевавший, в отличие от слова «демократы», прежде всего приверженность ценностям, а не процедуре.

Демократы переименовались в либералов, еще оставаясь у власти. Власть в это время, как всегда бывает, теряла популярность, и во власти при этом происходила постоянная ротация. Новые люди, занимавшие в ходе этой ротации разные высокие должности, предпочитали себя уже либералами не называть — это была то ли интуиция, то ли сознательная хитрость, чтобы привязать в общественном сознании всякие непопулярные вещи вроде экономических реформ именно к либералам, а не к власти вообще. Это сработало — в какой-то момент ротация привела к тому, что тех, кто называл себя либералами, во власти не осталось вообще, и некоторые из них, которые хотели продолжить заниматься политикой и не боялись называться либералами, стали уже оппозиционной политической силой.

Тем временем московская интеллигенция, бывшая до какого-то момента или аполитичной, или сдержанно-лояльной по отношению к власти, начала в ней постепенно разочаровываться. Причины разочарования у всех были разные, но само разочарование — общим, и постепенно в интеллигентной среде стало модным интересоваться всякими общественно-политическими безобразиями, ругать власть и даже ходить на митинги.

За несколько лет относительно небольшая социальная группа пережила взрывной рост политической активности — обычно у людей в такой ситуации обнаруживается потребность в собственной политической силе. Создавать свою никто не умел, поэтому новые недовольные естественным образом сблизились со старыми либералами, которые до того времени тихо прозябали на политической обочине. В Москве начался период массовой политической активности — вероятно, заведомо обреченный, потому что люди, увлекшиеся в то время политикой, не привыкли рисковать и не хотели всерьез чего-то добиваться. Власти удалось без особых потерь с помощью интриг, полицейской силы и, возможно, подкупа расправиться с протестным движением и подавить его, не оставив ему никаких шансов на будущее.

Политики-либералы отнеслись к этому спокойно и, кажется, даже с радостью; как человек, возвращающийся домой, вернулись на обочину политической жизни, а интеллигентные политические неофиты, напротив, поражение пережили тяжело и болезненно. Люди попроще в таком положении спиваются или кончают с собой, интеллигенция предпочитает рефлексировать и искать положительные стороны.

Самой доступной, лежащей на поверхности положительной стороной оказалось моральное превосходство — да, мы проиграли, да, нас унизили, но мы все равно лучше их. В разных вариантах эта формула звучала в то время очень часто, и «мы люди с хорошими лицами» — сейчас мы уже не вспомним идиота, где-то сказавшего это по тому же поводу, но, как и положено самому гротескному варианту, именно это выражение приобрело самую большую популярность в той среде, которая чувствовала себя в то время победившей. Хорошие лица — ха-ха, вы посмотрите на них, и каждый раз, когда проигравшие оказывались в какой-нибудь скандальной ситуации, победители с удовольствием вспоминали о хороших лицах. Участник митингов убил и расчленил жену — хорошие лица. Учитель спит с учениками — хорошие лица! В модном интеллигентском кафе нашли таракана — хорошие лица! Кто-то в фейсбуке ругается матом — хорошие лица!

Хорошие лица — это и интеллигенты, ни на что не претендующие, и либералы, которые, как считается, мечтают вернуть страну в те мрачные времена, когда они были у власти, и вообще все недовольные вплоть до националистов — принцип коллективной ответственности делает хорошим в плохом смысле любое лицо.

Чем печальнее общественно-политическая обстановка, тем проще общественно-политический дискурс, и место звонкого политического лозунга быстро занимает какая-нибудь идиотская дразнилка. В наше время такой дразнилкой стало «люди с хорошими лицами» — так стали называть и экзальтированных интеллигентов, и политиков, называющих себя либералами, и журналистов независимых СМИ, и просто критиков власти. Кто говорит «люди с хорошими лицами», тот имеет в виду, что лица на самом деле плохие, ничем не лучше чиновничьих, и что никакого морального превосходства у тех, кто против власти, на самом деле нет — они такие же или даже хуже.

Дразнилки всегда очень живучи, и я слабо верю, что когда-нибудь выражение «люди с хорошими лицами» вернет себе буквальный смысл, но очень этого хочу. Не то чтобы у меня было какое-то особое чувство по отношению к моему собственному лицу, но, мне кажется, надо хотя бы стремиться, чтобы твое лицо было хорошим — умным, добрым, одухотворенным, каким угодно. Хорошее лицо — это хорошо, плохое лицо — это плохо. Когда хорошие слова становятся ругательством, это значит, что в жизни что-то перевернулось с ног на голову. Я надеюсь, потомки с этим разберутся и все исправят.

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/118768
28.12.16

Иллюстрация: РИА Новости

Продолжая писать письма потомкам, я догадываюсь, что и язык, на котором мы говорим сейчас, не всегда будет им понятен, и дело даже не в словах, которые у нас было принято помечать в скобочках — (устар.). Когда слова устаревают, это не страшно, гораздо хуже, когда слова значат не то, чего от них ждешь. Прежде всего хочу предупредить потомков, что если они встретят в письменных источниках о нашем времени слово «суд» или слово «полиция», то не нужно воспринимать эти слова буквально. То есть я надеюсь, что у людей в России будущего будет и суд, и полиция, но у нас этих вещей нет, от них осталось только слово, которое, Бог даст, еще пригодится потомкам. А пока оно существует, будучи привязанным к каким-то другим вещам, свойственным нашему времени.

