*715. Игорь Бунин, Алексей Макаркин

[Ведомости]

http://www.vedomosti.ru/opinion/news...aciej?full#cut

Власть между реакцией и либерализацией

В нынешнем курсе сосуществуют и реакционная, и технократически-реформаторская линии

Речь об укреплении институтов не идет. Кремль предпочитает ручное управление, позволяющее в любой момент изменить правила игры

Фото: Э. Вильчинский / РИА Новости

Эта публикация основана на статье «Политический курс: Между реакцией и либерализацией » из газеты «Ведомости» от 23.10.2013, №196 (3458).

Политический курс, проводимый Кремлем, вызывает много вопросов — настолько он отличается от привычных представлений о либерализации и реакции, воспринимаемых как комплексные явления. Известно, что в российской истории периоды реформы традиционно сменяются периодами реакции. Дней Александровых прекрасное начало сменилось временами Священного союза, в которые молодой царь-идеалист превращался в пушкинского «кочующего деспота».

После гибели неуверенного в себе реформатора Александра II пришел его сын, без сомнений веривший в православие, самодержавие и народность. Оттепель шестидесятых предшествовала брежневскому стремлению сохранить застойный статус-кво любой ценой.

Реакционная волна

Нынешний властный курс носит более сложный и неоднозначный характер. Во-первых, в нем очевидна реакционная альтернатива несмелым попыткам выстроить диалог с обществом в медведевское президентство. Действительно, в пользу этой концепции можно найти немало аргументов. Россия все больше самоизолируется от Запада, принимая в рамках реакционной волны (в которую быстро превратилась волна консервативная) одно за другим решения, воспринимаемые в Европе как средневековые, совершенно не вписывающиеся в международный мейнстрим — но зато способные понравиться традиционалистскому большинству внутри страны.

Закон о борьбе с иностранными агентами напоминает о маккартистских временах, которые уже давно морально осуждены американским обществом. Закон о запрете пропаганды (а по сути, любого публичного самовыражения) сексуальных меньшинств противоречит трактовкам прав человека, как минимум последние пару десятилетий общепринятым в странах западной демократии. Пребывание девушек из Pussy Riot в колонии воспринимается на Западе как вопиющая несправедливость — законы, предусматривающие реальные сроки лишения свободы за подобные деяния, являются в Европе рудиментами. А обвинение в пиратстве активистов Greenpeace вначале представлялось там же дурной шуткой, а затем — когда арест стал реальностью — дикостью, сравнимой со взрывом на гринписовском судне, организованным спецслужбами Франции в 1985 г. (хотя действия французов были априори незаконными, тогда как российские власти апеллируют к норме закона, явно не подходящей для этого случая).

В то же время даже перечень этих решений свидетельствует о том, что образцом для Владимира Путина является Запад — но не современный, с фактическим приоритетом прав меньшинств, с огромной ролью гражданского общества и медийных структур, а ушедший в прошлое иерархический, бюргерский Запад с огромным влиянием традиционных структур, от конфессий до партий. Постиндустриальному и постхристианскому, упадочному и находящемуся в тупике Западу противопоставляется Запад индустриальный и христианский, нравственный и благополучный, хранителем традиций которого де-факто провозглашает себя Россия. Более того, нынешний Запад уже на официальном уровне воспринимается не только как конкурент, но и как источник военной угрозы — не случайно в Москве решено создать Ставку Верховного главнокомандования на случай внезапной войны, а Путин, говоря об Арктике, подчеркнуто упомянул о подлетном времени американских ракет до Москвы. В этой ситуации даже Олимпиада, которую Кремль изначально намеревался использовать для широкой международной презентации позитивного образа современной России, все более превращается в имиджевое событие для внутреннего употребления.

