...Л. Н. Толстой пишет письмо редактору по поводу изменений, внесённых в его повесть «Детство».
В «Детстве» и двух последующих частях трило́гии — «Óтрочестве» и «Юности» — Толстой показал характерный портрет ребёнка и молодого человека своего времени , растущего в дворянской семье. Маленький герой повести Нико́ленька любит мать и близких. Дружит. Влюбляется. Постепенно взрослеет и определяет свой взгляд на мир.
Из «Детства»:
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было её лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом всё как будто веселело. Если бы в тяжёлые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе.
Важную роль в жизни мальчика сыграла крепостная няня Наталья Сáвишна. В юности суровый помещик, дед Николеньки, не позволил ей выйти замуж. Лишённая семьи, она весь запас своей любви перенесла на детей и внуков барина.
Из «Детства»:
С тех пор как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, её любовь и ласки; но теперь только умею ценить их, — тогда же мне и в голову не приходило, какое редкое, чудесное создание была эта старушка. Она не только никогда не говорила, но и не думала, кажется, о себе: вся жизнь её была любовь и самопожертвование. Я так привык к её бескорыстной, нежной любви к нам, что и не воображал, чтобы это могло быть иначе, нисколько не был благодарен ей и никогда не задавал себе вопросов: а что, счастлива ли она? довольна ли?
В письме редактору журнала «Современник» Толстой выражал своё возмущение тем, что из его повести вычеркнули столь важный рассказ о судьбе няни, а также изменили название, после чего повесть потеряла обобщающий смысл.
Из письма Толстого редактору:
Не упоминая о мелочных изменениях, замечу два, которые в особенности неприятно поразили меня. Это — выпуск [исключение из текста] истории любви Натальи Савишны, обрисовывавшей в некоторой степени быт старого времени и её характер и придававшей человечность её личности, и перемена заглавия. — Заглавие: Детство и несколько слов предисловия объясняли мысль сочинения, заглавие же История Моего Детства, напротив, противоречит ей. Кому какое дело до истории моего детства?
«Патриотизм в наше время есть жестокое предание уже пережитого периода времени»
http://www.chaskor.ru/article/patrio..._vremeni_41283
Лев Толстой о патриотизме и войне
Это фрагменты из статьи «Христианство и патриотизм», которую Толстой написал в 1893-94 гг., но из-за цензуры не смог опубликовать. Впервые в России эта статья в числе других запрещенных статей Толстого появилась лишь в 1906 г. в издании Н.Е. Фельтена, за что тот был привлечен к судебной ответственности.
Предполагается, что чувство патриотизма есть, во-первых, — чувство, всегда свойственное всем людям, а, во-вторых, — такое высокое нравственное чувство, что, при отсутствии его, должно быть возбуждаемо в тех, которые не имеют его. Но ведь ни то, ни другое несправедливо. Я прожил полвека среди русского народа и в большой массе настоящего русского народа в продолжение всего этого времени ни разу не видал и не слышал проявления или выражения этого чувства патриотизма, если не считать тех заученных на солдатской службе или повторяемых из книг патриотических фраз самыми легкомысленными и испорченными людьми народа. Я никогда не слыхал от народа выражений чувств патриотизма, но, напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражения совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма. То же самое я наблюдал и в рабочем народе других государств, и то же подтверждали мне не раз образованные французы, немцы и англичане о своем рабочем народе.
***
Человеку из народа всегда совершенно все равно, где проведут какую границу и кому будет принадлежать Константинополь, будет или не будет Саксония или Брауншвейг членом Германского союза, и будет ли Англии принадлежать Австралия или земля Матебело, и даже какому правительству ему придется платить подать и в чье войско отдавать своих сынов; но ему всегда очень важно знать, сколько ему придется платить податей, долго ли служить в военной службе, долго ли платить за землю и много ли получать за работу — все вопросы совершенно независимые от общих государственных, политических интересов.
***
Если патриотические чувства так свойственны народам, то оставили бы их свободно проявляться, а не возбуждали бы их всеми возможными и постоянными и исключительными искусственными средствами.
***
То, что называется патриотизмом в наше время, есть только, с одной стороны, известное настроение, постоянно производимое и поддерживаемое в народах школой, религией, подкупной прессой в нужном для правительства направлении, с другой — временное, производимое впечатление низших по нравственному и умственному даже уровню людей народа, которое выдается потом за постоянное выражение воли всего народа.
***
Чувство это есть, в самом точном определении своем, не что иное, как предпочтение своего государства или народа всякому другому государству и народу, чувство, вполне выражаемое немецкой патриотической песней: «Deutchland, Deutchland uber alles» ( Германия, Германия выше всех), в которую стоит только вместо Deutchland вставить Russland, Frankreich, Italien или N.N., т.е. какое-либо другое государство, и будет самая ясная формула высокого чувства патриотизма.
Очень может быть, что чувство это очень желательно и полезно для правительств и для цельности государства, но нельзя не видеть, что чувство это вовсе не высокое, а, напротив, очень глупое и очень безнравственное; глупое потому, что если каждое государство будет считать себя лучше всех других, то очевидно, что все они будут не правы, и безнравственно потому, что оно неизбежно влечет всякого человека, испытывающего его, к тому, чтобы приобрести выгоды для своего государства и народа в ущерб другим государствам и народам, — влечение прямо противоположное основному, признаваемому всеми нравственному закону: не делать другому и другим, чего бы мы не хотели, чтоб нам делали.
Патриотизм мог быть добродетелью в древнем мире, когда он требовал от человека служения наивысшему — доступному человеку того времени — идеалу отечества. Но как же может быть патриотизм добродетелью в наше время, когда он требует от людей прямо противоположного тому, что составляет идеал нашей религии и нравственности, не признания равенства и братства всех людей, а признания одного государства и народности преобладающими над всеми остальными. Но мало того, что чувство это в наше время уже не только не есть добродетель, но несомненный порок; чувства этого, т.е. патриотизма в истинном его смысле, в наше время не может быть, потому что нет для него ни материальных, ни нравственных оснований.
***
Патриотизм в наше время есть жестокое предание уже пережитого периода времени, которое держится только по инерции и потому, что правительства и правящие классы, чувствуя, что с этим патриотизмом связана не только их власть, но и существование, старательно и хитростью и насилием возбуждают и поддерживают его в народах. Патриотизм в наше время подобен лесам, когда-то бывшим необходимыми для постройки стен здания, которые, несмотря на то, что они одни мешают теперь пользованию зданием, все-таки не снимаются, потому что существование их выгодно для некоторых.
Между христианскими народами уже давно нет и не может быть никаких причин раздора. Невозможно даже представить себе, как и зачем мирно и вместе работающие на границах и в столицах русские и немецкие рабочие станут ссориться между собой. И тем менее можно вообразить себе вражду между каким-нибудь казанским крестьянином, поставляющим хлеб немцу, и немцем, доставляющим ему косы и машины, то же самое между французскими, немецкими и итальянскими рабочими. О ссоре же между учеными, художниками, писателями разных национальностей, живущими одними общими независимыми от национальности и государственности интересами, даже смешно говорить.
***
Правительства уверяют народы, что они находятся в опасности от нападения других народов и от внутренних врагов и что единственное средство спасения от этой опасности состоит в рабском повиновении народов правительствам. Так это с полной очевидностью видно во время революций и диктатур и так это происходит всегда и везде, где есть власть. Всякое правительство объясняет свое существование и оправдывает все свои насилия тем, что если бы его не било, то было бы хуже. Уверив народы, что они в опасности, правительства подчиняют себе их. Когда же народы подчинятся правительствам, правительства эти заставляют народы нападать на другие народы. И, таким образом, для народов подтверждаются уверения правительств об опасности от нападения со стороны других народов.
