1915. Публикации Константина Сонина

[Константин Сонин]

Отрицание реальности

19 июня 2017 года

Два с половиной месяца назад, 26 марта, сотни тысяч людей вышли на улицы в десятках российских городов, протестуя против коррупции. Непосредственным поводом к этому стал фильм-расследование Алексея Навального, кандидата в президенты, про премьер-министра Дмитрия Медведева. Как и любое действие профессионального политика, фильм был «односторонним»: в судебных терминах, выступила только «сторона обвинения». У тех, кому обвинения были адресованы, – самого Медведева и его начальника президента Путина – была возможность ответить. Миллионы людей, посмотревших фильм в интернете (он собрал более 20 млн просмотров, огромный показатель), были бы очень заинтересованы в том, чтобы услышать «сторону защиты». Массовые демонстрации 12 июня, прошедшие несмотря на сильнейшее давление на организаторов и потенциальных участников, показали, что общество не считает, что на вопросы, заданные руководству страны, получены убедительные ответы.

По существу ответов и не было. По конкретным эпизодам, затронутым в фильме, высказались те, кто, судя по материалам Навального, занимается техническим обеспечением сделок, в которых обвиняется премьер. Неподготовленные и непродуманные высказывания только усилили, по существу, аргументы обвинителей. Абсурда добавило видеообращение Алишера Усманова, одного из богатейших людей страны, к Навальному. С моей точки зрения, оно только подтвердило сказанное в фильме. И оно было сделано в таком тоне, что заставило недоумевать даже привычных ко всему политических комментаторов. «Тьфу на тебя!» – это такая принятая в бизнесе форма угрозы? А то Навальный не знает, чем чревата борьба с коррупцией – и тем более серьезная борьба за власть... Или это сигнал нынешнему руководству, что Усманов будет с ними до конца? Как бы то ни было, такие видеообращения радуют комментаторов, но никак не помогают убедить граждан в отсутствии коррупции.

А что-то делать необходимо. И так уже количество полиции в центре Москвы в день праздника превысило все мыслимые нормы. И так уже количество «спецопераций» против оппозиции таково, что всерьез подрывает правоохранительную и судебную систему. Очередной приговор по очевидно фиктивному обвинению еще больше снижает уважение граждан к статьям закона – кто будет бояться статей, если по ним ты можешь сесть или быть оштрафован просто так? Тем временем другие бездумные попытки наложить заплатки на котел – с помощью контроля интернета – приводят ко все более заметным издержкам для бизнеса и, значит, для благосостояния граждан. Конечно, можно вдвое увеличить число омоновцев и утроить количество провокаций против оппозиционеров, можно вообще закрыть социальные сети и еще больше ограничить контакты с внешним миром (в котором коррупционеры уходят в отставку и садятся в тюрьму), посадить Навального на длительный срок и выдавить сторонников за границу.

Если, конечно, не признавать, что коррупция и недовольство граждан ею – это реальность, которая никуда не денется от того, что гражданам не дают это недовольство выражать.

Читать этот же текст на сайте "Ведомостей"

[Константин Сонин]

Андрей Илларионов написал интересную статью в "Ведомостях". Основная мысль состоит в том, что экономическая стагнация, в которой мы находимся уже почти десять лет, вызвана (или жестко связана) с возвращением Путина на президентский пост в 2012 году. Основной механизм, по Илларионову - "забастовка предпринимателей", отказ, по факту, от усилий и инвестиций как реакция на возвращение Путина, растущую милитаризацию, вторжение на Украину, конфронтацию с ближними и дальними соседями и т.п. Эта гипотеза объясняет, как минимум, один очевидный факт - то, что стагнация 2010-х не объясняется колебаниями нефтяных цен.

Несмотря на то, что такое объяснение, конечно, близко сердцу "институционалистов" - это, по существу, приложение стандартной теории развития (ухудшение институциональной среды ухудшает стимулы экономических субъектов), у меня есть серьёзные сомнения в том, что механизм, который Илларионов описал, действительно был основной движущей силой российского роста (стагнации). Чисто макроэкономический взгляд объясняет те же самые наблюдаемые факты: быстрый рост 1999-2008 был в основном восстановительным (по отношению к потерям 1990-х и недовыбранному в 1970-2000 потенциалу "догоняющего развития"), а стагнация с 2009-го связана с тем, что при существующем уровне развития институтов рост около нулевого - стационарное состояние. Разница с теорией Илларионова состоит в том, что у него рост начала 2000-х был нормой, стационарным состоянием, а в 2012-ом произошло серьёзное изменение. В "макротеории" институты не менялись радикально в 2012-ом, но их неменяющееся качество стало тормозом из-за исчезновения незагруженные мощностей и незанятой рабочей силы. (Это произошло, строго говоря, дважды - к 2008, когда на рынке рабочей силы были явные локальные "пузыри" и к 2011, когда выросшая в 2008-09 безработица была ликвидирована за счёт искусственной занятости в госсекторе и компаниях, находящихся под сильным государственным влиянием.)

Насколько я вижу, эти два альтернативных механизма, илларионовский "перелом-2012" и макроэкономический "конец восстановительного роста", невозможно дифференцировать, обсуждая макроэкономические данные про рост, цены на нефть, инвестиции и занятость. И тот, и другой хорошо согласуется с тем, что видно в макроданных. Но вот на микроуровне это можно будет увидеть - если кто-то может показать "эффект-2012" на уровне отдельных отраслей, на котором можно однозначно интерпретировать действия предпринимателей как реакцию на события во внутренней и внешней политике, это было бы очень интересно.