Судом у нас называют политическую структуру, которая фиксирует решения, принимаемые властью. Можно было бы уточнить, что речь идет об исполнительной власти, но это тоже ничего не значащая условность — эпитеты, добавляемые к слову «власть» и намекающие на принцип разделения властей, у нас тоже зачем-то сохраняются как филологический факт, но это совсем пустая бессмысленность: власть у нас не бывает исполнительной или законодательной, у нас есть просто власть (иногда еще используют слово «вертикаль»), и есть подчиненные ей атавистические структуры, которые сохраняются то ли для красоты, то ли из сентиментальных соображений, то ли просто власть поленилась упразднять их формально. Например, парламент — его у нас тоже на самом деле нет, вместо него есть собрание высокооплачиваемых артистов-статистов, которые делают вид, что они принимают законы, хотя законы пишут и приносят им другие люди (собственно, власть).

С судами так же. У нас очень часто бывает, что при рассмотрении какого-нибудь резонансного дела, когда люди в зале суда, затаив дыхание, ждут, чтобы судья закончил читать приговор, какое-нибудь информационное агентство уже выдает на ленту новость, что такой-то получил три года колонии общего режима. Все сначала смеются: действительно, забавная ошибка, выпускающий нажал не на ту кнопочку, опубликовал черновик, поторопился. Но судья дочитывает свой текст, и оказывается, что выпускающий, может быть, и поторопился, но не ошибся, просто знал заранее о приговоре. Я не уверен, что наемников в мантиях, работа которых состоит в выразительном чтении сочиненных за них приговоров, корректно называть судьями. И когда потомки, читая что-нибудь о несправедливостях, случавшихся в наше время, будут удивляться, почему жертва несправедливости не стала обращаться в суд, я хочу, чтобы они имели в виду: судов у нас нет и обращаться некуда.

То же самое и с полицией. Это слово у нас, конечно, есть, но именно слово. Как-то так вышло, что этим словом у нас называют сообщество вооруженных людей, этаких пиратов, которые за неимением доступного океана бороздят в поисках добычи наши сухопутные просторы, по своему устройству действительно больше похожие на огромный океан, чем на обжитую людьми территорию. Их корабли замаскированы под полицейские участки, и что творится в их трюмах, никто толком не знает. Иногда до нас доходят сюжеты типа «в отделении полиции повесился безрукий инвалид» или «полицейские изнасиловали задержанного бутылкой от шампанского» — можно предположить, что там происходит что-то страшное и в любом случае не похожее на ту полицейскую практику, о которой пишут в старых детективных романах.

Я не уверен, что потомкам будет понятно именно такое описание: мой опыт свидетельствует, что даже наши современники-иностранцы реагируют на слово «полиция» именно так, как должен реагировать законопослушный обыватель из страны, в которой полиция есть. Мне ни разу не удавалось объяснить иностранцам, в чем феномен так называемых партизан, которые у нас на Дальнем Востоке взялись мстить полицейским, которые их пытали и грабили — иностранец обычно отвечает, что человек, который стреляет в полицейского, всегда преступник, а если говорить о проблеме полицейского насилия, то она есть в разных странах, и были даже случаи, когда в Америке люди выходили протестовать на улицы, когда полицейский убил кого-то не того. А уж если речь заходит о разгоне демонстраций, то там-то и вообще жалеть некого: в уличном столкновении полиция права всегда. Но здесь действительно ключевое слово «полиция»; может быть, когда-нибудь будет придуман другой термин, которым станет принято называть наших сухопутных пиратов.

Похожая проблема была лет за сорок до моего рождения, когда немцы оккупировали часть России, и на этой территории учредили свою полицию, в которую привлекали для службы местное население. С точки зрения центральной власти служба в такой полиции, разумеется, считалась преступлением, и после войны бывших полицейских, как и многих других людей, судили и сажали в тюрьмы, и чтобы это не звучало совсем абсурдно: «Его посадили за то, что он был полицейским», — придумали такую интересную языковую норму. Слово «полицейский» просто не стали переводить на русский, и в язык вошло слово «полицай», очень быстро ставшее однозначным ругательством, дожившим даже до нашего времени.

Сейчас, наверное, так не выйдет: у нынешней нашей «полиции» нет немецкого или какого-то еще первоисточника, но что-нибудь, я думаю, придумать удастся, тем более что в самом слове «полиция» ничего неприличного нет.