Из: Лев Толстой. Христианство и патриотизм. 1893-94.
18 февраля 1865 года в «Русском вестнике» началась публикация романа «Война и мир»
Лев Толстой решился опубликовать в журнале «Русский вестник» отрывок из будущего романа. Отрывок назывался «1805 год» — около десяти авторских листов, вышедших в первых двух номерах журнала за 1865 год. Редактор Михаил Катков согласился выплатить графу Толстому высокий гонорар — 300 рублей за лист.
При работе над романом писатель штудировал труды историков Александра Михайловского-Данилевского, Модеста Богдановича, Михаила Щербинина, свидетельства участников Наполеоновских войн — таких, как Фёдор Глинка, Денис Давыдов, Филипп де Сегюр. Первая публикация будущей эпопеи переносила читателей на шестьдесят лет назад. В те времена, когда жили и действовали победители Наполеона. Это путешествие во времени показалось публике увлекательным: у романа с первых публикаций складывалась счастливая судьба.
Естественная для любого мужчины страсть оказалась для «зеркала русской революции» непосильным бременем, с которым он всю жизнь боролся. Сенсационные подробности этой эпохальной баталии читатель сможет узнать из новой книги, в которую вошли выдержки из писем и дневников писателя, воспоминания его друзей и близких.
С разрешения издательства «ЗАХАРОВ» мы публикуем фрагменты из новой книги.
Он плакал в публичном доме
«...Жажда семейной жизни и чувственное влечение к женщине - вот два основных настроения, держащих в своей власти молодого Толстого. ...Первой ступенью к раскрытию этой новой стороны жизни было для Толстого его изменившееся отношение к горничной: «Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал, только когда мне было 13 или 14 лет, но мне не хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет - время самое безалаберное для мальчика (отрочество), - не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою».
...Когда Толстой писал «Воскресение», ...Софья Андреевна резко напала на него за главу, в которой он описывал обольщение Катюши.
- Ты уже старик, - говорила она, - как тебе не стыдно писать такие гадости.
...Когда она ушла, он, обращаясь к бывшей при этом М. А. Шмидт, едва сдерживая рыдания, подступившие ему к горлу, сказал:
- Вот она нападает на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!
Женщин не иметь!
...Перед отъездом из Казани перед 19-летним юношей уже встает вопрос об изменении направления всей его жизни.
В таком настроении он... уезжает в Ясную Поляну... вырабатывает «правило»: «Смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них».
Вся жизнь молодого Толстого проходит в выработке строгих правил поведения, в стихийном уклонении от них и упорной борьбе с личными недостатками.
«Вчерашний день прошел довольно хорошо, исполнил почти все; недоволен одним только: не могу преодолеть сладострастия, тем более, что страсть эта слилась у меня с привычкою».
«Каждый день моцион. Сообразно закону религии, женщин не иметь».
...«Приходила за паспортом Марья... Поэтому отмечу сладострастие». «После обеда и весь вечер шлялся и имел сладострастные вожделения». «Мучает меня сладострастие, не столько сладострастие, сколько сила привычки».
О любви
...С Зинаидой Модестовной Молоствовой Лев Николаевич познакомился еще студентом в Казани... Ей было 21 - 22 года, и она была почти невестой другого человека. Несмотря на это, она все мазурки танцевала со Львом Николаевичем и явно интересовалась им.
«...Я ни слова не сказал ей о любви, но я так уверен, что она знает мои чувства...»
...Кавказ оставил в Толстом самые дорогие воспоминания... Однако... ...продолжается ...все та же борьба человека с низшими страстями...
«Сладострастие сильно начинает разыгрываться - надо быть осторожным». «...О, срам! Ходил стучаться под окна К. К счастью моему, она меня не пустила». «Ходил стучаться к К., но, к моему счастью, мне помешал прохожий». «Я чувствовал себя нынче лучше, но морально слаб, и похоть сильная» (1852 год).
«Мне необходимо иметь женщину. Сладострастие не дает мне минуты покоя». «Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие годы своей жизни».
...«Это насильственное воздержание, мне кажется, не дает мне покоя и мешает занятиям...» (1853 г.).
«Два раза имел Кас. Дурно. Я очень опустился». «Ходил к К., хорошо, что она не пустила»...
...В Петербурге в 1855 году Лев Николаевич встречается с Александрой Алексеевной Дьяковой, сестрой своего друга. Еще в юности он был увлечен ею... Уже три года, как Александра Алексеевна замужем за А. В. Оболенским, но при встрече чувство вновь захватывает Толстого.
«...Я не ожидал ее видеть, поэтому чувство, которое она возбудила во мне, было ужасно сильно...
...Потом она нечаянно проводила меня до дверей. Положительно, со времен Сонечки (Софья Павловна Колошина. Детская любовь Л. Н. Толстого) у меня не было такого сильного чувства».
...Толстой не забыл Оболенскую. И позднее новые встречи опять волновали его. 6 ноября 1857 года Толстой отметил в дневнике: «А. прелесть. Положительно женщина, более всех других прельщающая меня. Говорил с ней о женитьбе. Зачем я не сказал ей все». «А. держит меня на ниточке, и я благодарен ей за то. Однако по вечерам я страстно влюблен в нее и возвращаюсь домой полон чем-то, счастьем или грустью, - не знаю».
Попытка брака
28 мая 1856 года Лев Николаевич выезжает в Ясную Поляну. В деревне он возобновляет знакомство с семьей Арсеньевых... Лев Николаевич ставит перед собой неотложную задачу - женитьбу - и объектом выбирает Валерию Арсеньеву.
«25 июля. В первый раз застал ее без платьев. Она в десять раз лучше, главное, естественна...
30 июля. В. совсем в неглиже. Не понравилась очень.
31 июля. В., кажется, просто глупа.
10 августа. Мы с В. говорили о женитьбе, она не глупа и необыкновенно добра».
...В течение месяцев, когда Толстой почти ежедневно виделся с Арсеньевой... он записывал: «Ездил со сладострастными целями верхом, - безуспешно». «Наткнулся на хорошенькую бабу и сконфузился».
...Из Севастополя Толстой вернулся полный чувственных вожделений. «Это уже не темперамент, а привычка разврата», - записал он по приезде. «Похоть ужасная, доходящая до физической болезни». «Шлялся по саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто мне так не мешает работать.
После неудачной попытки жениться Толстой отдается светским увлечениям. «Тютчева, Свербеева, Щербатова, Чичерина, Олсуфьева, Ребиндер - я во всех был влюблен», - записывает Лев Николаевич... К этому списку следует прибавить... и сестер Львовых.
С княгиней Екатериной Львовой Толстой знакомится в Дрездене. «Она мне очень нравится, - записывает он в дневнике, - и, кажется, я дурак, что не попробую жениться на ней»... «Был у Львовых, и как вспомню этот визит - вою. Я решился было, что это последняя попытка женитьбы, но и то ребячество».
...В дневнике мы встречаем еще новые имена, например, имя княжны Екатерины Трубецкой... ...На Екатерине Федоровне Тютчевой (дочери поэта) внимание Толстого задерживается на несколько месяцев.
«7 января. Тютчева вздор!
8 января. Нет, не вздор. Потихоньку, но захватывает меня серьезно и всего...
26 января. Шел с готовой любовью к Тютчевой. Холодна, мелка, аристократична. Вздор!»
«К. Тютчева была бы хорошая, ежели бы не скверная пыль и какая-то сухость и неаппетитность в уме и чувстве...»
Бежать поздно
...Льву Николаевичу уже 34 года, а Софье Андреевне Берс только 18 лет. Он некрасив, «безобразен», она - «прелестна во всех отношениях». Разница в возрасте мучает его, и минутами он думает, что личное счастье ему недоступно...