[Константин Сонин]

Алексей Кудрин с коллегами написал колонку о том, что есть реформы, которые позволят нашей стране иметь институты, правила, по которым живут и взаимодействуют граждане, общественные организации и фирмы, более высокого уровня, чем сейчас. Колонка опирается на серьёзный доклад ЦСР, опубликованный летом, и, пропуская социологию, самую сильную часть доклада, излагает "теоретические основы" рекомендаций.

Научная основа выглядит примерно так. Современные экономисты представляют себе одну из центральных проблем развития так. В одном и том же обществе, с одними и теми же фундаментальными параметрами - климатом, природными ресурсами и т.п. - могут сложиться разные институциональные системы. Грубо говоря (очень грубо), "хорошие" - способствующие росту и развитию и "плохие" - способствующие стагнации и, в конечном итоге, загниванию. Ключевой элемент - "обратная связь" между политикой и экономикой: монополизация экономики даёт высокие ренты, тем, кто на монополии сидит, а монополизация политики даёт возможность тем, кто сидит у власти, поддерживать тех, кто монополизировал экономику. И в экономике, и в политике монопольная рента появляется из-за ограничений доступа.

Есть два современных изложения этой парадигмы - одно в книге Дарона Асемоглу и Джеймса Робинсона "Почему одни страны богатые, а другие бедные" ("Why Nations Fail"). Понятно, что WNF - это популярное изложение, опирающееся на несколько десятков статей Асемоглу и Робинсона. (Несколько лет назад я написал совсем краткий путеводитель по этим работам, но там значительная часть работ технически сложная.) И есть аналогичная "большая" теория у Дугласа Норта с соавторами - в "Уроках экономики" ей посвящена целая глава, "ЗАО Элита". Норт-Вейл-Вайнгаст опираются больше на описание исторических эпизодов, чем на статистический анализ данных и формальные модели, но теория это та же - так что эмпирические доказательства АР подтверждают теорию НВВ и наоборот. В докладе ЦСР (среди авторов которого самый цитируемый российский экономист, Шломо Вебер из РЭШ) изложение опирается на "теорию Норта", потому что она проще для пересказа.

Большая часть моих теоретических работ как раз про это - про политическое устройство "ловушек развития". Важный толчок дала пионерская модель Мёрфи, Шлейфера и Вишны в 1993 году, в которой они описали первую "институциональную ловушку" - ситуацию, в которой фундаментальные показатели хорошие, а институты могут быть устойчиво плохими. Потом в работе Полищука и Савватеева был приведён пример ситуации, когда большинство голосует за плохие институты, а в моей первой статье на эту тему (и до сих пор самой цитируемой) такая ситуация стала частью долгосрочного равновесия. Интеллектуальную предысторию я уже подробно описывал по случаю 25-летия "экономического перехода", но и последняя наш работа с Егором - тоже, по существу, про "перераспределительную ловушку" и права собственности (правда, там суть в другом - идея была построить формальную модель, в которой ясно была бы видна разница между формальными и неформальными институтами - в абстрактном, конечно, виде).

Но это всё абстрактная теория, а Кудрину и Ко (да и всем политикам и гражданам) нужно что-то, что можно было бы "воплощать в жизнь". Эта теория слабо помогает, потому что то, что мы точно знаем и на что можно опираться - это существование этих множественных равновесий, "хорошего" и "плохого". Очень грубо, мы знаем, что дело не в климате и не природных ресурсах - страны с одинаковыми исходными условиями могут иметь радикально разные политические и институциональные системы (траектории двух Корей - наглядный пример). Допустим, что мы знаем, что в какой-то стране институты плохие - суды политически зависимы, регуляторы малоэффективны, а полиция коррумпирована (и, значит, высока цена кредита и низки стимулы к инновациям). Ни АР, ни Норт не даёт ответа на вопрос: как перейти из плохого равновесия в хорошее?

Я вижу в колонке Кудрина и докладе ЦСР такой ответ: надо ясно ставить цели, чтобы институты были хорошими и двигаться к ним, несмотря на то, что они поначалу будут плохими. Элла Панеях, один из ведущих российских социологов из ЕУ, прочитала другие: рекомендуется максимально консолидировать власть (что отдаляет от институтов, способствующих экономическому развитию), потому что с консолидированной властью легче перескочить из плохого равновесия в хорошее. А это, понятно, известный самообман: сотни авторитаризмов оправдывает консолидацию власти необходимостью реформ, но единицы действительно проводят реформы (нужные реформы гораздо чаще случаются без "сильной" власти).

Авторы колонки немного запутывают дела, добавив к Норту идею Виктора Полтеровича из ЦЭМИ о "промежуточных институтах", хотя эта идея, мне кажется, здесь не при чём. Кудрин говорит о несовершенстве будущих институтов на промежуточном этапе, а идея Полтеровича, если я правильно понял, состоит в том, что при заимствовании институтов в некоторых ситуациях оптимально заимствовать не самую развитую форму, а промежуточную. Ну то есть вот вышел десятый iPhone, а нашему обществу лучше пользоваться пока шестым, ну, в крайнем случаем, седьмым. Про это же много лет пишет знаменитый Дани Родрик из Гарварда и это, наверное, правильно применительно к "трансплантам", когда речь идёт про сознательное заимствование (про iPhone-то, слава Богу, никто не решает специально - какой новизны версию россиянам использовать). Однако к центральному вопросу доклада ЦСР - "понимая, что нужно, как нам двигаться дальше?" - вопрос о трансплантах имеет очень косвенное отношение.