Конечно, я не знаю, какими будут потомки, до которых дойдет мое письмо, и какой будет страна, где им придется жить, но я хочу, чтобы они в любом случае понимали, что Россия начала XXI века была необычной страной, люди в которой как-то умели жить без суда, без полиции, без парламента, без других государственных институтов. Это был огромный необитаемый остров, на который поместили сто с лишним миллионов жертв кораблекрушения и еще миллион или больше пиратов, и они научились как-то сосуществовать — да, наверное, дичали, но мне почему-то кажется, что могло быть и хуже: могли бы начать есть друг друга, могли бы убивать, могли бы построить какую-нибудь жуткую дикарскую иерархию с самыми чудовищными обрядами и правилами, но пока ничего этого нет, и я надеюсь, что и в будущем не будет. Жизнь на острове уже приняла какие-то формы: пираты иногда кого-то грабят или травят боярышником, или еще что-нибудь придумывают, но полное порабощение в любом случае невозможно. Пиратов гораздо меньше, чем остальных, и они, мне кажется, обречены — рано или поздно пиратов получится прогнать, и они снимутся с острова и оставят людей в покое. А что будет с островом — в старой книге я читал, что человек, оказавшийся на необитаемом острове, способен на самые невероятные чудеса по обустройству жизни. Я думаю, эти чудеса ждут нас впереди.

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/119212

Иллюстрация: GettyImages

Продолжая писать письма потомкам, я с содроганием думаю о том, в каком виде предстанет перед ними наше настоящее; речь, конечно, не о роли в истории тех личностей, из которых сегодня состоит новостной поток, Бог бы с ними. Меня беспокоят как раз те слова, которые останутся от нас, и, откровенно говоря, каким бы тщеславным я ни был, я предпочел бы забвение превратному толкованию, которое кажется мне неизбежным.

Казалось бы, что может быть проще — возьми все тексты хоть Кашина, хоть Ксении Собчак, хоть Просвирнина, чьи угодно, читай их подряд, и перед тобой предстанет картина русской общественной мысли десятых годов двадцать первого века; но ведь нет, ничего не выйдет. Тексты надо будет расставить «в зависимости от», то есть, прежде чем читать их, надо будет решить, кто точка отсчета, а кто фон, кто чей современник, а кто наоборот, осчастливил нас своим присутствием где-то рядом с нами. И у меня есть подозрение, что уже на этой стадии с потомками, читающими нас, приключится такой беспрецедентный, не имеющий аналогов в нашем прошлом, сбой, результатом которого станет перевернутая и перепутанная картина того мира, в котором живем мы.

Мы были первым в истории поколением публичных дневников и публичных переписок. Сейчас, в наше время, в это любят играть журналисты, переупаковывающие дневники и переписки прошлого в привычный нам формат социальных сетей. Игра многим кажется забавной, но на самом деле она отвратительна именно потому, что ее правила принципиально противоречат тем правилам, по которым играли авторы старых текстов. Они писали свои дневники, не читая при этом чужих, и писали письма друг другу, не имея в виду, что за их перепиской следит кто-то четвертый помимо почтового цензора. У нас все наоборот: свои записки мы немедленно делаем достоянием широчайшего круга читателей и сами постоянно наблюдаем за тем, что пишут остальные. Тот контекст, который до нас без особых хлопот умели восстанавливать историки и исследователи, в нашем случае не нуждается в восстановлении, он весь на виду, и это производит впечатление максимальной открытости, доступности и прозрачности, но это мнимая прозрачность и мнимая открытость. Первое, на что стоит делать поправку, — то, что я назову новой неискренностью; разумеется, писание в стол отличается от писания в социальную сеть прежде всего тем, что всякий автор, сам того не желая, начинает иметь в виду, какими глазами прочитает его тот или иной его знакомый, и другой знакомый, и еще десяток незнакомых. Соблазн нарисоваться и сделаться чуть лучше, чем ты есть, если не непобедим, то, по крайней мере, труднопреодолеваем. Но это полбеды, гораздо печальнее другое. Я не знаю, как это правильно описать, но представьте себе, что вы сидите на вершине самой высокой горы, над вами только облака, и под вами тоже облака, и где-то внизу, совсем далеко, другие вершины — вторая по высоте, третья, четвертая и так далее. Такое представить несложно. Представьте теперь, что те вершины, которые вы видите далеко внизу, только вам кажутся ниже, чем ваша, при этом на каждой вершине сидит какой-нибудь другой человек, и ему тоже кажется, что его вершина самая высокая, и каждый человек на каждой вершине исходит из того, что он находится выше всех. Тысячи вершин, каждая из которых выше остальных, — это было бы утопией о равенстве, если бы это не было иллюзией. Но это иллюзия, и мы все ею живем, глядя на всех остальных с позиции именно своего абсолютного морального превосходства, правоты, опыта и всего прочего. И получается совсем не равенство, а социальная шизофрения. Участниками любого спора оказываются те, кто всегда прав. Один говорит, что дважды два пять, другой — что три, и правы при этом оба. Пускай даже у кого-то дважды два будет четыре (не знаю, нуждаются ли потомки в уточнении, что именно так оно и есть — четыре, не больше и не меньше), но и он окажется правым и неправым ровно в той же степени, что и все остальные участники спора, он объективно ничем не лучше и не правее их.