...После объяснения с Софьей Андреевной Лев Николаевич настаивал, чтобы свадьба была через неделю... и свадьба была назначена на 23 сентября. ...В последнюю минуту хотел он бежать, но было поздно.
...Перед свадьбой Софья Андреевна ознакомилась с дневником будущего мужа. В нем он добросовестно записывал свои интимные переживания.
Из ее дневника: «...Все его (мужа) прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним. ...Он целует меня, а я думаю: «Не в первый раз ему увлекаться». Я тоже увлекалась, но воображением, а он - женщинами, живыми, хорошенькими...»
Помимо призраков прошлого, омрачавших жизнь Софьи Андреевны, ее сильно мучило чувство ревности... ко всем женщинам и к своей любимой младшей сестре.
...В последние годы холостой жизни Толстой имел длительную связь с яснополянской замужней крестьянкой Аксиньей и, кажется, имел от нее сына...
Из дневника: «Видел мельком Аксинью. Очень хороша. ...Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь».
...Спустя полгода: «Ее не видал. Но вчера... мне даже страшно становится, как она мне близка». «Ее нигде нет - искал. Уже не чувство оленя, а мужа к жене»...
Перед женитьбой эта связь была прервана навсегда...
Спустя несколько месяцев после свадьбы эта женщина вместе с другой крестьянкой была прислана в барский дом мыть полы. Софье Андреевне ее показали. Мучительная ревность поднялась в жене Льва Николаевича...
16 декабря 1862 года есть такая запись в дневнике С. А.: «Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности. Влюблен, как никогда. И просто баба, толстая, белая - ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар - легко. Я просто как сумасшедшая»...
...Семейные отношения писателя складывались непросто. ...Толстой вышел за пределы пола, в жене хотел он видеть только человека.
Но... в глубокой старости судьба снова разбудила в нем чувства мужа к жене, отношения мужчины к женщине. ...Лев Николаевич, 70-летний старик, временами стал испытывать от присутствия жены сильное, радостное волнение».
«Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, ошибаться...»
http://izvestia.ru/news/674133
30 марта 2017, 09:00
30 марта 1847 года Лев Толстой начал вести дневники, которые к концу жизни назвал своим главным литературным наследием
Фото: РИА НОВОСТИ/О. Игнатович
«Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собою» — так начинается первая дневниковая запись, которую 30 марта (17 марта по старому стилю) 1847 года сделал будущий великий писатель и публицист, а тогда 19-летний студент юридического факультета Императорского Казанского университета Лев Николаевич Толстой.
В своей первой записи молодой Толстой размышляет в основном о пользе уединения. «Легче написать 10 томов философии, чем приложить одно какое-нибудь начало к практике», — завершает он свои рассуждения, возможно, первым из своих дневниковых афоризмов.
Составив в той, первой, тетради целый блок правил, в которые в том числе входило конспектирование всех прочитанных книг и важных событий, Лев Толстой продолжил вести дневники до конца жизни и сам считал их самым ценным из всего написанного. Излюбленными дневниковыми темами писателя станут религия, семья, нравственное воспитание и любовь.
«Известия» выбрали несколько ярких цитат из его дневников разных лет.
О жизни
«Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, ошибаться, начинать и бросать... и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость».
«Наши добрые качества больше вредят нам в жизни, чем дурные».
«Ничто так не ослабляет силы человека, как надежда в чем-либо, кроме своего усилия, найти спасение и благо».
«Каждый хочет изменить человечество, но никто не задумывается о том, как изменить себя».
«Дело жизни не в том, чтобы быть великим, богатым, славным, а в том, чтобы соблюсти душу».
О счастье
«Есть два рода счастья: счастье людей добродетельных и счастие людей тщеславных. Первое происходит от добродетели, второе от судьбы».
«Счастье охотнее заходит в дом, где всегда царит хорошее настроение».
«Счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь».
«Несчастие делает добродетельным — добродетель делает счастливым — счастье делает порочным».
О себе
«Когда я искал удовольствия, оно бежало от меня, а я впадал в тяжелое положение скуки — состояние, из которого можно перейти ко всему — хорошему и дурному; и скорее к последнему. Теперь, когда я только стараюсь избегать скуки, я во всем нахожу удовольствие».
«Странно, что мне приходится молчать с живущими вокруг меня людьми и говорить только с теми далекими по времени и месту, которые будут слышать меня».
«Тайна в том, что я всякую минуту другой и всё тот же. То, что я всё тот же, делает мое сознание; то, что я всякую минуту другой, делает пространство и время».
О знаниях
«Дело не в том, чтобы знать много, а в том, чтобы знать из всего того, что можно знать, самое нужное».
«Знания — орудие, а не цель».
О деле
«Для общего дела наверное лучше делать каждому, что ему велено, а не то, что ему кажется хорошим».
«То, что предположил себе делать, не откладывай под предлогом рассеянности или развлечения; но тотчас, хотя наружно, принимайся за дело. Мысли придут».
«Лучше попробовать и испортить (вещь, которую можно переделать), чем ничего не делать».
«Старайся исполнить свой долг, и ты тотчас узнаешь, чего ты стоишь».
О мечтах
«В мечте есть сторона, которая лучше действительности; в действительности есть сторона лучше мечты. Полное счастье было бы соединение того и другого».
«Не знаю, как мечтают другие, сколько я ни слыхал и ни читал, то совсем не так, как я <...> Другие говорят, что горы, казалось, говорили то-то, а листочки то-то, а деревья звали туда-то. Как может прийти такая мысль? Надо стараться, чтобы вбить в голову такую нелепицу».
О народах
«Жизнь всех народов везде одна и та же. Более жестокие, бесчеловечные, гулящие люди кормятся насилием, войною, более мягкие, кроткие, трудолюбивые — предпочитают терпеть. История есть история этих насилий и борьбы с ними».
«Если русский народ — нецивилизованные варвары, то у нас есть будущность. Западные же народы — цивилизованные варвары, и им уже нечего ждать».
«Западные народы бросили земледелие и все хотят властвовать. Над собой нельзя, вот они и ищут колоний и рынков».
О семье и отношениях
«Есть такие минуты, когда мужчина говорит женщине больше того, что ей следует знать о нем. Он сказал — и забыл, а она помнит».
«Существует странное, укоренившееся заблуждение о том, что стряпня, шитье, стирка, нянчанье составляют исключительно женское дело, что делать это мужчине — даже стыдно. А между тем обидно обратное: стыдно мужчине, часто незанятому, проводить время за пустяками или ничего не делать в то время, как усталая, часто слабая, беременная женщина через силу стряпает, стирает или нянчит больного ребенка».
«Если сколько голов — столько умов, то сколько сердец — столько родов любви».
О старости
«Старость — самая большая неожиданность в жизни».
«В глубокой старости идет самая драгоценная, нужная жизнь и для себя, и для других. Ценность жизни обратно пропорциональна в квадратах расстояния от смерти».
Последний дневник
16 августа 1910 года (29 августа по старому стилю) — менее чем за два месяца до смерти — Лев Николаевич начнет свою последнюю дневниковую тетрадь, озаглавив ее «Дневник для самого себя».
«Всё то же, еще хуже. Только бы не согрешить. И не иметь зла. Теперь нету», — записал в нем Лев Толстой через два месяца, 16 октября 1910 года.
7 ноября 1910 года Лев Толстой скончался в селе Астапово Рязанской губернии. После него осталось около 4,7 тыс. страниц дневниковых записей, составившие 13 из 22 томов полного собрания сочинений писателя.
Последний раз редактировалось Евгения Приемская; 31.03.2017 в 09:18.
https://postnauka.ru/video/73038 Политолог о поиске смысла жизни Львом Толстым, Нагорной проповеди и «непротивленческом» анархизме
6 марта 2017
https://youtu.be/AEoadMsVg8c
С чего все началось? Лев Толстой писал, что у него было две заветные юношеские мечты: создать большую семью и стать классиком мировой литературы наравне с Шекспиром и Данте. Он старательно выбрал себе жену, Софью Берс, которая родила ему тринадцать детей, обосновался в Ясной поляне и в течение пятнадцати лет подряд написал два своих бессмертных шедевра. И вот, достигнув вершины творчества, литературной славы и семейного счастья, он понял, что все это ему было не нужно. И любимая охота, и литература, и дети, и дом — все стало ему безразличным. Разочарование привело Толстого на грань самоубийства. «И вот тогда я, счастливый человек, — писал он в «Исповеди», — вынес из своей комнаты, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами».
Лев Толстой говорил, что его религиозный кризис произошел не вдруг, но все равно случившееся с ним в 1877–1878 годах останется для нас загадкой. Очевидно, что это был глубокий кризис сознания, когда состояние души становится несовместимо с объективной реальностью. Все, что было естественным вчера, перестало казаться естественным. И жизнь в той конкретной системе координат, с семьей, романами, с этим обществом, этой цивилизацией, стала невыносимой, мучительной — все потеряло смысл.
И теперь, преодолев искушение покончить с собой, Толстой обратился к поискам истинного смысла жизни. Он читает мудрецов древности — не помогает, общается с простыми неграмотными людьми — их простые истины тоже не могут удовлетворить графа. Тогда Толстой пошел в церковь. До этого он называл себя атеистом, теперь же он постился, молился и соблюдал жития. Но первый же опыт причастия вызывал в нем отторжение. Требование священника подтвердить веру в то, что вино и хлеб есть кровь и тело Христа, было для Толстого невыполнимо. Упрямый ум Толстого противился всяческой религиозной мистике, что дальше будет присутствовать в его творчестве.
Вторым моментом, оттолкнувшим Толстого от церкви, стало требование молиться за власть предержащих и воинство: «О богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея, Господу помолимся». Толстой не только не находил этого требования в Евангелии, но видел в нем нечто противное духу христианства. И третьим, чего не мог принять Толстой в официальной церкви, была нетерпимость ко всем христианским деноминациям и иным верам. И в церкви Толстой не нашел того, что могло бы составить смысл его жизни.
В этот период, как пишут исследователи, Толстой совершенно переменился: он, идеализировавший семейную жизнь, стал вдруг порицать ее и клеймить; высмеивать науку; как Жозеф Прудон, стал называть собственность кражей, а главное — провозгласил пороком литературу. Дошло до того, что он просил жену, исправно ведущую его литературные дела, скупить и сжечь все его повести и романы. Он решил, что если и будет писать художественные произведения впредь, то это будут поучительные рассказы для простых людей. Он, конечно, «срывался» и писал шедевры, но до конца жизни высмеивал и третировал непрагматичное искусство.
Итак, пытаясь воцерковиться, Толстой увидел несимпатичную для интеллектуала сторону религиозной обрядовости. Кроме этого, он почувствовал противоречия и неясности самого христианского вероучения. Толстой понимал, что без веры жить нельзя. Но что делать, если вера не может удовлетворить? Ее нужно открыть заново — с этой мысли начинается история нового религиозного направления под названием «толстовство». С этого начинается и история его «непротивленческого» анархизма. Темы христианства и политики у Толстого неразрывно связаны, а его политический идеал является следствием его богоискания.
Толстой много написал текстов, критикуя христианское богословие и предлагая свою трактовку, но самым значительным произведением по теме является трактат «В чем моя вера?», написанный в 1884 году. Толстой пишет, что любимым местом в Евангелии для него всегда была Нагорная проповедь. Но «высокие слова о подставлении щеки, отдаче рубахи и любви к врагам» оставались неясны, хоть он и читал различные святоотеческие толкования и много по этому поводу думал.
Но вот однажды, говорит Толстой, я взглянул на этот текст другими глазами, без толкований, и суть Христовых слов открылась ясной как день. Ключом ко всему Евангелию стало место из V главы Матфея, стих 38–39: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу». Открытие Толстого, которое изменило всю его жизнь и структурировало мировидение, состояло в том, что фраза «не противьтесь злу» — это отнюдь не метафора, не фигура речи, не намек и не шифр, а простое прямолинейное наставление. Мы неправильно понимаем слова о непротивлении, говорит Толстой, как восхваление страданий и лишений — Христос не требует от нас ни того ни другого. Если вы хотите считать себя учеником Христа, то вы не должны противиться злу. В то же время нас всех с детства учат, что закон Христа божественен, но его ни в коем случае исполнять нельзя. Нас учат уважать те учреждения, которые «насилием обеспечивают мою безопасность от злого»: государство, полицию, армию. Одним словом, все, что нас окружает, резюмирует Толстой, — спокойствие, безопасность наша и семьи, наша собственность ― все построено на законе, отвергнутом Христом, на законе «зуб за зуб».
Внимательно читая Евангелие, Толстой делает еще одно открытие, оно связано с известным изречением Христа: «Не судите, и не будете судимы». С самого детства мы слышим эту фразу. И воспринимается она как запрет на словесное осуждение людей: не надо сплетничать, говорить гадости про людей за их спиной. Но никому и в голову не приходит, что Христос в этих словах мог говорить про суды всех уровней: не судите людей судами, ведь суды воздают злом за зло. И если нельзя противиться злу на личном уровне, то логично, что нельзя и на уровне институтов.
Чтобы лучше понять Толстого, здесь нужно сделать небольшое лирическое отступление и поговорить об исторических судьбах христианства. Легализация христианства Константином в середине IV века, в логике Толстого, отнюдь не стала «триумфом» Нагорной проповеди Христа. Наоборот, выражаясь словами Платона, с того момента идея начала «пленяться материей», обмирщаться. И это обмирщение, приспособление к действительности мы увидим уже в патристической литературе, начиная с посланий апостола Павла. Очень скоро в Византии возникает принцип «симфонии» власти и церкви, на европейском Западе — доктрина «двух мечей» и ряд других концепций, в которых слова Христа начнут толковаться в государственническом ключе.
Сравните фразу Христа: «Отдавайте Богу Богово, а кесарю кесарево» с фразой его интерпретатора апостола Павла: «Нет власти не от Бога». Кажется, обе фразы, так или иначе, касаются власти, но есть ли между ним связь? В первой фразе ― «Отдавайте Богу Богово, а кесарю кесарево» ― подчеркивается автономность жизни социальной и религиозной, во второй ― «Нет власти не от Бога» — обожествляется власть. Вот, оказывается, как надо было понимать Христа. Отношение церкви и государства — один из самых сложных вопросов христианского вероучения (я говорю умышленно упрощенно, даже вульгаризирую, но только для того, чтобы передать пафос Толстого). Он чувствовал эти противоречия и хотел их обнажить, вывести на чистую воду. Итак, казалось бы, такая религия, как религия ранних христиан, вообще плохо совместима с государством. Однако с IV века было сделано открытие, что христианство ― это не есть истина, от которой «сгорит мир», а истина, которая может быть полезна государю. А где государственные интересы, там войны и казни, и их нужно оправдывать.
Показателен случай самых первых времен христианства на Руси. «Повесть временных лет» хранит красноречивый сюжет, связанный со святым Владимиром. Окрестив Русь, «Владимир стал жить в страхе Божьем, и сильно увеличились разбои». Греческие епископы спросили его: «Почему не казнишь разбойников?» Владимир ответил: «Боюсь греха», подразумевая, что Христос призывает прощать и любить врагов. Такой нормальный ответ неофита. Мол, когда я был грязным грешником, я казнил, но теперь я христианин, я читал Евангелие. Запрещено. Греческие епископы на это ответили: «Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе казнить разбойников, но расследовав». Расследовав! То есть просто убить нельзя, а расследовав — можно. Звучит разумно, но при чем здесь христианство? Так в столкновении с реальностью идея начинает деформироваться, а скоро и обретать вид своей противоположности.
