*2725. Народный фронт и кризис политической лояльности

[Борис Межуев]

https://um.plus/2016/12/15/yeltsin/
15.12.2016

Алексей Навальный выступил с обращением в Интернете о том, что он вступает в избирательную кампанию 2018 года и собирается на грядущих выборах составить реальную альтернативу действующей власти, сказать то, о чем все молчат, представить реальную программу развития и начать бороться с застоем и коррупцией. Почему сейчас? – задаются вопросом наблюдатели. Почему в морозном декабре и накануне Нового года, когда москвичи уже готовятся есть праздничные салаты и смотреть «Кавказскую пленницу»?

На самом деле понятно, почему.

Потому что Навальному важно войти в грядущий 2017 год, когда все только и будут говорить о революции, сравнивая, проводя аналогии, делая параллели, в качестве кандидата в будущие президенты, в качестве живой политической альтернативы, постоянно напоминающей о себе

Как теперь модно стало говорить, в качестве главного ньюсмейкера. Замолчать его, разумеется, не удастся: все его заявления тут же будут расходиться по ФБ и ЖЖ, все его видеоролики тут же поторопятся представить общественному вниманию «Эхо Москвы» и РБК. Так что, Навальный дает понять немного расслабившейся российской элите после феерического для нее 2016 года – с Трампом, Фийоном и Брекзитом, – что почивать на лаврах не стоит, у власти есть молодой перспективный оппонент, и он идет на выборы.

Представляет ли Алексей Навальный какую-то серьезную политическую опасность? Может ли он, если не победить на выборах, то хотя бы помешать кандидату от власти обойтись без второго тура? В настоящий момент само такое предположение выглядит фантастикой. Навальный не смог в 2013 году победить мэра Собянина в своей родной Москве, притом что Собянин практически не вел избирательной кампании. Допустить, что Навальный победит Путина по всей России, очень сложно при самом большом расположении к кандидату в президенты. Это и в 2013 году трудно было себе вообразить, а сегодня, после Крыма, когда в недалекой перспективе маячит снятие антикрымских санкций, когда единый антироссийский фронт западных стран дрогнул и, кажется, Евро-Атлантика начала реально сдавать позиции, сегодня думать, что любой оппозиционный кандидат, не поддержавший присоединение Крыма, может выйти за пределы максимум 10%, выглядит совсем наивно.

Навальный это явно понимает.

Он неглупый человек и, конечно, великолепно сознает, что обнулил свои шансы в качестве претендента на что-то большее, чем лидерство в митингующей толпе, в 2014 году, когда оказался по одну сторону баррикад с Правым сектором и по разные стороны баррикад – с жителями Крыма и Донбасса

В 2011–2013 годах Навальный оставался символом антирежимного консенсуса, его были готовы видеть в качестве лидера все, кто по разным причинам не поддерживал власть. В 2014 году сломался сам этот консенсус, и Навальный присоединился к силам, влиятельным в верхах общества, но предельно чуждым его низам. То есть к тем, кого мы с некоторой долей условности называем «либералами» и для кого лучшим определением было бы выражение «внутренний Запад». «Внутренний Запад» в 2011–2016 годах был всегда на стороне Запада внешнего в любом его конфликте с Россией: для «внутреннего Запада» НАТО во всем право, ЦРУ никогда не ошибается, сенаторы-русофобы заслуживают самого искреннего почтения. А России следует принимать чужие правила игры и ни в коем случае не возвышать свой голос против несправедливостей существующего миропорядка.

Проблема, однако, в том, что времена этой «блаженной враждебности» Запада внешнего к России постепенно уходят в прошлое, и потепление в отношениях Вашингтона и Москвы не за горами. Казалось бы, это может только усилить российскую власть. На какое-то время, безусловно, так и будет. Если Трамп и его новый госсекретарь откажутся от политики санкций и подадут руку России для общей борьбы против мирового терроризма, рейтинги Путина поднимутся еще выше, приближаясь к максимально возможным показателям.

Но далее – как и в эпоху Горбачева – в ситуации отступления тем внешних произойдет актуализация тем внутренних

Это, по-видимому, и будет пытаться использовать Навальный, который, судя по всему, собирается сыграть роль эдакого царевича Алексея в его противостоянии с нынешним Петром Великим. То есть роль умеренного изоляциониста, который будет задавать державостроительной власти разного рода неприятные вопросы о том, насколько ее международные успехи оправдывают внутренние трудности? Геостратегические достижения отрицать будет бесполезно, подвергать сомнению действия России в 2014 году самоубийственно, демонстрировать в качестве положительного примера героический опыт Евромайдана просто глупо, но вот врубить такую изоляционистскую ноту – а где же мы, простые русские люди, в этом великом державном будущем? – это окажется вполне возможно.

Проще говоря, Навальный попытается сыграть роль такого «русского Трампа» в 2017 году, подобно тому, как самому Трампу удалось блестяще вжиться в амплуа «американского Ельцина» – популиста, готового пошатнуть собственную империю, поскольку ее абстрактное могущество не совсем совпадает с тем «величием», от которого будет спокойно и сытно миллионам его простых подданных. Уверен, мы очень быстро услышим от Навального и про насущную необходимость построить стену на границе со Средней Азией и о желательности пересмотреть торговые отношения с Белоруссией, и о том, что России следует прекратить военные операции в других странах. В общем, я почти убежден, что Навальный будет изо всех сил изображать из себя настоящего Трампа, то есть, согласно нашей двойной аналогии, воскресшего Бориса Ельцина, Ельцина, вернувшегося на Родину.

Косвенным подтверждением этого моего предположения могут служить слова Навального, сказанные им в его телеобращении, что у нас не было честных выборов со времен 1996 года. Иначе говоря, последним легитимным президентом страны был Борис Николаевич Ельцин. Вторым, очевидно, должен стать сам Алексей Анатольевич Навальный

Конечно, он им не станет. Навальный не Ельцин, а Путин, разумеется, не Горбачев. Но тем не менее, та сила, которая в настоящий момент делает на Навального свою ставку, вполне может с его помощью значительно усилить свои позиции, свой вес во внутренних делах России. При этом грядущее «глобальное потепление» лишь сыграет на руку этой силе – если нет никакого конфликта с внешним супостатом, если супостат вдруг из врага обратился другом, то снимается целая серия аргументов против тех, кто еще недавно занимался лоббированием враждебных интересов. Напротив, у этих людей развязываются руки, а у власти, напротив, руки оказываются связаны.

Вот и вопрос: можем ли мы сегодня защититься от нашего «внутреннего Трампа», готовы ли мы к ситуации, когда «трампистами» станут называть себя ровно те самые люди, которые еще вчера буквально молились на приход в Белый дом Хиллари Клинтон? Конечно, говоря уже от себя, было бы просто чудесно, если бы «внутренний Трамп» вышел из «крымнашистской» среды, если бы, поддерживая власть в главном, местный Трамп, тем не менее, расходился бы с ней во многом второстепенном – в вопросах реформирования экономики, каких-то аспектов внешней политики и т.д. Была в этом смысле надежда на так наз. партию Роста, напомню, партию предпринимателей – но эта, по-видимому, считавшая себя очень перспективной партия предпочла в ходе думской избирательной кампании не ассоциировать себя с таким заведомо бесперспективным кандидатом, как нью-йоркский миллиардер, и результаты выборов, разумеется, полностью подтвердили всю мудрость ее электоральной стратегии.

Так что, плоды заокеанской победы будут в России пожинать те, кто в течение последних 25 лет в основном и пожинает все доступные плоды – а именно «ельцинисты», то есть те, кто обрушил «империю» в 1991 году, кто извлек из этого события максимум всех возможных дивидендов, ни в чем не раскаялся и теперь готов повторить свой подвиг и в году 2018

Точнее не столько повторить – это, как мы уже говорили, невозможно в принципе, – сколько немного попугать таким оборотом дел власть, чтобы снова, как и всегда, остаться в прикупе или, используя менее блатной лексикон, выйти в дамки.

Никакой Навальный, конечно, к власти не придет. Ни в 2018, ни в 2024. Но, признаемся сами себе, неприятно оставаться в дураках, когда на руках были все козыри. Когда тебе в объятия шел будущий американский президент, а в итоге плодами его победы воспользуются для своего усиления те, кто жаждал его позора и поражения. Ну, что поделать, мы сели играть в карты с профессиональными шулерами и не стоит возмущаться неожиданному появлению в их руках трефового туза. Давайте просто в следующий раз будем думать на ход вперед.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/01/26/zapad/
26.01.2017

Владислав Иноземцев выступил в американском журнале «American Interest» со статьей «Россия и мир»: название это, конечно, дает слабое представление о сути этой публикации, в отличие от ее подзаголовка «Путинская Россия – умеренное фашистское государство». В этом материале Иноземцев – с весьма спокойной, почти профессорской интонацией – рассуждает о том, что нынешнюю Россию не следует считать какой-то там «нелиберальной демократией», но следует называть ее собственным именем – «фашистским государством».

Статья Иноземцева при ее внимательном чтении отнюдь не выглядит тем, чем она может с первого взгляда показаться – а именно очередным доносом представителя «креативно-либерального меньшинства» на Россию Путина, требованием к новому американскому, или старому германскому, руководству быть с Россией пожестче, ни в коем случае не идти с ней на политический контакт, врубить санкции пострашнее и не затевать «новый Мюнхен» с агрессором

Конечно, в обоснование своего головокружительного тезиса Иноземцев приводит и доктрину «русского мира», и какие-то образцы телепропаганды, и много чего другого, но вообще его тон для употребления «коллективным Маккейном» слишком мягок. Уверен, Лилия Шевцова, или, скажем, Андрей Пионтковский, написали бы текст пожестче.

Однако и сказанного хватит на трибунал. Да, в России де факто фашистский режим, утверждает Иноземцев, здесь травят и преследуют «пятую колонну», здесь карманный парламент принимает бесчеловечные законы, здесь тем же парламентом жестко ограничивается личное пространство человека, здесь спикер этого парламента отождествляет страну и ее вождя, но, в принципе, Путин – не Гитлер, это, скорее, Муссолини, а, точнее, даже генерал Франко, а еще ближе – Салазар. И в общем нет никакой нужды Западу свергать Путина, искать пути уничтожить его режим, нужно просто ждать, когда лидер по тем или иным причинам уйдет от власти. Западу нужно просто пережить Путина, и вот на этой задаче следует сосредоточиться, поскольку, как можно догадаться из общего контекста, сегодняшний успешный путинизм имеет шанс проявиться и на самом Западе, слишком увлеченном борьбой с ним.

Но рано или поздно «путинистский фашизм» перестанет существовать, как любой режим личной власти, и тогда западная либеральная демократия снова объявит о своей безальтернативности.

Прежде чем пытаться понять, зачем все это написано, посмотрим, что в представленной картине соответствует, а что совсем не соответствует действительности. Было бы глупостью отрицать то очевидное обстоятельство, которое, собственно, и было засвидетельствовано Вячеславом Володиным в его известном высказывании, что весь российский порядок, вся наша государственность держится фактически на личной харизме одного человека. Действительно, не будет Путина, не будет России. То есть не то, чтобы не будет страны, народа, культуры и цивилизации — не будет стабильной государственности. Проще говоря, сегодня альтернатива такая: Путин или новая Смута. В какой-то мере действительно эта ситуация отвечает российскому абсолютистскому сознанию. Точно так же сторонники Ельцина рассуждали в 1996 году – или Борис Николаевич, или новый «красный передел» и бежим из страны. Но сейчас и вправду положение именно такое, и отчасти причина этого состоит в том, что российский режим – вопреки Иноземцеву – и не фашистский, и даже не диктаторский.

Если бы режим был бы и вправду фашистским, если бы он на самом деле представлял собой «идеократию» в евразийском смысле, оппозиционное меньшинство, те, кто душой и сердцем с «растленным Западом», но, как говорил один философ, лишь «животом своим» соединены с «презираемым Отечеством», было бы лишено всякой отечественной трибуны для выражения своих мыслей, своих чувств и своих переживаний

Между тем, представителей этого меньшинства мы ежедневно созерцаем по телевизору, мы их слышим по радио, мы их читаем в самых влиятельных столичных газетах. Представители этого меньшинства в избытке представлены в российской политической элите, они экспертно окормляют работу правительства, они в значительной степени держат под контролем академические и культурные среды. Совокупная сила этих людей настолько велика, что в их среде наверняка созреет какой-нибудь хитроумный план, как пройти на вершину власти, когда место на этой вершине опустеет.

Проблема для этих людей заключается в том, что их экономическая и культурная сила уравновешивается электоральной слабостью: провести даже маленькую собственную партию в нижнюю палату парламента эти люди не в состоянии. Отсюда их неприязнь к парламенту и парламентаризму. Самому Иноземцеву нужно доказать две мало совместимые вещи: что в России парламент и ручной, а плохо управляемый, так сказать, отвязанный в своем реакционерстве. Если бы режим был фашистским, вообще тоталитарным, мы бы просто не знали бы о таком конфликте: на парламент просто никто бы не обращал никакого внимания, поскольку никакой политической роли он бы не играл. Если у нас такой реакционный парламент, то вне зависимости от того, хорошо это или плохо само по себе, это явно далеко от идеально-типического фашизма, где парламент не столько реакционный, сколько безгласный.

