*258. Равенство не значит справедливость

[Владислав Иноземцев]

http://snob.ru/selected/entry/98957

Иллюстрация: Corbis/East NewsИллюстрация: Corbis/East News

Считается общим местом, что российский президент Владимир Путин — мастер тонкого политического расчета, почти гениальный тактик, но в то же время также и человек, который не имеет долгосрочной стратегии развития собственной страны. Постоянно меняя повестку дня (хотя и ратуя за стаби*льность), он не формирует политического и экономического образа России, который хотел бы воплотить в жизнь к тому времени, когда завершится его собственный земной путь. В разных формулировках такие тезисы повторяют практически все — и в России, и за ее пределами, — кто хоть сколько-ни*будь критично относится к фигуре кремлевского лидера.

На мой взгляд, все не так просто. Чем более динамичной становится деятельность российского президента, тем больше появляется оснований пола*гать, что за ней скрыта довольно четкая стратегическая линия. Не претендуя на абсолютную истину, я попытаюсь ее реконструировать.

В. Путин неоднократно называл себя консерватором — но его консерватизм весьма особого рода; он скорее может быть назван консерваторством (от сло*ва «консервировать»). Президент считает пресловутую стабильность не аналогом европейского sustainable development, а скорее синонимом неразвития (non-development) — стояния на месте, или, в лучшем случае, незначительных чисто количественных перемен. Любые перемены воспринимаются им как источник угрозы: от «упаднических» гомосексуальных увлечений в Европе (против которых нужно принять соответствующие законы) до распростра*нения интернета (и потому стоит закупить для администрации пишущие машинки и поменьше заглядывать во всемирную сеть). Он считает объединенную Европу потерявшей любое политическое значение, а информаци*онную революцию неспособной подорвать безудержный рост потребности развитых экономик в сырье. Он видит в православии основную социальную «ск*репу» и, похоже, не сомневается в скором возвращении цен на нефть к от*метке в $100/баррель и выше.

На самом деле подобный подход вовсе не должен считаться аномальным. В истории общественной мысли имелся продолжительный период, на протяже*нии которого такие концепции были не только широко распрост*ране*ны, но даже и доминировали. Во времена высокой античности представле*ния о цикличности были очень привычными. Платон называл наиболее совершенным развитие, «повторяющее круговое движение неба» и «происходящее вокруг какого-то центра» (Платон. Законы, 898 с, а). Полибий писал о «поpяд*ке пpиpоды, cоглаcно котоpому фоpмы пpавления меняютcя, пеpе*xо*дят од*на в дpугую и cнова возвpащаютcя — [вследствие чего] легко пpедcка*зать будущее на оcновании пpошлого» (Полибий. Вcеобщая иcтоpия, VII, 9 (10–11) и VI, 3 (2–3). Ему вторил Тацит: «Вcему cущему cвойcтвенно кpуговое дви*жение, и как возвpащаютcя вpемена года, так обcтоит дело и c нpа*ва*ми». Плотин, основатель школы неоплатоников, позже писал: «Единое еcть вcе и ничто, ибо начало вcего не еcть вcе, но вcе — его, ибо вcе как бы возвpаща*етcя к нему, веpнее, как бы еще не еcть, но будет» (Плотин. Эннеады V, 2, 1). Впоследствие эта версия истории была заменена прогрессистской, но, види*мо, прежние воззрения далеко еще не изжиты.

Мне кажется, что стратегия российского президента основывается именно на циклической трактовке глобальной динамики. Можно вспомнить, как у нас упорно отрицае*тся сама идея о «конце истории» — и с какими пиететом рассуждают о ее «возвращении». Стремительная архаизация нашей идеоло*гии и подмена ее православной этической доктриной также имеет свое основание лишь в том случае, если ожидают обратного колебания «маятника безнравственнос*ти». Я не говорю о практической экономической политике, которая, похо*же, сродни курсу секты «свидетелей высоких цен на нефть» в относи*тельно недалеком будущем.

Выражусь конкретнее. Путинская доктрина «стабильности» и «консерва*тизма» может рассматриваться как рациональная лишь в одной ситуации — в случае, если мы принимаем все происходящее в мире в последние несколь*ко десятилетий как гигантскую девиацию, как масштабное (но, безусловно, временное) отклонение от нормы. Только если исходить из того, что крах и распад Советского Союза был временной ошибкой; что «нравы возвра*ща*ю*тся, как времена года»; что демократия — это недолговечное и неустойчивое состояние общества между имперскими периодами его истории; что мирное сосуществование и глубокая экономическая интеграция — не более чем прелюдия к эпохе новых Версалей и Потсдамов, действия Владимира Путина выглядят воплощением поистине стратегического мышления. Зада*ча велико*го политика в таком случае — не пытаться кого-то догонять или искать правильную нишу для ускоренного развития; в любой из данных ситуаций существует большой риск попасть не в такт, ошибиться, просчитаться или быть застигнутым врасплох.

Настоящая стратегия в таких условиях — стратегия неизменности. Нуж*но заморозить страну, обездвижить ее, сделать воплощением исконной нравст*венной чистоты и самых традиционных экономических форм; быть готовым к новым переделам мира, не заморачиваться условностями международного права; почаще сверять свои действия не с какими-то Декларациями прав человека, а непосредственно с богом. Это в некотором смысле напоминает стремление быть погребенным на Восточном кладбище в Иерусалиме, ведь в миг прихода Мессии счастливчики воскреснут первыми. То же самое и с Россией — если она в наибольшей мере будет соответствовать абстрактным стандартам того старо*го мира, который «ненадолго вышел», но «вот-вот вер*нется», ей будет легко и просто не только встроиться в него, но и стать его несомненным лидером.

Мне искренне хотелось бы ошибиться, но сложно отделаться от мысли о том, что во главе российского государства стоит человек, который действи*тельно, как сказала о нем Ангела Меркель, «живет в другом мире» — причем мы даже не представляем себе, в насколько непохожем на реальный. В этом мире главной стратегией является попытка любым образом обеспечить отсутствие перемен: постоянно отвлекать внимание людей, переключая его с одного бессмысленного сюжета на другой; допускать отток квалифицированных и самостоятельных граждан, способных потребовать реформ и изменений; раз за разом торпедировать модернизацию, чтобы сохранить эта*тистскую экономику, способную реагировать только на приказы, отдаваемые монархом. Эта стратегия ориентирована на «дожитие» — на своего рода телепортацию страны и общества из хронологической точки «а» в точку «б», в которой вся турбулентность останется позади и откроются перспективы «доброго старого мира» XIX столетия. В рамках такого подхода абсолютно все поступки российского президента выглядят последовательными и раци*она*льными — но только в них.

Однако главным остается вопрос о том, «повернется» ли Земля (или иная планета) правильной стороной к тому гигантскому кораблю, команда кото*рого погружена в глубокую летаргию — и если да, то через сколько лет (десятилетий, веков)? Все помнят, что даже великие философы бывали слишком самоуверенны (в отличие от того, что заявлял, например, Фридрих Ниц*ше, умер не бог, а он сам), и тогда что же говорить о политиках? Когда-то настанет день, в который глаза Владимира Путина не откроются навстре*чу утреннему свету, но продолжающий свою стремительную жизнь пост*мо*дер**нистский мир, боюсь, даже не сбавит темпов своего обновления. Что же станет в этом случае с «криогенизированной» страной; как и кому удастся (да и удастся ли) ее оживить?

Похоже, один из фантастических сюжетов, которые обыгрывались в массе наивных книг и фильмов, воплощается в реальной политике, проводимой в склонной к экспериментам стране ее «замороженным» лидером. И, видимо, итога этой очередной попытки осчастливить и российский народ, и весь мир придется ждать довольно долго. Потому что, судя по всему, это вовсе не прихоть дилетанта, а самый что ни на есть стратегический курс.

[Владислав Иноземцев]

http://www.gazeta.ru/column/vladisla.../7830401.shtml
О том, как Россия может изменить свой имидж «плохого парня»

Экономист
21 октября 2015, 08:37

Тезисы речи Путина на Генеральной Ассамблее ООН можно трактовать по-разному, однако очевидным остается факт, что в выступлении российского президента не было предложено никаких стратегических инициатив — как, впрочем, не было их заметно и в заявлениях других мировых лидеров.

Вспоминая Ялту и образование Организации Объединенных Наций, формирование институтов единой Европы и даже недавнюю эпоху «перестройки и нового мышления», невольно задумываешься о том, что мировая политика стала сегодня весьма «технической».

Руководители ведущих держав стремятся избегать крупных инициатив, не предлагая такой повестки дня, которая могла бы открыть перед мировой политикой новые перспективы.

Конечно, на это можно ответить, что любое действие политика — это реакция на тот или иной вызов, и каковы вызовы, таковы и шаги. Этот тезис, однако, кажется мне ошибочным. Нет, считаю я, ничего более бесперспективного, чем реактивная политика — потому что она означает утрату инициативы и, по сути, ее делегирование другим глобальным игрокам. Отчасти на этом и основана «зачарованность» многих мировых лидеров Путиным — какими бы отчаянными ни выглядели многие его демарши, они, по крайней мере, ломают представления о привычной рутине.

Проблема России в этой ситуации заключается в том, что ее шаги не могут быть приняты остальным миром, а проблема остального мира — в том, что он вообще предпочитает никаких серьезных и перспективных шагов не предпринимать.

Мне кажется, такая ситуация очень опасна: она разрушает привычную культуру диалога и лишает мировую политику больших стратегий, на которых она практически всегда строилась. Пресловутый «конец истории» во многом и стал серьезным шоком, потому что, казалось бы, «отменил» стратегии — но теперь оказывается, что отказались мы от них рано, а создавать новые уже успели разучиться, хотя время их настойчиво требует.

Россия сегодня, в том числе и вследствие политики, которую проводило ее руководство в течение последних лет, выглядит «идеальным провокатором» в целом ряде сфер, и могла бы воспользоваться этим, чтобы предложить ряд новаций, выгодных как ей самой, так и остальному миру. Какими они могут быть? Предложу всего три примера.

1. Выработать единый подход к тому, что делать с отколовшимися территориями

Начнем с самого очевидного и самого раздражающего весь мир обстоятельства. С 1990-х годов Россия выступает главным «разрушителем государств» на пространстве бывшего Советского Союза. Выступая в поддержку территориальной целостности многих стран «дальнего зарубежья», от Югославии до Сирии, Москва умудрялась и умудряется при этом провоцировать конфликты и спонсировать сепаратистов в Молдове и Грузии, Азербайджане и на Украине. Радикально выступив против признания Косово, она без сомнений назвала суверенными Абхазию и Южную Осетию. Я думаю, Запад ничего не ждет от России с таким нетерпением, как изменения ее позиции по вопросу поддержки непризнанных государств.

Подобное изменение назрело и по внутренним причинам. Можно заигрывать с Приднестровьем и бесплатно снабжать его газом; можно давать невозвратные кредиты Абхазии и Южной Осетии, не сталкиваясь при этом с каким-либо противостоянием со стороны остального мира, — однако содержать Донбасс, входя в клинч с Америкой и Европой, во всех смыслах недальновидно. Из политики предшествующих лет нужно найти выход, но эффектный и повышающий влияние России в мире.

Им могло бы стать предложение созвать Конференцию ООН по гуманитарному вмешательству и десуверенизации. Задача проста: обсудить ситуацию в мире и выработать единый подход к гуманитарным миссиям — можно спасать мирных граждан в Косово и Осетии, объявляя потом о появлении новых государств, или нельзя? Почему не ввести критерии и не возложить обязанность решения таких вопросов на какой-то специальный орган?

Россия же обижается, что многие проблемы решаются келейно — вот ответ: надо сделать процесс намного более предсказуемым. Более того, надо дать ответ и на вопрос о том, что должно сделать правительство, чтобы его перестали признавать на международном уровне: должен ли это быть геноцид своего собственного народа, более частные военные преступления, дискриминация отдельных национальных или религиозных групп или что-то еще?

