*1090. Против

[Больная совесть либерализма]

Путин

Августовский кризис сказался и на судьбе страны, и на моей судьбе. В частности, он познакомил меня с Путиным. Первая моя встреча с ним произошла 9 августа 1998 года, в день, когда Путин был назначен руководителем ФСБ.

В тот день я в очередной раз пытался убедить финансовое руководство страны в принятии срочных мер по предотвращению кризиса. Вначале около часа говорил с первым заместителем министра финансов Алексеем Кудриным. Затем вместе с ним отправились к министру финансов Михаилу Задорнову. Повторилась схема, многократно проявившаяся на прежних встречах. Я говорил о том, что кризис неизбежен, о том, почему он неизбежен, и о том, что, с моей точки зрения, надо делать. Мой собеседник вначале говорил, что этого не может быть. Затем соглашался, что что-то в этом есть. Наконец, завершалась встреча практически полным согласием. С Задорновым эта схема в очередной раз повторилась: вначале он советовал не говорить ерунды, потом начал сомневаться, в конце согласился: “Да, может быть” — и спросил, сколько времени осталось до кризиса.

По завершении встречи с Задорновым вместе с Кудриным мы вышли из кабинета в большую приемную, где задержались буквально на минуту-другую. В этот момент в комнату вошел невысокого роста весьма неприметного вида гражданин в немного странном костюме светло-салатного цвета. Когда он появился, Кудрин и еще кто-то, кто был в приемной, стали энергично поздравлять его с его новым назначением. Человек был мне незнаком, но через некоторое время по характеру реплик стало ясно, что это Владимир Путин, которого утром того же дня Ельцин назначил директором ФСБ. Раньше я его никогда не видел. С Кудриным они работали вместе лет пять в петербургской мэрии: Кудрин был заместителем Собчака по экономике и финансам, Путин — по административным и внешним делам.

Меня попросили еще раз — уже для Путина — поведать свои соображения по поводу наступающего кризиса, и я в течение трех или четырех минут опять повторил то, что уже многократно говорил. Путин на это ничего не сказал, не задал ни одного вопроса, вообще никак не прореагировал. На этом мы и расстались.

Второй раз мы встретились 28 февраля 2000 года. За полгода до этого Путина назначили премьером. Началась вторая война в Чечне. В атмосфере сильно запахло серым. Ощущение проводимой спецоперации становилось все явственнее. Но потом стали появляться некоторые обнадеживающие нотки.

В ноябре 1999 года появился Центр стратегических разработок под руководством заместителя Госкомитета по имуществу Германа Грефа, демонстрировавшего свои особые связи с Путиным. Поскольку к этому времени Путин уже был практически гарантированным наследником Ельцина, работа с ЦСР становилась весьма престижной. ЦСР занялся обсуждением практически всех сколько-нибудь значимых вопросов национальной повестки дня. Делал он это, надо отдать должное, на весьма приличном уровне. Эксперты в любых областях считали за честь быть приглашенными на семинары в Александр-хаусе, где размещался ЦСР. На эти семинары Греф стал регулярно звать и меня. Поначалу я отреагировал на эту работу с энтузиазмом. Однако быстро выяснились принципиальные различия с Грефом, откровенно поддерживавшим экспертов, ориентировавшихся на Гайдара и Чубайса. Такая деятельность была неинтересной, и я почти перестал участвовать в работе ЦСР.

Двадцать восьмого февраля 2000 года у меня на работе зазвонил телефон, и человек, позвонивший мне, сказал, что со мной хочет встретиться Путин. К тому времени Путин был уже исполняющим обязанности президента. Тогда ходили слухи, что он ищет советника по экономическим вопросам, что на этот пост рассматриваются разные кандидатуры, в частности Е. Ясин. Меня, честно говоря, это не сильно интересовало. Во-первых, я уже был сыт по горло как работой советника, так и вообще работой в госаппарате. А, во-вторых, в институте мы развернули очень интересную исследовательскую программу, работы над которой хватило бы на несколько лет.

И вот звонит этот человек и говорит, что Путин хочет со мной встретиться. “Когда?” — спрашиваю. “Сегодня”, — отвечает. Ну ладно, сегодня так сегодня. Приехали мы в Ново-Огарево, встретились с Путиным. Он спрашивает: “Вы знаете — впереди президентские выборы. Результаты, конечно, никто предсказать не может. Но, если допустить, что удастся победить, какими, на ваш взгляд, должны быть мои первые решения?” Честно говоря, мне понравилась его сдержанность, отсутствие шапкозакидательства. Вместо ответа я его спросил: “А вы чего сами хотите?” Стали мы с ним говорить и проговорили по разным вопросам в общей сложности, наверное, часа три.

Вскоре после начала разговора подходит к нему офицер и передает бумагу. Путин пробежал ее глазами и провозглашает торжествующе: “Только что взяли Шатой! Раскатали их там!” Я не выдержал и сказал то, что думаю по поводу Чечни и по поводу чеченской войны. Что считаю войну неправильной, незаконной, разрушительной, что то, что там делается, является преступлением. Что Чечня должна стать независимой от России, а Россия — от Чечни. Что войной такие вопросы все равно не решишь. Что Чечня все равно уйдет из России, но жертвы уже никогда не вернешь. Я, наверное, не открою большой тайны, если скажу, что у Путина по этому вопросу были и есть другие взгляды. По поводу Чечни и чеченской войны мы спорили больше часа. Глаза Путина стали жесткими, в голосе зазвенел металл, в нем стала чувствоваться ненависть. Терять мне было нечего — я продолжал свое. И тогда Путин вдруг оборвал разговор: “Так, все — больше на эту тему не говорим”.

Вернулись к экономике. Время было уже позднее, стали собираться домой. Уже когда надевали куртки, Путин говорит: “Ну что, завтра встречаемся?” Такого поворота я совсем не ожидал и говорю: “Нет, завтра не получится”. Он несколько так изумленно: “Почему?” Я отвечаю: “Завтра я не могу”.

— Андрей Николаевич, но ведь с властью так не разговаривают...

— Да, вообще с властью так не разговаривают. Особенно в нашей стране. Власть не любит слова “нет”. И не хочет его знать. К тому же так не разговаривают с президентами. А в том, что Путин станет президентом, и станет им надолго, ни у кого сомнений не было. И вот без пяти минут президент предлагает встретиться еще раз, а я ему говорю: “Нет”. Он спрашивает: “Как — нет?!” И тогда я говорю: “Хорошо, тогда я вам сам скажу, пока другие еще не успели рассказать. У меня завтра особый день, который я обещал провести вместе с женой. Завтра — 29 февраля, это годовщина ее приезда в Россию. Так получилось, что она приехала сюда 29 февраля 1992 года. Поскольку год — високосный, то отметить это событие можно только раз в четыре года. Поэтому, извините, эту дату я пропустить не могу, я обещал жене, что этот день мы проводим вместе. А чтоб уж завершить эту тему, скажу: моя жена — американка, гражданка США”. Путин на это ничего не сказал, только зрачки его, как мне показалось, немного расширились. А так он виду не подал. На этом наша встреча закончилась, мы пожали друг другу руки и расстались.

По поводу дальнейшего развития событий у меня никаких иллюзий не было. Я был совершенно спокоен — было ясно, что больше встреч не будет, такие шансы выпадают раз в жизни. Во-первых, взять и наплевать на приглашение фактически будущего президента. Во-вторых, мы же в России живем — не где-нибудь. Президент — сотрудник КГБ, бывший ли, нынешний — какая разница. А у меня жена — гражданка другой страны, причем не Украины и не Финляндии даже, на худой конец, а США... Ну что ж, мы ж понимаем ситуацию — не вчера родились. Ну и взгляды по чеченскому вопросу тоже, очевидно, не способствуют продолжению контактов.

Поэтому с супругой мы замечательно отметили годовщину ее приезда в Россию, причем отметили на “Седьмом небе” в Останкино, где я до этого ни разу не был. А на следующий день на работе я уже совершенно забыл про позавчерашнюю историю. И вот часа в 4 вечера звонит у меня телефон, и тот же человек, что звонил в прошлый раз, говорит, что Путин спрашивает, могу ли я встретиться с ним сегодня.

Честно говоря, такого поворота я совершенно не ожидал. Новых годовщин на тот вечер у меня не планировалось. Поэтому сказал, что могу. Мы встретились и в тот вечер, и на следующий день, и еще через пару дней. И далее пошло. Говорили на разные темы, в основном, конечно, об экономике. В какой-то момент он говорит: “Я хотел бы пригласить вас на пост моего советника”. Я говорю: “Спасибо за доверие, но у меня другая работа, я не пойду”. Он говорит: “А так встречаться мы можем?” — “Встречаться — пожалуйста”.

Советник

Разговоры по поводу необходимой политики, по поводу экономических реформ у нас продолжались. Путин вникал и в новую проблематику, и в необычную для него терминологию. Накануне восьмого марта он поехал в Иваново и выступил там перед женщинами, с праздником их поздравил. Но как-то по-особому. Показывают его встречи по телевизору — я не вполне верю своим ушам: Путин ткачихам рассказывает про экономическую свободу, про либеральную экономическую политику, про ответственность. Видно, что наши беседы даром не прошли. Но — ткачихам! Но на 8 Марта!

В президентской администрации — некоторое замешательство, таких текстов про свободу ему там явно никто не писал. Народ там к словам начальника очень чуткий, начали соображать, откуда такие веяния занесло. А поскольку в стране тех, кто про либерализм публично говорит, в общем немного, то вычислили меня грамотные люди довольно быстро. Начинают звонить, приглашать, спрашивать, что такое экономическая свобода, как об этом надо писать, как говорить, что еще можно упомянуть. Так я начал консультировать коллег в администрации.

Путин стал меня приглашать в поездки с собой по стране в рамках предвыборной кампании. Было любопытно. Вел он себя прилично — не торопился высказываться, слушал, записывал, знакомился с людьми.

Двадцать шестого марта 2000 года Путин был избран президентом. Через несколько дней, кажется это было 30 марта, Путин пригласил меня на экономическое совещание в Белый дом. Совещание происходило в кабинете премьера. Надо отдать Путину должное: он был скрупулезен, бюрократических правил не нарушал и президентским кабинетом в Белом доме, даже будучи уже избранным, но еще не приведенным к присяге, не пользовался. В кабинете премьера собралось семь человек: исполняющий обязанности президента Путин, исполняющий обязанности премьера Касьянов, исполняющий обязанности руководителя аппарата правительства Козак, исполняющий обязанности руководителя администрации президента Волошин, исполняющий обязанности министра финансов Кудрин, руководитель ЦСР Греф и я.

Обсуждали, какую экономическую политику проводить. Путин дал слово Грефу, Греф рассказал про работу над программой, которую уже начинали называть “программой Грефа”. Потом Путин дал слово мне. Я рассказывал про то, в чем с Грефом согласен, в чем — нет. Когда прошел, наверное, уже час обсуждения, Путин вдруг спохватился и говорит: “Да, коллеги, я тут не объяснил, кто у нас — кто, потому что мы все тут уже не раз встречались. Только Андрей Николаевич у нас появился впервые. Я хочу сказать, что Андрей Николаевич будет моим экономическим советником”.

И вот так, очевидно, наступает момент истины. Дело в том, что предложение стать советником он мне делал, но согласия-то я не давал. С другой стороны, опровергать его, приглашающего меня на такой пост, да еще на глазах у его коллег — дело совершенно неслыханное. Но и промолчать совершенно невозможно. Во-первых, потому что это не так. И в принципе этого уже достаточно. А, во-вторых, потому что во власть я совсем не рвался. Поэтому очень осторожно, тщательно стараясь подбирать приличествующие такой ситуации и как можно более аккуратные слова, медленно проговариваю: “Уважаемый Владимир Владимирович, я очень признателен вам за ваше приглашение на это совещание, за то, что вы предоставили мне возможность высказать свое мнение, за ваше предложение стать вашим советником. Однако, к большому сожалению, такого решения я пока еще не принял. Приношу свои извинения”. Повисла тишина...

Описать выражения лиц участников совещания я не берусь. Сказать, что ситуация дико неудобная, — ничего не сказать. Она совершенно неприемлема в бюрократической культуре. Одно дело — отказать руководителю на частной встрече. Другое — на глазах у его коллег и подчиненных, да еще в такой форме. В общем, в очередной раз я подумал, что это последнее совещание, на которое меня пригласили. Но я ошибся.

В Москве продолжались экономические дискуссии — в ЦСР, в правительстве, в администрации. Так получилось, что главным оппонентом у меня все время оказывался Греф. Почти по каждому вопросу у нас обнаруживались разногласия. Очередное обсуждение экономической программы нового президента было запланировано на 11 апреля в первом корпусе Кремля, в президентской библиотеке, в замечательном круглом зале. Совещание было задумано как решающее по определению пути, каким предстоит идти стране. Греф, чувствуя, что ему не удается полностью убедить Путина в своей правоте, потребовал, чтобы на это совещание были приглашены и другие участники подготовки правительственной программы, способные оказать поддержку своему руководителю. Путин был против: “Зачем тебе все эти люди, если ты сам все будешь рассказывать?”

Но Грефу все же удалось уломать службу протокола, и он все же привел с собой пять человек. И вот с одной стороны сидят в качестве рефери: Путин, Волошин, Касьянов, Кудрин, Козак. Напротив них — Герман Греф и еще человек пять, среди которых Евгений Гавриленков, Олег Вьюгин, Михаил Дмитриев, а также я. Путин дал слово Грефу. Тот выступил, а затем попросил заслушать его экспертов: “А сейчас за мной продолжат специалисты, которые разрабатывали соответствующие разделы”. И передает слово, кажется, Гавриленкову. Тут Путин говорит: “Нет, сейчас будет Андрей Николаевич”. Греф начал спорить: “Ну, хоть Михаила Дмитриева заслушайте”. Дмитриев начал говорить. Но Путин отрезал: “Я сказал: нет!” И приглашенные эксперты так и просидели все совещание молча. Путин дал слово мне, после чего сказал, что ему все понятно, и совещание закончилось.

И вот когда после совещания мы выходили из библиотеки, Путин спрашивает меня, не надумал ли я чего-нибудь новенького относительно его предложения. То есть в очередной, третий, раз делает предложение стать его советником. К этому времени я понял, что предложение его действительно является серьезным и продуманным. Мы общаемся с ним уже полтора месяца; я регулярно участвую в обсуждении вопросов экономической политики, формально не занимая никаких постов; Путин явно демонстрирует и искреннюю заинтересованность, и определенное расположение. Более того, я понимаю, что четвертого приглашения уже точно не будет. И, кроме того, ситуация объективно складывается исторически уникальной — видно невооруженным глазом, что власти серьезно настроены делать реформы. И тогда я говорю: “Хорошо, я согласен. Только у меня есть три условия. Если они будут выполнены, тогда я принимаю ваше предложение. А если они выполняться не будут, то не обессудьте — я уйду”. Он говорит: “Хорошо” — и дает распоряжение Волошину готовить указ.

Так, на следующий день, 12 апреля 2000 года, в День космонавтики, и состоялось мое назначение. Первое назначение после избрания Путина президентом. Оно вызвало и известный шок, и некоторую эйфорию: взгляды мои в стране были уже достаточно известными. Когда на пост советника президента назначают человека с нескрываемой либеральной позицией, то это, конечно, не может не восприниматься совершенно особенно. Тем более что, несмотря на всякие разговоры про реформы, существовали все же большие опасения, какую политику может проводить сотрудник спецслужб, ставший президентом. В тот же день, 12 апреля, я улетал в Белоруссию на конференцию. В Шереметьево при вылете меня атаковали журналисты с вопросами о том, что произошло и как это понимать. Через два дня по возвращении ситуация повторилась.

Так началась моя работа в качестве советника президента.

— Андрей Николаевич, а почему же Вы так настойчиво отказывались от предложения Путина?

— Поначалу — даже встречаясь с Путиным — я не собирался работать во власти. Больших иллюзий по поводу происходившего в стране осенью 1999 года у меня не было. Конечно, деталей я не знал — большой ясности со взрывами домов тогда не было. Хотя, не буду скрывать, подозрения по поводу того, что на самом деле произошло, были с самого начала. По поводу чеченской войны ясности было гораздо больше. Я считал невозможным помогать людям, ведущим эту войну. Недаром практически первой темой, с какой начались разговоры с Путиным 28 февраля 2000 года, была тема чеченской войны.

С другой стороны, понятно, что работа во власти давала уникальную возможность по осуществлению назревших, перезревших, многократно обещанных, но так и не осуществленных в течение 1990-х годов реформ, прекращению десятилетнего экономического кризиса, восстановлению экономического роста. И вот эта власть, новая власть, собирается теперь осуществлять те самые реформы, о необходимости которых так много говорилось в течение 15 лет, о которых я сам говорил в течение полутора десятилетий. И именно теперь, когда предоставляется возможность что-то сделать, складывать ручки и уходить в сторону? Не буду скрывать — решение идти в советники давалось мне непросто.

Кроме того, в то время я разделял теорию, согласно которой экономический рост, повышение уровня экономического развития страны способствуют укреплению либеральных и демократических институтов. Поэтому получалось, что, работая на экономический рост, в конечном счете работаешь и на развитие и укрепление и современного общества, и современного государства в своей стране.

Наконец, непосредственное общение с Путиным показывало, что с ним можно работать, что он действительно заинтересован в проведении разумной экономической политики. Ну а что касается других сторон... — идеальных людей, как известно, в природе не бывает. Да и кто без греха — пусть первый бросит камень...

— А о каких условиях шла речь, когда Вы принимали назначение? Это были какие-то политические условия?

— Нет, условия были такими. Первое — я нахожусь в советниках до тех пор, пока выполняется программа по осуществлению либеральных реформ, моя программа. Конечно, я хорошо понимал, что реальная политика не обходится без компромиссов, отклонения неизбежны. Тем не менее, если выдерживается в целом либеральный курс, то можно работать. Второе условие — в любое время дня и ночи у меня должен быть доступ к президенту. Если я считаю нужным с ним встретиться или переговорить, то такая связь мне должна быть обеспечена всегда. И третье — у меня не будет никаких ограничений на поездки внутри страны и за рубеж. Если я работаю советником президента России, значит, у меня должен быть открыт доступ к любым данным, к любому знанию, к любой информации, какую я могу и должен получать отовсюду, из всех возможных источников. Советник — это не простой чиновник, это специальный чиновник, часто даже не чиновник. Советник президента — это не соглашатель с президентом, не поддакиватель ему и не безропотный исполнитель любых его поручений. Советник — это в какой-то степени и аналитик и ученый, для которого неотъемлемым условием деятельности является общение с коллегами, в том числе и с зарубежными — на конференциях, семинарах, встречах.

Когда через несколько лет стало ясно, что условия контракта не выполняются, то вопроса уходить — не уходить не было. И я ушел. Причем к концу 2005 года дело было уже не только в том, что либеральная экономическая программа не проводится, не только в том, что возникли проблемы с “доступом к телу”, не только в том, что мелкая административная шушера начала бюрократическую войну по поводу того, что я должен или не должен делать, что могу или не могу говорить, куда могу или должен ездить. Главной проблемой было то, во что стала превращаться страна, при полной невозможности противодействия этому из президентской администрации. Единственный остававшийся ресурс — слово — становился все более ограниченным. С лета 2004 года меня занесли в черный список двух главных государственных телеканалов. Забавно, да, — советник президента, которому запрещено выступать на государственном телевидении?

Но даже выступления, какими бы критическими они ни были, уже фактически ничего не меняли. Более того, они начинали посылать ложный сигнал обществу: если на критику нет никакой реакции, а власть продолжает делать то, что делала, то возникают вопросы: а, может быть, это такая договоренность у них во власти, такое разделение труда между добрым и злым полицейскими, может быть, это такая игра у них? По сути дела, получалось довольно циничное использование моего положения и моего имени.

Одно дело — критиковать власть и добиваться того, чтобы она менялась, пусть не во всем, пусть не всегда, пусть медленно, но менялась — в лучшую сторону. Тогда, как бы ни было трудно, во власти можно оставаться. Если же, находясь во власти, критикуешь ее, пытаешься добиться изменений, а ситуация лишь ухудшается, то вопрос встает ребром — надо либо замолчать и “получать удовольствие” от пребывания во власти, либо уходить. Пока была возможность хоть каким-то образом влиять на то, что происходит в стране, пока сохранялся пусть ничтожный, но шанс для помощи людям, в том числе даже и не непосредственно по экономическим вопросам, можно было оставаться. Когда таких возможностей не стало, то оставаться во власти, изображая из себя важную фигуру и решая свои личные вопросы, — это занятие не для меня.

Шерпа

В бюрократической жизни критически важно иметь ресурс, с помощью которого можно что-то делать, проводить решения, осуществлять политику. Размер бюрократического ресурса зависит от должности, статуса, близости к начальнику. Политику можно проводить самому или с помощью соратников, союзников, коллег. У советника по определению нет прямого управленческого ресурса. Его успех в бюрократической жизни зависит от того, будет ли кто-нибудь осуществлять его предложения, и если будет, то кто именно. Если же статус у него есть, но нет бюрократического ресурса, то можно готовить какие угодно интересные советы, делать какие угодно важные предложения, но гарантий осуществления таких советов и предложений нет.

Позиция советника является весьма весомой, но в ней есть свое “но”. В административно-бюрократическом плане она значима лишь в той степени, в какой у советника де-факто складываются персональные отношения с тем, кому он советует. В силу сложившихся обстоятельств мой статус, особенно во время первого президентского срока Путина, был достаточно высоким. Ключевые решения по экономическим вопросам принимались с участием членов так называемого экономического совещания. В него входили 6–7 человек — президент, премьер, руководитель администрации, министр финансов, министр экономики, советник по экономическим вопросам и иногда руководитель Центрального банка.

В отличие от своих коллег, советник был единственным членом этого круга, не имевшим непосредственного управленческого ресурса. У министра финансов есть Министерство финансов, у министра экономики есть свое министерство, у руководителя Центрального банка есть Центральный банк, у руководителя администрации есть администрация, у председателя правительства есть правительство, у президента есть всё. У советника, кроме девушек-секретарей в офисе и двух помощников, других ресурсов не было.

В мае 2000 года этот недостаток был частично восполнен назначением меня на должность шерпы, т. е. личного представителя президента в “Большой семерке”, клубной организации наиболее развитых и богатых стран планеты. Позиция шерпы была бюрократически уже вполне весомой, поскольку предусматривала исполнение координирующих функций по отношению к министерствам, ведомствам, службам, организациям исполнительной власти в их деятельности по отношению к “семерке”.