Разумеется, не нужно быть большим политологом, чтобы понимать простого обстоятельства: в России есть, конечно, элиты, крайне недовольные силой, условно говоря, «либерального субъекта» и готовые оказать ему системное противодействие

И тоже – не надо быть Иноземцевым, чтобы догадаться, что нынешний режим – это в общем либерально-государственнический режим, позволяющий осуществлять равновесие между этими двумя, по большому счету – равно авторитарными силами.

Итак, что еще, по мнению Иноземцева, свидетельствует о том, что российский режим является фашистским? С 2000-го года в России примерно в 2 раза увеличились государственные расходы на оборону. Между тем, Россия тратит в 8 раз меньше на оборону, чем США, и где-то в 3 раза меньше, чем Китай. В России, говорит Иноземцев, действует Российская гвардия, однако, Национальная гвардия существует и в США, а в июле прошлого года президент Франции Франсуа Олланд сообщил, что соответствующие подразделения будут созданы и в его стране. В России царствует дух «героического прошлого», отсюда – культ 9 мая и прочие государственные памятные даты – но аналогичные праздники существуют и в других, стопроцентно демократических странах. Наконец, в России бизнес поставлен под контроль государственной власти и лишен политического влияния: доля правды в этом обвинении есть, бешеные олигархические деньги, брошенные в разгоряченные массы для их мобилизации в нужную сторону, подобно тому, что мы видели в 2014 году на Украине и теперь видим в США, для России действительно не очень характерны. Но мы, наверное, очень расширим понятие «фашизм», если будем включать в его объем режимы, в которых крупному финансовому капиталу не удается шантажировать власть угрозой массовых уличных беспорядков с помощью субтильных студентов и представительниц прекрасного пола.

Что еще в нынешней России фашистского? Ирредентизм и «русский мир»? Русский иррендентизм ни в коей мере не является внешнеполитической идеологией государства, что касается допущения российской «сферы влияния», давайте спросим американских политиков всех мастей, стали бы они терпеть присутствие российских или китайских войск в Мексике или на Кубе? Да и вообще «доктрина Монро» была придумана, кажется, не Путиным. Наконец, почему иррендентизм, как бы к нему ни относиться, это обязательно нацизм, должны ли мы на этом основании считать нацистами Гарибальди, Бисмарка, Пилсудского?

Почему Иноземцев избегает сложных вопросов? Путин, по его мнению, все-таки не похож на Гитлера, но похож на Муссолини и на Франко. Является ли Франко фашистом в том самом научном смысле слова? Является ли в этом случае фашистом Шарль де Голль, который тоже создал во Франции в общем персоналистский режим, основанный на его личной харизме? Можно ли назвать фашистом обоих Рузвельтов, один из которых резко ограничил влияние крупных монополий на политику, а другой вообще поставил экономику под контроль государства?

Слово «фашизм», однако, не просто обзывка в устах Иноземцева, это внятное утверждение, что именно это явление, как оно сложилось в Италии в 20-30-е годы – единственно допустимая альтернатива всевластию ориентированного на внешние центры глобального капитализма гражданского общества, единственный реальный оппонент либеральному «компрадорству»

Более мягким является этот режим, или более жестким, – это уже неважно. Важно, что он не укладывается в логику «внешнее выше внутреннего». И если он в эту логику не укладывается, он автоматически маркируется как «фашистский», пускай и «умеренно-фашистский». Между тем, для Путина, хочет сказать Иноземцев, не все еще потеряно – ведь он же пока «умеренный», и все же еще не Гитлер. Ему стоит освободиться от неприятных людей и, еще в большей мере, от неприятных идей, и из Муссолини он сможет окончательно стать Салазаром, а там, глядишь, дорастет и до Шарля де Голля.

В чем же цель Иноземцева и кому предназначена эта статья? Похоже, она рассчитана не столько на зарубежного, сколько на отечественного читателя. Причем читателя выскопоставленного. Проще говоря, это донос исполнительной власти на консервативный сегмент российского общества: типа, мы еще готовы мириться с вами, но вот, скажем, с Государственной думой мириться не собираемся. Консерваторы компрометируют ваш режим в глазах мировой общественности, а этими глазами мы блестяще умеем управлять.

Остается надеяться, что для российской власти международный пиар все-таки не главное, поскольку, уверен, единственное будущее, которое есть у страны, связано с отнюдь не усыпанной розами дорогой «консервативной демократии». Альтернативой которой будет то ли Смута, то ли Потоп, который не хотелось оставлять «после нас» в качестве наследства нашим детям.

Иллюстрация: Gabriella Barouch для книги “A Book Of Nonsense By Edward Lear – Final Project”

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/02/26/flynn/
26.02.2017

В одной из серий «Семнадцати мгновений весны» Аллен Даллес, начиная свои переговоры с представителем Гиммлера Вольфом, просит того сохранить факт их общения в тайне. На что Вольф отвечает справедливым возражением, как в таком случае наши страны смогут заключить договор, ведь вы еще не президент Соединенных Штатов, а я – не канцлер Германии. Действительно, излишняя секретность переговоров делает их абсолютно бессмысленными. В итоге, с переговорами Вольфа и Даллеса так и получилось: когда о них узнали последовательно Сталин, Борман, Гитлер и, видимо, еще живой к этому времени Рузвельт, они приказали долго жить.

Увы, переговоры российского посла в США с генералом Майклом Флинном также не пережили факта своего оглашения. Я сознательно прибегаю к такому нелестному для наших стран историческому сопоставлению, чтобы показать с максимальной наглядностью, что самым неприятным в данной истории является страх действующих лиц (во всяком случае с американской стороны) перед фактом оглашения данных переговоров.

Флинн, похоже, и в самом деле видел себя эдаким Даллесом, вступающим в диалог с какими-то страшными русскими, без которых, однако, порядок на Ближнем Востоке не удержать

Вполне естественно, что любой посол России в США стал бы прощупывать любого члена будущей американской администрации на предмет возможного снятия санкций. Почти уверен, что точно также поступали послы в США наших стран – от Анатолия Добрынина до Юрия Ушакова – в связи с отменой пресловутой поправки Джексона-Вэника, принятой еще в начале 1970-х годов. Ни у кого и сомнений не было, что посла СССР, а затем России, будет интересовать эта тема, и он будет задавать соответствующие вопросы тем, кому в ближайшем будущем придется принимать политические решения. Лучше бы это, конечно, делать по защищенной от прослушек линии, а еще лучше – с глазу на глаз, но это уже другой вопрос.

Криминальным в данной истории был не факт таких разговоров, а то, что Флинн утаил их содержание от вице-президента. Дело не в репутации вице-президента, это как раз его личное дело.

Просто непонятно, на что мог рассчитывать Флинн или его патрон в этом вопросе, если свои переговоры с русскими они хотели держать в неведении своих коллег по администрации

Говорю я это к тому, что сейчас Россия и Запад оказываются перед важным выбором, на который стоило бы обратить внимание, потому что момент этого выбора можно проглядеть, оставить его не замеченным. Либо Россия настолько ужасна и порочна в восприятии западного мира, что с ее представителями вообще нельзя иметь дело, помимо общих официальных контактов. Либо Россия – нормальный игрок на внешнеполитической сцене, со своими интересами, своей стратегией, своими рискованными ходами, своими ошибками, наконец. И тогда разговоры о «русском следе» следует прекращать раз и навсегда.

Очевидно, что сейчас все катится в сторону первого выбора. Сенаторов и членов Конгресса спецслужбы регулярно информируют в закрытом режиме об имеющихся у них сведениях о контактах представителей избирательного штаба Трампа с так наз. «российскими шпионами». В прессу стали постепенно просачиваться имена этих самых «шпионов».

Понятно, что с Западом внешним имеет право общаться только «Запад внутренний». То есть те группы, которые лоббируют в России интересы либеральных элит

Если ты защищаешь права ЛГБТ в России и получаешь поддержку от соответствующих групп в США, то ты – проводник добра и света. Если же ты, не дай Бог, связан с какими-то религиозными консервативными кругами в Америке, кто требует сохранения традиционного института брака, то ты, скорее всего, «русский шпион», общение с которым может быть основанием для должностного расследования.

Итак, если отношения с «консервативной» Россией заведомо криминальны, а дело идет именно к этому, то из этой ситуации мы имеем в общем два выхода. Первый – все контакты с Западом – помимо официальных и заведомо маргинальных – концентрируются в руках российского либерального сегмента, того самого «внутреннего Запада». Разумеется, это будет означать, что «внутренний Запад» в лице своих представителей в бизнес-элите, культуре и политическом истеблишменте приобретает колоссальное влияние внутри страны. По существу, это и есть «возвращение в девяностые», с постепенным выпадением остатка автохтонных элит в жесткую оппозицию к власти. Да, автохтонные элиты предельно ослаблены – «красных директоров» уже нет как класса, Академия наук удачно реформирована, «горячих точек» стало поменьше. Но не следует думать, что автохтонных элит нет совсем, и не следует забывать, что эти элиты при их отчуждении от власти и финансовых потоков могут весьма легко объединяться и переходить в наступление. Вспомним хотя бы 1998 год.

Иначе говоря, вариант очередной «компрадорской сборки» чреват в России десятилетием новой политической дестабилизации. Упаси Бог нашу страну от такого исхода!

Второй вариант – это цивилизационный изоляционизм. Представители этой доктрины будут говорить, что Запад как поле политической игры для нас потерян, никаких общих целей и задач у нас с ним нет, все контакты носят исключительно прагматический характер. Мы в одностороннем порядке объявляем некоторую окружающую Россию территорию сферой ее особых интересов и объявляем, что любое внешнее посягательство на эту территорию вызовет со стороны России действия по «крымскому сценарию». В общем и целом, мы находим одну идеологическую формулу, согласно которой, Запад нам если не вечный враг, то вечный чужой. Вариант симпатичный для патриотов, но тоже не лишенный издержек: в этом случае мы также едва ли избежим острейшего политического конфликта внутри страны, а затем – будем ввергнуты в ситуацию технологической фрустрации, поскольку отставание России от остального мира одним рывком не преодолеть. Нужна адаптация к новым условиям, а попробуй адаптируйся, когда во всех средствах массовой информации тон будут задавать люди с понятным и очень простым набором лозунгов.

Некоторой смягченной формой «изоляционизма» может стать «цивилизационный реализм»

Главное в этой доктрине – быстрая готовность от изоляции перейти к взаимодействию при наличии доброй воли с другой стороны. Не поступаясь при этом цивилизационными принципами. Да мы не можем бросить тех, кто хочет присоединиться к российской цивилизации, как и Запад не может оставить на произвол судьбы тех, кто рисковал жизнью и свободой за приобщенность к этой цивилизации. Давайте обсуждать как нам обустроить жизнь этих людей, которые волей неволей (скорее, неволей, чем волей) вынуждены существовать в одном государстве. Да, мы живем на одной планете, но движемся все-таки разными путями и плывем – хотя и по одной реке, но разными лодками. «Цивилизационный реализм» может быть очень спокойной доктриной, без истерических колебаний в ту или другую сторону, и с некоторой общей осью, не позволяющей этим колебаниям расшатать ту самую лодку до предела.

И, самое главное, если раскачиваясь в диапазоне – от Дугина до Щедровицкого – наша политическая элита наконец укрепится на этой единственной устойчивой платформе, нам не надо будет постоянно стыдиться самих себя

Потому что самое неприятное в нашей политической жизни, что мы все время испытываем неловкость друг за друга, потому что условный Щедровицкий все время стыдится того, что натворил коллективный Дугин, а условный Дугин не может, не краснея, думать о том, что успел наговорить коллективный Щедровицкий. В итоге, мы прячемся от прессы, когда хотим пообщаться с каким-нибудь высокопоставленным американцем, чтобы вымолить у него согласие на снятие санкций.

Думаю, время «тайных встреч» прошло, настало время для честного разговора и публичной дипломатии. А в темноте пусть обитают совсем другие животные.

Иллюстрация: коллаж на основе иллюстрации Joe Bakal “Television propaganda is part of the information war”

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/03/17/narod/
17.03.2017

Чувство избранности, как правило, присуще людям, которых никуда не выбирают

В юные годы мне очень хотелось как-то сблизиться с тогда часто мелькавшими в городе молодыми хиппи. Не то чтобы меня пленяла идея свободной любви и возможность курить коноплю, но на фоне скучной школьной рутины, на фоне унылой жизни московского спального района хиппи представлялись сообществом людей «с которыми никогда не бывает тоскливо», сообществом, объединенным любовью к искусству и творчеству, не стесненным никакими рамками, никакой внешней идеологической дисциплиной.

Увы, из этой попытки наладить общение ничего не вышло: я вдруг увидел, что само присутствие в этом сообществе налагает на тебя довольно большие обязательства. Понятное дело, нужен особый дресс-код, но это еще пол-беды.