Наконец, можно решить, что делать (опять-таки на основе согласованного подхода) с отколовшимися территориями. Потворствовать их независимости или, быть может, «перезагрузить» Совет по опеке, пока еще существующий в системе ООН?

Иначе говоря,

почему бы не остановиться во взаимном разрушении существующего порядка и не «разменять» постсоветские «суверенные» осколки на Косово или Южный Судан.

Не сформировать сообщество ведущих держав, которые играли бы основную роль в разрешении региональных конфликтов? Замечу: такая инициатива поставила бы Запад в неоднозначное положение и стала бы началом настоящей «обкатки» борьбы с «двойными стандартами», которые Россия очень не любит, с ее собственных слов. Но самое важное — это сделало бы региональную проблему общемировой и создало бы серьезную площадку для диалога.

2. Возглавить гонку разоружений

Вторая тема напрашивается столь же настоятельно. В последние годы мир стремительно вооружается. Расходы на военные цели с 2000 по 2014 год выросли более чем в 1,5 раза, достигнув $1,7 трлн. Цифра эта поражает воображение, но не только масштабом, а еще и тем, что она существенно больше скукожившегося российского ВВП, каким он окажется по итогам текущего года, будучи пересчитанным по биржевому курсу рубля.

В этой гонке есть очевидные лидеры — США и Китай.

Чтобы тратить на оборону столько же, сколько тратит Америка, России сейчас нужно направить на эти цели половину своего валового продукта.

Чтобы угнаться за Китаем — его пятую часть. И то и другое попросту невозможно. Я уж не говорю о том, что технологическое наше отставание как от Соединенных Штатов, так и впоследствии от Китая будет только нарастать. Это значит, что мы будем отставать в военной гонке — а если так, то у России есть очень веские основания, чтобы призвать к ее прекращению.

Иначе говоря, Москва могла бы (и момент для этого практически идеален, так как мир откровенно напуган нашей продолжающейся милитаризацией и ростом непредсказуемости нашей политики) предложить созвать новую Гаагскую конференцию об ограничении военных расходов и о разоружении.

В нынешних условиях есть и способ, как добиться широкой поддержки такого начинания в мировом масштабе, — предложить пропорциональное сокращение военных расходов, например, всеми странами G20 (или 30 странами — лидерами по военным расходам) и направить сэкономленные средства либо на помощь беднейшим странам мира, либо на реализацию каких-нибудь экологических программ.

Думаю, первыми такую инициативу поддержали бы европейцы: с одной стороны, именно они в наибольшей мере озабочены агрессивностью России; с другой стороны, менее всего привержены идеологии бряцания оружием и более всего поддерживают цели мирового устойчивого развития.

Предлагая программу глобального разоружения, Россия может достичь нескольких целей. Заявить о себе как о преемнике прежней, исторической, России (которая, напомню, была инициатором аналогичной конференции 1899 года) или (как кому милее) Советского Союза с его мирными инициативами. Заложить основу для сотрудничества с европейскими странами и поставить в довольно сложное положение Соединенные Штаты и их президента-«миротворца». И наконец, привести собственные военные траты в соответствие с имеющимися возможностями, причем сделать это прогнозируемо и контролируемо, а не так, как четверть века назад, когда для этого пришлось разрушить всю страну.

3. Призвать мир к глобальной борьбе с коррупцией

Наконец, еще одна тема, обсуждения которой от России никто не ждет, но которая может стать очень выгодной, даже оказавшись такой же далекой от решения, какой она является и сегодня. Речь идет о коррупции, в которой, как считают на Западе многие, Россия давно уже «впереди планеты всей».

Возможно, это и так, но в данном случае правильно было бы подчеркнуть, что и Запад далеко не так «бел и пушист», как может показаться.

Современная коррупция намного опаснее прежних ее форм потому, что масштабные коррупционные сделки «по определению» интернациональны. Ни один крупный чиновник из развивающихся стран не будет хранить украденное в собственной стране — неудивительно поэтому, что отток капиталов из остального мира в страны ОЭСР превысил в 2013 году $1 трлн в год и продолжает расти.

Созданные в Европе и США благоприятные условия для отмывания средств (лидерами здесь являются, разумеется, карибские офшоры, Лондон, Цюрих и Люксембург) — важнейшая предпосылка расширения коррупции в развивающихся странах. При этом, однако, этот процесс «отмыва» может стать опасным и для самого Запада, так как он разъедает юридическую систему, создает массу лоббистов, снижает иммунитет к коррупции внутри развитых стран.

Если рассуждения Кремля о борьбе с финансовыми злоупотреблениями, о «деофшоризации» и всем таком прочем не фикция, то почему бы не выступить с предложениями о создании институциональных структур по глобальной борьбе с коррупцией? На этом фоне даже некоторые подвижки по противодействию этому злу в самой России (типа ратификации пресловутой 20-й статьи Конвенции ООН по борьбе с коррупцией) выглядели бы вполне приемлемой ценой, уплаченной за восстановление «позитивного имиджа» страны в глобальной политике, тем более если у Путина действительно есть цель изменить «соотношение сил» в мировой финансовой архитектуре и хотя бы немного трансформировать ее нынешние контуры.

Я перечислил всего несколько инициатив, но список можно продолжить. Все они объединены одними и теми же схожими чертами.

Во-первых, из «изоляции» на мировой политической арене нельзя выйти односторонними шагами, предпринимаемыми вразрез или с устоявшимися нормами, или с позицией большинства (относится и к Крыму, и к Сирии). Успех может сопутствовать лишь тем попыткам, которые изначально будут коллективными и окажутся предприняты в тех сферах, где у всего мирового сообщества есть понимание необходимости перемен.

Во-вторых, стратегические инициативы способны сыграть важную роль необязательно в тех случаях, когда они будут приняты и воплощены в жизнь. Само по себе предложение серьезной программы выхода из существующих тупиков способно заметно повысить роль той или иной страны в мире — самые хорошие непринятые инициативы могут затем вспоминаться активнее, чем реализованные, но малозначительные.

В-третьих, очень важную роль играет «наступательная» тактика, ставящая противника в тупик. Никого не впечатлит сентенция «Ну что же вы натворили?!», произнесенная Путиным в ООН, — но признание того, что натворили и мы, и вы, и еще много кто, так давайте же все вместе займемся исправлением ошибок, будет заведомо воспринята позитивно. И даже если в итоге проблема не решится, такое выступление явно запомнится.

Иначе говоря, сегодня мир ждет возрождения стратегического подхода к решению большей части глобальных и макрорегиональных проблем.

Этот подход после «холодной войны» утрачен как Соединенными Штатами, которым стало не с кем коммуницировать, так и большинством других стран, которые, как Россия, предпочитают действовать исподтишка, уповая на гибридные войны и лживую пропаганду.

В этой ситуации тот, кто предложит реалистичные пути по возвращению стратегического мышления в большую политику, получит неоспоримые преимущества.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Владислав Иноземцев]

http://snob.ru/selected/entry/99514

Исторические испытания, выпадавшие на долю нашей страны и ее народа, всегда требовали сплочения и пренебрежения индивидуальными ценностями


Иллюстрация: РИА НовостиИллюстрация: РИА Новости

В политической теории существует множество определений демократии, и каждое из них указывает на ряд ее характерных черт. Не стремясь к оригинальности, возьмем определение Л. Даймонда из его широко известной лекции What is Democracy?; первым и важнейшим признаком демократии в ней указывается способность народа for choosing and replacing the government through free and fair elections (выбирать и сменять правительство путем свободных и справедливых выборов). Сегодня, как полагает большинство политологов, причем не обязательно прокремлевских, в России существует несовершенная, но демократия; ее называют «нелиберальной», «суверенной», «управляемой» или какой-то еще, но сам факт ее наличия отрицают немногие. И даже те, кто готов сказать, что мы живем при новом авторитаризме, не вспоминают со слезинкой у глаз о той вожделенной «демократии, которую мы потеряли» в конце 1980-х или даже в 1990-е годы.

Я боюсь показаться циником и пессимистом, но убежден: коллеги ошибаются. Обратим внимание на ключевое слово replacing — и картина станет совершенно иной. Удалось ли хотя бы раз избирателям в демократической России XXI века сместить с поста лидера Владимира Путина? Или, быть может, такая возможность представилась им в 1996 году в отношении демократичнейшего Бориса Ельцина? Или на каких-то выборах был обделен доверием отец перестройки Михаил Горбачев? Случалось ли в свободных дебатах на съездах КПСС сменить Генерального секретаря? Кто-то выбирал Временное правительство? Или, может быть, Учредительному собранию удалось поменять власть в стране? Дальше можно не продолжать. Какой следует из этого вывод? Если быть предельно честным, только один: в России на протяжении последней тысячи лет демократии не существовало и сегодня не существует. Были периоды, когда мнение населения что-то значило, но и только. Более того, для смены власти даже по воле значительных масс народа, как то было в феврале 1917 года или в 1991-м, требовалось… уничтожить самое государство, так как иного способа избавиться от его руководителя просто не существовало (и, наверное, не существует и по сей день, потому и незаконная агитация приравнивается у нас к посягательству на государственный строй).

Почему же Россия не была, не является и, вероятно, не будет или, в лучшем случае, не скоро станет демократией? На мой взгляд, на то есть минимум пять немаловажных причин.

1. История

Первая во многом связана со спецификой российской истории. В России исторически велика — и, я бы сказал, завышена — роль личности. На протяжении столетий страна ассоциировалась с государством, а государство — с фигурой правителя. За очень редкими исключениями власть суверена не оспаривалась, и практически никогда она не оспаривалась в условиях апелляции к относительно широким политическим силам. Да, перевороты и убийства царей и императоров случались, но даже в таких случаях (как, например, в 1741 году) новые фигуры оказывались носителями чисто личностных качеств. Власть в стране долгое время оставалась не политической, а символической; коллективные объединения не играли в ней никакой роли. Здесь не было ни конкурирующих десятилетиями группировок, ни давления на правителя со стороны дворянства, ни противостояния светской и духовной власти. Следствием стала невероятная персонализация власти, аналоги которой встречались разве что в истории восточных деспотий. Даже когда идеологии стали «материальной силой», в России изменилось немногое. Может ли та же Коммунистическая партия быть названа партией, если она проводила от своего имени столь разную политику, как при Сталине и Горбачеве? Какие бы внешне цивилизованные формы ни принимала российская политика, она во все времена строилась вокруг личностей.

Чем ближе мы продвигаемся к современности, тем более заметным становится данный факт, тем больше он контрастирует с доминирующими трендами эпохи. Демократия — это предельно рациональная форма власти, при этом основанная на возможности альтернативы. Когда на первых «демократических» выборах основным лозунгом становится «Голосуй сердцем!» (понятное же дело, что ума тут не требуется), а главным рефреном — «альтернативы у нас нет», только идиот может предположить у этой страны нормальное будущее. Почему Польша стала демократической страной? Потому что здесь закон был выше «интересов» — и в 1995 году бывший редактор местной «Комсомольской правды» получил больше голосов, чем Лех Валенса, и стал президентом. Почему Россия осталась азиатской диктатурой? Потому что в 1996 году «высшее благо» не позволило осуществиться демократической смене власти. В любой демократической стране фундаментальными являются политические убеждения и идеология, отсюда и развитие партийной системы, необходимое для любой демократии. Нынешний российский президент успел посостоять в трех политических партиях (всякий раз правящих) — и даже возглавить четвертую, не будучи ее членом: может ли что-то более явно доказывать, что идеологии, убеждения и программы не значат ровным счетом ничего в культуре, где объектом почитания и уважения являются лишь чиновничий пост, властные полномочия и — в относительно подчиненной, второстепенной мере — личная харизма?