Но пока разговор касался больше отношения церкви и государства, но ведь вера обращена к душе человеческой. Толстой продолжает: «Мы верим в Нагорную проповедь лишь в том только смысле, что это есть недостижимый идеал, к которому должно стремиться человечество». Кто-то выполнял заповеди буквально? Сказано: «Возлюби ближнего» ― кто возлюбил? «Обрати другую щеку» ― кто обратил? «Просящему у тебя дай» ― кто-то дал? Никто даже не попробовал за последние две тысячи лет, кроме святых, «отцов-пустынников и жен непорочных». И в этом главная беда.
По мнению Толстого, в Нагорной проповеди Христос дал не только этические заповеди, как жить, чтобы спастись, но и социальную программу — как жить, чтобы преодолеть социальное зло: войны, насилие, неравенство. По его мнению, учение Христа имеет очень простой практический смысл. Соблюдая пять простых заповедей, очищенных Толстым от всяческой «мистики», мы сможем добиться мира во всем мире. Эти заповеди ― «не гневайся», «не прелюбодействуй», «не присягай», «не противься злу», «не делай различия между своим и чужим народом». Если мы один раз не воспротивимся злу, не дадим сдачи, цепочка зла прервется, и постепенно зло сойдет на нет. А если не будем делать различия между своим и чужим народом, у людей не останется моральных оправданий войны.
Вопрос: почему же эта программа, которую принес нам сын Бога или великий мудрец, осталась непонятой, непрочитанной, нереализованной? Проблема, по Толстому, состоит даже не в том, что архитекторы нашей социальной реальности ― люди жадные, властолюбивые и порочные, близкие к государству ― пытаются аттестовать эту действительность как единственно возможную, но в том, что множество простых людей подобная ситуация устраивает, потому что легализует их маленькую жадность, маленькое властолюбие и маленькие пороки, признавая нормой. И все сосредоточенно молчат, как в сказке про голого короля. Толстому хотелось кричать, что король голый, и он это делал.
Работа «В чем моя вера?» является наиболее последовательной попыткой рационалистического объяснения христианства. Евангелие из религиозного откровения становится оптимальной программой жизнеустройства. Многие исследователи считают эту рационализацию христианства слабым местом учения Толстого и противоречием толстовского мировоззрения в целом. Человек, который признавал спонтанную жизнь превыше всего, выступал против теоретического познания действительности, пропустил христианство через узкое горлышко рационализма, предельно его упростив.
Но из этих социально ориентированных пяти заповедей вырастает политический идеал Толстого, его «непротивленческий» анархизм, который в отношении к государству обозначает то, что в XX веке получит название «великий отказ», то есть тотальное неприятие системы: отказ служить в армии, голосовать, вступать в законные браки, отказ связываться с любыми государственными институтами как антихристианскими и склонными к насилию. Сегодня такое поведение называется «гражданское неповиновение».
Но бороться с государством не было основной целью Толстого. Он даже не признавал себя анархистом, Толстой хотел изменить наше сознание. По его мнению, людям свойственно жить с «широко закрытыми глазами», возводить стены добропорядочного самообмана между собой и самыми простыми нравственными императивами, смотреть и не видеть. Толстой хотел открыть нам глаза. Автор
кандидат политических наук, доцент кафедры истории социально-политических учений факультета политологии МГУ имени М.В. Ломоносова
Ясная Поляна: здесь родился, жил и творил Лев Толстой
10 июня 2017, 08:00
Русские победы, Культура
1 http://rusplt.ru/wins/yasnaya-polyana-zdes-29730.html
Лев Толстой в Ясной Поляне (1908). Оригинальная цветная фотография работы С.М. Прокудина-Горского
10 июня 1921 года был основан Государственный музей-усадьба Льва Толстого «Ясная Поляна»
Русская планета
«Без своей Ясной Поляны я трудно могу представить себе Россию и мое отношение к ней», - писал Лев Николаевич в произведении «Лето в деревне».
У писателя была возможность жить в одной из столиц или уехать в Европу, но им он предпочел родную усадьбу. Европа и европейский образ жизни пришелся ему не по нраву, а Москва вызывала у него глубокое неприятие:
«Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию. И пируют».
На малой родине писатель прожил более полувека. Здесь он написал свои главные произведения «Войну и мир» и «Анну Каренину».
Имение, вернее тогда часть старинного села с красивым названием Ясная Поляна, впервые оно упоминается в документах 1652 года, прадед писателя Сергея Волконский приобрел у потомков первого владельца села – засечного воеводы Григория Карцева.
Обустройством усадьбы занимался сын Сергея Волконского Николай, он разбил сады и парки, устроил пруды и оранжерею, возвел большой каменный дом, на некоторое время ставший центром архитектурного ансамбля, формировать который продолжил уже сам Лев Николаевич.
Писатель переехал в Ясную Поляну после выхода в отставку, с семьей он поселился в одном из флигелей. Сегодня в этом здании располагается Дом-музей Толстого.
Читайте в рубрике «Культура» Пушкин, вставай! Или Планета Талантов«Русская Планета» подвела итоги поэтического конкурса, приуроченного к 218-летию со дня рождения Александра Сергеевича Пушкин, вставай! Или Планета Талантов
Взгляды Льва Николаевича на вопросы общественных отношений нашли отражение в его деятельности в усадьбе. Он открыл для крестьянских детей школу, в которой часто сам проводил занятия. Свои педагогические идеи и практический опыт школы он изложил в ряде статей, опубликованных в издаваемом им журнале «Ясная Поляна».
Кроме педагогических занятий Лев Толстой вместе с молодой женой, которая была его деятельной помощницей во всех делах, занимался садоводством – увеличил площадь дедовского яблоневого сада в четыре раза, разведением лошадей, и основным делом своей жизни – литературными трудами.
В конце жизни Лев Николаевич хоть и покинул родной дом, отправившись в странствие по свету, но все же упокоился в нем навсегда, согласно завещанию он был похоронен в своем имении – в лесу Старом Заказе.
После смерти мужа Софья Андреевна стала хранительницей его наследия, вместе с детьми она старалась сохранить усадьбу в том виде, какой она была при жизни Льва Николаевича.
Большую помощь в решение этого вопроса оказало государство – решением ВЦИК от 10 июня 1921 года усадьба была объявлена музеем.
Первыми директорами музея были дети писателя Александра Львовна и Сергей Львович. Прерванные в советское время традиции старинной русской дворянской усадьбы, вновь вернул к жизни праправнук великого писателя – Владимир Толстой. Сегодня должность директора музея занимает его супруга Екатерина Толстая.
http://www.chaskor.ru/article/odni_k...vzglyady_42053
Почему Толстой терпеть не мог Шекспира
Знаете ли вы, что Лев Толстой на дух не принимал Шекспира? Чехов, смеясь, рассказывал: «Он не любит моих пьес. Он сказал: "Вы знаете, что я терпеть не могу Шекспира. Но ваши пьесы еще хуже"». Положим, Чехова-то Толстой не просто любил, а обожал. Рассказ «Душечка» он как-то за один вечер два раза прочел домочадцам вслух (как я его понимаю!). А вот к Шекспиру гений был суров.
«… Прочел „Макбета“ с большим вниманием – балаганные пьесы. Усовершенствованный разбойник Чуркин».
«… Прочли „Юлия Цезаря“ – удивительно скверно».
«… Какое грубое, безнравственное, пошлое и бессмысленное произведение «Гамлет».
«Чем скорее люди освободятся от ложного восхваления Шекспира, тем будет лучше».
Эта неприязнь кажется необъяснимой. Литературоведы разводят руками, говорят: «Такой вкус». Это про гения? Как можно усомниться в том, что все в литературе он видел острее, чем мы? Подумаешь, проблема – скажете вы. Но за этой «мелочью» прячется что-то позначительней.
Поищем, как Шерлок Холмс: сперва нашли окурок, а потом труп в шкафу. Чтобы прояснить туман, нам надо понять, чем проза отличается от драмы. Кажется, то и другое – литература. На самом деле между ними пропасть. И на сотню прозаиков хорошо, если найдется один хороший драматург.
Прозаик создает картину мира словами, как художник красками. Текст прозы богат разнообразными речевыми оборотами, стиль передает невыразимые тонкости. Прозаик описывает зыбкие настроения, формулирует глубокие и парадоксальные мысли. Такова проза Бунина, Набокова. Главное – в стиле, который создают отточенные фразы.
Текст драмы (в том числе сценария) отличается от прозы, как день от ночи. Описания безлики и стереотипны. Диалог функционален. Главное – это увлекательная история, где характеры попадают в затруднительные положения. Поэзия таится в действиях актеров драмы, играют ли они в театре или в кино, в спектакле или в фильме.
Особенно эта разница заметна, когда сравниваешь прозу и драму гения, которого Бог наградил обоими дарами. У Чехова текст рассказов непередаваемо изыскан, а в пьесах только краткие диалоги и простые ремарки. Поэзия где-то внутри.
Немногие люди обладают талантом рассказчика историй. Толстой и Шекспир оба обладали этим даром. Но для Толстого сочинить историю значило сделать только первый шаг. Романы Толстого – это созданные одним человеком кинофильмы, где точнейшим образом описан каждый кадр. Вы читаете, и в вашем мозгу как будто вспыхнул огромный экран со стереозвуком.
Толстой не только создавал великие характеры, он был режиссером своих романов. Сенсационное зрелище в его фильмах потрясало зрителей новизной. Анна Каренина бросилась под поезд. Ну и что за сенсация? А то, что тогда в России большинство читателей ни разу не видели железной дороги. На всю Россию была одна только что построенная – из Петербурга в Москву. Броситься под паровоз – это было все равно что сейчас сгореть в дюзах космической ракеты.
Железный огнедышащий дьявол сожрал нежное тело героини – вот что это было для зрителей «кинотеатра в мозгу», которым являлись романы Толстого.
А знаменитая сцена скачек в «Анне Карениной»! Впервые на экране весь высший свет Петербурга! Зримо, как в суперфильме. А потрясающие сцены в тюрьме и на каторжной пересылке в «Воскресении». Впервые на экране так откровенно и яростно вопиет российское бесправие. Уже не говорим о гигантской массовой сцене Бородинского сражения в «Войне и мире», где десятки тысяч людей превращаются прямо на ваших глазах в окровавленное пушечное мясо. И все показано в деталях, портретах с невероятной фантазией и точностью. В реальном кино до сих пор не снято ни одной сцены, сравнимой с толстовским «кинотеатром в мозгу».
Толстой предлагает роман-кинофильм, а Шекспир сочиняет сердце истории. Вы берете это сердце в руку – оно и через триста лет живое. Шекспир пишет пьесу, потом собирает артистов и говорит: – Ребята, вот история, давайте вместе разовьем её в спектакль. Не будем мелочиться: воткнем в сцену палку, на табличке напишем «лес», на другой – «замок». Пусть зритель досочинит, довообразит. Толстому это решительно не по душе.
Но тысячи режиссеров умирают от счастья, когда могут идеи Шекспира развить и превратить в свои. К энергетическому ядру Шекспира прилипает все талантливое. Каждый найдет свое развитие. Для этого и работает драматург: он пишет не для читателей, а для артистов. Итог работы – спектакль, кинофильм, сериал.
Выходит, по сравнению с прозой, где писатель все делает сам, драма – полуфабрикат? Нет, друзья, драма – это такой жанр, она обладает потенциалом самого глубокого проникновения в человеческие характеры.
Толстой это прекрасно знал, будьте уверены. Гений проникает в суть вещей глубже, чем мы. Может, в этой глубине спрятана непонятная нам тайна несовместимости? Кто хорошо помнит Шекспира и Толстого усмехнется. Ему понятно: Толстой – реалист, у него все как в жизни. А у Шекспира все поэтически преувеличено. Между ним и Толстым – пропасть разных взглядов на искусство. Как бы не так! В каждой драматической истории есть свой скелет. Подберемся к скелету какой-нибудь истории Толстого.
Самый реалистический и социально затребованный роман Толстого – «Воскресение» Это кровоточащий срез российской жизни от дворцов аристократии до борделей и смрадных тюрем. Редко какой роман так сильно влиял на умы людей. А какая история лежит в основе? Что в скелете романа? Молодой красавец граф соблазнил невинную девицу и бросил. Она покатилась в пропасть жизни. Ее несправедливо обвинили в убийстве. И тут граф, будучи присяжным в суде, узнает в убийце совращенную им девицу. Он потрясен, хочет её спасти, жениться – словом, искупить вину. Граф бросает пустую светскую жизнь и следует за Катюшей Масловой, осужденной на каторгу, в Сибирь. Вы слышали жизненные истории про таких графов? Как будто граф Шереметев женился на крепостной актрисе. Но это совсем другая история долгой и преданной любви. А вот так – спасти девицу из борделя, перечеркнуть свою жизнь, сословие, карьеру… Есть одно место, где такие графы пасутся табунами. И вы его знаете. Это заповедный край бульварной литературы.
Неужели мы, выйдя на охоту за тайной презрения Толстого к Шекспиру, совершенно случайно открыли тайную страсть Толстого к бульварным мелодрамам? Нет. Мы открыли нечто совершенно иное. Будьте уверены, если бы Толстому понадобилось придумать историю покруче этой, он на раз выдал бы их десяток. Но лучше, чем эта, не придумать. Эта – именно та, что надо.
В сильном драматическом сюжете всегда сталкиваются крайности: жизнь и смерть, благородство и предательство, богатство и нищета, отчаяние и надежда. Чем ближе смрадное дыхание ада к ангельским кущам рая, чем плотнее они смыкаются в сюжете, тем глубже пронзает драма душу зрителя.
В столкновениях контрастов таится поэтическая мощь драмы. Такая история заставит не отрываясь впиваться в текст. И все идеи автора застрянут в вашем сердце. Именно такая история лежит в основе «Воскресения».
Выходит, Толстой сам был поэтом драмы? А как же! А что он в таком случае не поделил с Шекспиром?
Мое мнение таково: придумав историю, которая схватит зрителей за горло, Толстой сделал правильный, но первый шаг. Если именно такую историю без затей разыграть в Художественном театре тех времен, то Станиславский, великий режиссер и гений правды, вскочит с кресла и завопит на весь театр: «Не верю!» А может, даже упадет с сердечным приступом. Схема действительно груба. А нужно, чтобы не только простаки, но и самые взыскательные зрители поверили всему, увидели свет истины и пали на колени с криком: «Грешен! Прости меня, Господи!» Говоря терминами драмы, зрители должны испытатькатарсис – очищение путем сострадания чужому горю. Для этого надо мелодраматическую выдумку превратить в трепетную жизнь. Решение этой задачи потребует долгих месяцев непрерывного труда, оно впитает тысячи маленьких идей и открытий.
Дилетант полагает, что эмоциональные впечатления достигаются в документально- жизненных фактах. Если так, тогда надо читать газеты и рыдать. Там очень крутые факты. Но как-то никто не плачет. Потому что факты для драмы – ничто. Главное – то, как мы работаем с этими фактами.