Больше всего, меня отпугнула сама необходимость говорить с этими людьми на каком-то особенном, искусственном языке со всеми этими «герлами», «ксивниками» и «шузами»

Я тогда понял, что, наверное, никогда не смогу стать членом секты. Меня всегда будет бесить требование лингвистического конформизма, обязательное для вступления в секту. Либо ты говоришь на нашем языке, либо ты не наш. Впрочем, скоро хиппи в Москве куда-то попрятались, во всяком случае исчезли из поля зрения московских обывателей, и я о них забыл. Вспомнил я об этой истории много лет спустя, когда судьба забросила меня в сообщество методологов. Надо сказать, что во многом то, что я увидел в этом сообществе напомнило мне хиппи, – хотя методологи не курили анашу и одевались как цивильные люди.

Однако во всем остальном они, пожалуй, были даже покруче. Методологи говорили между собой на некие супер-интеллектуальные темы и при этом представляли собой некое вольное сообщество мыслителей, отделенное от всего остального мира стеной некоторой особой посвященности. Однако и здесь меня поджидала та же самая проблема – я упорно сопротивлялся тому же самому лингвистическому тоталитаризму, необходимости при каждом удобном случае употреблять такие слова, как «рамка», «сшивка» и все такое прочее. Не то чтобы меня очень удручала необходимость говорить все эти слова, логически вполне уместные для обсуждения сложных сюжетов, но у меня было чувство, что вместе с их употреблением я теряю какое-то духовное первородство.

В общем, методолога из меня не вышло, так же как не вышло и хиппи

Вспомнил я про хиппи и методологов в начале этого года, когда патриотическая Москва провожала в последний путь академика Игоря Шафаревича. В свое время я читал «Русофобию» и помнил всю критику этого произведения, которая, надо признать, показалась мне убедительной. Шафаревича упрекали за то, что он, противопоставив большинство и меньшинство в одном народе, однозначно выбрал сторону большинства, а меньшинство назвал Малым Народом и предал проклятию. Тогда как своеобразным Малым Народом в античном Риме была тогда еще запрещенная христианская Церковь, а еще ранее в древних Афинах – школа Сократа. То есть все те нонконформисты, кто, выступая против узко понятых норм своего сообщества, двигают историю вперед.

Шафаревич и сам дал повод для подобной критики – для него его прямые оппоненты – советские интеллигенты еврейского происхождения были достойными продолжателями дела немецких младогегельянцев, французских энциклопедистов и английских пуритан. Все эти почтенные граждане не любили свою страну и хотели, чтобы она была похожа на какую-то другую страну: младогегельянцы хотели, чтобы Германия была похожа на Францию, энциклопедисты вдохновлялись порядками в Англии после Славной Революции, а пуритане стремились воскресить древний Израиль.

«Русофобы» также ничего не имели бы против, если Советский Союз походил бы на одну из европейских стран

Шафаревич ссылался в оправдание своей теории на французского историка Огюстена Кошена, трагически погибшего во время Первой мировой войны. Кошен был критиком романтической концепции французской революции, согласно которой, ее субъектом, движущей силой был Народ. Кошена раздражали такие фразы в серьезных исторических трудах, где Народ почитался реальным участником событий – «Народ отверг ультиматум короля», «Народ взял Бастилию», «Народ выиграл войну со всей Европой» и пр. Сейчас, в эпоху господства элитистского позитивизма, это не надо никому доказывать, но в начале XX века историки еще позволяли себе верить в Народ, и потому идея Кошена, что помимо Народа Большого в истории действует также Народ Малый, очень от него отличный, казалась вызывающе ревизионистской.

Что это был за Малый Народ по Кошену? Это были, как он предпочитал говорить позднее, «общества мысли», общества, в которых представители образованного класса, «философы», любители поговорить и подумать, встречаются друг с другом, чтобы приятно провести время. Это и масонские ложи, и разного рода легальные ассоциации, и даже клубы и библиотеки.

Кошен не делал большой разницы между всеми этими сообществами и подчеркивал, что не собирается воскрешать старую теорию «масонского заговора»

Не было на самом деле никакого заговора. Было – в течение двух десятилетий – постоянное общение интеллектуалов друг с другом, в ходе которого те, кто не соответствовал правильному формату общения подвергались остракизму, а остальные обретали некий неформальный престиж, впоследствии, во время роковых выборов в Генеральные Штаты, очень им пригодившийся. Главный вывод Кошена – революцию делают не разорившиеся купцы и обездоленные крестьяне, то есть не Большой Народ, но интеллектуалы, объединенные в некие интеллектуальные кружки и братства, можно сказать, секты. Причем, как поклонник социологии Дюркгейма, Кошен придавал не слишком большое значение тому, о чем говорили в этих сектах, для него был важен сам факт встреч и разговоров. Во время этих дружеских бесед и совместных возлияний возникает чувство локтя, ощущение причастности к общему делу и способности противостоять любой внешней силе. В общем, «Пока безумный наш султан мостит дорогу нам к острогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей Богу!»

Ну и отрицательные черты интеллектуальных сект, разумеется, для Кошена были неотделимы от черт положительных – возникает чувство избранности, презрение ко всем окружающим, «непосвященным», людям, убежденность, что им, посвященным, выпала миссия переделать страну до неузнаваемости, чтобы придать ей приличный облик, ибо то, что есть «проклято Богом», «не выдерживает критики разума», погрязло «в преданиях и привычках».

Шафаревич удивительным образом выполнил своей книгой роль апологета Малого Народа. В бардах, сатириках и диссидентствующих философах эпохи «застоя» он увидел наследников Кромвеля, Мирабо и Отто Бауэра

То есть приподнял их на такую историческую высоту, о которой те, похоже, даже и не мечтали. Максимум, на что те надеялись, – это на новую «оттепель» с новой «железной рукой», которая прогонит из кабинетов бюрократов и идиотов и посадит туда «друзей человечества». Но автор «Русофобии» задал этому сообществу людей героическую планку, и вместо того, чтобы обсуждать реальную способность этой когорты «властителей дум» сделать что-то путное, все критики бросились в дискуссию, спасет ли «избранное меньшинство» мир или погубит.

Но проблема была даже не в этом. Проблема была в самом простом и банальном вопросе, может ли интеллектуал выжить в современном мире, не будучи посвящен в какую-нибудь одну из сект. Причем выжить, желательно не поступившись своими принципами. Не превратившись в «интеллектуала по вызову», не скатившись до уровня профессионального тролля, лепечущего хорошо проплаченный вздор? Кошена упрекали – и вполне справедливо – за идеализацию Старого порядка – «общества мысли» представлялись ему возникающим в здоровом теле сословного общества болезненным воспалением. Между тем, стоит перечитать биографию Мольера Михаила Булгакова, чтобы представить себе наглядно, как приходилось интеллектуалу льстить и угождать сильным мира сего, чтобы добиться признания своих заслуг.

Не приходится удивляться, что меритократы, то есть профессионалы, прислуживающие разным кланам, начинают искать общения друг с другом, чтобы образовать своего рода тайный профсоюз

Вполне естественно, что решили они назвать себя по-средневековому – «вольными каменщиками», возникни такие союзы сегодня с чистого листа – возможно, они назвали бы себя «вольными инженерами», или, более современно, «вольными сисадминами». Конечно, некоторые из этих профсоюзов увлеклись египетской, точнее, псевдо-египетской, мистикой – это придало отдельным их течениям воинственно антихристианский характер.

Но дело не в этом. Дело в самой этиологии болезни и в том, как можно было бы ее лечить, не прибегая к хирургической процедуре в виде своего рода интеллектуальной инквизиции, которая приведет просто к тому, что интеллектуалы разбегутся по разным другим странам, а наше Отечество встанет на путь духовной деградации? Увы, интеллектуалы будут обязательно собираться в секты, школы, ложи, кружки, короче, «общества мысли», и чем более могущественной будет в стране сила денег и ресурс прямого властного принуждения, тем в большей степени эти «общества мысли» будут «хвататься за руки, чтоб не пропасть по одиночке». Чтобы обрести силу влияния, равную с теми, у кого есть деньги и у кого есть пушки.

И, надо признать, нынешним российским либеральным «обществам мысли» много удается, они блестяще умеют собираться в стаи и травить не вписавшихся в их круг

Их главный минус – обществом в целом они воспринимаются как агенты внешних сил. И это, увы, проводит черту между ними и Большим Народом. Но надо быть готовым к тому, что рано или поздно в стране начнут возникать «общества мысли», четко и однозначно нацеленные не уход из России, не на «внутреннюю эмиграцию», постепенно переходящую во внешнюю, а на жесткую трансформацию этой страны с целью приведения ее к какому-то далекому совершенству. Я не думаю, что эти люди – это близкая перспектива, но лет через двадцать, а может быть, и ранее, мы их обязательно увидим. И наша задача, задача консервативных гуманистов-интеллектуалов нашего сложного времени, сделать так, чтобы эти люди были чуть более похожи на Эдмунда Берка и чуть менее на Оливера Кромвеля, или, если угодно, чуть больше на Ивана Аксакова и чуть меньше на Льва Троцкого.

Чтобы будущий неизбежный Малый Народ сознавал свою органическую включенность в Народ Большой, а не видел в нем пассивное стадо, которое надо хворостиной загонять в Царство праведников. Или еще хуже – отключать его, как безнадежного больного, от всех систем жизнеобеспечения.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/04/07/white-brothers/
07.04.2017

Сейчас, после ударов по сирийской авиабазе Шайрат, для всех политических экспертов, кто в течение президентской кампании в США отчаянно, как говорят, топил за Трампа, настало время провести работу над ошибками – в чем мы были правы, а в чем заблуждались

При всех моих постоянных оговорках относительно трампизма – была слишком видна зависимость этого политика от целого ряда не слишком ответственных и надежных элит и его системная слабость как новичка в Республиканской партии и политике вообще – я все же не отделяю себя от тех, кто с самого начала сказал: Трамп представляет собой шанс на перезагрузку мировой политической системы в целом и российско-американских отношений в частности.

Более того, я считаю, что шанс этот еще не упущен, или, точнее, наша задача состоит в том, чтобы его не упустить. Но для этого нужно расстаться с целым рядом пагубных иллюзий, которые и с самого начала были вредны для общего дела, а теперь вредны втройне.

Надо признать, что иллюзии эти, вероятно, в определенной степени были свойственны и другой стороне, той, что была готова пойти с Россией на какие-то договоренности и во всяком случае делала ставку на потепление отношений между двумя ядерными гигантами

Не далее как неделю назад от одного хорошего эксперта по Америке и просто информированного человека я слышал такие рассуждения. В среде американских военных распространено мнение, что главный враг США – это Китай, а русские – это такие наши белые братья, люди той же расы и цивилизации, и с ними мы преспокойно договоримся о всех делах. Вначале по ИГИЛ (организации, чья деятельность запрещена на территории России) и Ближнему Востоку, а потом по Юго-Восточной Азии. Это только цветной Обама разрушил нашу дружбу, а вот безупречно белый Трамп ее мигом восстановит. Нет никаких проблем, «белые братья» вновь станут партнерами по оружию.

Любопытно, что белые братья преподали нам урок беззаветной дружбы почти ровно в годовщину вступления США в Первую мировую войну, когда ровно на полгода мы и в самом деле впервые стали военными союзниками. Еще более символичным мне представляется то обстоятельство, что удар по Сирии нашими «братьями по коже» совпал по времени с визитом в США нашего общего желтого противника Си Цзиньпина, которому довелось стать первым политиком, узнавшим о решении Трампа.

Всю эту «белобратскую» ерунду, вероятно, лично курировал вашингтонский Гудвин – советник Трампа Стивен Бэннон, фигура, как мне представляется сегодня, мягко говоря, неоднозначная

Бэннону искусным образом удалось представить капитуляцию Трампа перед русофобским большинством Конгресса, как перехват инициативы, и, надо прямо признать, автор этих строк на какой-то момент поверил в то, что Трамп реально меняет повестку и своей партии, и консервативного движения. Возникли какие-то новые издания трампистского толка – журнал American Affairs и сетевой портал American Greatness, где было заявлено о начале нового движения в правой среде, республиканцы в Конгрессе приветствовали овациями рассуждения Трампа о необходимости реидустриализировать Америку, а вся троица – Трамп, Бэннон и Прибус – были с сердечной радостью приняты на Консервативном комитете политического действия – своего рода партийном съезде американских консерваторов.

Увы, все это оказалось не более чем пиар-прикрытием отступления по всем фронтам. Трамп с легкостью отправил в отставку Майкла Флинна, человека, кажется, реально поверившего в свое право вести переговоры с «белыми братьями», допустил шельмование и уход в тень министра юстиции Джеффа Сэшнса и, наконец, проглотил компрометацию и фактическую смещение со своего поста единственного конгрессмена, который попытался развернуть какую-то контригру в защиту президента – Дэвида Нуньеса. Похоже, он схватился как за палочку-выручалочку за своего зятя Джареда Кушнера, надеясь, что его израильские контакты помогут Белому Дому в выстраивании отношений с консервативными кругами собственной партии. Которые уже показали ему мощную фигу в истории с пересмотром Obamacare.

В итоге, реальная власть оказалась в руках у тройки Пенс-Мэттис-Макмастер с примкнувшим к ним Рексом Тиллерсоном, который, надо отдать ему должное, очень быстро сориентировался в ситуации и понял, на кого во всей этой неразберихе следует делать ставку

Дело в том, что в истории с «белыми братьями» как-то быстро забывается, что некоторые из этих братьев обязательно бывают «белее» остальных, а, следовательно, еще и «румяней и милее». И из всех «белых» братьев мы, если так можно сказать, наименее всех «белые». Было бы еще хорошо, если бы нас воспринимали наравне с «желтыми братьями» – как достойных всяческого респекта чужаков, которых надо уметь вежливо принять и при этом ни в коем случае не задеть и не обидеть. Вообще, вся эта ставка на этно-культурную близость, явно проскальзывающая в наших трампистских восторгах прошлого года, вот она должна быть один раз и навсегда безжалостно выброшена в корзину истории.

Запад для нас раз и навсегда чужой, такой же чужой, как Иран или Китай. Не более и не менее. Не должно быть более никаких игр в дружбу поверх цивилизационных различий, никаких общих планов по сдерживанию Китая, никаких надежд на «братство по оружию». Только одно – холодная договоренность с иной цивилизацией по разделу сфер влияния. Только то, что мы назвали «цивилизационным реализмом» – без иллюзий, мечтательных вздохов, нравственных метаний. С жестким пресечений любых элитных игр в цивилизационные альянсы.

Возможно ли такая договоренность по Сирии? Шанс на это безусловно есть

. Надеюсь, Тиллерсон все-таки посетит Москву и сможет переговорить о сложившейся ситуации с главой российской дипломатии. Не исключено, что эскалацию конфликта удастся остановить, если, разумеется, госсекретарь, да и сам президент, еще имеют какой-то остаток влияния в Вашингтоне, чтобы воздействовать на развитие событий на Ближнем Востоке, где теперь всеми делами заправляют военные. Допускаю, что слова о начале операции по свержению Асада останутся словами, а ракетные удары окажутся лишь хорошим прологом для начала переговоров, которые американцы, разумеется, собираются вести с позиции силы.

Все это еще вполне реально. Что, надеюсь, стало нереально – это вера в какую-либо цивилизационную, не говоря уже о расовой, близости американского реднека и российского ватника. Может быть, именно 7 апреля 2017 года мы наконец окончательно поняли, что на этой Земле мы одни, и нас окружают на ней многочисленные и разнообразные «чужие», с которыми, конечно, надо искать общий язык, но ровно так же, как мы искали бы его с дикарями или инопланетянами.

Потому что, перифразируя слова известной песни: никогда мы будем «белыми братьями». Надеюсь, Трамп и вся его рать теперь это ясно понимают.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/04/26/annakarenina/

26.04.2017

Анна Каренина – как Россия, которая выбирает между надежным мужем и героем-любовником. Рецензия на две самые громкие сериальные экранизации Толстого от Бориса Межуева

Восьмисерийный сериал Карена Шахназарова по роману Льва Толстого «Анна Каренина» уже получил нелицеприятную оценку либеральной общественности, которая устами своих наиболее авторитетных спикеров – Дмитрия Быкова и Александра Архангельского – обвинила режиссера в увлечении геополитикой, в том, что для него, в отличие от автора романа, война – дело благородное, а боевой офицер заслуживает любви женщины. Мол, Толстой был, в отличие от Шахназарова, «великим пацифистом», и к колониальным играм России на Дальнем Востоке относился сугубо отрицательно, равно, впрочем, как и к вооруженной помощи братьям-славянам в их освободительной борьбе против турок.

Упрекать какого-либо режиссера за то, что он исказил замысел Льва Толстого, мне представляется делом абсолютно бессмысленным: среди, кажется, двух десятков экранизаций толстовского романа нет, уверен, ни одного, который бы отражал бы в точности авторскую трактовку описанных в этом романе событий и что-нибудь да не искажал в ту или другую сторону

Более того, я не знаю ни одного искреннего поклонника Толстого, для кого любимым героем «Анны Карениной» был бы Константин Левин, и кто свой идеал семьи видел бы в отношениях Левина с Кити Щербатской. Режиссеры – не исключение, и страдания нескольких несчастливых семей в романе им всегда интереснее благополучия одной счастливой. Поэтому следует принять как должное, что все создатели всех экранизаций «Анны Карениной» почти всегда будут спорить с автором этого великого романа. Лично я бы хотел посмотреть хотя бы одну аутентично «толстовскую» экранизацию Толстого, но сам всерьез не надеюсь на эту возможность.

Шахназаров в этом смысле не выделяется из общего ряда. Как и все его предшественники, он искажает классика. Но его версия «Анны Карениной» отличается не только от литературного источника, но, кажется, и от всех других экранизаций. Разумеется, очень любопытно было бы найти в этой версии некий актуальный политический контекст, и мы его, думаю, попытаемся хотя бы нащупать, но вначале нам обязательно нужно сказать несколько слов о другой экранизации того же романа, которую Шахназаров безусловно постоянно держал в своей памяти при съемках картины и с которой он, я убежден, постоянно спорил. Речь идет о британском фильме 2012 года, созданном режиссером Тимом Райтом при участии выдающегося драматурга современности Тома Стоппарда. Об этом фильме много говорили и спорили в 2013 году, когда он прошел широким экраном в нашей стране: пристрастные рецензенты отмечали тот элемент условности и театральности, которая отличала эту экранизацию, кто-то принимал эту эстетику, кто-то, напротив, страстно отвергал.

Отметим, что самым яростным критиком версии Райта-Стоппарда был тот же Дмитрий Быков, который сегодня столь же критичен и к телесериалу Шахназарова

Как всегда в этих спорах главное оставалось на заднем плане, а главное в данном случае было то, что фильм Райта-Стоппарда должен был на самом деле называться «Алексей Каренин», потому что главной фигурой в этой картине был именно оставленный муж Анны, которого блестяще сыграл актер Джуд Лоу. Дело было даже не в том, что как актер Джуд Лоу переигрывал не только исполнителя роли Вронского Аарона Тэйлора-Джонсона, но, кажется, и саму Киру Найтли. Дело было в том, что Стоппард и Райт так искусно препарировали сюжет романа, что история Анны и ее страданий превращалась в историю ее мужа – поистине святого человека, который своей искренней и чистой, хотя и слишком возвышенной для нашего падшего мира, любовью не может спасти заблудшую женщину, отдавшую себя полностью во власть ослепившего ее греха.

Можно было бы сказать, что Каренин в британской версии – это такой князь Мышкин, а Анна – это просто иная версия Настасьи Филипповны, но тут надо сделать важную оговорку. Каренин показан Райтом совсем не как отрешенный от мира юродивый, но как мудрый демиург петербургской империи, который мог бы спасти эту величественную цивилизацию (и уже почти ее спас), если бы змий в лице вполне ничтожного, кудрявого молодого офицера не ввел бы в искушение его жену и не погубил окончательно его карьеру.

В фильме есть прямой намек на то, что тот законопроект, который хочет провести Каренин в Государственном Совете, касается равноправия этнических меньшинств

То есть, скорее всего, речь идет об отмене пресловутой черты оседлости – как можно предположить, авторы полагают, что эта мера избавила бы Россию от многих бед, включая ужасы революционного насилия. Но опозоренный Каренин теряет свое влияние, и он оказывается бессилен спасти не только падшую жену, но и заповедный рай цветущего сада петербургской культуры. Рай, из которого сама изгнала себя Анна, но в который была допущена обделенная материнской любовью ее дочь. Финал британского фильма, запечатлевший Каренина и детей на большом освященном ярким солнечным светом полем наглядно представляет важнейшую идею этого фильма – безграничная любовь Каренина к людям проявилась в любви его сына к маленькой сестре, дочери Вронского, той любви, которой так не хватило его матери.

Понятно, что эта трактовка романа совсем не толстовская, поскольку в романе отношение к Каренину совсем не враждебное, как представлялось разнообразным социальным обличителям, но, скорее, насмешливое – это, как бы сказали наши учителя литературы, типичный представитель петербургской бюрократии, далекой от жизни, боящийся ее и заменяющий живое чувство любви бессильным морализмом, легко переходящим в изысканную жестокость. Но еще менее могли и могут до сих пор принять стоппардовскую версию отечественные либералы, для которых Каренин представлял и представляет собой воплощение постылого режима, от которого обязательно должна убежать Россия. Быков в одном из публичных выступлений прямо высказывал надежду на политическую смелость какого-либо режиссера, который попытался бы придать петербургскому чиновнику актуально-кремлевские черты. Так чтобы зритель не ошибся с выводом, неважно к кому ушла Анна, важно, что она бросила постылую российскую власть.

Карен Шахназаров справился с этой задачей только наполовину. С Карениным у него все вышло как нужно – он получился ровно таким, каким хотели бы его видеть либералы

С холодными пустыми глазами, ходячей моралью, приправленной цитатами из Евангелия, с редким сочетанием консерватизма, снисходительности и жестокости. Однако проблема в том, что как и в британском фильме Анна Каренина в фильме Шахназарова по существу заслонена другим более значительным, чем она, героем. И этот герой – Алексей Вронский. По хорошему фильм и должен был называться именем этого персонажа.

Вронский Шахназарова – это абсолютно идеальный герой, в которого просто не может не влюбиться любая женщина. Он и красив, и смел, и деликатен – в отличие от толстовского Вронского он даже ведь и не волочится за Карениной, не домогается ее любви, точнее, любви физической, это сама Анна в отчаянии бросается ему в объятия. И он делает все, чтобы узаконить их отношения, но сталкивается с болезненной раздвоенностью самой Анны, а затем с ее безумной и ничем не оправданной подозрительностью, которая поначалу фактически сводит ее с ума, а затем – отправляет в могилу. Более того, Вронский отнюдь не рядовой офицер, отличающийся лишь хорошей военной выправкой и красивой формой – это настоящий интеллектуал, который – уже после вынужденного ухода с военной службы – мог бы с успехом посвятить себя делу земского самоуправления, если бы не подозрительность и женский эгоизм Анны, которая не может допустить, чтобы ее возлюбленный занимался чем-либо другим, кроме любви к ней.

Когда-то фигура Вронского послужила основанием для острой эпистолярной полемики двух консервативных мыслителей – Константина Леонтьева и Василия Розанова

Леонтьев просто обожал Вронского и был недоволен тем, что Лев Толстой относился к своему герою немного иронически, Розанов же был в ужасе и от Вронского, и от того фимиама, которым окружил этот образ Леонтьев, он, как известно, называл его «мясистым и неинтересным». Вронский для Розанов – это красивый истукан, воплощение превосходства внешней формы над внутренним содержанием, что есть наихудший грех для русского интеллигента. Возможно, Шахназаров полагал, что снимает свой фильм немного в духе заветов автора «Византизма и славянства», но тут нужно сделать еще одно важное уточнение. Для Леонтьева Вронский был ценен тоже как типичный представитель своего класса – русской военной аристократии. В фильме же Вронский явно не типичен ни для какой среды – ни для лицемерных светских салонов, ни для офицерских кабаков, ни даже для провинциальных губернских собраний.

Вронский Шахназарова – это даже не аристократ, сын своего класса, это, если угодно, скрытый и странствующий монарх, это своего рода русский Арагорн, который в решающий час должен возглавить войско Гондора, чтобы повести его в неравный бой с силами Мордора и одержать почти невозможную победу. Дело даже не в том, что его выбирает Анна, что, скорее, уводит героя от его подлинного призвания. В той части фильма, что относится к временам русско-японской войны, содержатся явные указания на то, что перед нами не просто обычный полковник, а фигура, мистически более значительная. О его здравии и благополучии приезжает осведомиться генерал, которого играет Владимир Ильин, и видно, что слишком почтительное отношение генерала к полковнику не совсем соответствует привычной субординации. Вронскому присущ редкий дар убеждения, он уговаривает женщину, которая уже две недели возит в телеге тело своего убитого мужа, похоронить его на местном офицерском кладбище, он без труда располагает к себе и сына Каренина, и местную китайскую девочку, и смертельно раненого офицера.