В современных условиях подобная ситуация катастрофически влияет на развитие страны. В России сегодня нет демократии; в ней есть только безграничный популизм. Власть улавливает настроения масс, в то же самое время и формируя их; она готова в той или иной степени модифицировать проводимую ею политику и даже пересматривать отдельные решения, но она ни в коей мере не предполагает за населением суверенного права прекращать ее полномочия. Популистская система строится не на выборе программ, а на предпочтении личностей, именно поэтому Путин равно популярен как в начале своего первого срока, когда он был проевропейцем и сторонником рыночной экономики, так и сейчас, когда он противостоит Западу, стремится к союзу с Китаем и уничтожает остатки российского предпринимательства. Таким образом, персонализация российской политики и почти полное пренебрежение к идеологиям, программам и методам развития страны — это первая причина, по которой демократия в России не приживается.

2. Культ личности

Вторая причина еще более важна, на мой взгляд. Демократия — это система, где общество поделено на подвижные группы, называемые меньшинством и большинством. Я сейчас даже не буду говорить о том, что права меньшинства должны быть защищены от посягательств большинства — это кажется аксиомой (хотя и не в России). Важнее иное. Меньшинство и большинство для утверждения демократии должны быть подвижны, и принадлежность к ним — определяться убеждениями или политическими позициями. Как сами эти позиции, так и отношение к ним граждан могут меняться, и этот процесс задает демократическую смену власти. Возможность такой смены заставляет каждую из групп с уважением относиться к другой. В Великобритании, как известно, существуют Правительство ее Величества и Оппозиция ее Величества. Происходит это, повторю еще раз, именно потому, что политика в демократической стране в значительной мере деперсонифицирована.

В России с ее постоянным культом личности (в широком смысле слова) и драматизацией противоречий столетиями формировалось восприятие несогласия как преступления. В стране во все времена была масса тех, кто готов был выступить против того или иного режима и убежденно с ним бороться, но любое посягательство на режим воспринималось как посягательство и на страну. В принципе, такое отношение понятно и объяснимо: если ты критикуешь партию, ты вполне можешь быть оппозиционером, но если человека — то только его противником, или, точнее, врагом. Если же этот человек отождествляет себя с государством, его оппонент становится врагом народа, как это и происходило и в долгие века русской истории, и совсем недавно, в период сталинской диктатуры. Оппозиция превращается — и это прекрасно видно в истории 1920-х годов — сначала в «уклон», а потом в «отщепенцев». Даже в намного более спокойные времена само ее право на существование не является очевидным.

Нынешнее отношение к несогласным в России сформировалось во время прежней «оттепели», в 1960-х годах, когда возникло и соответствующее понятие: диссиденты. Диссиденты воспринимаются обществом как те, кто не принимают режим, то есть как люди, не столько предлагающие лучший курс, сколько просто пренебрегающие мнением большинства. Согласитесь, это очень специфическая коннотация: от таких людей не ждут позитивной программы или «конструктивной критики». С ними можно смиряться, но не следует принимать их в расчет. Они могут поспособствовать политическому кризису и даже свалить власть, как в СССР, но они не могут ею стать, как это сразу же стало понятно в России. Собственно, и сейчас в России нет оппозиции — есть лишь диссиденты, по мнению власти, мешающие своей стране «подниматься с колен». Их логично подозревать в связях с внешними силами (в чем всегда обвиняли врагов), а их единственный путь — воссоединиться со своими «хозяевами» за пределами российских границ (что практиковалось еще при советской власти, а сегодня происходит в куда более массовом масштабе). Так формируется непреодолимое отношение россиян к потенциальной оппозиции как к группе недовольных, вероятнее всего, направляемых из-за рубежа и потому не достойных диалога. И можно только удивляться тому, как стремительно восстановилась в обществе эта культура нигилистического отторжения инакомыслия, как только в Россию вернулась в ее явной форме персоналистская власть.

Отношение к оппозиции как к горстке предателей и глубоко укорененное отрицание за ней позитивного значения может быть названо второй причиной того, почему до становления в стране демократии пройдут еще долгие десятилетия.

3. Ресурсная экономика

Третья причина имеет иную природу, но также крайне значима. Россия на протяжении всей своей истории (исключением был краткий период 1950–1970-х годов) была и остается ресурсной экономикой. Ресурс, от которого зависят казна и страна, может меняться: это могла быть пушнина или золото, сейчас нефть и газ, долгие десятилетия — хлеб, но остается фактом, что для содержания центральной власти нужно либо осваивать новые территории и запасы (как в случае с энергоносителями), либо принуждать часть населения к изнурительному труду (как в ситуации с сельским хозяйством). И в том, и в ином случае государство играет в основном перераспределительную роль, концентрируя внимание на том, как извлечь богатства и кому направить ту или иную их часть в приоритетном порядке. Вплоть до наших дней главная часть доходов бюджета формируется за счет поступлений от сырьевой ренты, причем второй по степени значимости статьей остаются доходы от таможенных сборов и пошлин (они сейчас приносят такую же долю бюджетных доходов, какую обеспечивали в США в первые годы после Гражданской войны 1861–1865 годов). Предпринимательство в России традиционно рассматривается не как средство повышения благосостояния общества, а как спекуляция или деятельность, мотивированная исключительно целями наживы. В сознании населения задачи перераспределения богатств явно доминируют над задачами их умножения.

Это обстоятельство является мощным блокиратором демократии. Во многом демократия возникла как система контроля над государством со стороны граждан, обеспечивающих развитие общества и вносящих весомый вклад в его благосостояние. Активное гражданство крайне маловероятно без экономического участия в жизни общества. В России же имеет место ситуация, при которой около 1% населения обеспечивают до 70% экспорта и 55% бюджетных поступлений, которые приносит нефтегазовый сектор. Федеральное правительство демонстративно брезгует подоходным налогом, позволяя распоряжаться им региональным властям (хотя в США он составляет большую часть бюджетных поступлений). С экономической точки зрения в таких условиях требование демократии выступает требованием установить власть «нахлебников» над «кормильцами», сделать так, чтобы люди, которые и так всё получают от государства, еще и определяли его политику. В связи с этим на память приходит система имущественного ценза, существовавшая в ранних европейских демократиях, и оказывается, что само требование демократического участия в управлении всей страной в России выглядит безрассудно иррациональным. «Быдло» может претендовать на участие в выборах местных советов, мэров и даже — иногда — губернаторов, то есть, по сути, тех, кого оно финансирует своими налогами, но почему оно должно иметь право менять президента и правительство?

Страна, в которой население в своем подавляющем большинстве не создает богатство, а потребляет его, не может быть демократической — не случайно переход от «экономики участия» к требованиям «хлеба и зрелищ» совпал по времени с переходом от республики к империи в Древнем Риме. Особенность России состоит в данном случае еще и в том, что зависимость от природной ренты не сокращается, а растет: доля сырья в экспорте увеличилась с 38% в позднесоветский период до почти 73% сейчас, и предпосылок к изменению тренда не наблюдается. Это значит, на мой взгляд, что демократизация выглядит не только нереалистичной, но отчасти и несправедливой. Проблему не решить ни развитием образования, ни воспитанием предпринимательских навыков, ни продвижением гражданских ценностей: те, кто их обретает, стремительно покидают страну, лишь повышая среди оставшихся долю людей, ожидающих подаяния от государства. У просящих же милостыню нет и не может существовать повода требовать для себя прав определять голосованием поведение тех, кто ее раздает, — таково в предельно ясной форме третье препятствие на пути развития демократии в России.

4. Имперский менталитет

Четвертая причина определяется специфическим характером отношения россиян к состоятельности власти. Сформировавшись как страна с оборонительным сознанием и как «фронтирная» цивилизация, Россия впитала в себя осознание первичности общности и вторичности личности. Как поется в одной известной песне: «Жила бы страна родная — и нету иных забот!» — этот посыл крайне силен в мировосприятии населения. Отсюда возникает уничижительное отношение к самим себе и готовность если и не идти на жертвы в порядке личной инициативы, то оправдывать подобные жертвы, понесенные другими, если, конечно, они способствуют реальному или воображаемому «величию» государства. Самым очевидным проявлением этого величия выступает территория, которая не прирастает всем известными темпами к пацифистски настроенным странам. Если учитывать как масштаб контролируемых земель, так и продолжительности контроля над ними, Россию стоит признать самой большой империей в истории человечества [см. расчеты, приведенные в: Taagepera, Rein. ‘An Ovеrview of the Growth of the Russian Empire’ in: Rywkin, Michael (ed.) Russian Colonial Expansion to 1917, London: Mansell, 1988, pp. 1–8]. Собственно говоря, эту линию можно и не продолжать, так как она выглядит достаточно ясной.

Агрессивная демократия — явление достаточно редкое, особенно в период доминирования всеобщего избирательного права. Как правило, по мере развития демократических норм государства становятся менее склонны к войне и насилию (исключением являются операции, обусловленные идеологическими или гуманитарными соображениями, а также оборонительные войны). Здесь и возникает очередная российская ловушка. История показывает, что в колониальной по своей сути стране усиление давления на власть «снизу» в значительной мере является дисбалансирующим элементом. В ХХ веке распад России дважды запускался после самых либеральных и демократических реформ в ее истории — после 1917 и 1985 годов. Поэтому, если стоит задача «сохранить страну» (а этот лозунг был и остается самым популярным), то демократия выглядит более чем естественной ценой, которая может быть заплачена за подобное достижение. Более того, потеря территории является абсолютным критерием несостоятельности правителя, тогда как расширение ее, или «сферы влияния», искупает все его ошибки. Правление Петра I или Екатерины II воспринимаются в качестве великих эпох отечественной истории не из-за превращения России в европеизированную страну или дарования вольности дворянству, а прежде всего из-за военных успехов и территориальных приращений. Соответственно свобода и открытость, принесенные Горбачевым, были забыты на фоне потери значительной части территории бывшей сверхдержавы. И наоборот, успехи Путина в бессмысленном удержании ненужной России Чечни в 2000 году и присоединении еще менее ценного Крыма в 2014-м превратили его в наиболее почитаемого лидера страны. Естественно, апология насилия и агрессии не может сочетаться с демократией, ведь понятие свободы предполагает бóльшую подвижность и бóльшие возможности. Если население того же Крыма для того и голосовало за вступление в Россию, чтобы быть лишено права выразить в будущем иное мнение, понятно, почему так происходит: демократия выглядит недопустимо рискованной в системе, где главной ценностью выступает расширение государственных границ. Иначе говоря, главным препятствием для развития демократии в России выступает специфически российское понимание государства и государственных интересов.

5. Коррупция

Пятая причина — одна из самых оригинальных. Россия — это страна, в которой коррупция и злоупотребление властью являются характерной чертой государственных институтов. Отчасти это обусловленно историей, когда должности чиновников служили способом их «кормления», а отчасти — и современным положением дел, когда произошло невиданное прежде слияние государственной службы и предпринимательской деятельности. Однако факт остается фактом: для поддержания желательного для власти уровня коррупции необходима деструктурированность общества и девальвация практически любых форм коллективного действия.

Именно это идеально достигнуто в современной России. Страна представляет собой сообщество лично свободных людей, которые обладают правами приобретать и отчуждать собственность, вести бизнес, уезжать из страны и в нее возвращаться, получать информацию и так далее. В частной жизни ограничения давно свелись к нулю. Более того, большинство законов и правил легко обходятся, хотя и не могут быть юридически пересмотрены. Последнее как раз особенно важно для сохранения системы, черпающей свою силу в постоянном создании исключительных ситуаций. Между тем для этого необходим важный фактор: государству должен противостоять отдельный человек, а не общество. Коррупция, в отличие от лоббирования, — процесс индивидуальный, чуть ли не интимный. Коррумпированная власть тем прочнее, чем больше приходит к ней индивидуальных просителей и чем меньше оказывается тех, кто готов оказывать на нее коллективное давление. Поэтому Россия в ее нынешнем виде является предельно индивидуализированным обществом: в ней намного проще индивидуально договориться об исключении, чем коллективно изменить норму [см. подробнее: Inozemtsev, Vladislav. “Russie, une société libre sous contrôle authoritaire” в: Le Monde diplomatique, 2010, № 10 (Octobre), pp. 4–5]. Думаю, излишне говорить, что демократия — это и есть процесс формализованного изменения норм с участием широких масс общественности: таким образом, оказывается, что вся система организации российской власти напрямую ориентирована на предотвращение создания условий для формирования демократических институтов. Стоит также заметить, что данная ситуация не является навязанной обществу: будучи рациональными людьми, россияне в своей значительной части понимают, что существующая организация вовсе не обязательно усложняет жизнь, но нередко даже упрощает ее, ведь та же взятка зачастую решает проблемы, которые нельзя преодолеть никаким иным способом. Демократизировать общество — значит не просто избавиться от вороватых чиновников, но и поставить себя в условия соблюдения правил, которые подавляющее большинство россиян, увы, соблюдать не намерены.