Толстой первоначальный замысел развивал до великого романа-кинофильма, снятого один раз и на века. В своем кинофильме он все делает сам. Он сценарист и режиссер, оператор и художник. И все герои от главных до самых второстепенных, мелькающих на горизонте, одухотворены и рождены только его талантом. А Шекспир полагал, что замысел надо развить так поэтично, чтобы сердце истории пульсировало жизнью и вдохновляло художников на сотворчество. Его пьесы – это энергетический сгусток, сердце фильма или спектакля.
Анна Каренина может быть только одна. Вы смотрите на звезду в этой роли и говорите: «Не похожа!» Потому что Толстой создал её в романе как живую, предельно точно. А Гамлетов может быть тысяча, и все разные. Даже женщины играли Гамлета – например, Сара Бернар. Гамлет – гениальное сердце персонажа, гениальный энергетический заряд роли.
Два совершенно разных итога в создании истории – у Шекспира и у Толстого. Но оба исходили из универсальных законов драмы, открытых еще Аристотелем.
Лев Николаевич Толстой был ярым противником смертной казни. Во время заграничного путешествия 1857 года, писатель увидел в Париже обезглавливание преступника на гильотине. Воспоминание об этом ужасе никогда не изгладилось из памяти Толстого — он не однажды в своих произведениях вспоминал о том воздействии, которое произвела на него увиденная им смертная казнь. «Я не политический человек, никогда не буду служить нигде никакому правительству» — написал он после этого случая. Толстой обращался к Александру III с просьбой о помиловании цареубийц; он отказывался от исполнения обязанностей присяжного заседателя, не желая иметь дело с государственным институтом, основанном на насилии; он отстаивал философию всепрощения и непротивления злу насилием, что по праву сделало великого писателя голосом совести российского народа.
После революции 1905-1907 гг. страна изнемогала под гнетом реакции: повсюду производились аресты и ссылки, совершались казни. В мае 1908 года в газете «Русь» было опубликовано сообщение: «Херсон. 8 мая. Сегодня на стрельбищном поле казнены через повешение двадцать крестьян, осужденных военно-окружным судом за разбойное нападение на усадьбу землевладельца Лубенко в Елисаветградском уезде». Под влиянием этого сообщения Лев Толстой продиктовал в фонограф: «Нет, это невозможно! Нельзя так жить! Нельзя так жить! Нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней. Нынче пять, завтра семь, нынче двадцать мужиков повешено, двадцать смертей... А в Думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть...». 12 мая Толстой записал в Дневнике: «Вчера мне было особенно мучительно тяжело от известия о 20 повешенных крестьянах. Я начал диктовать в фонограф, но не мог продолжать». На следующий день Толстой набросал статью, впоследствии названную «Не могу молчать». Работа над текстом продолжалась в течение месяца.
В отрывках статья впервые была напечатана 4 июля 1908 г. в газетах «Русские ведомости», «Слово», «Речь», «Современное слово» и др. Все газеты, напечатавшие отрывки, были оштрафованы. По словам «Русского слова», севастопольский издатель расклеил по городу номер своей газеты с отрывками из статьи и был арестован. В августе 1908 г. статья была напечатана в нелегальной типографии в Туле; в том же году она была издана И.П. Ладыжниковым с таким предисловием: «Печатаемое нами новое произведение Льва Николаевича Толстого опубликовано одновременно в газетах почти всех цивилизованных стран 15-го июля 1908 г. и произвело глубокое впечатление, несмотря на отрицательное отношение автора к русскому освободительному движению. Как интересный исторический и характерный для великого писателя документ, мы предлагаем это произведение русскому читателю».
«Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе».
И это в каждой газете. И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает всякого преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни. Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год неперестающие казни, казни, казни. Беру нынешнюю газету.
Нынче, 9 мая, что-то ужасное. В газете стоят короткие слова: «Сегодня в Херсоне на Стрельбицком поле казнены через повешение двадцать крестьян за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде». (В газетах появились потом опровержения известия о казни двадцати крестьян. Могу только радоваться этой ошибке: как тому, что задавлено на восемь человек меньше, чем было в первом известии, так и тому, что эта ужасная цифра заставила меня выразить в этих страницах то чувство, которое давно уже мучает меня, и потому только, заменяя слово двадцать словом двенадцать, оставляю без перемены все то, что сказано здесь, так как сказанное относится не к одним двенадцати казненным, а ко всем тысячам, в последнее время убитым и задавленным людям).
Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, — двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, и обстраивают и которые развращали и развращают их. Двенадцать мужей, отцов, сыновей, тех людей, на доброте, трудолюбии, простоте которых только и держится русская жизнь, схватили, посадили в тюрьмы, заковали в ножные кандалы. Потом связали им за спиной руки, чтобы они не могли хвататься за веревку, на которой их будут вешать, и привели под виселицы. Несколько таких же крестьян, как и те, которых будут вешать, только вооруженные и одетые в хорошие сапоги и чистые мундиры, с ружьями в руках, сопровождают приговоренных. Рядом с приговоренными в парчовой ризе и в епитрахили, с крестом в руке идет человек с длинными волосами. Шествие останавливается. Руководитель всего дела говорит что-то, секретарь читает бумагу, и когда бумага прочтена, человек с длинными волосами, обращаясь к тем людям, которых другие люди собираются удушить веревками, говорит что-то о Боге и Христе. Тотчас же после этих слов палачи, — их несколько, один не может управиться с таким сложным делом, — разведя мыло и намылив петли веревок, чтобы лучше затягивались, берутся за закованных, надевают на них саваны, взводят на помост с виселицами и накладывают на шеи веревочные петли.
И вот, один за другим, живые люди сталкиваются с выдернутых из-под их ног скамеек и своею тяжестью сразу затягивают на своей шее петли и мучительно задыхаются. За минуту еще перед этим живые люди превращаются в висящие на веревках мертвые тела, которые сначала медленно покачиваются, потом замирают в неподвижности.
Все это для своих братьев людей старательно устроено и придумано людьми высшего сословия, людьми учеными, просвещенными. Придумано то, чтобы делать эти дела тайно, на заре, так, чтобы никто не видал их, придумано то, чтобы ответственность за эти злодейства так бы распределялась между совершающими их людьми, чтобы каждый мог думать и сказать: не он виновник их. Придумано то, чтобы разыскивать самых развращенных и несчастных людей и, заставляя их делать дело, нами же придуманное и одобряемое, делать вид, что мы гнушаемся людьми, делающими это дело. Придумана даже такая тонкость, что приговаривают одни (военный суд), а присутствуют обязательно при казнях не военные, а гражданские. Исполняют же дело несчастные, обманутые, развращенные, презираемые, которым остается одно: как получше намылить веревки, чтобы они вернее затягивали шеи, и как бы получше напиться продаваемым этими же просвещенными, высшими людьми яда, чтобы скорее и полнее забыть о своей душе, о своем человеческом звании.
Врач обходит тела, ощупывает и докладывает начальству, что дело совершено, как должно: все двенадцать человек несомненно мертвы. И начальство удаляется к своим обычным занятиям с сознанием добросовестно исполненного, хотя и тяжелого, но необходимого дела. Застывшие тела снимают и зарывают.
И делается это не один раз и не над этими только 12-ю несчастными, обманутыми людьми из лучшего сословия русского народа, но делается это, не переставая, годами, над сотнями и тысячами таких же обманутых людей, обманутых теми самыми людьми, которые делают над ними эти страшные дела.
И делается не только это ужасное дело, но под тем же предлогом и с той же хладнокровной жестокостью совершаются еще самые разнообразные мучительства и насилия по тюрьмам, крепостям, каторгам.