Сумасшедшая страсть Анны – единственное, с чем не удалось ему справиться в своей жизни, и поэтому призрак Анны – это то, что постоянно преследует его, скорее, как проклятье, чем как благословение

Вот такие две противоположные трактовки романа – британская и российская. Обе по понятным причинам вызвали недовольство либеральной российской жандармерии, по мнению которой Анна правильно сделала, что убежала от постылого бюрократа, но только ошиблась с выбором своего избранника. Надо было уйти к вождю Партии народной свободы или, на худой конец, к кому-нибудь типа пастернаковского Комаровского, с кем таки нашла свое счастье Лара в исполнении Чулпан Хаматовой из экранизации «Доктора Живаго» Александра Прошкина. Однако обе версии «Анны Карениной» объединяет не только это: в обоих интерпретациях героиня не столько жертва обстоятельств, сколько реальная виновница катастрофы всей цивилизации. В одном случае она своей преступной изменой губит дело мудрого «короля Артура», в другом – уводит с пути общественного служения героического «короля Арагорна». Два Алексея, два отмеченных Богом человека оказываются бессильны предотвратить самоубийство мечущейся в поисках самой себя женщины, или, если смотреть на все происходящее как на символ, предотвратить гибель своей страны и падение своего народа.

Шахназаров дает нам надежду на «воскрешение героя» – он ведь возглавил оборону города и в финале он не показан убитым. Райт-Стоппард также дают понять, что завет любви, переданный Карениным детям Анны, еще станет фундаментом новой России. Возможно, мистическая правда всей этой истории и в самом деле расположена где-то здесь, между двух Алексеев, между двух Божьих людей, которых не смогла полюбить, сделать счастливыми, согреть теплом женской заботы истерзанная и заблудшая Россия.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/05/16/grad/
16.05.2017

В своей статье «Партийная организация и партийная литература» Ленин, как известно, произнес знаменательные слова «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества»

Долгое время в СССР эту фразу повторяли как мантру, не слишком вдумываясь в ее смысл. Между тем, сегодня настало время поразмышлять о справедливости вывода Владимира Ильича для тех, кто не разделяет его атеистического мировоззрения.

Вопрос стоит так: можно ли жить в сегодняшнем мире, активно участвовать в его делах, и при этом оставаться христианином, или верующим какой-либо другой традиционной конфессии?

Для России этот вопрос вроде бы еще не звучит актуально, поскольку у нас пока действуют какие-то формальные табу, пока не сняты определенные запреты – на однополые браки, пропаганду гомосексуализма, детскую порнографию и пр. Но в США в этом году получила определенный резонанс книга религиозного консерватора, публициста журнала The American Conservative Рода Дреера «Выбор Бенедикта», в которой он призвал подлинных христиан отказаться от борьбы за спасение на глазах гибнущего постхристианского мира и замкнуться в своих религиозных сообществах, соблюдая христианские нормы и храня запреты, от которых отказывается секулярное общество. Из книги британского философа Алсдаира Макинтайра «После добродетели» 1981 года Дреер почерпнул саму идею «выбора Бенедикта» – выбора христианского святого VI века уйти из разлагающегося социума погибшей Римской империи для изолированной жизни в сообществе единоверцев.

Св. Бенедикт Нурсийский – основатель католического монашества, которое пронесло огонь истины христианства через «темные века» Европы и фактически спасло западную цивилизацию от полного разложения. Так и следует поступить, пишет Дреер, христианам современного мира – бороться против последствий сексуальной революции невозможно и бессмысленно, постхристианский мир – ужасающая реальность, задача верующих состоит в том, чтобы оставить этот мир его собственному попечению и максимально дистанцироваться от исходящих от него ядовитых испарений.

Дреер – первоначально протестант, впоследствии обратился в католицизм, из которого в 2006 году перешел в Восточное православие – поступок, который совершили многие палеоконсерваторы. Католицизм он не принял из-за обнаруженной им силы так наз. педофильского лобби, которое попыталось замять многочисленные скандалы, связанные с сексуальными домогательствами отдельных священников к прихожанам. Надо также подчеркнуть, что из всех авторов The American Conservative Дреер наиболее критически, даже враждебно относится к президенту Дональду Трампу. Трамп для публициста – абсолютное воплощение одновременно личной моральной распущенности и политического бахвальства. Человек, который не может привести в норму – хотя бы внешне – свое собственное поведение, но при этом обещает «сделать Америку снова великой».

В общем, для автора «Выбора Бенедикта» Трамп – яркое свидетельство того, что Америка обречена, а традиционный консерватизм в этой стране пал жертвой лживых соблазнов

Дреер не скупится на самые алармистские высказывания относительно последствий сексуальной революции. С его точки зрения, победа ЛГБТ-сообщества и легализация однополых браков – это уже даже не открытие ящика Пандоры, а первое знакомство с содержимым этого ящика. Как можно судить по его нынешней публицистике – а он буквально ежедневно выпускает статьи и блоги на сайте The American Conservative – следующим шагом в сторону точки Омега истории западной цивилизации станет полное принятие идеи «открытого брака» в обществе.

11 мая этого года в The New York Times Magazine вышло в свет обстоятельное журналистское расследование постоянного автора этого издания Сюзанны Доминус «Не есть ли открытый брак более счастливый брак?» Автор доказывает, что в целом так оно и есть – более счастливый, особенно в том случае, когда много партнеров появляется у женщины: в этом случае ревность подстегивает сексуальный аппетит мужчины, и половая жизнь партнеров нормализуется. В общем, все это, конечно, старо как мир, новое здесь только то, что обсуждается это все не на порносайте и не в клубе фанатов Тинто Брасса, а в ведущем либеральном журнале Америке со ссылкой на научные авторитеты нашего времени.

Дреер отреагировал на это резко критической статьей «Перверсия как прогресс», еще раз призвав верующих читателей покинуть разлагающийся мир с его «счастливыми браками», однако, не все его коллеги с этим советом согласились: некоторые даже указали на пока неутешительную для сторонников «открытого брака» статистику – большая часть пар пока не собираются «открыться», чтобы вновь испытать порочную радость. Между тем, в данном случае статистика, думаю, не показатель, поскольку понятно, что секулярное общество будет двигаться именно в этом – указанном и Доминус, и Дреером – направлении, если только какие-нибудь катаклизмы не приостановят это движение.

Действительно, христианство – религия по существу не слишком требовательная, она разрешает верующим в непостные дни вкушать свинину и пить вино, она не налагает на мирян слишком жестких бытовых норм

По существу, единственная строго табуируемая сторона жизни в христианстве связана с сексуальностью. Секс допустим только в браке и желательно в целях рождения детей. Все отклонения от этой нормы так или иначе вызывают подозрение. Для современного мира это звучит удручающе. Есть, собственно, два типа отношения к христианству – либо это, как сказал некогда Честертон, «благая весть о первородном грехе», либо это вместе с другими авраамистическими религиями аппарат подавления чего-то важного и нужного, что есть в сексуальной жизни и что, видимо, невозможно в традиционном браке и малофункционально для продолжения рода.

По существу, все религии налагают табу на женский промискуитет, все табуируют однополый секс, но именно христианство указывает на то, что человек обязан не только внешне, но и внутренне освободиться от влечения к тому, что запрещено традицией. Конечно, сделать это в условиях раскрепощения всех и всяческих инстинктов – в коммерческих, в первую очередь целях, оказывается весьма трудно. Можно понять Дреера, который не видит для христианина никакого выхода и рекомендует изоляцию в замкнутом сообществе единомышленников.

Однако в таком призыве заключено противоречие. Получается, что «выбор Бенедикта» в контексте книги самого Дреера – это некая самодостаточная метафора, не требующая реализации в жизни

Ведь Дреер пишет не наставление к монашеской жизни, он не требует от своих читателей реального ухода в поселения сектантов, где будут не доступны телевидение и Интернет. Очевидно, что он сам читает Интернет и даже те газеты и журналы, где пишут о «свободной и чистой любви». «Выбор Бенедикта» – это всего-навсего самоотчуждение человека от дел социума, отказ от установки на победу в этом социуме. Это, скорее, героический пессимизм в духе Макса Вебера – мир умирает, так будем же мужественными свидетелями его последних дней, не разделяя надежд на чудесное его спасение. Позиция в каком-то смысле эстетически очень привлекательная, но вызывающая вопросы как раз морального толка.

Во-первых, относится ли всё сказанное Дреером лишь к Западу или то же самое актуально и для других цивилизаций? Насколько неуязвимыми перед угрозой «сексуального освобождения» останутся Россия, Китай, исламский мир? Из разных ответов на эти вопросы следуют разные варианты действий, во всяком случае отличных от того выбора, к которому призывает Дреер. Другое дело, что эти действия сами по себе могут быть не приемлемы для него как для гражданина США и человека западной культуры – но тогда речь идет о некотором другом выборе, который было бы интересно обсудить: можно ли сохранять лояльность своей цивилизации, если ты видишь, как она скатывается в преисподнюю. Я бы лично ответил на этот вопрос так: если лояльность все-таки сохраняется, значит, о «выборе Бенедикта» говорить рано.

Мы еще пребываем в этом мире и несем за него политическую ответственность, то есть мы отвечаем за свободу своей страны от, пускай, и более моральных и менее развращенных чужеземцев

Во-вторых, позиция Дреера в социальном отношении – это религиозное либертарианство. Мы не боремся за доминирование нашего вероисповедания в публичной сфере, мы добиваемся лишь нашей корпоративной независимости от прессинга секулярного государства. Увы, мне кажется эта позиция ошибочна именно в стратегическом плане. Юридический прессинг государства по отношению к религиозным корпорациям в любом случае будет существовать, и, надо сказать, этот прессинг сам по себе не плох и не хорош. Религиозные корпорации бывают разные, и общество не всегда может отнестись к их внутренним правилам толерантно. Провести грань между справедливой и несправедливой нетерпимостью очень сложно, если вообще возможно: в одном сообществе, допустим, регулярно избивают женщин как заведомых грешниц, а в другом – не разрешают им вступать во внебрачную связь, угрожая разводом и изгнанием из сообщества. В одном случае и Дреер, наверное, согласится, что государству следует вмешаться и дать по рукам изуверам, но ведь рано или поздно оставленное христианами на произвол «первородного греха» государство сочтет изуверством и второй образ действий. Найдет ли Дреер в этой ситуации достаточно юристов, кто сможет доказать обратное?

В общем, мне кажется, что религиозное либертарианство – это иллюзорный выход из постмодернистского социума

Увы, для христиан есть сегодня два варианта – либо действительно уходить в монастырь, уже без всякой метафоры, либо продолжать бороться за спасение своего общества, сохраняя по возможности то, что еще осталось в этом обществе от традиции. Ленин все-таки был прав, жить в обществе и быть от него свободным невозможно. Можно его пытаться улучшить или, если не улучшить, то сохранить все лучшее в нем, как активисты Архнадзора пытаются спасти старые особняки, прекрасно понимая, конечно, что древний вид Москвы безнадежно утрачен.

Проблема ещё и вот в чем – будет ли моральная катастрофа секулярной цивилизации походить на нашествие готов или гуннов, в самом ли деле секуляризация в своих финальных аккордах будет означать опустошение и распад? В действительности, мы ведь этого не знаем – нет никакой гарантии, что грядущий мир будет ужасен в прямом смысле этого слова, что те, кому там придется существовать, станут испытывать печаль и дискомфорт. Мы имеем в массовой культуре столько примеров обратного, что старые консервативные страхи постепенно покидают человечество. В конце концов, как мы помним, в Матрице жить было гораздо приятнее, чем в «пустыне реального». Секулярное человечество не так уж слепо сегодня, скорее, часто бывают близоруки те, кто продолжает видеть в будущем только ужасы. Секулярное человечество идет навстречу какому-то мерцающему вдалеке свету, христиане знают, что это совсем не тот Свет, что во Тьме Светит, но если христиане оставят этот мир, кто тогда укажет людям на это?

«Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить её вон на попрание людям. Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф. 5:13-16).

В этом знаменитом фрагменте из Евангелия от Матфея – лучший ответ на книгу американского религиозного консерватора и на его призыв к отступлению с еще пока не окончательно сданных позиций.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/06/02/dark/
02.06.2017

Первые сезоны “Твин Пикс” предрекли времена, когда зло стало приличным занятием, а в новом сезоне утверждается, что дальше будет только хуже

Поклонники сериала «Твин Пикс» из раза в раз задают один и тот же вопрос, на который прекрасно знают ответ: «Кто убил Лору Палмер?» Однако здесь нет никакой загадки – в конце, кажется, первого сезона мы знаем, кто убил Лору: ее убил ее собственный отец, адвокат Лиланд Палмер.

Проблема в том, что мы до сих пор не знаем – почему он ее убил? Но фанаты этот вопрос себе не задают. Ответ только один – в него вселился демон Боб. Однако все видевшие приквел картины, вышедший на экраны в 1993 году под названием «Твин Пикс. Огонь, иди со мной», и сумевшие познакомиться с удаленными из неё кадрами, выпущенными режиссером Дэвидом Линчем несколько лет назад отдельным выпуском на Blue Ray, могли бы убедиться в том, что Боб-Лиланд в общем не собирается убивать Лору, появляясь в момент оргии в домике у железной дороги. Делает он это только потому, что персонаж, преследующий Боба, – однорукий Жерар, в которого вселился демон Майк, подбрасывает Лоре изумрудное кольцо с символическим изображением совы. До этого Купер во сне предупреждал Лору не брать кольцо, но она все-таки его взяла и только после этого была убита Бобом.