Последнее означает, что рост степени личной свободы в авторитарном обществе самым неожиданным образом приводит к формированию «антидемократического консенсуса», который выступает пятым препятствием на пути демократических преобразований.

* * *

Какой вывод вытекает из всего вышесказанного? На мой взгляд, это вывод о фундаментальной невостребованности демократии российским обществом. Стремление к свободе и автономности; ощущение превосходства индивидуальных целей над государственными задачами; отношение к правительству как к институту обеспечения общественных благ, а не сакральному символу; готовность к коллективным действиям, а не индивидуальному решению системных противоречий — все эти предпосылки демократического общества во многом отсутствуют в российском сознании. Любые исторические испытания, которые выпадали на долю нашей страны и ее народа, требовали его сплочения и пренебрежения индивидуальными ценностями, а не наоборот. И поэтому шансов на то, что свободное и демократическое общество вдруг окажется идеалом для значительной части россиян, я не вижу.

Единственный, на мой взгляд, выход может состоять во внешнем влиянии. Недемократическая российская система государственности неэффективна — и на том или ином историческом горизонте она потребует от населения таких жертв, с которыми то не готово будет смириться. Внешнеполитическая и внешнеэкономическая ориентация страны также потребуют в будущем важных решений относительно выбора между Западом и Востоком, между демократическим и авторитарным путем развития. В итоге у страны рано или поздно не останется приемлемой альтернативы бóльшему сближению с Европой, исторической частью которой Россия была многие столетия (и к которой постоянно тянулась экономически, культурно и социально). Европейское же государственное устройство неизбежно потребует кардинальных перемен в организации политической жизни страны и, говоря прямо и четко, установления демократического режима.

Демократия во многом представляет собой процесс десуверенизации правителя, передачи им части своих полномочий народу и согласия с внешней, то есть не «сакральной», легитимизацией. Учитывая, что в России исторически сложилась и ныне существует система, основанная на принципе «государство — это я», десуверенизация правителя может быть реализована только через десуверенизацию самого государства. И если не говорить об оккупации (в российском случае невозможной), то остается лишь один простой и понятный путь: присоединение страны к наднациональному объединению с единым центром власти и нормотворчества. Как бы горько ни звучал этот тезис, но я не вижу оснований полагать, что Россия может стать демократией раньше, чем основные законодательные, судебные и исполнительные решения перестанут приниматься в Москве. «Реальный суверенитет» и реальная демократия в России несовместимы — пока все говорит о том, что при выборе между первым и второй демократические правила не окажутся предпочтительными. Собственно говоря, именно это обстоятельство и отвечает самым четким образом на вопрос, вынесенный в название статьи.

[Владислав Иноземцев]

http://www.rbc.ru/opinions/economics...79473ce3b3c556

Директор Центра исследований постиндустриального общества
В ближайшие пять-шесть лет даже серьезные трудности, с которыми сталкивается сейчас режим Владимира Путина, не угрожают его выживанию. Большие вызовы системе находятся за горизонтом 2020 года. Каковы они и какие риски несут стране? Эта статья публикуется в рамках проекта РБК «Сценарии-2020», в котором известные экономисты и эксперты прогнозируют развитие России в ближайшие годы

Когда в 2008 году лучшие интеллектуалы страны предались сочинению сценариев развития «вставшей с колен» державы, их воображение почти ничто не ограничивало. Подъем на финансовых и сырьевых рынках, приток иностранных инвестиций, ощущение, что «свобода лучше, чем несвобода» – все позволяло строить оптимистичные прогнозы. Нефть по цене $105/барр. (вместо нынешних $60); сокращение неэффективных бюджетных расходов как минимум на 2% ВВП (против их явного роста); активное развитие негосударственной пенсионной системы (уже дважды обворованной в 2013 и 2014 годах); отказ от интервенций ЦБ (оказавшихся в уходящем году максимальными) – это лишь немногое из того, чем гражданам России должен был запомниться 2014 год, по мнению авторов знаменитой «Стратегии-2020».

За это время 2020-й год стал вдвое ближе, а потенциал России и ее политического класса – в разы понятнее. Поэтому сегодня вполне можно наметить основные ориентиры развития страны к этому знаменательному году и предположить, что может ждать всех нас в середине очередного «путинского десятилетия» (термин этот звучал в речах Вячеслава Володина и Игоря Шувалова на сессии «Валдайского клуба» в этом октябре).
Состояние России в ближайшие десятилетия определят два тренда – политический и экономический.

В политике мы окончательно увидели путинский идеал: сочетание советской державности, административного стиля управления и несменяемости лидера. Фактически восстановлена система власти андроповского типа – и за это Владимир Путин заслуживает звание одного из самых талантливых политических экспериментаторов рубежа ХХ и XXI столетий. Проблема, однако, в том, что такая система нереформируема – и это показала история Советского Союза. Поэтому общий прогноз выглядит очевидным: на каком-то этапе (вероятно, нескоро, а не в ближайшей перспективе) режим рухнет, сменившись не либеральным раем и не националистическим кошмаром, а банальным в своей обыденности хаосом.

Вероятность этого тем выше, чем сильнее наша отчужденность от мира. Запад может простить России украинское приключение – но он его не забудет. Россия сегодня и на довольно долгом горизонте выглядит для него опасным, непредсказуемым и агрессивным государством, от которого лучше держаться подальше. Диалогу с относительно разнообразным Западом придет на смену ориентация на Китай, младшим партнером которого Россия и станет как раз к началу 2020-х годов. Это сделает антиавторитарный поворот (часто происходивший в странах, ориентированных на Запад – таких, как Бразилия, Тайвань и даже Южная Корея) крайне маловероятным и заметно снизит его шансы на успех.

Таким образом, в плане политической организации Россию в 2020 году ждет, может быть, и не очень значительная, но очевидная деградация по сравнению даже с временем начала третьего срока президентства Путина.

За годы правления Дмитрия Медведева стало ясно, что модернизация явно противоречит и фундаментальным основам доминирующей в стране рентной экономики. В 2008–2009 и 2014 годах два цикла падения цен на нефть показали всю иллюзорность пресловутой экономической стабильности. В России не сложилась устойчивая национальная финансовая система, страна остается сырьевым придатком развитых держав и полностью зависит от ситуации на глобальных финансовых рынках. Убежден, что в ближайшие годы этот факт будет признан правящей элитой и попытки переломить негативные тренды будут отвергнуты. Россия начнет свое осознанное движение по «сырьевой траектории» с уклоном на восток и юг – и это будет не свободным политическим выбором, а единственной продиктованной экономической логикой возможностью.

Судя по всему, Россия сейчас меняет парадигму развития с условно «казахской» (активное промышленное развитие на основе мощного роста в сырьевом секторе, приток зарубежного капитала, внешнеполитическая многовекторность) на условно «белорусскую» (огосударствление; попытка игры на противоречиях между соседями с Запада и Востока; жизнь «от девальвации до девальвации» с медленным повышением уровня благосостояния и затем «сваливанием» в рецессию).

Цикл такого бессмысленного движения составляет 4–6 лет, и я думаю, что к 2020 году мы как раз и придем к очередной низшей точке синусоидной траектории. Как и в белорусском случае, все возможности и резервы (включая и китайскую поддержку, которая потребуется неизбежно) будут отмобилизованы к президентским выборам, после чего вновь наступит спад. При этом сырьевые цены, которые с большой долей вероятности в ближайшие годы начнут восстанавливаться, поддержат систему еще довольно долгое время, не ставя на повестку дня вопрос ее существования.

Фундаментальная черта путинского режима – полная условность прав на крупную собственность – останется основой его сохранения в обозримом будущем. Российская политическая и экономическая система основана не на целях, а на состоянии, не на результатах, а на процессе. Все в ней – временщики, от министра финансов успешного региона, исчезающего за границей с сотнями миллионов долларов, до бизнесмена, который рад уже тому, что у него отобрали его компанию, но не дивиденды, полученные за время владения ею. В стране нет идеологии – она давно заменена жаждой денег. При этом система открыта, и недовольные правилами всегда имеют право (и возможность) на «выход», что делает ее намного более устойчивой, чем в свое время СССР. Поэтому серьезные трудности, с которыми сталкивается режим, не угрожают пока его выживанию.

Большие вызовы системе находятся за горизонтом 2020 года. ​С одной стороны, технологический прогресс в ближайшие десять лет резко сократит зависимость развитых стран от нефти и газа. Россия с ее поставками будет оттеснена на восток, где с ней будут разговаривать куда более жестко, чем сегодня в Европе. Финансовые потоки, контроль над которыми составляет цель существования политической элиты, начнут истощаться, и борьба за них станет восприниматься как рискованная, но не приносящая должной выгоды.

В этой ситуации элита предпочтет «рассеяться по миру», наслаждаясь плодами награбленного (заработанного); для Запада было бы верхом неосмотрительности мешать этому. Некой аналогией может быть крах СССР: тогда центральная власть, по сути, просто разошлась, спустив флаг и «выключив свет». Разница будет лишь в том, насколько далеко уедут от Кремля его бывшие обитатели.

С другой стороны, к середине 2020-х годов эпоха Владимира Путина подойдет к своему концу и чисто физиологически. «Маневр» по образцу 2008 года будет невозможен по причине очевидной нереалистичности возврата в 2030-м. Поэтому, вероятно, будет принят тот или иной вариант пожизненной власти – причем, скорее, вариант не Дэн Сяопина, а Нурсултана Назарбаева. Политическое «поле» к тому времени будет зачищено так, что никто из находящихся на нем не сможет претендовать на что-либо большее, чем любой другой участник игры.

В такой ситуации уход признанного лидера практически наверняка вызовет череду конфликтов, оборачивающихся политической смутой. Если учесть, что она наступит после еще одного десятилетия выталкивания из страны деятельного, молодого и образованного населения, то она окажется достаточно затяжной, а методы противостояния вовлеченных в нее сил – не слишком цивилизованными.

Всего пять лет назад казалось, что Россия способна отрефлексировать внешние вызовы; «перезагрузить» отношения с Западом; провести хотя бы ограниченную модернизацию; сменить одно поколение лидеров на другое. Тогда все было в режиме light: пятидневная война, полугодовое снижение цен на нефть, быстрое восстановление доверия. Сейчас понятно, что перелома не случилось – и потому дальнейший путь системы просматривается вполне четко: это путь, ведущий к ее коллапсу и хаосу.

Но хотя такая перспектива не слишком оптимистична, она вовсе не безнадежна. После 2020 года видятся контуры «новых 1990-х», которыми, надеюсь, Россия воспользуется лучше, чем «настоящими» 1990-ми. Хотя бы потому, что у страны уже будет пример очередного тупикового пути, по которому она прошла, возглавляемая человеком из авторитарного прошлого.

Несколько лет назад ведущие экономисты по заказу правительства разработали «Стратегию-2020» –​ план долгосрочного развития России. Сегодня об этом плане и показателях, которые в нем ставились, уже мало кто помнит. Горизонты планирования для бизнеса, чиновников и потребителей сузились в лучшем случае до нескольких месяцев. Но думать о будущем все равно необходимо. В проекте РБК «Сценарии-2020» известные экономисты и эксперты рисуют сценарии развития России в ближайшие годы, по окончании экономического и политического кризиса.​ Другие материалы проекта читайте здесь.