Безусловная уверенность в собственной правоте обеспечивает презумпцию неправоты остальных. Представьте, каково это — жить, понимая, что все остальные всегда неправы. У нас есть целая культура, мифологизировавшая какое-то (возможно, никогда не существовавшее) общероссийское большинство, и многие считают хорошим тоном отстраиваться прежде всего от этого, гарантированно заблуждающегося большинства. В упрощенном представлении о другом ничего нового, конечно, нет, просто наше время дает невероятные по сравнению с любым прошлым возможности по демонизации этого другого — с вершины действительно плохо видно, что там происходит внизу, и потому нетрудно нафантазировать вообще все что угодно. Встречая в наших текстах слова «либералы», или «патриоты», или «леваки», или даже (это пока скорее ругательство, значащее примерно то же, что «патриоты») «вата», важно понимать, что речь идет не о настоящих либералах, патриотах или леваках, а именно о других — о тех, кто не похож на нас, о тех, чьи повадки и нравы кажутся нам чудовищными и кого даже в принципе можно и нужно исключить из людей вообще. Возможно, когда-нибудь это станет причиной для настоящей войны или геноцида, и то, что мы живем относительно мирно, кажется мне инерцией предыдущих периодов, когда монополия на производство образа другого была или только у государства, или у государства и еще нескольких центров влияния числом не более десятка. Сейчас этих центров миллионы, и рисков невиртуального конфликта тоже во много раз больше — не могу поверить, что риски так навсегда и останутся рисками, что-то нехорошее должно случиться, но тут уж потомкам виднее.

Я пишу это письмо в те дни, когда разваливается созданная много лет назад влиятельная литературная организация. Накануне мы с несколькими знакомыми и бывшими знакомыми спорили о том, кто на самом деле начал войну на Украине. А за несколько дней до этого несколько популярных политологов (в России в наше время бывают популярные политологи!) спорили о корректности термина «гибридный режим». Спорить может кто угодно и о чем угодно, архитектура спора остается неизменной: каждый его участник смотрит на остальных с недосягаемой вершины. Если спорят двое, то это две одинаково недосягаемые вершины, если пятеро — то пять, и так далее, но это не вершины одинаковой высоты, каждая из них подразумевает свою единственность, и от этого действительно веет таким безумием, что уже вообще не имеет значения, что там с гибридными режимами (сам я не знаю, что это такое, и подозреваю, что какое-то шарлатанство), с украинской войной или с писательской организацией. Читая написанное нами, нужно иметь в виду, что каждое слово в наших текстах подразумевает, что оно произносится с недосягаемой вершины, и именно поэтому значение наших слов совсем не таково, каким мы бы хотели его видеть, и каким его могут увидеть потомки.

Недавно в Якутии местный умелец построил огромного петуха из навоза — в новогодние дни такая новость имела огромный успех, все ее обсуждали, смеялись над этим петухом. Мы болтали с моим старым товарищем, и разговор сам собой уперся в этого петуха; мы стали обсуждать наших знакомых, которые в последнее время, не выдержав всех соблазнов и трудностей, сами превратились в петухов из говна, и таких знакомых у нас набралось довольно много. А ведь нужно добавить еще и нас двоих — мы ведь тоже для кого-то петухи из говна. Так вот это и есть ключ к общественной дискуссии России десятых: в ней все исходят из того, что все остальные — петухи из говна. Нам кажется, что вокруг нет людей, только они. Я надеюсь, потомки избавятся от этой иллюзии, но пусть они знают, что мы-то именно ею и живем.

[Олег Кашин]

Алексей Цветков / Cергей Шаргунов / Все
Наши колумнисты
Олег Кашин

Забрать себе
https://snob.ru/selected/entry/119475
18.01.17

Фото: Gleb Garanich/REUTERS

Продолжая писать письма потомкам, я хочу поговорить с ними о войне. В старых капсулах времени это было таким штампом — высказываться в том духе, что вы, уважаемые потомки, наверное, уже вообще не знаете, что такое война. Еще недавно такое представление о будущем могло показаться наивным, а сейчас кажется справедливым — да, скорее всего, потомки действительно не будут знать, что такое война, мы ведь тоже уже не знаем — прощание с войной произошло на наших глазах.

Это было очень странное прощание, прощание без прощания, такое мошенническое — когда перрон перегорожен ярмарочным балаганом, на сцене которого кто-то поет и пляшет, а вокруг стоит толпа, и мы тоже в этой толпе, и не видим за балаганом, что поезд, который нам нужен — ушел, а заодно и в карманах у нас кто-то порылся и забрал бумажник.

Балаган, которым отвлекали нас, был тематический. Он посвящен Второй мировой войне и участию в ней Советского Союза — именно этот исторический опыт уже в наше время, то есть спустя шестьдесят и семьдесят лет после этой войны, был абсолютизирован и возведен во что-то вроде гражданской религии. Слово «война» у нас можно произносить без эпитетов, и так ясно, что войной можно называть одну единственную войну — ту, в которой кто-то, размахивая пистолетом, ведет бойцов в атаку, ястребок со звездой таранит черный мессершмитт, над какими-то развалинами водружается красное знамя, а в Ливадийском дворце трое мировых лидеров — усатый, толстый и парализованный — делят между собой Европу. Это наш эталон войны, другого нет, и, видимо, в этом и ловушка — мессершмитты давно над нами не летают, в атаку никто никого не ведет, Европу в Ялте никто не делит, и, примеряя этот эталон на все, что может быть войной, мы обнаруживаем, что что-то не сходится, и успокаиваемся — значит, это не война.