Так что, как говорится, спустя двадцать пять лет после всех этих трагических событий мы знаем имя убийцы, но не знаем мотив убийства

Все бы это было совсем загадочно, если бы не одно обстоятельство, которое чуть-чуть приоткрывает завесу тайны: из приквела и удаленных из него сцен мы можем без труда понять, почему Лиланд чуть ранее расправился с Терезой Бэнкс. Очень показательно, что в истории с этим убийством Линчу удается обойтись почти без мистики. Просто Тереза была убита из-за того, что шантажировала Лиланда – она поняла, что он не случайно отказался от организованного ею приятного вечера с двумя молодыми проститутками, и вскоре выяснила – одной из них была его дочь Лора. Лиланд явно боялся разоблачения и убрал Терезу: казалось бы, все просто, никаких тайн.

Однако с этого момента тайны и начинаются, потому что все атрибуты мистического антуража – то самое изумрудное кольцо, таинственная старуха и ее зловещий внук, отсыхающая рука с этим кольцом и, наконец, голубая роза – уже присутствуют в истории с этим более чем тривиальным убийством.

В свое время, еще до просмотра начала третьего сезона «Твин Пикс», вышедшего на экраны 21 мая этого года, я уже сделал для себя вывод, что мистика в сериале – это метафора чего-то очень жизненного и простого, что, тем не менее, сложно передать просто в реалистических образах, что требует именно сюрреалистического поворота

Собственно, на этом приеме – мистика как метафора – были построены такие фильмы Линча, как «Шоссе в никуда» и «Малхолланд драйв», и я полагал, что и «Твин Пикс» также повествует не о мистике как таковой, а об особом повороте в восприятии человеком своего бессознательного, особом отношении к бессознательному

Очевидно, что Боб, находящийся внутри Лиланда Палмера, – это все те его тайные страсти, влечения, комплексы, которые он не может позволить себе обнажить перед собственной семьей, да и перед всем благочестивым народом такого в общем патриархального городка, как Твин Пикс. Сделаю предположение, что он и сам толком не понимает еще, чего он хочет, к чему влечет его «темный Эрос». Отсюда и то сумасшествие, в которое он впадает, отсюда агрессия и, наконец, убийство.

Еще при первом просмотре «Твин Пикс» меня удивил тот момент, что Боба-Лиланда Куперу помогает выявить и обезвредить, так сказать, руководство Черного вигвама, с которым агент ФБР вступает в «магическую сделку». В приквеле отчасти объясняется, чем Боб не угодил Черному Вигваму: его главный обитатель карлик говорит Бобу: «Ты украл у меня гармонбоцию», то есть некое кушание, получаемое за счет «печали и боли». Если перевести с мистического языка на бытовой, то можно сделать вывод: карлик недоволен тем, что Боб по личным мотивам убил Терезу, поставив под удар деятельность какого-то преступного синдиката по предоставлению сексуальных услуг, а потом начал заметать следы.

Тогда получается, что «голубая роза» – это отнюдь не признак мистики, это не X-files, как думают фанаты; это именно свидетельство того, что в деле замешан этот самый синдикат, вероятно, связанный с проституцией, наркоманией и еще Бог знает чем

У меня была гипотеза, что синдикат этот не столько предоставляет человеку какие-то конкретные услуги, сколько позволяет ему понять, какие услуги ему нужны, то есть как бы открывают невротику его Тень, находит его центр удовольствий. В том-то и дело, что 25 лет назад, на заре Интернет-эры, это занятие еще могло бы приносить доход, «гармонбоцию» на языке «Твин Пикса». Сегодня, 25 лет спустя, за такое никто бы не отдал и цента – проблема решается систематическим просмотром соответствующих ресурсов и сама процедура доступна любому подростку.

Как и очень многое в области фэнтэзи и научной фантастики середины прошлого века, первый «Твин Пикс» был предсказанием наступления новой эры в истории человечества – эры раскодированного бессознательного, эры легкого доступа в обиталище теней Черного Вигвама, эры банальности тьмы. Как и многое другое в литературе и кинематографе, «Твин Пикс» возвещал о наступлении этой эры почти с эсхатологической тревогой – удерживающие барьеры между человеком и его Тенью скоро окажутся сняты, Боб окончательно вырвется на свободу, и тогда Вигвам спокойно переселится в каждый дом, в каждую квартиру, где существует выход во Всемирную Сеть-Паутину. Сериал оставлял открытым вопрос, что в этом случае произойдет с человечеством – деградирует ли оно до состояния Лиланда Палмера, или совершит некий антропологический скачок в своем развитии, или с ним не произойдет ничего особенно интересного. Вот третий сезон «Твин Пикс», думаю, и представляет собой художественный ответ на этот интригующий вопрос. Прежде чем поглядеть на уже вышедшие серии сезона именно с этой точки зрения, посмотрим, что думали об этой новой эпохе мыслители и фантасты прошлых лет.

Не пытаясь осуществить некий всеохватный обзор различных мнений, остановимся на двух, самых авторитетных: одно было выражено польским фантастом Станиславом Лемом, но наиболее, пожалуй, ярко – братьями Стругацкими, прежде всего, в их повести 1964 года «Хищные вещи века». Смысл этого ответа в том, что, когда человек будущего – по- видимому, очень отдаленного – с помощью легких наркотиков достигнет центра своего удовольствия, то есть поймет, какие бессознательные желания для него необоримы, человечество вступит в полосу страшного кризиса, деградации, едва ли совместимой не только с творческой работой, но и самой жизнью. Единственный выход – это некая гипотетическая теория коммунистического воспитания, которая позволит отделить в человеке духовное от животного, развить первое и подавить второе.

Тот же алармистский пафос ощутим и в первом «Твин Пиксе», что делает этот сериал отчетливо консервативным художественных высказыванием, хотя и без всяких рецептов спасения обреченного на виртуальное просвещение западного человечества

Между тем, довольно давно в западном мире существовал и совсем иной взгляд на набор всех этих тем и проблем – наиболее радикальная версия принадлежит британскому оккультисту Алистеру Кроули, основателю некоего движения «телемитов» с его основным девизом «Все позволено». Идея Кроули состояла в том, что, когда человек откажется от всех возможных религиозных и нравственных табу по отношению к принципу удовольствия, он эволюционным путем выйдет на какой-то иной ментальный уровень, станет ницшеанским сверхчеловеком. Эта идея имела много адептов, кто-то излагал ее в более научной и менее вызывающей форме, но смысл оставался тем же самым – используя метафоры Линча, настоящему телемиту нужно всеми силами стремиться в Черный Вигвам; только тот, кто туда попадет, обретет силу и могущество. Кстати, Кроули полагал, что психологическая эволюция человека зашифрована в картах Таро, и сейчас мы находимся на каком-то определенном этапе эволюции человека как вида, когда надо совершить рывок вверх, а с этой целью познать и реализовать все свои тайные желания. Все это было очень популярно в среде американской контркультуры 1960-х годов – отзвуки подобных настроений легко различимы, скажем, в кинематографе Романа Полански, в поздних трудах Тимоти Лири и многом прочем, о чем я по незнанию писать не рискую. Собственно, Лири в конце жизни сказал, что наркотики уже не нужны, виртуальная реальность, созданная компьютерами, легко заменит ЛСД.

Думаю, когда создатели «Твин Пикс» – Линч и Марк Фрост – обещали вернуться через 25 лет, они рассчитывали увидеть новую реальность – либо сверхлюдей, обещанных Кроули и его адептами, либо падших деградантов, предсказанных Лемом

Но, конечно, знали они и о менее экстравагантных прогнозах терапевтического свойства – ничего страшного и ничего особо величественного не случится, люди останутся людьми, немного зависящими от виртуального мира, но с другой стороны лишенными неврозов, обусловленных как незнанием своей «темной стороны Луны», так и страхом перед ее случайным обнажением. Линчевский Боб ведь это символ сразу всего самого ужасного – и садизма, и мазохизма, и влечения к инцесту, и еще чего-то столь же омерзительного. В будущем мире «банальности тьмы» никому не придется так мучиться – все будут находиться в той нише, в какой им уготовано пребывать.

Пока в третьем сезоне мы видим подкрепленную сюром картину именно этого нишевого раскола общества. Разумеется, есть и деграданты – мы видим мать Лоры, одинокую Сару, которая, уставившись в телевизор, смотрит, как хищник перегрызает горло своей жертве. Может быть, если бы она раньше понимала, что ее так заводит, ее бы не посещали видения из Черного Вигвама. Старик-психолог, по-видимому, уже никому не нужный в своей прежней профессии, занимается обработкой садовых лопат на своем участке. Замкнутые в семейном мире провинциалы производят впечатление какого-то вымирающего племени – Линч блестяще отыграл естественное постарение своих героев. С другой стороны, Купер, в котором сидел Боб, раздвоился на части: с одной стороны, он предстает в облике такого брутального и злого мачо, холодного убийцы, с другой – мягкого, закомплексованного человека, которым явно управляет его жена, которая даже не замечает, что перед ней не ее муж, а полупарализованный, лишенный памяти и потому пассивно подчиняющийся ее командам гость из Вигвама.

Конечно, тут и там рассыпаны намеки, что мир после «революции сознания», произведенной Интернетом, еще не трансформировался окончательно, что мы имеем дело только с первичной стадией соответствующей обработки человечества. Но пока мы не знаем, как Линч и Фрост докажут (если докажут) или опровергнут этот тезис. Сейчас же Купер возвращается в изменившуюся, но все-таки еще не столь радикально, реальность, где многое хорошо узнаваемо – и семейное счастье, и тайные утехи, и бандитские разборки, и, главное, хороший вкусный кофе. Всё пока то же самое – не так еще много недолюдей, но пока не особо видно и сверхлюдей. Либо алармисты и сверх-оптимисты, часто сходящиеся в констатациях, но противоположные в оценках, ошибались… либо не надо спешить.

Впереди еще много лет развития и, главное, впереди еще 14 серий. Если мы что-то поймем по ходу их течения, мы снова выйдем на связь

Пока же нужно сказать вот что. В последнее время те, кого мы часто называем либералами, стали много говорить о столкновении развития и архаики. О том, что консервативные скрепы мешают развитию, а для развития требуется дальнейшее движение общества по пути секуляризации и пр. Я не очень понимал, о чем они толкуют, где тот Галилей, которого требует отречься от своих научных взглядов наша православная «инквизиция». Нет такого Галилея! Но что-то их реально гнетет, наших апостолов модерна и развития! Не то ли самое, что заставило Лиланда Палмера убить Лору Палмер? Не страх ли перед своим бессознательным и желание отбросить инстинктивное чувство вины за факт его существования? Но вопрос более серьезный – не входим ли мы в мир, где прежние категории «страха», «стыда» и «вины» радикально меняются, где все становится слишком прозрачным и слишком обнаженным, где все слова обретают свой приземленный психологический подтекст. Так что, тут вопрос и к консерваторам, нашим «ребятам из читальни»: как мы будем бороться с обступающей наш город тьмой, когда отступление назад уже невозможно?

В общем, будем ожидать развития событий. До окончания сезона есть еще много времени.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/06/30/prisyaga/
30.06.2017

Присягу на верность России не надо приносить с фигой в кармане

Дискуссия в обществе и Государственной Думе РФ по поводу Присяги на верность, или Клятвы верности, которую должен произнести каждый новый гражданин России, к сожалению, пока не приобрела общенационального размаха, хотя, на самом деле, она того заслуживала. И спор идет не о самых важных сюжетах, связанных с этой темой. Контраст текстов проектов, представленных депутатами Ириной Яровой и Владимиром Жириновским, выдает в качестве главного пункта расхождения – большую или меньшую степень эмоциональности, проявляемую при выражении готовности принять российское гражданство. Понятно, что, скорее всего, законодатели выберут более спокойный вариант Клятвы.

Тем не менее сравнение с американским текстом Присяги на верность (Oath of Allegiance), не путать с Клятвой верности американскому флагу (то есть с Pledge of Allegiance), которую произносят – иногда ежедневно – ученики старших классов в некоторых штатах Америки, показывает, что в российской дискуссии в стороне остаются наиболее важные вопросы, как раз наиболее дебатируемые в связи с сохранением в законе о натурализации США этого явно архаического (в плане языка) текста. Но текста, который при этом является безусловным прообразом других аналогичных Присяг на верность.

Напомню, что человек, в сознательном возрасте принимающий американское гражданство, должен вслед за секретарем суда произнести следующие слова: «Настоящим я клятвенно заверяю, что я абсолютно и полностью отрекаюсь от верности и преданности любому иностранному монарху, властителю, государству или суверенной власти, подданным или гражданином которого я являлся до этого дня; что я буду поддерживать и защищать Конституцию и законы Соединённых Штатов Америки от всех врагов, внешних и внутренних; что я буду верой и правдой служить Соединённым Штатам; что я возьму в руки оружие и буду сражаться на стороне Соединённых Штатов, когда я буду обязан сделать это по закону; что я буду нести нестроевую службу в вооружённых силах США, когда я буду обязан делать это по закону; что я буду выполнять гражданскую работу, когда я буду обязан делать это по закону; и что я произношу эту присягу открыто, без задних мыслей или намерения уклониться от её исполнения. Да поможет мне Бог». Текст Присяги был составлен еще в XVIII веке в 1795 году (не очень понимаю, откуда взялась в российской Википедии дата 1802 год, которая потом транслируется в разных Интернет-СМИ), потом он несколько раз переуточнялся и переформулировался, пока в 1929 году не приобрел настоящий вид.