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

[Владислав Иноземцев]

http://worldcrisis.ru/crisis/2107263?COMEFROM=SUBSCR

Сегодня среди отечественных демократов и либералов принято говорить о том, что Россия, сначала отойдя от цивилизованного курса во внутренней политике, а затем и оккупировав часть соседней страны, отвергла европейский путь развития, превратив себя — самую большую страну Европы — в яв*ного изгоя, кото*рый ныне может найти союзников только среди антизапад*ных автократий. С последним сложно спорить, но, оценивая, как мы «дошли до жизни такой», не нужно быть излишне категоричными.

Разумеется, развитие России начиная с 2000 г. подчинялось лишь одной задаче: сохранению ныне правящей элитой власти в своих руках ради бесконечного обогащения через некон*тролируемое присвоение природных богатств страны и бюджетных средств. Такая логика предполагала отторжение всего, что мешало восприятию страны как вотчины, а ее населения — как хо*лопов.

Однако это не извиняет европейцев, которые в своей политике в отношении России допустили за четверть века всевозможные ошибки.

1. Старт был дан еще в период перестройки и в первые последовавшие за ней годы. Советский Союз, как известно, начал клониться к закату после восточноевропейских революций 1989 г. и прекратил существование 25 декабря 1991 г. В Европе именно этот период стал временем осмысления как внутренней логики европейских сообществ, так и выработки отношения к внешнему (т.е. восточному) измерению. В результате, с одной стороны, были реализованы реформы, приведшие к подписанию 7 февраля 1992 года — через 44 дня после краха СССР — Маастрихтского договора о создании Европейского союза (вступил в силу 1 ноября 1993 года). С другой стороны, бывшим «союзникам» СССР — Польше, Чехословакии (с 1 января 1993 года Чехии), Венгрии, и даже странам Балтии — было недвусмыслен**но обещано членство в этом новом объединении. Россия же, реформы в которой способствовали историческому воссоеди*нению всех европейских народов и концу холодной войны, оказалась «в стороне» от происходивших перемен. Европейцы не только не предложили ей перспективного членства (которое могло быть обставлено массой обсто*ятельств и переговоры о котором могли длиться десятилетиями), но и в целом отказались от рассмотрения России как полноценной части Европы.

Собственно говоря, проведение границы, «фронтира» Европы по новым рубежам, сложившимся после краха СССР — по сути, по границам Советского Союза конца 1939 г., — стало первой и очень значимой ошибкой европейских политиков.

Уже в этот период было бы гораздо правильнее признать Россию естественной составной частью Европы (которой она была до этого на протяжении как минимум 300 лет и чьи пределы она раздвинула до Тихо*го океана) и попытаться объединить потенциалы западной и восточной ветвей европейской цивилизации. Однако сделано этого не было.

2. Кроме того, европейцы допустили еще одну ошибку, сочтя новую Россию «нормальной» страной и недооценив социальные, политические и мента*льные последствия краха Советского Союза. Если сравнить потерянные тер*ритории, глубину экономического спада, число русских, вдруг оказавшихся за пределами собственной страны, а также массу других обстоятельств, ока*жется, что Россия 1992 г. поразительно похожа на… Германию 1919-го, как раз после Версальского договора. Да, Россия проигрывала не настоящую, а всего лишь холодную войну; да, на нее не накладывались контрибуции, ее «лишь» попросили выплатить долги бывшего СССР, но сходство было сложно не заметить. По сути, на востоке Европа имела не просто «новую страну с переходной экономикой» (an emerging country with a tran*sition economy), а рухнувшую империю со всеми постимперскими комплексами и проблемами. Я не буду прорисовывать эту линию более подробно, но факт остается фактом: Европа, прекрасно помня про то, какую опасность таят в себе униженные империи, не предприняла ровным счетом ничего, чтобы Россия не воспринимала себя проигравшей стороной. Как минимум Европейский союз, уж если он и не стремился инкорпорировать в себя Российскую Федерацию, должен был максимально поддерживать постсоветскую интеграцию, предложить оставшимся странам СНГ «развернуть» европейскую модель на постсоветском пространстве, по сути, начать активный диалог между Берлином и Москвой как столицами крупнейших государств реального и потенциального интеграционных объединений. Это было тем более очевидно, что европейские со*общества сами создавались как средство подавления очагов военных кон*фликтов — и именно эта их способность была крайне необходима в первой половине 1990-х на просторах бывшего СССР. Однако, повторю, и в данной сфере ничего не было сделано.

Я полагаю, что искусственное разделение постсоветского пространства (и особенно его западных и южных «окраин») на Россию и «прочие» страны было второй очень важной ошибкой европейцев, которая во многом обусловила современные конфликты на европейско-российских границах.

Ни Украина, ни Белоруссия не были «колониями» или «покоренными терри*ториями» России даже в том смысле, в каком ими можно назвать государства Балтии. Киев был столицей Древней Руси, Полоцк намного старше Мос*квы; искусственное проведение линии между «метрополией» и другими частями империи означало ни больше ни меньше как покушение на часть «исторической России» (как ее называет В.Путин) и никак не могло сыграть положительной роли. «Объединяющая» Европа выступила на постсоветск*ом пространстве в роли «разделителя», подпитывающего конфликты.

3. Европейцы постоянно использовали применительно к России некие новые, особенные форматы взаимодействия, которые в значительной мере провоцировали разочарования, создавая впечатление (причем вполне обоснованное), что ЕС не рассматривает Москву как стратегического партнера. В 1996 г. специально «под Россию» был предложен формат «Сог*лашения о партнёрстве и сотрудничестве (Partnership and Coopertaion Agre*ement)», который родился из «Соглашений о сотрудничестве (Coopertaion Agre*ement)», до этого подписывавшихся только с группами стран (с АСЕАН в 1980 г. и Советом стран Персидского залива в 1989-м), но не с отдельными государствами. Сразу же после подписания данного документа с Россией по его подобию были заключены соглашения с бывшими постсоветскими республиками, не имевшие серьезных последствий. За этим последовала новая стратегия «Политики соседства» на южном и восточном «флангах». Не сли*шком желая оказаться в одной компании с Марокко, Алжиром, Тунисом, Ливией и Палестинской автономией (равно как и с Арменией, Грузией или Молдовой), Россия отказалась от участия в проекте и сейчас довольствуется ничего не значащим «особым статусом».

В 2010 г. в той же логике с Россией было заключено соглашение о «Партнерстве для модернизации» — и в этом случае сама концепция выглядела еще более двусмысленной, так как Россия однозначно воспринималась как государство, которое необходимо модернизировать, причем по целому ряду параметров и направлений.

Мне кажется, что
опорные попытки европейцев изобразить Россию как страну, которая ну никак не «вписывается» в обычные параметры сотруд*ничества и взаимодействия, является третьей существенной ошибкой наших партнеров.

Так как, хотя в Москве, наверное, были и не против подчеркивания особого статуса своей страны, но только не таким образом, который демонстрирует ее периферийный статус и указывает на невозмо*жность выстраивания по-настоящему партнерских отношений.

4. Следует также отметить, что Европа — и в этом никто не собирается ее обвинять, но всё же — в последние годы стремится не строить никаких стратегических планов. Основа европейского успеха в том, что она движется к достижению своих целей небольшими выверенными шагами, но всё же создание единой Европы было большим стратегическим проектом. В начале XXI века этот проект можно считать завершенным, и теперь от Европы ждут «нового лидерства». Политические безумства России в последнее время — это как раз трагедия великого государства, которое не может ни само стать лидером, ни войти органичным образом в некое ядро государств, открыва*ющих новые горизонты. Союз России с США или Китаем маловероятен и ситуативен, так как экономические и политические «веса» не позволят ему стать союзом равных. В такой ситуации Россия и Европа — естественные союзники: для Европейского союза Россия может стать крайне важным партнером, сотрудничество с которым приносит большие выгоды, но который в то же время остается на более низком уровне, чем ЕС в целом; для России взаимодействие с Европой не менее важно, но при этом она может успокаивать себя тем, что на равных разговаривает с каждым из крупнейших государств Евросоюза. В такой конфигурации ни Москва не сталкивается с неким унижением, ни Брюссель не утрачивает своих лидирующих возможностей.

Я не буду говорить о том, каким потенциалом может обладать европейско-российский альянс, — от совместного освоения российских природных богатств и территорий и расширения общеевропейского рынка до новых уровней влияния сторон как потенциально самой мощной военной сверхдержавы и доминирующей силы в Евразии, — но он, несомненно, стал бы фактором как стабилизации России в рамках мировой политической системы, так и получения Европой нового стимула к стратегическому видению мира XXI века и своего места в нем.

Недооценка стратегического потенциала европейско-российского сотру*дничества — четвертая критическая ошибка западных европейцев,

отказывающихся понимать, что, с одной стороны, европейский проект многие десятилетия жил прежде всего своим расширением и развитием и, с другой стороны, что Россия (как прежде та же Германия) не может быть безопасной для Европы иначе, как будучи инкорпорирована в европейские институты и развиваясь с учетом, а не вопреки, их внутренней логике.

5. Эти — а также некоторые другие — ошибки так или иначе имеют политическую природу. Но следует также признать, что
европейцы оказались не слишком дальновидными и в выстраивании собственного образа в глазах как большинства россиян, так и широких профессиональных групп внутри России,

которые могли бы выступить естественными союзниками Европы как люди, в общем и целом разделяющие европейские ценности.

Прежде всего крайне значимым сигналом со стороны ЕС могла бы стать отмена виз для российских граждан.

Большинство аргументов, которые мо*жно слышать в связи с этой проблемой, не выдерживают критики. С одной стороны, проблема мигрантов из третьих стран не стоит остро, так как отсутствие виз не оз*начает отсутствия контроля на границе. Как сейчас в аэропортах и на вокзалах проверяют наличие у отъезжающего визы, так проверяли бы и наличие российского паспорта. С другой стороны, всегда можно составить базу нежелательных лиц и не допускать их в европейские страны — эта прак*тика существует почти везде; появление в Европе россиян, официально внесенных в санкционные списки, делает рассуждения европейцев о «проблематичности» безвизового въезда совершенно смешными. Между тем принятие соответствующего решения стало бы мощнейшим ударом по антиевропейской риторике, которая сегодня нарастает внутри России.

Не менее существенным фактором выступила бы

либерализация торговых отношений — и, в частности, применение к России, например, таких же норм, которые обычно содержатся в Соглашениях об ассоциации, — причем даже в одностороннем порядке.

Россия — страна, экспортирующая в основном сырье, которое в Европе не производится в достатке; аграрная продукция, в которой мы тоже можем оказаться конкурентоспособ*ными, регулируется Единой сельскохозяйственной политикой, и ее экспорта из России тоже можно не бояться. Всё остальное сводится лишь к продукции нескольких отраслей, которая ни при каких обстоятельствах не разорит европейские компании, — но в то же время подобное одностороннее открытие рынка, если бы оно стало реальностью, могло бы оказать поистине заворажива*ющее действие на российское предпринимательское сообщество.

Я даже не говорю о том, насколько серьезное влияние на российское общество могли бы иметь даже символические шаги со стороны ЕС, — наприм*ер, прямое предложение России подать заявку на прием в Европейский со*юз

(а еще лучше — приглашение начать переговоры о членстве, исходящее от самого Брюсселя). Разумеется, учитывая основные цели и «идеологические постулаты» российской элиты, такое предложение сегодня было бы отвергнуто, — но оно разделило бы проевропейскую и традиционалистскую части российского общества сильнее, чем любой другой фактор, и мобилизовало бы прозападные силы, которые сейчас пребывают в стране в полном анабиозе. Иначе говоря, Европа, которая сегодня обладает одной из самых мощных «мягких сил» в мире (замечу: ни одна другая страна или союз не расширился столь масштабно за полвека, как ЕС), практически полностью отказывается применить ее для «соблазнения» России.

И это, на мой взгляд, непростительный промах современной Европы.