Это тем парадоксальнее, что мои современники на самом деле пережили уже не одну войну. Те войны в последнее время принято называть локальными, но, мне кажется, и это выражение скоро уйдет из обихода, потому что у нас уже научились делать так, чтобы люди в тылу вообще не понимали, что идет война.

Я не знаю, как назвали этот эксперимент те, кто его придумал — забвение, стирание войны? Первая война, которую стерли — это, конечно, Чечня, про которую сейчас говорят, что там в конце прошлого и начале нашего века чеченский народ и российская армия совместными силами дали отпор международному терроризму, пытавшемуся через Кавказские горы принести в Россию ужас и разрушение. Я думаю, что в учебниках истории, по которым будут учиться люди спустя десятилетия после нас, формулировки будут еще туманнее, и период военной Чечни как-нибудь смешается с ее кадыровским периодом, возникнет путаница, и все сойдутся на том, что уже невозможно установить, как все было на самом деле, поэтому будут считать, что никакой войны не было вообще.

Но нет, она была — с линией фронта, двумя противостоящими армиями, рейдами в тыл, пленными и даже мирным договором, прервавшим эту войну на несколько лет. Воевали Россия и Чечня, воевала российская армия против чеченского народа, иллюзий по этому поводу у современников не было, и слово «чехи», которое, может быть, сохранится в каких-нибудь мемуарах и дневниках, значило совсем не «международные террористы» (и тем более не «коренные жители Чехии»).

В наше время популярна точка зрения, что победителем из той войны вышла Чечня, но мне будет жаль, если потомки примут эту фигуру речи за адекватное описание действительности. Нет, Чечня тогда не победила. Чеченское государство, против которого воевала Россия, погибло в той войне, взамен его создали новое — собственно, кадыровскую республику. Чеченский народ называть народом-победителем тоже не вполне корректно — я не знаю, что будет с ним дальше, но пока он производит впечатление порабощенного народа, живущего при достаточно жесткой диктатуре. У чеченского народа сейчас вечная весна в одиночной камере, и это, конечно, никакая не победа.

Я бы сказал так, что в той войне проиграла российская армия, но выиграло российское политическое руководство — оно добилось своих целей и установило в Чечне именно тот режим, который, будь его воля, оно распространило бы и на всю Россию — но, слава Богу, она еще слишком велика, чтобы стать одной большой кадыровской Чечней. Сегодня этой республикой в России принято пугать людей, и, мне кажется, в массовом страхе по ее поводу и состоит основной смысл ее существования, но важно понимать, что ценой нынешнего чеченского статуса как раз и стало признание войны недействительной. Теперь считается, что это была не война, а контртеррористическая операция, и, между прочим, этот же трюк спустя двадцать лет после начала чеченской войны повторили и украинцы, сразу же назвавшие свою войну за Донбасс антитеррористической операцией.

В украинской войне Россия тоже участвовала, но об этом тоже невозможно написать в учебнике истории — по всем формальным документам у нас в тот период было мирное время, а что какие-то частные лица, уволившись из армии или взяв отпуск, ехали добровольцами в Донбасс — это эпизод их частной жизни, а не национальной истории. Война в Грузии, о которой уже сейчас мало кто помнит, тоже называлась не войной, а операцией по принуждению к миру — то есть эдаким пацифистским мероприятием, к которому слово «война» вообще не подходит.

Сейчас, когда я пишу это письмо, российская армия воюет в Сирии, но и здесь слово «война» никуда не подошьешь — российский штаб в Сирии называется «центр по примирению сторон», сирийские города патрулирует российская полиция, пусть и военная, а в боях, насколько можно понять сейчас, участвуют те же частные лица, которые воевали на Украине (если потомки встретят в текстах нашего времени имя Вагнер, пусть не путают его с немецким композитором — это как раз кличка частного лица, командующего другими частными лицами на сирийской, а до того — на украинской войне).

Непроверенный пока слух — освобождение из тюрьмы российского офицера Сергея Аракчеева. С огромным трудом, с третьей попытки (первые две закончились оправдательными вердиктами присяжных) ему в свое время дали 15 лет за убийство. Это тоже свойство наших войн, которые по всем бумагам не войны — когда людей судят за войну по мирным статьям уголовного кодекса. В украинской войне похожая история была с Надеждой Савченко, которую потомки, возможно, могут знать как знаменитого украинского политика или даже президента Украины — в наше время ее судили за убийство, совершенное на войне, так, как будто это убийство случилось в мирной московской подворотне. Аракчеева обвиняли (не вполне убедительно) в убийстве трех мирных чеченцев, он вину отрицал, присяжные ему верили, но в то время Кадыров уже был влиятельным российским политиком, и он сказал, что присяжные неправы, и, как считается, именно поэтому Аракчеева в конце концов посадили. Сейчас говорят, что он досрочно вышел из тюрьмы и, во-первых, находится в безопасном месте за пределами России, а во-вторых — продолжает служить Отечеству.