Важно, что первоначально текст Присяги верности содержал не просто отречение от «от верности и преданности любому иностранному монарху, властителю, государству или суверенной власти, подданным или гражданином которого я являлся до этого дня», а конкретно отречение от лояльности королю Великобритании, то есть тому властителю, от власти которого Америка революционным путем обрела свою независимость в 1775 году. Фактически текст Присяги верности был свидетельством окончательного признания итогов американской революции. Впоследствии, разумеется, упоминание конкретно короля Великобритании было отброшено и забыто, и вместо него в тексте появились некие абстрактные «властители» и «монархи». Понятно, что прибывали люди в Америку не только из Англии и Шотландии и, соответственно, отрекаться надо было не только от короля этих стран. Трудно также не увидеть аналогии текста Присяги с отречением от Сатаны во время процесса крещения, когда нужно сказать такие слова: «Отрекаюсь от тебя Сатана и всех дел твоих» и плюнуть при этом в сторону Запада. В каком-то особом смысле произнесение Присяги на верность сродни крещению, это такое особое политическое крещение и одновременно политическая конфирмация в католическом смысле – выражение готовности стать солдатом своей новой гражданской общины в случае, если ей будет угрожать опасность.

Мне кажется очень важным тот факт, что подобного «отречения» не содержат Присяги других государств Запада – его нет, разумеется, ни в текстах Присяги Канады и Австралии – доминионов Великобритании, формально управляемых Ее Величеством, подданным которой изъявляют быть натурализующиеся канадцы и австралийцы, ни в Присяге самой Великобритании, ни в Присягах республиканских стран. Это делает американскую Присягу чем-то глубоко исключительным в западном мире. Что, кстати, и порождает критику этого документа, который ведется по трем пунктам.

Присягу требуют пересмотреть, исправить или полностью отменить сторонники идеи «двойного гражданства», противники обязательной военной службы и радикальные адепты секуляризации

Секуляристы, понятное дело, хотят выбросить из текста Присяги упоминание Бога. Противники военной службы считают, что человек может отказаться от ее несения в чрезвычайной ситуации не только по религиозным мотивам (это допускается законом), но и по мотивам мировоззренческого, морального выбора, не обусловленного определенной конфессиональной традицией. Наконец, сторонники «двойного гражданства» полагают, что противоречие между его фактическим наличием в американской жизни и формальным запретом в тексте Присяги следует разрешить в пользу жизни, а она, естественно, влечет Америку по пути глобализации. На вопрос, а что делать людям «двойного гражданства» в ситуации войны Америки с их прошлым Отечеством, некоторые эксперты дают забавный ответ – нужно просто помнить, что Америка как универсальное государство лучше защищает их права, чем власти их родной страны. Тогда все будет нормально, и никакого отречения не потребуется.

В каком-то смысле все три претензии к американской Присяге исходят из примерного одного набора идей – из кредо секулярного глобализма, согласно которому, Америка из локальной страны становится глобальной державой с утратой каких-то изначальных характеристик ее идентичности, в частности, представления о цементирующей ее общественную жизнь христианской традиции. Между тем, пока секулярный глобализм своей цели не достиг, и Присяга на верность сохраняется без изменений как своего рода некий рубежный столб, отделяющий эпоху протестантского и просветительского модерна от постхристианского постмодерна.

Странно, что в этом контексте у консервативной части российской общественности не возникает понятного соблазна переписать величественную американскую Присягу на русский манер и потребовать от нового гражданина России не просто уважения к прошлому страны и лояльности ее конституционному строю, но отречения от других властей и воинств и готовности в минуту опасности послужить своему новому Отечеству если не поле брани, то трудовым подвигом.

Но сейчас мы отнюдь не хотим призвать составителей текста к чему-то подобному. Поскольку косвенно такое отречение будет содержаться в любом тексте Присяги: лояльность конституционному строю России на сегодня – это признание справедливости того выбора, который осуществила страна 18 марта 2014 года. Наверное, того же нельзя требовать от людей, родившихся в самой России и получающих гражданства по факту своего рождения, но от новоприбывших граждан это требовать можно и, полагаю, нужно. Но только это должно быть доведено до сознания человека, принимающего российское гражданство, что он выражает фактом этого принятия согласие с цивилизационным выбором России 2014 года, согласие с самим фактом существования России как самостоятельной и независимой от Запада цивилизации.

Здесь эмоций должно быть мало, но политическая ясность должна быть полная: если ты вступаешь в политическое сообщество России, становишься членом российского полиса, ты идешь под санкции, ты становишься гражданином страны, которая, как и США 250 лет назад, представляет собой не просто революционное государство, но революционную цивилизацию. Ты соглашаешься на лояльность Конституции, которая для властей большей части государств мира, представляет собой преступную Конституцию, потому что юридически оформляет неправомерный, с точки зрения принципов секулярного глобализма, акт – присоединение Крыма. Ты как бы выбираешь приоритет закона революции над законами и принципами международного порядка, притом что в самой нашей Конституции говорится об обратном.

Так что, в принципе, при принятии российского гражданства и в самом деле можно ограничиться выражением лояльности Конституции и языковыми нормами, только сопроводив эту декларацию разъяснениями, какие выводы следуют для каждого натурализующегося гражданина из верности российской Конституции и русской языковой традиции. Вот самое неприятное будет заключаться в выхолащивании из ритуала произнесения Присяги верности элемента политического вызова по отношению ко всему остальному миру, аналогичному тому, который до сих пор сохраняется в ритуале произнесения Присяги американской.

Плохо, если российская Присяга будет просто таким обязательством не вести на территории России террористическую деятельность, что, безусловно, важно, но явно недостаточно для страны в ее нынешнем положении

Как можно заострить текст Присяги? Ну, допустим, ввести в него такие заимствованные из американского аналога слова: «я буду поддерживать и защищать Конституцию и законы Российской Федерации от всех врагов, внешних и внутренних; что я буду верой и правдой служить России». Собственно и все. Без дальнейшей конкретизации, но с указанием представителя миграционного ведомства, что речь идет о Конституции и законах РФ на момент 2017 года, то есть включая все, что было внесено в национальное законодательство революционным – 2014 – годом.

Допускаю, что в этом случае текст Присяги перестанет быть консенсусным документом, но, думаю, он и не должен быть таковым: он должен обеспечить не ложный консенсус, а закрепить итоги победы прокрымского большинства над антикрымским меньшинством, точно так же, как американская Присяга в первой версии закрепила окончательную победу американских патриотов над британскими лоялистами и утвердила превосходство проекта суверенной республики над проектом зависимого доминиона. Думаю, что консенсуса искать не надо. Прошло время обнимать, настало время уклоняться от объятий.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/07/18/zauberberg/
18.07.2017

Томас Манн еще в начале прошлого века понял, что единственная альтернатива крайностям Запада лежит на востоке

Сегодня многие феномены культуры предстают совершенно в новом свете. Романами и новеллами Томаса Манна зачитывалась советская интеллигенция, однако в те годы многое в этих произведениях оставалось просто непонятным. И нас сегодня будет интересовать возможное место этого писателя в нашем нынешнем главном споре – в споре тех, кто защищает самостоятельное бытие русской цивилизации, и тех, кто разными устами поет песню о «возвращении в Европу», настаивая на отказе от постылого суверенитета. Спор сейчас идет именно об этом: стоит или не стоит сохранять свое цивилизационное первородство или же следует променять его на «чечевичную похлебку» западных инвестиций. И у меня нет, кстати, ясного ощущения, что голоса защитников «цивилизационной особости» звучат сегодня намного громче ее противников.

И, конечно, в момент, когда этот спор становится всё напряженнее и драматичнее, и дело, кажется, идет к его развязке, возможно, не окончательной, в этот момент каждый интеллигент просто обязан перечитать, наверное, самый лучший роман Томаса Манна – «Волшебная гора», чтобы понять, что взвешивается сегодня на весах истории.

Томас Манн в нулевые годы, кажется, выпал из обязательного культурного тезауруса московского интеллигента, а когда-то это имя было своего рода паролем подлинной интеллектуальности и духовности

На вопрос о любимом зарубежном писателе – тогда еще задавались такие вопросы – было принято отвечать этим именем, и этот ответ засчитывался как правильный. Другие варианты: Гессе, Пруст – тоже котировались, но самый верный ответ был Томас Манн. Любопытно, что в этом ответе не было прямого политического подтекста – Манн никогда не проходил по разряду «антикоммуниста», – но было желание продемонстрировать причастность к тому смутно разлитому в общественных средах мироощущению, которое я в своей книге о «Перестройке-2» назвал «культурным поколением».

«Культурное поколение» – поколение «аполитичных», поколение интеллектуалов эпохи застоя, для кого было равным образом неприемлемо как идеологическое сотрудничество с коммунистическим режимом, так и открытое противостояние ему на поле политики. И борьба с режимом, и сопротивление режиму – всё это равным образом отвергалось, во всем этом виделось нечто чуждое духу. Интеллигент должен был уйти в мир Касталии, в царство духовных смыслов, эстетических образов – оставив политику тем, кто неспособен к чему-то большему.

В этом был, безусловно, элемент фронды по отношению к власти, потому что власть была формально тоталитарной и требовала исповедования идеологии, имевшей самое непосредственное отношение к политике. Но была и доля конформизма, в силу отказа от открытого вызова власти, в том числе и в сфере идеологии. В эту парадигму прекрасно ложился второй любимый немецкий классик того времени – Герман Гессе с его «Игрой в бисер», из которой интеллигент того времени мог усвоить и презрение к гегельянству и марксизму, и частичное признание правоты последнего: да, в мире экономики и политики властвуют корыстные интересы, но в царство духа этим мирским страстям путь заказан.

С Томасом Манном все было сложнее. Его главное публицистическое произведение – «Размышления аполитичного», которое было издано на русском только в позапрошлом году, но о котором просвещенные люди безусловно знали и в то время, – жесткий памфлет против культа демократии и западной цивилизации

Это своего рода апология авторитарному кайзеровскому режиму, допускавшему, тем не менее, подлинную духовную свободу, и вместе с тем обличение политизированных западных демократий, преимущественно французской, с прямыми выпадами против масонства, по мнению писателя, сознательно натравившего на Германию всю Европу.

Безусловно, все знали, что Томас Манн уже в 1920-е годы резко сменил свою политическую риторику, стал убежденным защитником новой немецкой республики, а впоследствии вступил в идейную борьбу с фашизмом. Но, тем не менее, был в истории его жизни и этот неприятный эпизод, и на него нельзя было не обращать внимания.

Политические метания писателя кануна Мировой войны отразились в «Волшебной горе». В советские годы этот роман, вышедший в прекрасном переводе Веры Станевич и Валентины Куреллы, советские интеллигенты, безусловно, любили и ставили выше других книг великого писателя, но, прямо скажем, никто не мог постичь его особый драматизм. Просто время было другое, и в то время никому не приходило в голову, что СССР может не просто проиграть холодную войну, но стать пассивным объектом «педагогического воспитания» Запада.

Сегодня о возможности и необходимости очередного витка «педагогического воспитания» открыто рассуждают все либеральные витии – от Явлинского до Иноземцева, и поэтому сегодня мы все немного пребываем в тени «Волшебной горы», о чем догадываются лишь знатоки мировой литературы

Напомню лишь основные факты, касающиеся этого романа. Он был начат Томасом Манном в 1912 году после краткого пребывания в туберкулезном диспансере в швейцарском Давосе, где лечилась его супруга. Манн решил написать небольшую новеллу о людях, отделенных от всего мира и погруженных в царство болезни и смерти, где, тем не менее, им удается весело и безмятежно проводить время. Однако по ходу создания этого произведения роман стал расширяться, и метафора «Волшебной горы» стала обрастать новыми смыслами – в том числе и политическими, хотя в романе множество смыслов и подтекстов и к политике он не сводится.

Главный герой романа – молодой инженер Ганс Касторп – приезжает в давосский санаторий на три недели с целью навестить своего двоюродного брата Йоахима. Там он обнаруживает у себя легкую форму той же болезни и задерживается в санатории на целых семь лет. В течение этого времени он видит вокруг себя множество безнадежно больных людей, некоторые из которых чахнут и гибнут на его глазах, увлекается загадочной и роковой русской красавицей; наконец, проходит процесс «педагогического воспитания» у двух странных наставников – либерала-масона Лодовико Сеттембрини и иезуита Лео Нафты. Но по ходу действия этого чрезвычайно массивного романа молодому герою открывается и нечто большее – представление не только о его собственной роли в последующей жизни, но и о роли Германии, будущее которой Касторп олицетворяет.