Россия тогда не являлась полноценным членом этого клуба, в течение предшествовавшего десятилетия никак не желавшего превращаться в “Большую восьмерку”. Она находилась на своеобразном “приставном стуле”, а встречи клуба проводились по схеме “семь плюс один”. Иными словами, в течение полутора-двух суток проходила традиционная встреча представителей семи государств, и лишь на заключительное мероприятие (на ужин или на обед) приглашался представитель Российской Федерации.

Это правило работало во всех семерочно-восьмерочных структурах — на встречах министров финансов, министров иностранных дел, других министров, их заместителей, специалистов, помощников и т. д. Естественно, оно распространялось и на шерпов. Шерпы семи стран встречались, совещались, обсуждали содержательные вопросы и лишь на самое последнее мероприятие программы приглашали своего коллегу — российского шерпу. И вот тогда заслушивался доклад российского представителя о том, что происходит в России, ему задавались вопросы по российской ситуации, уточнялись детали. После чего российского представителя вежливо благодарили, и на этом работа уважаемого клуба по схеме “семь плюс один” завершалась.

Взаимоотношения в клубе лидеров государств были того же плана — вначале происходила содержательная работа “семерки”, готовилось и принималось большинство важнейших документов. На заключительный прием пищи приглашался российский президент, коллеги заслушивали его информацию по состоянию реформ в стране, задавали вопросы, и встреча торжественно завершалась. По такой схеме происходили встречи “семерки” с Борисом Ельциным. Эта же процедура была распространена и на Владимира Путина. Так прошла и первая встреча клуба с участием Путина на Окинаве в Японии в июле 2000 года. Участия в совместном обсуждении общих для “семерки” проблем представители России не принимали.

Став шерпой и познакомившись с этой ситуацией на деле, я определил для себя, что продолжение сидения на том “приставном стуле”, на котором Россия находилась в течение десяти предшествующих лет, является делом неприемлемым и совершенно нетерпимым. Решил, что стране надо получать полноправное членство в “восьмерке”.

Причин для этого было несколько. Во-первых, в 1990-е годы было невероятно стыдно наблюдать, как очередной российский представитель, возвращаясь с международной встречи, рассказывает отечественным журналистам о том, что “вот теперь, наконец, мы полностью вошли в “восьмерку””. Знакомство же с мировой прессой никаких иллюзией не оставляло — слова российского представителя были дешевой пропагандой для внутреннего потребления, за рубежом все без исключения продолжали называть клуб “семеркой” — G7 (Group of Seven). Во-вторых, я считал, что участие в работе клуба на условиях “приставного стула” было унизительно и для нашей страны. В-третьих, был уверен, что по многим содержательным вопросам, обсуждаемым “семеркой”, Россия способна внести содержательный вклад. В-четвертых, расценивал полноценное участие в работе “восьмерки” как дополнительный прорыв “железного занавеса”, унаследованного от прежней эпохи, как ликвидацию многолетней международной изоляции России, как обучение работе российских представителей и специалистов в рамках международного общежития.

[Больная совесть либерализма]

Наконец, был еще один набор соображений. Дело в том, что успех перехода в 1990-е годы целого ряда посткоммунистических стран Центральной и Восточной Европы от централизованной экономики и политического авторитаризма к рыночной экономике и демократии многими наблюдателями объяснялся в том числе и участием этих стран в таких мобилизующих процедурах, как потенциальное членство в Европейском союзе и НАТО. То есть обе эти организации выступали для этих стран в качестве своеобразного маяка, на который следовало ориентироваться, в качестве важных институциональных образцов высокоразвитых западных стран, к стандартам которых следовало приближаться.

В начале переходного периода в России дискуссия о возможности присоединения России к Европейскому союзу и НАТО шла постоянно. В 1990-е годы вопрос этот обсуждался регулярно. Правда, понятно было, что, учитывая дистанцию России от этих организаций по всем возможным параметрам, это не вопрос ближайшего времени, не завтрашнего и не послезавтрашнего дня. Но в разумной перспективе — через 15–20 лет — полномасштабное членство России в обеих организациях воспринималось совершенно естественным.

Однако к концу 1990-х годов стало ясно, что институциональное отставание России от европейских стран оказалось гораздо больше, чем ее экономическое отставание, гораздо серьезнее, чем это представлялось в начале десятилетия. В то же время скорость сокращения этого институционального отставания от Запада оказывалась гораздо ниже, чем хотелось. А по некоторым направлениям заметного сокращения институционального отставания не наблюдалось вовсе. Поэтому представлялось, что членство России в международных организациях западного мира могло бы быть весьма полезным и для сокращения российского отставания, и для облегчения процесса наших перемен. К концу 1990-х годов стало совершенно ясно, что по целому ряду причин полноценное членство ни в Евросоюзе, ни в НАТО России не грозит ни в ближайшем, ни даже, возможно, в весьма отдаленном будущем.

Поэтому в списке наиболее важных организаций западного мира, в принципе способных включить Россию в свой состав и, следовательно, оказать позитивное воздействие на институциональную эволюцию самой России, остались лишь ВТО, ОЭСР, МЭА, политическая “семерка” и финансовая “семерка”. Считая членство России в этих организациях чрезвычайно важным для развития нашей страны, своеобразным мобилизующим и дисциплинирующим фактором для российских властей, рассматривая процедуры и правила, принятые в этих организациях, в качестве определенных маяков-ориентиров, я принялся за работу.

Подготовленный мной соответствующий доклад по этому поводу был принят, взят на вооружение и начал осуществляться. Поскольку масштаб предстоящей работы был значительным, обязанности разделили. За вступление в ВТО взялся министр экономики, создавший для этого специальный департамент и назначивший полномочного представителя в рамках многосторонних торговых переговоров. Работу по продвижению к членству страны в финансовой “восьмерке” взял в свои руки министр финансов. Вступление в МЭА было поручено Министерству энергетики. Членство в ОЭСР было решено сделать совместным делом для министерств экономики и финансов. Наконец, членство в политической “восьмерке” стало делом шерпы.

Помимо общего плана интеграции России в мировое сообщество, мною был подготовлен отдельный план по вступлению страны в “восьмерку” и обеспечению полномасштабного членства в ней. После первых встреч с коллегами-шерпами мною был проведен анализ наших слабых мест. Выяснилось, что можно сделать, что нельзя, что допустимо, что недопустимо, что нужно делать обязательно. Был составлен план, и в течение двух лет его осуществление стало одним из важнейших приоритетов в моей работе. Ее самая трудная часть оказалась не вне страны, а внутри — обеспечивать приближение российской исполнительной власти к критериям, стандартам, принципам “восьмерки”. За два года межведомственной команде, с которой я работал, удалось выполнить практически всю программу, за исключением нескольких мелочей.

Российское присутствие в “восьмерке” расширялось практически с каждым шагом: от одного ужина — к совместной программе на полдня. Затем перешли к программе на целый день, то есть один день “семерка” заседала сама по себе, другой день — вместе с Россией. Затем перешли к практически полной совместной программе, за исключением одного эксклюзивного заседания в рамках “семерки”. И, наконец, в июне 2002 года в курортном канадском городке Кананаскисе произошел переход к полному формату участия России в “восьмерке”.

Когда после краткого совещания в ограниченном формате к лидерам “семерки” присоединился Владимир Путин, премьер-министр Канады Жан Кретьен выступил почти как в фильме: “Мы тут посовещались, и я уполномочен сделать вам, господин президент, официальное предложение стать полноправным членом “восьмерки”. Если у вас нет возражений, то в дальнейшем наша работа будет проходить в полном формате”. Путин возражать не стал. Встреча в Кананаскисе стала последней, проведенной не в полном формате.

Следует обратить внимание на разницу между политической “восьмеркой” и финансовой “семеркой”. Членами политического клуба являются политические лидеры государств — президенты и премьер-министры. Полномочными членами финансовой “семерки” являются министры финансов и часто — по договоренности с минфинами — руководители центральных банков. Политическим лидерам помогают шерпы. Министрам финансов помогают финансовые сушерпы. Повестка дня обсуждений в политическом и финансовом клубах существенно различается. Есть некоторые различия и в процедурах. Финансовая “семерка” не является подразделением или департаментом политического клуба, это отдельная организация. Политические лидеры могут попросить членов финансового клуба рассмотреть тот или иной вопрос, и члены финансового клуба, как правило, уважительно отвечают политическим лидерам. Но, строго говоря, не обязаны. Политические лидеры не могут заставить финансистов принять то или иное решение, в особенности они не могут заставить их изменить членство своего финансового клуба.

Различия между двумя организациями заметны по различиям между документами, принимаемыми в рамках политического клуба “восьмерки” — например, политическими лидерами (президентами, премьерами) или министрами иностранных дел, — и документами, принимаемыми в рамках финансового клуба — финансовыми представителями (министрами финансов и руководителями центральных банков).

Для превращения финансовой “семерки” в “восьмерку” была составлена развернутая программа мер и в финансово-экономической области. Однако решения в этой сфере принимает не шерпа, а министр финансов. В 2000–2002 годах мои предложения им не были восприняты. Позже — в рамках подготовки к саммиту в Санкт-Петербурге в июле 2006 года — большая часть моих предложений была реализована, в том числе и тогда, когда я ушел из администрации. Однако время было упущено, политическая ситуация изменилась, и отношение к России в мире стало уже другим. Россия так и не стала полномочным членом финансового клуба.

В последние годы финансовая “семерка” стала регулярно приглашать на свои встречи представителей Китая, Индии, Бразилии, Южной Африки, некоторых других стран. На некоторые заседания их приглашают вместе с российскими представителями, так что теперь получается уже немного другая организация — G13. Судя по тому, что экономический и финансовый потенциалы Китая и Индии, уже сейчас значительно превышающие российский, продолжают расти гораздо быстрее, чем наш, не исключено, что исторический шанс вхождения России в финансовый клуб развитых государств и превращение “семерки” в “восьмерку” с участием России упущен навсегда. Россия имеет все шансы стать полномочным членом других организаций — “Группы тринадцати”, “двадцатки”, но это уже не “восьмерка”, это другие организации.

Оглядываясь на прошедшие за восемь лет события, можно подвести промежуточные итоги. Россия стала членом политической “восьмерки” в июне 2002 года. К 2008 году Россия по-прежнему не является полномочным членом ни ВТО, ни ОЭСР, ни МЭА, ни финансовой “восьмерки”.

“Голландская болезнь”

Работа шерпой была важным, но все же лишь одним из направлений моей деятельности. Главным же делом была подготовка и аналитическое сопровождение тех решений, которые принимала исполнительная власть по экономическим вопросам. Таких вопросов было много, и обо всех говорить, конечно, невозможно. Из самых крупных — это, конечно, формирование макроэкономической политики.

Одним из ее центральных вопросов с самого начала стала “голландская болезнь” и противодействие ей. В конце апреля 2000 года, практически сразу же после назначения на должность советника, я вынес на обсуждение коллег предложения по мерам противодействия “голландской болезни” — сдерживанию государственных расходов, формированию стабилизационного фонда, опережающей выплате государственного долга. Для их обсуждения Путин созвал экономическое совещание — это было уже после его инаугурации и вступления в должность 7 мая 2000 года. Когда на совещании, на котором были Путин, Касьянов, Волошин, Кудрин, Греф, Козак, я впервые стал говорить о “голландской болезни” и тех вызовах, которые она ставит перед страной, меня никто не понял.

— Объясните, пожалуйста, и нам, непосвященным, о каких угрозах идет речь.

— “Голландской болезнью” называется существенное изменение макроэкономических пропорций, вызываемое массированным притоком иностранной валюты в страну в силу резкого изменения (повышения) уровня цен на товары ее традиционного экспорта. В российском случае такими товарами являются прежде всего нефть и газ. Повышение цен на них приводит к тому, что при сохраняющихся (или незначительно растущих) объемах их физического экспорта в страну начинает притекать огромное количество валюты, полученной от их продажи, обусловленное повышением цен. Приобретение иностранной валюты Центральным банком за рубли увеличивает объем рублевой денежной массы, которая, в свою очередь, приводит к повышению инфляции и росту реального курса национальной валюты. Иными словами, внутренние цены и зарплаты в долларовом измерении быстро возрастают, что делает издержки производства в стране более высокими, а продукцию национальной экономики — менее конкурентоспособной или же совсем неконкурентоспособной как внутри страны, так и за рубежом.

— Надо же, а ведь, казалось бы, от повышения цен на нефть и газ Россия должна только богатеть...

— Увы, неизбежным результатом “голландской болезни” становится общее замедление темпов роста экономики по сравнению с ее потенциалом. Если “голландская болезнь” не лечится, если она становится запущенной, то другие отрасли (кроме отраслей, вовлеченных в производство товаров, цены на которые заметно возросли) становятся неконкурентоспособными. Такие отрасли или не растут, или снижают объемы производства, или же увеличивают их, но темпами более низкими, чем их потенциальные темпы роста. Поскольку уровень национальных и отраслевых издержек становится неприемлемо высоким, многие предприятия становятся банкротами. Структура экономики приобретает уродливо гипертрофированную форму с искажением в пользу, например, энергетики. Сворачивание производства в других — обрабатывающих — отраслях приводит к сокращению в них занятости, росту безработицы, увеличению давления на государство в целях получения прямого или косвенного социального вспомоществования. А это, с одной стороны, приводит к росту нагрузки на бюджет, с другой — разрушает трудовые навыки, деловую этику, общественную мораль.

Болезнь впервые была описана детально на примере Голландии, на североморском шельфе которой в 1960–1970-е годы началась масштабная эксплуатация месторождений газа. В течение довольно короткого времени доходы от его экспорта привели к развитию перечисленных выше симптомов.

— И что же делать?

— Из описанных и достаточно хорошо известных мировой экономической науке фактов следует ряд выводов, фактически предопределяющих программу действий. Делать нужно вот что.

Во-первых, не допускать роста государственных расходов, соответствующего росту ВВП. Иными словами, государственные расходы в реальном измерении не должны расти не только быстрее ВВП, но даже наравне с ВВП, — надо сокращать удельный вес государственных расходов в ВВП. Во-вторых, надо увеличивать бюджетный профицит (положительную разницу между государственными доходами и государственными расходами). В-третьих, получаемые дополнительные средства следует накапливать в специальном (стабилизационном) фонде, находящемся за пределами обычного государственного бюджета. В-четвертых, средства такого фонда нельзя использовать внутри страны, так как в противном случае они вносят дополнительный вклад в инфляцию.

Следовательно, перед властями возникает непростая дилемма. С одной стороны, стране приходится нелегко, когда не хватает свободных финансовых ресурсов. С другой — когда их приходит слишком много, то использовать их внутри страны оказывается слишком опасным — и для инвестиций и для социальной поддержки. То есть, конечно, использовать их можно, но только использование этих средств внутри страны не только не решает национальных проблем, но и усугубляет их. Поэтому использовать такие средства можно только за пределами страны.

— Но на что же, спрашивается, их можно использовать за пределами страны?

— Прежде всего на погашение государственного внешнего долга. Российский внешний долг состоит из двух частей — советского, унаследованного от СССР, и российского, накопленного в 1990-е годы, — как в результате реструктуризации советского долга, так и в результате получения новых кредитов, в том числе от МВФ, Мирового банка, частных банков. После кризиса 1998 года государственный внешний долг достиг величины 156 млрд долларов, а отношение внешнего долга к ВВП в 1999 году достигло 77 % от валового внутреннего продукта России. Так что в данном случае — не было бы счастья, да несчастье помогло — появление дополнительных средств компенсировалось уже наличием того, на что тратить эти средства было можно и нужно — на погашение внешнего долга.

Поэтому программа лечения “голландской болезни” состояла из нескольких важнейших элементов: увеличение бюджетного профицита за счет относительного сокращения государственных расходов, создание стабилизационного фонда, в котором должны были накапливаться дополнительные средства, использование средств стабилизационного фонда на погашение внешнего долга, причем не только в согласованные сроки, но и досрочно. Это был особенно важный элемент программы, поскольку в 1990-е годы российские правительства не погашали госдолг, не оплачивали его, а реструктурировали, то есть получали новые кредиты. Накопленные же проценты “капитализировались” — то есть переоформлялись в основное тело долга. Естественно, такие операции реструктуризации были небесплатными — и российский государственный долг возрастал еще и за счет платы за реструктуризацию.

Процесс реструктуризации государственного долга был увлекательным, он оброс бойкими посредниками, консультантами, советниками, юристами, переговоры по реструктуризации долга были, естественно, непубличными и, следовательно, невероятно лакомыми для участников со всех сторон. А российский государственный долг тем временем продолжал расти. Проценты увеличивались, и Россия, как показали наши расчеты, на одних только процентах и платах за реструктуризацию в 1990-е годы заплатила около 100 млрд долларов, то есть сумму, превышавшую все новые российские заимствования того времени, вместе взятые. Иными словами, получалось так, что небогатая страна, не становившаяся, мягко скажем, более богатой, вынуждена была платить вовне больше, чем она получала из-за рубежа, причем в результате этих операций ее долг только увеличивался. Этот порочный круг надо было разорвать. Став советником президента, я попытался воспользоваться своим новым положением, чтобы покончить с такой практикой. Но не тут-то было!

Спор по поводу российских внешних заимствований начался, конечно же, не в 2000 году. В течение всех 1990-х годов мне приходилось регулярно выступать против увеличения внешнего долга. Однако силы были неравны — у независимого аналитика не так много веса по сравнению с проводящими политику властями. Одним из главных идеологов и авторов наращивания государственного долга в те годы выступал Чубайс, занимавший в 1990-е годы ключевые посты в российском руководстве, — первого вице-премьера, министра финансов, руководителя президентской администрации, специального представителя Российского правительства по переговорам с международными финансовыми организациями. В те времена в обиход вошла полушутка о медали “За взятие кредита”. За время действия любимого детища Чубайса — “валютного коридора” — государственный внешний долг России вырос на 33 млрд долларов. До конца 1998 года он вырос бы еще минимум на 20 млрд долларов, если бы не августовский кризис, освободивший страну и от этого неизбежного дополнительного бремени, и — временно — от услуг Чубайса.

Став советником, я попытался убедить своих коллег в том, что политику увеличения государственного долга необходимо прекратить, а также в необходимости выплаты, в том числе и досрочной, внешнего долга. В качестве аргументов я приводил и макроэкономическую логику, и бюджетные расчеты, и моральные принципы, пытался показать, насколько выиграет страна, если начнет выплачивать долги прямо сейчас. Но тогда меня никто не поддержал. Позиция правительства (и Касьянова, и Кудрина, и Грефа) тогда была единой: такие предложения — нонсенс. Более того, правильный подход должен быть прямо противоположным — платить не надо, наоборот, рациональное поведение — отказ от платежей. Весь 2000 год прошел в тщетных попытках убедить коллег изменить правительственную политику.

Один из острых кризисов по этому поводу развернулся во время подготовки к саммиту “семерки” на Окинаве в июле 2000 года. Касьянов, бывший в 1999 году министром финансов и успешно проведший тогда переговоры с Лондонским клубом кредиторов по поводу сокращения российской задолженности, попытался повторить свой успех в переговорах с Парижским клубом кредиторов в 2000 году. Он говорил о том, что разрушенная экономическим кризисом Россия платить по своему долгу не может, и требовал сокращения российской задолженности по аналогии с Лондонским клубом.

С моей точки зрения, позиция Касьянова была слабой — и по экономическим аргументам и по политическим обстоятельствам. Парижский клуб — не Лондонский. Официальные кредиторы, правительства, — это не частные банки, у них другие правила по учету кредитов. Парижский клуб пошел на снижение абсолютной задолженности только по отношению к самым бедным странам мира, отягощенным огромной внешней задолженностью (так называемым HIPC — heavily indebted poor countries). Ни по одному критерию, применявшемуся в этом случае, Россия и близко не приближалась к странам HIPC. Даже в самые тяжелые экономические времена Россия и беднейшие страны относились к разным мирам. Более того, прежде чем привести хоть к какому-то результату, переговоры относительно снижения задолженности стран HIPC заняли почти два десятилетия.

За короткое время изменилась ситуация и в России. К лету 2000 года вместо больного, часто отсутствовавшего на работе Б. Ельцина в Кремле появился молодой, энергичный В. Путин. На смену неустойчивым, часто сменяемым правительствам пришло правительство, твердо поддержанное Госдумой. На смену экономическому кризису пришел впечатляющий экономический рост, к лету 2000 года завершавший уже второй свой год. Кроме того, пошли вверх цены на нефть, существенно облегчив бюджетную ситуацию. В 2000 году дефицит бюджета сменился профицитом. Валютные резервы страны, составлявшие в августе 1998 года 6,5 млрд долларов, к июлю 2000 года почти утроились, достигнув 17,5 млрд долларов. По мере продвижения экономических реформ, осуществленных и объявленных, экономическая ситуация в России обещала только улучшаться. Ни одно из этих событий не оставалось незамеченным нашими партнерами. В этих условиях требовать списания российского государственного долга означало, прямо скажем, требовать невозможного.

Наконец, одностороннее и необоснованное требование пересмотра своих обязательств находилось в кричащем противоречии с правилами поведения в цивилизованном сообществе. И оно уж точно было несовместимо с интеграцией страны в систему международных организаций, включая “семерку-восьмерку”. Такие действия прямо подрывали возможность достижения страной ее стратегических целей.

Экономический рост

В 2000 году экономическая ситуация в России уже радикально отличалась от ситуации 1998–1999 годов, когда Россия находилась в состоянии тяжелого кризиса. В стране уже в течение двух лет шел впечатляющий экономический роста.

— Это из-за нефти?

— Экономический рост начался еще до начала повышения цен на нефть. В среднем в 1990-е годы цена барреля экспортной российской нефти составляла около 17 долларов. К августу 1998 года она снизилась до 10 долларов за баррель. В начале 1999 года она упала до 7,5–8 долларов. Весной 1999 года цена нефти пошла вверх, преодолев в апреле 11-долларовый рубеж. В сентябре 1999 года она уже превысила 18 долларов, а с ноября 1999-го уже не опускалась ниже 20 долларов.

Экономический же рост в России начался не в 2000 году, когда президентом стал Путин (или когда у него появился советник по экономике). Он начался и не в 1999 году, когда цена на нефть пошла вверх. Настоящий, реальный, устойчивый, или, как говорят на экономическом жаргоне, genuine, экономический рост в России начался в октябре 1998 года. Одним из важнейших факторов, обеспечившим начало экономического роста, стала девальвация рубля.

Напомню, что произошло именно то, что наш институт, Институт экономического анализа, предсказывал весной–летом 1998 года, выступая за отказ от политики “валютного коридора”. Тогда наш институт выпустил несколько оперативных бюллетеней, специально посвященных проблеме валютного кризиса и детально обсуждавших неизбежную девальвацию. В отличие от наших оппонентов в правительстве и Центральном банке, в отличие от Гайдара и Чубайса, утверждавших, что девальвация валюты приведет к инфляции и гиперинфляции, к разрушению той эфемерной финансовой стабилизации, которая якобы была достигнута к лету 1998 года, мы утверждали другое.