Что мне кажется у Кудрина и Ко правильным и важным, это две вещи: во-первых, выбор целей. Цели правильные. Во-вторых, чёткое осознание, что дорогая длинная, а промежуточный этап - то время, в котором мы все будем жить - будет далёк от совершенства. Большой прогресс по сравнению с дискуссиями конца 1990-х, когда представлялось, что к хорошим институтам можно "прыгнуть". С другой стороны, один очевидный урок истории реформ состоит в том, что без неоправданного оптимизма и нерациональной веры в скорое светлое будущее реформ не бывает.

[Константин Сонин]

https://ksonin.livejournal.com/661528.html

Почему не умирает партия войны

5 марта 2018 года

По смыслу слова «выборы» на предстоящих президентских выборах должен был бы быть выбор. Если бы в выборах участвовал реальный оппонент президента Путина, он (или она) мог бы предложить гражданам альтернативу в отношении важных вопросов. Например, кандидат Путин считает, что Россия находится в предвоенном состоянии, и это оправдывает растущие расходы на оборону – и материальные, и интеллектуальные, и эмоциональные.

А кандидат-оппонент мог бы сказать, что каждый рубль военных расходов – это рубль, отобранный у образования и здравоохранения. Это не означает, что не нужно тратить деньги на оборону, но означает, что есть куда более неотложные задачи, которым должен быть отдан приоритет. Кандидат мог бы объяснить, что на Россию (и на СССР, её предшественника) никто не нападал уже семьдесят лет и никаких серьёзных угроз, которые как-то бы оправдывали участие в гонке вооружений что в 1960-70-е, что сейчас, нет. Что если называть одну, важнейшую причину экономической катастрофы СССР – это слишком большие расходы на оборону, которые возникли из-за параноидального восприятия внешних угроз и негибкости политической системы, не позволившей в нужный момент произвести необходимые сокращения расходов достаточного быстро. Что для того, чтобы избежать повторения экономической катастрофы, приведшей к распаду страны, надо ограничивать влияние военно-промышленного лобби и успокаивать (а не возбуждать) инвалидов холодной войны…

Кандидатом против войны быть трудно. Мобилизация населения под милитаристскими лозунгами – фокус, который авторитарные лидеры проделывали и проделывают по всему миру. Если убедить граждан, что страна живёт в условиях осады, то вопрос о смене лидера отпадает. - Коней на переправе не меняют, звучит лозунг, и некому спросить, почему «переправа» продолжается третий, а то и четвёртый десяток лет. Если внешней угрозы нет, то её выдумывают, если есть – преувеличивают. Впрочем, демократические лидеры не сильно отстают – возможность предстать перед избирателями защитником от внешних угроз повышает шансы на победу даже при наличии сильных конкурентов. Выступать «против войны», за снижение военных расходов трудно даже тогда, когда есть полноценный доступ к средствам массовой информации и деньги на политическую рекламу. Не помогает и собственный военный опыт: в США, например, в последние полвека кандидаты-ветераны Макговерн и Керри, занимавшие относительно миролюбивые позиции, проиграли своим не нюхавшим пороха оппонентом, которые успешно эксплуатировали милитаристский угар граждан.

Прийти к власти, агитируя против войны, очень трудно. Борис Немцов, бывший губернатор Нижегородской области и первый вице-премьер правительства, убитый три года назад на Большом Москворецком мосту, последовательно защищал мирный подходы. Как это было бы нужно сейчас! Он бы, наверное, не выиграл бы выборы, но хотя бы смог внятно описать альтернативу.
Читать этот же текст на сайте "Ведомостей"
Дополнительный материал:

Песня Щербакова, из которой взят эпиграф. Жаль, конечно, что самый умный поэт последних десятилетий так ошибся...

[Константин Сонин]

Президент Трамп, как и обещал, повысил тарифы на ввозные сталь и алюминий. Среди экономистов царит полное согласие - это мера, от которой подавляющее большинство (не все, но подавляющее большинство) граждан проигрывает и экономика в целом проигрывает. То есть суммарный выигрыш выигрывающих (в первую очередь, владельцев американских предприятий, производящих сталь и алюминий и их рабочих, во вторую) значительно меньше суммарного проигрыша проигрывающих (всех, кто потребляет промежуточные и конечные продукты, в которых есть сталь и алюминий).

Проблема (трагедия? драма? сложность?) у экономистов состоит в том, что эти конкретные меры в случае американской экономики не могут привести ни к какой трагедии или драме. Будет точно хуже, но хуже совсем не сильно. Даже если представить совершенно экстремальный сценарий - полный протекционизм США, автаркия - это не экономическая катастрофа. Будет сильно хуже, но вполне терпимо. Не гуманитарная катастрофа и даже, возможно, не сильное снижение уровня жизни. США - единственная страна в мире, которая может перейти к автаркии без экономической катастрофы. Это смешно обсуждать - у президента США и близко нет власти перейти к автаркическому режиму (даже может ли он выйти из NAFTA - сложный вопрос; там большинство положений определенно законами, которые приняты Конгрессом и только Конгрессом могут быть отменены), но для экономиста-комментатора есть сложность. Если ты профессионально компетентен, ты не можешь сказать "протекционизм для США - это катастрофа". Потому что это не катастрофа и не близко.