Сложить два и два несложно, человека выпустили до срока и отправили воевать в Сирию. В эти годы у него было много защитников и сторонников, они добивались его освобождения, и вот оно произошло, но это не торжество справедливости, а торжество войны — так, по крайней мере, кажется сейчас. И еще один важный момент, характеризующий наше время — если завтра к нам выйдет адвокат Аракчеева, или кто-то из его родных, или тем более кто-то из официальных лиц и скажет, что про Сирию неправда и что Аракчеев просто отдыхает на каком-нибудь курорте, не желая никого видеть — по нашим меркам это будет стопроцентное доказательство, что на самом деле он в Сирии, потому что мы знаем, что по умолчанию любой комментарий такого рода будет ложью; мы видели вдов, доказывавших, что их мужья не погибли, а похороны выдумали журналисты, видели странных летчиков, дававших интервью со спины, знаем формулу «их там нет» и вообще много чего знаем.

Сейчас это модно называть «постправдой», но я надеюсь, что значение слова «ложь» будущие поколения не забудут, даже если забудут значение слова «война».

[Олег Кашин]

http://blog.newsru.com/article/25jan2017/immunitet
25 января 2017 г. время публикации: 16:31

Global Look Press

"Скандал с антисемитским высказыванием Петра Толстого интересен не столько как очередной повод продолжить дискуссию на тему "200 лет вместе" (так называлась книга Александра Солженицына о русских евреях, также вызвавшая много споров, вплоть до обвинений автора в разжигании межнациональной розни), сколько как наглядное свидетельство, скажем так, относительности тех норм и порядков, которые сложились в российском обществе в последние годы", - пишет журналист в колонке на сайте Deutsche Welle.

"Именно в последние годы - это тоже важное уточнение, потому что только в конце нулевых россияне, часто направляемые властью, начали учиться обижаться на недопустимые высказывания. Если сравнить нынешнюю Россию с Россией девяностых, то двадцать лет назад почти никаких правил в этом смысле не существовало, и то, что сейчас считается оскорблением чувств верующих или, например, ветеранов, совсем недавно было в России в порядке вещей.

Это можно назвать политкорректностью, но от западного оригинала она отличается тем, что прививается и культивируется сверху, часто встречая сопротивление, по крайней мере, части общества. Важными вехами на этом пути были подзабытые сейчас, но нашумевшие в свое время истории с выставкой "Осторожно, религия", закончившейся судебным процессом, или с шашлычной "Антисоветская", когда заведение общепита сначала было вынуждено избавиться от оскорбившей ветеранские организации вывески, а потом вообще тихо закрылось".

"Все сюжеты такого рода, каждый по-своему, прививают российскому обществу новую привычку осторожного высказывания. Теперь, выступая на публике, в СМИ или в соцсетях, каждому приходится лишний раз думать, не скажет ли он что-нибудь такое, что приведет к уголовному делу, нападению на улице или к извинениям перед Кадыровым".

"Случай Петра Толстого мог бы стать частью этого сюжета, если бы речь шла не о Петре Толстом, а о каком-нибудь провинциальном блогере, молодом журналисте или тем более оппозиционном активисте. Антисемитское высказывание могло бы стать отличным поводом для уголовного дела или для кампании травли, тем более что публичный антисемитизм в современной России - действительно маргинальная и редкая тема, и для полицейских борцов с экстремизмом это было бы такое приятное разнообразие: каждый день приходится ловить оскорбителей православия, а тут вдруг антисемит.

"...Петр Толстой, помимо положенной ему законом депутатской неприкосновенности, имеет еще один, неформальный иммунитет. Ему ничего не будет, прокуратура не станет проводить проверку по экстремистским статьям, по телевидению даже не скажут об этом скандале, а если какие-то еврейские организации обеспокоены, то начальник Толстого Вячеслав Володин уже пообещал с ними встретиться и все обсудить.

Российское государство и подконтрольная ему часть общественности умеют обижаться только на тех, чьи "обидные слова" - дополнительная нагрузка к более важным, пусть и не прописанным в уголовном кодексе вещам. Эти вещи - оппозиционность, или просто независимость, или критика власти, или контакты с теми людьми и структурами, с которыми контактировать нельзя..."

"Новая российская политкорректность не имеет никакого отношения к нормам общественной морали - это просто удобный способ для политического давления, и когда поводов для давления нет, нет и публичных обид, требований извинений и уголовных дел".

[Олег Кашин]

http://www.svoboda.org/a/28413643.html
06 Апрель 2017

Один мой товарищ пишет об онтологическом водоразделе между теми, кто считает современную Россию "просто государством", пусть и с дефективной системой управления (и тогда все политические споры не должны ставить под сомнение само государство – ну вот как антитрамповские американцы не ставят под сомнение США как таковые; понятно, что Трампы приходят и уходят, а Америка остается), и теми, для кого Российская Федерация – "антисистема", по умолчанию враждебная человеку и не заслуживающая ничего, кроме демонтажа или хотя бы мечты о демонтаже.

