*2481. История русских медиа 1989—2011

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page21/

Фотография: ИД «Коммерсант»

Геннадий Зюганов нависает над Москвой с куском советской колбасы — подобные плакаты публиковались в каждом номере «Не дай Бог!»
«Не дай Бог!» и выборы-96. Весна-лето 1996

Перед угрозой победы коммунистов на президентских выборах почти все СМИ объединяются. Государственные и частные каналы хором поддерживают Ельцина, в пятницу перед днем голосования ОРТ показывает «Поле чудес», в которой играют персонажи сатирической передачи «Куклы» (выигрывает Ельцин). Символом пропагандистской кампании, по сути, заложившей модель для всех последующих, становится выходящая миллионными тиражами и попадающая в каждый почтовый ящик страны газета «Не дай Бог!», которую делают журналисты «Коммерсанта».


Константин Эрнст

в 1996-м — генеральный продюсер ОРТ

В это время Андрей Васильев работал пресс-секретарем канала, поэтому по поводу газеты «Не дай Бог!» я все очень хорошо знаю. Накануне 1996-го было полное ощущение, что Ельцин, который начал год с 4 процентами поддержки, не сдюжит и коммунисты вернутся. И любой способ, который помогал не дать коммунистам вернуться, был эффективен. К этому времени в Ельцине персонифицировалось все недовольство случившимся: чудовищным ухудшением уровня жизни, уличной стрельбой, огромными проблемами, которые свалились на всех. Многие тогда решили: «Ну его на фиг, возвращаемся обратно». И все могло возвратиться. Вовсе не из-за пренебрежения к печатным СМИ, а от знания реальности: газета к середине 1990-х была уже двухствольным дробовиком, а телевидение — системой «Град». Так что «Не дай Бог!» был классный арт-проект.

Андрей Колесников

в 1996 году — специальный корреспондент газеты «Коммерсант»

Таких газет больше не было. Она была размером с «Коммерсант», 8 полос, прекрасная печать, 10 миллионов экземпляров. Этим «листком» мы выстлали всю Россию. По исполнению это была яростно пропагандистская газета. Например, я ездил в Иваново, на ткацкий комбинат. И там у ткачих выяснял доподлинно, почему не надо голосовать за коммунистов. Потому что коммунисты развалили все. Они оставили ткачих без женихов. Или я ездил в Лермонтов, в школу, где с молчаливого одобрения министерства образования школьники писали у меня сочинение на тему: «Почему я не буду голосовать за коммунистов». Мы потом опубликовали наиболее яркие отрывки из сочинений. У нас, например, был корреспондент, который звонил всяким знаменитостям: Стивену Сигалу, Брюсу Уиллису. Они тоже объясняли, почему не надо голосовать за коммунистов. Но самым эффективным было его интервью с главной героиней сериала «Богатые тоже плачут». Конечно, никто не знает, дозванивался он до них на самом деле или нет. Но вся страна смотрела «Богатые тоже плачут». И когда эта девушка рассказывала про ужасы коммунистического ада, которые она, оказывается, успела где-то пережить, это действовало безотказно. Нам было весело от души. На протяжении четырех месяцев это была работа сутками напролет. И мы победили. А могли победить реально коммунисты. Представляете, сколь*ко мы процентов принесли?

Борис Березовский

в 1996-м — член совета директоров ОРТ и акционер ТВ-6

Что касается информационной войны, тут мы использовали любые методы. Потому что я считал, начиная с 1991 года, что главной преградой на пути развития России являются коммунисты. В 1996 году я пытался построить конструкцию, которая бы им противостояла. ОРТ действительно внесло огромный вклад в победу Ельцина. Да, мы боролись идеологически, у нас были свои методы, часто такие, которые сейчас назвали бы бесчестным черным пиаром. Но у коммунистов тоже были свои органы печати, и они также использовали запрещенные приемы. И я хочу подчеркнуть, что идеологическая пропаганда ОРТ была не единственным фактором победы Ельцина. Выборы были честными. Мы не загоняли людей в избирательные участки насильно, не подделывали голоса. Мы не использовали танки. Никого не вызывали в генеральную прокуратуру по обвинению в мошенничестве. Никого не убивали — что немаловажно! Итоги голосования признали легитимными и здесь, и на Западе. И да — мы верили в то, что делаем для страны лучше. То же самое я могу сказать и про события 1999 года. Серия программ Доренко против Лужко*ва, я признаю, была заказным материалом, направленным на политическое разрушение оппонентов. Но победа в 1999 году над Лужковым и Примаковым была не менее важной, чем в 1996 году над коммунистами. Мы сделали только одну ошибку — поставили на Путина. Но, как тогда считали все — и мы в том числе, — Путин должен был стать преемником Ельцина. То есть продолжить его политику демократических реформ, освобождения России. А он оказался предателем. И это больше, чем преступление, — это ошибка.

Михаил Фридман, Борис Березовский, Владимир Гусинский, Петр Авен и Роман Абрамович на инаугурации Бориса Ельцина в 1996 году

[Слон]

http://slon.ru/articles/607571/
Клуб бывших главных редакторов 12.08.11 | 15:21 Все о бывших главных редакторах RSS
«Мне стало интересно, смогу ли я противостоять гигантской системе страны»

Наталия Ростова

«Мне стало интересно, смогу ли я противостоять гигантской системе страны»
Андрей Иллеш. Фото: Из личного архива

Журналист Андрей Иллеш, начавший карьеру в «Московском комсомольце» и заставший лучшие времена «Комсомольской правды», поучаствовал в создании информационной службы Ren-TV, но главным редактором был однажды и совсем недолго. Издание называлось «Неделя» и делалось оно журналистами «Известий» – газеты, которой Иллеш отдал в общей сложности около двадцати лет и в которой многие годы работал заместителем главного редактора.

В интервью Slon.ru Иллеш рассказал о том, почему ценит традиции советской журналистики, вспомнил о драме 1997-го года, когда за «Известия» боролись «Онэксим» и «Лукойл», и поведал о своей версии того, почему Владимир Потанин считает его недоговороспособным. Кроме того, он оценил собственное расследование, которое длилось восемь лет, изменило систему ПВО и повлияло на пересмотр позиции Организации Объединенных Наций.


Человеческий разговор Несостоявшаяся «коробка из-под ксерокса» Испытание деньгами Как обходили цензуру Южнокорейский «Боинг» Историческая роль «Известий»

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РАЗГОВОР

– Бог миловал, за всю свою жизнь в разных конторах трудился, на разных должностях. И только в одной, весьма непродолжительное время, был главным редактором.

– Очень хочется записать с вами интервью, а благодаря этому факту у нас есть формальное основание поговорить в рамках рубрики «Клуб бывших главных редакторов». Расскажите про «Неделю», а потом поговорим про «Известия», идет?

– Ну, давайте о бывших и о бывшем заодно. В «Неделе» редактором я был всего год-полтора, в 97–98-ом годах.

Чем, собственно, «Неделя» изумительна? Своей историей, прежде всего. Это первый неполитический еженедельник в СССР, идею которого, скорее всего, привез Аджубей после поездки с Хрущевым из Америки. Когда выпускались первые номера, я учился еще в школе, здесь же – на Пушкинской площади – и отлично помню газетные ларьки, с очередью в несколько тысяч человек. Это был шок в стране, сумасшествие. Подписку на «Неделю» давали на предприятиях вместо денежной премии, это была награда. «Неделя» не писала ни о борьбе за урожай, ни о съездах партии, это было семейное чтение.

Этот бренд был загублен, но не только новой капиталистической жизнью, а самими «Известиями».

Увлеченные в 80–90-е своим величием, «Известия» перестали заниматься «Неделей», начали туда сплавлять людей, – тех, кого вроде уволить нельзя, не стоит или не за что. Потом охолонулись – и давай менять концепции издания. Даже газетой московских справок-объявлений с публикацией желдоррасписания пытались делать «Неделю». Вот такое издание и пришлось взять. В противовес всему и крайне политизированным тогда «Известиям» я принялся печатать там необязательные ностальгические заметки, о том, чего больше не будет – о природе нетронутой, человеческих взаимоотношениях, событиях, важных для мудрых людей, возродил рубрики о семье. Пытался привить любовь к слову, не спеша, бережно старался с ним работать. И с группой товарищей удалось довести «Неделю» до тиража почти 90 000. Я о продажах говорю. Это и сегодня серьезно – для еженедельника, печатавшегося на газетной бумаге. И, наверное, что читателей привлекало, так это полное отсутствие политики в лобовом ее варианте. Люди уже накушались политики, молодых реформаторов и их немолодых руководителей.

«Неделю» закрыли после моего ухода. Потом ее снова возрождали, снова губили, и, наконец, закрыли навсегда – нашлись принципиальные молодые люди с принципиальными инвестиционными соображениями.

Вот и все, что я могу сказать в оправдание присутствия в этой замечательной рубрике.

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ КОРОБКА ИЗ-ПОД КСЕРОКСА


– Время вашего редакторства в «Неделе» – это и время раскола в «Известиях». Как он вам виделся?

– После того, как «Онэксим» и «Лукойл» с песнями и плясками пришли в газету, началась неприятная история с зарабатыванием денег при продаже акций коллективом. И, соответственно, брожение умов. Акции распределялись в свое время среди коллектива, а теперь, при возможности весьма выгодно их продать, происходила драка. Дрались большие и сильные фирмы, а голова болела у журналистов: что делать, кому сбыть свое богатство? Оставшись при этом «принципиальным известинцем». А из скупающих газету контор людям звонили домой. Даже ночью, предлагали срочно продать... Вот пример: борец за справедливость, один из самых ярких журналистов на демократическом небосклоне, бегал от одной конторы к другой и в результате заработал около миллиона долларов. Пусть другие его имя назовут, я не буду. А я, чтобы не искупаться в дерьме, продал свои акции не «Лукойлу» и не «Онэксиму», а на сторону, где, конечно, сильно потерял в деньгах. С открытым сердцем на это шел, чтобы никто не сказал, что я нажился на конторе. Хотя многие потом сказали – не повлияло.

Меня тогда записали ставленником Алекперова (глава «Лукойла» сражался тогда за «Известия» с холдингом Владимира Потанина – Slon.ru). Я встречался с Алекперовым, так же как и с Потаниным. Они оба поставили крест на [Игоре] Голембиовском (главный редактор «Известий» в момент раскола – Slon.ru). Сошлись инвесторы на том, что кто угодно, только не Голембиовский. А в газете почему-то решили, что я – представитель «Лукойла». Что, бегать, каждому стажеру рассказывать, что это не так? Унизительно. И вот когда борьба началась – с митингами, с прочим, я понял, что мы пошли по прямой дороге к убийству газеты. И ушел из «Известий».

Я уж не помню точно по датам, но примерно через месяц началась кампания по выборам главного редактора, и меня выдвинули. У меня видно голова закружилась, поскольку я согласился поучаствовать. Делать этого было не нужно. Ничего бы не изменилось, если бы даже я выиграл выборы, хотя тогда казалось, что может измениться.

Буду сейчас выглядеть как полный ретроград и сволочь (хотя, может, я и ретроград, но не такая и сволочь), но нельзя выбирать редактора газеты, это советский профсоюз какой-то. Из всех цивилизованных изданий только Le Monde, если не ошибаюсь, выбирает, да и то потому, что у них такая вековая традиция. Как выбирать? В чем еще бред большой – выбирали всем коллективом, от машинистки до обозревателя. Скажем, [Александр] Бовин и хорошая машинистка, которую я очень люблю, Маша. Как сопоставить их мнения?

