*4312. ЦСКА. Москва

[Александр Нилин]

Я уже сказал, что с того дня, как впервые увидел Юрия Карловича (стоптанные ботинки в зеленой лапше травы), прошла жизнь.

Пройти она, может быть, и прошла, но для меня еще не завершилась. Есть еще немного времени, чтобы сказать несколько слов — в сомнительное оправдание себе.

Сосны и елки в Переделкине те же, а про свой горизонт я все уже знаю.

Знаю, что и книжек, где поводом повествования (а то и натурой) для меня становился футбол, сочинил я больше, чем следовало.

Но чтобы вовремя понять про футбол то, что именно мне следовало понять, надо было либо родиться Олешей (что маловероятно: Олеши, по-моему, рождаются раз в столетие, хотя скромный Юрий Карлович называл интервал в четыреста лет), либо прожить его жизнь.

А я прожил свою.

3.

Мы смотрели по телевизору и бокс.

На кухню у Ардовых вели двери из двух коридоров, — и ощущения замкнутого пространства не создавалось.

Всех присутствующих не перечисляю — не помню. Сколько же лет с тех пор прошло? Да больше сорока…

Точно, что смотрел кто-то из мальчиков Ардовых, а то и оба — Миша и Боря — сразу; точно, что смотрел я, поскольку никто, кроме меня, того случая не запомнил, и — главное, из-за чего и вернулся мыслями в квартиру Ардовых, — смотрел с нами тогда матч по боксу (наши дрались с поляками) Иосиф Бродский. Никто из нас не называл его иным, каким-либо уменьшительным именем, даже друживший с ним по Ленинграду и приведший впервые нелегально знаменитого поэта на Ордынку Толя Найман. Но в таком (и только таком) обращении к нему тон всегда оставался домашний. Счел нужным сказать об этом, а то на бумаге слишком уж по-литературоведчески звучит — “Иосиф Бродский”, а до интереса к нему литературоведения было еще очень далеко.

И бокс бы тот наверняка забылся (сколько таких боев видел я на своем веку), если бы не задевшее меня замечание будущего нобелиата, связанное с боем на черно-белом экране.

Не хотелось бы изображать себя ограниченнее, чем на самом деле. А то, когда говоришь о чем-либо для себя неподъемном, невольно (или осознанно все-таки) ищешь для себя подпорок в кокетстве самоуничижения.

Кого хочешь умилить? Чтобы сказали: надо же, был никем, а так смело рассуждает о том, кто стал едва ли не всем. Может быть, и рассказчик сам кем-то — намек понят — стал?

Кем-то стал. Да не тем, кем надеялся.

Кроме хорошей памяти, еще и талант был нужен.

И — меньше тщеславия, чтобы примириться с тем, что кто-то впереди был изначально.

Недавно Миша Ардов мне напомнил мною же когда-то сказанную фразу: “Вот двадцать два года Иосифа — это действительно двадцать два. А чего стоят мои двадцать два?”.



Когда мы смотрели на Ордынке матч — я по энциклопедии бокса проверил дату, — нам обоим приблизилось к двадцати четырем, и мы были уже знакомы, по меркам молодости, порядочно. А я не знал, что им уже написана “Большая элегия Джону Донну” (“Джон Донн уснул…”).

Иосиф давно умер, а я каждый месяц обязательно перечитываю вслух “Элегию” — и каждый раз читаю словно наново.

До премии Иосифу ждать оставалось каких-то четверть века.

Властям еще предстояло сделать ему — “рыжему”, как уточнила Ахматова, в момент бокса отдаленная от нас расстоянием в полтора шага до закрытой в ее шестиметровую келью двери, — биографию.

Но некоторые шаги необъяснимо (что он им сделал, этот целиком погруженный в свою поэтическую стихию парень?) беспощадных к Бродскому властей были уже ими предприняты, — и вряд ли у смотревшего на экран Иосифа мысли целиком были заняты боксом.

При трансляции бокса из Польши я временно чувствовал себя на ардовской кухне главным — с университетской практики в спортивной газете меня позвали туда на штатную (что считалось величайшей удачей) работу, вести бокс постоянно (моя, так получилось, первая названная специальность обернулась присвоением мне на семидесятом году звания “Почетного ветерана бокса России” вместо так и не заслуженных лауреатств).

И для начала я опубликовал в пригревшей меня газете пятистраничный очерк про только-только взошедшую звезду большого ринга Виктора Агеева. Это была первая заметная публикация о человеке, кого и сегодня считают гением бокса.

Спорт — при всем моем увлечении им с детства (и отчасти до моих сегодняшних лет) — занимает не первое место среди главных моих пристрастий.

Тем не менее как-то так получалось, что в желании успеха (с которого я надеялся начаться — и состояться) я остановился, затормозил, можно сказать, свое ремесленное (разлюбил термин “профессиональное”) развитие на связанной со спортом журналистике.

В ней открывалась для меня вакансия, а в молодости не одного меня подводило нетерпение.

У меня были иные, чем работа в спортивной газете, планы. Но мечты об их грандиозности пришлось немного поумерить. Требовалась пауза, а в паузе — хотя бы микроскопический успех. Тираж спортивной газеты переваливал за два миллиона — кто-то же прочел мою заметку.

И я с полгода (вот на что уходила жизнь, вкупе, правда, с прочими прегрешениями) находился в эйфории, не меньшей, чем полагалась (полагалась ли? — думаем мы с ним сейчас) моему герою. Виктор Агеев узнал славу, на некоторую частичку которой я — по глупости — вероятно, претендовал, агитируя за него не слишком увлекавшихся спортом друзей, братьев Ардовых.

И вдруг Бродский сказал, что Агеев ему решительно не нравится: “Дерется, как хулиган на улице”.

Не Бродского, ничего не понимавшего в боксе, мне стало жаль и не Агеева, разумеется, а себя. Вот тоже точно помню, что — себя.

У меня снова что-то отнимали из того, с чем и чем собирался я в ближайшие дни жить.

К двадцати четырем у меня накопилось потерь — и причин все больше появлялось, чтобы в себе засомневаться. Сейчас таких причин в тысячу раз больше, а я все равно продолжаю надеяться на чудо. В молодости я на чудо надеялся тем более, но удар держал хуже, чем сегодня.

Вспоминая бокс на Ордынке, я думаю о том, что Бродский тогда много переводил с польского. Однако не в стихах переведенных им польских поэтов была загвоздка. Польша понималась нами позаграничнее прочих стран, принужденных нашей властью к социалистическому режиму.

Послабление — и в шестьдесят четвертом обольщавшее — разрешило нам (с пионерского детства воспитанным на карикатурах “Крокодила”, сатирически высмеивающих априорно всех буржуазных иностранцев) различать в зарубежной жизни еще не сформулированное что-то, чего не мешало бы и нам перенять.

Мы ведь оказались способны переживать как личную драму убийство американского президента Джона Кеннеди!

Бродский много раньше и точнее нас определил для себя недостающее (каждому, как он, возможно, считал) в советской жизни — и ему не нравилось, что представляющий советскую империю Агеев не оставляет шанса стойкому и задиристому поляку.

Я не был квасным патриотом — и тоже пожалел бы польского (Польше, как и многим другим странам, всегда симпатизировал) боксера, будь на месте Виктора кто-нибудь другой.

Но я в те свои дни поставил на Агеева.



Боре Ардову в начале девяностых пригрезились лавры хранителя пушкинского музея в Михайловском Семена Гейченко — и будущее родительской квартиры на Ордынке виделось ему только музеем. Мне передали Борины слова, кому-то им сказанные, что порог ардовского дома преступали четыре нобелевских лауреата.

Что касается четырех, то, по-моему, плохо учившийся и в школе рабочей молодежи Боря ошибся. Я учился не лучше Бориса, но все же днем, а не вечером — и, по моим подсчетам, их — трое.

Бориса Леонидовича Пастернака я на Ордынке не видел — при мне он туда не заходил. Но с Пастернаком мы жили в одном Переделкине, в одном Лаврушинском переулке, не говоря уж о столетье, которое “не вчера”, а “с лишним” мне, может быть, и не надо. Достаточно общего с ним столетья.

Солженицыну, когда пришел он к Анне Андреевне, мы вместе с Борисом открыли на звонок дверь. Но внимание Александр Исаевич обратил на одного Борю — узнал в нем артиста “Современника”, игравшего в “Голом короле” Свинопаса.

С Бродским было все проще. Он приезжал из Ленинграда — и заворачивал к Ардовым навестить Ахматову. Но в этом доме его привечали — и он не всегда спешил уходить, не всегда, наверное, знал, куда идти ему в Москве дальше. Мог и целый день на Ордынке провести, а случалось — и заночевать. К тому же его питерский друг Толя Найман был на Ордынке совсем своим, хотя и старался выглядеть от ордынского быта независимым.

Бродского не печатали. Слава Иосифа в узком кругу самых строгих ценителей поэзии не покрывала стадионы и дворцы спорта, собираемые Евтушенко. Но нам нравилось, что великий, по мнению знатоков, поэт, неведомый и непонятный миллионам профанов, с нами (куда только девалось отличавшее его — неизвестного массам — высокомерие?) накоротке — и сказал однажды за ардовским столом после третьей рюмки: “Смотрите, Анна Андреевна, сколько красивых людей — и все мои друзья!”.

Мне казалось, что мы можем картой такого приятельства с ним бить, например, очень понравившегося мне в Коктебеле, но ставшего в Москве невыносимо заносчивым Евтушенко. Мы встречались с ним в ресторане Дома актера или в плавательном бассейне, где будущий отец Михаил рекомендовал ему выбрать себе резиновую шапочку красного цвета, согласно убеждениям.

Сегодня я гораздо больше, чем тогда, знаю стихов Бродского наизусть — среди ночи меня разбуди. А тогда только с голоса самого поэта отдельные строчки запоминались. Как ни странным покажется, в списках, ходивших по рукам, я ни одного стихотворения не прочел — зачем же мне их читать, когда живого Иосифа знаю?

В начале семидесятых я снова встретился на Ордынке с Иосифом, вернувшимся из ссылки, — в какой-то раз, когда он звонил оттуда Ардовым по телефону, я тоже на мгновение брал трубку и кричал ему что-то приободряющее, что — не помню (мы какой-то праздник отмечали). У Ардовых куда-то укатили папа с мамой, отсутствовал и Михаил, спальных мест хватало, а идти Бродскому в ту ночь оказалось некуда.

Мы-то и не собирались спать (Борис, Андрей Кучаев и я) — готовили Борю к экзамену на кинематографические курсы.

Вообще-то нашего высокоталантливого Борю должны были принять на эти курсы безо всяких. Но требовалось соблюсти формальности с письменными заданиями — на них у абитуриента не хватило, как всегда, времени. Великолепные рисунки Бориса неплохо было бы сопроводить внятными текстами — экспликация, сценарная разработка и так далее.

Бродский сидел с нами за компанию часов до трех — и расстраивался, по его словам, что ничем не может помочь Борису (в нашем с Андреем лице). И я нашел и для него работу.

Из своих великолепных, как я уже сказал, рисунков Борис сделал раскадровку экранизации какого-то агитационного лубка Маяковского, а я придумал, чтобы текст за кадром не произносился. Чтобы вместо этого стихотворные строчки электрическими буквами бежали по крыше “Известий”, как бежали в те времена (не знаю, как сейчас, живу за городом) новости, когда стемнеет.

И я предположил, что Иосифу как коллеге Маяковского всего сподручнее найти подходящие к случаю строчки.

Но вскоре мне показалось, что Бродский не настолько хорошо знает Маяковского — и вряд ли сможет быть полезен. (Я ошибся — Иосиф позднее говорил, что научился у Маяковского “колоссальному количеству вещей”.)

И чтобы хоть чем-нибудь занять поэта, я попросил Иосифа записать мне стихотворение: “Волхвы забудут адрес твой. Не будет… вот ведь забыл, что значит старость, чего не будет… звезд?.. над головой. / И только ветра сиплый вой / расслышишь ты, как встарь. / Ты сбросишь тень с усталых плеч, / задув свечу, пред тем, как лечь. / Поскольку больше дней, чем свеч, / сулит нам календарь…”.

Мне не так (судя по тому, что листок со стихами при нескольких переездах затерялся) нужен был автограф будущего лауреата. Мне захотелось только знать это стихотворение наизусть. А где еще я мог прочесть его глазами — публикаций на родине и возвращенному из ссылки Бродскому никто даже не обещал, и мы не ждали, что в обозримом времени будем держать в руках изданную книгу Иосифа.

Бродский, мне показалось, с удовольствием выполнил мою просьбу — и еще обвел (по полям листка со стихотворением) четко выведенные строчки надписью: “Сашеньке — в ночь работы (каюсь, запамятовал, как у него точно было сказано про ночь). Не меняйтесь ни в ту, ни в другую сторону”.

Через годы из воспоминаний людей, близко знавших Бродского, я узнал, что надпись с пожеланием “не меняться” он не одному мне сделал (он вообще над такого рода надписями голову не ломал).

Да и не тянул я на эксклюзив. Что же касается “не меняться”, — не меняюсь.

Ни в ту, ни в другую сторону (тем более таки не знаю, какая из сторон была бы для меня лучше).

Нам с Борей легко было считать Иосифа гениальным — мы не сочиняли стихов и в детстве, когда все сочиняют.

Мы ждали для себя славы в чем-то другом — знать бы (хоть сейчас) — в чем?

Другой коленкор — Миша. Миша с детства читал и Ахматову, и других находившихся под запретом великих стихотворцев — и сам, не сомневаюсь, подростком сочинял стихи. И понимал он стихи несравнимо глубже и тоньше, чем мы с Борей, и знал их во множестве наизусть, и декламировал очень хорошо.

Он и сошелся гораздо ближе нас с Иосифом как человек, в стихах по-настоящему разбирающийся.

“Наш Михаил”, как назвал его младший брат (всегда не прочь подшутить над Мишей), и раньше, и разнообразнее нас искал себя — искал с большей тревогой и скрытой за маской весельчака, остроумца и анекдотчика страстью. С более сконцентрированным, чем у нас, честолюбием, выдаваемым страдальческим сдвигом зрачков в смеющихся глазах. Тогда, когда я и самый, мне кажется, талантливый среди нас — Борис (в еще большей мере, чем я) ждали, что все у нас как-то само собой сложится.



Иосиф Бродский — такой, каким знают поэта сегодня все, с его нескрываемо трагическим мироощущением, — и Ордынка.

Бродский — и Ордынка, где всего выше, на первый взгляд, ценится острота, шутка, мастерски исполненный анекдот и обязательно остроумный, но короткий рассказ: хозяину дома, ветерану “Крокодила”, другу-приятелю всех знаменитых юмористов нашей страны, было с кем сравнить тебя-рассказчика.

Такой (и только такой) увидел Бродский Ордынку — поверхностнее, чем я ожидал от него. Занят он был собой, не все и не всех рассмотрел.

Не собираюсь поворачивать сюжет таким макаром, что великий поэт Бродский не захотел в Ордынке разобраться, а Ордынка перед ним, наоборот, безоговорочно стелилась, гением его покоренная.

Чего не было, того не было.

Ордынка в лице своего кормильца — и Толя Найман, и Бродский любили за супом намазывать хлеб маслом — Виктора Ефимовича Ардова, знакомца и Мандельштама, и Пастернака, дававшего в своем доме приют Ахматовой, относилась к Бродскому с известными оговорками.

Виктор Ефимович хлопотал за Бродского — на Ордынку для помощи в этих хлопотах приезжал и Шостакович (может быть, Боря Дмитрия Дмитриевича посчитал за нобелевского лауреата, но из пяти Сталинских премий Нобелевскую не слепишь, да и не бывает ее для музыкантов, была бы, уж Шостаковича, тут Борис прав, ею не обнесли бы) — помогал, чем мог.

Но мне он в приватном разговоре однажды сказал, что сочинять такие сложные стихи, как Иосиф, — гиблое дело.

Если хочешь иметь читателя (и публиковаться, что весьма существенно), не надо писать сложнее, чем Багрицкий или Светлов.

Светлов, между прочим, влюблен был в Нину Антоновну — и ей посвятил стихотворение “Я другом ей не был, я мужем ей не был, / Я только ходил по следам…”.

Но Бродский и дальше писал так же сложно.

Впереди недоступными нам огнями светила все еще огромная жизнь — уже без появлений Иосифа на Ордынке.

Он уехал в Америку — и я больше никогда его не видел.

К нему, теперь принадлежащему всему миру, я мог бы прикоснуться в девяносто первом году, когда прилетел в Нью-Йорк.

Однако у меня и мысли такой не возникло — позвонить ему.

Ордынки, как ориентира из общей прошедшей молодости, за мною к тому времени не стояло — я сделался там редким гостем.

И мог ли помнить он меня через столько лет? Множество людей — и каких людей — прошло за годы через его жизнь — осталось в ней или исчезло.

Позднее переехавший в Америку Георгий Вайнер рассказывал мне, что вроде бы с Иосифом там общался.

Не знаю, читал ли Бродский книги братьев Вайнеров.

Кто же из пишущих мог — за последние десятилетия минувшего века — чувствовать себя с Иосифом совсем уж на равной ноге? Дружеской она могла быть, но вот равной ли? — пусть многие и уверяли себя, что чувствуют.

С другой (лучшей или худшей) стороны — почему неравенство в славе или способностях обязательно должно становиться препятствием в поддержании знакомства или приятельства? Чаще наблюдаю совсем обратные примеры.

И, конечно, валяю дурака, предполагая, что Бродский меня не вспомнил бы. Все он про Ордынку помнил, судя по его эссе, — откуда бы я догадался о том, как видится ему издалека Ордынка?

Когда Миша Ардов был в Нью-Йорке и беседовал с Иосифом, придерживаясь былого московско-ордынского стиля, он спросил, помнит ли тот Гену Галкина.

Гена Галкин, наш с Мишуликом общий друг, трехметровый красавец, стихами мало интересовался и в журналистике, отвлеченный рекордными дозами выпивки, не успел блеснуть, как подобало бы ему.

— А то! — ответил восклицанием Бродский нашему Михаилу.

Нет, совсем не страх быть не узнанным знаменитым Бродским удерживал меня от желания повидать Иосифа в Нью-Йорке.

Какие-то другие опасения-соображения руководили мною.

Я и сейчас, будь Бродский жив, отложил бы встречу с ним на неопределенный срок, — и уже догадываясь, что никакого срока мне не хватит, чтобы оказаться готовым к такой, какой хотелось бы мне, встрече.

А насчет Агеева он оказался прав.

Агеев засмеялся, когда я передал ему впечатление Бродского: “Он прав. Одной классикой не перехитришь — чего-то из жизни тащить надо на ринг!”.

Сам Бродский ввел слова из обыденной жизни (и даже сленг) в сложнейшую систему стихосложения — всей поглощенной им мировой культуре он обязательно находил внезапное заземление на вытоптанном прохожими клочке твердой почвы.

Гениям в гениях — в чем бы гений ни проявлялся — легче увидеть недостатки, чем достоинства.

И эта особенность делает для нас гениев как-то понятнее.

Но не проще.

4.

Жена прервала начатый мной в жарких красках и с предвкушением занятных подробностей рассказ неожиданным (сам никогда за все годы об этом не думал) вопросом: подлинным ли был Модильяни — то есть рисунок Модильяни, который вез я тогда на такси?

И я сбился с накатанного рассказа.

Вопрос о подлинности застал меня врасплох.

Жена доставила на дачу, где мы круглый год теперь живем, толстенный — что значит ездить из города на машине — том летописи жизни Анны Ахматовой — день за днем, уточненная дата за проверенной датой.

Уютно устроился в глубоком кресле — тяжелую книгу поместил на коленях — и листаю страницу за страницей с понятным волнением.

А как мог не взволновать свой промельк в знаменитой жизни? Могли и не заметить.

Итак, давнее — времен ранней молодости — приключение (иначе не хочу случившееся со мною и называть) превратило вдруг меня в строчку на обочине летописи, куда отнесен раздел с перечнем упомянутых в ней имен — список, можно сказать (а можно из скромности и промолчать), действующих лиц данного произведения — жизни поэта.

Итак.

“Мне четырнадцать лет. / ВХУТЕМАС / еще школа ваянья…”

Мне уже не четырнадцать, а стукнет скоро двадцать четыре, но легкомыслен я в тот день хуже, чем в четырнадцать (мне и сейчас иногда приходится слышать дома: “Ты хуже, чем ребенок”). Сегодняшние РИА Новости еще АПН, Агентство печати Новости. Меня обещают принять туда немедленно после окончания университета. И АПН кажется мне в ту минуту лучшей школой. Жизни?

Еще и лета не пройдет, когда будем ехать в машине моего апээновского начальника Авдеенко от Дома журналистов до Пушкинской — в памяти зачем-то задержался этот городской пейзаж, — и Евтушенко спросит меня (почему меня-то?): “Ты все еще служишь в этой разведывательной организации?”. “Еще?” — Я же только принят стажером, месяца не прошло.

Конечно, и стажер не до такой степени был наивен, чтобы не знать, для каких целей создано АПН. Но я в университете, где военное дело преподавалось на иностранном языке — готовили на худой конец хоть переводчиков, ухитрился ничего по-французски не запомнить (кроме команд: “Дебу”, “Фикс” и так далее), и не было у меня ни малейшей уверенности, что попаду я когда-нибудь за границу (до Горбачева я никуда, кроме Фестиваля молодежи в Софии, и не попал). Какая разведка, Евгений Александрович? Какая разведка, Женя? (По молодости, столько мне пообещавшей, я бывал на “ты” со многими историческими в дальнейшем персонажами.)

У Бродского, как и всегда, была иная, чем у Евтушенко, точка зрения. Вспоминая нашу компанию на Ордынке, он пишет, что устроены мы были на работу в замечательные (думаю все же, что ирония отчасти объединяет Иосифа с Евгением в оценке) заведения. С Авдеенко Бродский познакомился не у Ардовых, а в Коктебеле и посвятил ему строчку в шуточном — для домашнего пользования — стихотворении: “Вдали, подтянутый и ловкий, шел апээнщик с монтировкой”. Поэтому шпилька людям, умеющим выгодно устраиваться, относится целиком ко мне. Никто больше из ордынской компании в АПН не служил. Очень рвался туда Жора Вайнер, но ему судьба уготовила — после долгих мытарств в ее поисках — работу в ТАСС (Телеграфном Агентстве Советского Союза), откуда он и шагнул в знаменитые детективщики.

Но ко второму мая шестьдесят четвертого я был — пока — никуда не устроен. (Справка имеет некоторое отношение к моему дальнейшему повествованию.)

Кстати, точную дату — второй, кто забыл, день важного советского праздника — я узнал из летописи (мне-то казалось, что просто было воскресенье). И понял, что к тому времени футболом увлекался меньше — второго мая в Москве открывался футбольный сезон, а я искал иных развлечений. Все мои приятели куда-то разъехались-разбрелись, город без них казался мне опустевшим — и выпить в такой день как гражданин я был обязан.

Я знал, что на Ордынке никого из Ардовых нет, но Анна Андреевна там.

А мне-то она только и была нужна как самый мой надежный кредитор в ту пору.

Здесь отступление сделать все-таки придется.

Не надо только думать, что был у меня большой — и вообще был — выбор.

Мне просить — это всегда что-то внутри себя мучительно переступить; а уж деньги занимать — и вспоминать каждый случай противно.

И Анна Андреевна Ахматова — как ни покажется подобное признание кому-либо шокирующим — единственное в моей жизни исключение.

Ей, несомненно, нравилось говорить (самой, заметьте, иногда предлагавшей устроить у Ардовых застолье в узком кругу, но с выпивкой): “У меня сколько угодно денег”.

Денег у нее никогда не набиралось столько, сколько нужно ей было на безбедную жизнь — и те, что перепадали, зарабатывались нелюбимым трудом (переводами), — но вот ей нравилось говорить про деньги так легко — легко, получается, к ним относиться. Годы и годы лишений и неудобств (матрац почти всегда, по ее же признанию, поставленный на кирпичи, вместо комфортного ложа) ничего не меняли в ее привычках.

Конечно, занимать деньги на публике (особенно публике, заинтересованной в успехе займа) мне бывало легче.

Как-то на ордынской кухне загуляли — хозяин дома Виктор Ефимович отсутствовал, — и требовалось продолжение. И меня делегировали к Анне Андреевне — предстояло форсировать узкий коридорчик, чтобы постучаться в дверь ее комнатки.

Постучался. Дальше — как на изысканном кинокадре (жаль, не снял никто, не осталось для истории). Вход в шестиметровую каютку загорожен, скажем так, спиной гостьи Ахматовой — замечательной женщины Эммы Григорьевны Герштейн (Эммочки), дамы более чем корпулентной. На метр от нее в глубину Анна Андреевна. Эммочке негде повернуться — и она не видит, кто на пороге. Видит только, что Анна Андреевна царственно протягивает толстую руку к ветхой сумочке, размыкает ее. И вопросительно поднимает лицо навстречу моему нетерпеливому взгляду. Я за спиной у Эммы Григорьевны показываю два пальца. Анна Андреевна вынимает две красные бумажки. Герштейн, вероятно, в недоумении — глаз гостьи не вижу. “Спасибо за наше счастливое детство, Анна Андреевна”, — произношу прочувственно (недаром же провел два года в студии при МХАТе). Ахматова смеется. Эммочка все равно ничего не понимает.

Второго мая шестьдесят четвертого года случай иной — я, проситель, пришел в одиночестве, и у Анны Андреевны никого в гостях нет.

В квартире она не одна, кто-то в отсутствие ардовской семьи за ней присматривает. Кто-то же открыл мне дверь — не помню, кто, по-моему, к тому времени домработница Ардовых Ядя ушла в бухгалтеры, кто-то ее заменил. Не сама же Ахматова дверь в квартиру мне открывала.



Правда, был у нас случай. Когда праздновали в ресторане Дома литераторов шестидесятилетие Виктора Ефимовича Ардова, младший сын юбиляра Борис набрался раньше, чем предполагалось, — и мне велено было транспортировать его домой.

Боря слишком уж эмоционально дернул за хвост звонка на двери — и, к некоторому (алкоголь — та же анестезия) нашему удивлению, дверь открыла Анна Андреевна.

Виктор Ефимович пьяного от трезвого обычно не умел отличить, а она отличала. Прокомментировала: “Боря совершенно трезвый”. Боря не потрудился уловить в словах ее юмора и ответил резковато: “Нет, совершенно пьян”. Дальше он прошел в детскую, по пути каким-то образом успел снять брюки, смять их в ком — и, швырнув на подоконник, сломать цветок в горшке. Этого Анна Андреевна, слава Богу, не видела.

Но скрыть от нее промахи по пьяному делу удавалось не всегда.

К Анне Андреевне приехала из Питера дочь ее падчерицы Ирины Пуниной Аня Каминская. И вместе с нами в комнате у мальчиков Ардовых (детская) присутствовала на празднике, куда Боря (Миши не было) пригласил двух наших приятельниц с курса Школы-студии и будущего писателя, а тогда студента Института связи Андрея Кучаева.

В разгар веселья Боря из-за чего-то — не из-за Анечки (за Анечкой ухаживал я) — сцепился с Андреем. Драться они оба не умели — и Кучаев зачем-то разорвал на Борисе рубашку. С Борей от обиды, усугубленной количеством выпитого, сделалась истерика. Но Андрей продолжал бушевать.

Я себя всего лучше проявляю в ситуациях пограничных. Ленинградскую гостью Анечку я послал в аптеку за валерьянкой, а сам с помощью девушек связал Андрея — и мы вылили на него ведро холодной воды.

Все скоро пришли бы в норму — и веселье продолжилось бы. Но выяснилось, что в горячке развлечений мы упустили из внимания важное обстоятельство. В кабинете Виктора Ефимовича работал бывший муж Нины Антоновны Владимир Петрович — он как народный умелец (а не только заслуженный артист) ошкуривал поверхность круглого стола, чтобы затем покрыть лаком.

Владимир Петрович, человек вспыльчивый, — услышав шум в детской, узнав про драку, стал крутить телефонный диск, намереваясь вызвать милицию: “Здесь Ахматова, а вы такое творите!”. Я попытался урезонить его, заметив, что Ахматовой вряд ли будет приятно появление на Ордынке милиции. И пока Алешин папа колебался, я бросился к Анне Андреевне — доложить о происшествии. Анну Андреевну позабавило, что “петербургскую, как она выразилась, барышню” погнали в аптеку за валерьянкой. Про усмирение же Андрея (она к нему благоволила) сказала, что за семьдесят лет (мы, выходит, и без летописи можем приблизительно установить дату) впервые слышит, чтобы гостя связывали.

И Андрея развязали под честное слово, что он не будет больше буянить, когда за стеной Ахматова и артист (и режиссер) Художественного театра.



Анна Андреевна одолжила мне десять рублей без звука.

Но со всей деликатностью поинтересовалась, не очень ли я спешу (что деньги — на водку, не обсуждалось). Я понял, что зачем-то нужен трезвый — и ответил, что никуда не спешу (и душой не сильно кривил, с такой суммой, как десятка, можно и не суетиться, хватало больше, чем на две бутылки, имело смысл подумать о форме отдыха).

Анна Андреевна сказала, что дает мне отдельно пять рублей на такси — с условием, что отвезу Николаю Ивановичу Харджиеву… (фамилия Модильяни не называлась)… рисунок уже завернут в газету (что в газету, я запомнил, наверное, потому, что на Ордынке газет не читали и вряд ли на какую-нибудь подписывались, хотя допускаю подписку на одну из двух литературных газет — появлялся повод посмеяться над официозными писателями и писательским начальством).

По свободному от автомобильного движения городу я катил на такси с удовольствием, о цели поездки вообще ничего не думая, другим была занята голова. Сопроводительное письмо, скорее всего, прилагалось к самой завернутой в газету картинке.

Николая Ивановича Харджиева я видел впервые — и что-то не помню, чтобы встречался с ним потом.

Он любезно поинтересовался: не задерживает ли меня. Я, подражая ему в любезности, сказал, что ничуть. Я любил ездить на такси — и возвращение с выполненным поручением обратно на Ордынку рассматривал как дополнительное (к занятым деньгам) удовольствие.

Николай Иванович долго меня и не задерживал. Он — мне показалось — произвел карандашом какие-то замеры на картинке (развернутую, я сразу ее узнал — она всегда висела над диванчиком Анны Андреевны в каютке, когда она жила у Ардовых). Потом что-то — мне показалось, что схему рисунка, — перерисовал себе на бумажку. И снова завернул в газету работу Модильяни (знал я, разумеется, и про Модильяни в свои двадцать четыре, но это знание ничего в моей тогдашней жизни и не меняло) — и я повез ее обратно. Поручение было выполнено.

Через много лет случайно узнал, что Николай Иванович — не без моей, как вы заметили, помощи, — провел целое исследование об этой работе Модильяни.



Как и все вокруг Анны Андреевны, я подсознательно (и сознательно, наверное, тоже) жаждал если не похвал от нее (понимал, что хвалить было не за что), то одобрения тем ли иным словам, а то и поступкам, решись я на них.

И конечно, любой знак одобрения или пусть намек на него я фиксировал — и вел себя иногда с большей, чем полагалось мне, уверенностью.

И более того, ободренный и тенью одобрения, я начинал ждать похвал.

Не стану преувеличивать, уверяя, что ожидания сбылись, но некоторые основания для эйфории я все же находил тогда — и не раскаиваюсь. Дальнейшая жизнь оказалась ко мне на одобрения и похвалы скупее, зато есть о чем вспомнить, оглядываясь.

Я и сейчас ничего не понимаю в стихах, а тогда и читал их для человека, в такую среду ненароком попавшего, непозволительно мало.

Но сейчас я бы ни за что не решился разговаривать с Ахматовой о ее стихах и поэзии вообще с такой самонадеянной свободой, с какой я разговаривал на Ордынке тогда.

И все это мне мало сказать что сходило с рук.

У Анны Андреевны была простительная слабость преувеличивать достоинства родных и близких ей людей — и попавший в определенный круг ее благоволения смело мог ощущать себя тем, кем при другом к себе отношении не имел бы и малейшего права ощущать.

Про свою падчерицу Ирину Пунину Анна Андреевна говорила, что Ира — молодой профессор. А, насколько я помню, научных заслуг и степеней у Ирины Николаевны не было.

Но Ира была падчерицей, а я-то кем?

В опубликованных теперь записных книжках Анны Андреевны есть листок, где в столбик записан перечень тех, кому она первоочередно собирается разрешить прочесть свою поэму — и я с изумлением увидел свое имя, поставленное вторым вслед за безусловно уважаемым господином, чью фамилию запамятовал, а идти за книжкой — и уточнять — не то чтобы лень, но жаль прерывать рассказ, — обязательно что-нибудь упущу.

Со стыдом припоминаю, как сижу в кабинете у Виктора Ефимовича со страничками перепечатанных на машинке стихов в руке — и вместо внимательного чтения судорожно думаю, что сказать Ахматовой про ее поэму. Время поджимает — Борис ждет меня на Пятницкой возле кинотеатра “Заря” с девушками (год опять легко вычислить, идет картина по аксеновской повести “Звездный билет”), а я в понятной растерянности. Анна Андреевна не у себя в каютке, а в большой комнате под зеркалом на диване. Я выхожу к ней — и говорю нечто такое, что бы сам сегодня — пусть и, повторяю, со стыдом — послушал бы. Самое же смешное, что позднее, обсуждая поэму со знатоком поэзии Мишей Ардовым — он мне этот разговор и передал, — Анна Андреевна отметила, что Саша говорил очень интересно.



Саша продолжал учиться в университете, но занимался без должного прилежания — и однажды за обеденным столом на Ордынке Виктор Ефимович сказал, что Сашу, он слышал, скоро из университета исключат. Анна Андреевна заволновалась — спросила: “А что же Западов?”.

Александр Васильевич Западов — друг Ардовых (жена его Галина Христофоровна много занималась в детстве с Мишей и Борей, содействуя их образованию), профессор, заведующий кафедрой на факультете журналистики. К тому же автор книг — и Ахматова рекомендовала его в Союз писателей. Почему она и спросила: “А что же Западов?”.

Виктор Ефимович объяснил ей, что в балбесничании Саши профессор не виноват — и, справедливо придираясь к Саше, вовсе не думал, что огорчит Анну Андреевну.

Западову и так не нравилось, что есть у него студент, с которым он встречается приватно в ардовском доме. От друга Миши и Бори всего можно ожидать — любой фамильярности. И профессор старался держаться от меня подальше — незнакомые педагоги относились ко мне и то лучше.

Не знаю, дошел ли до Западова слух о недовольстве Анны Андреевны его безучастностью к моей судьбе, но ближе к защите диплома Александр Васильевич смягчился — и в минуту откровенности сказал Виктору Ефимовичу: “До чего снизились требования к высшему образованию. Большего падения и быть не может. Уже такой шалопай, как Саша Нилин, считается одним из лучших студентов нашего факультета”.

Когда в шестьдесят первом году у Ахматовой вышла долгожданная книжка — не та, где на суперобложке оформителем Володей Медведевым воспроизведен все тот же рисунок Модильяни, а досадно купированная и по формату карманная, — она дарила ее, надписывая, знакомым с очевидным удовольствием. И я рассчитывал на такой подарок. И не напрасно — Анна Андреевна предупредила, что очень скоро надпишет книжку и мне. Я предвкушал, что после заочных похвал моему пониманию поэзии и надпись на книжке будет соответствующей.

И был несколько разочарован, когда прочел всего-навсего: “Александру Нилину — Анна Ахматова. На счастие. 1 июля 1961 года. Ордынка”. Правда, мне лет пяти-шести хватило понять, что значит для всей моей жизни эта надпись.



Желая быть на уровне ардовского дома, я тоже старался непрерывно шутить. И вот однажды — точно помню, где произошел разговор: на выходе из большой комнаты ордынской квартиры в коридор, — полуобернувшись в тесноватом для нее дверном проеме, Анна Андреевна сказала: “Саша, я рекламирую в Ленинграде ваши остроты”.

Хотите верьте — хотите нет, но я не слишком обрадовался. Скажи мне такой комплимент Виктор Ефимович, я был бы польщен. А от Ахматовой я, никогда не сочинявший стихов, ждал, уже избалованный ее отношением, одобрения каким-то иным своим качествам.

Но Анна Андреевна всего более ценила во мне качества юмориста, — в еще более комплиментарной для меня форме сообщила это поэту и переводчику Андрею Сергееву, о чем я из его записей бесед с Ахматовой узнал уже в следующем веке.



Нина Антоновна — как-то все мы сидели за столом в большой комнате — сказала: “Как все же Саша похож на свою маму… черный, носатый”. Анна Андреевна ее не поддержала — заметила сухо: “Я все же вижу в нем отца”.



При всем пристрастии моем к Ардовым — и увлечении их жизненными ценностями, для меня тогдашнего неожиданными, — я не ставил (и до сих пор, между прочим, не ставлю) семью свою ниже. В красоте и общеобразовательной подготовке она могла уступать Ордынке, но была в ней и та самостоятельность, которой Ардовым, по-моему, не хватало.

В моей семье не велось таких смелых, как на Ордынке, разговоров.

И выглядел (а в некоторых смыслах и был) мой отец по-советски ортодоксальнее, чем старший Ардов (дети подражали ему, как и я своему отцу) и его гости.

Но повесть, по тем временам смелую, где герой — ни полслова не говорящий против советской власти и готовый защищать ее не на жизнь, а на смерть — кончает жизнь выстрелом в себя, не пожелав мириться с изначальной (действие в двадцатые годы происходит) неправдой власти и строя, сочинил именно он. Пусть и хотелось откровенным в разговорах прогрессистам, чтобы написал такую повесть кто-то из своих (Казакевич, например).

Литературной средой отец прежде не был замечаем — Виктор Ефимович знал его тысячу лет, но вряд ли он был ему интересен до сенсационной публикации повести.

Но теперь оттепельная публика ждала от него каждодневной отваги и в общественной жизни.

И своей осторожностью он многих разочаровал.

И я в свои семнадцать лет, разбуженный громким — сейчас уже мало кто помнит ту громкость — успехом отца, ждал от него такой же баррикадной храбрости в разговорах, как на Ордынке.

Но мой отец предпочел лишний раз не высовываться. И выбранная им форма независимости (насчет независимости отцовской я догадывался) казалась мне скучной. Появились, мол, деньги на жизнь — с долгой послевоенной бедностью покончено — и ладно, незачем дразнить гусей каким-нибудь фрондерским выступлением. Лучше и дальше сидеть на арендованной у Литфонда даче (долгов за аренду больше нет) — сочинять и сочинять (удайся ему снова что-то, столь же заметное, кто бы потом осуждал его?).

Между прочим, гуси, которых поостерегся он дразнить, прекрасно разобрались в хитрости сугубо оборонительного отцовского маневра — и терпеть его не могли за то еще, что не давал он повода к нему придраться.

Виктор Ефимович все про существовавший строй давно понял и ни на что очень уж заметное не претендовал — жить старался весело, смотреть на вещи просто (насколько уж Ардову это удавалось, ему одному и судить).

Мой отец претендовал на гораздо большее (на большее, возможно, что было в его литературных и человеческих силах, я стараюсь быть объективен, но вряд ли свободен от переоценки способностей своего отца) — и заблуждения, помогавшие ему — до поры — в работе, были важнее статичного и, значит, безнадежного понимания ситуации.

Он и в самые успешные для себя годы склонен бывал к долгим депрессиям. А меня совсем недавно Миша Ардов спросил, знаю ли я, что такое депрессия. Мой друг за семьдесят с лишним лет так и не испытал, к счастью, депрессии — вероятно, и дома от родителей Михаил про депрессивные настроения не слышал.

Мой отец отличался крайне неудобным в быту и общении характером — и мало кто бывал к нему надолго расположен. Большинство собеседников, по-моему, просто напрягала, физически утомляла его манера разговора с переходами от чрезмерной насмешливости к непредсказуемому пафосу.

Я, к сожалению, унаследовал, ничуть того не желая, некоторые из неприятных мне в отце черт характера — и людям и со мной бывает нелегко. Сказал я как-то тому же Мише Ардову, что человек я по-своему очень мягкий. Миша тут же отреагировал: “Но очень по-своему”.

И вот с таким фамильным (в зародыше) характером я бежал, теперь можно сказать, от характера отца, определявшего рисунок жизни нашего дома, — к Ардовым.

И принял все правила игры — в лучшем смысле (как играют шипучие вина, как играют на подмостках водевили) ардовского дома.

Что-то общее просматриваю в семье наших — с мальчиками Ардовыми — матерей.

И та, и другая остались без той известности в своих профессиях, что худо-бедно выпала их мужьям.

Но они обе не соглашались ограничиться одним обустройством семейного быта (целиком на них возложенного) и продолжали нести свой крест — Нина Антоновна у себя в театре, маман — за письменным столом, когда выбиралось время за него сесть.

Но с Ниной Антоновной была красота, всеобщее восхищение, красавицы-подруги, приходившие к ней играть в карты, прошлое, связанное с лучшими временами Художественного театра, старший сын — знаменитый на всю страну киноартист, красивые и веселые младшие сыновья, в чьих талантах никто не сомневался, — и еще много, много чего, а моя матушка всегда оставалась в тени мужа и вообще в тени — и дети (мы с братом) ничем ее не успели при долгой ее жизни порадовать.

Актерским умом я понимал, что родители мои выглядят для Ордынки недостаточно эффектно. И подспудно создавал в представлении Ардовых более привлекательный образ своих родителей, особенно отца, чья известность убывала, но все же проходил он по номенклатуре, недоступной Виктору Ефимовичу с его более стойкой известностью юмориста.

Виктор Ефимович — с его открытым домом — бывал для приятелей сына своим человеком. Мой же отец выглядел эдаким переделкинским затворником — и ощутимую дистанцию между собой и бывавшей у меня молодежью удерживал.

И вдруг в один из своих приездов с дачи отец, застав у меня приятелей (всех не помню, но Миша Ардов был точно) сел с ними выпивать, избежав привычных для себя нравоучений. Увлеченный беседой с молодыми людьми, отец выразил желание продолжить — мы обрадовались нежданному-негаданному, как бы теперь сказали, финансированию желаемого, конечно, и нами продолжения — и все отправились на Пятницкую в кафе.

На том бы и остановиться.

Отец, однако, захотел посмотреть дом, где жил он когда-то в квартире, временно выделенной ему “Известиями”, а когда выгнали из газеты, из квартиры автоматически выселили. И выселял управляющий делами Васька (отец зла на него не держал) Медведев — папа художника Володи Медведева, придумавшего воспроизвести на супере ахматовской книжки рисунок Модильяни. Квартира, откуда отца в тридцатые годы выгнали, находилась в другом крыле дома Ардовых.

Спонтанное решение отца — навестить (без телефонного предупреждения) Ардовых меня совсем не обрадовало.

Я чувствовал, что сегодня отец не будет соответствовать образу, сочиненному мной, все-таки отталкиваясь от натуры.

Ардовы никакого неудовольствия приходу незваного гостя не выразили, а гостивший у них преподаватель Гнесинского училища Козлов даже обрадовался возможности побеседовать с известным ему писателем накоротке. И все бы ничего…

Но для полного комплекта Нине Антоновне захотелось обязательно вытащить за стол и Ахматову.

Разумеется, ни на чьи уговоры, кроме “Нининых”, Анна Андреевна не поддалась бы.

Анна Андреевна появилась из своей кельи в сопровождении Толи Наймана.

Толиного насмешливого ума (и языка) я особо опасался.

[Александр Нилин]

Успешный советский (подчеркиваю) писатель из Переделкина мог стать для него слишком сильным раздражителем.

Татьяна Бек, дочь Александра Бека, никогда не могла простить Толе испорченной встречи своего отца с Ахматовой в Комарове, когда Анатолий Генрихович своей высокомерной иронией сумел смутить неробкого Александра Альфредовича — ему, не исключаю, показалось, что Найман оттого и осмелел, что чувствует за собой Анну Андреевну, наверняка за него держащую мазу, а не за незнакомого ей Бека.

Отец знал у Пастернака наизусть два стихотворения. Читал мне — в мои как раз четырнадцать: “Напрасно в дни великого совета, / Где высшей страсти отданы места, / Оставлена вакансия поэта: / Она опасна, если не пуста”. И перевод с грузинского: “Если мужества в книгах не будет, / Если искренность слез не зажжет — / Всех на свете потомство забудет / И мацонщиков нам предпочтет”. У Ахматовой — одно: “Вижу выцветший флаг над таможней / И над городом желтую муть…”.

И при появлении Ахматовой он приветствовал ее этими стихами — но начал почему-то не с первой строфы — перескочил: “Стать бы снова портовой девчонкой, / Туфли на босу ногу надеть…”. Но дочитал до конца: “Все глядеть бы на смуглые главы / Херсонесского храма с крыльца / И не знать, что от счастья и славы / Безнадежно дряхлеют сердца”.

(Толя — справедливо претендовавший на право толкования Ахматовой — сказал на следующий день, что Анна Андреевна не любит, когда читают при ней именно это стихотворение.)

А в дальнейшем разговоре отец держался так, словно присутствие за столом Ахматовой для него самое обычное дело. Намеренно ли он так себя вел, я тогда, признаться, не понял. Огорчился — очень огорчился.

Анна Андреевна вообще не произнесла ни одного слова за вечер.

И только сделала недоуменное лицо, когда отец что-то лишнее сказал про Маршака.

Не помню и Толиного участия в разговоре.

Следующей накладкой семья Нилиных обязана нашей матушке. (Она-то относилась к Ахматовой со всем принятым пиететом. И рассказывала мне, как в эвакуации — в Ташкенте — дома у одной ее знакомой читала стихи Анна Андреевна, — и на том чтении присутствовал и я, двухлетний.)

Но пока отец витийствовал на Ордынке, к нам на Лаврушинский пришел детский поэт Валентин Берестов. Матушка помнила, что в Ташкенте с Валей Берестовым носились как с вундеркиндом. И Алексей Толстой ему покровительствовал, и Чуковский — и к Ахматовой, конечно же, его водили.

И мать решила сейчас же, прихватив из дому дополнительную выпивку и закуску, отвести Валю на Ордынку — преподнести Ахматовой сюрприз.

Валю (Валентина Дмитриевича Берестова) к тому времени выбрали в правление то ли московской, то ли российской писательской организации. И Анне Андреевне, и Толе (не состоявшему в Союзе писателей) факт участия Берестова в общественной жизни почему-то казался позорным для поэта, с детства благословленного такими людьми.

Все мы, кроме отца (ничего не хотевшего замечать), почувствовали негодование Ахматовой при виде ничего не подозревавшего Вали — и ее молчаливую санкцию на давно ожидаемые словесные уколы застоявшегося Анатолия косившему под добродушие (а что ему оставалось?) Берестову, — вечер стал многомернее, появлялась дополнительная интрига. И неизвестно, куда бы зашло дело, отдай отец другим площадку. Но он ее так и не отдал… Даже Виктору Ефимовичу, что совсем уж небывалый случай.

Маски и подтексты стали казаться очевиднее через много лет.

И вот мои предположения.

Признанный выразитель странности женского сердца, Анна Андреевна Ахматова предпочитала, мне кажется, мужское общество — женскому, на которое из-за всегда необходимой ей помощи в борьбе с прозой жизни обречена бывала чаще, чем лежала к тому душа.

Во-вторых, стеснение перед новым человеком, как и вообще стеснение на людях, присуще было Анне Андреевне больше, чем представлялось этим людям, естественно робевшим в ее присутствии (во многом, уж открою семейную тайну, и отцовская неудержимость в разговоре вызвана была тем же самым — стеснением перед людьми, не вполне ему близкими, но близкими к Ахматовой).

В-третьих — и наиболее интересных мне для рассмотрения, — литературная подоплека не могла не обнаружиться при такой случайной для обеих сторон встрече.