* * *

Сегодня мы имеем уникальную ситуацию. В то время, как в значи*тельной части мира, от Восточной Азии до Латинской Америки, элементы европейской культуры и европейского образа жизни проникают всё глубже в повседневные практики; когда Европа оказывается крайне успешной в установлении новых стандартов производства, природопользования и качества жизни даже в отношении неевропейских народов, самая крупная европейская нация показательно демонстрирует свою «неевропейскость» — которая на деле никогда не была ей свойственна.

Причину этому я вижу, разумеется, не в том, что Россия сильна, а Европа слаба, хотя некоторые кремлевские политологи и пытаются изобразить ситуацию именно в таком свете. Она скорее заключается в том, что Россия сегодня слишком слаба для того, чтобы требовать достойного ее места (никакое «вставание с колен» не воплотилось в реальной экономической мощи и политической влиятельности), но при этом слишком горда, чтобы общаться с более серьезным партнером с позиций младшего. Если бы политики в ЕС были более мудры, если бы они почаще вспоминали стратегию и тактику тех своих предшественников, которые в свое время превратили Германию в самого последовательного «европейца», — они нашли бы правильный язык и правильные концепты для общения с Россией. Во все времена и на всех континентах, если союзы более сильного с более слабым проваливались, вина за это могла возлагаться только на первого, который не нашел подходящего метода общения со вторым. Сегодня, я убежден, крайне важно повторять, что значительная часть вины за то, что современная Россия действительно не является Европой, — лежит на самих европейцах. Потому что в условиях, ко*гда российским властям выгодно противостоять Европе, изменение нынешнего положения вещей может прийти не из Москвы, а из Берлина или Парижа, Рима или Брюсселя.

Автор — доктор экономических наук, директор Центра исследований пост*индустриального общества.

[Владислав Иноземцев]

http://www.rbc.ru/opinions/politics/...7947db07ddf7fc
09.11.2015, 10:23

Директор Центра исследований постиндустриального общества

Экономические санкции вовсе не норма для мирового сообщества. Делая иной вывод, российские государственные деятели обманывают сами себя и создают условия для изоляции страны

Экономика войны

Осенью в Сочи прошло очередное заседание Валдайского клуба. Родившаяся для обсуждения повестки интеграции России в мир площадка по крайней мере с 2008 года превратилась в место дебатов о холодной войне — сначала воображаемой, а потом и почти реальной. В этом году эксперты клуба «посоветовали готовиться к долгой эпохе санкций и гибри*дных войн». Это подчеркнул и президент Владимир Путин («реальность современной гло*бальной экономики — это торговые и санкционные войны, [которые] используются в том числе и как инструмент недобросовестной конкуренции»). Такая новаторская трактовка достойна, на мой взгляд, комментария.

Мировая политика, разумеется, никогда не была полем одного лишь равноправного сотрудничества, интеграции и взаимопомощи. Конфликты между государствами происходили всегда — и всегда в них переплетались геополитические и экономические аспекты. Всегда страны имели союзников, которым многое прощалось, и оппонентов, с которыми они предпочитали разговаривать с жестких позиций. Однако считать, что именно сейчас в этом мире что-то резко поменялось, — как минимум допускать существенное преувеличение.

С одной стороны, стоит заметить, что на протяжении столетий экономические разногласия сплошь и рядом вызывали политические и даже военные реакции. Знаменитая формула о «дипломатии канонерок», хотя и родилась раньше, стала знаменитой после морской блокады Венесуэлы военными судами США, Великобритании и Германии в 1902–1903 годах в ответ на отказ Венесуэлы платить по долгам. Франция и Бельгия в 1923 году оккупировали Рурскую область по причине срыва Германией репарационных платежей, предусмотренных Версальским договором. Великобритания и Франция решились на военную интервенцию в 1956 году, после национализации Египтом Суэцкого канала. Сегодня ничего подобного в мире не происходит и не предвидится. Экономические проблемы остаются очень значимыми, но противоречия в данной сфере практически нигде не решаются с позиций силы. Войны за обладание ресурсами и территориями остались в прошлом, и на этом фоне российское крымское «приключение» выглядит шокирующим исключением. Утрата войной экономической основы — фундаментальная черта глобальной политики XXI века.

Битва санкций

С другой стороны, на политические провокации все чаще даются экономические ответы, хотя в этом тоже нет ничего нового. Еще в 1917 году в США приняли Trading with the Enemy Act, легализовавший торговые эмбарго против стран, с которыми Америка находится в состоянии войны или которые ре*ализуют в отношении США недружественную политику. В ХХ веке торговые и финансовые санкции стали очень распространены: им подвергались более 50 стран (среди которых ЮАР, Куба, Китай, Бразилия, Сербия, Панама, Бирма, Ирак и многие другие), причем в некоторые годы (в начале 1990-х, например) одновременно под санкциями развитых держав находилось до 30 государств практически на всех континентах. Сегодня, замечу, их число намного меньше — всего девять стран, причем две из них, подвергнутые ранее самым комплексным санкциям (Куба и Иран), выходят из этого режима в текущем году. Санкции, примененные в 2014 году к России, объективно являются достаточно мягкими и катастрофически на экономику страны (в отличие, например, от сербского случая) не влияют.

Иначе говоря, современный мир, хотя он остается миром политического неравенства и противоречий, никак не стоит называть миром беспредела и санкций. С 1974 года действия, направленные на пресечение торговли с той или иной страной третьих государств, подпадают под определение агрессии. Несмотря на то что в мире сохраняется практика отказа от экспорта в «подсанкционные» страны тех или иных товаров (прежде всего высокотехнологических или продукции двойного назначения), сегодня число запретов на импорт (то есть чистого протекционизма) находится на историческом минимуме. Россия только потому и смогла ввести свои знаменитые «продовольственные» санкции, что оборот сельскохозяйственной продукции практически не регулируется нормами ВТО, в противном случае «антисанк*ции» были бы немыслимы.

Свой путь в тупик

В современном мире санкции не становятся правилом. Делая иной вывод, российские политологи и государственные деятели обманывают сами себя, выдавая вид, открывающийся из санкционного «угла», в который их поставили, за глобальную картину. И начинают ограничивать свободу выбора собственных граждан, «национализировать» элиты, превращать страну во все более автаркичное сообщество. Представляя санкции как «важнейший инструмент мировой политики», мы невольно солидаризируемся с теми странами, к которым они применяются или применялись, тем самым ускоряя свою трансформацию в глобального изгоя. Склонность формирующегося общественного сознания к резкому противостоянию подталкивает политиков к новым неадекватным действиям (или позволяет им на них решаться). Обоснование на «теоретическом» уровне естественности санкций в международных отношениях XXI века не столько позволяет адекватно понять глобальное устройство, сколько дает основание не интересоваться им, отмахиваясь от идущих в мире процессов.

Концептуальная новация Валдайского клуба интересна прежде всего потому, что знаменует собой новый этап мифологизации отечественной политической мысли. В «базовом тренде» 2000-х годов доминировали попытки обосновать уникальность России, аргументировать то, что страна может не подчиняться общим правилам, строить особые формы демократии, специфическим образом организовывать взаимодействие государства и гражданского общества. При этом они предпринимались именно под лозунгом того, что мир не может быть унифицирован и некоторые кажущиеся «об*щими» закономерности не столь уж и глобальны. Сегодня мы видим совсем иную попытку: выдать аномальное положение, в котором оказалась Россия, за новую норму современного мира. Санкции, примененные к нам, оказывается, вовсе не девиация, а суть формирующегося мирового порядка. Применение силы для захвата части соседнего государства, как выясняется, не нарушение международного права, а воплощение новых принципов (или в лучшем случае элемент той «игры без правил», которую видят в современном мире адепты внешней политики Кремля).

Международное право и международные правила только лишь усложняются и становятся более комплексными и сложными. Расширяется пространство коллективных действий (ни одна односторонняя акция, в которых Россия обвиняет Запад, на деле не является такой уж «односторонней»). Растет число эффективных региональных организаций (и нам некого винить, кроме самих себя, в том, например, что Россию не пригласили в переговоры по транстихоокеанскому партнерству). На все это, разумеется, можно не обращать внимания, полагая, что именно наша повестка дня тождественна глобальной. Но это будет такой же ложью, как и, например, сообщения северокорейских властей о том, что атлеты из этой страны выигрывают командный зачет на Олимпийских играх.

Санкции, которые западные страны ввели против России, безусловно, не способствуют развитию отечественной экономики и ограничивают финансовые возможности страны. Но, на мой взгляд, в этой ситуации нужно сделать все необходимое для того, чтобы они не отразились по крайней мере на наших ментальных способностях и не извратили наше сознание до того состояния, которое будет полностью несовместимо с современным миром. Экономические реалии меняются довольно быстро, а фобии и мифы порой живут десятилетиями.


Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

[Владислав Иноземцев]

http://www.mk.ru/incident/2015/11/18...li-vyvody.html
Следует не столько наращивать усилия в войне с террористами, сколько поддерживать те силы, которые могут быть заинтересованы в их сдерживании
Сегодня в 14:12,

Две трагедии, которые разделили всего десять дней, — взрыв российского пассажирского лайнера над Синаем и атаки на мирных граждан в Париже — вновь поставили проблему терроризма в центр внимания политиков, интеллектуалов и журналистов. Это понятная и объяснимая перемена не должна, однако, подменять собой всю прочую повестку дня — как внутриполитическую, так и международную.

фото: AP

События последних двух десятилетий показывают, что вылазки террористов — сами по себе ничтожные по сравнению с многими происходящими в мире событиями — способны радикально изменить ход истории. На рубеже 1990-х и 2000-х годов сепаратистское движение в Чечне вызвало в России потребность в «сильном лидере», и в итоге страна по сути лишилась демократических завоеваний первых постсоветских лет, а в последнее время превратилась в существенную угрозу для своих соседей. Теракты в Нью-Йорке и в Вашингтоне 11 сентября 2001 г. спровоцировали вмешательство США и их союзников в дела Афганистана и Ирака, запустив маховик непрекращающейся войны на Ближнем Востоке, которая откликается и будет откликаться всплесками насилия в разных регионах мира. При этом, как показывают последние события, никакие победные реляции на самом деле не свидетельствуют о победе над глобальным террором.

Причина тому понятна: терроризм — это не обязательно оружие трусов, как сказал на днях президент Ф.Олланд, но практически всегда оружие бедных. Теракты на «Норд-Осте» в Москве или в бесланской школе не стоили и тысячной доли средств, потраченных Россией на «замирение» Чечни; удары по Всемирному торговому центру и Пентагону — миллионной части затрат США на Афганистан и Ирак. Бедных, озлобленных на более успешных — фанатиков, в любом ином мнении видящих оскорбление их чувств, по мере продвижения глобализации будет становиться только больше. И терроризм в мире, увы, не удастся победить никакими военными усилиями — просто потому, что развитые страны на каждом новом «витке» антитеррористической борьбы всё быстрее будут задумываться о том, какова цена иллюзорных побед в этом бесконечном противостоянии.

Какие же уроки можно извлечь из пусть и не очень традиционного осмысления произошедшего в последние недели?

Первый, и самый основной, заключается, на мой взгляд, в том, что наш мир становится все более разнообразным. Его нельзя выстроить не только по западным лекалам, но и по тем правилам, которые мы приписываем «цивилизованному» миру. Сегодня на планете есть регионы и общества, в которых не действуют «общечеловеческие» принципы и где человеческая жизнь не признается высшей ценностью. И я не думаю, что эти части мира изменятся от того, насколько интенсивно их будут бомбить с воздуха или прочесывать на земле войска любых коалиций. Мы зря считаем, что каждый народ может иметь свое государство, что каждая территория должна принадлежать какой-то стране и что у них всех должны быть представители в международных организациях. Я вполне допускаю, что в мире образовываются и будут образовываться своего рода зоны хаоса, которые гораздо проще и правильнее локализовать и в дела которых не вмешиваться, чем пытаться «реорганизовать» или колонизировать их. Собственно, последние теракты выглядят в первую очередь как сигнал о том, что рост внешнего вмешательства в такие зоны приводит к обострению борьбы их представителей с цивилизованным миром. Поэтому, мне кажется, следует не столько наращивать усилия в войне с запрещенным в России «Исламским государством», сколько поддерживать те силы, которые могут быть заинтересованы в его сдерживании, но ни в коем случае не переходить к решительным военным действиям в самом регионе его влияния.