Я, помню, уже жаловался на то, что общество ждёт, чтобы у экспертов не было "права на оттенки" - по российскому поводу. Все ждут криков "пожар", а что делать, если какая-то мера - неправильная, но не пожар, нет?
Надо добавить, что тема "протекционизма" - одна из самых сложных тем для экономиста в публичном пространстве. Может, физики меня поймут - это куда хуже холодного термоядерного синтеза (так последние десятилетия называется "вечный двигатель", правильно?). Ни в какой другой экономической теме нет такого количества людей, который с пеной у рта объясняют, что дважды два семь, ну, в крайнем случае пять... А всё просто, это действительно четыре: количество потребляемой продукции падает, цена растёт, благосостояние потребителей обязательно ухудшается и размеры ухудшения всегда больше выигрыша производетелей.

[Константин Сонин]

https://ksonin.livejournal.com/669427.html

Эта колонка была изначально написана после того, как я прочёл сообщение, что очередные «казаки» собираются следить за тем, чтобы однополые пары не держались за руки и т.п. Честно говоря, я уверен, что никакого произвола и дискриминации на чемпионате мира не допустят, но это всё равно важно.

Чемпионат мира по борьбе с дискриминацией

14 июня 2018 года

Чемпионат мира по футболу – это не просто спортивное соревнование. Это возможность для миллионов людей прикоснуться к мировой цивилизации – себя показать и других посмотреть. Для России чемпионат мира – шанс стать чуть более толерантным, недискриминационным обществом.

Надо понимать, что в гомофобии, в дискриминации женщин и меньшинств нет ничего, кроме отсталости. Что в российской, что в любой другой. Общество развивается в разных странах по-разному, и отставание в одних вопросах не означает «отставания во всем». Скажем, именно в России впервые в мировой истории были проведены национальные выборы, в которых все взрослые граждане получили право голоса. Крепостное право было ликвидировано поздно по европейским меркам, но раньше, чем рабство в Америке. Хотя в XX в. у нас происходили ужасающие этнические чистки, во второй половине века этнической дискриминации было куда меньше, чем в тех же США. Последний раз бывшего премьер-министра у нас казнили в 1938 г., а во Франции – в 1945 г. Россия бывала мировым лидером и в литературе.

В отношении к гомосексуализму наша задержка – примерно 20 лет. Английские законы о «принудительном лечении», варварские по современным меркам, были отменены только в 1967 г. (а гомосексуальный секс втроем так и вообще оставался криминальным до 2000 г.). В нашей стране уголовная ответственность за мужской гомосексуализм была отменена только в 1991 г. В США четверть века назад прогрессивным делом была политика «не спрашивай, не говори» – т. е. запрет на дискриминацию гомосексуалов в армии, если они не заявляют открыто о своей гомосексуальности. У нас пока такие запреты существуют только в виде общих запретов на дискриминацию, но практической борьбы с дискриминацией не ведется.

Надо понимать, что 20-летнее отставание – это не страшно. Важно, чтобы движение было в правильную сторону. (Именно потому принятие гомофобского закона, запрещающего «пропаганду гомосексуализма», вызвало столь негативную реакцию в мире – это было маленькое отступление по сравнению с десятилетиями прогресса, но тем не менее отступление.) В России на 40 лет позже появилась первая фабрика туалетной бумаги (в 1968 г.). Первые московские небоскребы – сталинские высотки – появились на 30–40 лет позже нью-йоркских и чикагских образцов. С открытием границ в начале 1990-х процесс заимствования и переноса ускорился. Особенно быстро в области технологий: новые смартфоны появляются в Москве одновременно с мировыми столицами. Куда медленнее в отношении к гомосексуалистам.

У этого есть прямая экономическая подоплека. В нашей стране низкая производительность труда – на одного работающего приходится мало рабочего капитала. Или, иными словами, на одну единицу капитала приходится много работающих – т. е. человек дешев по сравнению со странами-лидерами. Это означает, что потери от разного вида дискриминаций – по сексуальности, по гендерному признаку, по этническим – у нас меньше, чем в более богатых странах. Потери меньше, и значит, можно дольше терпеть архаичные гомофобские законы.

Один из лозунгов мирового футбольного сообщества – «Нет дискриминации». Циник скажет, что основные игроки мирового футбола – телекомпании, спонсоры, владельцы клубов – не могут себе позволить дискриминацию. Человек, выключивший трансляцию из-за расистских или гомофобских лозунгов, болельщица, не пришедшая на стадион из-за того, что футбол – это «мужской спорт», читатель, не купивший журнал, потому что любимый футболист соответствует слишком стандартному образу (жена-модель, Bentley), – это потерянные деньги. И прекрасно! Прекрасно, если чье-то стремление к наживе делает тебя лучше.

Безупречно в цивилизационном отношении проведенный чемпионат мира по футболу – это шаг в правильную сторону. Маленький шаг, из которого складывается движение России вперед.