Технократическое реформаторство

Во-вторых, сугубо российские институции, восходящие или к советским, или еще к досоветским временам, не воспринимаются властью как священные и неприкосновенные, которые необходимо сохранять любой ценой, — что выглядит не слишком органичным в условиях реакции, обычно охотно апеллирующей к традиции. Достаточно обратить внимание на ситуацию в Вооруженных силах, где после смещения Анатолия Сердюкова произошла лишь частичная коррекция мероприятий, проводившихся под его руководством. Возвращение в армию двух петровских гвардейских полков (Преображенского и Семеновского) и двух прославленных советских дивизий (Таманской и Кантемировской) осталось лишь жестом, за которым не последовало дальнейших переименований и тем более реставрации советской структуры вооруженных сил и военно-учебных заведений. Еще более наглядный пример — судьба Российской академии наук, которая в ходе бурных дискуссий о ее реформировании всячески напоминала о своем петровском происхождении и советских заслугах. Ничего из этого не оказало влияния на позицию Кремля, жестко продвигавшего коренную реорганизацию академии, несмотря на протесты ученых и научных администраторов и отсутствие энтузиазма даже у многих единороссов. В результате реформа была проведена во вполне устраивающем власть варианте, с косметическими поправками.

Отметим и знаковые события в культурной сфере. С одной стороны, министр Владимир Мединский всячески подчеркивает свой патриотизм и верность традиционным ценностям (что, в принципе, соответствует не только советским, но и старым западным принципам, когда государство влияло на содержание фильмов). С другой стороны, Кремль крайне прохладно отнесся к амбициям директора Музея им. Пушкина Ирины Антоновой, подчеркивавшей свою традиционалистскую идентичность и зашедшей слишком далеко в своих попытках экспансии. В результате ее не только отправили на заслуженный отдых, но и заменили на обладающую куда более модернистским имиджем Марину Лошак.

В данных случаях власть ориентирована на технократическое реформаторство, а не на ностальгические воспоминания. Похоже, что, с точки зрения Путина, старые структуры в нереформированном виде утратили свою конкурентоспособность — и, как следствие, должны подвергнуться реорганизации, несмотря на неприятие со стороны традиционалистов. В этом нет ничего нового — так же Путин поддерживал Анатолия Чубайса во время реформы энергетики в противостоянии с консервативными специалистами отрасли. Однако на фоне реакционной волны эти решения представляются необычными для российской традиции.

Ограниченная либерализация

В-третьих, еще менее вписывающимися в реакционную волну являются мероприятия, направленные на определенную либерализацию в электоральной сфере. Радикальные оппозиционеры впервые допущены к выборам глав регионов, причем сама же власть оказала Алексею Навальному и Геннадию Гудкову помощь в преодолении муниципального фильтра, который сама же в прошлом году и создала для отсечения неугодных кандидатов (а позднее Навальный был избавлен от реального срока лишения свободы, что позволяет ему остаться в публичной политике). Евгений Ройзман, которого в прошлые годы не пускали даже в Государственную думу, стал мэром Екатеринбурга. Разумеется, эти мероприятия проходят на фоне жесткой демонстрации пределов либерализации — когда мэр Ярославля Евгений Урлашов стал претендовать на власть в области (вначале через реальную конкуренцию с «Единой Россией» на региональном уровне), он был арестован и отстранен от должности. Кремль хочет сохранить контроль над региональным звеном управления (в том числе посредством предварительной замены непопулярных губернаторов на исполняющих обязанности, которые затем идут на выборы с достаточным кредитом доверия), но готов дозированно допустить реальную оппозицию на электоральное поле.

Тем более что 27% избирателей, проголосовавших за Навального в Москве, — это ресурс, который власть не может игнорировать. Да и недавние события в Бирюлеве показывают, что ставка только на традиционалистское провластное большинство выглядит рискованной. Оно в результате сильного раздражителя может быстро перейти от внешней лояльности к стихийному бунту, причины которого связаны не только с межнациональными проблемами, но и с отчужденностью от государства, неверием в его желание и способность решать насущные проблемы людей, коренным образом отличающиеся от квазиповестки дня, продвигаемой в рамках реакционной волны. Кроме того, оппозиция все чаще поднимает острые социальные проблемы, предлагая свои варианты их разрешения, созвучные настроениям большинства.

При этом речи об укреплении институтов не идет: Кремль предпочитает и в этой сфере — как и в экономике — ручное управление, позволяющее в любой момент изменить правила игры. Кроме того, заявления Путина на Валдае свидетельствуют о том, что федеральная власть стремится установить рамки для деятельности оппозиции, предусматривающие отказ от несанкционированных акций, патриотизм, суверенитет России. В принципе, против подобных требований возражать трудно, но необходимо учитывать, что трактовки односторонне определяются властью и могут быть очень широкими. Например, под недостатком патриотизма можно понимать критику российской внешней политики и апелляцию к европейским структурам, исповедующим отличное от кремлевского понимание демократии.

Разнонаправленный курс

С чем же связан такой некомплексный подход, сочетающий реакцию, скептическое отношение к имперскому наследию и стремление — хотя и непоследовательное — интегрировать оппозицию в политическую систему? Как представляется, с ситуацией, в которой оказалась Россия. С одной стороны, власть хочет консолидировать своих сторонников на единственно возможной в настоящее время основе — морально-нравственных ценностях, приоритете безопасности и создании образа врага, — тогда как время подарков патерналистскому электорату завершилось из-за экономической стагнации. Кроме того, она психологически чувствует угрозу от западного мира, который консолидирован на базе защиты своих ценностей, что сокращает для России пространство для маневра (тем более что поколение комфортных для России европейских лидеров ушло в прошлое). С другой стороны, Кремль ощущает слабость традиционных институтов, изрядно обветшавших за постсоветское (а частично и советское) время, подверженных коррупции и не способных действовать на современном уровне, — отсюда и попытки проведения реформ разной степени успешности. Есть и третья сторона — власть сталкивается с реальными протестными настроениями и понимает, что непопулярная социально-экономическая политика способна их обострить. В этих условиях она хотела бы приоткрыть некоторые клапаны, чтобы направить активность оппозиционеров в более управляемое русло и минимизировать риски массовых выступлений, которые могут вспыхнуть неожиданно, как это было в декабре 2011 г.

Проблема в том, что столь разнонаправленный курс — да еще при ручном управлении — может оказаться слишком внутренне конфликтным и привести не к умиротворению общества, а, напротив, к росту противоречий, для разрешения которых запас прочности власти может оказаться недостаточным.

Авторы — президент Центра политических технологий; первый вице-президент Центра политических технологий

[Ведомости]

https://www.vedomosti.ru/opinion/art...risty_segodnya

19 июня 2012, 03:04 / Мнения

Игорь Бунин

Алексей Макаркин , первый вице-президент Центра политических технологий

Консервативная мобилизация привела к существенным результатам. Во-первых, выиграны президентские выборы, причем даже часть оппозиционеров уверена, что Путин действительно победил уже в первом туре (спорным является лишь конкретный результат).

Во-вторых, отношение в обществе к массовым акциям оппозиции стало меняться не в лучшую сторону. По данным ВЦИОМ, в мае поддерживали выступления протеста 22% опрошенных (в декабре 2011 г. было 35%), осуждают – 40% (было 24%). Впрочем, из этих 40% большинство – 26% – полагают, что люди имеют право на участие в них, и лишь 14% советуют их запретить.

Однако проблема власти не столько в оппозиционерах, сколько в лоялистах, которые готовы поддерживать ее в обмен на реализацию патерналистского запроса. Если их ожидания будут обмануты, то поддержка власти будет сокращаться как шагреневая кожа. А возможности для проведения популярной политики крайне ограничены из-за нестабильности мировой экономической конъюнктуры.

Еще одна существенная проблема – пределы консервативной мобилизации, которая при ближайшем рассмотрении носит ограниченный характер. Общественные слои, на которые ориентирована власть, как отмечалось в первой части («Три слоя общества», «Ведомости» от 18.06.2012), в основном инертны, их трудно раскачать, убедить в необходимости самостоятельных действий. Но и сама власть, похоже, опасается слишком большого размаха деятельности своих сторонников, которую она не сможет полностью контролировать. Нового попа Гапона (по аналогии с драматическими событиями столетней давности, когда лояльная рабочая организация стремительно радикализировалась) никто выращивать не собирается. Поэтому властные политические проекты не выходят за привычные рамки симулякров.

Оппозиция и власть

Что касается оппозиции, то ее главное завоевание – выход из маргинального состояния. Снят барьер между системными (допущенными к участию в выборах) и внесистемными (электорально дискриминируемыми) политическими силами. Однако нынешняя ситуация связана для оппозиции и с новыми проблемами. Произошло ее размежевание, причем не по идеологическому признаку, как предполагалось ранее, а по отношению к власти. Здесь можно провести определенную аналогию с ситуацией столетней давности, когда в России также складывалась многопартийность.