Я не отказался участвовать в выборах, хотя «Онэксим» за отказ был готов заплатить. Так мне, во всяком случае, докладывали доброхоты. В игры миллиардеров вообще не надо лезть, они привыкли побеждать, и победят, сломав хребет – и тебе, и «Известиям». Тем не менее, на голосовании я заработал много очков, и пришлось подделывать документы, чтобы я проиграл, – приравняли пакет «Недели», в которой голосовало 32 человека, к одному голосу.

[Андрей Иллеш. Фото: Сергей Мостовщиков] – Потанин вас не хотел, потому что все решили, что вы – человек «Лукойла»?

– Возможно и так. Хотя, скорее, у них свои кандидатуры были. Кроме того, подарком я всегда был небольшим, на язык не сдержанным – от молодости и немереной успешности. А она приводит к мыслям, что ты – непогрешим. Принципиальная это ошибка.

Помнишь, шум был вокруг «коробки из-под ксерокса»? Проходит какое-то время (с момента ухода Иллеша из редакции – Slon.ru), мне звонят: «Могли бы в 9 часов к нам в банк приехать?» Конечно можно, запросто! Приезжаю. И че-то они мне говорят-говорят, а времени уже – пол-одиннадцатого. «Господа-товарищи, – говорю, – какая-то ерунда: сумму потерянных вами денег за эти полтора часа я сроду не заработаю. Чего хотите? Я правильно понимаю, что задача – очень простая, чтобы я снял кандидатуру свою с голосования? (Головы опустили.) Я готов сняться, но все же имеет свою цену, вы ж бизнесмены! (Головы подняли.) У меня два условия, они не обсуждаются, а выполняются, и главное – они неразрывны. Первое условие, говорю, – 500 000 североамериканских долларов, и я снимаю свою кандидатуру. Смотрю, а у главного среди них в глазах – кассовый аппарат: «Тр-р-р, просит 500, пообещаем 300, отдадим 28». Но вы же все запомнили, что они вместе идут, неразрывны? «Да-да-да». А я все тяну: «Я снимаю свою кандидатуру в случае 500 000 долларов кэшем. Североамериканских, прошу заметить, долларов, не канадских и австралийских, но второе и главное условие – чтобы они лежали в коробке из-под ксерокса». Тишина. И, по-моему, Прохоров, высокий такой, захохотал и чуть со стула не свалился. Единственный. «Ну все? Я свободен, начальники? Тогда я пошел».

– Думаете, не могли принести коробку?

– Да они поняли, что я издеваюсь. Об этой коробке шумела вся пресса, событие свежее, она была образом. Вот такая у меня была любовь с олигархами.

– Почему вы были хуже [назначенного главным редактором Василия] Захарько?

– Считался неуправляемым. Считали, что со мной нельзя договариваться. А как раз со мной можно, только – об определенных вещах. Не искажающих профессию. После выборов я остался в газете, но на совершенно определенных условиях.

– Пятьсот тысяч?

– Еще лучше. Условия такие: я не хожу на редколлегию – ведь иначе кому-нибудь там портрет лица испорчу. Нервный был сильно. Не хотел участвовать в ежедневном производстве газеты, потому что понимал, что мы имеем два интереса – «Онэксима» и «Лукойла», когда они делят людей пополам, когда в их головах Сидоров должен писать за «Онэксим» и против «Лукойла», а Петров – наоборот. Я сказал – давайте лучше возьму «Неделю» и останусь замглавного. Год поработал, с нуля ее поднял – и спасибо за внимание, видеть мне вас не очень хочется. Да и вам меня, наверное, тоже. Слава богу, Иллеш сам ушел.

– Уже при [следующем редакторе Михаиле] Кожокине?

– Да, так ему и сказал: «Я тебе большой подарок приготовил, дорогой мой, ухожу».

ИСПЫТАНИЕ ДЕНЬГАМИ

– Но битва за «Известия» – это один из ключевых моментов нашей поздней истории СМИ, национальный бренд...

– Битва за национальный бренд должна была вестись коллективом, умными людьми, не нужно было ругаться между собой и не делиться на бесконечные группы – кто за Голембиовского, кто против, кто за Иллеша, кто против.

– А акционирование ведь было задолго до появления на горизонте «Онэксима» и «Лукойла»?

– Да, конечно. Акционированием занимались Игорь, [вице-президент «Известий» Эдуард] Гонзалес, еще несколько человек. В числе которых был и я. Мы были успешной газетой – покуда нас читали, и акционировались одними из первых. Однако юридически в то время не существовало понятия бренда как такового, торговая марка не оценивалась никак, не было тогда никакого закона. Мы просто посчитали сумму стоимости здания, на которую и были выпущены акции, – на 30 с лишним миллионов долларов.

Газета долго была популярной и влиятельной, и в этом была наша трагедия – мы пропустили первые звонки о том, что нужно меняться. Мы были и финансово успешными, и тираж, при его падении у всех изданий, составлял миллиона четыре. Вполне достаточный для серьезной, не веселой журналистики тираж. «Известия» никогда не имели тиража «Комсомолки» или «Правды», даже в самые советские годы. Они не были народной газетой, читала нас техническая интеллигенция с высокими требованиями.

Впервые с немцами мы сделали совместное предприятие – по получению рекламы для СМИ. Было это в самом начале девяностых. У нас рекламы было столько, сколько сегодня самым успешным газетам и не снится. Например, «Финансовые известия» приносили на четыре номера 600 000 долларов, а «Известия» – больше, намного больше. Со стороны улицы Чехова (ныне Малая Дмитровка – Slon.ru) располагалось окошко под названием «Реклама», и все мы долгое время продолжали думать, что реклама – это когда туда стоит толпа и радостно сдает нам свои деньги.

– Михаил Бергер говорил в интервью Slon.ru, что с приходом «Онэксима» в «Известиях» появилась целая энциклопедия – тех, кого трогать нельзя.

– Наверное. Миша – грамотный журналист, и он ближе был к этой «экономике» – кого можно трогать, а кого нельзя. Я был отмороженный, со мной не разговаривали, поэтому я не знал, кого можно, а кого нельзя. И сильно мешал всем.

В те славные – с постреливаниями – годы олигархические группы с удовольствием скупали СМИ для решения собственных проблем. Им казалось, что собственная газета пододвинет к Кремлю, но это была ошибка. На каком-то этапе, может, и помогало, как, скажем, «Коммерсантъ» Березовскому. Но недолго и не гарантированно. А похоже именно на такой способ общения с внешним миром и рассчитывали «Онэксим» с «Лукойлом», приобретая «Известия» и устроив несусветную драку уже в редакции.

Меня, слава те, господи, тогда в газете не было, но, продав 20% акций «Лукойлу», «Известия» начали хамить и писать, что Алекперов и компания – недостойные менеджеры. Ну е-мое, или ты не продавай и пиши. Или продавай, но веди себя соответствующим образом...

– Как же объективная журналистика?

– Несмотря на то, что журналистика была блестящей, люди внутри газеты давно и серьезно были разорваны внутренними противоречиями. Понимаешь, все хотели очень красиво жить – в этом же здании, рассуждать о демократии на госдаче в Красной Пахре, есть бутерброд с икрой в тамошнем буфете за сущие копейки, путешествовать по столице на черных «Волгах» – тогдашнем символе власти. Хотелось по-прежнему жить барином, приезжать в командировки, когда тебя встречают на аэродроме, отвозят в гостиницу, а ты пишешь критический материал... Так не бывает – быть большим демократом, получая «пайки и скидки» в Верховном Совете СССР. Или ты получаешь от власти пайки и поблажки, или ты демократ. Меня все время это убивало в «Известиях». Я пришел из «Комсомолки», где мы были мелкой шпаной, нас всерьез не воспринимали, поэтому мы и кусали больно. Словом, враг очень-очень давно окопался не столько в структурах, которые разрывали «Известия», сколько внутри редакции. Все хотелось иметь: власть и уважение прежние, но успех и деньги – новые.

– Но ведь трудно перестроиться. Наверное, это было неизбежно?

– Неизбежно? Если быть марксистом, то все объективно. Жизнь поставила профессию в унизительное положение. Мы с тобой можем быть недовольны, «великий Иллеш» из кустов может кричать, что жираф – большой, ему видней, но объективно еще никогда за такие сроки не менялась формация, накопившая столько материальных ресурсов и средств. Были варвары в Риме, но Рим просто погиб. А здесь до сих пор все булькает, и, ничего не выдумав, живем до сих пор на нефтегазовом хозяйстве, построенном ещё в СССР, на ударных комсомольских стройках.

Сегодня, с дистанции, это понятно, а тогда мы не понимали величины цунами, которое надвигается. Нам казалось, что волна – по пояс, а она была выше нашего дома на Пушкинской площади. И главное – на своих челнах отчалил тогда от газет и журналов читатель. Децентрализованная печать стала стоить все больше, развалилась система доставки, и люди вместо просмотра тихим утром газетки принялись выживать, зарабатывать деньги...

– Доверие читателей, наверное, тоже падало?

– Конечно, в значительной мере потому, что журналисты продолжали жить внутри Садового кольца и, изящно отставив мизинчик, писали о «поЭзии».

Я сам много прозевал, был очень сильно занят собой, как-то интуитивно махал саблей, стрелял из-за баррикад, какой-то ерундой увлекался, не свойственной журналистике. Это сегодня кажется прописными истинами, а в 90-е годы, например, это казалось провалами одной газеты. «Правду» закрыли, «Советская Россия» грохнулась, кончился, свалился вниз «Труд» – с 30 миллионов. Началась выживаловка экономическая. И радовались все втихую гибели или глупости конкурентов. И до обобщений не доходило.

А ответ очевиден. Профессия была потеряна – из-за того, что оказалась не готовой к деньгам. Люди стали в редакциях зарабатывать, начался психоз этого заработка, все оказалось можно… А все, что было прежде, оказалось плохо («это ж – совок!»). Я сам был борцом с цензурой. Один из моих хохмо-ходов был такой: у знакомого цензора украл книжку и сделал рецензию в газете «Известия» – то, о чем нельзя писать. Потом цензура пропала, и теперь даже на нормальную редакторскую правку орут: «Да я –личность, как хочу матом и высказываюсь!» А в классической английской прессе, например, есть сложившиеся законы, у некоторых даже – формализованные внутренние правила – что можно и как можно. А чего категорически нельзя журналисту. Ничего подобного у нас не было. Сколько понимаю, и сейчас этой нравственности в профессии не густо, а этических норм для пишущих не существует.

КАК ОБХОДИЛИ ЦЕНЗУРУ

– Сейчас в это трудно поверить, но тогда действительно статьи влияли?

– Безусловно. И Ельцин, и Горбачев часто приезжали советоваться. Вообще путаница в голове произошла, значение журналистики в начале 90-х годов было катастрофически преувеличено. Это было уже не объективное информирование общественного мнения, журналисты уже были политиками, вершителями судеб: это надо открыть, это – закрыть, и вот тут немножко в экономике изменить. Они постоянно куда-то в верха избирались, депутатами служили…

Но если Ельцин и его окружение преувеличивали значение прессы, потому что среди них было немало тех, кого пресса сделала министрами, то следующие начальники недопонимали, что такое политическая газета. И у самой прессы тоже правильного и спокойного к себе отношения, понимания места в обществе, увы, не было.

– Влияние не было преувеличено?

– К сожалению, очень сильно. Но поскольку в начале 90-х правили бывшие партийные начальники и мы были такого же мышления, нам казалось это нормальным. Осталась еще партийно-советская закваска, когда ты, работая в центральной прессе, кого-то снимал, кого-то назначал своими заметками.