Относя себя ко второй категории (не верю в реформируемость такого государства, не считаю его исторически легитимным и т.п.), я, однако, понимаю, что такое отношение к Российской Федерации никогда не станет общепринятым. Если кому-то не хватало исторического травматического опыта России ХХ века, то специально для таких людей случилась украинская революция, которая, очевидно, доказала сомневающимся, что рушить ничего не надо. Мало кому в России нужен 1917 год, мало кому нужен 1991-й, и вообще никому не нужен украинский 2014-й. Значит, линия "просто государства" будет торжествовать, по крайней мере, на протяжении ощутимо долгого времени, и на наш век ее хватит. Даже революция в том или ином виде не поставит под сомнение сами ельцинско-путинские скрижали нынешнего российского государства, будь то его флаг и гимн, национально-административное устройство или роль региональной державы, имеющей свои интересы как минимум на постсоветском пространстве. Нам с этим жить, потому что больше не с чем.

Трудно представить, до какой степени это демотивирующий фактор. Читаешь очередной кошмар про полицейского садиста, или про, самое свежее, репрессии против геев в Чечне, или просто какое-нибудь очередное обсуждение в соцсетях, когда тебя записывают в упыри на том основании, что ты недостаточно патриотичен, и любая новость, помимо непосредственного ее содержания, отзывается таким глухим, как застарелая боль, напоминанием – это будет всегда, потому что и мента деть некуда, и чеченского "Лорда", и патриотического публициста. Вечное сосуществование с ними оказывается гораздо большей проблемой, чем те конкретные плохие новости, из которых состоит информационный фон. Дачу-то у Медведева отобрать не проблема, а вот с остальным что делать?

Это действительно самая безумная составляющая принадлежности к российскому обществу – когда любые ценности, хоть подлинные, хоть ложные, по умолчанию приходится делить с ощутимым количеством людей, про которых понятно, что лучше бы их не было вообще. Но они будут всегда, причем даже какому-то осмысленному ранжированию они не поддаются в принципе. Ну да, кто-то убивает, кто-то пытает, а кто-то просто поддакивает, и если убивающему хотя бы теоретически может грозить тюрьма, то поддакивающего сажать не за что и незачем, и можно только смириться с тем, что в любой будущей России, какой бы прекрасной она ни была, этот поддакивающий найдет себя и не пропадет. Это можно считать общественным расколом, но раскол предполагает какое-то нарушенное единство, а по его поводу есть сомнения в принципе, оно ведь не нарушалось, его просто никогда не было.

Есть два множества: те, кто все понимают про это государство, и те, кто боятся исторических катаклизмов

Соотношение между государством и гражданином как минимум с советских времен строилось и строится на принципах взаимной изоляции и совсем не взаимного давления. Собственно, наша государственная модель в том и состоит, что гражданин может только выдерживать давление государства с переменным успехом. Если выдержал, то повезло, а если нет, то никто и не обещал легкой жизни. Здесь нет пространства для солидарности, и даже лубочные сюжеты про бойца Росгвардии, который обезвредил вторую бомбу в петербургском метро, не делают Росгвардию человечнее и лучше. Сколько у нее приходится на одну обезвреженную бомбу избитых или задержанных митингующих, и какая вероятность выше: попасть под росгвардейскую дубинку или быть спасенным бойцами этой силовой структуры?

Есть два множества: те, кто все понимают про это государство, и те, кто боятся исторических катаклизмов. Если бы эти два множества не пересекались между собой, наверное, в России давно началась бы гражданская война, но они не просто пересекаются, они почти полностью совпадают. "Ненавижу их, но не хочу революции" – это типичная точка зрения, гораздо более типичная, чем "люблю их, не хочу революции" или "ненавижу их и хочу революцию". Идеальное сочетание страха и ненависти, которое, может быть, не дает государству окончательно съесть то живое, что осталось в обществе, но при этом страхует от любых сколько-нибудь серьезных потрясений. Этой страховки не было у СССР даже в самые суровые годы, а у Российской Федерации она есть. Но это слишком дорогая страховка, исключающая любой общественный прогресс, парализующая любую гражданскую силу и обеспечивающая абсолютность государства именно в том его виде, из-за которого назвать его своим всерьез может только нанятый им человек с оружием росгвардейца или портфелем чиновника.

Крушение такого государства, очевидно, станет катастрофой, куда ж без этого, но и само его существование – тоже катастрофа. Все, что происходит сегодня, будь то протесты, или предвыборные ожидания, или какие-то победы гражданского общества (к которым у нас теперь относятся самые естественные вещи: освобождение невиновного из тюрьмы, наказание преступника или что-нибудь такое еще) – все существует внутри этой катастрофы. Чем дольше она длится, чем привычнее существование в ней, тем меньше шансов на безболезненное ее завершение.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

[Олег Кашин]

В сегодняшней российской политической публицистике есть с десяток авторов старшего поколения (те, кому сейчас плюс-минус шестьдесят лет), чья судьба похожа на судьбу остальных, как это говорится, до степени смешения. Они все успели поработать в перестроечной и ранней постсоветской прессе, все были ее звездами, были первопроходцами, создавали язык, на котором и мы сегодня говорим и пишем и которого до них просто не было. Третьяков, Соколов, Леонтьев и еще несколько имен – ну, понятно, кем они были тогда и кем они стали сейчас. Странно, что никто из нынешних тридцатилетних не смотрит на этих ветеранов именно с вот этой точки зрения, что они, может быть, такое зеркало, в котором ты можешь увидеть себя в будущем, то есть сегодня ты молодец, а завтра пресс-секретарь "Роснефти", над которым все смеются.