Очень важно для понимания этого произведения то обстоятельство, что Манн писал его как бы в два захода. После 1914 года и начала мировой войны он на время оставляет художественное творчество и обращается к публицистике, пишет в том числе «Размышления аполитичного», но еще раньше – поразительное эссе о прусском короле Фридрихе Великом (об этом тексте – он называется «Фридрих и большая коалиция» – позже нужно будет обязательно сказать несколько слов). К «Волшебной горе» Манн возвращается вновь уже после поражения Германии, то есть в 1920-е годы, причем уже в тот момент, когда его политические настроения радикальным образом меняются, что довольно легко почувствовать в двух последних главах «Волшебной горы». Роман выходит в свет в 1924 году и обретает оглушительный успех во всей Европе.

И вот одна из загадок «Волшебной горы» – это наличие заметного разрыва его художественной ткани между, условно, первой и второй его частями, который автору не удалось залатать и скрыть от читателя

И хорошо, что не удалось, исчезла бы вся полифония этого произведения. Роман писали как будто бы два человека: один, еще верящий в бытие особой немецкой цивилизации (отличной от западно-европейской), и другой, уже знающий о ее трагическом фиаско и, главное, уже принимающий это фиаско как благотворную неизбежность. Переводя на наш сегодняшний политический язык, можно сказать так: первую часть романа писал человек, примерно с убеждениями Дугина, вторую – человек, вынужденный принять политическое мировоззрение Явлинского. Тем не менее, важно, что это все же один и тот же человек, который великолепно понимает и дает понять читателю, в силу каких причин он совершил такое идеологическое превращение.

При постижении этой трансформации главный фокус должен быть сделан на фигуре Сеттембрини. Либерал, гуманист, масон – вдохновенный апологет гуманизма, постоянно предостерегающий Касторпа против всех соблазнов и опасностей, связанных с пребыванием на «Волшебной горе», – в первой части романа он предстает фигурой нелепой, глупой и даже презренной. Все тайны бытия, с которыми немецкий юноша вынужден столкнуться в столь странной для него обстановке, выглядят для наследника итальянских карбонариев реакционными и соблазнительными – и мысли о болезни реакционны, и романтическая влюбленность в русскую красавицу реакционна – русские вообще дикий варварский народ, и от них следует держаться подальше. Вообще, следует думать только о прогрессе и господстве разума, а все загадки бытия оставить обскурантам-романтикам, от влияния которых хорошо бы очистить трезвую немецкую голову.

Но если бы все глупости Сеттембрини ограничивались только этим! Рассуждения итальянского масона – прекрасный образец хорошо знакомой нам по отечественным примерам «либеральной шигалевщины»: мы – за мир, но при этом дорога к всеобщему миру лежит через уничтожение силовым путем некоторых неприятных держав, мы – за равенство, но при этом вся власть должна принадлежать небольшому кружку избранных посвященных, мы – за равноправие рас, но некоторые варварские нации – «киргизско-славянская», в частности – угрожают благополучию нашей просвещенной цивилизации. В общем, перед нами такое законченное воплощение всего либерально-гуманистического лицемерия, и неудивительно, что герой в первой части романа решительно отвергает наставления самозваного педагога и смело идет на сближение с русской красавицей, то есть с той самой «душой Востока», что вечно соблазняет немецкую душу. Сеттембрини же ставит Касторпа перед «цивилизационным выбором»: ваша нация еще не совсем погибла для прогресса, вы, немцы, изобрели печатный станок и много чего другого столь же полезного, но если вы броситесь в объятия «загадочной русской души», то дело плохо.

В лице Сеттембрини мы видим перед собой собирательный образ эдакого «литератора цивилизации», такого Майкла Макфола своего времени, который недвусмысленно дает понять молодому немцу: или его страна присоединится к «прогрессивному человечеству», над которым будет вечно играть Девятая симфония Бетховена, или же рано или поздно она будет сметена мировым масонством

Но во второй части акценты заметно меняются, и это заметно усложняет идеологическое прочтение романа. То есть Сеттембрини по- прежнему играет на своей «шарманке» прогресса и человечности (Касторп так и называет его – «шарманщиком»), по-прежнему проповедует войну ради мира и тайную иерархию ради всеобщего равенства, но, любопытным образом, отношение писателя (и его alter ego – главного героя) к этому персонажу становится заметно мягче. Сеттембрини со всем его пафосом, со всеми его противоречиями как будто реабилитируется перед читателем. Дело в том, что у него объявляется прямой идеологический антипод – обратившийся в католицизм еврей Лео Нафта, противник всех тех ценностей, от имени которых вещает Сеттембрини. Нафта – не просто католик, он член общества Иисуса, и как иезуит он презирает свободу индивида, частную собственность, его право на личное счастье и удовольствие. Его пленяют дисциплина, порядок, он выступает за строгое подчинение человека интересам и требованиям государства, ордена, церкви. Между тем, понимая, что в современном мире всем этим средневековым добродетелям противостоит капитализм и демократия, Нафта с симпатией относится к пролетарско-большевистским экспериментам, особенно в области национализации собственности. В тоталитаризме коммунистического толка иезуит, однако, видит не наследие масонского прогрессизма, но Новое Средневековье, которое должно положить конец буржуазно-гуманистической эпохе.

Нафта открывает глаза Касторпу на то, с кем он имеет дело в лице Сеттембрини: он рассказывает ему об истории масонства, о том, что оно в настоящее время духовно выродилось и утратило память о самых важных своих ритуалах, об античных и египетских мистериях, с их вакханалиями и эротикой. У коллег и единомышленников Сеттембрини осталась в идейном арсенале одна постылая политика, всё самое интересное – мировое масонство с годами утратило. Это всё немаловажно, потому что конечным выводом романа, как я его понял, является представление, что миссия Германии состоит в том, чтобы вернуть духовно опустошенной масонской цивилизации то, что она утратила, – то есть жизненную энергию, вернуть ей дух музыки, вернуть вакханалию и эротику. Но, тем не менее, в споре Сеттембрини и Нафты Касторп довольно внятно встает на сторону первого: все-таки лучше прогресс, чем реакция, лучше культ здоровья, чем культ святой болезни, лучше свет разума, чем мрак средневековых предрассудков.

Получается так: если совсем порвать с линией Сеттембрини, окажешься в плену варварской консервативной революции, придется благословлять войну, пытки, страдания, деспотизм

В таком случае, делают вывод герой и его автор, из двух зол следует выбрать то, что представляет Сеттембрини, гуманистическое масонство правильнее, чем консервативная революция со всем ее большевистско-иезуитским пафосом. Сеттембрини теперь уже не столько плох, сколько недостаточен, поскольку Манн, отрекаясь от германской цивилизационной особости, не может расстаться ни со своей любовью к антилибералу Ницше, ни со своими никогда, кстати, его не оставлявшими симпатиями к России и «русской душе».

Между первой и второй частями романа, между двумя приступами к его написанию простирается история сопротивления Германии Антанте. В этой борьбе Манн того времени усматривал желание западно-европейского сообщества сокрушить и уничтожить неприятную ему «альтернативную цивилизацию», цивилизацию Второго модерна – кайзеровскую Германию, наследницу Пруссии Фридриха II. Эссе о великом прусском короле, монархе, отважившемся сразиться со всем мировым сообществом и заслужившем всеобщую ненависть в расслабленной куртуазной Европе XVIII века, читается сегодня, как рассказ о современной, ни для кого не удобной в мире России. Позволю себе пространную цитату из этого великого публицистического произведения: Европа «упорствует, она насмешничает, она бранится, она отказывает новому явлению в какой бы то ни было политической, культурной, но главное – моральной оправданности, она не может упиться злобствованиями и враждебностью к этому незваному гостю, она пророчит ему скорый и неизбежный уход со сцены, а уж коли такое пророчество не сбудется, в достаточно сжатые сроки, то древняя, из рода в род сидящая на своих землях семья государств сможет похоронить и забыть все прочие споры о первенстве и столкновении интересов, даже самые насущные и ожесточенные, только чтобы объединиться в надежде обложить со всех сторон и задавить выскочку…». Это сказано писателем о Пруссии Фридриха II с намеком на Германию Вильгельма II, но насколько же это всё применимо к России и всему, что о ней пишут и говорят те же самые европейские витии и их местные подпевалы типа Лилии Шевцовой: «Вас не должно существовать, вас скоро, уже совсем скоро не будет, мы сделаем всё, чтобы вас не было».

В итоге, великой Германии действительно не стало, то, что возродилось в 1933 году, явилось чудовищной и злобной карикатурой на проект Бисмарка и немецких кайзеров – за государство такого толка Томас Манн не отправил бы сражаться своего Ганса Касторпа

Но то, что рухнуло и рухнуло окончательно в 1918 году, – это предприятие тоже не было лишено своих недостатков, к которым автор «Размышлений аполитичного» оказался слишком снисходителен. И, увы, эта самая снисходительность и стала причиной его последующего отступничества. Великий писатель слишком не любил демократию. «Второй Рейх» нравился писателю именно тем, что он освобождал его от тирании демократической политики, тем, что оставлял его в мире культуры, в котором он только и мог чувствовать себя комфортно. Ну что же, оказалось, что и ненавистная писателю буржуазно-демократическая цивилизация – при всей своей демократии – готова оставить ему Ницше, Гете и даже музыку Вагнера. Ну, а вакханалии с эротикой – их по большому счету тоже никто не запрещал.

«Размышления аполитичного» были, кстати, вполне благосклонно встречены, в том числе и в той самой Франции, что с такой ожесточенностью поминалась на страницах этой книги. И действительно, именно победившая Франция в 1920–1930-е годы открывает для себя философию Ницше, как и творчество Достоевского – интеллектуальные романы самого Манна находят в этой стране самое радушное признание. «Аполитичным» нет нужды ломать копья ради якобы игнорируемой Западом высокой немецкой культуры, равно как и русским любителям Вл. Соловьева и Достоевского нет никакой необходимости воевать с глупыми культуртрегерами от либерализма, призывающими сдать русскую классику в утиль. Ради любви к Ницше «аполитичный» Манн предает своего неудобного и неуживчивого героя – Фридриха, который создавал, конечно, не великую культуру, но великую державу. Той же принципиальной «аполитичностью» объясняется и острая реакция Манна на Шпенглера, жесткого антипода «культурного поколения» в его немецко-бюргерском воплощении.

Манн называл «Волшебную гору» романом о воспитании, правильнее было бы назвать его романом о соблазне – соблазне «цивилизационного отречения»

Но ведь история, казалось бы, оправдала «отречение» великого писателя: возрождение Рейха в 1933 году произошло в столь безумной форме, что любая ностальгия по великой державе Гогенцоллернов выглядела смешно. Какой там «второй Модерн», какая «альтернативная цивилизация» – исторический выбор невелик: либо та или иная форма Нового Средневековья, либо «шигалевщина» либерально-гуманистической Европы. Либо отцы-иезуиты, либо братья «вольные каменщики». Манн с совершенно открытыми глазами выбирает второе, надеясь только, что в Европе Сеттембрини ему оставят Ницше, Гете и Вагнера. Ну, а почему действительно их не оставить?

До появления современной России с ее нынешней цивилизационной раздвоенностью – в правильности выбора Томаса Манна глупо было сомневаться. Не потому, что Сеттембрини был так уж симпатичен, но никакой здоровой альтернативы ему не просматривалось. Ибо Нафта – это не альтернатива, это болезненная тень своего соперника. Это персонаж, косвенно подтверждающий безальтернативность своего визави. Но Манн ясно понял, еще в первой части романа, что если какая-либо альтернатива и возникнет, то связана она будет только с Россией, от влечения к которой, напомню, Сеттембрини так и не удалось отвратить своего воспитанника.

Поразительно, что сегодня в русской литературе не появляется ничего, равного по уму и силе «Волшебной горе», – да и споры наши в тысячу раз более плоски и примитивны, чем дебаты основных персонажей романа. Хотя эти персонажи живут рядом с нами: вот целый ряд респектабельных мужей и дам, рассуждая о свободе и несвободе, мире и всеобщем счастье, незаметно переходят к оправданию захватнических войн, «гуманитарных бомбардировок», а то и заказных убийств. Вот их оппоненты в справедливой ненависти против либерального лицемерия начинают проклинать «свободу», «равенство», «братство», а также «здоровье» и «богатство», и вместо этого воспевать «сословные привилегии», свирепую «тиранию», «вражду», «болезнь» и «нищету». Вот – мечущиеся между теми и другими несчастные русские Гансы Касторпы. И вот – открывшийся нам историей реальный шанс найти разрешение старого спора, выйдя из столкновения двух Западов, фактически – двух демонов, борющихся за душу цивилизационного неофита.

Трудно сказать, чем кончится эта история, но хотелось бы верить, что у русской «Волшебной горы» будет иной исход. Но об этом пока рано говорить, ибо это произведение, роман-воспитание о русском Гансе Касторпе, еще не написан.

Фото: Балет «Волшебная гора» в Дортмундском театре