[Константин Сонин]

https://ksonin.livejournal.com/670694.html

Хайп про биткойн и ему подобные валюты потихоньку спал и, слава Богу. Хочу заметить, что среди профессиональных экономистов его никогда не наблюдалось. И то, что разные образовательные учреждения бросились предлагать курсы и научно-популярные лекции про блокчейн, было так себе. Конечно, научпоп движется интересом публики, но всё-таки это дело учёного – определять, о чём и что ему рассказывать тем, кто хочет его слушать.

В хайпе самом по себе нет ничего плохого. Наоборот. Собственно, даже в «пузырях», которыми сопровождаются хайпы, есть большая польза. Технологические «пузыри» - это совсем не то же самое, что «чистые» финансовые пирамиды. Когда лопнул интернет-пузырь конца 1990-х, множество людей потеряли деньги, и деньги огромные, но множество технологий, профинансированных этими инвестициями (в том числе и совершенно неокупившимися), остались и внесли вклад в развитие.

Спору нет, блокчейн – остроумная и замечательная технология и я уверен, у неё будет много интересных применений. Идея децентрализованного реестра – тем более, хотя энтузиасты пока часто путают теоретическую модель (и её практическое воплощение) и реальность. Например, блокчейн-технологии предлагается использовать для регистрации собственности – например, на недвижимость. Конечно, это было бы круто – разбить монополию тех структур, которые занимаются составлением реестров сейчас. Но при этом надо понимать, что ключевой элемент в регистрации собственности на дом – это что когда у тебя есть запись в реестре, что дом твой, то кто-то (полиция, частная охранная фирма) приходит и выкидывает того, кто занимает дом и смотрит за тем, чтобы тебя оттуда не выкинули. То есть реестр-то может быть совершенно децентрализованный, но «монополия на насилие», которое требуется для того, чтобы право собственности стало реальным, на практике по-прежнему нужна.

Но вот перспектива биткойна, эфериума и чего угодно, базирующегося на блокчейне в качестве валюты? Помимо финансирования разных мафиозных операций (а это не перспектива валюты и экономисту неинтересно) – не видно этой перспективы. Маркус Бруннемейер с соавтором только что выложили статью "Blockchain Economics" по этому поводу, очень сложную. Там даже «популярный» пересказ на VoxEU толком не перескажешь. Нужно понимать разница между статическим и динамическим контрактом, но суть в том, что невозможно в конечном счёте быть биткойном, если нет больших издержек на его производство, и нет шанса стать важной валютой, если есть эти большие издержки.

Вот Пол Кругман это очень внятно объясняет (пропуская всю часть про динамические контракты, на которые он, конечно, опирается). Вся мировая история денег – это история снижения издержек при осуществлении расчётов. (Пользуясь случаем – читайте «Восхождение денег» Нейла Фергюссона! Отличная первая книга по экономике.) Удобнее расплачиваться расписками на серебряные слитки, чем серебряными слитками, ещё удобнее расплачиваться купюрами. Это снижение издержек идёт за счёт централизации – мы уже давно не проверяем содержание серебра в слитке или платежеспособность того, кто написал расписку. Децентрализация, которую предлагают блокчейн-технологии – это десять шагов назад, потому что эта децентрализация – за счёт искусственного создания издержек при расчёта. Вот этот весь «майнинг», на котором кто-то помешался. Экономически это просто издержки, предотвращающие фальсификации. Но это, и вправду, абсурд – что-то новое за счёт того, что оно стало намного более затратным?

Конечно, и Кругман это упоминает, хотя и косвенно - есть то, что может сделать биткойн валютой. Настоящей, реальной, которую будут использовать миллионы людей. Решение правительства принимать налоговые платежи в биткойнах. Да, это сделает биткойн валютой (а если будут принимать налоги в кедровых шишках, так и кедровые шишки), но в чём, извините, будет выигрыш? Это будет тогда просто переименование долларов, рублей, франков в биткойны. Зато можно будет отменить весь этот «майнинг» со всеми его мегаиздержками, потому что верификация валюты будет проходить в момент сбора налогов...

[Константин Сонин]

https://ksonin.livejournal.com/673584.html

Написал колонку к 20-летию дефолта 1998 года, втрое длиннее обычной, так, чтобы её могли читать те, кто не наблюдал дефолта в реальном времени. Половина, наверное, сегодняшних читателей были слишком юны, чтобы его помнить. Тем, кто следил за событиями тогда, может показаться странным, что я не использовал слов "ГКО" и "валютный коридор", а также фамилии руководителей Минфина и Центробанка, но это совершенно осознанно. Это - типичные неважные детали, которые дали бы ощущение узнаваемости для читателей газет двадцатилетней давности, ничего не давая для понимания тем, кто хочет узнать - откуда взялся, как произошел и к чему привел дефолт августа 1998 года.

20 ЛЕТ СО ДНЯ ДЕФОЛТА,

20 августа 2018 года

Дефолт 17 августа 1998 г. – важное событие в новейшей экономической истории России. Оно стало ярким маркером, разделившим два периода: годы сильного и затяжного экономического спада, начавшегося в 1980-е, и годы быстрого развития в первом десятилетии XXI в. Сейчас, в 2018 г., можно гораздо лучше понять и объяснить события, происшедшие 20 лет назад: история становится понятна лучше, когда известно, что произошло после. С другой стороны, сейчас использовать объяснения непосредственных участников событий напрямую, без понимания контекста, бессмысленно.

Предыстория

Резкий спад производства и уровня жизни в стране начался в 1990 г., привел к распаду Советского Союза в конце 1991 г. и продолжался еще семь лет. В 1997 г. экономика показала первые признаки вялого оживления, но в первые месяцы 1998 г. спад начался снова. Возобновление спада было вызвано как внешними факторами («азиатский кризис» 1997 г. и снижение цен на нефть до рекордных, за десятилетия, уровней), так и внутренними, среди которых основную роль играла жесткая денежная политика.

Важным элементом экономической политики была макроэкономическая стабилизация. В 1997 г. инфляция составила 11% – при неблагоприятной внешней конъюнктуре это было значительным достижением. (За два года до этого, в начале антиинфляционной кампании, инфляция была более 200% в год.) Тем не менее цена, которую платила экономика за эту стабилизацию, была огромной. Парламент, который контролировался оппозицией, не давал правительству снизить расходы и сократить дефицит бюджета. Увеличивать доходы, т. е. собирать налоги, правительство не умело: прямые налоги – нормальная, современная налоговая система – появились всего за несколько лет до этого. Хотя государственный долг был не очень велик, доходы бюджета были такими маленькими, что в июле 1998 г. процентные платежи по долгу составляли более половины доходов.

Основным инструментом макроэкономической стабилизации был фиксированный обменный курс рубля. Это давало возможность банкам занимать доллары на международном рынке и одалживать правительству рубли. Эта схема финансирования могла работать только временно: до тех пор пока правительство не повысило бы уровень своих доходов либо за счет увеличения сбора налогов, либо за счет притока внешних средств – от продажи нефти или новых займов. Одним из факторов, сдерживавших инфляцию, были «неплатежи», задержки по заработной плате и при расчетах между предприятиями, а одним из результатов жесткой денежной политики – резкий рост неденежных расчетов, бартера.

В отчаянной попытке что-то поменять президент Борис Ельцин в марте 1998 г. назначил премьер-министром малоизвестного и нехаризматичного технократа Сергея Кириенко. При «разделенном» правительстве – парламент контролировался оппозицией – должность премьер-министра играла значительно более важную роль, чем сейчас. Непопулярность премьера среди населения и отсутствие политической поддержки в парламенте заметно осложнило работу кабинета в следующие пять месяцев.

Поскольку неспособность правительства сократить бюджетный дефицит и ухудшающаяся внешняя конъюнктура были видны всем, защищать завышенный обменный курс было все труднее. 19 мая 1998 г. Центробанк вынужден был повысить ключевую ставку до 50% годовых, а 27 мая, отчаявшись послать правильный сигнал игрокам, – до 150% годовых. При этом размещать рублевые займы не удавалось фактически ни по какой цене. Даже огромный заем МВФ, обещанный в июле 1998 г., был бы полностью истрачен в попытках защитить незащищаемое. (В итоге впустую, в безнадежной попытке спасти обменный курс было истрачено $4 миллиарда, что породило массу конспирологических теорий.) Таким образом, единственным, что могло бы предотвратить кризис, было бы чудесное повышение мировых цен на нефть (которое в итоге началось на два года позже).

Решения 17 августа 1998 г.

В любой ситуации, связанной с защитой объявленного обменного курса, как только граждане перестают верить правительству, курс обрушивается. Из-за этого во всех валютных кризисах политическое руководство до последней минуты утверждает, что все в порядке, резервов хватит. 14 августа, в пятницу, президент Ельцин заявил – «девальвации не будет», но ему никто не поверил, и в понедельник, 17 августа, правительство было вынуждено отказаться от проводимого курса макроэкономической стабилизации.

Первое решение – отказ от завышенного фиксированного курса рубля – было продиктовано внешними по отношению к правительству факторами. У правительства не было возможности сохранить обменный курс в целевых пределах. Второе решение – введенный трехмесячный мораторий на выплату долгов в иностранной валюте – было также, по сути, вынужденным.

Третье решение – введенный мораторий на выплату долгов в рублях, собственной валюте, – не было вынужденным. Денежные власти любой страны могут профинансировать дефицит и расплатиться по обязательствам, напечатав новые деньги. Оборотной стороной такого решения является рост цен в результате увеличения количества денег. Решение отложить выплаты по долгу в собственной валюте стало чуть ли не первым в истории и навсегда поменяло отношение инвесторов к суверенным долгам. Кроме того, это нанесло дополнительный удар по тем банкам, у которых были правильно сбалансированы валютные риски.

В политической сфере последствием стала быстрая отставка кабинета министров. Популярности президента Ельцина, и без того неуклонно снижающейся, было явно недостаточно для поддержки премьера Кириенко. Ельцин попытался вернуть на место премьер-министра Виктора Черномырдина, бывшего премьером в 1992–1998 гг., также непопулярного, но имевшего, как казалось, собственную «базу» в парламенте, но и ему не удалось получить поддержку. В такой ситуации Конституция позволяла президенту распустить Думу, назначив новые выборы. Однако политическая система в критический момент оказалась очень надежной: президент Ельцин пошел на компромисс с коммунистами, контролировавшими думское большинство. Премьер-министром стал министр иностранных дел Евгений Примаков.