Второй урок заключается в том, что следует разделить внутренний и внешний контуры угроз, которые сегодня существуют в мире.

«Внутренний контур» — это безопасность внутри развитых стран, и на ней следует сделать сейчас основной акцент. Иначе говоря, не следовать призыву российских лидеров «перенести фронт войны с террором» за пределы государства, а радикально повысить качество антитеррористической работы в собственных странах: ограничить миграцию из опасных регионов, расширить агентурную работу в среде приверженцев радикального ислама, наладить обмен информацией между спецслужбами, мониторить поездки граждан в «неблагополучные» регионы, лишать гражданства за участие в террористических движениях, выдворять их сторонников из европейских стран, невзирая ни на какие права человека. При этом, я полагаю, не следует вводить никаких «экстраординарных» мер типа ограничения свободы слова и распространения информации, не говоря уже о гражданских свободах (выборов, собраний, и т.д.). Развитые государства не должны допускать снижения степени свободы большинства своих граждан — иначе этот тот же путь к демонтажу демократии, по которому пошла в 2000-е годы Россия. Пример США показывает, что вполне возможно обеспечить безопасность в собственных границах, даже воюя в Ираке и Афганистане.

«Внешний контур», напротив, должен быть во многом предоставлен самому себе. Бессмысленно и глупо ограничивать полеты в Египет или в любую иную страну только из-за того, что террористы взорвали там самолет. Граждане должны понимать, что в странах, где дешевизна всего и вся обусловлена прежде всего отсутствием элементарного порядка, безопасность не может быть гарантирована. И вообще, следует свыкнуться с мыслью, что наш мир опасен. Граждане развитых стран привыкли к тому, что можно совершать десятки межконтинентальных перелетов, не сталкиваясь с риском, — в то время как их предки имели 20–30%-ный шанс не вернуться из плавания в Америку, не говоря уже о кругосветке. Создав глобальный мир, мы вызвали к жизни массы новых противоречий и конфликтов, которые можно немного притушить, но искоренить которые невозможно. Как при строительстве очистных сооружений можно за разумные деньги нейтрализовать 80% отходов, но при этом никак невозможно очистить стоки от всех вредных примесей, в безопасности можно оградиться лишь от части угроз, но не от всех. Иначе говоря, следует предупреждать граждан о возможных опасностях, но не ограничивать их свободы любыми государственными приказами.

Третий урок заключается в том, что пришло время поинтересоваться экономическими аспектами войны с террором. Как я уже говорил, вылазки террористов имеют весьма ограниченные последствия, если не раздувать их с помощью политиков и интеллектуалов. Конечно, каждая потерянная в терактах жизнь священна — но так же дороги близким любые жертвы катастроф, дорожных аварий, врачебных ошибок и многих других инцидентов, а сравнение количества потерянных душ в первом и в остальных случаях поражает воображение: число погибших в Париже равняется количеству жертв дорожных аварий в России за два дня и числу людей, которые гибнут в перестрелках в США за три дня. Ни первая, ни вторая проблема, однако, не привлекают такого внимания, как международный террор, обсуждаемый на саммите «Большой двадцатки». На мой взгляд, пришло время отказаться от единодушного одобрения наращивания военных расходов на борьбу с международным терроризмом и оценить, сколько жизней может быть спасено, если сэкономленные средства направить на более злободневные цели — туда, где их траты прозрачнее, а результаты куда очевиднее.

В заключение повторю: мы уже два десятилетия живем в мире, где террор, причиной которого является ненависть неудачников к успешным, зашоренных к свободным, ослепленных религиозностью к атеистам, стал фактором повседневной жизни. Убеждать себя в том, что его можно легко победить, а радикалов уничтожить — это значит предаваться откровенному самообману. Пришло время не рассказывать друг другу сказки, а серьезно задуматься над тем, как повысить безопасность и сохранить свободу внутри развитых стран, оградить мир от безумия, распространяющегося в отдельных регионах мира, и, наконец, как сделать борьбу с терроризмом экономически оправданной и рациональной. Это придется делать — даже несмотря на желание драматизировать потери и представить результат любой террористической атаки как основание для очередного исторического «поворота»…

[Владислав Иноземцев]

https://www.facebook.com/vladislavl....88866227890604
С интересом прочитал новости о г-не С.Нарышкине, по некоторым слухам более десяти лет назад переписавшем мою статью в свою диссертацию. Какие тут могут быть комментарии?
Во-первых, я не знаю людей, которые воспринимали бы Сергея Евгеньевича как учёного, а не политика или администратора. Произошедший случай показывает (и я много писал об этом), что не каждый депутат должен быть профессором, не каждый генерал – миллионером, и не каждый олигарх – сенатором. Каждый должен заниматься своим делом, как в любом нормальном обществе. Поэтому случившееся меня вообще не удивило и не возбудило ну никаких эмоций.
Во-вторых, довольно забавно, что видный единоросс и консерватор решил обратиться именно к моей статье. Видимо, она показалась ему качественной (и действительно, в ней говорилось о неизбежном снижении темпов роста китайской экономики по мере её «взросления», что сейчас, собственно, и происходит). Наверное, в его собственной партии и среди её сторонников адекватных людей будущему спикеру не встретилось. Ну что, первое вполне приятно, а второе подтверждает мои гипотезы о качестве нашей интеллектуальной элиты.
В-третьих, я не хочу позиционировать себя в качестве чьего-то врага и тем более обиженного. У нас каждый человек на кого-то (а порой и на всех) обижен, а Россия как страна и подавно обижена в последнее время на весь мир, так что лишняя обиженная единица тут не нужна. Сергею Евгеньевичу желаю только добра. Буду верить, что если ему ещё раз потребуются умные мысли, он обратится ко мне за консультацией, а не повторит свой странный поступок.

[Владислав Иноземцев]

http://snob.ru/selected/entry/101468

Пройдет время, Россия уйдет из Сирии, Украина продолжит свой путь в Европу. И тогда встанет вопрос: самому ли важному россияне уделяли внимание в 2015 году?

Иллюстрация: Eugenia Loli

На протяжении всего последнего года россияне смотрели, слушали и читали новости прежде всего о том, что происходит на Украине, в Крыму и на Донбассе. Казалось, что мы уже знаем глав отдельных областей Украины лучше, чем руководителей российских регионов, а депутатские группы в Верховной Раде различаем по их позициям куда более умело, чем фракции в Государственной Думе. Но потом интерес к Украине начал сникать — и нам в тот же миг предложили новое шоу в виде войны в Сирии. И снова практически каждый стал специалистом по противоречиям между шиитами и аллавитами, народ начал постигать стратегию и тактику запрещенного в России «Исламского государства», обсуждать перспективы создания глобальной антитеррористической коалиции.

Пройдет время, и России придется уйти из Сирии так же, как в свое время Соединенным Штатам пришлось, сделав хорошую мину при плохой игре, покинуть Ирак. Терроризм победить, конечно же, не удастся, а Украина — с Крымом и Донбассом, или без них — продолжит свой трудный путь в Европу. И тогда, возможно, встанет вопрос: на самом ли важном россияне концентрировали свое внимание в конце 2015 года? И я думаю, что ответ в этом случае окажется совершенно однозначным.

Будущее России не связано ни с Украиной, ни тем более с Сирией. Потеряв статус глобальной державы прежде всего потому, что была подорвана и истощена коммунистическим режимом, ответственным за уничтожение как минимум пятой части своего населения в ХХ веке, Россия, получив, наконец-то, мирную передышку за счет высоких цен на энергоносители и относительного наступившего в мире спокойствия, должна была бы использовать это время для того, чтобы привести в порядок экономику, приструнить свою безумную власть, сформулировать ориентированные на человека цели развития страны. И дискуссия, если бы она была ориентирована на реальные, а не мнимые цели, в наши дни имела бы совершенно иную тональность и тематику.

Прежде всего на повестке дня стояли бы экономические темы, и самая важная из них: как стране жить в условиях снижающихся цен на нефть? Власть сейчас делает вид, что все нормально, что бюджет сверстан (хотя резервы и тают), и 40 долларов за баррель не такая уж и плохая цена. Однако нельзя не обратить внимания как минимум на три момента. Во-первых, все говорит пока за то, что это не предел, и цены могут снижаться и дальше (в последнее время это понимают, похоже, и чиновники экономического блока правительства). А что делать, если они упадут ниже 20 долларов за баррель? Что нам говорит об этом «Стратегия-2020»? Или любая другая, если она имеется у правительства? Во-вторых, конечно, можно говорить о приемлемости нынешнего положения, но тогда мы должны принять, что столь же приемлемым является упадок здравоохранения, обесценивание пенсий, неизбежное повышение пенсионного возраста и все прочее, связанное с бюджетными ограничениями. Готовы мы к этому? На словах, похоже, нет. А на деле? В-третьих, что наиболее интересно — совсем недавно было распространено понимание: падение цен до нынешних уровней станет гарантией модернизации, к которой правительство иначе никак не обратится. Помним мы эти слова? А слышим ли мы что-то о модернизации? Похоже, о ней не заговорят и при 10 долларах за баррель — Кремль найдет какую-нибудь более актуальную проблему и в этом случае. Однако, как ни крути, вопрос об экономической стратегии остается куда важнее и судеб «Русского мipa», и шансов на выживание Башара Асада.

Не менее важной проблемой является стремительное снижение благосостояния граждан. Конечно, можно продолжать вспоминать, насколько оно выросло в 2000-е годы, и поэтому верить в то, что значительную часть текущих доходов стоит потратить на перевооружение армии, будто нам кто-то угрожает. Однако история учит, что память у российского народа исключительно короткая. Прошло всего четверть века с того времени, когда толпы в городах штурмовали прилавки с мясными субпродуктами, а опьяненные свободой люди свергали памятник Дзержинскому — и вот все снова стройными рядами хотят в Советский Союз. А это значит, что через пять-семь лет забудутся и «выдающиеся успехи 2000-х» — особенно если реальные доходы будут, как сейчас, снижаться на 10,9% в год. Как ни крути, нынешние поколения воспитаны на «путинском консенсусе», который изначально предполагал рост благосостояния — и те россияне, которые только еще вступают в самостоятельную жизнь, ориентированы вовсе не на победы в войне с террором. Полностью пренебрегая экономикой, правительство имеет все шансы допустить разочарование в своей политике тех, кто был ей привержен ранее, и не рекрутировать никого из новых сторонников. Между тем в истории нашего государства не раз и не два экономические трудности в период реальной или воображаемой внешней опасности приводили к катастрофическим социальным катаклизмам. Думаю, не будь мы так озабочены происходящим в Киеве и Дамаске, стоило бы задуматься об этом.

Отдельного внимания — не увлекайся мы геополитической бредятиной — удостоились бы многие чисто отраслевые, но при этом касающиеся массы людей, проблемы. Смогут ли наши сограждане уже в ближайшие месяцы летать в Москву и другие города с Дальнего Востока и из Сибири, если власти решили обанкротить «Трансаэро», а замены ей не нашли? Что будет происходить с небольшими бизнесами, дающими работу миллионам россиян, если по-прежнему продолжат действовать грабительские налоги, а к ним добавятся и новые платежи за землю? Насколько хватит обесценивающихся денег у наших стариков, чтобы вносить плату за капитальный ремонт, которого никто даже из более молодых людей не дождется? Кто будет ездить по разваливающимся российским дорогам, если не удастся обуздать жажду наживы у президентских партнеров по дзюдо и отменить систему взимания платы (опять-таки ни за что, а в надежде на будущий ремонт этих дорог, в который никто — и справедливо — не верит)? Какие перспективы открываются (а точнее, закрываются) перед отечественным средним классом из-за все новых запретов на турпоездки и что грозит самой туристической отрасли и международным авиаперевозкам? Этих вопросов десятки, за каждым из них стоят сотни предприятий и компаний, и каждый затрагивает интересы сотен тысяч людей — но все они представляются ничтожными тем, кто смотрит на народ из-за кремлевских стен, а на мир — через оружейный прицел.