Например, я написал большущий репортаж. Трудно мне та работа далась, но результат ошеломительный. После публикации – следствие и скорый суд. 87 человек посадили, троих расстреляли. Я себя ненавижу за это. Да, под новое следствие статья та оказалась как документ, как вещдок… Но это же журналист написал! Он, что – неприкасаемый? Такой безошибочный? Хотя представляешь, сколько мне фактуры нужно было раскопать и в тот материал засунуть… Это ростовское дело – по хищению продуктов, дело бывших цеховиков от еды – масла, мяса, круп. В Советском Союзе при дефиците всегда существовали нормы: в детский сад такое-то масло можно отправлять, в больницу – сякое. И в Ростове все слегка заменялось: масло не того сорта, не той категории, а на этом вырастали миллионы и миллионы. И шли они со склада, магазинчика, ларька до первого секретаря обкома. Наместника бога на его территории, а еще и личного друга товарища Брежнева, которого трогать нельзя было, конечно. Но «Известия» напечатали. И надо было доказывать каждое слово, вплоть до того, что пришлось участвовать во многих задержаниях.

Советскую журналистскую школу, конечно, повторять не надо, но она была в одном смысле очень хороша – чтобы написать что-то из ряда вон выдающееся или критиковать серьезно кого-то, нужно было под каждое слово иметь бумажки с печатями. Каждую фразу надо было доказывать! Поскольку существовали Главлит, военная цензура и военная тайна. И вот школа доставания таких бумажек – одна из лучших в мире школ. Ты там и Джеймс Бонд, и Штирлиц одновременно был. А «Известия» в этом смысле были очень доказательной газетой. В ней не было традиции махания руками или развешивания ярлыков, а было спокойное, медленное и высоколитературное доказательство своих соображений. Такая бесценная профессиональная школа потеряна абсолютно.

– Указаний, что писать журналистам, не было?


– Механизм был иной, более продуктивный, чем сегодня считают. Во-первых, были планерки главных редакторов в ЦК КПСС, где всякие сурьёзные начальники рассуждали о наших планах, о том, как мы будем, скажем, с американцами себя вести на предстоящих переговорах по разоружению... И редакторы слушали и сами понимали, что можно, а что нельзя. Чтобы сесть на высокое редакторское место нужно было быть человеком очень аккуратным, с большой оглядкой. Кадровая политика СССР – это отдельная песня. Никто ниоткуда никогда не появлялся. Его выращивали – от секретаря комсомольской организации школы до секретаря обкома. И – далее без остановок. Но с отсевом и отбором.

– И чем это отличается от сегодняшних кремлевских собраний с руководителями СМИ?

– Наверное, сегодня так же. Я там не бываю, слава тебе, Господи, время моего начальствования в СМИ кончилось.

– Внешне, получается, то же?

– Порядок вещей другой. Там же была еще официальная цензура, которая не разрешала многие вещи печатать. Планерки с промываниями мозгов выглядели естественно для того времени, и я не говорю, что это было хорошо. Но – логично.

– Это не убеждает, почему они имели права что-то публиковать, а нынешние не имеют.

– Разные представления о профессии. Были исключения, которые никуда не вписывались. Например, Бовин мог себе позволить то, что даже главный редактор «Известий» испугался бы сделать. Поскольку стоит фамилия Бовина, а он пишет доклады для Брежнева и Андропова, лично, вот пускай своей фамилией ответит, а не «Известия». Разные варианты были... И Саша отвечал, не спихивал ответственность.

Да. По-разному выкручивались, чтобы сказать свою правду.

– Как в этом смысле у вас происходило?

– Всяко. Например, на спор, в 75-м году, заболев гепатитом на БАМе, при первом десанте, я поклялся, что про БАМ не напишу ни одной положительной заметки. А было закрытое постановление ЦК КПСС – про то, что нельзя критиковать БАМ. И что сделала «Комсомолка»? Про первое крушение на БАМе написали, про первое изнасилование – написали, про первое убийство – написали. Просто писали не «БАМ», не «станция Постышево», а «поселок Березовый» или «Хабаровский край». Но все понимали, о чем речь.

– Но читателю надо было уметь читать между строк?

– Конечно, но про эти вещи, про то, что я говорю, все понятно – посмотри на карту и увидишь, что поселок Березовый – он же станция Постышево, он же – БАМ. И вот это умение рассказать все, вроде бы не сказав, – серьезно. И, кстати, это традиция русской журналистики, поскольку она всегда тяготела к писательству.

Вопрос в том, что должно было прийти взамен. А на замену пришли кругом и рядом малограмотность, нахрап, снабженный безнаказанностью. Сегодня расследованиями называется полстранички домыслов или сливов. Прежде всего газета – это информация, размером в полосу, в три полосы, в десять всего строчек, но – информация, а не малофактурная истерика.

Я вспоминаю до сих пор, как просыпался в ужасе от того, что мне не хватало подтверждающего какой-то абзац документа. Я восемь лет потратил на одно расследование. Как выяснилось, одно-единственное в этой стране, сделанное полностью. Было почти триста репортажей в газете «Известия», было шесть или семь фильмов, и наших, и каких-то Би-би-сишных, «Асахи»–«Иомиуришных» – на его основе. Вышло несколько книг, состоялись решения нескольких правительств, и Организация Объединенных Наций была вынуждена вернуться к этой трагедии, и на основе документов «Известий» провести новое полномасштабное расследование.

ЮЖНОКОРЕЙСКИЙ «БОИНГ»

– Вы историю про «Боинг» имеете в виду?

– Да, но, конечно, заслуга эта – «Известий». Если бы я печатал его в какой-то многотиражке, никто бы не узнал. И сколько народу в этом расследовании принимало участие! Весь отдел им занимался. Тот же Мост (Сергей Мостовщиков – Slon.ru) бегал, мальчики были – дай бог какие.

– Как все родилось?

– Я осенью ухожу в тайгу. И в тот раз заскочил на Сахалин к друзьям, чтобы двинуть дальше в Хабаровский край. За год до этого была мутная история – кто-то в какой-то самолет стрелял и, как было написано в нашей прессе, последний «скрылся в сторону моря». И все, ничего непонятно, поскольку железный занавес был серьезным.

Когда эта история случилась, ситуация была наиболее близка к ядерной войне, прямо как во время Карибского кризиса. Громили наши учреждения за границей. Рейган [за полгода до этого] уже сказал про империю зла, прекратились всякие взаимоотношения авиационные с Америкой. А мы полностью проиграли идеологическую войну, поскольку напечатали лишь одну заметку. Тут мы ничего не знали, строили БАМ... А ведь был сбит крупнейший в то время гражданский самолёт – «Боинг-747», все пассажиры погибли …

И вот мы на Сахалине, как всегда, нарушали спортивный режим, и один из приятелей показал мне пачку фотографий – вещей, поднятых со дна на том месте, где разбился «Боинг». А был он зампредом областного КГБ.

– Не случайно на вас вышел?

– Нет, он мой приятель был, просто выпил много в этот день.

– Подослали.

– Я его знал сто лет.

– Значит, вас взрастили.

– А! (Хохочет.) Да-да-да, молодец. Вырастили меня на свою голову... И я начал ковырять информацию, собирать документацию, не думая, что это когда-нибудь может быть напечатано. Повлияла еще такая романтичная история –после Московского кинофестиваля вышел в прокат фильм «Профессия – репортер». Там, если помнишь, человек просыпается в Африке в гостинице рядом с трупом, берет его паспорт, кладет ему свой и полностью меняет свою жизнь. Мне стало интересно, смогу ли я противостоять гигантской системе страны и что-то по-настоящему секретное и важное раскопать.

– А как собирать данные?

– Ну как, я ж мотаюсь в командировки, друзья там есть – кто-то видел, кто-то слышал. Выстраиваешь теории, какие учреждения могли принимать в этом участие. Знакомишься с ними, приходишь совершенно с другими темами, потом что-то цепляешь. Постепенно стало выстраиваться досье. Я уже понял, как мне казалось, что за самолет, как, что и почему сбили, и даже точку предположительную, где он на дне лежит, знал. Уже нашел водолазов, которые мне под камеру рассказали, как они спускались и что доставали, знал имя, должность и место жительства пилота, сбившего «Боинг». Уже был в друзьях Миша Гирс – блистательный строитель подводных аппаратов и капитан подводного аппарата, который нашел этот «Боинг». Все делали гражданские – военные оказались полностью несостоятельными как в уничтожении машины и в заметании следов, так и в поисках на дне у острова Монерон того самолета. Я все фиксировал на видео – люди боялись, начинали позже отказываться, ведь большинство давало подписку о неразглашении...

И когда набрал документов, мы сели с Игорем Голембиовским. Он, тогда еще первый заместитель, прочитал все, но главный редактор – [Николай] Ефимов, текст первого куска снял прямо из полосы. И только через много месяцев я узнал, что Голембиовский повел себя тогда фантастически – сказал редактору, что если тот не напечатает мои репортажи, то Голембиовский уйдет из редакции. И более того – громко расскажет, почему ушел. Он взял на себя все...

Потом я мотался в экспедиции, ребята, жена мне помогали – мы этим занимались примерно в 30 городах, в пяти странах.

– Как этим можно было заниматься в других странах?

– Это уже был шатающийся железный занавес, уже Горбачев говорил по телевизору про перестройку. И «Известия» могли себе позволить отправить Иллеша в Америку, в ИКАО, это ООН-овская комиссия гражданской авиации, чтобы там выковыривать документацию. У ТАСС только было чуть больше, чем у нас, корреспондентов за границей.

И, мотаясь за границу, я понял, насколько важная это была история, мы были ведь прежде страной-убийцей. Обвиняли нас и только нас, а я понимал, что мы нехорошо себя повели, но далеко не мы одни виноваты во всей истории. А где корейская сторона? На эту тему за границей было выпущено много книг и фильмов, но все они страдали одним минусом – мы никого не пускали на свою территорию, а все произошло у нас. И расследование нашего участия на нашей территории было шоком для мира.

После этого Ельцин полетел в Корею – мириться и дружить, а в подарок им привез черные ящики, но ему пришлось сильно сократить поездку – по нашей просьбе (не скажу кто) успел вынуть из них содержимое. Был жутчайший скандал.

– Вы его подставили, получается?

– Ну, там была детективная история. Мужики из разведки звонили в самолет, и уже в самолете все выпотрошили. Я высказал свои соображения, а там просто умные люди оказались. Корейцы в этой истории – кругом виноваты, а юридически – это часть самолета, принадлежащего Корее. И я объяснил, что, если черные ящики попадут корейской стороне, их содержимое никогда не будет обнародовано. И тогда содержимое я предложил передать в ИКАО, в ООН.

– И Ельцин, ничего не подозревая...

– Подарил пустые коробки.

– Зачем дарить вообще?

– Не знаю. Молодые реформаторы очень хотели быть оригинальными. Неужели он сам это придумал? Этого же с перепою даже не придумаешь – взять кусок самолета, на котором висит 260 трупов, и подарить – стороне, которая сильно виновата в этой истории.

– И в чем было изменение позиции ООН?

– Когда мы нашли черные ящики, сделали полные их расшифровки, и все это было опубликовано, был серьезный анализ предыдущих оценок ИКАО. И, уже учтя расследование «Известий», они по-новому провели свое, пришли к выводу о том, что виновата корейская сторона. Почему мы сбили – понятно: ПВО всегда сбивает всех, кто нарушает воздушное пространство. А вот почему нарушили, так и не смогли ответить. После этой истории система ПВО была переделана. Но никто не ответил на вопрос, почему из Анкориджа, откуда взлетал «Боинг», он сразу начал менять курс. Это видели военные диспетчеры.

– Смысл в чем?