На основных экономических постах в кабинете Примакова оказались представители левых сил. По иронии судьбы первый вице-премьер, отвечавший за экономическую политику, Юрий Маслюков за семь лет до этого был одним из главных руководителей последних советских кабинетов, приведших страну к экономической катастрофе и распаду. Тем не менее «левое» правительство не пыталось прибегнуть к популистским мерам – и именно при нем произошел переход от «десятилетия спада» (1990–1998) к «десятилетию роста» (1999–2008). Основным достижением правительства Примакова (сентябрь 1998 – май 1999 г.) были одновременно политическая стабилизация и сохранение ответственной, жесткой бюджетной и денежной политики.

Последствия

Непосредственные макроэкономические последствия были печальными. Курс рубля за месяц снизился в три раза (с 6 до 21 руб. за доллар в начале сентября). Инфляция в 1998 г. составила более 80%: таким образом, попытка макроэкономической стабилизации с помощью фиксированного обменного курса в 1994–1998 гг. закончилась полным провалом. Дефолт по рублевому долгу ради борьбы с инфляцией выглядит, с учетом последствий, неоправданным.

Кризис привел к краху крупнейших частных банков страны. Хотя большинству вкладчиков этих банков и тех банков, которые были спасены Центробанком, деньги были возвращены, это происходило зачастую с такой задержкой, что инфляция съела 30–50% стоимости вкладов. Валютные вклады были принудительно конвертированы в рублевые и, соответственно, также пострадали.

Среди крупных бизнесменов меньше пострадали те, у кого помимо банковских активов были промышленные. Воспользовавшись мораторием на выплату долгов и в отдельных случаях, например в случае банка «Менатеп», обанкротив собственные банки, они сумели сохранить активы и позже частично или полностью вернуть долги кредиторам. Те, у кого нашлись возможности инвестировать в 1998 г. – в момент, когда цены на российском фондовом рынке были минимальными, – заработали на этом больше, чем на приватизации середины 1990-х гг.

Образ «олигархов», крупных бизнесменов, имеющих неадекватно большое влияние на государственную политику, был навсегда сформирован именно в результате дефолта 1998 г. Роль «олигархов» в формировании экономической политики 1990-х гг. значительно преувеличивалась и тогда – достаточно сказать, что она заметно уступала влиянию «советской промышленной элиты» в парламенте и администрации президента. Тем не менее, если до августа 1998 г. «олигархи» воспринимались – как минимум частью политической элиты – как положительная сила, именно на них была возложена моральная ответственность и за политику стабилизации в 1996–1998 гг., и за ее провал.

Еще одним последствием стали «выученные уроки». Для следующего президента, Владимира Путина, выплата государственного долга и недопущение инфляции стали фундаментальными приоритетами. Консерватизм в денежной политике 2000–2010-х гг. стал возможным благодаря растущим ценам на нефть и высоким темпам роста экономики, однако это была именно «возможность», а не детерминированная необходимость. Выбор консервативной денежной политики в 2000-е гг. в значительной степени последствие психологической травмы августа 1998 г.

Чудесным образом 1998 год стал низшей точкой долгосрочного экономического кризиса, в котором оказалась российская экономика после стагнации 1970-х, «медленного кризиса» 1980-х и катастрофического спада 1990-х. Несмотря на чехарду премьер-министров и непопулярность президента Ельцина, в 1999 г. рост составил 6,4% в год – показатель, невиданный в течение полувека. В 2000 г., с появлением нового политического лидера, рост дал и вовсе неслыханные 10% в год. Вынужденный отказ от фиксированного курса сделал экспорт более дешевым, а неплатежи – ненужными. Как по заказу, стали расти (на 30% в год) цены на нефть, сняв основную проблему – катастрофическую нехватку доходов бюджета, приведшую к дефолту 1998 г. Доверие населения – сначала к правительству Примакова, а потом к президенту Путину – помогло сохранить умеренно жесткую политику в области расходов и провести реформы, о которых экономисты 1990-х гг. могли только мечтать.

[Константин Сонин]

Когда меня - да и любого грамотного экономиста, по-моему - спрашивают про то, может ли помочь в России мягкая денежная политика, "дешёвые деньги" - я сразу указываю на один параметр, который этому чётко противоречит. А именно - в России сейчас низкая безработица. В этой ситуации мягкая денежная политика стимулировать рост не может. (Или, точнее, не видно механизма, через который она могла бы его стимулировать.)

И тут же начинается разговор о том, что в России на самом деле высокая безработица, просто "скрытая". Понятно, сторонникам печатания денег нужно придумать что-то, что можно было бы "подогнать под ответ". Но серьёзно, откуда это ощущение "скрытой безработицы"? Вот откуда - в России очень много низкооплачиваемых работающих. Не безработных нет, но живущих бедно и плохо.

Как это всё устроено можно прочитать в новой работе Гимпельсона и Капелюшникова, крупнейших специалистов по российскому рынку труда, написанной в соавторства с Анной Шаруниной "Низкооплачиваемые рабочие места на российском рынке труда". Или, кому скучно разбираться цифрах, есть краткий пересказ - в колонке Павла Аптекаря в "Ведомостях". Важно, что это очень устойчиво и очень институционализировано - это не работа студентов репетиторами, а бабушек нянями. Это - устойчивое состояние миллионов (и десятков миллионов) людей.