Мы говорили, что динамика валютного курса и темпы инфляции, хотя и связаны между собой, но не столь прямо. Если нет массированной денежной эмиссии, то не будет и инфляции, хотя снижение валютного курса (девальвация) возможно. Более того, такое снижение курса рубля приведет к увеличению торгового баланса, снижению импорта, росту экспорта, прекращению экономического спада, началу экономического роста, увеличению занятости, повышению зарплат. На самом деле больших открытий тут мы не делали, мы лишь воспроизводили описание механизма действия экономических законов, известных в течение длительного времени и единых для всех экономик. То, о чем говорили мы, хорошо знает любой экономист среднего уровня подготовки, знакомый с основами денежной экономики. Помнится, наша позиция тогда подверглась осмеянию.

А в октябре 1998 года, сразу же после девальвации рубля, в России началось именно то, что было хорошо известно экономистам, то, что было детально описано в учебниках, и то, что предсказывалось в наших бюллетенях. Девальвация рубля произошла, а массированной денежной эмиссии не случилось. За это надо отдать должное правительству Евгения Примакова и новому (старому) председателю Центрального банка Виктору Геращенко.

— Как — Геращенко?!.

— Да, Геращенко. С ним произошло удивительное превращение. Из активного сторонника и организатора денежной эмиссии и инфляции образца 1992–1994 годов в 1998–1999 годах он превратился в некое подобие монетаристского ястреба. Никакой излишней денежной эмиссии, умеренность, аккуратность, сдержанность — вот ведущие принципы политики, проводившейся им теперь.

Причину невероятной метаморфозы, случившейся с Геращенко, следует, видимо, искать в изменении политической обстановки в стране. Одно дело — работать председателем ЦБ при враждебном для него правительстве Гайдара, при президенте Ельцине, бывшем для него воплощением абсолютного зла. И совсем другое дело — работать председателем ЦБ бок о бок с Примаковым, своим многолетним коллегой по спецслужбам. В 1998 году было ясно, что Ельцину на своем посту оставалось уже немного времени и, следовательно, сообществу спецслужб необходимо было после его ухода обеспечить передачу высшей государственной власти в правильные руки. Примаков тогда рассматривался в качестве наиболее успешной кандидатуры Корпорации с высокими шансами быть избранным президентом России. Следовательно, экономическая и политическая поддержка правительства Евгения Примакова для Виктора Геращенко становилась делом чести, доблести и геройства.

Как бы то ни было, новое (старое) руководство ЦБ в лице Геращенко в этот раз отличалось удивительной приверженностью монетаристским принципам, а правительство Примакова — проведением адекватной экономической политики. Контраст в поведении Геращенко в 1998–1999 годах по сравнению с его же действиями в 1992–1994 годах был таким, что провалились все прогнозы, сделанные Гайдаром, Чубайсом, Улюкаевым сразу же после назначения Примакова и Геращенко в сентябре 1998 года. Тогда они предсказывали к концу 1998 года и гиперинфляцию и падение валютного курса до 50 рублей за доллар. Ничего подобного в стране, как известно, не произошло.

Массированной денежной эмиссии Геращенко осуществлять не стал, и инфляция после вспышки в августе — сентябре достаточно быстро пошла вниз. Не случилось и падения курса рубля. После падения его до 20 рублей за доллар к декабрю 1998 года и 24 рублей к лету 1999-го — то есть примерно до того уровня, что наш институт предсказывал летом 1998 года, изменения валютного курса стали незначительными. Курс доллара преодолел 30-рублевую отметку лишь в декабре 2001 года и приблизился к 32 рублям за доллар год спустя. После этого под натиском растущих валютных поступлений он двинулся в обратном направлении, что и продолжает делать вплоть до сего дня.

В силу значительной девальвации рубля с октября 1998 года в России начался экономический рост. Причем следует обратить внимание на то, что наилучшие показатели экономического роста в России отмечались в течение года — с ноября 1998 года по август 1999 года. Тогда темпы роста ВВП оказались самыми высокими как минимум за последнюю треть века. Темпы прироста промышленного производства в среднегодовом исчислении тогда устойчиво держались выше 12%, в течение одного зимнего квартала — с декабря 1998 года по февраль 1999 года — они превысили даже 20%. Темпы прироста продукции обрабатывающих отраслей в течение полугода составляли 25%, машиностроения — 30–40%, легкой промышленности в течение года — 40–50%, производства электрооборудования — 50–60%. Это был по-настоящему экономический бум. Реальный бум. Бум на уровне азиатских “тигров” (Гонконга, Сингапура, Кореи, Тайваня). Бум, происходивший в условиях отчасти сходной с проводившейся в них экономической политики — бюджетной, денежной, валютной.

Подчеркиваю, блестящий экономический рост в России начался еще до моего прихода в администрацию. И до избрания президентом Владимира Путина. Более того, любопытно, что именно с августа 1999 года, с того времени, когда Путин был назначен премьер-министром России, темпы экономического роста заметно пошли на спад. Понятно, что само такое назначение вряд ли могло иметь столь оперативное воздействие на темпы экономического роста. Но факт остается фактом.

[Больная совесть либерализма]

Если кто-то и что-то заслуживает признания за эти впечатляющие результаты, то это политика, проводившаяся, мягко говоря, розовым, если не сказать красным, правительством Е. Примакова с Ю. Маслюковым в качестве первого вице-премьера, М. Задорновым в качестве министра финансов, а также с В. Геращенко в качестве руководителя Центрального банка. Конечно, можно сказать, что они оказались счастливыми баловнями судьбы, не вполне понимавшими ни того, что происходит в экономике, ни того, что надо делать. Но, мне кажется, это не вполне справедливо. По крайней мере испортить, остановить, прекратить можно было какой угодно экономический бум. И советчиков, как это сделать, было немало. Да, в общем, и взгляды самих руководителей больших надежд не оставляли. Но — не остановили, не прекратили и не испортили!

Лица, оказывающиеся на руководящих постах, играют исключительно важную роль. В российском случае — в особенности. Политический характер проводившейся экономической политики впечатляет. Еще в середине 1990-х годов, наблюдая за цикличностью экономической политики в других странах с переходной экономикой, я допускал вариант развития, в соответствии с которым восстановление экономического роста происходит во время нахождения во власти как раз левых политиков. Однако, честно говоря, не предполагал такого радикального поворота, таких впечатляющих изменений за столь короткий срок. Удивительно, каких результатов удается добиваться, если граждане, в том числе и во власти, работают на себя, на свою политическую силу, на свою организацию, на свою власть. Когда они знают, для чего и для кого они действуют, то работают, как говорится, не за страх, а за совесть. И совсем другое дело — если они оказываются в ситуации борьбы против власти, являющейся для них чужой, если приходится работать против чужой политической силы, против чужой власти. Тогда кризисы и катастрофы практически гарантированы. Жертвой такой борьбы становится национальная экономика и, естественно, граждане страны.

Одним из наиболее важных наблюдений для меня тогда стало осознание того, что грамотная экономическая политика в принципе может проводиться и в нашей стране. Причем она может проводиться и коммунистами и представителями спецслужб, — если, конечно, им это будет надо. И де-факто именно такая политика проводилась в течение девяти месяцев — с сентября 1998-го по май 1999 года. Именно она способствовала получению наилучших, наиболее впечатляющих экономических результатов. Во многом именно потому я говорил, что по качеству экономической политики правительство Примакова оказалось гораздо более либеральным, чем правительства Гайдара, Черномырдина с Чубайсом, Кириенко. Насколько можно было видеть, самому Примакову лично слышать это было неприятно, он как будто ежился каждый раз, когда это слышал. Конечно, в части либерала, не в части похвалы. Сам он никогда такого термина не использовал, свою политику такой не признавал. Но и возражать — тоже, кажется, никогда не возражал.

Долг чести

С октября 1998 года в России начался устойчивый экономический рост. Он продолжался последний квартал 1998 года, весь 1999 год, весь 2000 год. К лету 2000 года за плечами страны оказалось более полутора лет бурного экономического роста. Настоящего бума. А с весны 1999 года в экономическую копилку начинает добавляться фактор роста цен на нефть. В таких условиях настаивать на списании внешнего долга было совершенно нелепо. Это примерно так же, как прийти в бар, позвякивая монетами в кармане, заказать пива, выпить его, а потом отказаться платить за выпитое.

Тем не менее Касьянов продолжал настаивать. В дополнение к разнообразным действиям в бюрократическом поле он вышел и в публичное пространство. Российские власти начали весьма агрессивную пропагандистскую кампанию, а за день до саммита на Окинаве Касьянов опубликовал в “Файненшел Таймс” свою статью с требованием к “семерке” списать часть российского долга. Соответствующие рекомендации он, естественно, накануне дал и Путину.

“Семерка” тоже не дремала и готовилась дать отпор зарвавшемуся парвеню. По шерповским каналам было передано, что если только Путин на встрече с лидерами семи стран заикнется о списании долга, то ему быстро и в очень доходчивой форме пояснят правила поведения в эксклюзивном клубе.

Когда на саммите на Окинаве Путину было предоставлено слово, он спокойно и довольно подробно рассказал о том, что его администрация уже сделала и что собирается сделать в экономической сфере, какие реформы уже проведены, какие намечены. Слушатели ждали, когда Путин станет говорить про внешний долг. Мне показалось даже, что у некоторых участников встречи как будто бы даже начали сжиматься кулаки и они даже как-то немного подались вперед, принимая что-то вроде боевой стойки и готовясь к словесному удару. Путин закончил свое выступление, про внешний долг не проронив ни слова. Как будто эта тема его совершенно не интересовала. Как будто внешнего долга у России вообще не было.

Когда он закончил, в зале повисла тишина. Через некоторое время председательствовавший на встрече премьер-министр Японии Е. Мори недоуменно спросил: “И это все?” Путин пожал плечами. Опять воцарилась тишина. Лидеры “семерки” недоуменно и как-то даже немного разочарованно стали рассматривать Путина. Через несколько секунд Мори снова спрашивает: “Вы закончили ваше выступление?” Путин говорит: “Да”. Опять пауза. Лидеры “семерки” смотрят на Путина, переглядываются, явно не понимая, что происходит. Наконец, в третий раз: “Я вас правильно понимаю, что вы завершили ваше выступление и вы ничего больше не хотите сообщить нам дополнительно?” — говорит Мори с ударением на “больше” и “дополнительно” и так пристально-пристально всматривается в Путина. Надо сказать, что и все остальные прямо впились глазами в Путина. А тот сидит совершенно невозмутимо и снова плечами пожимает: “Да нет, говорит, ничего”. После этого Мори помолчал, медленно повернулся и так раздумчиво говорит: “Ну что ж, давайте переходить к следующему вопросу”.

Так удалось избежать крайне неприятной ситуации, непродуктивной склоки и одновременно заложить фундамент будущего решения “семерки” в Кананаскисе.

Но проблема внешнего долга, естественно, никуда не делась. Поскольку она уже была вынесена в публичное пространство, то осенью 2000 года общественность была подробно проинформирована о концепции противодействия “голландской болезни” — я дал пресс-конференцию, ряд интервью, комментарии по отдельным аспектам этой проблемы. В журнале “Эксперт” была опубликована моя колонка “Долг чести”. Чуть позже в журнале “Вопросы экономики” вышли статьи “Экономическая политика в условиях открытой экономики со значительным сырьевым сектором” и “Платить или не платить?”.

Многие комментарии на мои выступления были однотипными: они в основном сводились к выражению недоумения различной степени эмоциональности. Предложения о выплате долга вообще, а к тому же и о выплате долга с опережением сроков казались тогда настолько невероятными, настолько странными и абсурдными, что некоторые авторы выражали сомнение в интеллектуальной и психической адекватности президентского советника: “Это же надо додуматься до того, чтобы бедная страна платила внешние долги, да еще и досрочно! Только ненормального на посту экономического советника президента нам и не хватало!”

Справедливости ради надо сказать, что не все отклики были такого рода. Помню, был развернутый комментарий на Полит. ру “Андрей Илларионов: мировая рента, внешние долги и экономический рост — власти не сумели сложить этот пазл”, порадовавший зрелостью авторов, к которым, как я узнал позже, относился и Кирилл Рогов.

Осенью 2000-го — зимой 2000/01 года ситуация заметно обострилась. Касьянов, не добившийся успехов на переговорах с Парижским клубом, пошел на весьма рискованную игру — на фактический шантаж кредиторов с односторонним — со стороны России — прекращением платежей. Это привело к эскалации угроз и обвинений с обеих сторон. С 1 января 2001 года Российская Федерация официально отказалась от обслуживания и выплаты внешнего долга. Касьянов официально заявил, что РФ сделать этого сейчас не может, потому что — цитирую близко к тексту: в нескольких регионах страны случились большие морозы, где-то полопались трубы. Поэтому Россия не может позволить себе в таких условиях роскоши выплаты долга и прекращает платежи по Парижскому клубу.

Шантаж со стороны Российского правительства был не только грубым и бездарным по форме, но и безосновательным по сути и, конечно, совершенно бесперспективным. В западных правительствах тоже экономические сводки читали, причем неплохо читали. Оснований для списания долга в той макроэкономической ситуации не было никаких. Кроме того, по правилам Парижского клуба списание долга вообще юридически невозможно. И наши западные коллеги неоднократно нас предупреждали, что в случае отказа России от выплаты внешнего долга страны-кредиторы вынуждены будут предпринять соответствующие действия, связанные с выходом России за пределы цивилизованного круга народов. И заплатить все равно придется. Иными словами, хозяева пивбара совместно с другими его завсегдатаями хорошенько проучат наглеца, отказывающегося платить, после чего он, утираясь, конечно, заплатит за свою кружку. А вот в бар его больше уже не пустят.

Тем не менее заявление о прекращении платежей в начале января 2001 года премьером Касьяновым было сделано. Министр финансов Кудрин также подтвердил, что Россия платить не будет. И 1 января Россия прекратила платежи. На Западе начались интенсивные консультации по поводу того, что делать с Россией. В начале января прошло несколько совещаний, в том числе на уровне финансовых шерп “семерки”. Было принято решение: если по истечении нескольких недель Россия не возобновит платежи по внешнему долгу, то она превращает себя в изгоя международного финансового сообщества и исключается из работы клуба даже в формате “семерка плюс один”. Если будет недостаточно, последуют и другие санкции.

Оснований полагать, что “семерка” блефует, не было. Опять я пытался убедить моих коллег пересмотреть свою позицию, чтобы не доводить дело до внешнеполитической катастрофы. Увы, мои усилия не увенчались успехом — правительство решило самостоятельно и в инициативном порядке затопить свой “Титаник”. 17 января финансовый сушерпа Германии и первый заместитель министра финансов Германии Кох-Везер по поручению своих коллег выступил на страницах “Файненшел Таймс Дойчланд” с публичным предупреждением о готовящихся санкциях в отношении России.

Я узнал об этой статье после того, как вернулся с пресс-конференции по вопросам долговой политики в агентстве Интерфакс. Позицию Российского правительства я, скажем мягко, раскритиковал. Центральными стали три тезиса: “Платить можно. Платить нужно. Платить выгодно”. В конце добавил, что позиция Российского правительства об отказе от обслуживания внешних долгов подобна мелкому хулиганству — обрыванию телефонных трубок в будках и отправлению естественных нужд в подъездах.

Надо сказать, что народу на пресс-конференции было много, и такое заявление и по сути и по некоторой недипломатичности формулировок, конечно, имело соответствующее воздействие. Не буду скрывать, средствам массовой информации и у нас и за рубежом некоторые образы понравились, и они не преминули широко их воспроизвести. Однако каким бы ни было внимание СМИ, какими бы ни были мои заявления, это была лишь позиция одного человека — пусть и советника президента. Позиция правительства осталась неизменной.

— Какой прекрасный повод обвинить Вас в продажности и заявить, что Вы вражескй шпион!

— Так оно, в общем, и получилось. На следующий день газеты заполнились разнообразными комментариями, включая, естественно, и констатациями того, как высоко в российскую власть пробрались агенты ЦРУ.

Еще через день президент собрал чрезвычайное экономическое совещание по обсуждению долговой политики. На совещании первое слово было предоставлено Касьянову. Он начал споро — обвинил меня в предательстве, в измене, в работе на западные спецслужбы, в разоблачении секретных правительственных планов, в нанесении удара в спину правительству, напомнил присутствовавшим о гражданстве моей жены, продемонстрировал знакомство с весьма специальной информацией о допуске к секретным материалам. В конце он потребовал от всех и прежде всего от Путина прекратить предоставление мне каких-либо официальных документов: предоставлять информацию изменнику недопустимо!

Совещание шло примерно два часа, и выступавшие в разной, но уже более мягкой, форме поддержали Касьянова. Изменнические шаги советника президента были дружно осуждены. Чуть позже я узнал, что накануне Путин разговаривал с Гайдаром и Гайдар якобы сказал, что в общем и целом мое поведение недопустимо: надо выдерживать единую политику власти. Когда очередь дошла до меня и я попытался начать говорить, Путин меня прервал: “Андрей Николаевич, а вам говорить уже не надо. Вы уже все сказали”...

Совещание продолжалось. Президент внимательно слушал. Когда все выступили, Путин сказал: “Хорошо. Все понятно. Теперь я объявляю решение: Россия возобновляет выплаты по внешнему долгу”. Никакой аргументации ни “за”, ни “против” он не привел, просто сказал: “Решение принято, выполняйте”. Касьянов стал малиновым, для него это было как гром среди ясного неба, он не мог такого даже представить и попытался возражать. Но Путин обрезал: “Дискуссия закончена. Решение принято”.

Официальных публичных заявлений по итогам совещания никто не сделал. Лишь через несколько дней было выпущено специальное заявление Министерства финансов о том, что Россия возобновляет выплаты по внешнему долгу. Но ни у нас, ни на Западе его поначалу всерьез не приняли. Заявление об отказе платежей было сделано на одном уровне — премьером, а заявление о возобновлении платежей было другого уровня — Министерства финансов. К тому же и сам министр финансов молчал, заявление было подписано лишь министерской пресс-службой. Так что обстановка сохранялась напряженной.

В конце января российская делегация отправилась в Давос на Всемирный экономический форум. На сессии, посвященной России, огромное количество вопросов было посвящено именно этой теме: все считали, что Россия по-прежнему упорствует. Министр финансов Кудрин детально и подробно объяснял, что не надо беспокоиться, что Россия возобновит платежи, надо лишь уточнить бюджетную роспись. Я сидел рядом и не возражал. Участники сессии, кажется, так до конца и не поверили.

Тем не менее к началу апреля 2001 года задолженность по обслуживанию российского внешнего долга, накопленная с начала года, Минфином была полностью ликвидирована, и Россия вернулась в нормальный график платежей.

— А что со стабилизационным фондом?

— Борьба за создание стабилизационного фонда заняла еще несколько лет. Поначалу против него возражали все. Потом ситуация стала понемногу меняться. Примерно через год Кудрин согласился, что, пожалуй, это действительно правильно. Через два года в своем послании президент заявил о разделении бюджета на две части. После этого в качестве прототипа стабфонда был создан резервный фонд. Одновременно Минфин заказал Институту экономических проблем переходного периода (институту Егора Гайдара) подготовить законодательство о формировании этого фонда.

С начала 2004 года резервный фонд был преобразован в стабилизационный фонд, основные принципы которого были сформулированы весной 2000 года. С тех пор стабилизационный фонд представляет собой один из центральных элементов современной макроэкономической политики Российского правительства. Строго говоря, уже трех российских правительств — Касьянова, Фрадкова и Зубкова.

Любопытно, что сам Касьянов, выступая в начале 2007 года с одной из своих предвыборных речей, долго перечислял, что делается российскими властями неверно. А затем назвал то, что делается правильно, — сохранение стабилизационного фонда и погашение внешнего долга...

Что касается внешнего долга, то мое предложение о досрочном его погашении тоже было через некоторое время принято на вооружение и затем активно исполнялось. Россия перестала брать новые кредиты, довольно быстро расплатилась с МВФ и затем приступила к погашению долга перед членами Парижского клуба. Общие размеры государственного внешнего долга были сокращены радикально: если на конец 1999 года он составлял 77% ВВП, то на конец 2007 года — уже менее 4% ВВП. К 2008 году основная часть внешнего долга, как унаследованного с советских времен, так и полученная в российские годы, уже погашена. Таким образом, оказалось практически выполненным еще одно мое предсказание — о том, что внешний долг можно полностью выплатить в течение 8 лет. В 2000 году такие слова многими воспринимались как бред.

Как видите, у нас уже не первый раз получается своеобразное закольцовывание — возвращение через годы к темам, которые появлялись раньше. Что делать — с течением времени нормальные люди корректируют свои позиции, а то и меняют их на противоположные. Так было с моей учительницей обществоведения. Так произошло позже и на совершенно другом — правительственном — уровне. И теперь российские правительства гордятся и работой стабилизационного фонда, и погашением внешнего долга. Не пропустил удачной возможности промолчать и Чубайс, только что расхваливший Кудрина за создание и отстаивание стабилизационного фонда и, очевидно, полагающий, что его требования трехлетней давности о выделении средств стабфонда для РАО ЕЭС уже забыты.

Забавно видеть, как авторы книжонки “Враги Путина” (меня туда тоже включили) расхваливают работу стабфонда. Смешно видеть “нашистов”, носящихся по Москве с листовками, призывающими громить врагов Путина, и называющих в тех же листовках в числе заслуг и саммит “восьмерки”, проведенный в Петербурге в 2006 году, и погашение внешнего долга.

Как известно, в России ни одно хорошее дело не остается безнаказанным.

Удвоение ВВП

Главным направлением моей работы было формирование макроэкономической политики. Какой? Оптимальной для сохранения, поддержания и ускорения приличных темпов экономического роста. Экономический рост — это одна из наиболее дорогих мне тем. В течение почти двух десятилетий до прихода в администрацию я занимался проблемами экономического роста. Придя же в администрацию, постарался воплотить в практической деятельности хотя бы часть своих теоретических наработок.

Проведенные исследования показали, что одним из ключевых (хотя и не единственным) факторов экономического роста являются так называемые размеры государства. Под этим термином в экономической науке понимается не величина территории страны, не численность ее населения, не параметры иных государственных символов — дворца правителя, главной имперской крепости, танковой или броненосной армады на полигонах и морях. Размеры государства в экономическом смысле — это удельный вес государственных расходов в национальной экономике, в ВВП. Причем для большей части стран мира (с населением более 1 миллиона человек) в последние десятилетия характерна четко выраженная отрицательная связь между размерами государства и темпами экономического роста. Иными словами, большие размеры государства — высокий удельный вес государственных расходов в ВВП — препятствуют экономическому росту. Существует так называемая кривая экономического роста, весьма похожая на известную кривую Лаффера, с помощью которой можно определить оптимальные размеры государства для стран с разной численностью населения, находящихся на разных уровнях экономического развития.

Соответствующий анализ показал, что оптимальными размерами государства для современной России является полоса значений в пределах 15–20% ВВП. Именно при таком уровне государственных расходов в ВВП достижимы, при прочих равных условиях, максимальные темпы роста российской экономики. Размеры государства в 38% ВВП являются критическими — при превышении этого уровня экономический рост в стране становится невозможным. При более значительных размерах государства часто начинается экономический спад.

В 1992 году, во время деятельности правительства Гайдара, удельный вес государственных расходов в ВВП был увеличен до 72 % ВВП. Неудивительно, что страна погрузилась в жесточайший экономический кризис, более жестокий даже по сравнению с последними годами существования советского режима. Российский ВВП тогда упал на 14,5%. Будучи министром финансов и вице-премьером Борис Федоров сумел в 1993 году сократить размеры Российского государства до 45% ВВП. Экономический спад продолжился, но темпы его снизились до 8,7%. В 1994 году, избавившись от Федорова, Черномырдин увеличил государственные расходы до 48% ВВП. Темпы экономического спада возросли, и российский ВВП рухнул еще на 13%.

В 1995–1998 годах размеры государства удерживались на уровне около 42% ВВП. Экономический спад продолжался, но темпы его были уже меньше — около 3% в среднем в год. Августовский кризис 1998 года оказался одним из наиболее радикальных экономических хирургов, лишив власть свободных финансовых ресурсов и не позволивших правительству Примакова тратить более 35% национальных экономических ресурсов. Как известно, именно тогда и начался современный экономический рост в России.

Понимая, что устойчивый экономический рост возможен только в условиях разумной государственной нагрузки на экономику, на посту советника я старался добиться институционального закрепления изменения размеров государства, достигнутого в поставгустовские полтора года. Для начала были сформулированы целевые ориентиры экономической политики на первый и второй четырехлетние периоды президентства Путина. Наметившееся отступление — удельный вес государственных расходов по итогам 1999 года поднялся до 37% ВВП (по данным, имевшимся на то время) — означало неизбежное возвращение к экономической стагнации в лучшем случае, к возобновлению экономического спада — в худшем. Поэтому задачей номер один в экономической политике стало сокращение размеров государства.

Хотя оптимальным (с точки зрения максимизации экономического роста) значением удельного веса государственных расходов в национальной экономике оказалась величина в 17% ВВП, было ясно, что в обозримом будущем достижение ее маловероятно. Цифра в 20–22% ВВП выглядела более реалистичной. Именно она и была выдвинута в качестве ориентира для достижения в течение 10–15-летней перспективы. В качестве ближайшей цели была поставлена задача сокращения размеров государства до 30% ВВП к 2004 году с дальнейшим их сокращением до 25% ВВП к 2008 году. Под эти целевые ориентиры была разработана всеобъемлющая программа реорганизации не только государственного бюджета, но всей бюджетной системы страны.

Сейчас я оставляю в стороне нашу долгую и малопродуктивную дискуссию с представителями экономических властей, начавшуюся еще во времена Центра стратегических разработок. И Греф, и Касьянов практически по всем вопросам экономической политики выступали против. Кудрин демонстрировал симпатию к некоторым идеям, но поначалу действовал иначе. Если в 2000 году госрасходы были еще на уровне 32% ВВП, то в 2001-м они поднялись уже до 34%, а в 2002-м — до 38% ВВП. Темпы прироста ВВП, достигавшие в 2000 году 10%, в 2001-м упали до 5,1%, а в 2002-м — до 4,7%.

Постепенно проникаясь идеями сокращения размеров государства и чувствуя заметное замедление экономического роста, Кудрин решился реализовать свой административно-бюрократический потенциал и инициировал создание в 2002 году специальной правительственной комиссии по уточнению государственных обязательств и сокращению государственных расходов. Наряду с сотнями специалистов из всех министерств и ведомств в этой работе участвовал и я. Должен сказать, что это была, пожалуй, наиболее значительная, наиболее продуманная и наиболее подготовленная реформа российских государственных финансов за последние два десятилетия.

Во многом опираясь на теоретическую базу, выдвинутую мной, и на практическую работу, осуществлявшуюся под руководством Кудрина, Путин в своем послании Федеральному собранию 2003 года выдвинул лозунг удвоения ВВП — удвоение экономических ресурсов на душу населения за десятилетие. 25 июня 2003 года на пресс-конференции в Александр-хаусе я познакомил общественность с материалами своего доклада “Как удвоить ВВП? Первый шаг к российскому экономическому чуду”.

На лозунг удвоения экономического потенциала страны откликнулись и профессиональные экономисты, и руководители ведомств, и губернаторы. Как часто бывает в России, лозунг стал приобретать черты кампании. Из разных мест стали доноситься рапорты о том, как там все удваивается. Отчасти кампания, отчасти лозунг, отчасти содержательная программа подверглись и критике — в частности, со стороны заместителя директора гайдаровского института Владимира Мау. Тем не менее идея ускоренного экономического роста, российского экономического чуда, оказалась все же весьма популярной. Настолько, что была полностью воспроизведена в президентском послании следующего, 2004 года.

Реализация программы уменьшения размеров государства стала приносить свои результаты. Уже в 2003 году размеры государства были сокращены до 35% ВВП. Далее сокращение продолжилось: в 2004 году государственные расходы были снижены до 32,1% ВВП, в 2005 году — до 31,6%, в 2006-м — до 31,3% ВВП. В 2007 году их удельный вес в ВВП составил около 33% ВВП. Результатом чувствительного снижения государственной нагрузки на экономику стало заметное ускорение экономического роста и его выход на траекторию около 7% ежегодно в 2003–2007 годах. Вне всякого сомнения, российскому экономическому росту очень помогли и продолжают помогать сильно возросшие мировые цены на энергоносители. Но и вклад снижения государственной нагрузки является тоже весомым.

К сформулированному в 2000 году целевому ориентиру размеров государства на 2004 год — 30% ВВП — российские власти так и не пришли, но тем не менее существенно приблизились. Причем забавно, что максимальное приближение — около 31% ВВП — было достигнуто тогда, когда я уже ушел из администрации — в 2006 году. Платой за верность курсу (только в этой части, естественно) стал приличный экономический рост. Конечно, он мог быть и гораздо выше, темпы роста в России могли быть и двузначными, реализуй власти сформулированную в 2000 году программу полностью. Но даже то, что было сделано, дает основания испытывать известное удовлетворение.

Из всего того, что было сделано мною на посту советника президента, более всего, наверное, я горжусь именно этим. Это ведь весьма нечастая ситуация, когда экономист оказывается в государственной власти, причем в положении, когда он действительно может либо принимать существенные решения, либо влиять на их принятие. И тем большая редкость, если он может реализовать программу действий, базируясь на результатах собственных исследований. Еще реже случаются ситуации, когда в итоге получаются предсказанные результаты. И уж совсем почти невероятным выглядит продолжение той же самой политики после ухода ее автора из власти, соблюдение ее принципов теми же людьми, кто теперь публично возражает, критикует ее автора и даже называет его своим врагом. Причем независимо от всего этого результаты политики остаются теми же — устойчивый рост национальной экономики.

— А что относится к госрасходам?

— Очень многое. Расходы на оборону, образование, медицину, погашение внешнего долга, административные расходы, социальные расходы. Принципиальный вопрос экономического развития: кто тратит деньги — частник или государство? Если государство, то надо понимать, что в большинстве случаев оно тратит их менее эффективно, чем частник.

— И те самые льготы, которые подверглись монетизации, — это тоже государственные расходы?

— Это тоже государственные расходы. Я считал тогда и считаю сейчас, что в том виде и в тех размерах, в каких они существовали, наши социальные расходы были абсолютно неподъемными и непосильными для страны. То, что их надо было сокращать, — вне всякого сомнения. Другой вопрос — как сокращать. Ситуация, в которой значительная часть социальных расходов достается людям зажиточным, а не бедным, нелепа. Она не только экономически неэффективна, она социально несправедлива. С другой стороны, я считаю, что лучший способ получения денег — их зарабатывание. Нет большего экономического вреда, наносимого бедным людям, чем не давать им возможности самим зарабатывать деньги, глушить их предприимчивость и инициативу раздачей государственных субсидий.

Социальные расходы были и, кстати, остаются весьма неэффективными и коррупционногенными. Причем размеры воровства в социальной сфере явно не меньше, а возможно, и больше, чем во многих других сферах. Такую ситуацию сохранять было нельзя. Другое дело, что сокращать любые расходы, а особенно социальные, нельзя чисто командным методом. Любое изменение устойчивого, повторяющегося поведения весьма чувствительно, болезненно. Такие изменения не могут быть осуществлены без детальных, долгих, часто очень трудных обсуждений и согласований со всеми заинтересованными лицами — от общественности до политических партий в парламенте. Как это делать, каким образом — очень важная и очень интересная тема. Но — другая.

Чтобы завершить тему “удвоения”, позволю обратить Ваше внимание на итоговые результаты развития экономики страны за последние 9 лет. Со времени августовского кризиса 1998 году душевой ВВП в России вырос на 89%. В случае если экономический рост в 2008 году будет не ниже 5,5% (что весьма вероятно), то увеличение этого показателя за 10 лет составит 100%. Или удвоение за десятилетие. То есть произойдет то, что было выдвинуто в 2003 году в качестве лозунга, подкреплено теоретическими расчетами и поддержано практическими действиями. Вот так у нас получилось и еще одно любопытное “кольцевание”.

© 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru
По всем вопросам обращаться к Татьяне Тихоновой и Сергею Костырко | О проекте

[Больная совесть либерализма]

http://aillarionov.livejournal.com/167848.html#cutid1

@ 2010-02-07 04:33:00

Этот текст, являющийся продолжением предыдущего поста: http://aillarionov.livejournal.com/167530.html, представляет собой письменное изложение нескольких дискуссий, произошедших осенью 1998 г. - весной 1999 г. с участием в том числе Е.Т.Гайдара, А.Б.Чубайса, Е.Г.Ясина. Он был опубликован в "Независимой газете" 12 апреля 1999 г.

Если бы я писал на эту тему сейчас, то кое-что написал бы по-другому.
Здесь же воспроизводится оригинал 11-летней давности за исключением исправленных в нем нескольких опечаток, уточнения некоторых цифр, дополнения его несколькими современными примечаниями и выделения в нем ряда соображений.

Цена социализма

Столетие социалистической политики превратило российского великана в экономического карлика

В нашей стране по-прежнему господствуют мифы о характере современной отечественной экономики и сути проводившейся в последние годы экономической политики. В явном противоречии с пропагандистскими заявлениями предыдущих правительств, разделяемых в этом и парламентской оппозицией и руководством нынешнего кабинета, – заявлениями, утверждавшими, что в стране проводились либеральные экономические реформы, на самом деле их не было. Не проводилась и монетаристская денежная политика. Поэтому и катастрофа 17 августа не могла стать "провалом" либеральной экономической модели. Поэтому и заявления об "отказе" от либеральных реформ безосновательны. Невозможно провалиться тому и отказаться от того, чего не было. А что же было?

Что это было?

Были ли реформы? Поскольку реформы направлены на изменение направлений, масштабов и скорости экономических потоков, то действия правительства Е.Гайдара в конце 1991 – начале 1992 гг. были несомненно реформаторскими. Как, впрочем, и правительств Н.Рыжкова в 1987-88 гг., в какой-то степени А.Косыгина в 1965 г.

Были ли эти реформы рыночными? Поскольку главная черта рыночной экономики – свободное ценообразование, то либерализация значительной части цен 2 января и унификация валютного курса к 1 июля 1992 г. означали, что гайдаровские реформы были рыночными. Создание в России рыночной экономики стало одним из важнейших событий в отечественной истории. После многолетних колебаний нашлись люди, сумевшие вырвать страну из цивилизационного тупика длиной в 70 лет.

Но во многом именно потому, что рыночная экономика была создана, с весны 1992 г. рыночные реформы прекратились, а в деятельности гайдаровского правительства наступило затишье, просто немыслимое во время "бури и натиска" ноября 1991 г. – марта 1992 г. Переход к рынку, о необходимости которого так много говорили в предшествовавшие годы, произошел. Возник вопрос: что дальше?

Создание рыночной экономики давало только шанс на экономическое выздоровление страны, но не гарантию. Оно не решало, да и не могло решить всех проблем, стоявших перед Россией. Рыночная экономика могла получиться и такой, как в США, и такой, как в Заире. Надо было выбирать между ее основными моделями – патерналистской, популистской или либеральной.

Выбор, сделанный весной 1992 года, оказался выбором в пользу социализма. Конечно, не в пользу социализма сталинского, советского, командного, а в пользу социализма рыночного, популистского – социализма в общепринятом международном понимании этого слова. С тех пор вот уже в течение более 7 лет в России в условиях рыночной экономики проводится популистско-социалистическая экономическая политика. За это время сменилось пять руководителей правительства, десятки вице-премьеров и министров. В эти годы были колебания в экономической политике, она сдвигалась то "вправо", то "влево". Но суть ее оставалась прежней – перераспределительной, то есть по сути социалистической.

Сохранилась важнейшая черта социалистической экономической политики – масштабное перераспределение государством экономических ресурсов. Особенностью российских реформ стала замена государственного перераспределения преимущественно физических и человеческих ресурсов в условиях "плановой" экономики государственным перераспределением преимущественно финансовых ресурсов в условиях рыночной экономики. По сути дела рыночно-социалистические реформы 1990-х годов дали вторую жизнь брежневской экономике бюрократического торга. По определению В.Найшуля, произошло "оденеживание" и благодаря этому выживание советской бюрократической экономики в новых условиях.

Монетизированная экономика бюрократического торга

В качестве важнейшего инструмента перераспределения национальных экономических ресурсов все эти годы выступал и продолжает выступать государственный бюджет. Осенью 1991 г. многочисленные просители в коридорах российского правительства не могли поверить в то, что лимитам и фондам, "выбивание" которых стало профессией многих из них, придет конец, а их предприятия вынуждены будут самостоятельно зарабатывать деньги. Сомневались они не зря. Старые ценные бумаги – фонды и лимиты – уступили место новым ценным бумагам: бюджетным субсидиям, гарантиям, кредитам, таможенным и налоговым освобождениям, разрешениям на экспорт, взаимозачетам, федеральным программам, правительственным постановлениям, президентским указам. Предмет бюрократического торга изменился, но сам его механизм, описанный П.Авеном и В.Широниным еще в 1987 г., сохранился практически нетронутым.

Отсутствие жестких бюджетных ограничений для самого государства обеспечило сохранение его совокупных расходов в 1993-98 гг. на уровне 41-48% реально производимого в стране ВВП. Это сопоставимо с рядом европейских стран – при пятикратном отставании от них по величине душевого ВВП. Весной 1992 г. российское правительство высмеивало предложения Р.Хасбулатова по построению "социальной рыночной экономики шведского образца". Однако в том же году "либеральная" Россия опередила "социалистическую" Швецию, поставив мировой рекорд по государственным тратам в условиях мирного времени. В 1992 г. они достигли почти 70% фактически произведенного ВВП, превысив чуть ли не наполовину даже показатели "плановой" экономики – в последние годы существования бывшего СССР государственные расходы составляли 47-50% ВВП.

В гигантском экономическом бремени государства, в тяжелейших налогах, в раздутых государственных расходах, в усилении государственного регулирования и заключается ответ на вопрос, почему предоставление российским производителям невиданных ранее экономических свобод привело не к бурному росту экономики, а к беспрецедентному по длительности и глубине экономическому спаду. Огромные резервы, высвобожденные в результате перехода к рыночной экономике, были поглощены чудовищно разросшимся государством. Произошла не столько либерализация экономики, сколько либерализация государства.

В последующем – в 1993 г. и начале 1995 г. – государственные расходы, и то лишь на федеральном уровне, удалось сократить, хотя и недостаточно. Затем – в 1994 и 1996 гг. – расходы были вновь увеличены. В результате сегодня они остаются на уровне, примерно втрое превышающем возможности национальной экономики. За то же время многократно возросло квазифискальное давление на частный сектор через детализацию государственного регулирования, усиление внешнеторгового протекционизма, проведение репрессивной валютно-денежной политики.

Внутриэкономическая либерализация, бывшая весьма ограниченной, с середины 1992 г. была фактически остановлена. Запрет на продажу товаров по ценам ниже издержек привел к завышению в стране общего уровня цен, зарплат, налогов, на что экономика отреагировала бурным развитием мультивалютной платежной системы, расцветом неплатежей, бартера, взаимозачетов. Вмешательство государства в коммерческую деятельность мифических "естественных монополий" способствовало повышению цен на их продукцию по сравнению с рыночными. Незавершенность либерализации означала, что фактические масштабы государственного вмешательства в экономическую жизнь остались существенно большими, чем об этом свидетельствуют бюджетные показатели.

Следует еще раз подчеркнуть принципиальные различия между понятиями разного уровня – характером существующей в стране экономики (рыночной или нерыночной) и характером проводимой властями экономической политики (патерналистской, популистско-социалистической, либеральной). Осуществленные российскими властями либерализация цен, унификация валютного курса, массовая приватизация государственной собственности и некоторые другие действия были шагами по созданию в стране рыночной экономики, но не свидетельствовали о проведении в России либеральной экономической политики. Как известно, в экономике Швеции господствует свободное ценообразование, действует единый валютный курс и преобладает частная собственность. Но на основании этого никому и в голову не приходит утверждать, будто бы в Швеции проводится либеральная экономическая политика. Поэтому и наличие свободных цен, миллионов частных собственников, самой рыночной экономики в России не означает, что власти проводили либеральную экономическую политику.

Важной особенностью действующей российской экономической модели стала приватизация самого государства. Государственные институты во все большей мере проводят политику, обусловленную не столько национальными интересами, пусть и не всегда адекватно понимаемыми, сколько частными интересами конкретных компаний, банков, отдельных лиц. Государственные решения, должности, органы стали предметом беспрецедентной купли-продажи. Соответствующие тарифы получили практически все действия, связанные с реальным или потенциальным использованием государственной власти – от установления таможенных пошлин и индивидуальных налоговых платежей до рейдов спецназовцев на офисы неугодных компаний и проверок конкурентов органами прокуратуры и КРУ. Уж если в чем процесс приватизации действительно оказался успешным, так это именно в приватизации государственной власти. Приватизация как основных функций государства, так и правил и норм хозяйственной жизни, начатая еще в советскую эпоху, в пореформенные годы была легализована и, можно сказать, институционализирована.

Сохранение решающей роли государства в экономике одновременно с приватизацией институтов государства и правил хозяйственной жизни стали, пожалуй, наиболее важными чертами популистско-социалистической модели экономики, реализованной в России. Именно социалистической, а не либеральной. Потому что либеральный подход противоположен тому, что делалось все эти годы.

Реальный либерализм и российский социализм

Либерализм отстаивает четкое разделение сфер ответственности и принципов деятельности экономики и государства. Государство не вмешивается в деятельность частного бизнеса. Люди сами решают, что производить, что покупать, по каким ценам, с кем и на каких условиях заключать контракты. Как гласит Либеральная Хартия, "ненасильственная деятельность свободна".

С другой стороны, монополией на насилие обладает исключительно государство. Насилие необходимо государству при производстве общественных благ (обеспечении личной и общественной безопасности, равноправия граждан, исполнения частных контрактов, защите политических и экономических свобод). При производстве частных благ насилие ненужно и вредно. Поэтому вмешательство государства в экономику делает ее неэффективной. Зато защита государством экономических свобод, равных условий и стабильных правил хозяйствования обеспечивает максимальную эффективность национального производства, устойчивые темпы экономического роста, повышение благосостояния граждан.

Совершенно не соответствуют действительности утверждения, будто бы либералы хотят "разрушить государство". Как известно, "отмирание государства" провозглашается не либерализмом, а марксизмом. На самом деле либеральное общество нуждается в сильном государстве, но в государстве с иными, чем при социализме, функциями.

Согласно либеральной точке зрения, экономика и государственная власть действуют по разным принципам и правилам. В экономике господствуют горизонтальные связи, участники которых по определению равны друг другу. Осуществляя между собой обмены, они максимизируют свои функции полезности, добиваясь тем самым наиболее эффективного размещения ресурсов на национальном уровне.

В сфере ответственности государства преобладают вертикальные связи, отношения господства-подчинения. Распространение связей вертикального типа на экономику (государственное регулирование) оборачивается ее деградацией. Использование в государстве связей горизонтального типа (коррупция) приводит к его разложению. Смешение типов связей и принципов деятельности, распространенных и применяемых в различных сферах человеческого общества, гарантирует разрушение как экономики, так и государства.

Критика современной российской действительности, звучащая с разных политических позиций, подчас весьма точна, глубока и справедлива. Ошибка многих критических выступлений заключается только в том, что нынешнее кризисное состояние России приписывается воздействию либеральной политики. Однако практически все, что обычно упоминается в этой связи, – инфляция, исчезновение сбережений, нищета, безработица, коррупция, несправедливая приватизация, залоговые аукционы, неплатежи, бартер, падение производства, бюджетный дефицит, раздутый государственный долг, зависимость от внешних займов, бегство капитала, падающий рубль, низкий уровень монетизации экономики, господство финансовой олигархии, – есть результат не либеральной экономической политики, а ее отсутствия.

Все это – итог многолетней популистской социалистической политики, завершившейся к тому же летом 1998 г. вульгарным коммунистическим насилием. Вопреки широко распространенным представлениям действия правительства С.Кириенко ни в коей мере не являлись либеральными. Это правительство повысило налоги и таможенные пошлины, отказалось от продолжения земельной реформы, с беспрецедентной скоростью наращивало внешний долг страны, с помощью нереального курса рубля субсидировало банковскую систему, импортеров и свое политическое выживание. В конце концов на обострение экономического кризиса кабинет Кириенко ответил чисто по-коммунистически, отказавшись обслуживать государственные обязательства. Экономической сутью дефолта по государственному долгу и введения контроля на движение капитала стала конфискация частной собственности. Конфискация в особо крупных размерах средств частных инвесторов, вложенных в государственные ценные бумаги и российские компании. Как известно, конфискации, – неотъемлемая часть и коммунистической ментальности и коммунистической программы действий.

Самый могущественный российский олигарх

Одним из наиболее ярких примеров приватизации российских государственных институтов стала фактическая приватизация Центрального банка группой частных лиц. Приватизация государственной монополии на выпуск денег, обязательных к приему на всей территории страны, и государственной монополии на управление национальными валютными резервами обеспечила руководству Центробанка (и предыдущему, и нынешнему) бесконтрольное распоряжение гигантскими финансовыми ресурсами, несопоставимыми с возможностями остальных российских олигархов вместе взятых.

"Рядовому" олигарху для получения многомиллионного "заработка" нужно организовать добычу газа или нефти, произвести автомобили или цветные металлы, провести те или иные финансовые операции, продать товары и услуги, получить за них оплату, заплатить с нее налоги (даже если не все), удержаться при этом в рамках закона (пусть для олигарха и весьма гибкого). Однако "хозяевам" Центрального банка ничего этого делать не надо – деньги создаются их собственными решениями, причем в таких объемах, насколько позволяют им их собственные представления о добре и зле. Доходы от центробанковских операций налогами не облагаются, а процесс создания и распределения денежных средств Центробанком легален по определению, поскольку за ничтожными исключениями подчиняется правилам, установленным самим Центробанком.

В результате такой "независимости" от кого бы то ни было Центробанк потребляет огромные экономические ресурсы, создаваемые всей страной. Только текущие расходы Центробанка (зарплата и канцелярские товары) в полтора раза превышают все расходы (текущие и капитальные) всех органов федеральной власти (Администрации Президента, федерального правительства, Государственной думы, Совета Федерации, Счетной палаты, центральных органов всех министерств) и равны пятой части национального оборонного бюджета. Именно благодаря такой "независимости" официальная зарплата Председателя Центробанка (без доплаты за беспрецедентное в мировой практике совместительство в коммерческих банках) превышает жалованье руководителя Федеральной резервной системы США, зарплату американского президента, как, впрочем, и президентов и премьер-министров подавляющего большинства стран мира.

Именно благодаря такой "независимости" Центробанку удалось добиться поистине немыслимого – совместить в одной организации несовместимое – орган исполнительной власти, орган государственного надзора и контроля, коммерческую организацию и политическую партию. Именно благодаря этому Центробанку удается тратить миллионы и миллиарды долларов на инвестиционные проекты, строительство и покупку офисов, участие в коммерческих банках и компаниях внутри страны и за рубежом, запуск спутников, приобретение и финансирование средств массовой информации, политический лоббизм, то есть быть тем, кого не без основания называют олигархами.

Тем не менее Центробанк принципиально отличается от "рядовых" олигархов. Во-первых, деньги, которыми он распоряжается, являются не частными, а государственными – они заработаны всей страной и лишь доверены Центробанку на хранение.

Во-вторых, Центробанк не только обладает гигантской политической властью, он неоднократно продемонстрировал, что любит и умеет ей пользоваться. Мало кто из иных российских политических сил может занести в свой актив то, что без привлечения лишнего внимания дважды удалось сделать руководству Центробанка. А именно – благодаря проводимой политике дважды отправить в отставку российские правительства – в декабре 1992 г. и в августе 1998 г. В отличие от Геращенко, боровшегося с Гайдаром прежде всего по идейно-политическим соображениям, главная вина Кириенко перед Дубининым и Алексашенко, похоже, оказалась достаточно тривиальной. По мнению последнего, бывший премьер намеревался заменить руководство Центробанка сразу после того, как стихнет финансовый кризис. Вывод, который сделали центральные банкиры, оказался прост – финансовый кризис в стране не должен затихнуть прежде, чем руководство правительства изменит это свое намерение. Или прежде чем финансовый кризис заменит само правительство.

Продажа Центробанком большого пакета государственных ценных бумаг в мае 1998 г., безакцептное списание государственных доходов со счетов Минфина в пользу Центробанка в июле, молниеносный сброс ГКО и массированные закупки валюты, проведенные Сбербанком и Внешторгбанком (контролируемыми Центробанком) в начале августа, обескровили финансовые ресурсы правительства, привели его к фактическому банкротству и в конце концов вынудили его принять известные решения 17 августа. История распорядилась по-своему, в конечном счете отправив в отставку вслед за кабинетом и руководство Центробанка. Но совершенно ясно, что без беспрецедентной финансовой войны, развязанной руководством Центробанка против федерального правительства в мае-августе 1998 г., возможно, не было бы ни самого августовского кризиса, ни, что уж совершенно точно, таких его масштабов и последствий.

Приватизация группой лиц государственных полномочий в денежно-валютной сфере привела к тому, что гигантские ресурсы, оказавшиеся в распоряжении Центробанка, не использовались по своему прямому предназначению, – для поддержания стабильности национальной валюты. Если бы использовались – не было бы валютного кризиса несмотря на то, что происходило на азиатских рынках и с нефтяными ценами. За почти два года действия пресловутого азиатского кризиса и за пятнадцать месяцев падения цен на энергоносители ни в одной другой стране мира, кроме России, не случилось одновременной четырехкратной девальвации валюты, дефолта по государственному долгу (внутреннему и внешнему), введения моратория на обслуживание коммерческих кредитов.

Именно желание завершить легализацию фактической приватизации Центрального банка объединяет бывших и нынешних руководителей денежных властей, заставляет их мобилизовывать думских депутатов и общественное мнение против поправок в законодательство о Центробанке. Под лозунгом обеспечения независимости Центробанка его руководство стремится обеспечить юридические гарантии абсолютной бесконтрольности деятельности крупнейшей финансово-олигархической группы, распоряжающейся национальными экономическими ресурсами и политической властью, несопоставимыми по масштабу ни с "рядовыми" олигархами, ни с региональными властями, ни с федеральным правительством.

[Больная совесть либерализма]

МВФ как проводник социализма в России

Объективности ради следует признать, что наряду с тяжелым наследством доморощенного социализма немалую роль в сохранении социалистической экономической политики в России играют международные финансовые организации. Вопреки широко распространенным заблуждениям рекомендуемая МВФ политика (повышение налогов, субсидирование завышенного валютного курса, внешние заимствования) является глубоко социалистической, а следование его рецептам в реальной жизни ведет к углублению экономического кризиса.

Сердцевину официальной идеологической доктрины МВФ и Мирового Банка, известной под названием Вашингтонского консенсуса, составляют либерализация, финансовая стабилизация, приватизация. В отличие от большинства стран мира, с которыми Фонд и Банк имеют согласованные программы, в России эти организации не преследуют цели Вашингтонского консенсуса, а зачастую навязывают российским властям прямо противоположную политику.

Достижение финансовой стабилизации требует балансирования государственных доходов и расходов, ликвидации бюджетного дефицита, обеспечивающей низкие процентные ставки, снижения размеров государственного долга. Однако, регулярно предоставляя России кредиты, МВФ тем самым фактически стимулирует политику сохранения бюджетного дефицита, высоких процентных ставок, наращивания государственного долга.

В отличие от традиционного требования внутренней и внешней либерализации, предъявляемого другим странам, в России Фонд выступает как против внутренней либерализации – за регулирование цен на продукцию т.н. "естественных монополий", так и против внешней либерализации – за повышение таможенных пошлин, за введение, а затем и увеличение налогообложения операций по обмену валюты. Сейчас МВФ де-факто прямо поддерживает намерение нынешнего правительства ограничить конвертируемость рубля. Парадоксально, но факт: во время дискуссий между сотрудниками МВФ и представителями "Газпрома" о принципах определения цены транспортировки газа именно МВФ настаивал на марксистской формуле цены, определяемой по расстоянию, на которое подается газ, в то время как "Газпром" предлагал руководствоваться либеральным маржиналистским подходом и исходить из имеющегося в регионах платежеспособного спроса.

Согласно Вашингтонскому консенсусу важным фактором экономического роста выступает приватизация государственной собственности. Но Мировой банк предоставляет России значительные кредиты, предназначенные для субсидирования и фактической консервации нерентабельных угольных шахт и препятствующие их приватизации.

Важнейшие рекомендации июльской (1998 г.) программы МВФ сводились к повышению налогов и сохранению регулирования курса рубля в рамках "валютного коридора" – то есть к продолжению и даже усилению проводившейся социалистической экономической политики. Эти меры старательно исполнялись российским правительством, тем самым неизбежно погружая отечественную экономику во все более глубокий кризис. Большая же часть предоставленного МВФ кредита в 4,8 млрд дол. явилась ничем иным как субсидией, предоставленной находившимся на грани банкротства российским государственным банкам.

Предоставив России в течение 7 последних лет гигантские ресурсы (19 млрд дол. от МВФ, 6 млрд дол. от Мирового банка), международные финансовые организации тем самым субсидировали продолжение в России осуществления социалистической экономической политики.

Однако вред, наносимый международными социалистическими бюрократами российской экономике, этим не ограничивается. Независимо даже от того, какую именно программу выполняют национальные власти в расчете на получение внешнего финансирования, предоставление кредитов МВФ имеет негативные последствия для экономического развития стран-реципиентов. Кредиты Фонда предоставляются правительствам, а эффективность использования средств государством ниже, чем у частного сектора. Кредиты Фонда идут на финансирование бюджетных дефицитов и, стимулируя их сохранение, снижают эффективность национальной экономики. Поступление иностранной валюты в рамках кредитов завышает курс национальной валюты, что делает отечественных производителей менее конкурентоспособными перед зарубежными конкурентами. Наконец, получение значительных незаработанных средств извне ослабляет решительность властей вносить необходимые коррективы в экономическую политику, откладывает принятие назревших мер. Поэтому в странах, получающих кредиты МВФ, темпы экономического роста ниже. А темпы экономического спада – выше, чем в странах, не пользующихся кредитами Фонда.

Но и этим негативное воздействие международных финансовых организаций на Россию не исчерпывается. Неоправданная политизация решений Фонда в отношении России, предоставление ей значительных финансовых ресурсов несмотря на то, что последняя за 7 лет не выполнила ни одной из согласованных программ, развратила российскую политическую элиту. В результате многолетнего потакания российским властям, при котором неоднократно нарушались даже внутренние процедуры и этические правила МВФ и Мирового банка, эти организации добились прямо противоположного тому, на что, казалось, официально рассчитывали. И исполнительная власть, и законодательная власть, и российское общество в целом уверились в своей исключительности, в своей способности шантажировать остальной мир собственной непредсказуемостью, в том, что России будут предоставлены новые кредиты независимо от действий или бездействия ее руководства.

Позиция настоящих либералов, являющихся в то же время и подлинными российскими патриотами, по отношению к МВФ и его кредитам предельно проста. МВФ жизненно необходим России как источник важнейшей финансово-экономической информации, как крупный центр современной экономической науки, как уникальный центр подготовки и переподготовки отечественных специалистов. Но зачем России МВФ как проводник социализма, как источник увеличения российской внешней задолженности, как инструмент навязывания устаревших экономических рецептов? Проведение в России либеральной экономической политики не требует кредитов со стороны МВФ и увеличения нашего внешнего долга.

Как вас теперь называть?

Поскольку либеральных реформ в России не было, и проводилась социалистическая экономическая политика, то правильное наименование тех, кто ее осуществлял, – социалисты. Причем независимо от сложившихся в общественном сознании штампов и того, как они сами себя называют. В докладе недавно организованного Экономического клуба его координатор Е.Ясин так характеризует эту организацию: "Это объединение экономистов преимущественно либеральных взглядов... Близкий по смыслу образ нашего клуба – Комиссия по экономической реформе в правительстве образца середины 1997 года, в которой разрабатывались и обсуждались основные идеи либеральных реформ и планы их проведения".

Видимо, лишь многолетней оторванностью нашей страны от цивилизованного мира и тяжелым коммунистическим наследием можно объяснить тот факт, что социалисты у нас называются либералами, а известный российский социалист проф. Е.Ясин именуется "дедушкой российского либерализма". В течение всех последних лет Е.Ясин выступал с социалистических, подчас даже с левосоциалистических позиций: в 1992 г. бранил Гайдара за либерализацию цен, Чубайса – за приватизацию, в 1993 г. выступал против снижения уровня инфляции ниже 5-6% в месяц, будучи министром экономики в 1994-95 гг. пытался провести социалистическую реформу предприятий, занимался "научным" распределением государственных инвестиций, в 1996-97 гг. защищал высокие государственные расходы ("снижать дальше некуда"), в последнее время отстаивает высокие налоги ("бойтесь Бооса!"). Спрашивается, какое отношение разработчик экономических программ почти всех социалистических правительств последнего времени - от Н.Рыжкова до С.Кириенко – имеет к либерализму? Какое отношение к либерализму имеют Я.Уринсон, А.Лившиц, С.Дубинин, С.Алексашенко? Согласно общепринятой международной терминологии все они являются социалистами.

Какое отношение к либерализму имела правительственная Комиссия по экономической реформе образца 1997 г. (работавшая под руководством А.Чубайса. – прим. 2010 г.), какие идеи либеральных реформ там обсуждались? Боюсь, что и в этом случае мы в очередной раз сталкиваемся с сильнейшей склонностью нашего общества к мифологизации. Как непосредственный участник ряда заседаний Комиссии хорошо помню, какие решения там принимались: отложить пенсионную реформу, предоставить субсидии сельскому хозяйству, увеличить и дифференцировать ставки таможенных пошлин, утвердить налоговый кодекс, кодифицирующий российское налоговое безумие, не снижать государственные расходы, на годы отложить ликвидацию бюджетного дефицита. Какое отношение такие рекомендации имеют к либерализму? Никакого. На самом деле это программа подлинно популистско-социалистической политики.

Особых слов заслуживают Е.Гайдар и А.Чубайс, к которым относился как к коллегам и единомышленникам. Их заслуги перед страной весьма велики, их вклад в создание рыночной экономики в России неоспорим. В то же время ни их экономические взгляды, ни их практические действия в сфере экономической политики не могут быть признаны действительно либеральными. Будучи несомненно одними из самых ярких политиков новой России, они, увы, так и не смогли преодолеть в себе наследия социалистической ментальности. Популистская экономическая политика последних лет и в особенности весны-лета 1998 г., проводившаяся с их участием и под их непосредственным руководством, в конечном счете нанесла тяжелейший удар и демократической политической системе и рыночной экономике, созданным в немалой степени благодаря их собственным усилиям. Это их личная беда. Это и трагедия страны, которая даже в лице своих выдающихся представителей так и не смогла вырваться из цепких когтей социалистической парадигмы.

Здесь необходимо сделать важное пояснение. Само слово "социалист" не несет в себе никакой специфической этической оценки. Быть социалистом – это лишь констатация факта: такой-то и такой-то придерживается социалистических взглядов и при получении государственной власти проводит в жизнь социалистическую политику. Нельзя быть либералом и в то же время выдавать дотации, распределять кредиты, выбивать налоги, организовать взаимозачеты, поднимать таможенные пошлины, регулировать "естественные" монополии, субсидировать валютный курс, пробивать кредиты МВФ. Быть социалистом – это и не пожизненный приговор. Накопление знаний и опыта вносит коррективы в ошибочные представления. Немало людей, начинавших как марксисты, со временем эволюционировали в последовательных либералов.

Надо также уметь критически анализировать совершенные ошибки. Однако честного разговора со страной, со своими сторонниками и союзниками, с самими собой "реформаторы" так и не провели – ни после 1992 г., ни после 1993 г., ни после 1995 г. В результате ошибки были повторены. Дело не в том, что страна якобы не прощает тех, кто делает ошибки. Страна не прощает тех, кто не хочет и не умеет их исправлять. От ошибок никто не застрахован. Но честный их признает, а умный их не повторяет. Если нет признания ошибок – нет и их анализа. И это значит, что они обречены на повторение.

Казалось, что после череды тяжелейших просчетов августовский крах 1998 г. вынудит его авторов провести, наконец, беспристрастный анализ и сказать стране жесткую правду, что на самом деле произошло. И что же мы услышали? Беспомощные оправдания: азиатский кризис, нефтяные цены, недоверие инвесторов, апокалиптические предсказания, письмо в английской газете, мы старались, дефолта не объявляли, девальвацию не делали, не хватило двух недель и десятка миллиардов. Чем эти жалкие стенания отличаются от генеральских объяснений разгрома в Чечне: до победы не хватило трех батальонов и двух месяцев?

Прошло полгода, стихли эмоции – теперь уж точно можно спокойно разобраться в причинах и следствиях, проанализировать ошибки, сделать честные выводы. И вот появляется подготовленный Е.Ясиным доклад Экономического клуба "Поражение или отступление? Российские реформы и финансовый кризис". Знакомство с ним оставляет удручающее впечатление:
"Кризис – не просто результат чей-то злой воли или некомпетентности, но стечения обстоятельств, большинство которых сложилось против нас...".
"Мораторий на выплату долгов нерезидентам в течение 90 дней... я бы признал наименее вредным, а скорее самым разумным из решений 17 августа".
"Я готов поддержать большинство мер, предложенных правительством в части усиления таможенного и валютного контроля".
И автор такого текста называется либералом?
"Предпринять максимум усилий для улучшения сбора налогов. Это ключевая проблема... Существенное сокращение налогового бремени невозможно... Перенос [налоговой] нагрузки на потребление и на налоговое администрирование... Исключительной важности задача – снова и снова сбор налогов".
То есть это как – опять? После десятилетней депрессии, в которую загнало отечественную экономику неподъемное бремя государства, "снова и снова сбор налогов"? То есть мало сокращения ВВП почти наполовину, надо еще? Воистину наши социалисты так ничего и не поняли, так ничему и не научились.
Главная проблема "младореформаторов" заключалась и заключается не только, да и не столько в реальных или мнимых "компромиссах" – с Думой, президентом, "консервативной" частью правительства. Настоящая проблема заключается в природе их собственной позиции. Их подлинные взгляды, психология, ментальность, несмотря на всю их "прогрессивность", так и остались перераспределительными, социалистическими. Принципы либерального общества и либеральной экономики, в приверженности которым ими столь часто приносились публичные клятвы, так и остались для них чуждыми.
Вне всякого сомнения, между "младореформаторами" и "государственниками" есть серьезные различия – в возрасте, квалификации, политических взглядах. Однако с экономической точки зрения различий между социалистами-популистами и социалистами-патерналистами не так уж и много. В то время как экономика страны за последние годы действительно стала рыночной, в то время как на самом деле появился реальный частный сектор, проводимая властями экономическая политика осталась политикой перераспределения. Субсидируются ли при этом сельскохозяйственные латифундисты или банковские олигархи, генералы нефтегазовые или генералы от ВПК, лоббируются ли интересы угольщиков или телемагнатов, экспортеров или импортеров – сути ее не меняет. В любом случае происходит финансирование одних секторов российской экономики за счет других. Причем, естественно, менее эффективных за счет более эффективных, – за счет кого же еще?
Потерянное столетие

Массированное перераспределение ресурсов от более эффективных секторов экономики к менее эффективным, от регионов-доноров к регионам-реципиентам влечет за собой неизбежное снижение общенациональной эффективности производства. Произведенная добавленная стоимость изымается властями и передается банкротам или же "проедается" самим государством. Процесс высвобождения ресурсов из неэффективных предприятий, отраслей, секторов, регионов замедляется, их реструктуризация останавливается, а в стране продолжается экономический кризис.
В 1991 г., когда был сформирован первый реформаторский кабинет, в стране был зарегистрирован экономический спад на 3%, инфляция составляла 90%, бюджетный дефицит приближался к 15% ВВП. Семь лет спустя, в 1998 г., основные макроэкономические параметры остаются похожими – сокращение ВВП на 4,6%, инфляция – на уровне 85%, бюджетный дефицит – с учетом задолженности и отложенных обязательств составляет те же самые 15% ВВП. Однако за прошедшие семь лет экономический потенциал страны потерял почти 40%, а совокупный государственный долг вырос с примерно 100 млрд дол. в 1991 г. до почти 200 (233 – прим. 2010 г.) млрд дол. в 1998 г.
В то же время задачи, стоявшие перед Россией семь лет назад, – экономическая либерализация, финансовая стабилизация, разделение сфер ответственности и принципов действия экономики и государства, создание эффективного частного сектора, возобновление устойчивого и стабильного экономического роста – в большой степени так и остались нерешенными. Семь лет спустя видно, как мало было сделано.
Семилетний опыт популистского социализма продолжает период почти столетнего господства социалистической политики в нашей стране. Начатая еще царскими правительствами во время первой мировой войны в 1914-17 гг., продолженная вначале Временным правительством в 1917 г., затем советскими правительствами в 1917-91 гг., а теперь и правительствами независимой России в 1991-99 гг. социалистическая экономическая политика привела к невиданной в мировой истории катастрофе. Экономический великан, каким Россия была в начале века, превратился в карлика, еле различимого на карте мира. Двадцатое столетие для России оказалось во многом потерянным.
Еще несколько лет назад трудно было представить то, что по размерам экономики наша страна будет уступать не только США, Китаю, Японии, Германии, Индии, Франции, Великобритании, Италии, но и Бразилии, Мексике, Индонезии, Канаде, Испании, Южной Корее. Возможно это трудно представить и сегодня, но при продолжении социалистической экономической политики не за горами то время, когда нас обойдут также Таиланд, Турция, Тайвань, Австралия, Иран, Пакистан, и Россия окажется вытесненной в третий десяток стран в мировом экономическом "табеле о рангах".
Популярное сравнение последнего времени утверждает, что российское федеральное правительство собирает столько же налогов, сколько и штат Нью-Йорк. Удивительно в этом вовсе не то, что налогов в России собирается так мало. Удивительно то, что их собирается так много. Поразительно, что Российская Федерация собирает столько же налогов, сколько и штат Нью-Йорк, производящий товаров и услуг в два с половиной раза больше, чем Россия. Следовательно, доля федеральных налогов в российском ВВП оказывается в два с половиной раза выше, чем налогов штата в Нью-Йорке. С учетом и других видов налогов разрыв в уровнях налогового бремени в России и Нью-Йорке несколько уменьшается, но все равно остается более чем двукратным. Неудивительно поэтому, что Нью-Йорк переживает экономический бум, а в России продолжается жестокий кризис.
Почти вековое господство социализма нанесло нашему отечеству невосполнимый ущерб. Демографически мы так и не смогли оправиться от последствий репрессий и социалистических экономических экспериментов. Перераспределительная социалистическая политика и регулярные конфискации частной собственности (последняя – в августе 1998 г.) подрывают стимулы к производительной деятельности, частным накоплениям и инвестициям. Менее чем за столетие социализм превратил одну из великих и богатейших стран планеты в бедную озлобленную попрошайку, живущую на подаяние международного сообщества и шантажирующую его своим ядерным оружием.

[Непорочная гриша]

http://www.forbes.ru/interview/45575...rii-yavlinskii

Личность Григория Явлинского символизирует возможность другого пути к капитализму, чем тот, по которому Россия пошла в 1992 году. В ноябре 1991 года он вполне мог оказаться на месте Гайдара — Ельцин всерьез рассматривал его кандидатуру. Почему этого не произошло, Явлинский рассказал в интервью Forbes.

Никаких признаков голода не было
— Для затравки цитата из вашего интервью 2000 года. «Мало кому из экономистов выпадал такой шанс — увидеть своими глазами, а не прочитать в книге о том, что было 20, 30, 40 лет назад — как в течение недели цены подскакивают, а потом идут вниз; как люди выходят торговать продовольствием на улицы; как всего через неделю от страшного дефицита не остается и следа, в магазинах появляется все по высоким ценам, а потом они начинают снижаться». Это ваше описание начала «шоковой терапии» в Польше, свидетелем которого вы были в 1990 году. Эта картина наводит на мысль, что и в России 1991 года либерализации цен не было альтернативы…

— В Польше либерализация цен сработала потому, что там не провели коллективизацию. Там были большие государственные сельскохозяйственные предприятия, но сохранились и частные хозяйства, и в значительной степени частная собственность на землю. И после освобождения цен множество частных хозяйств сразу вышло на рынок — напрямую, без всяких посредников. И поэтому либерализация только вначале привела к большому всплеску цен, а потом инфляция начала постепенно снижаться.

— Но четырехзначная инфляция в России объясняется ведь не столько либерализацией цен, сколько провалом финансовой стабилизации…

Статьи из сюжета
Реформаторы приходят к власти: Петр ФилипповРеформаторы приходят к власти: Михаил ПолторанинРеформаторы приходят к власти: Андрей НечаевРеформаторы приходят к власти: Геннадий БурбулисРеформаторы приходят к власти: Евгений Ясин — Либерализация цен — это ведь и есть одна из мер финансовой стабилизации. Она устраняет дисбалансы и диспропорции, если есть частные производители и есть конкуренция. В России, как известно, в начале 1992 года ничего этого не было.

Поэтому мнение о необходимости немедленной и одномоментной либерализации цен не было безальтернативным. Моя (и не только) точка зрения заключалась в том, что в условиях тотального господства монополий, отсутствия частной торговли либерализация цен по сути своей невозможна и превратится всего лишь в децентрализацию контроля за ценами. Дело в том, что здесь в принципе была совсем другая экономика, не западная, потому и методы и способы реформ экономики должны были быть нестандартные, учитывающее ее фундаментальные особенности. Можно убрать контроль за ценами, но это не приведет к тому, что в экономической теории называется либерализацией цен, потому что цена равновесия в сверхмонополизированной экономике не появляется и не может появиться. И, с моей точки зрения, это был прямой путь к абсолютно неконтролируемой инфляции, а возможно, и гиперинфляции. Поэтому я считал, что масштабную либерализацию цен должно предварять наведение элементарного порядка в финансовой сфере и — что особенно важно — начало приватизации мелких и средних предприятий.

В чем был смысл момента? Был огромный денежный навес. Стоял вопрос, как с ним справиться. Было две версии решения задачи. Первая — либерализация цен. Было очевидно, что этот навес тут же превратится в цены, даст высокую инфляцию. Другой вариант — поглощение денежного навеса за счет приватизации, на чем я и настаивал. Деньги, скопленные за советское время, — неважно, сколько их было накоплено, неважно, кем, — должны были быть пущены на приватизацию мелкой частной собственности. Нужно было вводить частную собственность на землю в ограниченных размерах, на дома, на приусадебные участки, но прежде всего — на грузовики, автобусы, парикмахерские, химчистки, на все то, что можно назвать мелкой частной собственностью. Представлялось необходимым в течение примерно трех-шести месяцев пытаться таким способом сбалансировать спрос и предложение, ликвидировать денежный навес. Конечно, в контексте довольно жесткой финансовой политики, которая не позволяла бы этим деньгам вновь возвращаться на рынок.

Главная суть всех изменений, которые были тогда первостепенно нужны, — это появление настоящей частной собственности. То есть продажа государственной собственности в частные руки. Создание массового реального собственника, мелкого, среднего, а позднее, на этой основе, и крупного, который не получил, а именно приобрел ее за свои «кровные» (не важно, советские или какие), и создание вокруг этого всей правовой и государственной системы. Именно это я предлагал, и это были бы необратимые институциональные преобразования. Одновременно это было бы и продвижением к настоящей финансовой стабилизации, не дутой, не за счет невыплаты зарплат и пенсий, а за счет денежной санации и правильно проведенной приватизации. Если бы тогда эту задачу решали как главную, сейчас не было бы такой неопределенности в вопросах собственности, она была бы бесспорна для всех.

— Можно ли было заниматься упреждающей малой приватизацией в стране с разрушенным потребительским рынком и регулируемыми ценами?

— Именно для восстановления потребительского рынка и нужна была немедленная массовая малая и средняя приватизация.

В этой связи я хотел бы сделать маленькое замечание. Тема безальтернативности была использована как способ политического самооправдания. Это очень ответственное, но спорное утверждение, что наступал голод и есть было совершенно нечего. Да, в магазинах было шаром покати, но никаких признаков голода не было. Возникали альтернативные способы реализации многих потребительских товаров. Разговоры о том, что приближалась окончательная катастрофа, — это преувеличение.

Проблему потребительского рынка я предлагал решать через приватизацию мелкой и средней собственности с одновременной — по мере приватизации — либерализацией цен. Я вообще считал, что институциональные изменения, изменения, связанные с частной собственностью, ее укоренение, создание такого института частной собственности, который неоспорим и, так сказать, стоит во главе угла, были важнее, чем финансовая стабилизация. Я считал, что финансовая стабилизация должна сопутствовать этому в той мере, в какой возможно, но ни в коем случае не мешать процессу этого важнейшего институционального преобразования.

— Иными словами, вы решительно не согласны с тезисом, который Гайдар тщательно аргументировал в своих последних книгах, — о тотальной нехватке продовольствия и приближении коллапса…

— С августа 1991 года по просьбе Ельцина и Горбачева я был заместителем председателя Комитета по оперативному управлению народным хозяйством СССР — в то время так называлось союзное правительство. Через этот комитет проходила вся информация о том, что происходило в стране и в, частности, на потребительском рынке. Кроме того, члены этого комитета контролировали всю гуманитарную помощь, которая поступала в СССР. И, как участник этой работы, могу вам сказать: действительно были сложности, но никаких чрезвычайных ситуаций не было. Пустые полки, пустые магазины выглядели, конечно, дико, но это было не в новинку, еще живы были талоны...

Советская распределительная система умирала на глазах. Но вместо нее появлялась другая — да, она была хаотическая, странная, извращенная, теневая, но собственно объемы продовольствия, бывшие в наличии, не вызывали опасений, что все вот-вот погибнет. У продовольствия ведь есть одно интересное свойство — его надо реализовывать, пока оно не испортилось. Это не золото и не картины, оно не может лежать веками.

По крайней мере, я не помню ни одного заседания правительства с повесткой дня «О голоде в России».

— То есть альтернативой либерализации цен было административное распределение продовольствия? У меня перед глазами заметка из The New York Times от 6 ноября 1991 года, в которой говорится: в Москве вводятся карточки на хлеб; глава КГБ РСФСР в интервью «Аргументам и фактам» утверждает, что опасается голодных бунтов.

— The New York Times пишет то, что и должны писать журналисты The New York Times: важно, чтобы было интересно. А вы почитайте, что писали про кризис в конце 2008 года, и сравните с тем, что произошло на самом деле. Тогда еще обсуждали, что всех поднимут на вилы и так далее. Кстати, карточки, как вы, возможно, знаете, вводились еще в 1980-е годы, а при Никите Сергеевиче Хрущеве, в 1960-е, вводились карточки даже при распределении хлеба... Поэтому сам факт существования карточек мог удивлять только журналистов The New York Times. В Советском Союзе это было совершенно неудивительным явлением.

Точка зрения, которую я пытаюсь вам изложить, заключается в следующем: административное распределение продовольствия (и вообще чего-либо) было невозможно... Иначе говоря: окончание массового административного распределения продовольствия и в определенной мере стихийная децентрализация контроля за ценами имели бы место в любом случае. Но совсем другое дело, когда вы решением правительства в один день, 2 января, в сверхмонополизированной экономике вводите сразу буквально на все, кроме нефти и некоторых продовольственных товаров, свободные цены. При этом вся торговля государственная, все розничные предприятия государственные, все производители продуктов питания государственные. На одну огромную область — один огромный молокозавод, который начинает тут же диктовать цены, и не только цены реализации, но и закупочные цены на сырье у крестьян. В этих условиях гиперинфляция просто неизбежна, потому что происходит либерализация не цен, а монополий. Никакого ценового равновесия не возникает, а ведь цель либерализации — в создании некоторого равновесия как пролога к стабилизации.

Конечно, тогда были экстраординарные условия, конечно, стандартные методы мало подходили. Но я считал, что решать проблему денежного навеса надо другим образом. Если у вас нет колбасы на рынке, то можно предложить какие-нибудь другие товары, на которые люди смогут потратить деньги. Выкиньте на рынок грузовики, автобусы, магазины, парикмахерские, и люди потратят на это деньги. Во-первых, вы так получаете средний класс, во-вторых, — частную собственность, в-третьих, — вы получаете первые признаки конкуренции, и реализация продовольствия через эти магазины — это уже несколько другое дело. При этом совокупный денежный спрос уменьшается.

Имелось в виду, что граждане у нас умственно недостаточные
— Я спрашивал Максима Бойко, почему решили не использовать сбережения советского времени для приватизации. Он сказал, что это было крайне сложно сделать технически.

— Я не понимаю этого аргумента. В 1992 году я по 20 часов в день обсуждал эти вопросы. Все аргументы, которые они приводили, с моей точки зрения, были абсолютно неприемлемы. Отказаться от приватизации за счет средств, которые лежали в Сбербанке, и заменить это ваучерами — это очень плохая, неприемлемая схема. Проблема ваучеров вообще требует отдельного обсуждения.

— Из объяснений самих реформаторов следует, что ваучеры взялись из потребности провести массовую приватизацию в ограниченные сроки.

— Я думаю по-другому. Тема ваучера взялась из общефилософского представления, что советские люди ничего, кроме распределения поровну, не понимают. Поэтому нельзя провести денежную приватизацию. А чтобы все были довольны — поскольку в скобках имелось в виду, что граждане у нас умственно недостаточные и понимают только равное распределение всего между всеми, — с ними нужно сыграть в игру с ваучерами. Никакой массовости не получилось, а получилась афера, в результате которой все оказалось в руках небольшой группы людей...

Я же считал, что нужно немедленно, в массовом масштабе, выставить на продажу малые и средние предприятия за средства, накопленные за советский период в Сбербанке. Да, по не вполне рыночным ценам. А откуда им было взяться? Таким образом провести санацию избыточной денежной массы и ликвидировать денежный навес. И уже в ходе этого процесса осуществлять либерализацию цен.

Такую приватизацию можно было бы провести довольно быстро. Еще в 1990 году, в рамках той программы, которой я руководил в российском правительстве, ко мне поступала масса предложений из многих регионов о начале приватизации. Почти во всех регионах были конкретные предложения и планы, люди были готовы приобретать магазины хоть завтра, особенно, конечно, директора этих магазинов. К январю 1991 года нашей группой, Сергеем Иваненко, был подготовлен специальный закон о такой приватизации и внесен в Верховный совет.

— Но малая приватизация проходила практически параллельно освобождению цен…

— Не было этого. Какая малая приватизация? При инфляции в 2600% за год! Все накопления исчезли, растворились. За счет чего «малая приватизация»? В таких условиях все отношения криминализируются.

Советский Союз как политическое образование закончился
— Вторая точка ваших расхождений с командой Гайдара — разные позиции в отношении сохранения экономического союза.

— Да, я отстаивал создание экономического союза. Отстаивать сохранение политического союза было невозможно, потому что его уже не существовало. Я выступал за необходимость сохранения хозяйственных связей.

— 9 октября 1991 года вы выступали с презентацией экономического союза в Верховном совете РСФСР и были подвергнуты обструкции. Ельцин уже прочитал к тому времени так называемый меморандум Бурбулиса, в котором говорилось, что России не нужен экономический союз, потому что тогда ей придется дотировать остальные республики. Эта точка зрения получила широкое распространение в российском руководстве, стала чуть ли не консенсусной. Как вы оцениваете аргументацию противников экономического союза сегодня?

— Обструкции я не помню, но готовилось Беловежское решение, и мои предложения действительно шли со всем этим вразрез, и недовольство мною было. Суть позиции Ельцина заключалась в политической атаке на Горбачева. Собственно, сам экономический союз и договор этой группой товарищей предметно не рассматривался. Это была единая команда, которая боролась против союза как такового и персонально против Горбачева, и никакие экономические соображения их не интересовали. Их интересовал слом института — союзного руководства. Они опасались, что сохранение экономического союза может оказаться способом сохранения на какое-то время и в какой-то форме союзного руководства.

Что касается экономического содержания этого вопроса, то ответ абсолютно очевиден. Сохранение хозяйственных связей в сверхмонополизированной экономике имело бы большое положительное значение для предотвращения обвального спада производства... А вы, кстати, знаете о том, что в октябре 1991 года Договор об экономическом союзе был подготовлен и подписан на высшем уровне почти всеми бывшими союзными республиками — суверенными государствами? Он включал в себя таможенный союз, а самое главное — банковский союз. Он предполагал создание довольно широкой рублевой зоны, вхождение банков суверенных государств в это объединение, соглашение о движении рабочей силы и много других важных элементов общего рынка и свободной торговли.

— Предполагалось, что эмиссионный центр будет один?

— Естественно, один, как их может быть много?

— Но в итоге получилось 15…

— Одним из результатов разрушения экономического союза в декабре 1991 года и стало появление множества эмиссионных центров.

Логика уничтожения и нового экономического договора, который был подписан, и союза в целом была очень проста. Ельцина убедили в том, что советскую коммунистическую систему можно преодолеть, только разорвав страну на куски, — это прямо заявлялось командой, в которую входил Геннадий Эдуардович [Бурбулис]. А другая их позиция заключалась в том, что Россия в реформах «должна идти одна». Она не может никого ждать, не должна ничего синхронизировать, она должна все делать немедленно. Наши, как теперь любят говорить, западные партнеры были тогда крайне заинтересованы в том, чтобы распад Союза был необратимым, и они очень поощряли эти идеи.

— Давайте попытаемся трезво оценить элиты союзных республик того времени. В дневниках помощника Горбачева Анатолия Черняева описывается ваше выступление перед руководителями республик на Госсовете СССР. Если в двух словах суммировать впечатления Черняева: экономист выступает перед стадом баранов, которое смотрят на него как на новые ворота. Зато у слушателей крайне развитые политические инстинкты, включая стремление проехаться за чужой счет. Насколько это образование — Союз Суверенных Государств — было жизнеспособно при таком интеллектуальном и моральном уровне руководителей республик?

— Анатолию Сергеевичу нельзя отказать в точности описания (правда, некоторые из них правят до сих пор — Назарбаев, Каримов...).

Но я всегда считал, что нужно двигаться в правильном направлении, а дальше уже справляться с проблемами, которые возникают на этом пути. Нельзя заранее решить, что правильный путь закрыт, потому что на нем стоит стадо баранов, как вы выразились. Нужно выбирать правильный курс и изо всех сил бороться за его осуществление. Получится, не получится — только жизнь покажет, но заранее отказываться от правильного пути нельзя.

Вы совершенно верно описали амбиции, которые двигали всеми этими гражданами. Я их очень хорошо знал, в число их амбиций, как вы точно подчеркнули, входило желание удержаться у власти. С этой точки зрения им было выгодно, чтобы спад в экономике был минимальным. Они лихорадочно подыскивали любых людей, которые хоть что-то соображают. Приглашали из России, из-за границы.

И именно это обстоятельство позволяло создать экономический договор. При многих из руководителей республик были люди, которые неплохо разбирались в экономике. Они не имели никакой политической власти, зачастую даже не имели никаких официальных постов, но с ними можно было многое обсуждать.

Что бы получилось из этого дальше, сейчас трудно сказать. Вообще весь наш разговор носит такой сослагательный характер. Как знаете, сослагательность в политике вещь не очень серьезная. Но на этой базе сохранения власти и их собственных коренных интересов с ними со всеми можно было говорить. Наверное, с закавказскими республиками, кроме Армении, было бы невозможно работать, наверное, со многими среднеазиатскими республиками — тоже. И возможно, от этого надо было бы впоследствии отказываться. Конечно, прибалтийские республики, подписавшие договор как наблюдатели, были бы в меньшей степени интегрированы в этот договор. Но что касается Казахстана, Украины, Белоруссии...

[Непорочная гриша]

— Но Украина же в итоге не вошла в договор.

— Как же, вошла — премьер-министр Фокин его подписал. Председатель Верховного совета Кравчук не приехал подписывать, а Фокин подписал. Украина понимала, что ей очень нужны экономические отношения с Россией и деваться от этого некуда.

— Референдум 1 декабря обозначил, что Украина не желает участвовать в союзе.

— Референдум был политический, о независимости. Политической стороны я вообще не касаюсь. Я и Горбачеву сказал в то время: я не буду обсуждать политический союз, это невозможно. Советский Союз как политическое образование — все, закончен. Я не хочу прикасаться к этой теме. Я готов обсуждать только экономический союз, только сохранение хозяйственных связей, общий рынок и зону свободной торговли. И то только в начальном периоде — дальше все это придется делать заново, работать с теми, кто останется. Своей главной задачей я считал минимизацию отрицательных последствий перехода, чтобы открыть дорогу политической демократии и обеспечить политическую, то есть народную, поддержку этому процессу. Главное, чего нельзя было допускать, — это глубочайшего разочарования в реформах, что на самом деле и произошло.

Надо было показать: вот частная собственность, вот сохраняются экономические связи, да, есть рост цен, но он не катастрофический. Вот что нужно было показывать в первые полтора-два года. А потом создавать основы, и дело бы двигалось дальше.

Я вообще считал — но это уже отдельная тема, — что нельзя слепо выполнять то, что говорят Ельцин и Бурбулис. Потому что они вообще не компетентные люди во всем этом.

— Чтобы завершить эту тему, хотел бы задать вам дважды сослагательный вопрос. Представьте себе, что вы президент РСФСР, главной части Советского Союза. Вы понимаете, что основные экспортные ресурсы — сырье — находятся на вашей территории. Вы понимаете, что создание экономического союза означает, что вам предстоит каким-то образом содержать другие республики. Что бы вы предпочли: политику национального эгоизма или политику, так сказать, второго Евросоюза.

— Да, я бы выбирал модель Евросоюза. Скажите, Володя, а в чем здесь альтернатива? Что, Россия перестала субсидировать Украину и другие республики? За счет чего жил Кучма — сначала как премьер, потом как президент? За счет кого? За счет все того же самого — России. Даже и Прибалтику субсидировали.

Нельзя думать, что вот мы сейчас возьмем и перестанем субсидировать, — так не бывает, это наивность.

— Вы полагаете, что России в любом случае пришлось бы субсидировать бывшие советские республики?

— Да не было, по сути, такого вопроса. Вы могли сказать, что прекращаете субсидировать, но жизнь все равно бы шла своим чередом. И, кстати, если бы был создан экономический союз, вы бы лучше контролировали процесс субсидирования.

Модель Евросоюза не могла охватывать весь прежний Советский Союз, да и не надо, чтобы она его охватывала. Но для России было важно — я в этом видел и сейчас вижу перспективу и политику национальных интересов — сохранять и развивать экономический союз со всеми соседями, создавать общий рынок.

Не надо обещать, что вы «ляжете на рельсы»
— Вы были членом КПСС?

— Да, с 1984 года.

— А когда вышли из партии?

— Во время путча. Я написал заявление, что прекращаю свое членство.

Вообще важно различать, в каком возрасте человек стал членом КПСС. Если после 30 лет, значит, это решение, связанное с работой. Я же работал в Совете министров СССР, был заведующим отделом — как я мог не быть членом КПСС?

— Вы покинули партию практически одновременно с Гайдаром...

— Может быть, хотя положение у нас было, конечно, разное. Он был партийным публицистом высокого уровня.

— А не было ли у вас с Гайдаром антагонизма сугубо личностного свойства? Вы — из бедной семьи, из провинции. Он — из советской знати…

— Возможно, что-то такое было в ранней молодости, в студенчестве и когда были аспирантами. Тогда вообще эмгэушники ко всем остальным, и к нам из «Плешки», относились как «белая кость», «золотая молодежь» к провинциалам. Они ездили на практику за границу, в Австрию, в Институт системных исследований, а мы работали на московской кондитерской фабрике.

Я, к слову, значительно позже, в конце 1980-х по просьбе Гайдара написал положительный отзыв на его докторскую диссертацию. Я был тогда начальником управления Государственного комитета СССР по труду и социальным вопросам. У него была интересная диссертация, скроенная из двух экономик — из советской экономики и из представлений о западной экономике.

Мы шли с ним совершенно разными путями. Он был в журнале «Коммунист», потом в «Правде». Кстати, я приглашал его на работу в 1990 году — он отказался.

— После того как вы стали заместителем Силаева в российском правительстве?

— Я пригласил на работу трех человек: Бориса Федорова, Александра Шохина и Егора Гайдара. Шохин был тогда помощником Шеварднадзе по Политбюро и отказался переходить в правительство Ельцина. Гайдар сказал буквально, что он в команде Горбачева и поэтому не перейдет к Ельцину. И только Борис Федоров согласился и стал министром финансов.

— Ваши отношения с Ельциным были довольно драматичными. Вы рассказывали, что в какой-то момент поняли: Ельцин ведет двойную игру, программа «500 дней» для него — это политический инструмент в борьбе с союзным центром, а на самом деле никаких реформ осуществлять он не намерен. Вы не могли бы раскрыть эту историю подробнее?

— В сентябре 1990 года программа была принята Верховным советом России. А уже в конце октября 1990 года стало абсолютно ясно, что содержание экономической программы Бориса Николаевича не интересует ни в малейшей степени. Его интересует экономическая программа лишь как инструмент борьбы с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. И мне отводится роль статиста с некой экономической программой, которую никто не собирается осуществлять.

В частности, это выражалось в том, что Ельцин принимал решения, не имеющие ничего общего ни с каким планом стабилизации: то уговаривал предприятия не платить налоги, то повышал закупочные цены до каких-то невероятных размеров, чем подстегивал инфляцию, то увеличивал пенсии. Я у него спрашивал: «Борис Николаевич, что вы делаете? Ясно же сказано: нельзя повышать пенсии, закупочные цены. Вы разрушаете всякие надежды на стабилизацию, вы раскручиваете инфляцию». А он отвечал: «Да пенсии и закупочные цены мы потом снизим, нам сейчас надо победить центр».

— В правительство Силаева вас нанимал лично Ельцин?

— Нанимал — это, наверное, сильно сказано. Приглашал. Я в то время был заведующим отделом Совета министров СССР. И он официально пригласил меня в качестве заместителя председателя правительства России, когда создавал первое правительство.

— Вы выдвигали ему какие-то условия, интересовались его взглядами?

— У нас с ним произошел сложный разговор. Он заявил по телевизору про реформы за 500 дней. Оказалось, что он имеет в виду документ, который разрабатывал я. Этот документ я ему не передавал. Это отдельная тема, как он попал к Ельцину. Очень витиеватым образом.

Потом я был представлен Ельцину как автор этой программы. Я ему сказал: «Борис Николаевич, во-первых, эта программа ориентирована не на Российскую Федерацию, потому что в Российской Федерации никаких инструментов экономической политики не существует, кроме прачечных и треста столовых. Нет ни банка центрального, ни других инструментов. Никакую самостоятельную экономическую политику Российская Федерация проводить не может в принципе. И второе, Борис Николаевич, вы говорите, что все произойдет за 500 дней, гладко и без всякого повышения цен, но так не будет, это не соответствует действительности. Вы пользуетесь этой программой совершенно не по назначению. Она, во-первых, не рассчитана на РСФСР и, во-вторых, совсем не такая безболезненная — не надо обещать, что вы «ляжете на рельсы». «А меня это не интересует, — сказал он. — Сделайте эту программу так, как я говорю». Отвечаю, что это невозможно. «А вы подумайте». «Хорошо, Борис Николаевич, я готов думать, только сразу вам скажу: того, о чем вы говорите, достичь невозможно. Я не вижу такого способа».

И он пригласил меня через два дня. Я сказал, что по содержанию ничего изменять не считаю возможным, единственное, что я считаю политически правильным, — чтобы Россия предложила эту программу всему Союзу. Тогда вы были бы лидером в осуществлении экономической реформы по отношению к Кремлю. Эта идея его захватила. В этот момент он «сел на коня», у него было очень хорошее политическое чутье. Он сразу понял, что ему предложено весьма интересное политическое решение. Это было тогда очень ко времени и в такт всем событиям. Он согласился и предложил эту программу Горбачеву: «Россия предлагает центральному руководству свою экономическую программу». Вот тогда началась разработка программы по существу.

Она была одобрена Верховным советом России и отвергнута союзным парламентом. А после этого Ельцин начал делать все, что заблагорассудится.

В октябре 1990 года я ушел в отставку из его правительства. После этого он несколько раз приглашал меня на работу. Был, например, разговор в начале августа 1991 года, после того как его избрали президентом, — он звал меня в Высший консультативный совет. «Нет, Борис Николаевич, вы все делаете так, что добром это не кончится», — сказал я и отказался.

Я считал это авантюрой
— 28 октября 1991 года Ельцин произнес на съезде программную речь о радикальной реформе, но гайдаровскую команду, которая писала ему экономическую часть, не стал назначать сразу в правительство. Возникла пауза, и были разговоры, что Ельцин предлагал пост вице-премьера вам. Как было на самом деле?

— Я не помню чисел, но где-то в конце октября Ельцин пригласил меня к себе в Кремль (у него был кабинет в здании Верховного совета СССР), и у нас состоялся долгий, часа на полтора, обстоятельный разговор, похожий на то, что мы с вами сегодня обсуждали. Это касалось и либерализации цен, и экономического союза. Я настаивал на том, что схема проведения реформы на первый год должна быть другой, и выдвигал в качестве главного приоритета частную собственность, приватизацию и сохранение экономических связей.

Этот разговор был связан еще с тем, что кто-то из журналистов меня спросил, готов ли я возглавить правительство. Это было до того, как был объявлен Гайдар. Будучи тогда человеком политически неопытным, я сказал «да». После этого Ельцин меня и пригласил.

— Дошло ли у вас дело до обсуждения условий, на которых вы согласны работать в российском правительстве?

— Собственно, встреча и была посвящена такому обсуждению.

Он меня позвал и сказал: «Григорий Алексеевич, вот вы тут сказали, что готовы быть премьер-министром, а что вы собираетесь делать?» И я ему рассказал, что я собираюсь делать.

— С его стороны были какие-то реплики, возражения?

— Он не мог спорить по таким вопросам. Я же пришел к нему с цифрами, с таблицами, с балансом. Я ему принес куски бюджета, я ему показал, что нужно делать. Вот такой у нас денежный навес, вот столько у нас в Сбербанке, вот столько под матрасом. Если мы начнем реализовывать программу приватизации только в Москве и Петербурге, то мы сможем продать в течение двух месяцев такое вот количество собственности. Так мы можем открыть пункты по реализации собственности, так мы можем перечислять деньги, которые нельзя возвращать в оборот. Эта экономическая программа готовилась мною около двух лет, и он об этом знал.

Он все это внимательно рассматривал, задавал какие-то вопросы. Но это не было профессиональное обсуждение.

— Вы разговаривали с Ельциным до его выступления на съезде?

— Точно не помню, но думаю, что до. И это было после того, как экономический договор был подписан [18 октября ] уже и в Кремле на уровне глав республик и правительств.

В ноябре, недели через две после разговора с Ельциным, я не помню какого числа, позвонил Бурбулис и попросил подъехать в Белый дом в его кабинет. Это был кабинет заместителя председателя правительства. Ельцин тогда еще больше находился в Белом доме.

Бурбулис мне сказал следующее: у Ельцина на столе лежат два указа — на вас и на Гайдара. Гайдара он не знает, вас он знает. Он склонен подписать указ на вас, принимайте решение. Я сказал, что у меня есть два вопроса. Первый — какая будет схема действий с первых чисел января, второй — что будет с экономическим союзом, экономическими связями. Бурбулис ответил:
— Россия пойдет одна.
— Правильно ли я понимаю, что либерализация будет проведена в один день?
— Да, — ответил он.
— И никакого экономического союза?
— Россия пойдет одна, — повторил он.
— Тогда я считаю это авантюрой.

— Разговор был короткий?

— Да. Он сказал просто: готовы два документа, принимайте решение.

— И речь шла о должности вице-премьера?

— Да, насколько я помню, речь шла именно об этом. После путча Ельцин меня попросил, чтобы я занялся стабилизацией ситуации. Чтобы не начался тот самый голод, о котором все так любят писать, который придумали как оправдание последующим действиям. Я и занимался круглые сутки оперативным управлением, чтобы не случилось «кровопролитие», «гражданская война»... На мой взгляд, на тот момент таких угроз не было. Наоборот, выбранная Ельциным схема действий привела сначала к 1993 году, потом к войне в Чечне, потом к выборам 1996 года и так далее.

— Вы полагаете, что сложившуюся после путча «революционную коалицию» можно было сохранить, выбрав правильный способ рыночных реформ?

— У меня уже к тому времени был опыт работы с Ельциным, в отличие, например, от Гайдара. Именно поэтому я считал и всех пытался убедить в том, что мы должны быть самостоятельным политическим партнером Ельцина: не подчиненными, не исполнителями и уж тем более не его обслугой. Наше значение в обществе тогда позволяло нам стать такой самостоятельной политической силой. Безусловно, младшей по отношению к Ельцину, но самостоятельной. С иной политической философией, иными ценностями и подходами.

А они, Гайдар и его товарищи, развернули дело так, что они «технари», технический придаток, а всю политическую ответственность берет на себя Борис Николаевич. Это совсем другая конструкция, и я принципиально на нее был не согласен. А Ельцину это подошло больше, чем споры со мной.

Я считал, что новое поколение должно было иметь свою точку зрения и проводить экономическую реформу по своему усмотрению. Нужно было формировать серьезную политическую силу. Конечно, в диалоге с ним, но не просто выполнять, что бы он ни говорил.

Брать на себя политическую ответственность — это означает предлагать решения, за которые ты будешь нести политическую ответственность. А не выполнять те, с которыми ты не согласен и за которые должен будет расплачиваться президент. Вот в этом была моя политическая логика. В нее укладывался и экономический договор — обратите внимание, это не называлось экономическим союзом, это был договор, еще далеко было до экономического союза. В эту экономическую логику укладывалась малая и средняя приватизация, создание среднего класса, который потом примет участие в акционировании крупных предприятий.

Кстати, был же опыт 1987–1989 годов, когда я работал над законом о кооперации, — тогда было понятно, что эта схема работает. А потом все это перекрутили на ваучеры, и дело покатилось в другом направлении.

В целом моя точка зрения была в том, что мы должны быть самостоятельной политической командой. В этом контексте я звал к себе и Гайдара, и Шохина, и Федорова, и всех. Поэтому я ушел от Ельцина в 1990 году. Я понимал, что невозможно быть просто исполнителем у первого секретаря обкома и московского горкома КПСС, при всех его дарованиях, если хочешь чего-то добиться по существу…

— Вы имеете в виду, что для нормальной работы с Ельциным кабинету реформаторов нужно было заключать с ним пакт, договариваться об условиях союза.

— Да, нужно было ставить условия, вести с ним политический диалог.

— Я пытаюсь поставить себя на месте Ельцина и не могу понять. Одномоментная либерализация цен с неизбежным резким скачком политически куда более рискованна, чем то, что предлагали вы. Почему же он пошел более опасным путем?

— В октябре он этого не понимал, он понял это только в начале февраля. Вы не представляете, что творилось с Ельциным в феврале, когда он понял, что случилось. Он был страшно и расстроен, и растерян, и напуган. Но он справился с собой — он бывал крепким бойцом. А через пару месяцев, в мае, он уже снял министра топлива и энергетики гайдаровского правительства Лопухина. И это был первый удар по правительству Гайдара. Тогда стало ясно, что он это правительство скоро уволит. Мне казалось, что Гайдар должен был сказать: менять Лопухина на Черномырдина не позволю. И я готов был бы в этом случае даже прийти к нему, чтобы выработать новый курс. А он промолчал и остался исполняющим обязанности, хотя было понятно, что Черномырдин его политически похоронит. Гайдар не должен был на это соглашаться. А Ельцин был в своей манере.

— Вы хотите сказать, что Гайдар просто не проинформировал Ельцина о последствиях?

— Посмотрите интервью Гайдара осенью 1991 года, накануне, сразу после его назначения и через полгода-год, например, и все поймете.

[Больная совесть либерализма]

http://aillarionov.livejournal.com/180538.html#cutid1

@ 2010-03-16 07:59:00

В рамках проекта о начале экономических реформ в 1991-92 гг. опубликовано интервью Е.Г.Ясина:
http://www.forbesrussia.ru/interview...-evgenii-yasin
С точки зрения ведущегося на страницах этого ЖЖ разговора о фактических реформах и альтернативах им это интервью заслуживает по крайней мере нескольких комментариев.

Как видно в том числе из этого текста, в отличие от небезуспешно создаваемого в последнее время мифа о безальтернативности (единственности, уникальности) фактически осуществленной гайдаровской программы реформ для непосредственных участников экономико-политического процесса в 1990-91 гг. совершенно очевидными были другие представления.

Во-первых, по состоянию на начало сентября 1991 г. программ рыночного реформирования советской (российской) экономики, существовавших в виде отдельных документов, известных достаточно широкому кругу экономической общественности и в политических кругах, было, как минимум, три:

1. Программа «400 дней доверия». Авторы: Г.Явлинский, А.Михайлов, М.Задорнов.

2. Программа «500 дней». Авторы: С Шаталин, Н.Петраков, Г.Явлинский, С.Алексашенко, А.Вавилов, Л.Григорьев, М.Задорнов, В.Мартынов, В.Мащиц, А.Михайлов, Б.Федоров, Т.Ярыгина, Е.Ясин.

3. Программа Е.Сабурова, И.Нита, П.Медведева.

Во-вторых, на начало сентября 1991 г. программы реформ Е.Гайдара в письменном виде не было. Необходимо отметить, что в качестве цельного текста она так никогда и не появилась – ни до начала реформ, ни в ходе их осуществления, ни после того, как их авторы окзались вне правительства. Это, естественно, не означает, что у Е.Гайдара и его коллег не было представления о том, что надо делать, в какой последовательности и почему, какие законы, указы, постановления следует для этого принимать. Но письменного текста гайдаровской программы не было. Именно этот факт часто ставился в упрек Гайдару его оппонентами. Об этом же говорит и Е.Ясин:

«Аргументы, которые мне предлагали друзья с другой стороны... Мы были более близкие друзья, несравненно более близкие... Один из их аргументов был: мы же не знаем, что Гайдар собирается делать, у него нет программы. Но я-то знал, потому что, в отличие от Петракова и Явлинского, был на семинаре в Шопроне, где все было сказано».

Не у всех, кто хотел понять, какую программу осуществляет Е.Гайдар, была возможность побывать на семинаре в Шопроне.

Иными словами, в отличие от широко распространенных представлений сегодняшнего дня о том, что перед началом реформ существовала лишь одна-единственная «Программа Гайдара», именно ее как раз в письменном виде, известном для широкой общественности и политического руководства, и не было. В отличие от трех других.

В-третьих, по мнению Е.Ясина (которое многие, включая меня, в данном случае не разделяют), программа «500 дней» и фактически осуществленная гайдаровская программа принципиально не различались:

«Если вы возьмете программу «500 дней» и сравните ее с тем, что потом сделал Гайдар, то никаких существенных отличий не найдете».

«И я не видел большой разницы между программой «500 дней», тем, что предлагалось в Шопроне и что потом делал Гайдар».

В отличие от пропагандистского штампа, согласно которому других программ не было, тот факт, что Е.Ясин не только постоянно сравнивает эти программы, но даже ставит практически знак равенства между ними, показывает, что эти программы для него (и, возможно, не только для него) не только существовали, но и являлись фактически равнопорядковыми по значимости.

В-четвертых, авторами программы «500 дней» были в том числе и люди, являвшиеся (ставшие) членами «команды Гайдара» и приступившие к работе в российском правительстве в конце 1991 г. – А.Вавилов, Л.Григорьев, В.Мащиц. Кроме того, некоторые из других авторов программы «500 дней» – С.Алексашенко, М.Задорнов, Б.Федоров, Е.Ясин – вошли в состав российского правительства в 1993 г. и позже. Некоторые из них, как, например, Б.Федоров, зарекомендовали себя профессионалами и реформаторами, по уровню представлений, масштабам деятельности, достигнутым результатам превосходившими реформаторов 1992 г. Сам Е.Ясин стал весьма близким Е.Гайдару человеком, одним из соруководителей СПС.

Иными словами, ни того пренебрежения к программе "500 дней", какое мы увидим позже, ни того антагонизма между программами Г.Явлинского и Е.Гайдара, многими их авторами, их идеологиями, – антагонизма, впечатление о котором усиленно создавалось и создается более поздней пропагандой, на самом деле не было. Различия – были, пренебрежения и антагонизма (за исключением, возможно, личных отношений между лидерами обеих команд) – очевидно, нет.

В-пятых, Е.Ясин подтверждает, что отношение Е.Гайдара к работе в российском правительстве за год с небольшим радикально изменилось. Еще в июле 1990 г. Е.Гайдар отказался от работы над российской программой экономических реформ:

«И мне туда позвонил Явлинский: приезжайте скорей, начинается работа над программой «500 дней». Гайдара тоже пытались привлечь, но он не привлекся».

Однако 19 августа 1991 г. ситуация изменилась:

«Гайдар написал письмо Ельцину 19-го числа... Он написал, что поддерживает российское правительство и готов помогать ему в работе. И его привлекли».

Хотя «решения окончательного у президента еще не было, но Гайдар рассчитывал получить такое предложение. Он сказал, что будет этого добиваться».

В-шестых, выбор между Г.Явлинскими и Е.Гайдаром для Б.Ельцина был очень серьезным:

«Думаю, что у Ельцина были большие колебания, кого выбрать — Гайдара или Явлинского».

Отношение Б.Ельцина к обоим кандидатам в конце октября – начале ноября 1991 г. характеризует тот факт, что в первую очередь предложение было сделано Г.Явлинскому, причем предложение поста премьера. Предложение Е.Гайдару было сделано только после того, как Г.Явлинский отказался, причем Гайдару был предложен пост вице-премьера.

Иными словами, никакой предопределенности и безальтернативности гайдаровских реформ не было. Если бы Г.Явлинский согласился на предложение Б.Ельцина, то сегодня скорее всего мы бы обсуждали достоинства и недостатки «реформ по Явлинскому», и лишь немногие инакомыслящие, подвергаемые (естественно) обструкции и клеймению, позволяли бы себе смелость утверждать, что у фактически осуществленных реформ – «по Явлинскому» – существовали реальные альтернативы в виде реформ «по Сабурову» или «по Гайдару».

В-седьмых, ключевым критерием отношения к «программе Гайдара» как для Б.Ельцина, так и для многих потенциальных и фактических участников реформ и связанного с ними политического процесса (включая Е.Ясина) было не содержание предлагаемых реформ, какое, как мы видим, многим профессиональным экономистам тогда было неизвестно (а политикам – малопонятно), а отношение к технологии проведения реформ – одной Россией без Союза или Россией вместе с другими республиками:

«Я был очень настроен против Гайдара за его отношение к распаду СССР».

«Он тогда пригласил меня в правительство — я отказался. Я очень эмоционально относился к их идее, что Советский Союз исчерпал свои возможности и должен распасться».

В отличие от популярного мифа принять распад СССР как неизбежное тогда было непросто не только одному Г.Явлинскому.

Иными словами, выбор первого реформатора страны осуществлялся российской политической властью не по критерию наличия готовой программы, не по критерию содержания предлагаемых реформ, не по обладанию этим будущим реформатором необходимого политического или иного опыта, а по критерию его готовности проводить реформы в соответствии с политическими целями властного заказчика – достижение независимости России от Союза. Лишь отказ Григория Явлинского от такого предложения сделал неизбежным назначение первым российским реформатором Егора Гайдара.

Наконец, нынешнее интервью Евгения Григорьевича весьма ценно еще с одной точки зрения – с точки зрения исторической эволюции экономических представлений, политических позиций и их интерпретаций.

Приведем некоторые выдержки из текста этого интервью:

«Я помню, как 22 августа толпы демонстрантов проходили мимо здания ЦК КПСС, где сейчас администрация президента. Наш Научно-промышленный союз находился там же, где сейчас РСПП, в Никитниковом переулке. Мы вышли на Старую площадь, а там шли демонстранты с поднятыми кулаками, кричали: «Паразиты!». Они считали тех, кто стоит у зданий ЦК КПСС, врагами.

А мы врагами не были. Представители НПС ездили в Белый дом, вели переговоры, обсуждали, что делать. Все было неясно».

«...были звонки Явлинского и [академика Николая] Петракова, моих старых друзей, с которыми мы были не разлей вода. Они предлагали перейти в оппозицию.

Это был тяжелый выбор. Я долго думал, пока сам себе не поставил такие вопросы: что в конце концов я считаю нужным делать в этой ситуации в России? — Реформы, либерализацию цен, финансовую стабилизацию и приватизацию. Что собирается делать Гайдар? — Он это и собирается делать. Он заслуживает того, чтобы ему помогали? — Да, заслуживает.

Аргументы, которые мне предлагали друзья с другой стороны... Мы были более близкие друзья, несравненно более близкие. Но их объяснение, почему их не устраивает Гайдар, мне не казалось убедительным...

И тогда я решил принять предложение Гайдара. Я не рассчитывал ни на какие там официальные должности. Это была работа на общественных началах. Я хотел внести свой посильный вклад и считал, что смогу быть полезным»,

Приведенные цитаты полезно сравнить с выдержками из текстов 1992 г., когда Е.Г.Ясин был одновременно не только представителем правительства Е.Гайдара в Верховном Совете РСФСР, но и директором Экспертного института РСПП, подготовившего несколько разгромных докладов о политике гайдаровского правительства, а также экономическую программу Гражданского Союза, объявившего себя перешедшим в оппозицию к этому правительству:

«Конструктивисты определились как политический блок "ГРАЖДАНСКИЙ СОЮЗ", который состоит из одноименной трехпартийной коалиции в лице Всероссийского Союза "Обновление" (ВСО) во главе с Аркадием Вольским и Александром Владиславлевым. Демократической партии Российской Федерации (ДПР) численностью 50 тыс. человек во главе с Николаем Травкиным, Народной партии "Свободная Россия" (НПСР) численностью 100 тыс. членов во главе с Александром Руцким и Василием Липицким. Эту коалицию поддерживают такие парламентские фракции, как "Демократический центр" (более 43 народных депутатов РФ) и "Союз созидания" (более 30 народных депутатов РФ), а также фракции "Смена - Новая политика" и "Свободная Россия (64 депутата). Кроме этого, такая мощная организация, как Российский Союз промышленников и предпринимателей (РСПП), является его опорой в экономическом плане. Явно симпатизируют ГС Фонд Горбачева и ряд других организаций. Напрямую сотрудничает с "Гражданским Союзом" руководство Федерации независимых профсоюзов России (учреждена в 1990 г., объединяет 112 отраслевых и региональных организаций, насчитывает свыше 65 млн. членов).

"Гражданский Союз" образовался 21 июня 1992 г. в Москве на Форуме общественных сил, когда было объявлено об объединении НПСР, ДПР, ВСО, парламентской фракции "Смена - Новая политика" и Российского союза молодежи в политическую коалицию "Гражданский Союз" (ГС).

Документами, определяющими содержание совместных действий партий и организаций, вошедших в ГС, явились "Политическая декларация" и "Пространство согласия "Гражданского Союза". В принятой Политической декларации "Гражданского Союза" был осужден курс "нынешнего руководства" страны как ведущий по пути кризиса, нищеты и развала. "После VI съезда народных депутатов России так и не осуществлена необходимая в нынешних условиях корректировка политического курса правительства. Вместо этого правительство прибегает к угрозам финансовых санкций со стороны международных экономических организаций... Ясно, что такая политика приведет к консервации нашей научно-технической отсталости и готовит России унизительную участь придатка развитых стран". ГС потребовал "серьезной корректировки политического курса руководства страны, перехода к подлинно конструктивной политике, способной удержать Россию в рамках конституционного развития и избежать нового периода революционных потрясений".

Ликвидация СССР квалифицируется как "крупнейший просчет нынешнего руководства России".

В оценках мировой политики ГС выступает за "многополюсность мира" и констатирует сложившееся положение как ситуацию, при которой США приблизились к "политической монополии".

Согласно Политической декларации участники ГС объявили себя находящимися в "конструктивной оппозиции" правительству Гайдара, потребовали немедленных корректировок курса реформ, выступили за сохранение до конца 1992 г. существующего распределения полномочий между законодательной и исполнительной властью.

В июле-сентябре 1992 г. эксперты ГС подготовили альтернативный проект экономических реформ, представленный на рассмотрение российского парламента. По словам Председателя правления НПСР В.Липицкого, первыми шагами ГС в случае принятия его курса Президентом РФ станут шаги в экономике. Предстоит изменение идеологии реформ. Мы намерены перейти от политики стабилизации финансов к политике сохранения промышленного потенциала", под которой подразумевается стимулирование потребительской активности (через индексацию 90% повышения цен и точечная поддержка перспективных отраслей и предприятий. Практически через месяц после своего провозглашения ГС объявил себя сторонником "политического центризма". Этим было подчеркнуто решительное желание этого объединения подчеркнуто выступить с государственнических позиций

С августа 1992 г. активизировал свою поддержку ГС, фактически выступив его патроном, вице-президент РФ Александр Руцкой.

19 сентября 1992 г. ПКС "Гражданского Союза" на своем втором заседании рассмотрел вопросы экономической ситуации в стране и Программе ГС. а также о V сессии российского парламента.

Совет одобрил тогда основные положения первого варианта антикризисной экономической программы ГС под названием "Предприятия и правительство - трудный путь к компромиссу", которая была в преддверии открывающейся V сессии ВС РФ, разработана Экспертным институтом Российского союза промышленников и предпринимателей (РСПП) и представлена общественности. Основной вывод, к которому пришли эксперты Аркадия Вольского, заключается в том, что добиться долгосрочного успеха в реформировании экономики возможно только при замедлении курса реформ. Госпредприятиям нужно дать возможность освоиться в новых, непривычных для них условиях. В противном случае отечественную экономику ожидает "кувейтизация", то есть превращение в сырьевой придаток промышленно развитых стран.

По мнению директора Экспертного института РСПП Евгения Ясина, ставка правительства на быструю финансовую стабилизацию путем жесткой кредитно-денежной политики не оправдалась. Госсектор быстро адаптировался, хотя и не в той форме, как ожидал российский кабинет реформаторов, следствием чего явился кризис взаимных неплатежей и денежной наличности. "Реакция промышленников... имеет двоякий характер: негативный и позитивный. Первый связан со стремлением не допустить спада производства, второй - сохранить во что бы то ни стало старую экономическую структуру экономики. В результате интенсивная денежная накачка экономики поставила страну на грань гиперинфляции... Ситуация усугубляется тем, что непоследовательность правительства, не выдержавшего быстрого разбега на старте реформ, породила у промышленников иллюзии, что усилением прессинга можно добиться еще больших уступок".

Заявление Политического консультативного совета ГС "О Центральном банке РФ" выражает точку зрения о том, что звучавшие в последнее время в адрес Центрального банка РФ обвинения в саботировании экономической политики правительства, срыве курса реформ "не учитывают характера сложившейся в стране ситуации". Смягчение сверхжесткой кредитно-финансовой политики правительства, развязывание узла неплатежей предприятий стало объективной необходимостью. Продолжение прежней политики вело к ускорению спада производства, натурализации хозяйственных связей, массовой безработице и росту социальной напряженности. Следовательно, меры ЦБ по кредитованию предприятий для погашения взаимной задолженности были правильными.

В этой ситуации переподчинение Центрального банка и смена его председателя крайне нежелательны".

В 20-х числа октября 1992 г. экономические эксперты РСПП, одновременно обслуживающие ГС, констатировали, что "В обмен на формальные обещания российских областей и республик сохранять лояльность Москве, правительство продолжает раздачу гигантских экономических льгот, объективно способных привести к развалу Российской Федерации". По их заключению, "кабинет Гайдара по-прежнему не имеет целостной, упорядоченной региональной политики... отношения с регионами центральная власть страны, занимающей 1/8 часть земной суши, строит стихийно, на основе бесконечных односторонних уступок".

"Если взаимоотношения регионов и федерального правительства не урегулировать законодательно, - утверждают эксперты РСПП, - дезинтеграция российского государства, к которой его подталкивает нынешняя политика Москвы, станет почти неизбежной".

Таким образом, "Гражданский Союз" значительно усилил натиск в целях завоевания более широких властных позиций правительственных кругах и парламенте, среди местных администраций. В целях нейтрализации неформальной "про правительственной" группы депутатов и обретения новых союзников руководство ГС провело целую серию переговоров с возможными политическими партнерами в парламенте и вне его.

Эта наступательная стратегия ГС осуществляется под лозунгом "спасения промышленности", отказа от монетаризма и проведения таких реформ, которые остановили бы спад производства. Именно в начале работы сессии сторонники ГС предприняли усилия по минимизации роли Министерства экономики, которое определяет направление реформ и усиления позиций Госкомитета по промышленности.

В итоге "Гражданским Союзом" сценируется возможность создания коалиционного Правительства РФ, хотя по этому поводу идут серьезные дебаты внутри самого руководства блока.

Набор политической высоты "Гражданским Союзом" осуществляется за счет мощной опоры со стороны руководства Российского парламента в лице Ю. Воронина, вице-президента РФ А. Руцкого. По ряду вопросов близкие к ГС позиции периодически высказывают вице-премьеры В. Шумейко и А.Хижа. Осенью 1992 г. наметилось сближение с Партией экономической свободы К. Борового, что еще больше укрепляет количественно и финансово этот политический блок. Кроме того, ГС получил поддержку со стороны основного профсоюзного объединения страны Федерации независимых профсоюзов России (ФНПР). Так, 24 сентября 1992 г. Федерация независимых профсоюзов России в преддверии Дня профсоюзного протеста, по сообщению на пресс-конференции Председателя Федерации Игоря Клочкова присоединилась к требованию Гражданского Союза о создании "коалиционного правительства народного доверия".

К середине осени 1992 г. интеллектуальным силам ГС и ВСО "Обновление" удалось подготовить комплексный документ в виде программы, представляющей альтернативу программы Гайдара - Нечаева - Авена – Чубайса».
http://www.rau.su/observer/N04_92/4_01.HTM

Если кого-то интересует, зачем здесь приведены столь развернутые выдержки из обзора 18-летней давности, то ответ таков: фактическая история гораздо сложнее, многограннее и разноцветнее, чем популярные клише, создаваемые, распространяемые и навязываемые общественности исходя из сегодняшних интересов современных пропагандистов.

[Больная совесть либерализма]

http://aillarionov.livejournal.com/180923.html#cutid1

@ 2010-03-16 12:46:00

15 марта 2010 г. Slon.ru опубликовал опус А.Коха «Если «лужковские» голодные смерти – не вымысел, то куда же делось все «илларионовское» продовольствие?»: http://www.slon.ru/blogs/alfkoh/post/323876/, в которой в адрес автора данных строк выдвинул следующие претензии:

«Вторая группа «отменителей» (Илларионов и Ко) занимают ровно противоположную позицию. Мол, никакого голода не было и в помине, и, следовательно, не от чего было нас спасать. Приводятся цифры запасов продовольствия, небывалых урожаев, удоев, окота и яйценоскости. Засим, подвиг отменяется за отсутствие голода, то есть объекта подвига»; «куда же делось все «илларионовское» продовольствие?»

Любой читатель, знакомый с текстами, написанными мною по теме «спасения от голода»:

Кто спас от голода и гражданской войны другие страны?
http://aillarionov.livejournal.com/168022.html

Про голод, гражданскую войну и пропаганду
http://aillarionov.livejournal.com/168368.html

Что такое голод?
http://aillarionov.livejournal.com/171011.html

Как выглядит настоящий голод?
http://aillarionov.livejournal.com/171714.html

знает, что ничего, т.е. АБСОЛЮТНО НИЧЕГО, о «запасах продовольствия, небывалых урожаях, удоях, окоте и яйценоскости» в этих текстах нет. Следовательно, приписывание мне того, чего я не писал и чего я не говорил, является ложью, а автор такого текста является лжецом.

Однако он этим не ограничивается, он продолжает «обличать»:
«Теперь, про гражданскую войну. Гайдаровские оппоненты утверждают, что не было никакой угрозы гражданской войны, поскольку не было субъектов противостояния... И дальше: если угрозы гражданской войны не было, то что же это было у нас в Москве в октябре 1993-го? Или в Грозном в декабре 1994-го?»

Сравниваем процитированный текст с тем, что было написано автором данных строк за месяц с лишним до «прозрений» Коха:

«С момента начала экономических реформ на рубеже 1991-92 гг. в России произошло несколько событий, подпадающих под определение «гражданских войн»: осетинско-ингушский конфликт в Пригородном районе в октябре-ноябре 1992 г., противостояние между российским президентом и российским парламентом в Москве в октябре 1993 г., первая российско-чеченская война 1994-96 гг., вторая российско-чеченская война, начавшаяся в 1999 г., вооруженные столкновения в Кабардино-Балкарии в октябре 2005 г., идущие в настоящее время гражданские войны в Чечне, Ингушетии, Дагестане».
http://aillarionov.livejournal.com/168368.html

Иными словами, в лице Коха мы имеем дело с вульгарным плагиатором.

Обсуждать все глупости, содержащиеся у Коха, нет никакого желания. Но некоторые все же отмечу:

- «Второй тип голода (а угроза именно такого типа и имела место в начале девяностых) случается тогда, когда в стране все же есть минимально достаточное количество продовольствия, но в связи с развалившейся системой товарообмена нет его поставок из одних регионов в другие, из деревни в город, с элеватора на хлебозавод, с фермы на мясокомбинат, с завода в розничную сеть и т.д. Такой голод, например, случился в России в начале двадцатых как реакция на политику «военного коммунизма» с его продразверсткой, продотрядами, реквизициями и расстрелами «саботажников». То есть хлебушек-то в стране был, но крестьяне не хотели его отдавать «за так», а в ответ на попытки его насильственного изъятия ответили мощной волной крестьянских восстаний».

Автор не знает ни причин голода 1921-23 гг., ни того, что жертвами голода стали не горожане, а прежде всего крестьяне Поволжья, у которых якобы «был хлебушек».

- «И Ленин ввел нэп. То есть в начале двадцатых он сделал то же самое, что Гайдар в начале девяностых – он освободил цены и дал старт рыночному товарообмену».

Автор не знает истории собственной страны периода нэпа. Ленин не освобождал цены.

- «Что ж раньше-то эти цены не освободили? Когда вся Восточная Европа их уже освободила в 1989-ом?»

Автор не знает, когда и как проходили реформы в восточно-европейских странах, специалистом по которым он, видимо, себя считает. Впервые полномасштабная либерализация цен была проведена в Польше в 1990 г. В других странах Восточной Европы либерализация цен происходила еще позже.

- «Да, у Гайдара был другой выбор. Можно было ввести карточки и сохранить фиксированные цены. Но для этого нужно было создать систему насильственного изъятия продовольствия у производителей, поскольку по фиксированным ценам они отказывались его продавать добровольно. И даже если бы попытка создания такой репрессивной системы удалась..., то ее хватило бы лишь на год... Значит, нужно было бы углублять репрессии, вводить ту или иную форму крепостного права, заставлять людей сеять и убирать урожай силком, против их воли и т.д.».
Это грязная клевета на Е.Т.Гайдара, к которому можно предъявлять разные претензии, но только не эту.

И последнее.
Каждое СМИ может терять свою репутацию по-своему.
Размещение на своих страницах опусов, написанных в таком стиле, как коховский, неизбежно превращает Slon.ru, в свое время подававший некоторые надежды, в некое подобие стены общественной уборной.

[Больная совесть либерализма]

@ 2010-11-21 08:12:00

Независимо от субъективных намерений его участников разговор о событиях конца 1991 г. с участием П.Авена, А.Нечаева, А.Коха оказался, что называется, self-revealing. Даже сторонники мифа о «спасении Гайдаром страны от голода» своими собственными словами подтвердили, что:
- голод в их понимании – это снижение объема и ухудшение качества потребления населения, но не миллионы голодных смертей;
- продовольствие в стране было, работали рынки, кооперативы, предприятия общепита;
- сокращение подвоза продовольствия в крупные города было вызвано крахом централизованной системы его распределения и ожиданиями роста цен в результате ожидавшейся их либерализации;
- на излете административной системы непосредственно перенаправлением судов с зерном, шедших в российские порты, занимался А.Нечаев;
- теоретически существовало два способа разрешения кризиса продовольственного снабжения – продразверстка или либерализация цен;
- политических, силовых, кадровых, организационных ресурсов для проведения продразверстки не было;
- поэтому в практическом плане упомянутой альтернативы – или продразверстка или либерализация цен – не существовало;
- упомянутой альтернативы не существовало даже и теоретически, поскольку безотносительно к ситуации с продовольствием либерализация цен считалась важнейшим начальным шагом реформ, необходимость ее проведения многократно обсуждалась, в конце концов она была провозглашена в речи Б.Ельцина 28 октября 1991 г.;
- российское правительство одновременно и стремилось к проведению либерализации цен, и опасалось ее, и затягивало с ее началом, что усугубило кризис продовольственного снабжения в крупных городах в конце 1991 г.;
- после начала либерализации цен кризис продовольственного снабжения был практически сразу же преодолен;
- объективных данных, подтверждающих состояние голода в стране или наличие его реальной угрозы, массовой гибели людей от голода, не было в 1991 г., нет их и сегодня;
- идеология «спасения страны» от «чего-то», в которой воспитывались будущие реформаторы, возникла не в 1991 г., она уходит своими корнями в предшествующие годы;
- мифами являются как утверждения о «гибели миллионов людей от голода», так и утверждения о «спасении страны от голода».

Выбранные места из разговора.

1. О том, что понималось под "голодом".
Нечаев: Голодная смерть — это когда уже голодомор. Это когда нет ничего…
Авен: Голодомора не было точно!
Нечаев: А когда я говорю голод, я имею в виду резкое снижение потребления. Если ты будешь есть по батону хлеба в день, наверное, ты не помрешь, но и здоровым человеком ты, наверное, тоже не будешь, если делать это долго...
Авен: Но заметь: мы в этот момент о голоде не говорим!
Нечаев: Отчего же? Конечно, говорим!.. В условиях катастрофического сокращения импорта и, соответственно, резкого сокращения производства мяса (поскольку, повторюсь, животноводство в решающей степени было построено на импортном кормовом зерне) продовольственные ресурсы сильно сжались. Наверное, если бы их правильно «размазать», голодных смертей бы не было, но голод на бытовом уровне в виде снижения потребления был бы…

2. О голоде и его угрозе.
Авен: Я... считаю, что реальной угрозы голода не было. Был коллапс государственной системы распределения. Но у людей были запасы продовольствия в домах, в стране лошадей не резали, как в гражданскую войну. Работали рестораны, колхозные рынки. Все, в общем, как-то спасались. Абсолютного массового голода в то время ждать было неоткуда.
Кох: Абсолютные объемы производства падали, импорт закрылся потому, что нам нечем было за него платить. Почему бы не быть голоду, я никак не пойму?
Нечаев: Ресторанов я сейчас не помню.
Авен: А я голодных смертей не помню.
Нечаев: ...неважно, отчего возникнет голод. Оттого, что у тебя система снабжения не работает или что еды просто нет.
Кох: Сокращение производства продовольствия было? Было! А то, что был коллапс импорта, это не мне тебе объяснять. Соответственно, объективные факты говорят, что в стране не хватало продовольствия. Иначе она не занималась бы завозом гуманитарной помощи. А то, что было некоторое количество ресторанов — это же не аргумент. Ведь у большинства людей не было возможности в эти рестораны ходить…
Элементы рыночной экономики уже начали проникать в сознание людей: уже были кооператоры, были ларечники, никогда не прекращалась торговля на колхозном рынке... Сейчас же появилось эта дикость, что миллионы русских людей... умерли от голода, и их нам предъявляют... Уже рождают мифы, которые вообще никак не ассоциируются с реальностью.

3. О том, почему в конце 1991 г. из магазинов исчезло продовольствие.
Кох: Я хорошо помню, как началась эта система, когда производители продовольствия не давали из своих регионов его вывозить.
Нечаев. Производители просто элементарно держали товары. Их не выпускали в торговлю.
Авен: В это я верю.
Нечаев: Ждали повышения цен.

4. О том, кто поворачивал корабли с зерном.
Нечаев: …Однажды в конце ноября или самом начале декабря 1991 года все твои друзья из Питера, кроме Собчака, все вице-мэры, приходят в правительство и говорят: «У нас запасов зерна осталось на 3 дня. Через 3 дня начнут дохнуть куры, потом люди». Настанет голод, потому что все сидело на американских поставках зерна, а кредиты заморожены. Я вместо Гайдара тогда проводил совещание. И дальше я заворачивал корабли, шедшие на Мурманск, открывал госрезервы, чтобы спасти Питер, понимая, что блокадному городу второй раз голод лучше не переживать...
Нечаев: Слава тебе, Господи, что Леня Чешинский был. И он вдруг говорит: «Андрей Алексеевич, там два корабля идут с зерном на Мурманск, а в Мурманске ситуация получше, под вашу личную ответственность мы их завернем сейчас на Питер». Тут я уже оживился… Под мою личную ответственность? Милости просим! Тогда еще советская система приказов кое-как работала, значит, тут же по селектору связались с капитанами, развернули, потом я открыл на несколько дней госрезервы (пока корабли подойдут), потом какую-то картошку по бартеру придумали закупить в Польше. Короче — выкарабкались.
Нечаев: Да. Возвращаясь к твоему вопросу, Алик, о Гайдаре как и. о. премьера, я могу сказать, что Егор страшно не любил оперативных дел, что мне очень дорого обходилось, потому что он значительную часть этих мероприятий перекладывал на меня. Уже упомянутое здесь совещание по спасению Петербурга должен был проводить он. Егор, видимо, догадался, о чем будет идти речь, и сказал: «Слушай, я тебя очень прошу, проведи за меня». А я, собственно, формально вообще был первым замминистра экономики и финансов, я даже министром экономики еще не был. Вот! А я проводил совещания вместо ключевого вице-премьера и принимал решения, которые, в общем-то, по статусу были мне явно не положены: например, заворачивал корабли с Мурманска на Питер… Но тем не менее заворачивал….
Авен: Ну хорошо. В любом случае ты спасал население. Это было так. Это правда.

5. Об альтернативах действий.
Нечаев: А дальше ты имеешь только два простых варианта. Либо ты освобождаешь цены, либо переходишь на продразверстку... И да и нет. Во-первых, ресурсы действительно сильно сжались. Дальше у тебя было две системы, как их перераспределить. Или административно, через продразверстку и карточки, либо через повышение цен, что сделало бы их малодоступными для какой-то части населения…
Кох: И продразверстка, и либерализация цен решает одну и ту же задачу…
Нечаев: Только по-разному. Либерализация цен все-таки решает это быстро и менее брутально, а продразверстку еще надо организовать, кого-то надо расстрелять, мобилизовать вооруженные отряды и т. д. Потом, Петя, как ты помнишь, мы же одновременно провели и либерализацию импорта, хозяйственных связей, торговли. И как только появился частный интерес, импорт пошел, производители из закромов достали, и производство продовольствия тоже стало расти…

6. О возможности осуществления политики продразверстки.
Кох: ...Для этого «размазывания» нужна была продразверстка. Нужны были карточки, насильственные изъятия у производителей и т.д. Вся цепочка последствий этого тоже должна быть понятна: раз все силком отбирают, то на следующий год никто ничего не сеет, крестьяне разбегаются кто куда, их нужно привязывать к земле силой, значит, опять отбирать паспорта, продотряды, репрессии, ссылки, огромный аппарат принуждения. Организационно это было уже невозможно.

7. О либерализации цен.
Авен: Кстати, все поменялось, когда цены отпустили. Буквально сразу…
Нечаев: Я после этого совещания пошел к Егору и сказал, что либерализацию цен откладывать нельзя. Дальше республики, я помню, проволынили это. Сначала планировалось с 1 декабря, потом с 16 декабря, все кончилось 1 января.
Авен: Правильно я понимаю, что после либерализации цен ты уже таких совещаний не проводил и больше так не решал? Если это так, это как раз и говорит о том, что было плохое снабжение, а не абсолютное отсутствие продовольствия. В принципе освобождение цен вылилось в их рост, и предложение сбалансировалось со спросом. Не было физического отсутствия продовольствия, а просто цены были слишком низкие. Соотношения цены, спроса и предложения. Точка. То, что я и говорю...
Нечаев: Это правда: в 1992 году речь шла уже не о голодных бунтах, а о возможности волнений в связи с повышением цен. Ну, я к чему: реакция общества на эту, конечно, тяжелую меру оказалась гораздо спокойнее, чем даже мы могли предполагать.
Кох: Как-то исподволь все было подготовлено к этому. Во-первых, Я думаю, что в результате свободные цены были неприятным явлением, но все-таки не шоком, как теперь это все пытаются представить.
Нечаев: ...Мы же все-таки боялись на самом деле либерализации цен и создали даже специальную комиссию по оперативным вопросам, которую тоже почему-то возглавил я... Дело в том, что я провел заседание этой комиссии всего один раз. Один раз, потому что очень быстро выяснилось, что никакой катастрофы не произошло, никаких восстаний, бунтов, погромов складов, голодный смертей…
Авен: Вот это то, что я хочу сказать по поводу голода и холода. Есть такое ощущение, личное ощущение, что люди очень сильно преувеличивают. И потом, это была такая административная игра со стороны директоров и регионов: дайте ресурсы, иначе мы умрем. Не дадите денег, мы умрем. Не восстановите импорт, мы умрем. Все встанет. Вранье. Ничего не встанет, мы не умрем. Мне кажется, на самом деле если людям не мешают, то люди живут. Люди умирают от тотального подавления их инициативы. Какой, к черту, голодомор? Ничего похожего…

8. Об устойчивости идеологии «спасения страны».
Нечаев: Я, конечно, был любимым учеником Яременко, вне сомнения. Проблема, что он любил, чтобы все ученики сидели, как он говорил, «в трюме». Любая попытка поехать на конференцию, опубликовать статью у него вызывала чувство искреннего протеста. «Ты отвлекаешься от работы. Зачем тебе это? Ты делаешь важное дело, мы спасаем страну. Какая конференция, Андрей? Смотри, тебя 5 дней не будет. Что я буду делать без тебя 5 дней?»...
Кох: [Горбачев] мотивацию этих региональных вождей хорошо знал, их завывания зачастую были сигналом расслабиться (все нормально — первый секретарь жалуется, а как может быть иначе?)... А вы, поскольку их не знали, все принимали всерьез и поэтому перебдели. Он недобдел, а вы перебдели. И вы воспринимали все это за чистую монету и кинулись спасать, где спасать не надо было…
Нечаев: Черт его знает, может и так...
http://www.forbes.ru/ekonomika/vlast...ezhnyuyu-vlast