– Не знаю, пусть американцы отвечают. А там ответ простой – материалы засекречены, приходите через 50 лет, и все, никаких комментариев.

РОЛЬ «ИЗВЕСТИЙ»

– И ваш «Боинг», как и ростовское дело, возможны были только в «Известиях»?

– Конечно.

– Чем были «Известия»? Почему вы говорите, что только «Известиям» подобное позволялось?

– «Известиям» страшно повезло на нескольких редакторов, которые были умницами и которые брали на себя очень многое. Все редакторы были либо кандидатами в члены ЦК КПСС, либо членами ЦК КПСС. И как они вели, сколько связей имели и как отстаивали позицию, во многом отражалось на том, что можно газете, а чего нельзя. Кроме того, что «Правде» можно все, но она ничего не делает, гнет свою линию. «Комсомолке» нельзя ничего, но ребята там выдрючиваются, поскольку – молодые, а «Известия» в широком представлении ЦК КПСС были некой интеллигентской витриной на Запад.

– Не «Литературка»?

– И «Литературка» тоже. Мы все и разбежались из тогдашней «Комсомолки». [Юрий] Рост, друг мой, ушел в «Литературку», я – в «Известия». Но это все была школа старой «Комсомолки», Юрия Петровича Воронова, великого редактора, да и тот же Аджубей тоже начинал там...

– А сейчас с газетой у вас как? Вас новое руководство попросило на улицу, как и всех? Или вы сами ушли?

– Меня позвали к главному редактору, который все время за мной записывал и приговаривал: «Очень интересно!» И: «Я этого не решаю». Давайте, говорю я ему, когда вы почувствуете, что сможете отвечать за свои слова, мы обсудим мой контракт: что я буду делать, за какие деньги и как часто. Я ж ветеран пешего перехода через Пушкинскую площадь и прошу меня уважать. У меня до сего дня был в «Известиях» персональный контракт.

И вдруг – записка от нового редактора: «Я очень хотел бы получать от вас колонки». Какие? «Вечнозеленые», – пишет. Я не знаю, что такое вечнозеленые колонки! Мы ж договорились обсуждать контракт? А потом из интернета узнаю, что я – уже в штате, и при этом как носитель староизвестинских традиций. И понял я, что общего языка мы не найдем. Если в такой очевидной ситуации ребята не могут держать слово, то что будет дальше?.. Меня удручило еще, что коллеги начали дергаться: «Не может быть, чтоб Иллеш перешел», или наоборот: «Иллеш – предатель». Кого? Чего? Зачем?

Обидно за «Известия». Мне показалось, что за год, который мы с Мостом там поработали, у некоторых людей начали загораться глаза… Начался процесс консолидации – вокруг простых, честных, интересных и профессиональных вещей. И то, что это погибло, да еще и с увольнением всего коллектива, жалко.

– Для нового времени стала нужной новая журналистика? Поэтому все время вымывало газету?

– Убийство началось с войны «Онэксим» – «Лукойл» и продолжалось мало-помалу вместе с бесконечной сменой собственников и заменой главных редакторов. Теперь уже не найдешь, кто прав, и для чего это делалось. Конец печален. Он, наверное, объективен, но печален – когда желтый начальник желтого дома под торговой маркой «Известий» заявляет, что будет делать серьезную газету. «Цирк, а в нем – кино», – как говорил один мой друг после третьей ходки.

Почему жалко газету? Я еще Кожокину сказал такую простую вещь, что не ты и не твои начальники создали «Известия». Сюда люди приезжали из командировок с гражданской войны, с боксерского восстания в Гонконге, здесь ходил по коридорам Иван Лобода, который, когда в политическом споре кончились аргументы, а было это в горах во время войны, взял и показал голую задницу самому Мао Цзэдуну. В кофейне за столиком сидел и болтал с тобой – человек, который придумал Ким Ир Сена. Отсюда в 37-м году уходили отделами в никуда. На фронт уходили, до Берлина корреспонденты здешние дошли… Не мы создавали, и не нам это поганить. А сегодня понимаешь, что в кабинет Бухарина невозможно попасть. Больше того, никто и не знает, кто такой Бухарин, – второй человек в партии, интеллигент, ратовавший за развитие кооперативов и собственно капиталистический путь развития СССР... Не ваше это – «Известия»! Не его, не мое, и не Игоря Голембиовского. Хочешь или не хочешь, это – часть истории страны. Вот этой всей истории – больной, страшной, а иногда прекрасной истории дедов и прадедов.

– И возрождение профессии невозможно?

– Давай будем реалистами – профессия в её серьезном обличье нынче вовсе не востребована. Наступит когда-то период, когда качественная пресса будет востребована, но некому будет ее делать и некому будет рассказать, как ее делать. Вот в чем беда. А сейчас пресса потребляема читателем массовым в той части, где мальчик изнасиловал бабушку, разрезал ее на куски и бросил в туалет. И об этом с восторгом пишут на первой полосе. Можно сейчас заполонить ларьки «Известиями» образца 91-го года. Ну и что? Никто не будет брать. Все будут спрашивать глянец, «Вестник ЗОЖ» или «Комсомолку».

Я хочу сказать, что без движения снизу ничего не получится, какими бы умными и экономически подкованными мы ни были. Правда, сейчас другая путаница – сейчас экономические журналисты считают, что они вполне способны заменить действующих менеджеров в реальных структурах, хотя одно дело – писать об экономике, а совсем другое – раздавать указания на советах директоров. Не понимают. Как мы в 90-х раздавали политические указания, так и эти, откинувшись эффектно в кресле, говорят по телевизору, что, скажем, Мердок ошибки совершает. Или Берлускони плохой управленец своих активов…

– Мы говорили про цензуру в начале, а я так и не спросила, нынешнюю-то вы как воспринимаете?

– Это не цензура, это проституция. Разные вещи! Советская цензура определялась перечнем неразрешенного – 80 или 90% было связано с госсекретом. Другое дело, что секретность была катастрофически преувеличена. Логика хотя бы была объяснима – правила идеология, которая и определяла – что не должны знать немцы, японцы, китайцы или американцы. А что – советский человек. А сегодня мы получаем запреты на публикацию того или иного, связанные с продвижением той или иной олигархической группы к власти или удержания власти чиновниками. Это никак не оправдано, только – интересами определенных кланов. И – деньгами. Бешеными деньгами…

Это не цензура, а совершенно извращенный вариант советского телефонного права. Есть замечательная история в «Бравом солдате Швейке». Поручик Лукаш уходит на дежурство и пишет записку Швейку, что приедет дама и нужно исполнить все ее желания. Возвращается домой и видит Швейка, пьющего ромовую водку и макающего в нее хлеб. «Дама приехала? Выполнил все ее желания?» – спрашивает поручик. «Да, приблизительно шесть мне удалось прочесть в ее глазах. А теперь она спит, уставшая от всей этой скачки».

Так вот редактор нынче – исполненный счастья, начинает сам читать в глазах начальника (или хозяина) его желания.

– Глупый вопрос, но все же, когда лучше было?

– Когда? Я сейчас байку расскажу, которая и на вопрос этот ответит, и вообще несколько пафос нашего разговора понизит. На грешную землю нас опустит. Если знаешь этот анекдот – прости. Однажды группу журналистов центральных газет пригласили на встречу с академиком Александровым – знаменитым физиком-ядерщиком, президентом Академии наук СССР. Журналисты валом поперлись поглазеть на человека, который публично справляет свое супермноголетие. То да се – альфа- и бета-частицы, полураспад полустраны... За окошком Горбачев ввинчивал в гласность ускорение и демократизацию. Ветеран водородной бомбы терпеливо отвечал на самые глупые с точки зрения ядерной физики вопросы. Тут один отчаянный репортер решил взорвать сонное течение торжества. Надулся, набрался смелости и – хвать микрофон. «Что, – говорит он задорно, – скажите вы нашей прогрессивной юности страны: когда бойчей и веселей вам трудиться было? При тиране-Сталине, при кукурузоводе-Хрущеве, иль при четырежды-герое-всех-времен-и-народов-Брежневе?» На вопрос с подковыркой помолчал академик, пожевал губами и выдал: «При Сталине». Зал вместе замер от откровенности юбиляра. Выходит, знаменитый ученый – друг и соратник тиранствовавшего режима? Для уточнения диспозиции журналист продолжил ехидно: «Мотивируйте, поскорее!» Тогда, откинувшись в кресле, Александров с каменным лицом изрек неоспоримое:
«Да бабы в те годы моложе были...»

Похоже и у меня с журналистикой.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page20/

Фотография: Иван Пустовалов

Сергей Пархоменко сейчас работает главным редактором издательства «Вокруг света»

За полгода до выборов медиаимперия Владимира Гусинского пополняется еще одним изданием — журналом, который называется так же, как и главная передача НТВ, «Итоги». Главный редактор Сергей Пархоменко со своей командой и журналом Newsweek (вещь, до этого невиданная: российский журнал не покупает западный бренд, а работает вместе с ним) создает лучший общественно-политический еженедельник девяностых. «Итоги» разгонят одновременно с НТВ — во время атаки на «Медиа-Мост».

Сергей Пархоменко

главный редактор журнала «Итоги» (1996–2001)

Империя Гусинского «Медиа-Мост» формировалась во многом в результате большой серии случайных событий: какие-то неожиданные знакомства, внезапные договоренности, нечаянные успехи — все складывалось одно к одному. Так вышло, что группа журналистов, уходивших из «Независимой газеты» Третьякова (важную роль тогда сыграл Михаил Леонтьев) в самом начале 1993 года, уговорила банкира Гусинского, который никогда раньше ничем подобным заниматься не собирался, вложить некоторое количество денег в медиапроект. Так образовалась газета «Сегодня». По мере того как газета развивалась и набирала популярность, а это происходило очень стремительно, Гусинский почувствовал вкус к новому делу. Ему нравилось, как все устроено, он был увлечен самим процессом, играл в редакцию — как в солдатиков, но в нем постепенно начало бродить смутное ощущение, что это занятие, может быть, должно стать его основным бизнесом. И на протяжении нескольких последующих лет он становился все меньше и меньше банкиром, а все больше и больше медийным магнатом.

Именно потому, что Гусинский был увлечен газетой, в один прекрасный день Олегу Добродееву и Сергею Звереву (не тому, который парикмахер, тому, который теперь важный пиарщик всероссийского масштаба) удалось завести Гусинского на то, чтобы заняться телеканалом, и отсюда родилось НТВ. И чем больше империя разрасталась, тем сильнее ему хотелось, чтобы дело приобрело какой-то международный масштаб. Тем временем наступил 1995 год. Это был чрезвычайно тяжелый для Гусинского момент, когда он первый раз в жизни насмерть разругался с властью: случилась знаменитая «Операция «Мордой в снег» — конфликт между Гусинским и его службой безопасности, с одной стороны, и службой безопасности Кремля во главе с Коржаковым — с другой стороны. Теперь про «Мордой в снег» почти никто не помнит, а в те времена это было невиданное событие грандиозного политического масштаба. Они там в буквальном смысле не разобрались на дороге, чей кортеж должен уступать дорогу, кому можно ездить по городу с гранатометом, а кому только с пулеметами, — и наконец произошло прямое, почти вооруженное столкновение: никто, слава богу, не стрелял, но морды друг другу участники били сильно.

В результате Гусинский был вынужден в первый раз бежать из России и обосноваться в Лондоне. Оттого, может быть, основа для известности именно за пределами России Гусинскому требовалась еще сильнее. В какой-то момент у Гусинского (а может быть, у Игоря Малашенко, который уже тогда был его главным политическим советником) родилась идея наладить партнерство с каким-нибудь крупным американским журналом. Претендентов, собственно, могло быть только два: Time и Newsweek. У Time к тому моменту уже был отрицательный опыт нескольких провалившихся попыток укорениться на российской почве, а вот Newsweek пошел на контакт охотно.

Я впервые получил совершенно для меня неожиданное предложение от Гусинского — придумать новый журнал, а потом стать его главным редактором — как раз в Лондоне. Я тогда был одним из обозревателей газеты «Сегодня», политическим хроникером, занимался центральными властными сюжетами: президентом и его администрацией, правительством, конституционным судом. Происходила реальная живая политическая борьба, дело двигалось к президентским выборам 1996 года, было понятно, что это будут тяжелые выборы. У Ельцина с каждым днем становилось все меньше шансов их выиграть. В общем, я был увлечен «хроникой дня».

Гусинский позвонил из Лондона, и через три дня (с визами тогда было попроще) я прямо из Хитроу приехал на такси к нему в офис. Говорили мы, может быть, полчаса, не больше. При разговоре присутствовала Доринда Эллиотт — тогдашний корреспондент Newsweek в Москве, ее американская редакция попросила тоже поехать, посмотреть, что это за странные люди из России пристают со своими затеями. В общем, получилось, что хоть это был первый в моей жизни визит в Лондон, ничего я там в тот раз не увидел: дело кончилось тем, что мы с Дориндой вернулись в гостиницу, сели там в лобби и просидели двое суток, питаясь чаем и какими-то сэндвичами. Доринда мне рассказывала, что такое Newsweek, в котором я на тот момент никогда не был, как он устроен внутри, чем он хорош и знаменит, и мы обсуждали, как сделать так, чтобы в новом журнале удалось эти ценности внедрить и сохранить. А потом я опять сел в такси и уехал в аэропорт.



Номер журнала «Итоги» от 14 декабря 1999 года

Новый журнал назывался «Понедельник». Но пока шли все обсуждения и разработки, в Москве вышел другой еженедельник с таким названием: «Понедельник» — первый журнал, выпущенный на русском языке Эндрю Полсоном, будущим основателем «Афиши». Так что мы стали срочно придумывать другое название. Придумали: проект стал называться «Профиль». А потом Гусинскому пришло в голову, что нужно, если уж это издание все той же медийной группы, поддерживать симметрию в наименованиях. Раз уж есть ежедневная газета «Сегодня» и ежедневная информационная программа «Сегодня» на НТВ, то пусть уже будет параллель к еженедельной программе «Итоги». Так и сделали. А «Профиль» через некоторое время вышел сам собой. Правда, много лет спустя выяснилось, что все эти годы наш редакционный факс был настроен таким образом, что как его когда-то на заре проекта запрограммировали, так он и продолжает рассылать факсы с грифом «Профиль» на полях.

Для «Итогов» огромное значение сыграло то, что в команду — очень молодую и энергичную — были приглашены люди из совсем другого поколения. Фотодиректором стал Олег Иванов — тассовский фотограф и фоторедактор старой школы, из легендарных тассовских зубров. А арт-директором был приглашен Аркадий Троянкер — гуру, патриарх, классик российского графического дизайна. Человек, который в советское время был главным художником издательства «Книга», самого сильного в смысле дизайна издательского предприятия, с мировым именем. Он, конечно, понимал, в принципе, как делаются журналы, но никогда он не создавал макета еженедельного журнала с нуля, на голом месте, ориентируясь на западные аналоги, это была абсолютно новая для него профессия. Ему было под шестьдесят, а он никогда в жизни не работал в журнальной редакции, не стоял у «конвейера» редакционного. И совершенно не владел никакой техникой, никакими верстальными программами, никакими «макинтошами», ничем. Ему нужен был какой-то мальчик, который по его указаниям «тыкал бы пальцами в кнопки», как он говорил. И вот он вспомнил, что у одной его старой приятельницы, кажется, сын как раз по этой части и что-то такое в этих всех компьютерах понимает. Приятельницу звали Татьяна Толстая, а мальчика — Тема Лебедев. В результате макет «Итогов» создавался таким образом — сидел Тема Лебедев у себя в мастерской, «тыкал в кнопки», а за спиной у него стоял Троянкер, пальцем водил по экрану, говорил: «Это левее, а это повыше, а тут покрупнее чуток…»

Сегодня часто приходится слышать, что «Медиа-Мост» был инструментом в руках Гусинского, с помощью которого он пытался решать какие-то свои бизнес-задачи. Я с этим совершенно не согласен. Очень многое зависело от конкретного издания, от лидера этого издания. Я хотел бы все-таки напомнить, что во главе НТВ в самые отчаянные «инфо-военные» времена был человек по имени Олег Добродеев. То, каким был НТВ, как были устроены отношения между НТВ и Гусинским, в значительной мере зависело от того, какую позицию занимал Добродеев. Точно так же газета «Сегодня» принимала участие в разного рода медийных конфликтах, в том числе в знаменитой войне за Связьинвест, в тот момент, когда ее возглавлял — просто-таки исполнял обязанности главного редактора или интенсивнейшим образом управлял газетой вместе с номинальным главным редактором — человек по имени Дмитрий Бирюков, нынешний директор и владелец издательства «Семь дней». А вот во главе «Эха Москвы» был уже тогда Венедиктов — и позиция «Эха Москвы» по ходу всех войн и разбирательств выглядела совершенно иначе. Во главе «Итогов» был я — и позиция «Итогов» тоже была особенной. Все это определялось живыми людьми, их взаимоотношениями, их отношением к профессии, их пониманием своего долга. Гусинский был живым человеком. Ему можно и нужно было объяснять свою точку зрения, спорить с ним, скандалить, если нужно, иногда хитрить и интриговать. У нас складывались нормальные взаимоотношения между живыми людьми — сложные, но живые. Это было непросто и иногда рискованно: Гусинский был владельцем компании, он был резок и злопамятен, мог в любой момент уволить каждого из своих сотрудников. Но заслуга Гусинского — что он уважал выбор своих сотрудников и готов был вести с ними прямой разговор, выслушивать их аргументы.

«Итоги», конечно, были в уникальном положении. Они были нужны Гусинскому как важный элемент его международной репутации. Я сам много раз видел, как, приезжая в Нью-Йорк, на каких-то важных встречах, светских раутах он представлялся «Владимиром Гусинским, издателем журнала «Итоги» вместе с Newsweek». Есть такое французское выражение — «купить себе балерину». Я много раз говорил Гусинскому, что «Итоги» — это, разумеется, его балерина, и она, конечно, будет танцевать то, что он ей прикажет, но он должен понимать, что танцев хватит ровно на один раз. Я ему говорил: «Ты потратишь свою балерину за пять минут. Репутация журнала рухнет. Доверие к этому имени построено ровно на том, что все видят, как балерина танцует сама по себе, без принуждения. Один раз журнал сломаешь — придется начинать все с начала и строить другой». Для Гусинского и его коллег это соображение было существенным. Аргумент этот работал даже в самые напряженные моменты.

Перед первым туром президентских выборов 1996 года «Итоги» вышли со знаменитой обложкой: крупно лицо Зюганова с пририсованными гитлеровскими усиками. Эти усы пририсовал я — собственноручно. История заключалась в том, что несколько коммунистических звезд, прежде всего генерал Макашов, начали последовательно в предвыборной кампании играть на антисемитской ноте. Зюганов молчал, все ждали, что он вмешается, поставит своих холуев на место. Этого все никак не происходило, а потом он сделал несколько трусливых заявлений, которые при желании давали людям возможность посчитать, что он согласен с Макашовым и остальными подонками. Вместо того чтобы от них отделиться, он сам решил немножечко на этой лошадке покататься, но осторожненько, трусливо. Это невероятно гнусно выглядело. Мы тогда сделали подробный текст на эту тему, а для обложки взяли крупное фото Зюганова, и я вышел в ньюс-рум, где верстальщики сидели, собрал вокруг несколько человек и говорю: «Вот, смотрите, я беру фломастер и рисую. Я сам. Если будет судебный процесс, можете спокойно отвечать, что это я усы пририсовал». Судебного процесса не было, потому что цитаты были точные — и фашистский их характер был очевиден.

Фотография: Иван Пустовалов

После разгона «Итогов» Сергей Пархоменко много занимался изданием книг — в том числе руководил «Иностранкой» и «КоЛибри»

Еще очень запомнилась вся история с болезнью и операцией на сердце Ельцина поздней осенью 1996-го. Тогда несколько месяцев все пытались понять, что происходит со здоровьем Ельцина, разузнать, какой диагноз, чем в точности он болен. Был миллион вариантов, подозрений. Но не было никакой достоверной информации на этот счет: все окружение ельцинское молчало, никто ни единого звука не хотел произнести. Так и не было никаких шансов ничего раздобыть, пока некоторым, например мне, не пришло в голову, что если мы ищем медицинскую информацию, то ее надо искать все-таки у врачей, а не у кремлевских чиновников. Я стал искать источники в медицинских кругах и довольно быстро нашел кардиологов, которые, будучи частью московского кардиологического сообщества, были отлично в курсе всего, что происходит. Выяснилось, что среди кардиологов насчет диагноза Ельцина нет вообще никаких секретов. Спустя короткое время у меня была вся информация на этот счет.

Например, один хороший кардиолог мне подарил чей-то рентгеновский снимок и объяснил, что сердце на нем — точно такое, как у Ельцина, с точно таким же заболеванием, на той же самой стадии, с такой же степенью поражения сосудов и тканей. Я написал большой текст по всем этим разговорам, мы и снимок тот поставили на полосу. И за день до отправки журнала в типографию выяснилось, что верстка попала в руки Татьяне Дьяченко, я уж не знаю, как и кто ей вручил. Ну, и у меня раздался телефонный звонок, и меня очень настоятельно попросили, чтобы статья была на один номер отложена. Аргументация была такая: именно сейчас происходит кровавая борьба за то, чтобы Ельцин согласился на операцию, и есть опасность, что если он увидит публикацию, то взбесится и откажется. А можно, при желании, наоборот, использовать ее как аргумент: принести Ельцину и сказать — вот, посмотрите, что у журналистов уже есть, готовится к выходу, давайте сами объявим, что собираемся оперироваться, пусть информация лучше исходит от самого же президента.

Это была большая проблема, действительно, как уговорить Ельцина: известно, например, что большую роль сыграл тогда Черномырдин, который за пару лет до этого сам перенес такую же операцию шунтирования. Я согласился, но сказал, что тогда я хочу, чтобы в следующем номере, когда публикация выйдет, она сопровождалась эксклюзивным комментарием самого же Ельцина. Мне пообещали — и обещание выполнили: я задал вопросы, какие хотел, и получил подробные ответы, хоть это интервью и было организовано «по переписке», на бумаге.

Между Гусинским и, скажем, Березовским разница очень существенная, и сваливать их в одну кучу совершенно неправильно. Я тут Гусинского ни от кого защищать не собираюсь, но все же хочу напомнить одну простую вещь: как бы ни было модно говорить про Гусинского, что он «все украл и отобрал», — объективно говоря, все то, чем Гусинский владел, он создал сам. Вот просто брал и создавал на голом месте. НТВ — до Гусинского не было, газеты *«Сегодня» — не было, «Итогов» — не было, «НТВ-Плюс» — не было. И все это в отличие, например, от Березовского, который старался брать готовое. ОРТ — было, «Независимая газета» — была, «Коммерсант» тоже не на Березовском начался, и прочее. Давайте не будем про это забывать. Когда «Медиа-Мост» стал серьезно развиваться, Гусинский последовательно и методично сворачивал всю свою стороннюю деятельность. Операции с недвижимостью, строительство, «Мост-Банк» знаменитый, который был когда-то его главным детищем, одним из крупнейших в стране розничных банков, к концу девяностых, в сущности, превратился в банк, который работал на обслуживание самой компании, ее операционную деятельность. Гусинский был первым, кто попытался построить собственную развитую во все стороны медийную компанию. Он был человеком, который по меньшей мере трижды создал условия для формирования журналистской команды чрезвычайно высокого класса: я имею в виду газету «Сегодня», НТВ и журнал «Итоги». Это означает, что Гусинский несмотря на все поразительные особенности своей натуры обладал уникальным талантом создавать правильный рабочий климат, благоприятную среду, в которой росли и развивались такие вот сложнейшие творческие системы.

В одном из последних номеров «Итогов», сделанных редакцией, которой я руководил, вышел текст, который был написан не мною вовсе, а журналистской командой целиком. Я его даже не редактировал и только в конце концов подписал вместе со всей остальной редакцией. Я знаю, кто принес в редакцию дискету с основой текста, — это был кинокритик Юрий Гладильщиков. Я знаю, кто этот текст редактировал и переписывал, — это был писатель Лев Рубинштейн. Я знаю, кто вносил последнюю стилистическую правку, — это был политический обозреватель Дмитрий Пинскер. Текст назывался «Итоги там, где мы»: в нем была одна очень важная, ключевая фраза — «мы избалованы свободой». Свободно делая свой свободный журнал, с тем достоинством, которое нам кажется правильным, мы были избалованы этим. «Итоги» были предоставлены сами себе: люди работали, ориентируясь на свои собственные представления о правильном и неправильном. Редакция написала этот текст, обращение к читателю. Не я его писал, Конечно, мы понимали, что выжить эта штука не может.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page19/

Обложка третьего номера журнала «ОМ» за 1997 год, приуроченного к 8 Марта

Выходит первый номер журнала «ОМ»: наряду с «Птючем» он становится важнейшим изданием для первого поколения постсоветской молодежи — менее шизофреничным и более трендсеттерским, чем конкурент. «ОМ» раньше всех ставит на обложку Лагутенко и Земфиру, главный редактор журнала Игорь Григорьев снимается в клипе Лики Стар, появляется на модных показах и становится одним из первых глянцевых журналистов-селебрити.


Светлана Рейтер

редактор раздела «Мода» (1995–1997)

Я узнала про «ОМ», работая в журнале «Медведь». Там была такая странная полоска, посвященная новым газетам и журналам. Помню, Игорь Мальцев, главный редактор «Медведя» на тот момент, получив от кого-то или купив где-то первый «ОМ» с юношей в лисьем боа на обложке, решил, что это журнал для пидорасов. И написал разгромную статью на 40–50 строк, которую назвал «Под небОМ голубым». Так и узнала.

Редакция «ОМа» всегда сидела где-то в центре и всегда в районе Арбата. На тот момент это, кажется, был Денежный переулок. Когда я пришла на собеседование, меня отвели к Игорю Григорьеву, который сидел в подвале, слушал Аллу Пугачеву и был похож на вампира: у него были темные волосы и глубоко посаженные глаза пронзительного вида.

Первое время поражали вещи, которые со временем стали вполне будничными. Например, что на одно приглашение на показ Инны Шульженко, актуальную в те годы модельершу, Григорьев умудрялся провести всю редакцию. Это было шикарно.



Игорь Григорьев с Ярославом Могутиным в Нью-Йорке

В редакцию постоянно приходили какие-то люди. Заходил художник Илья Пиганов и обещал сделать какие-то съемки. Мамышев-Монро тоже часто бывал. Насколько я помню, как раз в «ОМе» была та самая знаменитая съемка, когда Монро перевоплощался в царя Николая, в Веру Холодную и прочих. В «ОМе» писали про Дэвида ЛаШапеля — сейчас это кажется смешным, но то была первая заметка о нем. Собственно, от выходившего в те же годы «Птюча», который был клубным журналом, мы отличались тем, что вроде как за культуру отвечали.

Чем отличался «Птюч» от «ОМа»? Был такой столичный мальчик Игорь Шулинский, которого не интересовали Алла Пугачева, Наталья Андрейченко, Лика Стар и прочие поп-звезды вроде Сергея Зверева. И был Игорь Григорьев, человек, безусловно, талантливый, приехавший из какой-то глухой деревни. Он завел в журнале раздел «Чилл-аут», где интервьюировал тех самых поп-звезд, к которым был привязан с детства. Я не представляю, чтобы Шулинский пустил в «Птюч» Сергея Зверева. Впрочем, главное отличие было в том, что «Птюч» передирал журнал W и Interview, а «ОМ» — Dazed & Confused и Details. Это было всем очевидно.

«ОМ» сильно повлиял на внешнюю сторону всего дела: Григорьев за счет своих выкрутасов привил молодежи залихватскую манеру одеваться.

Еще одной сильной стороной «ОМа» были колонки. Это был журнал, в котором, например, вел колонку Сергей Курехин. Я ее читала, и для меня это было, как если бы Бог спустился на землю и — вот он в журнале «ОМ».

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page18/

Обложка журнала «Эксперт» образца 2009 года

Бывшие авторы «Коммерсант Weekly» открывают новый деловой журнал «Эксперт». У «Коммерсанта» появляется первый конкурент.


Валерий Фадеев

главный редактор «Эксперта»

В 1995-м произошла известная история с заказухой. Сейчас я уже никого не обижу, давно было. Был такой олигарх Смоленский, который захотел приватизировать банк «Столичный». У Смоленского были хорошие отношения с Володей Яковлевым из «Коммерсанта», тот решил ему помочь и вызвал главных авторов еженедельника Weekly сделать заметку, что это банк плохой. Авторам — Михаилу Рогожникову, Андрею Шмарову и Никите Кириченко — стремно было делать такую заметку, произошел конфликт редакционный и менеджерский. В итоге почти вся редакция еженедельника ушла. Вот это банальное название — «Эксперт» — взято из коммерсантовского лексикона. В заметках использовалась фраза «по мнению экспертов», когда хотелось высказать мнение в заметке, а было нельзя. В начале июня мы выпустили последний номер еженедельника, а уже в июле вышел первый номер «Эксперта». Делался он в редакции журнала «Иностранец», который тоже был в «Коммерсанте». Очень помог Потанин, купил 24% акционерного общества. Почти все журналисты, рекламный отдел перешли в «Эксперт», а на месте Weekly потом образовался журнал «Власть».

Не было ничего сложного, но примерно через год закончились инвестиции, рекламы не было, был маленький рынок. Тогда «Эксперт» был скорее экономическим, даже финансовым журналом, и только позднее концепция изменилась — журнал стал деловым, то есть со взглядом на мир делового человека, в том числе на культуру.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page17/

Первый номер русского Playboy

Independent Media запускает русскую версию журнала Playboy: в России появляется первый профессиональный мужской глянцевый журнал с голыми девушками. Главным редактором Playboy становится Артемий Троицкий.


Артемий Троицкий

главный редактор русского Playboy (1995–2000)

После успеха Cosmopolitan на Сауэра посыпалось огромное количество предложений от других западных издательских домов. В том числе объявился и Playboy International. Дерк предложил мне представить концепцию журнала. Я хотел сделать интеллектуально-эротический журнал. Что-то вроде «Нового мира» — ну или «Юности», — но с голыми девушками. Мне вообще всю жизнь было интересно заниматься просветительством — и тут я тоже хотел изменить традиционные русские представления о настоящем мужике как о вечно пьяном, жирном, неухоженном, по-хамски относящемся к женщинам. Мне хотелось продемонстрировать нашим мужчинам, что возможны и другие — более привлекательные — типажи. Джентльмен, плейбой, вообще ухоженный галантный мужчина, динамичный, следящий за собой, культурный и — что главное в контексте журнала — уважительно, восхищенно и в то же время играючи относящийся к женщинам. Концепция понравилась.

Первые два года работы в Playboy были настоящим праздником. Этот журнал стал могучим магнитом для одних и абсолютным жупелом для других. В Красноярске его запретили к распространению как порнографию, в Новосибирске местная дума постановила продавать его только в секс-шопах, даже в либеральном Петербурге был проведен какой-то милицейский рейд по изъятию журналов из продажи, и я ездил в Смольный к Собчаку это заминать. Точно так же я регулярно ходил в Госкомпечать, где мы утверждали с чиновниками квоты на сиськи и письки. С другой стороны, тут же нарисовалось энное количество крутых парней, бандитов, которые хотели делать с Playboy все — начиная от того, что мне чуть ли не под дулом пистолета навязывали их боевых подруг как девушек месяца и заканчивая многочисленными предложениями о вечеринках, клубах, конкурсах и прочем.

Я представлял себе свою работу как лавирование между Сциллой и Харибдой, где Сцилла — это Госкомиздат, цензура и менты, а Харибда — это читатель, который хочет секса, секса и еще раз секса. Но оказалось, что главные в журнале — рекламодатели, и это игрок номер один. Сначала я их игнорировал, но когда журнал стал приносить большие деньги и привлекать дорогую рекламу, рекламодатели превратились в вершителей судеб. И стали говорить, дескать, писатель Битов — это слишком занудно, а фоторепортаж о московских проститутках — слишком скандально. Стало больше страниц о всей этой мужской моде, гаджетах, автомобилях и прочей херне. И я стал из Playboy потихоньку уходить.



Героиня первого советского фильма с сексуальными сценами «Маленькая Вера» Наталья Негода в журнале Playboy

Я даже диссертации читал про то, что праязык русского мужского глянца был задан Playboy. Мой стиль зиждется на нескольких принципах. Первый — определенное всезнайство: я знаю то, чего не знаете вы, и готов с удовольствием с вами этим поделиться. Дальше — ирония. Плюс фрондерство, непочтение ко всяким традиционным жлобским и косным институтам. Все это потом продолжалось и в других журналах — но, естественно, со своими уклонами. Сережа Мостовщиков в «Столице» внес в это дело такую псевдонародную ерническую наивность. Игорь Григорьев из «ОМ» — скандалезность, замешанную на гомоэротике. Наверное, ближе всего к тогдашнему Playboy стоит нынешний так называемый интеллектуальный глянец, GQ и Esquire. Но Playboy был веселее. Контрастнее. Мне вообще всегда нравилась такая диалектика в духе душа Шарко, прыганье между высоким и низким, прекрасным и отвратительным.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page16/
Фотография: Борис Приходько/РИА «Новости»

Отпевание Владислава Листьева 4 марта 1995 года

1 марта 1995 года происходит самое громкое убийство журналиста в новой России: в подъезде своего дома застрелен сверхпопулярный телеведущий Влад Листьев. Все каналы в знак солидарности в промежутках между новостями транслируют черный экран с портретом покойного, на панихиду приходит Ельцин. Листьев должен был стать главой канала ОРТ: «Останкино» было приватизировано и преобразовано в акционерное общество. 1 апреля 1995-го ОРТ выходит в эфир.


Борис Березовский

член совета директоров ОРТ (1995–2000)

В 1991 году, во время переворота, я был за границей — и раздумывал над тем, стоит ли возвращаться. В конечном счете понял, что нельзя стоять в стороне, как говорится, если не я, то кто? Именно тогда, вопреки своим убеждениям — ведь до того я ни в какой политике не участвовал, — я решил поддержать СМИ. Я понимал, что телевидение является мощнейшим инструментом в политической борьбе. Моей задачей было, если совсем грубо и вульгарно говорить, поставить самый крупный, самый мощный по влиянию телевизионный канал на службу демократическим реформам. И я купил акции ОРТ, чтобы начать идеологическую пропаганду, потому что в противном случае коммунисты могли взять реванш. А вот этого я точно не хотел.

Канал был абсолютно убыточным. На нем государство теряло порядка 200 млн рублей в год — только поэтому оно и согласилось на участие в его деятельности частного капитала. И нам удалось — что очень важно! — несмотря на то что государству принадлежал 51% канала, построить совершенно независимое медиа. Мы, по сути, финансировали канал — ту прибыль, которую я получал через «ЛогоВАЗ», а в дальнейшем через «Сибнефть», частично я тратил на то, чтобы покрывать дефицит бюджета ОРТ. Нам, однако, удалось свести расходы к минимуму: мы существенно сократили количество сотрудников, с одной стороны, и упорядочили получение денег от рекламы — с другой. При этом одним из первых моих действий, когда я пришел на канал, было введение моратория на рекламу. И это было именно мое решение — Влад Листьев, царствие ему небесное, был как раз таки против такого шага. Поэтому я не понимаю, на чем вообще строятся версии, по которым заказчиком убийства Листьева выступал я. Зачем мне это было нужно? Я сам его привел на канал. Я сам отказался от рекламы. У меня просто не было причин желать смерти Листьева. Что интересно: я неоднократно приводил ряд доводов, достаточно убедительно подтверждающих, что за этим убийством стоял Александр Коржаков. Он, напомню, на тот момент занимал пост первого замначальника Главного управления охраны. Но эту информацию никогда не проверяли. Просто делали вид, что ее не было, — и это аргумент в пользу того, что Коржаков действительно был причастен.

Борис Ельцин об убийстве Владислава Листьева

Константин Эрнст

генеральный продюсер ОРТ, на момент убийства Листьева — ведущий передачи «Матадор»

Мы в этот момент заканчивали съемки в Венеции, записывали последнюю подводку. И она была про смерть, потому что Венеция — город про смерть. И последнее слово было — «смерть». Мы собрали вещи, пошли в отель, а оператор Андрей Макаров остановился позвонить из автомата в Москву — мобильных еще ни у кого не было. Мы ушли уже довольно далеко, вдруг слышим — Макаров кричит. Подумали, что на него кто-то напал, и с яростными лицами побежали навстречу. А он бежал, плакал и кричал: «Влада убили».

Я знаю, кто его убил. Я уже это сказал в программе, посвященной 15-летней годовщине смерти Влада. Я знаю, кто и почему его убил, но у меня нет судебно полноценных доказательств, а значит, нечего об этом и говорить.

Алла Пугачева об убийстве Владислава Листьева

Александр Любимов

один из учредителей телекомпании «ВИД»

Убийство Влада многие связали с отменой рекламы (в 1995 году Листьев объявил временный мораторий на рекламу на ОРТ, чтобы разработать более выгодную для канала схему продажи рекламы. — Прим. ред.). Хотя на самом деле решение об отмене рекламы было принято не им, и все это знали. Цель была одна: полностью подчинить себе рекламный рынок, выдавить ненужных игроков. Вообще-то нет ни одного аргумента ни в пользу того, что Влада убил Березовский, ни в пользу того, что его убили за решение, связанное с рекламой на канале. Я в это не верю, так не бывает. Если решение уже было принято, то какой смысл было убивать? Только если это какое-то ритуальное убийство.

В годы, когда я уже руководил «ВИДом», мы испытывали сильное давление олигархов, которые пытались отобрать у нас компанию. Я имею в виду Березовского. Потом пошли другие времена, рынок стал другой. И стало понятно, что группа даже очень талантливых людей в одиночку не сможет делать большое количество программ.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page15/

Про реальных людей «Мегаполис-Экспресс» писал редко, это было чревато судами

Убыточная еженедельная газета «Мегаполис-Экспресс» радикально переформатируется и начинает писать о колдунах, комарах-убийцах, крысах-мутантах и инопланетянах. В России возникает бульварная пресса.


Игорь Дудинский

основатель и журналист «Мегаполис-Экспресс»

Старый «Мегаполис» был перестроечной газетой и в 1994-м уже просто не нужен был — все эти дела выродились. Он закрылся, всех распустили. Но Владимир Волин, хозяин, решил делать второй «Мегаполис», уже совершенно другой; делать первую российскую бульварную газету.

Я писал про покойников, но писал с точки зрения метафизики. Это огромное, мощное знание. Я читал Майринка и переводил его схемы на московскую жизнь. Например, в «Ангеле западного окна» жгли котов, чтобы получить бессмертие. И я писал, что один бомж решил обрести бессмертие, нес в сетке котов, сжег 50 штук. Я придумал слоган газеты: «Экзотика городской жизни». И я ее гнал. Я уже настолько верил во все! Я же был эзотерик, с Южинского переулка (я же ученик Мамлеева, друг Дугина — он начинал в нашем кружке, друг Гейдара Джемаля), воспитывался на эзотерических принципах и всегда считал, что надо донести до широких народных масс какие-то эзотерические знания. И доводил — через «Мегаполис».

Нужно отличать желтую прессу и бульварную. Желтая пресса — это пресса папарацци, схваченного момента, компромата. Желтизна — это когда ты трогаешь, провоцируешь конкретных людей. А бульварщина — когда ты можешь говорить безответственно какие-то вещи.

У нас не существовало власти, «Мегаполис» не трогал никакую власть. Мы просто шли на улицы, искали экзотику. Мы посылали корреспондента и говорили: не возвращайся без материала, придумай что хочешь. Сфотографируй бомжа, напиши, что это инопланетянин, возьми у него интервью, придумай интервью, но надо, чтоб у читателя мозги вынесло к чертовой матери!

Как только пытались уходить в желтизну, это всегда кончалось скандалом. Например, журналистка взяла интервью у Лады Дэнс, которая сказала: «Я полоскаю горло спермой мужа». Мы это печатаем. Есть запись? Да, говорит, есть. А оказывается, записи нет. Судебный процесс! Как-то улаживали. Или я знакомлюсь с теткой. Она говорит, что ее держат в дурдоме. Я, говорит, третья сестра Вертинской: две сестры, чтобы наследство получить, упрятали меня в дурдом. Причем она рассказывает, как у них мебель стоит, как они жили в Харбине, как и от кого она родилась, на что она имеет право и так далее. Я публикую огромный материал с ней. Естественно, Вертинская, Михалков такое судилище устроили! Длился этот процесс год. Ко мне приходили описывать имущество, я все переписал на какую-то тещу сразу. Мы ни разу не платили, потому что платить было нечем — как-то все хитро было устроено, что приходили описывать имущество, а имущества и нет.

Мы видели, как нам пытаются подражать, как появляются конкуренты — «Желтая газета», «Мир новостей». Мы следили, но никак не реагировали — ничего, это естественный процесс. Если ты мебель изготавливаешь, то нужно понимать, что тут же появляются другие люди, которые тоже изготавливают мебель. Просто надо следить, что они делают.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page14/

Обложка шестого номера журнала «Птюч» за 1996 год

Появляется журнал «Птюч» — про едва народившуюся клубную культуру. Героями «Птюча» становятся диджеи и электронные музыканты, много пишут о наркотиках и прочих атрибутах клубной жизни, верстка и дизайн при этом сделаны так, что прочитать тексты часто физически невозможно. Вместе с чуть позже открытым командой создателей журнала одноименным клубом «Птюч» становится символом эпохи русского рейва.


Игорь Шулинский

главный редактор журнала «Птюч» (1994–2003)

Сначала была идея просто открыть клуб, в нем — галерею, а в ней — издавать такой газетный журнал, рассказывающий о том, что происходит в клубе и галерее. Потом в силу своей наивности я думал выпускать журнал художественного характера: жесткий, концептуальный, устрашающий. Но в самом конце 1993 года в моей судьбе появился Женя Райцес (дизайнер и архитектор. — Прим. ред.): мы с ним много говорили, думали, смотрели всякие The Face и пришли к решению, что это должен быть журнал, отражающий всю шероховатость и призрачность моего творческого пути, если с иронией говорить. В результате в «Птюче» был кусочек клубного журнала, были большие заметки о каких-то художественных вещах ну и так далее.

Мы были как котята слепые — абсолютно не знали, куда, чего и зачем. Журналов тогда не было — один только «Домовой». С другой стороны, вес журналов был колоссален. Каждого, кто ехал за границу, просили только об одном — привези журналы. Я помню, привозил The Face и Wired — люди на них просто набрасывались: это был единственный источник, по которому можно было понять, что происходит в мире.

Я тут был в Ростове, и мне рассказали, что «Птюч» финансировался наркомафией. Ну конечно! Первое время деньги давал Александр Голубев (один из основателей «Птюча». — Прим. ред.): к тому времени он уже был серьезным бизнесменом, занимался недвижимостью. А потом предложил: «Ребята, если вы хотите, чтобы все было честно, внесите деньги». А мы ему: мол, денег нет, есть только квартиры. «Ну продайте квартиры и внесите деньги». Так и сделали, внесли свои пять-семь процентов и стали совладельцами «Птюча». Это был, конечно, поступок идиотов. Но мы относились к «Птючу» не как к бизнесу, а как к ребенку. Если ему было что-то нужно, мы несли последнее.


Фотография: Николай Малышев/ИТАР-ТАСС

Презентация «Птюча» прошла в сентябре 1994-го в здании станции метро «Красные Ворота»

Я, когда сейчас читаю наш журнал, удивляюсь, насколько свободно мы выражались. Как будто жили в свободном обществе. Конечно, потом понимаешь, что не всякая свобода имеет право на страницы прессы. Но мы же тогда учились, поэтому было так. Было много неформатной, скажем так, лексики, фраз типа «голова проваливается в трусы». Мата, кстати, было не так много, как всем кажется. Помню, мы делали интервью с Иваном Салмаксовым и страшно накурились. Сейчас его читаешь и думаешь: «Бл…дь, как можно было это написать! Как это можно было читать!» От многих статей в «Птюче» такое ощущение. Но мы пытались говорить на живом языке, пытались этот язык формулировать.

Почему закончился «Птюч»? А почему закончился журнал The Face? Или журнал Details? Их нет — они исчезли вместе со своим временем. «Птюч» — такой же поколенческий журнал, как, скажем, «ОМ» или «Матадор». Они как The Beatles, The Rolling Stones и The Who. Они могли существовать только в определенное время. По идее, они должны были дать какой-то пинок развития национальной журналистики, но им на смену пришли западные сетевые журналы, а своего ничего так и не появилось. В результате мы стали памятниками — людьми, которые что-то когда-то сделали. Конечно, все должно было быть не так. Но мы сами в этом виноваты.

Клуб «Птюч» в 1995 году

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/
История русских медиа 1989—2011

За два десятилетия отечественные медиа прошли удивительный путь: вчерашние культуртрегеры стали пропагандистами, информационный голод сменился тотальным безразличием. Ввиду скорой гибели традиционной прессы «Афиша» поговорила с 50 непосредственными участниками событий и составила краткий учебник истории российских СМИ.

Над материалом работали: Дарья Гаврилова, Михаил Калужский, Олег Кашин/«Коммерсант», Наталья Ростова/Slon.ru, Лола Тагаева, Александр Горбачев, Даниил Туровский, Елена Ванина, Илья Красильщик, Инна Герман, Наталья Кострова, Ольга Уткина, Роман Волобуев

6 июля

Фотография: «Коммерсант Юбилей»

Первая групповая фотография сотрудников «Коммерсанта»
«Коммерсант». Декабрь 1989

Кооператив «Факт» во главе с Владимиром Яковлевым выпускает первый номер газеты «Коммерсант». Сделанный по западным канонам, говорящий с читателем на совершенно новом языке, пишущий наравне о бизнесе и культуре «Коммерсант» становится символом перемен и основоположником российской журналистики. Начинается история новых — несоветских — медиа.