Но пресс-секретарь "Роснефти" все-таки один, а типичный путь для успешного демократического журналиста конца восьмидесятых – это все-таки не менять сферы деятельности и, дожив до наших дней, писать статьи и твиты о мудрости вождей и о злокозненности оппозиционеров; кажется, что это вполне соответствует популярной формуле про сердце молодого радикала и голову взрослого консерватора, но одной этой формулой их путь не опишешь. Быть консерватором – нестыдная судьба, но консерватизма в формате "всегда за власть, что бы она ни делала" все-таки не существует, а перед нами именно этот формат, и путь из юности в зрелость производит впечатление совсем другое, как будто позднеперестроечные ироничные скептики в какой-то момент начали вдруг молодеть, превращаясь из мастеров новой журналистики сначала в унылых комсомольцев, а потом и в пионеров, разучивающих речевки и дудящих в горн. Велик соблазн назвать это деградацией, то есть что-то вроде "пил много водки и поглупел", но обижать людей всегда проще, чем понять их драму, и даже если кто-то действительно пил много водки, лучше понять, почему он ее пил — может быть, были на то причины.

И вот что это могут быть за причины? Если бы все воспеватели Путина и его полицейщины имели в анамнезе газету "Не дай Бог", поклонение Гайдару и танкам Грачева на Новоарбатском мосту, это было бы понятно: людей, мечтавших о просвещенном авторитаризме, в девяностые было много, и многие из них готовы воспринимать нынешнюю реальность как свою сбывшуюся мечту, почему нет. Но даже этот самый общий признак не свойственен всем прокремлевским авторам старшего поколения – положим, Максим Соколов действительно писал в "Не дай Боге", а тот же Виталий Третьяков и его "Независимая" в 1996 году были максимально корректны по отношению к оппозиции, и в 1993-м "Независимая" была единственной газетой, выходившей в дни чрезвычайного положения с белыми цензурными пятнами на месте статей с критикой силового разгона парламента.

Эти люди действительно слишком разные. Кто-то твердо был за "гайдарочубайса", а кто-то заигрывал с Березовским, кто-то был против чеченской войны, а кто-то был за, кто-то агитировал, а кто-то не агитировал, но сегодня у них у всех один и тот же унылый темник, и это пугает прежде всего с той точки зрения, что неясно, чего в жизни следует избегать, чтобы не повторить этот их путь от захватывающего сейчас до мрачного послезавтра.

Наверное, в какой-то момент их подвело гипертрофированное значение журналистики в постсоветском обществе первых лет: тогда эта профессия была кем-то вроде нынешнего силовика или политтехнолога начала нулевых, и трудно было удержаться от ощущения, что тебе подвластно все, и что ты здесь самый главный – когда становится ясно, что главный все-таки не ты, амбиции снижаются до желания стать рядом с главным, а потом – где-то под ним, в области подошв, но все равно близко. В те годы все любили выражение "четвертая власть", и когда стало ясно, что оно ничего не стоит, слишком многие захотели за неимением четвертой власти прислониться к единственной – прислонились, и некоторые приросли. Может быть, приросли именно лучшие, потому что именно у них было больше всего оснований верить и в свой иммунитет от зависимостей, и в свою способность говорить то, во что они не верят, так и такими словами, чтобы это не вступало в противоречие с тем, во что верит начальство (что-то похожее было и в наше время, когда некоторым либералам удавалось присоединиться к антинавальновским кампаниям на страницах кремлевской прессы, почти не кривя душой – в самом деле, если Навальный националист, а либерал не любит националистов, почему бы не поагитировать против Навального?). Но тут им не повезло в том, что пространство лояльного высказывания в нулевые и десятые оказывалось слишком подвижным, и то, что было неприемлемым для начальства вчера, становилось его позицией сегодня, бросая публицистов из стороны в сторону, как при качке, и тот, кто в девяностые воспевал нерушимость постсоветских границ, оказывался вдруг сторонником аннексии Крыма, а тот, кто в нулевые требовал арестов лимоновцев и радовался, когда аресты происходили, превращался в единомышленника Лимонова и его соседа по газетной полосе.

Любое объяснение эволюции этих авторов исчерпывающе пересказывается одной строчкой: двадцать пять лет назад они верили в то, что делают и что пишут, а потом перестали. Все остальное вторично – не имеет значения ни Лимонов, ни Крым, ни Навальный. Не хочется выступать с позиции раздатчика советов молодому поколению, но сам я стараюсь, пусть вполглаза, следить за разложением ветеранов, чтобы не повторить их путь. Может быть, это и есть их настоящее предназначение – показывать нам, как не надо было себя вести.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода