771. Обратной дороги нет

[Частный корреспондент]

http://www.chaskor.ru/article/obratnoj_dorogi_net_34230
Анастасия Лобанова среда, 20 ноября 2013 года, 12.00

«Трудно быть богом», реж. Алексей Герман

Кадр из фильма «Трудно быть богом». //kinopoisk.ru
увеличить размер шрифта уменьшить размер шрифта распечатать отправить ссылку добавить в избранное код для вставки в блог

В Риме 13 ноября состоялась мировая премьера фильма Алексея Германа «Трудно быть богом», который так и не был закончен им при жизни. Работа над сценарием была начата еще в 1968 году совместно с братьями Стругацкими, однако советские власти углядели в теме культурной интеграции на менее развитой планете ученых с Земли аллюзии с вводом войск в Чехословакию и решили не рисковать. Снова к сценарию Герман приступил спустя много лет, соавтором на этот раз выступила вечная его спутница Светлана Кармалита. В конце 90-х начались съемки, продлившиеся долгих 15 лет. Зимой 2013 года Алексей Герман умер, и технической доработкой фильма пришлось заниматься семье режиссера. Результат столь долгого и полновесного труда первыми увидели зрители римского кинофестиваля. Российский прокат обещают запустить только лишь в середине февраля.

Анализировать последний фильм Германа средствами искусствоведческого словаря достаточно сложно, фильм обладает теми свойствами и качествами, которые в большей степени характерны для произведений вечных, художественных актов, совершенных столетия назад и выражающих собой глобальные мировоззренческие структуры: будь то роспись капеллы Микеланджело или «Божественная комедия» Данте. Кино Германа — это совершенно определенная весовая категория и если попытаться встроить ее в оценочный контекст — то это, конечно, если не кино столетия, то десятилетия точно.

«Трудно быть богом» построен по законам до сих пор в кино не применяемым, это совершенно новый киноязык, к разрушению которого режиссер шел на протяжении всей своей жизни. По его собственному признанию, своим фильмом он пытался добиться не просто документальности и правды, доведенной до абсолюта, в его задачи входило создание нового мира, в который безоговорочно должен был поверить зритель. Удивительно, но созданная Германом киноконструкция не сразу открывается зрителю. Изначально смотришь кино холодным взглядом, не понимая, почему не происходит ожидаемого эмоционального включения. И только после последних титров начинаешь осознавать, что эта холодная отстраненность, которую ты списывал на возможно излишнюю выхолощенность фильма, сложность приемов и совершенную детализацию, которые и создают зазор между эмоцией и сюжетом, совершенно иной природы. Это защита.

Формально Герман не изменил сюжету Стругацких, его история так же разворачивается на далекой планете, где земные ученые разглядели первые признаки Возрождения. Однако одно из важных различий между Стургацкими и Германом заключается в образе Руматы. Если мы откроем оригинальный сценарий Германа и Кармалиты, то первая характеристика, данная Румате, которую мы увидим: «лицо его было надменным до наглости». Это главное, что отличает его от обаятельного, сомневающегося Руматы-Антона Стругацких. Кажется и не прикасается к оружию Румата Ярмольника не от данного земным ученым обещания, а от усталости и фатального отчаянья, которое обретал книжный герой только лишь после ночи резни книгочеев. Румата Германа эту точку, надломившую его, прошел уже до того, как появился перед зрителем. И единственное, что его еще сближает с надеющимся на приход Возрождения героем — редкие минуты, когда он берет в руки грязную флейту, либо рассматривает на серых стенах поблекшие фрески.

Фильм снят долгими, традиционными для Германа планами. Он даже измерял их не в минутах, а в метрах — 150 метров, 300 метров. И здесь Герман не жалеет зрителя, общие планы редки, нередко кадр загораживают спины, лица рабов, влетающие в кадр птицы, все работает на разрушение комфорта, в том числе и звук. Часть сцен мы как бы наблюдаем глазами Руматы — стоит напомнить, что в драгоценный обруч на его голове учеными была встроена камера.

Несомненно, Герман снимал фильм, болезненно ощущая время, в которое жил. Он болел этим фильмом. И становится ясно, что мотивацией к его созданию послужило не желание поговорить на какую-то определенную тему, не возможность рассказать о чем-то, она в боли, которая так волнует художника. Конечно, формально мы можем обозначить тему, но она настолько широка, что попытаться вычленить из нее одну идею — равно попытке проделать то же самое с самим фактом существования человечества. Хотя у многих возникнет соблазн протянуть смысловые нити от фильма к недавнему прошлому и к дню сегодняшнему с его засильем «серых», о которых писали Стругацкие, и «черных», которые должны придти им на смену. Перед нами мир, страшный или прекрасный — оценивать сложно. Мы видим его таким, какой он есть, и не на абстрактном Арканаре, находящимся на расстоянии многих световых лет от Земли, а здесь и сейчас. Вся та предметная вселенная, сочиненная Германом — обман, который позволит многим зрителям сказать: «Это не про меня». Но чем больше времени проходит после фильма, тем глубже приходит осознание того, что про тебя, и про того, кто рядом, и про тех, кто жил до тебя, и про тех, кто будет жить после. Вся эта детализация, почти картинная: невероятно филигранно выполненные костюмы героев - чего только стоит одна перчатка Руматы, усеянная острыми шипами, кружева на его рубашке; грязь под ногтями, туман, приносимый в город с окружающих Арканар болот, перстни на пальцах, кролики, подвешенные на крюки, рыбьи головы на столах — это своеобразный щит, прием, позволяющий создать ту прохладную смысловую дистанцию, приняв которую совершаешь глобальную ошибку. Она стоит глубоким и болезненным осознанием сути и правды после.

Каждый кадр фильма — это фреска, и ее эстетическое совершенство постепенно вытесняет из сознания ощущение брезгливости, которое возникает при наблюдении за жителям средневековой крепости, вечно сморкающимися на землю, по-пацански выпускающими соплю из ноздри, грязными лицами, спутанными волосами, гнилыми зубами.

На первых кадрах фильм напомнил мне одну из поздних работ Пазолини «Декамерон». Он так же сознательно использовал тему Средневековья, для того, чтобы рассказать о дне современном. Фильм он снимал на улицах Неаполя, и тогда поражало то, что со стародавних времен Неаполь совершенно не изменился. Начиная с диалекта, тем для разговоров, жестикулирующих безграмотных итальянских рыбаков, которые до сих подписывают документы крестиком (да, это так, как бы дико не звучало). Средневековье живо в каждом из нас — это квинтэссенция, символизирующая разрушение морали, разрушение каких-то важнейших связей, без которых существование человечества невозможно. И в такой концепции образ Руматы, и его божественная позиция в фильме выглядят комично и нелепо. Как сказал Герман в интервью Антону Долину: «Он твой кореш». Да, он наш «кореш», но при этом определивший для себя, что обладает неким моральным правом менять ход истории другой цивилизации, отличающейся он нашей только тем, что каждый из нас имеет возможность менять каждодневно нижнее белье и публиковать посты в фейсбуке. Именно поэтому в конце фильма, истребив почти всех жителей Арканара, Румата остается сидеть в кальсонах в глубокой, грязной луже и отказывается от возвращения на Землю вместе с прилетевшими за ним друзьями: нет правды на земле, но нет ее и выше.