Владимир Яковлев

основатель «Коммерсанта» и его владелец до 1999 года

— Как вы придумали кооператив «Факт»?

— «Факт» был очень нужен, потому что никому вокруг было не понятно, что это за кооперативы, которые вдруг стали появляться, что в них создается, где их искать, что в них можно получить. Мы решили, что можем ответить на эти вопросы. Сняли офис и начали собирать информацию. Девушка в комнате печатала справки, которые у нас покупали за какие-то деньги, и мы говорили, что у нас там за дверью стоит компьютер, где есть вся информация про кооперативные движения.

— В советское время собрать информацию, отличающуюся от той, что была в официальных средствах массовой информации — титанический труд. Вы ее откуда брали?

— Все правильные журналистские проекты имеют особенность притягивать к себе информацию. Если издание попадает в аудиторию, то оно начинает получать информацию, так было в «Факте», так было в «Коммерсанте», так сейчас происходит в «Снобе», которым я занимаюсь сегодня. Есть два способа сбора информации: если информация нужна вам, то вы берете руки в ноги и ходите по городу. Но если кроме вас еще кому-то нужно, чтобы эта информация у вас была, то вам просто нужно заявить о своем существовании. Мы заявили, и информацию нам стали приносить. Позже «Факт» трансформировался в информационное агентство «Постфактум». Мы решили собирать честные новости и сообщать о них людям.

— На сайте «Коммерсанта» написано, что идея создания газеты родилась в разговоре с первым русским миллионером Артемом Тарасовым, это правда?

— К нам в офис в какой-то момент приехал Тарасов, который тогда был одним из организаторов съезда кооператоров, и сказал, что им нужна газета. И предложил эту газету делать. Я долго отказывался, мне не хотелось обратно в журналистику. Но потом сдался.

«Знаете, что нам в итоге обеспечило успех — по крайней мере у журналистов и авторов? То, что мы платили гонорары наличными и сразу. Приходил журналист, сдавал заметку, если заметку принимали, то ему давали деньги»

— Зачем же сдались, если не хотелось обратно?

— Мне было интересно попробовать воплотить в жизнь принципиально новую схему, где мнение журналиста не превалирует над мнением читателя. Это такой святой Грааль современных средств массовой информации: создать ресурс, который будет чем-то средним между медиа и блогами. «Сноб» тоже такой. Мне всегда хотелось делать честные новости, которые были бы не замутнены личным мнением журналиста. И вот мы выпустили первый номер газеты «Коммерсант» и тут же, конечно, перепутали две фотографии на обложке. Вместо Артема Тарасова напечатали кого-то другого. И дальше все пошло как обычно.

— Когда вы придумывали концепцию, вам на кого хотелось ориентироваться? Быть русским The New York Times или The Washington Post?

— Я всегда был большим поклонником The New York Times, и мы, естественно, придумали себе, что мы пытаемся сделать что-то вроде западной прессы. Но по-настоящему мы пытались сделать что-то принципиально новое. И знаете, что нам в итоге обеспечило успех — по крайней мере у журналистов и авторов? То, что мы платили гонорары наличными и сразу. Приходил журналист, сдавал заметку, если заметку принимали, то ему давали деньги. Были смешные вещи. Например, в ежедневной версии «Коммерсанта» существовала ежедневная же колонка, которая рассказывала о западных биржевых новостях. Она была популярная, ее очень многие читали. При этом ни один человек не понимал, про что там на самом деле пишут. Вообще, если сейчас мне где-то попадаются старые номера «Коммерсанта», то я удивляюсь каждый раз, как можно было к этому относиться как к газете. По сегодняшним стандартам это, конечно, детский сад.

— Наверняка на первые номера была довольно резкая реакция наверху?

— Не очень. Мы были для этого слишком странными, слишком выпадающими из обычного для бюрократов порядка вещей, своего рода когнитивным диссонансом. После одной публикации мне позвонил ругаться тогдашний министр иностранных дел. Он некоторое время со мной препирался, а потом просто спросил: «Хорошо, с вами явно бесполезно разговаривать, кому вы подчиняетесь?» И вот я до сих пор помню этот дикий кайф, когда я ответил: «Никому».

— Но вы при этом начали выходить, когда цензура еще вовсю существовала. Как вы умудрялись ее обходить?

— Вышло какое-то очередное постановление, по которому бесцензурными считались рекламные материалы. Я пришел в цензуру и сказал: «Вот у нас тут рекламный материал». Они меня спрашивают: «А почему он у вас выглядит как газета?» Я ответил: «Так это реклама газеты». Прокатило.

— Часть денег ведь в «Коммерсанте» была иностранная. Иностранцы не боялись вкладывать деньги непонятно во что?

— Это было не в «Коммерсанте», это было еще в «Факте». Нам тогда казалось, что мы получили гору злата. Но если вдуматься, американцы дали нам 300 тысяч долларов. И даже не деньгами, а техникой — двадцать или тридцать компьютеров, и это было абсолютное счастье. Первая редакция «Коммерсанта» была на Хорошевском шоссе. И наши американские инвесторы страшно волновались, чтобы с нами все было в порядке. И в какой-то момент они решили, что нужно провести к нам прямую телефонную ли*нию. Кабель в Америку такой. У меня в приемной стоял телефон, на котором не было номеронабирателя, а была только трубка, и если ее снять, то телефон некоторое время трещал, а потом там кто-то говорил: «Hello!»

Фотография: Арсений Несходимов/«СНОБ»

Сейчас Владимир Яковлев работает главным редактором проекта «Сноб»

— Вы сняли рекламный ролик с Игорем Верником — он был такой успешный бизнесмен западного типа, который читал вашу газету. На самом же деле тогда вокруг были суровые малиновые пиджаки…

— Это была первая попытка использовать не реальный образ читателя, а то, кем он хотел бы себя видеть. Та же история, что и с биржевой колонкой.

— Про вас еще со времен «Коммер*санта» говорят как о довольно жестком руководителе.

— Понимаете, у сотрудников каким-то образом должно было утвердиться в голове, что в пять часов газету нужно сдать. Ну, в пять пятнадцать максимум. И что происходило на практике? Ты приходишь к автору, говоришь: «Ау, у тебя дедлайн в пять часов». Но и в пять, и в шесть, и в семь заметки по-прежнему нет. И другого автора у вас нет. Вы этого-то еле нашли и долго обучали. Значит, нужно придумать способ, чтобы для него эти дедлайны имели такой же вес, как для вас. Я тогда сказал, что каждая минута опоздания стоит столько-то. С моей точки зрения, это было единственным возможным решением проблемы.

— После того как газета стала еже*дневной, ее структура сильно изменилась?

— Да, мы с самого начала создавали очень структурированное издание, которое выстроено по степени жесткости близко к сегодняшним интернет-изданиям. Оно было очень информационным, жестким, очень неавторским и с абсолютной идеей гарантированной информации, которую получает читатель.

«Американские инвесторы решили, что нужно провести к нам прямую телефонную ли*нию. Кабель в Америку. У меня в приемной стоял телефон, на котором не было номеронабирателя, а была только трубка, и если ее снять, то там кто-то говорил: «Hello!»

— Когда вы почувствовали, что из газеты, которая делается на ощущениях, «Коммерсант» начал превращаться в работающий отлаженный механизм?

— Это произошло года через два после запуска ежедневника. И связано это всегда с одной вещью: с тем моментом, когда весь коллектив понимает концепцию издания, понимает, какая вырисовывается штука. Тогда уже фигура главного редактора не так важна.

— Как произошло, что вы решили продать «Коммерсант»?

— На самом деле к этому моменту я был уже лишним элементом. Все работало без меня, я не хотел быть центром этого бюрократического аппарата.

— И только поэтому вы решили его продать?

— Да.

— Как вам кажется, газета сильно изменилась после того, как вы ушли?

— Я удивлен, насколько она не изменилась. Мне кажется, она потеряла сool. И стала очень уж официальной газетой. Но это проблема не «Коммерсанта», а той журналистской модели, в рамках которой «Коммерсант» существует.

— Но вы, глядя сейчас на «Коммерсант», воспринимаете его как свое дело?

— После того как я продал «Коммерсант», я уехал, и меня не было в Москве 8 лет. Когда я вернулся, я остановился в гостинице «Националь». Я проснулся, собрался завтракать, открыл дверь — и у меня под дверью лежал «Коммерсант». Ровно так, как под дверью моего номера в Нью-Йорке обычно оказывался Thе New York Times. И это было классное ощущение.

Интервью: Елена Ванина

Александр Тимофеевский

внутренний критик «Коммерсанта» (1992–1997)

«Коммерсант» я читал с первого номера. Помню, как в январе 1990 года, выйдя из метро, купил поднадоевшие уже «Московские новости», в которые были вложены какие-то листки — ну, думаю, агитация. Оказалось, ничего подобного — чистое человеческое счастье. Его сразу же прозвали другой журналистикой. Но другими были вовсе не журналисты, другим было языковое сознание. Тогда перестройка вступила в стадию маразма, от прогрессистов и консерваторов воротило почти одинаково. Прогрессисты, конечно, были человекообразнее, но такие же стилистически тухлые. При Брежневе хорошо написанная статья строилась как грузинский тост — издалека долго течет река Волга: о чем бы ни шла речь, начинаем с того, что пресс-папье упало со стола. Это — степенная застойная поэтика. Перестройщики ее от*вергли, они шли напролом, они брали криком. И писали так, будто им все время давили на мозоль. И прогрессисты, и консерваторы были истериками, со всех сторон бил барабан. Иногда его откладывали в сторону и нежно перебирали гитарные струны, что было еще тошнотворнее. В 1987 году, к семидесятилетию Октября, прогрессивный журнал «Ис*кусство кино» опубликовал статью прогрессивнейшего Егора Яковлева, она называлась «Интимно о Ленине». Статья начиналась так: «Открываю любимый 52-й том…»

Чтобы все это избыть, одной живой воды было мало, требовалась вода мертвая. Как бы совершенно стертая, обезличенная модель «Коммерсанта» стала вожделенной мертвой водой. Богатейшая речь Максима Соколова, например, с инверсиями цитат была немыслима ни в советских, ни в антисоветских газетах. Для нее был нужен модульный ноль. «Коммерсант» 1990 года такой модульный ноль сотворил. И вдохнул в газетный язык многообразие интонаций. Отдел культуры «Коммерсанта» 1993–1996 годов, в котором критика стала литературой, без товаров и рынков в анамнезе никогда бы не состоялся.

С языковым переворотом, совершенным «Коммерсантом» в 1990–1992 годах, связан другой переворот, сам по себе не менее важный. Все газеты и журналы обращались тогда к разным общностям, к каковым от*носился советский антисоветский человек. Он был пионером, коммунистом, ровесником, работницей или крестьянкой, московским комсомольцем и целым новым миром. В перестройку он вдруг сделался демократом, и хотя для демократов не придумали нового издания, к ним устремились все старые, включая журнал «Коммунист». Все эти общности «Коммерсант» собрал на совок и выкинул в мусор. Он обращался не к общности, а к частному лицу. «Коммерсант» был газетой несомненно либеральной, но ни к какой либеральной общественности он не взывал. Его аудиторией стал отдельно взятый человек, частное лицо. Отдельно *взятый человек и есть «господин». Остальные — группы товарищей.

Еженедельный «Коммерсант» 1990–1992 годов — самое важное событие в постсоветской журналистике. Мне тем более легко об этом говорить, что я к нему не имел отношения, будучи его читателем и почитателем, но и только. В «Коммерсант» я пришел в мае 1992 года, уже на излете еженедельника.
5,756