Сразу отметим, что полноценных «большевиков» в современной России нет. В большевизм играет лишь Эдуард Лимонов, для которого все организаторы массовых митингов являются слишком умеренными. «Меньшевики» существенно многочисленнее (отметим, что настоящие меньшевики были весьма жесткими участниками рабочего движения, не исключавшими, в отличие от большевиков, компромиссов с буржуазией). Это и Алексей Навальный, и Сергей Удальцов, и Борис Немцов, и Илья Яшин, и Илья Пономарев, и Евгения Чирикова. Они сосредоточены на главной задаче – добиться смещения Путина с поста президента, чему подчинена вся их деятельность. Эта задача нашла свое отражение в манифесте, принятом на «Марше миллионов» 12 июня. В тактических вопросах, в отличие от большевиков, они готовы проявлять известную гибкость (Удальцов даже входил в состав рабочей группы по политической реформе, организованной по инициативе президента Медведева), подчеркивая желательность мирных методов борьбы и неприятие революций (что соответствует настроениям абсолютного большинства оппозиционеров). Они отдают приоритет уличным акциям и надеются, что уличный политический протест уже в ближайшее время будет дополнен массовыми социальными выступлениями, которые приведут к коллапсу режима. «Меньшевики» имеют существенную поддержку среди оппозиционных активистов, но «колеблющиеся» избиратели относятся к ним настороженно или отрицательно.

«Кадеты» существенно умереннее «меньшевиков». К ним относятся как оппозиционные политики (например, Владимир Рыжков), так и деятели культуры, «лидеры мнений», присоединившиеся к оппозиции (Борис Акунин, Леонид Парфенов, Сергей Пархоменко). Они также негативно относятся к власти, но считают задачу смещения Путина неактуальной из-за сохраняющейся (даже при изменении ее качества) общественной поддержки президента – демонтаж режима они представляют себе в качестве длительного процесса. «Кадеты», как и их исторические предшественники, ориентированы не столько на уличные акции – хотя и не отвергают саму возможность их проведения, – сколько на электоральную политику, рассчитывая использовать расширившиеся после декабря 2011 г. возможности. В марше 6 мая «кадеты» не приняли участия. Однако после многочисленных задержаний в Москве (не только 6-го, но и 7–8 мая, когда «белоленточный» протест носил сугубо мирный характер) «кадеты» приняли ключевое участие в организации массовых акций, прошедших без эксцессов, – «прогулки писателей» и марша 12 июня. Характерно, что Пархоменко, вложивший немало сил в проведение марша 12 июня, не выступал с трибуны, не поддержал радикальную декларацию, зато продвигал идею референдума по досрочным выборам Московской городской думы (как более умеренного проекта по сравнению с идеей «валить» федеральную власть, но способного создать плацдарм для оппозиции).

Наконец, «октябристы» еще умереннее «кадетов». К ним можно отнести Михаила Прохорова и Алексея Кудрина. Первый участвовал в президентских выборах, допуск на которые осуществлялся с неформальной санкции Кремля. Второй еще в прошлом году входил в правительство Путина и сохранил с ним дружеские отношения. В отличие от кадетов они выступают не за демонтаж режима (пусть и в будущем), а за его «капитальный ремонт», существенную – а не имитационную – политическую либерализацию. Оба сходили на митинги, но им там было крайне некомфортно – в непривычной аудитории, в компании с радикальными политиками. Оба проявляют осторожность при принятии политических решений – если Прохоров уже решился на создание партии (правда, пока в виде «кадрированной дивизии» из 500 «офицеров»), то Кудрин, похоже, взвешивает свои шансы, ограничиваясь формированием вокруг себя экспертного сообщества. Разница в их нынешнем положении связана с тем, что Прохоров, как бывший кандидат в президенты, уже оказался вовлечен в электоральные процессы – и не мог слишком долго медлить с созданием партии (его сторонники проявляли явное нетерпение, грозившее перерасти в разочарование). Кудрин же может подождать – в электоральную политику он вовлечен не в такой степени, как Прохоров. Кроме того, судя по всему, он не расстался с мыслью вернуться в правительство – а это удобнее сделать с позиции статусного эксперта, чем лидера миноритарной партии (особенно если ей в условиях усиливающейся конкуренции не удастся получить высокий рейтинг).

Разделение между различными течениями существует внутри существующих политических сил. Так, в «Справедливой России», созданной как конгломерат различных политиков, стремившихся выжить после ликвидации одномандатных округов, есть и «октябристы» (Сергей Миронов), и «кадеты» (Валерий Зубов), а Илья Пономарев явно близок к «меньшевикам». Точно так же «кадет» Рыжков и «меньшевик» Немцов являются лидерами «Парнаса». В то же время процесс носит не только разделительный характер – участие в совместных мероприятиях и организационных структурах сближает представителей соседних течений, хотя взаимодействие «октябристов» и большинства «меньшевиков» и представляется крайне проблематичным.

Тактика власти в отношении различных групп оппозиции напоминает столыпинскую (Путин, как известно, является поклонником этого государственного деятеля). С «октябристами» налаживать отношения, не мешать их развитию, но во власть приглашать лишь в исключительном случае, при отсутствии другого приемлемого решения. «Кадетов» неохотно терпеть, но ограничивать их амбиции «местным уровнем», стараясь не допускать расширения их влияния. «Меньшевиков» стремиться вытеснить на глубокую периферию, но по возможности мерами административной юстиции, хотя и не исключая уголовного преследования части активистов.

Что дальше?

Представляется, что в ближайшее время власть будет проводить политический курс, исходя из логики «шаг влево – шаг вправо». Сознательный выбор реформаторского или реакционного курса маловероятен – скорее всего, власть будет реагировать на конкретные вызовы, предпочитая тактику стратегии. Последовательные либеральные реформы (в варианте Прохорова – Кудрина), несмотря на субъективные пожелания их инициаторов, все равно ведут к демонтажу системы – пусть менее болезненному, более длительному. Но власть не ощущает себя загнанной в угол, чтобы идти на подобные меры – тем более что консервативная мобилизация пока продолжает действовать. Реакционная политика в чистом виде также вряд ли возможна – ограничение прав и свобод, закручивание гаек, не затрагивающее высшую бюрократию, не одобрит большая часть «колеблющихся» россиян. А для того чтобы открыть огонь по штабам, у власти нет достаточного ресурса – Путин все же не Мао Цзэдун, пришедший к власти после многолетней гражданской войны; бюрократия является опорой его режима, выдергивание которой может обрушить всю конструкцию. А кандидаты в российские хунвейбины из движения «Наши» полностью провалились еще в декабре.

Судьба оппозиции в ближайшее время будет зависеть от политики власти. Зажим наиболее радикальной ее части, скорее всего, приведет к сближению различных оппозиционных групп, вне зависимости от желаний власти. Обыски в квартирах радикалов осудили все участники оппозиции, вне зависимости от их взглядов – иная позиция немедленно и полностью изолировала бы ее авторов от «площади», для которой Удальцов и Навальный были и остаются своими. В то же время если власть оставит своих оппонентов в покое, то их разногласия все чаще будут вырываться на поверхность – как это было перед маршем 6 мая. Механизмом взаимодействия оппозиции в ближайшие месяцы станут выборы в координационный совет, который должен стать легитимным представителем протестующих, – и здесь можно ожидать конкурентную борьбу между «меньшевиками» и «кадетами» («октябристы» в этом процессе участвовать не будут, за исключением, быть может, отдельных фигур «второго ряда»).

Дальнейшее развитие событий зависит от степени роста социального протеста. Он может зашкаливать как из-за непопулярных решений власти, так и в связи с мировой экономической конъюнктурой – а возможно, эти два фактора будут сопутствовать друг другу. В этом случае инерция может уступить место судорожным решениям, продиктованным чрезвычайностью ситуации; крайние сценарии – закручивания гаек (с затрагиванием интересов значительной части элит) и попытки либерализации – становятся более реальными. Но режим сильной руки без поддержки наиболее активных слоев общества вряд ли просуществует долго в современном глобальном мире. А диалог с оппозицией власти предстоит проводить в менее выгодных условиях, если он будет носить характер уступок со стороны слабеющей власти (как это было в конце 1980-х гг.), а не являться сознательным выбором сильнейшей стороны в политическом процессе.

Первая часть статьи «Турбулентная Россия» опубликована вчера, 18.06.2012.

Авторы – президент и первый вице-президент Центра политических технологий