И эту устойчивость нельзя недооценивать. Те, кто любит рассуждать про "скрытую безработицу", по-книжному представляют себе человека - он у них, как в теоретической модели, всё время готов сорваться с места и перейти на новое, лучше оплачиваемое место. Опыт 1990-х прекрасно показал, насколько это неадекватное представление о реальном мире: миллионы людей поменяли работу, но десятки миллионов продолжали делать в точности то же самое, несмотря на упавшую зарплату. И годами мечтали о том, чтобы за эту, уже ненужную в новой экономике работу, платили больше, а не о том, чтобы найти другую.

Отчасти эту ситуацию - практически повсеместную доступность низкооплачиваемой постоянной работы - можно интерпретировать как форму социальной защиты. Как, например, масштабное "псевдостуденчество" - когда студенты работают на полный рабочий день, считаясь дневными студентами вузов. Но здесь масштаб гораздо больше. Реально, по факту, Россия - это страна с масштабной, развитой системой социальной защиты, только бедная относительно этой системы. Отличие от скандинавии не в том, что покрыто социальными гарантиями, а то, что на каждую гарантию куда меньше денег.

С одной стороны, истоки этого явления восходят к советским временам. Но я бы эту "колею" не переоценивал. В кризис 2008-09 года безработица резко скакнула вверх вслед за внешним шоком (и валютной политикой). Вот те меры, которыми она была ликвидирована - раздувание госсектора, искусственное увеличение занятости в госкомпаниях, давление на бизнес, особенно в моногородах, в сторону поддержания занятости создали эту "социальную защиту".

Хорошо это или плохо? Как посмотреть. В вопросе: что лучше - чтобы 80% имело хорошую работу, а 20% - никакой или 100% плохую? - нет "правильного" ответа. С одной стороны - система, в которой все, кто хочет, заняты на низкооплачиваемой пстоянной работе - это препятствие для ускоренного развития. С другой - и Гимпельсон и Ко это подчеркивают: намного лучше иметь низкооплачиваемую работу, чем никакой.

[Константин Сонин]

https://ksonin.livejournal.com/681733.html
00:31 Декабрь, 10, 2018

10 декабря 2018 года

Когда говорят о причинах российской стагнации – производство и доходы граждан уже десять лет остаются практически неизменными – говорят прежде всего о том, что снижает темпы роста. Неправильные приоритеты и безвольная экономическая политика правительства, растущая роль государства в экономической деятельности, высокий уровень коррупции, внешнеполитические авантюры, приведшие к значительному ухудшению условий торговли – всё это, конечно, сказывается отрицательно. Если бы правительство активно проводило необходимые реформы, избавлялось бы от активов, которыми управляет неэффективно, добивалась бы снижения международной напряженности, темпы роста были бы выше. Возможно, отставание от ведущих экономических держав не увеличивалось бы с каждым годом, а сокращалось. Это всё правильно. Но! Никто не говорит о положительных внешних факторах – о том, что, возможно, удерживало российскую экономику от многолетнего спада. В частности, о том, что последние пять лет были очень успешными для мировой экономики в целом.

А говорить об этом нужно потому, что мировые темпы роста замедляются. Предсказывать рецессии точно очень трудно, но американская экономика после рекордного периода роста показывает признаки замедления. При том, что «кашляет и чихает» и китайская экономика, второй локомотив мирового роста и испытывает проблемы с ростом Европейский союз, третья экономика в мире, для глобального роста наступают сложные времена.

Уже шесть лет российская экономика растёт медленнее, чем мир в целом, оставая не только от лидеров, но и от «среднего». Отчасти это связано с тем, что мировые темпы роста уже девять лет не опускались ниже 2,5% в год, а в 2017-2018 будут выше 3,5%. В какой мере это завязано на темпы роста в США – оценить очень сложно (это обычно выясняется, когда наступает кризис), но совершенное точно, что связь положительная. Чем быстрее растёт американская экономика, тем лучше мировой и тем лучше российской. В средние темпы российского роста за годы стагнации (чуть ниже 1% в год) зашит «плюс» от того, что американская росла в среднем чуть быстрее 2% в год.

Признаки подступающей американской рецессии пока, надо признаться, довольно мутные. Одна из причин, по которой все ищут признаки рецесии – это то, что нынешний подъём продолжается очень долго, почти десять лет. Средние темпы подъёма были невысокими по исторически меркам, но безработица опустилась до уровня, невиданного с 1960-х. (Возможно, что, в результате недавнего снижения налогов – до «слишком низкого», по сравнению с естественным, уровня.) Сама по себе продолжительность подъёма не означает скорого спада, но заставляет вглядываться в цифры внимательнее. Доля корпоративного долга в ВВП стала выше, чем была перед кризисом 2008 года. Рынок недвижимости замирает. Фондовый рынок трясёт все сильнее – весь 2018 года пока прошёл впустую, да и торговая война с Китаем, начатая президентом Трампом добавляет волатильности...

Что это всё означает для России? Да только то, что активная работа правительства, приватизация, борьба с коррупцией, улучшение международных отношений скоро могут понадобиться не для того, чтобы перейти к росту, а для того, чтобы защитить экономику от серьёзного спада.

Читать этот же текст на сайте "Ведомостей"