Конечно, нашумевшую повесть отца Ахматова не читала — и уж точно ничего о нем прежде не слышала (какая разница, что были они фигурантами в соседних идеологических постановлениях — “О журналах “Звезда” и “Ленинград”” и “О кинофильме “Большая жизнь””).

Но уж так устроен литературный мир, что и великим, и самым прославленным любопытно бывает взглянуть на тех, о ком говорят в связи с успехом.

Немаловажной для Ахматовой была и репутация отца — хорошая, что во все времена редкость. Кроме того, она могла слышать про повесть отца от своей подруги — Надежды Яковлевны Мандельштам. С чего я взял? Надежда Яковлевна на ардовской кухне говорила мне добрые слова об отце. Но не помню, чтобы передавал слова ее дома — я тогда не очень и понимал, кто такая Надежда Яковлевна. Про Мандельштама я впервые услышал на Ордынке. Что это тогда значило? Наш профессор в Школе-студии по зарубежной литературе, которому я пересдавал экзамен трижды за зимний семестр второго курса, настолько удивился моему знанию самой фамилии Мандельштама (а имя-отчество я тоже знал), что поставил мне зачет, не усердствуя с вопросами.

Одним словом, соблюдай отец неписаные правила поведения в обществе Ахматовой, не делай он вида, что не вполне понимает, кто перед ним, отец произвел бы на нее вполне хорошее впечатление — дежурное поклонение всех и каждого может и приесться. Про Толю же я думаю, что таких не совсем цивилизованных господ, каким мог показаться ему отец, он слегка побаивался. К тому же на него отец — думаю, что не нарочно — внимания не обратил. Что на Анатолия, уже привыкшего считать себя неотъемлемой частью Ахматовой, могло подействовать отрезвляюще.

Отец лишь делал вид, что присутствие Ахматовой его не приводит в трепет.

Он был совсем не настолько темен или самовлюблен, чтобы не понимать, кто Ахматова (или кто Пастернак). Он уж скорее сдержанно относился к официальным советским знаменитостям — даже к Твардовскому (чтил в нем редактора лучшего журнала, а не поэта). Однако остро чувствовал, что страстные почитатели Ахматовой и Пастернака — не его референтная группа.

Но стиль поведения отца на Ордынке объяснялся прежде всего тем, что ни смолоду, ни в годы оскорбительной безвестности он не искал ни расположения, ни благословения, ни общества классиков (пусть и переоценивая себя, он видел в них соперников), не старался поддержать полезные для самоутверждения знакомства со знаменитостями (что меня и мою матушку иногда огорчало).

Люди с именами — вроде Игоря Моисеева, Райкина или Любови Орловой — случались у нас в Переделкине и на Лаврушинском. Но продолжительных знакомств с известными людьми, кроме Чуковского или Сергея Сергеевича Смирнова, не упомню. В общем, и десятой части тех заслуженных людей, что видел я на Ордынке, в гостях у моих родителей быть не могло.



Я зря сердился на отца за вечер с Ахматовой — сам подобным же образом вел себя при событии, которое смело назову историческим.

Сейчас я попробую рассказать об одном из вечеров на Ордынке, о котором мне совсем не хотелось рассказывать. Но из летописи строку не выкинешь.

Я на этом вечере-сцене меньше всех себе нравлюсь.

И не уверен, что пришедшие позднее соображения меня извиняют.

Мы не должны себя оправдывать задним числом.

Но очень хочется — оправдать.

Перед самым завершением университета произошел со мною неприятный случай, грозивший лишить меня всего — высшего образования, свободы и так далее.

Я подрался с шофером такси — и нанес ему, как он доказал в милиции, физические увечья.

Милиция, само собой, держала сторону шофера перед студентом, к тому же сыном писателя. Причем Альберт Кузьмичев (на всю жизнь запомнил имя его и фамилию) — малый крепкий — вполне мог справиться с пьяным пассажиром. Но Альберт предпочел выжать все из положения потерпевшего.

Ничьи хлопоты мне не помогали. Ардов-старший ходил в милицию с удостоверением “Крокодила” — уж казалось бы, — не помогло. Аркадий Вайнер работал на Петровке — и его связей не хватило. Кузьмичеву хотелось посадить меня в тюрьму.

Выход нашелся неожиданный — у моего друга Гены Галкина был папа Федор Иванович, водитель тяжелых грузовиков, человек исключительной силы, но на редкость обходительный и мягкий в обращении.

Мы купили шесть бутылок водки, Максим Шостакович на своей машине “пежо” отвез нас к черту на кулички, где проживал Альберт. И Федор Иванович потерпевшего уломал — тот согласился забрать из милиции свое заявление.

Федор Иванович торопился на профсоюзное собрание — на нем и литр выпитой водки никак не сказывался. Он попрощался с нами, не удержавшись от сентенции: “Чем скромней, тем умней. А если мы такие сильные, то лучше соберемся дома — и поборемся”. Мы с Геной поехали ко мне на Лаврушинский обсудить случившееся.

И тут позвонил Виктор Ефимович: “Анна Андреевна Горенко (для большего юмора он назвал Анну Андреевну ее настоящей фамилией) приглашает тебя на торжество в честь годовщины выхода ее первого сборника “Четки””.

Я соображал, какая мне оказана честь, но и благодарность Гене, чей папа спас меня от тюрьмы, была велика. К тому же Гена Галкин был Анне Андреевне известен — такого красавца дамское внимание не могло не засечь. Для Галкина она сделала вещь, не вообразимую теми, кто знал Ахматову.

К Борису каким-то образом попала книжка Андрея Вознесенского — всего вероятнее, презентовал все тот же Володя Медведев, и ее оформлявший. И по ходу очередной гулянки Боря стал на полях книжки рисовать — и очень талантливо — различных зверей, целый зоопарк нарисовался. Восхищенный Галкин потребовал подарить улучшенное издание ему. Боря подарил. Но Геннадию и этого показалось мало — он попросил Анну Андреевну дать ему автограф на книге Вознесенского — и своего добился.

Существует теперь и такой раритет.

На этом взаимоотношения Галкина с высокой поэзией не завершились. Однажды к Ахматовой пришел с визитом еврейский поэт Самуил Галкин в точно такой же зимней шапке, как у нашего Геннадия. Галкин-поэт в отличие от Галкина-студента ничего не пил, но все же надел по рассеянности шапку студента. А студент ушел в шапке поэта.

Самуил Галкин очень скоро после визита к Ахматовой умер. Через год ему поставили памятник. Я так уверял всех, что на памятнике он изваян в шапке Гены Галкина, что и сам в такую версию поверил.

Но совсем недавно, когда бродил по Новодевичьему, остановился возле памятника Самуилу Галкину. (Давно уже умер и наш Галкин, но я уже не узнаю, есть ли пристойное надгробье на Митинском кладбище.) Поднял глаза и увидел, что шапки на нем нет. Жизнь скучнее вымысла.

Я пошел на Ордынку — без цветов (деньги ушли на угощение потерпевшего), но с Геной Галкиным.

Надо ли вспоминать, что битый час на торжестве в честь знаменитых “Четок” я в подробностях рассказывал о конфликте своем с Альбертом Кузьмичевым с благополучным (для меня) разрешением — и никто не сумел меня перебить и поставить на место.

Сам спохватился. Подсел к Анне Андреевне и тихо спросил, не переборщил ли со своим рассказом? Она ласково ответила, что немножечко переборщил. И вечер продолжился.



Вечер, где я так стеснялся своего отца, в летописи нашел отражение. Сохранилась запись Анны Андреевны, что были у нее Нилин с Берестовым, — и никакого комментария.

А про годовщину “Четок” я в толстенном томе совсем ничего не нашел — может быть, плохо искал, рассеянность все больше одолевает меня; и единственным свидетельством моего там присутствия стали мемуары Маргариты Алигер.

Но Маргарита Иосифовна застала далеко не все. Выяснилось, что комнатка Анны Андреевны на Ордынке кем-то оказалась занята — и остановилась Ахматова у Алигер в Лаврушинском. (Мастер и Маргарита — Ардовым шутка, пришедшая мне в голову сейчас, могла и понравиться.) Торжества все равно проходили на Ордынке, но почему приютившей Анну Андреевну Алигер не было с начала вечера, не знаю. Она пишет, что пришла поздно, чтобы отвести Ахматову к себе. За столом оставалось трое — Анна Андреевна и мы с Мишей. Про Анну Андреевну Алигер пишет, что была она прекрасна и величественна, а мы с Михаилом “изрядно”, как показалось Маргарите Иосифовне, хлебнувшие.



“Я все же вижу в нем отца”.

Хорошо это или плохо?



Слышал (краем уха, шел мимо, торопился, как всегда, в детскую), как Виталий Яковлевич Виленкин — всеми почитаемый театральный ученый, историк МХАТа и педагог Школы-студии МХАТ — говорил Анне Андреевне, что узнал о Модильяни очень многое и надеется вскоре узнать еще больше. Он сочинял книгу о Модильяни. Интересно, что думала Ахматова в ту минуту про автора будущей книжки (равнодушного к женщинам), никогда не видевшего ее изображений ню.

Книжку Виталия Яковлевича, изданную годы спустя, я все собирался прочесть — и не собрался, ткнусь, бывало, в нее носом, но увлечь себя не смог.

Подсознательно я не хотел, наверное, узнавать у Виталия Яковлевича больше, чем, казалось мне, я уже знал. Моя беда, что довольствуюсь малым.

Если малым, конечно, можно назвать рисунок Модильяни, который имел я честь возить взад-вперед на такси, и несколько страничек воспоминаний Анны Андреевны — для меня высочайший образец прозы, читаемой как стихи (не мыслю без этого настоящей прозы).

Рискну назвать себя одним из первых читателей ее воспоминаний о Модильяни.

В этом никакой моей заслуги. Был у Миши на Ордынке — и вдруг Анна Андреевна вынесла несколько машинописных страничек из своего пенала и предложила нам.

Все никак не привыкну к тому, что любую из строчек, сочиненных Ахматовой, ничего не составляет теперь в любую минуту прочесть на великолепной бумаге. Набранную крупным шрифтом.

Текст про Модильяни я мог бы выучить наизусть — многие фразы оттуда наизусть и помню, но мне нравится сам процесс перечтения вновь и вновь такой прозы.

И всегда сквозь строки, набранные в типографии, проступает для меня машинописный шрифт впервые прочитанного на Ордынке варианта.

Возможно, я фантазирую, но мне не перестает казаться, что в последующих редакциях отдельные фразы переиначены. Вообще-то такого не может быть — в собрании сочинений приведены все редакции. Может быть, самый первый вариант исчез как черновой?

Вспоминаю, что от последней странички воспоминаний была аккуратно оторвана ровно треть. Последнюю страничку она и не сразу нашла. Посетовала: “Я — не литератор”. Мы с Михаилом захихикали, понимая, что присутствуем на сеансе исторического кокетства. Но Анна Андреевна тут же спокойно и пояснила: “Я же не говорю — не поэт. Не литератор”.

Разница (между поэтом и литератором) дошла до меня, как всегда, много позднее.

Никакая не трагедия, когда поэт — не литератор, беда, когда литератор возомнит себя поэтом (да и прозаиком тоже).



Анна Андреевна с трудом обошла обеденный — в полкомнаты — стол и выдвинулась под пробивший стекло окна сноп солнца.

Портрет кисти Баталова (“похожий, как у крепостных художников”) чуть кренился вперед у нее за спиной.

И когда я взглянул на Ахматову, от портрета сходством отслоенную, в ракурсе, достойном сновидения, — понял, что в растиражированном теперь рисунке — где хранится сегодня подлинник? — главное.

Модильяни одной нескончаемой черной линией по белому очертил всю жизнь возлюбленной — и будущую, и вечную, — прошлое осталось на утерянных рисунках, растворившихся в мире с войнами и революциями.

А подробности ее старости — вплоть до нынешнего лилового, фотографической засветкой обесцвеченного халата — может быть, и необязательно запоминать, когда есть всегда сопровождающий Анну Андреевну Модильяни.

Тогда не насторожила — настораживает сейчас ее фраза о “предыстории” их (с Модильяни) будущей жизни: “его — очень короткой, моей — очень длинной”. Ей, когда принялась она за воспоминания о Модильяни, лет было чуть меньше, чем мне сегодня.

В последней редакции воспоминаний она пишет, что никогда не слышала от него ни одной шутки. В первом варианте было категоричнее: “Он никогда не шутил”. Мы с Михаилом виновато переглянулись — почему потом и не обрадовала меня ее похвала моему обыкновению часто шутить.

У нас тогда шел по всем кинотеатрам фильм “Монпарнас, 19” с обожаемым у нас в стране Жераром Филиппом (Фанфан-Тюльпаном), сыгравшим Модильяни.

Тогда, разумеется, более всего увлекал сюжет — история жизни.

Меня и сегодня волнует жизнь художника, которому не то что чего-то недодали при жизни, не то что недооценили, а не дали ничего. Не видели в упор. И прав тем не менее он — во всем, на что надеялся, прав оказался только он — хотя и Ахматова признается, что только из некролога во французском журнале, чудом к ней попавшем в начале нэпа, узнала, что ее парижский друг — великий художник ХХ века и его уже сравнивают с Боттичелли.

Анне Андреевне фильм о Модильяни показался пошлым — и свое впечатление она завершает словами “Это очень горько”.

Мне чудится, что в машинописном варианте получалось эмоциональнее — вернее, мне нравилось больше. Смысл сказанного ею в том, что в следующий раз воочию она увидела Модильяни представленным исполнителем роли Фанфана-Тюльпана. И вместо последней фразы одно слово: “Ужас!”.



Летом две тысячи девятого года отмечали юбилей — Анне Андреевне исполнилось бы сто двадцать лет.

Жена уезжала в Питер по приглашению музея Ахматовой на юбилейную конференцию. Провожал ее с Ленинградского вокзала — и пытался нашпиговать ее смешными историями — и своими, и Мишиными с Толиными (и Мишины, и Толины она, конечно, читала, правда, в ахматовской жизни ее, по-видимому, интересовала иная сторона, но как друг дома Ардовых я считал несколько юмористических изюминок в научном пироге не лишними).

Жена уехала, а я остался. Они там — в музее — говорили разные умные вещи. А я бродил по нашему дачному поселку с не отпускавшей меня стихотворной фразой: ““Онегина” воздушная громада, как облако, стояла надо мной…”.

В день смерти Ахматовой — пятого марта — собирались… хотел сказать — мы, но вспомнил, что и кроме нас (“нас, Алдовых”, как шутили мальчики) много кто собирался в такой день на Ордынке. Сначала — панихида в церкви Всех Скорбящих Радость, — храм стоит наискосок через дорогу от ардовского дома. И дальше — бесконечное застолье у Ардовых.

Панихиду проводил тоже наш хороший знакомый, отец Борис.

Однажды мой друг Авдеенко задал отцу Борису резонный вопрос: что будет, если годовщина Ахматовой совпадет с Великим постом — сможем ли мы помянуть Анну Андреевну рюмкой водки?

Отец Борис ответил ему с амвона на следующей панихиде — Авдеенко, тогда секретарь партийной организации еженедельника “Неделя” (субботнее приложение к печатному органу советского правительства газеты “Известия”), в дубленке и со свечкой в руке, стоял впереди остальных молящихся.

Сказал, что вот прошлый раз интересовались… если молитва ваша была светла, не грех и выпить.

Много чего можно вспомнить про годовщины на Ордынке за столько прошедших лет — и опять же смешного (Галич, например, хотел спеть за столом, но никто не предложил, а до того на улице они со Львом Копелевым — два господина в роскошных, куда Авдеенко, дубленках — истово крестились, завидев издали купола храма), и всякого.

Но в сегодняшнем воспоминании выделяю (для себя) одну лишь из годовщин.

Такого аншлага в квартире Ардовых мы, завсегдатаи всех прочих годовщин, не припомним.

Вечером, когда все уже собрались за столом, позвонила на Ордынку Фаина Григорьевна Раневская, что и она бы поучаствовала, но надо за ней заехать. Солистка балета Большого театра Нина Чистова училась водить машину и вызвалась съездить — я отправился с нею: мало ли что…

Когда вернулся, стало не протолкнуться — еле усадил Раневскую. Толя Найман острил: “Саша, идите покажитесь французам как человек, который видел Ахматову”. Но я ушел в детскую, где сосредоточились незнатные друзья дома и ардовские родственники, — и уселся в единственное там красного дерева кресло. Захотелось от всего увиденного немного отдохнуть — не понимал, что тяготит меня.

К нам в комнату зашел переехавший из Ленинграда в Москву артист Сергей Юрский. Потом я узнал, что привел Юрского на Ордынку Миша Козаков. Но перед нами он появился в одиночестве — и оказался в отчуждении. У бедных родственников — вынужден не отделять себя от них в дурацкой ситуации — взыграла вдруг неуместная гордость. Юрский благоговейно осматривал стены дома, где бывала Ахматова, — ему откуда было знать, что Анна Андреевна никогда сюда, к детям, не заглядывала. А нам захотелось изобразить перед знаменитым человеком, что мы-то свои на Ордынке (а он кто такой?), хотя вряд ли каждого из присутствующих Ахматова бы опознала.

Особенно неестественно выглядел я — в кресле, словно драматург Островский на памятнике возле Малого театра (а Юрский служил у Завадского).

Юрский проявил себя тонким человеком — почувствовал себя чужим в этой мемориальной толчее и ушел. Совсем ушел с годовщины. Третья жена Бори — Ольга — была в отчаянии. Она так мечтала образовать у себя — Виктор Ефимович к тому времени умер — салон со знаменитостями, и вот Юрский потерян безвозвратно. А мне до сих пор неловко перед Юрским.

Но на этом не закончилось. Ближе к завершению вечера, когда часть возрастных и не самых здоровых гостей засобиралась уже восвояси, объявился пьяный господин, которого — в отличие от Сергея Юрского — никто и вправду не знал. Мало того, непрошеный гость позволил себе хамски спросить: “Да какое вы все имеете отношение к Ахматовой?”. Легко представить наше — хозяйское — возмущение. Тотчас же выкинули провокатора вон. И еще долго не могли успокоиться: “Кто этот бестактный нахал?”. Фаина Григорьевна предположила: “Просто бедный человек, зашел покушать…”.

Не скажу, что сразу же перестал ходить на годовщины, но бывал уже реже — я и на Ордынке перестал быть постоянным гостем. Да и сами годовщины стали малолюднее — старики помирали, те, кто считался помоложе, старели, с болезнями тоже все больше приходилось считаться. Контингент отмечающих годовщину Ахматовой расширялся теперь только за счет новых знакомых Бори и новой Бориной жены. Мне ревниво казалось, что они смутно представляют себе Анну Андреевну. Но я мог и ошибаться — чтение стихов Ахматовой дает не меньше, чем личное знакомство, а занятные подробности жизни поэта знать необязательно.

Миша сделался отцом Михаилом, настоятелем храма на Головинском кладбище, и панихиду по Ахматовой стал проводить сам — собирались теперь у него в храме.

На сороковую годовщину смерти Анны Андреевны отец Михаил позвонил мне — напомнить, что я пропустил уже три годовщины подряд, — политически это не совсем верно.

К тому же на нынешнюю годовщину Миша пригласил телевидение — и хорошо бы поэту Рейну и мне дать интервью как людям, знавшим Ахматову.

Я стал думать, какую бы историю смог уложить в полторы от силы минуты стандартного телеинтервью. Но жена посоветовала мне излишне не беспокоиться — интервьюировать будут в любом случае медийное лицо и наверняка предпочтут мне Евгения Рейна.

Когда приехал на Головинское кладбище, увидел, что на панихиде будет и артист Михаил Козаков, — и успокоился окончательно. Тетенька с телевидения зря смотрела нарочно мимо меня — а я ни на что и не претендовал. Занялся Борисом — он прибыл из Абрамцева не в лучшей форме…

Андрею Кучаеву (которого чуть ли не при Анне Андреевне связывали) — он жил с девяностых годов в Германии и в Москве бывал наездами — я пересказывал такого типа эпизоды весело, вроде бы с долей насмешки над теми, кто неизменно бывал в центре внимания. Я чувствовал, что Андрей слегка переживает свое отсутствие в ахматовском мемориале.

Уже после кончины Андрея, весной две тысячи девятого (до стадвадцатилетия Ахматовой он не дожил, едва дожил до своих семидесяти), я внимательнее вчитался в его рассказ о “женщине из зеркала” (первой жене Алексея Баталова, а потом жене самого Андрея — Ирине Ротовой) — и понял, насколько же болезненно пережил он, что в Мишиных (отца Михаила при этом Кучаев по-прежнему называет другом) мемуарах про Ахматову на Ордынке не упоминается, что он, Кучаев, бывал и в доме, бывал и замечен великой женщиной, ради которой писались мемуары…

Среди мемуаристов есть свои генералы, но и неизвестным солдатам оставлена вакансия.



Смерть Анны Андреевны в марте шестьдесят шестого года застала меня все еще в АПН. Одним из руководителей нашей редакции — третьим (или четвертым) заместителем главного редактора работал Николай Александрович Тарасов.

Тарасов всю жизнь служил в редакциях (газеты, агентства, журналов), занимая не самые ответственные посты. Кроме того — это “кроме” он и считал делом своей жизни — Николай Александрович сочинял стихи. И почти всю жизнь прождал их публикации. Но в литературной среде Тарасова многие знали как учителя Евтушенко — ученик рассказал про своего учителя в скандальной “Автобиографии”, вышедшей в Париже, и Николай Александрович при известной фантазии мог бы и себя счесть мировой знаменитостью. Но ума — и осторожности — учителю хватило, и на его служебной карьере “Автобиография” воспитанника всерьез не сказалась, хотя начальство с той поры относилось к Тарасову с опаской.

Уж не знаю, какие поэтические уроки дал он юному Евтушенко, но о наставнической роли Николая Александровича следовало бы говорить без малейшей иронии. Много значило в безнадежное, казалось бы (самое начало пятидесятых годов), время пригреть в редакции (пусть спортивной, но всесоюзной газеты) нищего, оборванного мальчишку, ободрить, дать ему прочесть редкую книжку полузапрещенного Пастернака — и напечатать (чего для самого Тарасова никто еще очень долго не сумел сделать) крайне слабые на тот момент стихи подростка Жени, сочиненные им к очередной советской дате, — и Евтушенко начался…

Николай Александрович и мне покровительствовал — без того, как видите, эффекта, как в случае с Евтушенко, — и это ему принадлежит идея, что я напишу на смерть Ахматовой — для АПН (очень смелая, кто понимает, для зависимого человека инициатива). Что-то наподобие хрестоматийного “Умер Александр Блок”.

В АПН пиши — не пиши, известности не приобретешь.

Но кроме Тарасова работал у нас четвертым (или был он третьим, всегда путал) замом главного Юрий… выскочило из головы отчество… Иващенко — человек, мне казалось, скользкий. Но любил компанию — и это всех критиков Юрия… вспомнил отчество благодетеля — Данилович… с ним примиряло.

Иващенко был в близком известинском (а до того и в “Комсомольской правде”) окружении Аджубея, руководил у него отделом искусств (все-таки учился в ИФЛИ) и погорел вместе с шефом после отставки Хрущева. Вылетел со службы и попал к нам в АПН.

АПН от “Известий” через площадь — Иващенко ежедневно мог навещать бывших сослуживцев. И вот сделал он доброе для меня дело. Заинтересовал моей заметкой про Ахматову сотрудника отдела искусства Михаила Хитрова (он потом был ответственным секретарем у Твардовского в “Новом мире”).

И меня пригласили работать в “Известия”. Пригласил, точнее, ничего в смысле найма и приема не решавший Хитров. А у большого начальства и кадровиков все застопорилось, и я остался в АПН — так не состоялась моя газетная карьера (сотрудник, на чье место хотели меня взять, дошел в дальнейшем до кресла первого заместителя министра культуры СССР).

…Лет примерно через десять, когда я с манкированием нелюбимой профессией журналиста доигрался до того, что все двери штатной работы для меня закрылись и выбирать стало не из чего, — вынужден был сам постучаться в “Известия”. В еженедельном приложении “Неделя” работал теперь заведующим отделом Авдеенко — и он попытался затащить меня к себе. Но противилось, как всегда в случае со мной, более высокое начальство — и влияния Авдеенко было недостаточно.

Я тем не менее уперся (что бывало со мною нечасто) — другого выхода у меня не оставалось, — пришлось укротить (насколько смог) фанаберию — сочинять и сочинять заметки, публиковавшиеся через одну.

И когда мне был предложен отделом Авдеенко верняковый вариант — побеседовать для специальной полосы “Гость какой-то там страницы” с артистом кино Баталовым, я уцепился за этот заказ зубами.

В интервью я задал Баталову вопрос, не поехала ли у него крыша на самой начальной стадии кинославы. Алексей отвечал, что нет, не поехала, он же понимал, что значит его киношная популярность в сопоставлении с величием Ахматовой (Алеша так и сказал: “величием”).

Но в редакции к “величию” придрались — причем не какие-нибудь ретрограды, а уважаемая, весьма либеральная дама, и настолько по-свойски (мы с нею и сегодня друзья) либеральная, что я мог позволить себе с ней заспорить. Она не пожелала “власть употребить” — обратилась за разрешением творческого спора к забредшему к ним из центральной усадьбы (из самих “Известий”) международнику.

К., даром, что международник, считался внутри редакции леваком и революционером. Но и он глубокомысленным басом сказал, что “величие” в приложении к Ахматовой — все-таки чересчур…

И тогда же мне вспомнился “Ионыч” — Ионыч у Чехова подумал: “А хорошо, что я на ней не женился”, а я — что не приняли меня тогда в “Известия”, и не надо.



У меня гораздо меньше, чем у Андрея, — если и вообще они могут быть, — оснований обижаться на отца Михаила.

Во-первых, всегда держу в уме, что и Миша с покойным Борей, и Толя Найман (насчет Рейна не уверен, но могу ошибиться, он же как-никак познакомил с Анной Андреевной Бродского) стояли к Ахматовой ближе, сколько бы ни нравился ей Андрей и ни смешил я ее своими шутками.

Во-вторых, по Мишиной наводке и ко мне обращались раза два-три — и не Мишина вина, что внятного разговора про Ахматову у меня ни с кем не получилось.

Приезжали ко мне в Переделкино две дамы из того же музея Ахматовой, пытались мои байки и суждения записать на пленку. Чтобы скрасить их разочарование нашей беседой, пошел проводить их на электричку — они расписание перепутали, пришлось почти час на морозе ждать следующую — и пока на платформе стояли, могли, кажется, разговориться, но успели надоесть друг другу и тягостно молчали.

Записать на пленку — еще ведь и похоже изобразить голос, интонацию, а копировать других людей я не умею.

Анна Андреевна не жаловала всеми любимого Андроникова, но ей нравилось, как Боря показывает композитора Матвея Блантера. Блантер рассказывал Виктору Ефимовичу на Ордынке, как съездил он туристом в Париж — большой тогда редкостью были такие вояжи — и на автора песен, как теперь говорят, о главном произвело наибольшее впечатление, что в кафе стоят столики, а вокруг стулики (цитирую буквально, а не по Бориной на Блантера пародии).

Блантер, завершив рассказ о кафе, спросил: “Анна Андреевна, а вы были в Париже?” — “Да. В тысяча девятьсот одиннадцатом году”. Самый Модильяни — мы же тогда и не знали, что рисунков, подобных тому, что всегда висел у нее над ложем, было шестнадцать — и среди них ню.

Анна Андреевна считала, что в единственном уцелевшем у нее рисунке меньше, чем в исчезнувших, “предчувствуются его будущие ню…”.

Всего обиднее, что и на бумаге бываешь не при умении изобразить всё с желаемой тобою точностью.



Сидим мы утром в самой большой — Виктора Ефимовича дома нет — комнате на Ордынке — соображаем, чем себя развлечь. Анна Андреевна может и через кухню пройти, куда ей надо, в глубине квартиры. Но не по-царски — и не с ее полнотой — прошмыгнуть. Останавливается в проеме двери. Мы ее приветствуем со всей почтительностью. Она спрашивает: “А вы, Саша, не пошли сегодня в университет?” — “Нет, — говорю, — я себя сегодня плохо чувствую, Анна Андреевна”. — “А что с вами?” — “Похоже, простудился”. — “Есть хороший способ лечить насморк. Нагреть на батарее носовой платок — и приложить к переносице”. — “Спасибо, Анна Андреевна. А чем нагретый платок помогает?” — “Этого, Саша, я вам сказать не могу. Я — не врач. Я — лирический поэт”.

Говно, как сказал бы Виктор Ефимович, история, — если не передать чуть протяжное звуковое единение “о” и “е” в ее произнесении слова “пооээт” — сарказм в оценке ситуации.



Уж не помню, по чьей — Мишиной или еще чьей-либо наводке позвонили мне с телевидения: “Приедем к вам — скажите несколько слов насчет памятника Ахматовой”. Скажу — отчего не сказать?..

Но я пропустил сообщение об открытии памятника в Питере — думал про московский, тот, что во дворе ордынского дома. Приготовился одну коротенькую историю рассказать. Сомневался, правда, подходит ли она к случаю. К открытию памятника в Питере она бы точно не подошла. Но мне повезло — не могли до Переделкина из-за пробок автомобильных доехать — сняли Толю Наймана. И слава Богу. Не все же на продажу. Поэтому хорошо, когда не покупают, когда не соблазняют…

Памятник во дворе на Ордынке получился бездарным — глупее не придумаешь, как просто перевести гениальный рисунок в плоское скульптурное измерение. Немыслимый кич.

Памятник в Питере, скорее всего, никогда не увижу.

А вот что касается Москвы, Ордынки, двора дома номер семнадцать, то не скажу, что каждый гололед наших долгих зим напоминал мне тот давний эпизод, — но чем осторожнее я сам стал по скользкому льду ступать (а я все же чуть моложе тогдашней Ахматовой и льщу себя надеждой, что физически в лучшей форме), тем чаще вижу картину, как идем мы с ней через этот двор.

Мы на такси съездили с Анной Андреевной в ее сберкассу — рядом, на Ордынке, но ей уже и летом пешком не дойти, а на дворе зима в самом морозном разгаре — и теперь я должен проводить ее до дому.

Идем через чудовищный — в замерзших ухабах — двор. Анна Андреевна в тяжелом, старом, еще довоенном, наверное, зимнем пальто (не в шубе), ноги переставляет медленно. Идем — я весь внимание. И вот на том самом месте, где теперь памятник (издевательство и над Модильяни, и над Ахматовой, но все же хорошо, что поставлен он в Москве, лучше, чем ничего), — на самом опасном участке гололеда решаюсь придержать Анну Андреевну под локоть. Она грузно останавливается — и, убрав из-под бережной ладони моей свой локоть, берет меня под руку. Идти становится еще труднее, но преподано мне такое, что, и не встречайся я с Анной Андреевной ни до, ни после, все равно бы говорил всем без сомнения, что кое-что важное про Ахматову понял и знаю.



У нас в Переделкине, в музее Окуджавы (а в чьем надо было? Пастернака? Чуковского?), юбилей Ахматовой проводили на два месяца позже — пришлось отложить из-за Мишиной занятости в церкви.

Я — по некоторым своим соображениям (для других неинтересным) — ни на какие посиделки (не звать же их по-новомодному тусовками?) не хожу.

Но и выступление Михаила считал бы для себя невозможным пропустить.

Выбрали компромиссный вариант — напросились к нашим друзьям Чухонцевым (они живут на соседней с Окуджавой даче) и слушали выступления со ступенек их крыльца (заодно и предложенного по-соседски кофе выпили).



Я-то с годами стал противником бесповоротных ссор с теми, с кем дружил-приятельствовал когда-то, — и не считаю теперь для себя возможным говорить про кого-либо: мой бывший друг, бывший приятель, не лучше ли сказать — мой друг или приятель в такие-то года. Жизнь все равно воспринимаешь в целом — и себя в своем движении по ней вернее понимаешь, не забывая, с кем в какие годы ты считал себя приятелем или даже другом.

Анна Андреевна, по свидетельству многих мемуаристов, любила выражение: “Это не в добрых нравах литературы”.

Но поведение некоторых ее питомцев, любимцев (не без подковырки называемых “ахматовскими сиротами”) заставляет меня как любителя литературы засомневаться в том, что добрые нравы для “сирот”, занявших в текущем процессе заметное (как Ахматова и надеялась) место, так уж существенны.

Мне было интересно, памятуя их былую — и несправедливую — безвестность (точнее, известность в самом уж узком слое читавших самиздат), как поведут себя Рейн и Найман в качестве известных писателей.

Ведь и запрещенность (неопубликованность), и непризнание дают иным не меньше (а вдруг и больше?) независимости, чем слава и успех — другим.

Не заметил, чтобы изменились они в корне.

Просто в Рейне легализовалось фанфаронство (в стиле Евтушенко), а в Наймане — высокомерие (под Бродского).

И не враждуй они на людях, забавляя недоброжелателей, ничего бы, кроме похвал им (справедливость в их лицах восторжествовала, не так-то оно часто и случается), здесь не высказал.



Если предельно огрублять причину ссоры (жестоко лишая ее нюансов), то лежит она в том, что “сироты” не поделили Ахматову, Бродского и, в известной степени, нашего Михаила.



Не знаю, чем там Толя провинился перед Бродским, но к Рейну Иосиф проявил более стойкую симпатию и нашего Михаила похвалил откровенно в пику Найману и его книге про Ахматову.

При том что из вышеназванных меня как литературное явление (а раз — явление, то и сам автор стихов и эссе) занимает по-настоящему только Бродский, я не спешу полностью принять мнение Иосифа Александровича и тем более видеть резон в унижении Толи на радость супругам Рейнам.

Мишины воспоминания об Ахматовой повеселее будут, поживее — и легче читаются. Найман — вообще-то человек завидного остроумия — пишет более вязко, но обстоятельности у его книжки не отнимешь, тем более что выступил он с мемуаром первым.

Мне потому еще неприятно перераспределение Иосифом своего американского покровительства между друзьями молодости, что Бродский — вне прямой зависимости от масштаба его поэтического дара (или тем более Нобелевки) — кажется человеком очень крупным. Чего про вышеназванных, при всех талантах и высоких интеллектуальных достоинствах, им присущих, сказать с полной уверенностью не смогу.

Не обнаруживаю в себе, кстати, никакой корысти — защищать того или другого в потешном их бою. Мне всего легче поставить Рейна с Найманом на одну доску, согласны они поместиться на ней или нет.

Я всегда помню, что они друзья Миши (Толя друг в прошлом — литературная жизнь, лишенная добрых нравов, развела их). Так что они для меня прежде всего гости Ардовых (“сироты” уж потом) — и (внутри моих воспоминаний) почти родня.



Всех лучше (Рейн и Миша были не в ударе) — и по времени дольше (объемнее по концентрации на себе) — выступил Евтушенко. И совершенно прав был наш Михаил, когда после завершения посиделок пошел сначала в гости к нему…

Я, правда, и о том подумал, как меняется общая тенденция — когда Евтушенко было лет двадцать, он себя ассоциировал с Маяковским, а сейчас, когда они с Ахматовой почти ровесники (Анна Андреевна скончалась в семьдесят шесть), Евгений Александрович, выступая в музее Окуджавы, ассоциирует себя с нею.

Счастливый все же дар. И жизнь уникальная — никто такой не прожил.

И всегда способен расположить к себе, как ты ни противься тому, подавленный его эгоцентризмом.

У меня голова уже пошла кругом: Ахматова, Маяковский, Олег Чухонцев (чье крыльцо), Окуджава, музей Окуджавы, вдова Окуджавы, Рейн с женой-организатором, наш священник Миша, мальчик из музея Чуковского с записью голосов знаменитостей…

Вернул меня к себе — к личным воспоминаниям — не кто иной, как Евтушенко.

Он прочел стихи про гражданскую панихиду по Ахматовой в морге Института Склифосовского.

Некоторые из пришедших на панихиду — потом через годы и десятилетия — печатно возмущались глухотой властей, не пожелавших омрачать женский праздник ритуалом прощания с Анной Ахматовой по соответствующему рангу.

Но нам с мальчиками Ардовыми не до возмущения властями было — мы взялись организовать порядок в морге, чтобы все пришедшие сумели проститься в отведенное жалкое время (и в оскорбительной тесноте помещения).

И мы, по-моему, справились с тем, за что взялись. Порядок был. Я даже мать родную не пропустил вне очереди. Со мною сцепился атлетического вида молодой человек, почему-то решивший, что у него особые права (поэт ли, любитель поэзии, почитатель Ахматовой?) — пригрозил со мною расправиться, когда выйду отсюда. Я не очень-то испугался — сам тогда здоровый был, — подумал разве о неуместности драки “у гробового входа”. Но и он, очевидно, подумал о том же — и больше не возникал.

Прощание в зальчике морга с одним (без соседства с другим) гробом — недопустимая у нас тогда роскошь (много бывал на похоронах, но подобного не припоминаю).

И для нашего прощания с Анной Андреевной исключения делать не стали.

Рядом с ее гробом стоял гроб неизвестной нам старушки — родня старушку провожала немногочисленная, и затерялась она в регламентируемой нами давке прощавшихся с Ахматовой.

Такая подробность — второй гроб — одним (из поэтов) Евтушенко была замечена — и очень скоро доведена в стихотворении (в том, что читал он теперь с переделкинской эстрады) до символа.

Анну Андреевну и старушку из соседнего гроба Евгений Александрович позиционировал как две России, невозможные для постижения друг без друга. И строчки там были, мне кажется, выразительные: “Не верилось, когда она жила, / не верилось, когда ее не стало”.

Были при прощании поэты, никак не менее одаренные (Арсений Тарковский, например, сказавший речь на панихиде), и не поэты вовсе, подумавшие то же самое, — но вовремя сформулировал опять же Евтушенко.

Служители морга, никого не предупреждая, а в давке их маневра было не различить, переложили гроб с телом Анны Андреевны на каталку — и по невидимому с панихиды коридорчику повезли к лифту. Я стоял вплотную к столу-постаменту — и пошел за ними…

Лифт снизу — из собственно морга — еще не поднялся. И мы — я в полушаге от гроба (и два служителя в прозодеждах) — стояли возле грубо покрашенной в синий цвет клетки, по которой ходит лифт.

Я смотрел на Анну Андреевну с той близи, с какой никогда не видел ее живой.

Тон, положенный ей на лицо, начинал таять — и слегка размазался возле краешка губ…

Я не ездил на похороны в Ленинград — не проводил, как все изображенные на знаменитой фотографии знакомые, включая, конечно, и Борю с Мишей (он и организовывал с помощью брата Алеши Баталова похороны в Ленинграде), не говоря о Бродском, Наймане, Рейне — но я попрощался с нею у лифта, громко хлопнувшего дверцей.

А незнакомая нам старушка в гробу оставалась — всех сразу в ледяное чрево морга не могли забрать…

Я вернулся — и понял, что публика с нашей стороны, то ли не заметившая, то ли не осознавшая бесцеремонности служителей, то ли не сумевшая поверить в такую, показавшуюся людям нашей генерации невероятной по кощунственности бесцеремонность, не думает расходиться — начиналась мистика, отчасти и переданная потом в стихе Евтушенко, — они продолжали видеть в гробу незнакомой старушки Ахматову. Не успевшая к скоропалительной панихиде Лидия Корнеевна Чуковская сослепу бросилась прямо от двери к этому гробу. И Анечка Каминская схватила ее за рукав, удерживая — и что-то со слезами объясняя.



К юбилею и фильмы показали по телевизору — один документальный с участием Толи (и по его сценарию) и еще игровой, где очень хорошая актриса сумела (по сценарию, предложенному ей режиссером) сыграть, как мне показалось, одну внешнюю полноту Анны Андреевны.

Но я все равно рад, что дожил до таких фильмов, особенно игрового, — и слова плохого (не то что “Ужас”) не скажу о работе актрисы, которую продолжаю любить.

Пока существует линия Модильяни — линия границы (но не запрета) — мы можем смело топтаться перед ней, не переступая.



“Вижу выцветший флаг над таможней…”

А я вижу тот день в опустевшем по случаю праздника городе, когда еду я с Модильяни, очень отчетливо вижу — оттого, наверное, что смотрю туда из опустевшего для меня времени.

[ЦСКА. HISTORY]

https://cska.in/football/blogs/topic...koganiy-myach/

Поклонники столичных армейцев как-то сразу признали этого, бесспорно, интересного игрока. Центральному полузащитнику Вальдасу Иванаускасу через месяц исполнится лишь 19 лет, а он уже мастер спорта, и его имя известно широкому кругу любителей футбола. По итогам прошлого года газета «Комсомольская правда» признала его лучшим дебютантом сезона. В эти дни он выступает в составе сборной юниоров СССР в традиционном турнире в Тулоне (Франция).

— Как известно, самым популярным видом спорта в Литве является баскетбол. Вальдас, вероятно, и Вы начали занятия спортом с баскетбола?

С этого вопроса началась беседа с молодым армейцем корреспондентов общественного пресс-центра С. Полякова и С. Чуева.

— Представьте себе, не угадали. С детских лет больше всего мне нравился футбол, хотя рос я в самом «баскетбольном» городе Каунасе. Родители сначала не одобряли моего увлечения футболом, но потом привыкли, а в последние годы стали пристально следить за моими шагами в этом виде спорта. А началось все просто. Когда мне было 10 лет, один из друзей привел меня в детский клуб «Вилия», которым руководил тренер-общественник Александрас Онищукас. С ним мы три года подряд — с 1977 по 1979 — становились сильнейшей командой республики в соревнованиях на приз клуба «Кожаный мяч» и участвовали в финалах, проходивших в Рязани, Алма-Ате и Куйбышеве, где, правда, выше 8-го места не поднимались. В 1980 г. из-за травмы я не играл, а вот в 1981 г. в Риге мы не только попали в финал, но и заняли 2-е место, уступив в решающем матче ребятам из кироваканского «Химика» 3:4. На этом турнире забил 6 мячей и получил специальный приз лучшего полузащитника соревнований. Честно говоря, все это было для меня несколько неожиданным, так как из-за травмы я подрастерял свои лучшие качества, прибавив, правда, в росте и весе.

На следующий год меня приняли в каунасский клуб «Кялининкас» (по русски — «Дорожник»), в составе которого стал вторым призером чемпионата Литвы среди мужских команд.

— В Каунасе, к сожалению, нет команды мастеров и, вероятно, это как-то сказалось на росте мастерства?

— Мне нередко удавалось ездить в Вильнюс и воочию наблюдать за действиями футболистов «Жальгириса». Больше всего запомнилась игра Станислава Рамялиса и Беньяминаса Зелькявичуса. Добавьте, что по телевизору не упускал ни одной футбольной трансляции, стал увлекаться различного рода подсчетами и цифровыми выкладками. С тех пор веду строгий учет своих голов и матчей. В это время сложились и мои футбольные вкусы.

— Каковы же они?

— В высшей лиге всегда болею за киевское «Динамо». Моим любимым игроком и по сей день остается Владимир Бессонов. Из зарубежных команд мне импонирует сборная ФРГ, прежде всего профессиональным отношением к делу. Внимательно следил и слежу за лучшими мастерами мирового футбола, особенно за поляком Бонеком, итальянцами Антониони и Тарделли, немцем Шустером. Так что, как видите, я всегда был в курсе всех футбольных событий и мне было у кого учиться.

— Как складывался в дальнейшем Ваш спортивный путь?

— В 1983 г. в составе сборной молодежной Литвы стал победителем футбольного турнира VIII летней Спартакиады народов СССР. Сыграл во всех матчах турнира и за победу вместе с товарищами получил звание мастера спорта. На мой взгляд, сборная Москвы и России превосходила нас по составу, но мы лучше настроились на решающие игры и провели их четко, на высоком волевом и техническом уровнях. После спартакиадного турнира мои дела пошли в гору: был приглашен в юношескую сборную страны и в «Жальгирис», где сыграл свои первые матчи за дубль. В начале прошлого года принял участие в составе сборной страны в I. V. Мемориале В. А. Гранаткина и в традиционном весеннем турнире в Ташкенте. Там получил травму и лишь в последний момент попал на чемпионат Европы среди юношей, который проходил в нашей стране и оставил у меня незабываемое впечатление. Игра у нашей сборной и у меня вроде бы получалась, но в финальном матче чуть-чуть не хватило везения. После того чемпионата месяц лечился — сказывались последствия травмы. А затем был дебют в основном составе «Жальгириса»…

— Уж коли Вы увлекаетесь футбольными цифрами, то, вероятно, вспомните свой дебют и назовете количество проведенных матчей и голов в высшей лиге?

— Вначале я несколько раз выходил на замену, а впервые в стартовом составе сыграл против «Пахтакора», где мы победили 2:0. Всего пока на моем счету 12 игр в высшей лиге и один гол в ворота Р. Дасаева в матче, также принесшем успех «Жальгирису» — 2:1.

— Что Вы скажете о литовском футболе последних лет?

— Благодаря успешной игре «Жальгириса» наблюдается необычайный подъем интереса к футболу в Литве. Можно сказать и так — благодаря повышению заботы о развитии футбола, плодотворной работе большого отряда футбольных специалистов республики главная команда Литвы в последние три года сумела сделать резкий скачок вверх. Скажу смело — победы юных литовских футболистов во всесоюзных турнирах разного масштаба не случайны, а закономерны. В нынешнем сезоне «Жальгирис» стартовал неудачно, но думаю. команда способна прибавить в игре и исправить положение. Ведь последние два года она значительно улучшала свои дела в ходе чемпионата.

— Чувствуете ли разницу между высшей и первой лигами?

— Конечно. Игроки высшей лиги обладают более высоким уровнем мастерства. С другой стороны, в первой лиге играют жестче, в более силовой манере. Из тех команд первой лиги, против которых пришлось играть, отмечу в плане более интересной, технической игры лишь хабаровский СКА, «Локомотив» и «Кузбасс».

— Где было сложнее дебютировать — в «Жальгирисе» или ЦСКА?

— Пожалуй, в «Жальгирисе». Во-первых, я тогда был на год моложе, во-вторых, в ЦСКА быстро удалось найти взаимопонимание с ребятами, с которыми вместе играл в юношеской сборной — А. Мохом, Д. Кузнецовым, В. Шмаровым. В. Савченко и В. Медвидем. В-третьих, в армейском клубе мне доверили место центрального полузащитника, на котором играл с детских лет. Дело в том, что в юношеской сборной и в «Жальгирисе» мне пришлось осваивать роль правого полузащитника.

— Какими Вам представляются перспективы ЦСКА?

— Самыми обнадеживающими. Подготовительный период был использован максимально. Первые неудачи на старте пришли из-за того, что ребята перегорели, может быть кое-кто решил, что в первой лиге можно побеждать только за счет мастерства. Но неудачи нас разозлили и последовала серия побед. Особенно удачными считаю наши действия в первом тайме с «Пахтакором» и во втором тайме — с «Искрой». После того, как мне удаюсь забить гол ташкентской команде, почувствовал себя увереннее. Думаю, что мы способны улучшить свою игру. А с игрой будут накапливаться и очки. ЦСКА по плечу решение самой большой задачи — возвращения в группу сильнейших.

— Вас иногда упрекают в излишнем увлечении индивидуальной игрой…

— Такие упреки слышу и думаю, что в большинстве случаев они справедливы. Все же считаю, что по-настоящему острые индивидуальные действия, применяемые, естественно, в меру, не менее нужны и важны для командной игры, чем коллективные. Тут нужно знать меру. А это чувство, наверное, приходит с годами, опытом. Так что наравне с совершенствованием индивидуальной игры буду учиться гармоничному сочетанию индивидуальных действий с коллективными.

— Каковы ближайшие планы?

— Они определены — закрепиться в основном составе ЦСКА, как можно лучше подготовиться к предстоящему в нашей стране чемпионату мира среди юниоров.

— А есть ли более далекая мечта?

— Конечно есть. Как и любой молодой футболист нашей страны, очень хочу когда-нибудь сыграть за главную команду—сборную СССР.
Программа к матчу ЦСКА — «Крылья Советов» (Куйбышев), 30 мая 1985 года.

[ЦСКА. HISTORY]

https://cska.in/football/news/text/3...nat-armeytsev/

Скоростной хавбек Сергей Филиппенков, известный по выступлениям за ЦСКА, — одно из главных приобретений тульского «Арсенала» в межсезонье. Да вот незадача — уже в самом начале стартовой игры сезона с липецким «Металлургом» Сергей получил травму и был заменен. Правда, за то время, что арсенальский блондин провел на поле, он успел начать комбинацию со своего правого фланга — и будь его тезка Коровушкин порасторопнее — счет в матче наверняка был бы открыт.

После игры Филиппенков, прихрамывая, направлялся к клубному автобусу. Здесь его и застал корреспондент «Советского спорта» Евгений Овсянников.

— Сергей, что случилось на 14-й минуте?

— Бежал и вдруг почувствовал резкую боль в правой ноге. Оказалось, надрыв задней поверхности бедра.

— Надолго выбыли из игры?

— Пока об этом рано говорить. Хотелось бы, конечно, вернуться как можно раньше, но все прояснится после медобследования, которое пройду в понедельник в Москве.

— Обидно вот так выпасть из обоймы на старте сезона.

— Не то слово. Все сборы прошел от звонка до звонка. Как говорится, без единой царапины. Такого казуса в моей карьере еще не было. Жаль, не смог сегодня помочь «Арсеналу» добиться победы.

— За матчем вы продолжали наблюдать со скамейки запасных. Какой показалась игра?

— Равная была игра. Мы стремились выиграть, Липецк действовал на контратаках. А в итоге получилось 0:0. Еще скажу о болельщиках. Они здорово поддерживали «Арсенал», гнали «живую волну». Честно говоря, такая классная атмосфера мне напомнила годы, проведенные в ЦСКА. Когда вышел на поле, даже почувствовал себя по-другому. Если бы не эта травма…

— Армейское прошлое часто вспоминаете?

— Не только вспоминаю, но и внимательно слежу за игрой красно-синих. ЦСКА, где я играл в 1998—2001 годах, для меня родная команда. Можно сказать, я — преданный фанат армейцев.

— Среди игроков в «Арсенале» есть фанаты и других клубов элиты. Как вы с ними ладите?

— Да у нас с защитником Виктором Букиевским порой до словесных перепалок доходит. Он же ярый поклонник «Спартака». Впрочем, это не мешает нам сохранять нормальные рабочие отношения.

— Как оказались в «Арсенале»?

— Поначалу мне предложили контракт в питерском «Динамо». Но там ситуация с финансами оказалась просто плачевной. Затем возникла перспектива поехать в Томск или в Тулу. Выбрал ваш город — понравился стадион, великолепная база. А теперь сам убедился, что туляки любят футбол не меньше, чем томичи.

— Пока живете на клубной базе?

— Да, но планирую вскоре снять в Туле квартиру. Тогда ко мне смогут приезжать жена и оба сынишки. Но первым делом надо все-таки вернуться на поле.

[ЦСКА. HISTORY]

https://cska.in/football/news/text/3...-elektrichkoy/

В Израиле первым моим собеседником стал один из самых многообещающих новичков ЦСКА Сергей Филиппенков из смоленского ЦСК ВВС — «Кристалл”. Главный тренер армейцев Павел Садырин имеет полное представление о всех своих восьми новобранцах, а в основной состав регулярно ставит пока только трех из них — экс-ярославцев Герасимова и Корнаухова, а также Филиппенкова. После контрольного матча армейцев в Москве против «Уралана” (3:3) поклонники ЦСКА живо обсуждали игру и скоростные качества 26-летнего новичка. На следующий день страничка армейских болельщиков в сети Internet была полна восхищенных отзывов: «Вот это игрок! Его наверняка назовут одним из открытий чемпионата”, «Филиппенков, без сомнения, главное приобретение клуба”, «Ответьте. пожалуйста, кто у нас играл под 11-м номером (номер Филиппенкова. — Д. Д.), у него потрясающая скорость”. И это при том, что сам Филиппенков сказал по поводу этой игры следующее: «Мне за этот матч было просто стыдно. Сыграл слабо и больше пробегал без мяча. Здесь дело скорее всего в сыгранности с партнерами. Когда найду с партнерами общий язык, думаю, дело пойдет лучше”.

— Откуда у вас такие великолепные скоростные данные?

— Наверное, от природы. Еще в детстве во всех командах я считался одним из самых быстрых, и беговые упражнения для меня никогда не были проблемой.

— Сейчас в команде вы можете назвать себя самым быстрым?

— Это как понимать — «самый быстрый”. Стартовая скорость у некоторых игроков ЦСКА выше, чем у меня. На недавних тестах лучшими были Семак и Герасимов. Но они невысокого роста, и им проще разогнаться. А вот дистанционная скорость у меня действительно лучшая.

— За сколько вы пробегаете стометровку?

— В последнее время я не бегал эту дистанцию на время, но лет пять назад, когда учился в Смоленском институте физкультуры, имел результат 10,95.

— Получается, что вы бежите быстрее Черышева, считавшегося лучшим спринтером в российском чемпионате?

— Прошу вас, не проводите параллелей и не называйте меня «второй электричкой”, как кое-кто уже делает. Я в высшей лиге новичок, еще не знаю всех ее тонкостей и чувствую себя неловко, когда меня награждают высокопарными эпитетами.

— Как я понял, в Смоленске после окончания школы вы оказались в институте, а не в местной футбольной команде мастеров. Почему?

— В то время пробиться в нее было очень трудно, а наша студенческая команда показывала довольно неплохой уровень игры в чемпионате вузов. Не случайно после окончания института многие из нас стали профессиональными футболистами. Меня пригласили в смоленский «Кристалл”, в котором я отыграл пять лет.

— С вашими скоростными данными чаще всего становятся линейными хавбеками. Однако, как я знаю, одно время в ЦСК ВВС- «Кристалл” вы играли в центре поля.

— Не совсем так. Дело было в 95-м году когда наш тренер Беланович, который вывел команду во вторую лигу перевел меня на позицию левого инсайда. Мы играли по схеме «пирамида” - с двумя крайними полузащитниками и двумя инсайдами.

— Почему тренер решил перевести вас на эту позицию?

— В команду пригласили игрока, который был именитее меня, — Рева, игравшего в свое время в Тюмени. Его взяли как раз на место левого полузащитника, а потому меня пришлось «подвинуть”. Вернулся же я на прежнее место лишь с приходом нового тренера — Платонова, которого позже сменил Нененко.

— В ЦСК ВВС -" Кристалл» вы отличались результативностью?

— Не особенно, за сезон забивал по семь-восемь голов.

— Для крайнего полузащитника это неплохой результат.

— Но я не реализовывал и 50 процентов своих возможностей. Нененко говорил, что если бы я забивал все, то уже давно попал бы в клуб Григория Федотова.

— Однако задача крайних полузащитников обычно другая -проход по флангу и подача в штрафную.

— У нас была другая схема. С фланга я должен был смещаться в центр и выходить на ударную позицию. Нападающие в это время уводили за собой защитников.

— Такая игра строилась с у том вашей индивидуальности или это был общий принцип игры ЦСК ВВС — «Кристалл”?

— Думаю, многое зависело именно от меня, поскольку у игрока, действовавшего на левом краю полузащиты, были совсем другие задачи.

— Каким образом вы оказались в ЦСКА?

— Меня пригласили на просмотр еще летом. После двух тренировок Садырин сказал, что берет в команду Условия меня устраивали, и армейсий клуб собирался меня дозаявить на второй круг. Однако в Смоленске решили, что я не должен уезжать до конца сезона. Словом, клубы между с бой не договорились, но Садырин предупредил, что рассчитывает на меня в следующем сезоне.

— Значит, в декабре ваш пере ход прошел уже гладко?

— Как раз нет. Во-первых, появилось еще несколько предложений от команд высшей лиги, причем одно из них — тоже из Москвы. Ездил даже на переговоры с президентом этого клубе Были варианты и в первой лиге.

— Неужели ЦСКА — команда, от приглашения которой можно от казаться?

— Как раз наоборот. И рассматривал я другие приглашения только потому что боялся здесь не заиграть. Я ведь в конце сезона получил травму и недоброжелатели говорили мне, что я ЦСКА в таком состоянии мог оказаться никому не нужным. Эти разговоры и породили некоторую неуверенность. Я думал, что после травмы мне необходимо начать сезон в какой-нибудь другой команде, попроще, где легче было бы о себе заявить. Но все решил телефонный разговор с Садыриным. Павел Федорович нашел нужные слова, после чего я уже не раздумывал.

— Как, по вашему мнению, ЦСКА выступит в этом году?

— Мне кажется, команде по силам выполнить ту задачу, которую перед ней поставили- бороться за медали.

Дмитрий ДЮБО

[Юрий Корешков]

https://cska.in/football/news/text/3...zvrashcheniya/

Год назад Сергей Филипенков, известный по выступлениям за ЦСКА, объявил о завершении карьеры футболиста и поступлении в высшую школу тренеров. Но весной полузащитник-ветеран откликнулся на приглашение Софербия Ешугова помочь липецкому «Металлургу» вернуться в первый дивизион. Благодаря своему новому капитану и самому опытному футболисту задачу сезона липчане успешно решили. И в беседе с корреспондентом «Футбола» Филиппенков дал понять, что готов продолжать карьеру.

— Сергей, после победы в зоне «Центр» «Металлург» едва не стал обладателем Кубка ПФЛ, в игре с «Волгой» пропустив решающий мяч на 89-й минуте. Насколько важна была для вашей команды победа в этом турнире?

— Конечно, главной задачей сезона для нас было возвращение в первый дивизион. На Кубке ПФЛ мы играли в свое удовольствие, за поражения нас никто бы не упрекнул. Тем не менее «Металлург» показал хороший футбол, не проиграл ни одного матча и едва не занял первое место. Немного обидно, что не удержали победу в матче с «Волгой». Ведь успех в любом соревновании по-своему приятен и почетен.

— На ваш взгляд, есть необходимость в таких турнирах? Все-таки позади 34 официальных матча первенства России…

— Как футболисту идея турнира мне очень нравится — интересно проверить силы своей команды во встречах с другими победителями зон, выявить сильнейшего. Плюс бескомпромиссная борьба, ровное судейство. Но есть и некоторые минусы. Не все руководители клубов серьезно относятся к Кубку ПФЛ: у кого-то это соревнование просто не предусмотрено в бюджете, кто-то не может выставить оптимальный состав, кто-то уже завершил сезон и ждал, когда закончатся игры в других зонах.

— А как в целом вам показался уровень второго дивизиона, в котором вы когда-то начинали играть в Смоленске и в который вернулись после 11-летнего отсутствия?

— В зоне «Центр» футбол неплохой, я не разочарован его уровнем. Конечно, «Металлург» и курский «Авангард» были основными претендентами на первое место, но еще 3--4 клуба составляли нам конкуренцию и при должном желании и финансировании были способны также побороться за выход в первый дивизион. Скажу больше — уровень футбола в нашей зоне рос по ходу турнира.

— «Металлург» только в 2000-е годы успел дважды покинуть первый дивизион и дважды в него вернуться. Каков футбольный потенциал Липецка, способен ли этот город создать крепкую команду на долгие годы вперед?

— Не знаю причин, по которым «Металлург» вылетал в прошлые годы, но то, что я видел в Липецке — инфраструктура, материально-техническая база, традиции, — вполне позволяет городу не просто играть, а стабильно занимать место в десятке лучших команд первого дивизиона. А при желании руководства города и области ставить еще более высокие задачи. Но если говорить о следующем сезоне, то полгода назад ближайшее будущее клуба представлялось мне чуть более оптимистичным. Сейчас из-за всемирного финансового кризиса появились некоторые опасения и сомнения.

— То есть теоретически нельзя исключать такого развития событий, что «Металлург» вдруг откажется от первого дивизиона в пользу того же «Авангарда»?

— Нет, такого, думаю, точно не произойдет — Липецк ждал возвращения в первый дивизион. Другой вопрос, какие задачи клуб будет ставить на следующий сезон: либо это борьба за выживание, либо команда будет бороться за места в верхней половине таблицы. Естественно, будущие задачи зависят в первую очередь от финансирования.

— Как вам работалось с Ешуговым? О профессиональных качествах и особенностях характера этого специалиста в футбольном мире ходят противоречивые отзывы…

— У каждого человека может быть свое мнение. На мой взгляд, он хороший специалист. Да, в «Кубани» в свое время у него не очень удачно получилось, но там была Премьер-лига. В первом дивизионе он доказал свою квалификацию. А разве выход в полуфинал Кубка России с ограниченным в возможностях брянским «Динамо» не показатель его тренерских способностей?

— Сергей, поклонники ЦСКА не простят, если не спрошу про четыре сезона, когда вы выступали в красно-синей футболке. Это были ваши лучшие годы в футболе?

— Однозначно. Это был пик карьеры и лучшие воспоминания. Все-таки ЦСКА — это совершенно другой уровень, чем команды, в которых я играл. Даже в те времена постановку дела в клубе можно было назвать образцовой. Сейчас, думаю, там просто заоблачный уровень. Счастлив, что мне выпала честь играть в этой команде. Приятно, что бывшие армейцы сохранили дружеские отношения. Например, каждый год мы встречаемся 1 декабря на могиле Садырина.

— Ваши планы на будущее?

— В ВШТ поступил, но пока пришлось прервать обучение. Не жалею — сезон в Липецке получился удачным. Надеюсь, мое будущее в любом случае будет связано с футболом. А что касается планов на следующий сезон, то контракт с «Металлургом» заканчивается в конце года. Будут интересные предложения — рассмотрим.

[Советский футбол (Футбол СССР)]

[Еженедельник «Футбол-Хоккей»]

[ЦСКА. HISTORY]

https://cska.in/football/news/text/2...-bolelshchika/
- Как настроение? - первым делом поинтересовался у защитника сборной Литвы корреспондент "СЭ".

- Расставание с великим клубом, с друзьями, которых приобрел там за десять лет выступлений, конечно, грустная история. ЦСКА дал мне очень многое, в составе армейцев я трижды становился чемпионом России, выигрывал Кубок страны и Кубок УЕФА. В моральном плане мне сейчас непросто. Но я далеко уже не мальчик, а для профессионала переход из клуба в клуб нормальное явление. С эмоциями справлюсь.

- Насколько неожиданными оказались нынешние перемены в вашей спортивной биографии?

- Я все реже и реже проходил в основной состав ЦСКА и прекрасно понимал, к чему все идет. А играть по-прежнему хочется, и сейчас доволен тем, что руководство двух клубов пришло к решению, устроившему все стороны.

- Не смущает, что в "Алании" придется работать с тренером Владимиром Газзаевым, который на год моложе вас?

- Тренер есть тренер, его возраст не имеет никакого значения, не должен влиять на взаимоотношения с футболистами.

- Сыграло ли роль в вашем переходе то, что президентом "Алании" является ваш бывший тренер в ЦСКА Валерий Газзаев?

- Я бы даже подчеркнул: основную роль. Газзаев - это целеустремленность, максимальные турнирные задачи, исходя, естественно, из реального положения вещей, это прогресс, движение вперед. Признаюсь: если бы президентом клуба был кто-то другой, я во Владикавказ вряд ли поехал бы.

- Вы универсальный игрок, успешно действовали в центре и на фланге обороны, в центре полузащиты. На какой позиции вас видят в "Алании"?

- Поговорить об этом с главным тренером пока не успел, но, надеюсь, своего универсализма еще не растерял: куда поставят, там и сыграю.

- Знакомые в новом клубе у вас есть?

- Сколько угодно, прежде всего по ЦСКА - тренеры Николай Латыш и Владимир Шевчук, врач Андрей Агапов, защитник Антон Григорьев, да и некоторых других ребят знаю.

- Уровень своей новой команды представляете?

- Видел пару ее матчей в первом дивизионе, но, понятно, серьезно не анализировал. Лучшей характеристикой команды является выполнение турнирной задачи - выход в премьер-лигу. Зная амбиции руководства клуба, уверен, что и здесь "Алания" не останется на вторых ролях, со временем будет бороться за призовые места.

- Контрольный матч ЦСКА с "ПСЖ" видели?

- Нет, в это время как раз переезжал из одного клуба в другой. А как складывалась игра?

Выслушав рассказ о перипетиях матча, теперь уже экс-армеец продолжил:

- Жаль, что наши не выиграли. Любой успех ЦСКА всегда будет радовать меня, из футболиста клуба превратился теперь в его ярого болельщика.

- А в вашем контракте есть условие не играть против ЦСКА?

- Есть.

- Не скажется ли переход в "Аланию" на частоте ваших вызовов в сборную Литвы?

- Скажется только в лучшую сторону. Я говорил на эту тему с главным тренером литовской сборной Ласло Чабой, и он доволен, что теперь у меня будет гораздо больше игровой практики. Контракт с "Аланией" заключен на два года, и хочу столько же времени быть полезен и своей сборной. А дальше будет видно.

[Юрий Голышак]

https://cska.in/football/news/text/33371/naigralsya/

Едва определившись с решением завершить карьеру футболиста, Игорь Яновский приехал в редакцию «СЭ». Припарковал красный «форд» у парадного подъезда.

-А где тот «мерседес», который за победу в чемпионате всем игрокам «Алании» давали?

— Продал сразу же, — улыбнулся Яновский. — В жизни не угадаете кому. Анатолию Канищеву. А одна машина была желтого цвета, так ее отдали Ревишвили, который мало в тот год сыграл.

-А кто-то до сих пор на «мерседесе» той поры ездит. Как Назим Сулейманов.

— Не может быть! — Яновский поразился.

…В тот момент, когда мы отыскивали в жужжащей редакции тихий уголок, я еще понятия не имел о том, что говорю с бывшим футболистом. Казалось, Игорь взял паузу после французского «Шатору». Вот-вот отыщет команду в российской премьер-лиге, и все будет здорово, как раньше. Даже лучше.

* * *

-Вернулись в Москву надолго?

— Да. Пока что мой дом в Москве.

-Что не сложилось во Франции? Казалось, вы уезжаете не на сезон.

— Поначалу все устраивало — так обычно и бывает. А потом понятно стало, что задачу наш «Шатору» не выполнит, в высший дивизион не войдет. В итоге сделали, как пишут в газетах, «ставку на молодежь» — а попросту говоря, доигрывали сезон.

-Зачем вам вообще понадобилась эта команда?

— Во-первых, меня с Францией после «ПСЖ» многое связывает, в том же «Шатору» были знакомые. Напишите так — жизнь заставила. Надо было в тот момент уехать. Контракт подписал на два сезона, а отыграл, получается, чуть меньше года.

-Но этот год вы считались главной звездой «Шатору»?

— Там собралось под задачу выхода достаточно опытных ребят. Кого-то пригласили из того же «Пари Сен-Жермен», 36-летнего Бертена, поигравшего в свое время в «Марселе», вратарь Фернандес в «ПСЖ» и «Страсбург» играл. Но прошло не слишком много времени, и я понял: несмотря на лозунги, никуда мы не выйдем. Само руководство не заинтересовано, чтобы команда поднялась. Им надо было воспитать молодежь и устроить распродажу. Может, попутно «выстрелить» в Кубке Франции.

Что «Шатору» ничего не надо, я уяснил еще до Нового года. Начали-то мы прилично, после первых пяти игр шли на первом месте, а потом — резкий спад. Правда, я к первым успехам отношения не имел: приехал с опозданием, пока подписывал контракт, пока набирал форму. Тура с седьмого начал играть постоянно.

-Ваш приезд был обставлен торжественно?

— Как приезд всякого иностранца. Местные журналисты, президент при телекамерах майку вручил, небольшая заметка во «France Football» появилась.

* * *

-Шатору — настоящая деревня. Ближайший город — Осер, да и тот скорее поселок.

— Все правильно, в Шатору тысяч пятьдесят жителей. В Осере, кстати, Ги Ру так и продолжает жить, все его дом знают. Говорят, чуть ли не сильнее мэра. Еще Тур рядом, до Парижа часа два езды. Не такая уж деревня, если дома не сидеть. Самый центр Франции. Хотя я спокойный человек, мне не 22 года — и обстановку люблю соответствующую. Особых развлечений не надо. Книг много с собой привез из России, в интернете на сайте «Спорт-Экспресса» был постоянно. Я даже российское радио ухитрялся слушать. Скучать времени не было: с утра тренировка, потом в ресторан сходишь, совсем недалеко замки Луары — это вообще фантастика.

В Париж ездил не каждую неделю, но очень часто. У любого человека, который там бывал, свой Париж, туда постоянно хочется вернуться. Я даже из Шатору ездил в тот пригород, где когда-то жил, выступая за «ПСЖ», Сен-Жермен-ан-Ле… Красивейшее место, ни с чем не сравнить. И база команды совсем рядышком, и Версаль в десяти минутах езды. Многие футболисты там поначалу снимали жилье, а потом насовсем перебирались, выкупали дома.

Купил маленькую машинку — Mazda-3. Я с самого начала не планировал надолго оставаться, поэтому большую брать не стал. Пока у меня в Шатору и съемный дом остался, и автомобиль. Хоть сейчас возвращайся. Только виза закончилась. Зато до сих пор включены оба французских мобильника.

-До сих пор узнают на парижских улицах?

— Самое поразительное — да! Я несколько раз ходил на футбол — болельщики узнавали. Хотел даже в лагерь «ПСЖ» заглянуть, а потом бросил эту идею. С моих времен один-два игрока остались — что мне там делать? Но после матча зашел к этим, оставшимся, в раздевалку, тепло пообщались. Хорошо охранники меня узнали, а то могли бы не пустить. Я же как простой зритель ходил, по билету — это не Россия.

— Смотрели на нынешний «ПСЖ» — и вспоминали ту команду, в которой играли сами?

— Да. И 2000 год, для меня замечательный. Клуб второе место занял, а я играл постоянно, даже в Лиге чемпионов. В чемпионате, помню, многое решал матч на выезде с «Бастией». Сам от себя такого подвига не ждал — дал по воротам метров с сорока, мяч через вратаря перелетел и в сетке оказался. Победный гол, во многом благодаря ему второе место заняли.

Кстати, бывший президент «ПСЖ» поспособствовал моему контракту с «Шатору». Это к вопросу помнят ли меня во Франции.

-Уехав из «Пари Сен-Жермен», чувствовали к себе внимание из Франции?

— Никакого. Это и удивительно — когда приехал туда снова, выяснилось, что никто меня не забыл. Даже наоборот, интерес к себе почувствовал.

* * *

-Обстановка в проигрывающих командах вроде вашего «Шатору» обычно та еще.

— И у нас оставляла желать лучшего, если честно. Пока держались на плаву все было более или менее, а как посыпались… Хотя взять каждого игрока в отдельности — приятные люди. Я старался с одним сербом заодно держаться, Предрагом Оциколичем.

А тренировал нас бывший наставник «Нима», клуба третьего дивизиона, с которым однажды вышел в полуфинал Кубка. Самое большое достижение в жизни этого Дидье Олле-Николя. На этой волне его и пригласили «Шатору» поднимать. Но человек откровенно не справлялся — кто поиграл в серьезных клубах, сразу это понимал. Ни физическую подготовку дать не мог, ни составом управлять. Позволял президенту состав определять. Авторитета никакого.

-С первого дня?

— Нет, на первых порах президента слышно не было. Это когда к критической черте подошли, он в себе тренера разглядел. При этом мы заняли 14-е место, сезон страшно неудачный, а четверо наших подписали контракты с клубами высшего дивизиона. Сейчас думаю: может, наш президент в самом деле оказался неплохим тренером? Умел разглядеть молодежь? Внакладе по части финансов точно не остался.

* * *

-Посмотрите, сколько наших осело в той же Испании. А вас с Францией сегодня что-то связывает?

— Связывает настолько, что я даже сейчас не перестаю думать: может, вернуться в Париж и остаться насовсем? В свое время не стал покупать недвижимость, — хоть, конечно, стоило. Придется покупать сейчас, а это уже сложнее.

-Склоняетесь к отъезду?

— Да, склоняюсь. Скорее всего, уеду из России.

-Во Франции лучше?

— Во Франции спокойнее. Хоть работу найти, наверное, не проще. Но я достаточно хорошо знаю язык, чтобы не потеряться во французской жизни. В Шатору конечно, жить не буду.

-Только в Париже?

— Не факт. Мне юг Франции очень нравится.

* * *

-За прошедший сезон могли перебраться в какой-то другой клуб?

— По ходу сезона ничего подходящего не было, а после появились варианты. Не высший дивизион, первый, но сразу несколько команд приглашали. Я не захотел, контракты небольшие. Хоть, может, к предложению «Либурна» стоило присмотреться. Симпатичная команда, только вышла в первый дивизион, отличный городок возле Бордо — мне эти места очень симпатичны.

-Сейчас вернуться мыслями к этим предложениям возможно?

— Нет. У меня никакой мотивации играть в первом дивизионе. Знаете, чего мне сейчас больше всего хочется? Взять паузу, пожить беззаботной жизнью. И хорошенько подумать, чем буду заниматься дальше.

-Есть идея заканчивать?

— Это не идея, я уже определился. Можете писать смело — Яновский закончил играть в футбол.

-Наигрались?

— Вот именно, хорошее слово подобрали — наигрался. Психологическое состояние такое, что продолжать не стоит. Физически-то я могу играть и играть. У меня была такая карьера, два чемпионства — с «Аланией» и ЦСКА. После этого биться во втором французском дивизионе морально тяжело.

-В бизнесе себя найти сможете?

— Думаю, да, меня финансовые дела интересуют. Теперь важно определиться, каким именно бизнесом буду заниматься. Но я еще размышляю над тем, не начать ли мне во Франции тренерское образование. Вариант сложный, но именно к нему пока склоняюсь. Сейчас на распутье, словом.

-Дали себе какое-то время на сомнения?

— Да, до Нового года. Потом заставлю себя определиться.

* * *

-Французский паспорт у вас есть?

— Получить паспорт почти невозможно. Вот обзаведусь жильем, будут какие-то вложения в бизнес — получу вид на жительство. Это решаемо. У меня во Франции и друзья, и адвокат остались, помогут. Есть человек, который и прежде меня наедине с проблемами не оставлял, большой болельщик «Пари Сен-Жермен». Когда я только приехал в Париж, этот парень, Филипп, уберег от многих неприятностей. Остался защитник. Джимми Альжерино, с которым вместе играли. С годами дружба только крепче стала.

-Сайт «Экип» говорит, что провели вы за «Шатору» 14 матчей.

— Это в чемпионате, с двумя Кубками больше. Около двадцати. Вот по части игры мне краснеть не за что, уровень держал. В большинстве матчей играл центрального защитника. Если быть совсем честным, я во второй французской лиге до сорока мог бы играть. Но в прошедшем сезоне не было ни одного матча, запись которого мне потом хотелось бы посмотреть. Разве что игру с «Седаном», который вышел в высший дивизион. На выезде до последней минуты вели 1:0, но дело ничьей завершилось. Пропустили обидный гол.

С куда большим удовольствием просматриваю старые кассеты с играми за «Аланию». Это такой кайф — смотреть, как мы чуть «Боруссию» не грохнули! А матчи против московского «Спартака»? Я даже проигранную тому же «Спартаку» переигровку за золото смотрю с радостью. Прекрасный матч.

-Зато проигрыш на семь мячей «Рейнджерс» смотреть наверняка не хочется?

— Мы после того позорища слова в раздевалке не проронили. Потом на выезде играли, так во всех городах нам кричали: «Глазго, Глазго!» Интереснее было бы первый матч с «Рейнджерс» посмотреть, который 1:3 проиграли. Я гол забил, а потом пенальти смазал. Беру мяч, верчу в руках, ставлю — на стадионе тишина. И вдруг такой шум нарастает — в жизни такого не слышал. Ни до, ни после. Когда брал мяч, абсолютно был уверен, что забью, — но от этого шума перепонки лопались. Меня непросто смутить, но тогда дрогнуло что-то внутри.

Посмотрел бы игру за сборную против французов. Я тогда гол забил Лама, одноклубнику. Мы после матча с ним даже майками обменялись. Теперь висит в моей московской квартире. Рядом с майкой Дель Пьеро, Заммера… Знаете, сейчас подумал: где у бывшего футболиста хранятся трофеи — там и дом. Мой пока в Москве.

* * *

-Закончился роман с «Шатору» тем, что вас перестали ставить в состав, — чтобы не выплачивать бонусы?

— Да, обычная для Запада история. Было записано в контракте: отыграю двадцать матчей — получаю бонусы. Я отыграл 19 и сел в запас. Никто даже причины не придумывал, просто усадили на скамейку и все. Можно было закатить скандал, но я все на тормозах спустил. Бог с ним, с этим «Шатору».

-Спокойный вы человек.

— Скорее посмеялся в той ситуации. Не люблю выяснять отношения. Когда контракт прерывал, что-то высказал президенту, но расстались по большому счету нормально. Даже услышал на прощание, что дверь в клуб мне всегда открыта, всегда примут и будут рады.

-Такое ощущение, будто вы по поводу этих приключений даже не переживали.

— Переживал. Особенно поначалу, когда организм еще просил активности. Пытался что-то доказать на тренировках, убивался в двусторонних играх. Во Франции двусторонки оформляют достаточно торжественно, играются они раз в неделю. Меня выпускали за второй состав — и мы постоянно выигрывали, представляете? Первый состав нам ни единого гола забить не мог!

* * *

-И в ЦСКА вас когда-то отправили со вторым составом на Кубок Содружества, а основа тем временем работала за границей.

— Но на ту ситуацию ни малейшей обиды не было, там было все просто и понятно. Гинер все объяснил, попросил помочь молодым игрокам на «Содружестве». Мы с ЦСКА хорошо расстались. А с «Шатору» я сам, сидя в московском отпуске, решил расстаться. Ни о каких неустойках речи не шло, взаимное согласие.

-Во Владикавказ не звали, прочитав в «СЭ», что Яновский свободен?

— Меня Такоев звал еще зимой. И недавно тоже было приглашение, вы угадали. Но потом решилось, что вместо первого дивизиона «Алания» будет играть во втором, — и тема была закрыта. Сейчас я, конечно, такой вариант не рассматривал. Не хватало еще карьеру заканчивать играми против какого-нибудь «Дагдизеля».

-У вас сейчас то, что называют «тяжелым периодом»?

— Нет. Я понимаю, что он должен быть именно тяжелым, — но не чувствую я никакой тяжести. Рядом близкие люди — они скверные мысли отгоняют. Да и я прекрасно знаю, что нервы не восстановить. Назад смотреть не стоит. В чем вы правы — в 32 года карьеру завершать рано. Но в жизни футболиста нет ничего отвратительнее неопределенности — вот я и решил определиться.

-После славной карьеры к 32 годам футболист зарабатывает достаточно, чтоб не работать всю оставшуюся жизнь?

— Зависит от того, как распоряжался деньгами. Я встречал достаточно футболистов, которые много зарабатывали, но к концу карьеры оставались нищими.

-Вы не такой?

— Не такой. И если будет у меня блажь всю оставшуюся жизнь не работать — могу себе позволить. Может быть, еще и поэтому никакого беспокойства от изменений в судьбе нет. Но это неинтересно, не работать, — я так не смогу.

-Любой сезон в профессиональном футболе, даже неудачный, чему-то учит. Чему вас научил этот?

— Терпению. Научил не волноваться по пустякам. Теперь я умею отметать все плохое.

-Сегодня вы больше созваниваетесь с французскими друзьями или?..

— Пожалуй, все-таки с российскими. Но я помню, как Виктор Онопко сказал в интервью «СЭ», что он наполовину испанец. Так вот я, наверное, наполовину француз. Сейчас вспоминаю, что в какой-то момент поступило два приглашения: в «ПСЖ» и «Сарагосу». Я выбрал Францию — и сегодня счастлив.