Однако самым очевидным выглядит то, что и без того хорошо известно: главная цель властей, раздувающих внешнеполитическую истерию, заключается в том, чтобы отвлечь внимание народа от внутриполитической повестки дня. Конечно, куда проще и эффективнее бороться за «русский мир» в Украине, чем обеспечивать права возвращающихся в Россию соотечественников у себя дома — так, например, как это принято в Германии и Израиле. Приятнее рассуждать о возмущении жителей Донбасса произволом украинских властей, чем разговаривать с собственным народом, который чаще встречается с закрытыми и хорошо охраняемыми дверями бюрократических резиденций, чем с самими чиновниками и депутатами. Удобнее бороться с неизвестными террористами посредством точечных бомбардировок в Сирии, чем искать установленных заказчиков убийства известного политика в мирной и спокойной Чечне. И так далее. Но основная задача — не в пропаганде и в мобилизации, а в том, чтобы создать условия, при которых никто не мешает и дальше грабить страну.

Достаточно посмотреть на события последних недель, чтобы понять: ничего в России не изменилось и не изменится. Из многих регионов приходят сообщения о том, что сокращаются расходы на медицину. Люди умирают от сердечной недостаточности прямо в очередях в поликлиниках. При этом федеральный бюджет на 2016 год предполагает финансирование здравоохранения в сумме 473 млрд рублей. Возможно, это большие деньги — но вот, например, только что пришло сообщение о том, что проект газопровода «Сила Сибири», по которому газ с еще неразработанных месторождений должен по непонятно какой цене поставляться в Китай, подорожал практически вдвое — «всего-то» на... 800 млрд рублей. Разумеется, в этом нет ничего неожиданного: все подрядчики Газпрома хорошо известны, и все они — нужные власти и близкие к ней люди. Поэтому «социалка» может отдыхать — в России сегодня другие приоритеты. Я не буду вспоминать про «Платон», ту несчастную систему сбора платы с нищих дальнобойщиков, которая должна обеспечить семье господ Ротенбергов материальное пособие в сумме 10,6 млрд рублей ежегодно — это, может быть, и немного циничная, но совершенно в нынешней ситуации нормальная практика. Ведь население (которое сложно назвать народом) задумывается не над своими трубопроводами и дорогами: его интересует, сколько нефти «Исламское государство» поставляет в Турцию, у которой мы из-за этого отказываемся покупать фрукты.

Уже послезавтра Владимир Путин обратится в Кремле к депутатам Федерального Собрания с речью, в которой он обрисует положение страны. А еще через две недели, в менее формальной и более расслабленной обстановке он пообщается с населением России, которое почтительно адресует ему давно написанные и отредактированные вопросы. Среди которых — можно поспорить — не будет, разумеется, ни одного из отмеченных выше. Потому что такие вопросы обычно задают намного позже. И, как правило, в куда менее вежливой форме. Когда народ (а уже не население) поймет, о чем надо было думать пять или десять лет назад.

[Владислав Иноземцев]

http://snob.ru/selected/entry/100655
Кто и на каком основании присвоил себе право говорить от лица «русского мира»?

Фото: Sergei Karpukhin/REUTERS

Совсем недавно в Москве состоялось очередное заседание т. н. Всемирного русского народного собора, на котором по традиции выступил патриарх Кирилл. Его речь свидетельствует, на мой взгляд, о наступлении нового этапа в клерикализации российского общества: церковь, на протяжении последних десятилетий довольствовавшаяся статусом недешево обходившегося властям универсального пропагандиста, открыто заявляет о претензии на «государствообразующую» роль — претензии как безосновательной, так и опасной.

Патриарх исходит из ряда более чем сомнительных посылок. Его главная мысль заключается в том, что Россия сегодня остается той общностью, которая в полной мере основана на ценностях христианства, в то время как, например, Европа от этих ценностей отвернулась. Аргумент в пользу такого тезиса весьма странен:утверждается, что появление понятия «европейская цивилизация», которое якобы заменило термин «христианский мир» в XVIII веке, указывает на «отступление христианских ценностей на Западе под влиянием секулярных идей» (на мой взгляд, осмысление Европой самой себя стало в то время следствием расширения границ христианского мира, который вышел далеко за пределы Старого Света, и не более того). На этом допущении предстоятель отвергает «европейский выбор» и предлагает в той или иной мере «христианский выбор», выбор в пользу «религии универсальной, но не унифицирующей». Тут остается только пожалеть, что это не слышат сотни тысяч людей, жестоко убитых во имя создания «латиноамериканской цивилизации», в ходе возникновения которой в полной мере проявилась упомянутая Кириллом христианская максима о «равенстве различающихся народов и уважении к многообразию культур».

Но и «христианский выбор» вовсе не финальная точка эволюции «абсолютного духа», скрывающегося под пасторским клобуком. Он считает, что ориентиром является именно византийское христианство, потому что оно формировалось на «перекрестке культур», соединяя усилия представителей разных цивилизаций и «несло христианские дары всем окрестным континентам», а это уже совсем сомнительный тезис, учитывая как то, кто обратил в христианство бóльшую часть мира, так и то, кого очень быстро «вычистили» из Азии и Африки. Более того, скоро становится понятно, что весь высокий религиозный пафос сводится в конечном счете к утверждению «русского понимания христианства», за которое и радеет патриарх.

С этого момента начинаются самые существенные вопросы. И главный из них: не противоречит ли такой подход утверждению о том, что «христианская культура не сводима к одной национальной культуре или группе таких культур»? Если это действительно так, то никакого «русского христианства» быть не может, тем более что оратор признает, что «русская цивилизация является не только русской и не только православно-христианской». И, соответственно, вся проповедь национальной исключительности, которую, собственно, и представляет собой выступление патриарха, не более чем ересь.

Более того, если христианство пронизывает различные культуры и народы, оно должно не зацикливаться на идее государственности, тем более что сказал Иисус: «Кесарю кесарево, а божие Богу» (Мф. 22: 20-22). Между тем очевидно, что только наследники византийской традиции по сути локализуют церкви в границах государств (в России, Греции, Армении, Грузии, на Украине, в Сербии и т. д.), в то время как все европейские ветви христианства, за исключением разве что англиканства, как раз и воплощают завет Христа о том, что его церковь выше и больше любых государств.

Сила и величие христианства — да и любой религии вообще — заключается не в том, что оно способно узурпировать государственную власть, а в том, что оно противопоставляет структурированному обществу господства и подчинения сообщество людей, «объединенных согласием относительно вещей, которые они любят» (St. Augustinus. De civitate Dei, XIX, 24). Это сообщество становится силой, которая спасает народы от государства и открывает путь от античности к современности. Напротив, все стремления христианства в его «русском понимании» сводятся к тому, чтобы, не обладая нравственной чистотой, позволяющей построить сообщество веры, узурпировать систему государственной власти «в отдельно взятой стране» и обратить ее на пользу церковной иерархии. Не случайно первой русской «национальной традицией» патриарх без тени смущения называет внесение церковной десятины — и тут становится понятно, что освобождение РПЦ от налогов и сборов, только что одобренное Государственной думой, не последнее «высоконравственное» нововведение, которое ожидает россиян в ближайшее время.

Между тем бóльшая часть выступления патриарха посвящена как раз тому, что церковного иерарха должно, казалось бы, меньше всего касаться. Отвергнув «европейский выбор» и универсальные подходы, он начинает конструировать «русский социальный идеал», выяснять «смысл и цель развития страны», формулировать концептуальные основы понятия «нравственного государства». И эта часть его речи написана не словами церковного иерарха, а «новоязом» средней руки чиновника. Оказывается, например, что школа должна воспитывать человека «в духе национальных традиций и морали, сформированной в том числе под влиянием традиционных религий» — допустим, что «в том числе и…», а еще под влиянием чего? И что такое национальная традиция в многонациональном государстве? Как в этом случае можно «иметь общие, согласованные подходы к формированию программ обучения»? Выясняется, что огромное значение имеют «концепция гуманитарного суверенитета России» и анализ «русской этнокультурной идентичности». И наконец, мы слышим утверждение о том, что «государство… должно руководствоваться нравственным приоритетом и волей своего народа над другими, особенно внешними, источниками права».

Если перевести речь предстоятеля на русский язык, очистив от присущей чиновнику администрации президента риторики, основной посыл сводится к следующему: российское государство должно строиться, исходя из православной трактовки справедливости;оно должно предполагать солидарное общество, где нет места состязательности и конкуренции; власть в этом государстве не осуществляется народом, а «прислушивается к народу»; правовые нормы непосредственно вытекают из нравственных канонов; государство защищает все виды и формы суверенитета от внешнего влияния; в хозяйственной же сфере преодолевается разрыв между «реальными ценностями и спекулятивной “экономикой”». Иначе говоря, мы слышим призыв — в откровенной и агрессивной форме — к свержению существующего ныне в России конституционного строя через узурпацию власти. Но, видимо, в силу того, что патриарх обращается в первую очередь не к разношерстному сброду, заполнившему зал заседаний, а к «высоким представителям законодательной и исполнительной власти Российской Федерации», этому призыву никто не собирается дать должной правовой оценки.

Кроме попытки узурпации государства, в выступлении церковного иерарха заметен и другой мотив — попытка узурпации национального измерения российской государственности. Современная Россия исторически сложилась как сложный симбиоз Киевской, Северо Западной и Владимирской Руси; была на протяжении столетий «перекована» монгольским игом и европейскими модернизациями; «прирастала» гигантскими территориями Сибири и Центральной Азии; развивалась и богатела усилиями десятков населявших ее народов. Вернуться от понимания российского народа как гражданской и политической общности к «русскости» — это шаг на пути к развалу России и к такой социальной катастрофе, на фоне которой померкнут все «геополитические трагедии» ХХ века. Характерно, что все озвученные выше тезисы формулируются на «всемирном» русском соборе, то есть на мероприятии, собравшем не столько россиян, сколько представителей пресловутого «русского мира», объединенного, если процитировать президента В. Путина, «не только нашим общим культурным кодом, но и исключительно мощным генетическим кодом». Кто и на каком основании присвоил себе право говорить от лица «русского мира»? И если причисление к этому миру происходит на основе оценки не то культурного, не то генетического «кода», почему справедливое российское государство, например, поражает в правах тех русских, которым не повезло иметь второй паспорт или вид на жительство в другой стране? Церковь — и власть— в России хотят не просто говорить от имени русских: они намерены сначала сами определить их «русскость» и только потом задумываться как о моральных, так и об общечеловеческих ценностях.

Происходящие сегодня в России события требуют непредвзятого осмысления роли клерикализма в жизни нашего общества. В повышении роли и престижа религии и религиозных деятелей я, в отличие от многих моих коллег и друзей, не вижу ничего опасного или предосудительного — в том случае, если оно является естественным следствием бескорыстного пасторского служения. Однако если церковь и ее служители начинают указывать государству, что ему следует делать и какими отличными от Конституции нормами руководствоваться, если иерархи позволяют себе изобретать особенности и критерии национального характера и вместо проповеди христианского братства возводить барьеры между народами и цивилизациями, мы все стоим у опасной черты.

Посткоммунистическая Россия вернула церкви храмы, отнятые у нее прежней властью. Теперь современная Россия должна вернуть в эти храмы саму церковь, вытеснив ее со светских площадок. Церковь — не посредник между государством и обществом, она не более чем средство связи человека и Бога. Поставить русскую церковь на предназначенное ей место, предотвратив потенциальную узурпацию ею российского государства и российской нации, — более важной задачи сегодня у нас уже не осталось.