Это ужасно, но ужаснее всего то, что делается это не по увлечению, чувству, заглушающему ум, как это делается в драке, на войне, в грабеже даже, а, напротив, по требованию ума, расчета, заглушающего чувство. Этим-то особенно ужасны эти дела. Ужасны тем, что ничто так ярко, как все эти дела, совершаемые от судьи до палача, людьми, которые не хотят их делать, ничто так ярко и явно не показывает всю губительность деспотизма для душ человеческих, власти одних людей над другими.
Возмутительно, когда один человек может отнять у другого его труд, деньги, корову, лошадь, может отнять даже его сына, дочь, — это возмутительно, но насколько возмутительнее то, что может один человек отнять у другого его душу, может заставить его сделать то, что губит его духовное «я», лишает его духовного блага. А это самое делают те люди, которые устраивают все это и спокойно, ради блага людей, заставляют людей, от судьи до палача, подкупами, угрозами, обманами совершать эти дела, наверное лишающие их истинного блага.
И в то время как все это делается годами по всей России, главные виновники этих дел, те, по распоряжению которых это делается, те, кто мог бы остановить эти дела, — главные виновники этих дел в полной уверенности того, что эти дела — дела полезные и даже необходимые, — или придумывают и говорят речи о том, как надо мешать финляндцам жить так, как хотят этого финляндцы, а непременно заставить их жить так, как хотят этого несколько человек русских, или издают приказы о том, как в «армейских гусарских полках обшлага рукавов и воротники доломанов должны быть по цвету последних, а ментики, кому таковые присвоены, без выпушки вокруг рукавов над мехом», Да, это ужасно!
Ужаснее же всего в этом то, что все эти бесчеловечные насилия и убийства, кроме того прямого зла, которое они причиняют жертвам насилий и их семьям, причиняют еще большее, величайшее зло всему народу, разнося быстро распространяющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа. Распространяется же это развращение особенно быстро среди простого, рабочего народа потому, что все эти преступления, превышающие в сотни раз все то, что делалось и делается простыми ворами и разбойниками и всеми революционерами вместе, совершаются под видом чего-то нужного, хорошего, необходимого, не только оправдываемого, но поддерживаемого разными, нераздельными в понятиях народа с справедливостью и даже святостью учреждениями: сенат, синод, дума, церковь, царь.
И распространяется это развращение с необычайной быстротой.
Недавно еще не могли найти во всем русском народе двух палачей. Еще недавно, в 80-х годах, был только один палач во всей России. Помню, как тогда Соловьев Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача, и одного возили с места на место. Теперь не то.
В Москве торговец-лавочник, расстроив свои дела, предложил свои услуги для исполнения убийств, совершаемых правительством, и, получая по 100 рублей с повешенного, в короткое время так поправил свои дела, что скоро перестал нуждаться в этом побочном промысле, и теперь ведет по-прежнему торговлю.
В Орле в прошлых месяцах, как и везде, понадобился палач, и тотчас же нашелся человек, который согласился исполнять это дело, срядившись с заведующим правительственными убийствами за 50 рублей с человека. Но, узнав уже после того, как он срядился в цене, о том, что в других местах платят дороже, добровольный палач во время совершения казни, надев на убиваемого саван-мешок, вместо того, чтобы вести его на помост, остановился и, подойдя к начальнику, сказал: «Прибавьте, ваше превосходительство, четвертной билет, а то не стану». Ему прибавили, и он исполнил.
Следующая казнь предстояла пятерым. Накануне казни к распорядителю правительственных убийств пришел неизвестный человек, желающий переговорить по тайному делу. Распорядитель вышел. Неизвестный человек сказал: «Надысь какой-то с вас по три четвертных взял за одного. Нынче, слышно, пятеро назначены. Прикажите всех за мной оставить, я по пятнадцати целковых возьму и, будьте покойны, сделаю, как должно». Не знаю, принято ли было, или нет предложение, но знаю, что предложение было.
Так действуют эти совершаемые правительством преступления на худших, наименее нравственных людей народа. Но ужасные дела эти не могут оставаться без влияния и на большинство средних, в нравственном отношении, людей. Не переставая слыша и читая о самых ужасных, бесчеловечных зверствах, совершаемых властями, то есть людьми, которых народ привык почитать как лучших людей, — большинство средних, особенно молодых, занятых своими личными делами людей, невольно, вместо того чтобы понять то, что люди, совершающие гадкие дела, недостойны почтения, делают обратное рассуждение: если почитаемые всеми люди, рассуждают они, делают кажущиеся нам гадкими дела, то, вероятно, дела эти не так гадки, как нам кажется.
О казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде говорили о погоде. Дети играют в повешение. Почти дети, гимназисты идут с готовностью убить на экспроприации, как раньше шли на охоту. Перебить крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса.
Вообще благодаря деятельности правительства, допускающего возможность убийства для достижения своих целей, всякое преступление: грабеж, воровство, ложь, мучительства, убийства — считаются несчастными людьми, подвергшимися развращению правительства, делами самыми естественными, свойственными человеку.
Да, как ни ужасны самые дела, нравственное, духовное, невидимое зло, производимое ими, без сравнения еще ужаснее.
Вы говорите, что вы совершаете все эти ужасы для того, чтобы водворить спокойствие, порядок. Вы водворяете спокойствие и порядок!
Чем же вы его водворяете? Тем, что вы, представители христианской власти, руководители, наставники, одобряемые и поощряемые церковными служителями, разрушаете в людях последние остатки веры и нравственности, совершая величайшие преступления: ложь, предательство, всякого рода мучительство и — последнее самое ужасное преступление, самое противное всякому не вполне развращенному сердцу человеческому: не убийство, не одно убийство, а убийства, бесконечные убийства, которые вы думаете оправдать разными глупыми ссылками на такие-то статьи, написанные вами же в ваших глупых и лживых книгах, кощунственно называемых вами законами.
Вы говорите, что это единственное средство успокоения народа и погашения революции, но ведь это явная неправда. Очевидно, что, не удовлетворяя требованиям самой первобытной справедливости всего русского земледельческого народа: уничтожения земельной собственности, а напротив, утверждая ее и всячески раздражая народ и тех легкомысленных, озлобленных людей, которые начали насильническую борьбу с вами, вы не можете успокоить людей, мучая их, терзая, ссылая, заточая, вешая детей и женщин. Ведь как вы ни стараетесь заглушить в себе свойственные людям разум и любовь, они есть и в вас, и стоит вам опомниться и подумать, чтобы увидать, что, поступая так, как вы поступаете, то есть участвуя в этих ужасных преступлениях, вы не только не излечиваете болезнь, а только усиливаете ее, загоняя внутрь.
Ведь это слишком ясно.
Причина совершающегося никак не в материальных событиях, а все дело в духовном настроении народа, которое изменилось и которое никакими усилиями нельзя вернуть к прежнему состоянию, — так же нельзя вернуть, как нельзя взрослого сделать опять ребенком. Общественное раздражение или спокойствие никак не может зависеть от того, что будет жив или повешен Петров или что Иванов будет жить не в Тамбове, а в Нерчинске, на каторге. Общественное раздражение или спокойствие может зависеть только от того, как не только Петров или Иванов, но все огромное большинство людей будет смотреть на свое положение, от того, как большинство это будет относиться к власти, к земельной собственности, к проповедуемой вере, — от того, в чем большинство это будет полагать добро и в чем зло. Сила событий никак не в материальных условиях жизни, а в духовном настроении народа. Если бы вы убили и замучили хотя бы и десятую часть всего русского народа, духовное состояние остальных не станет таким, какого вы желаете.
Так что все, что вы делаете теперь, с вашими обысками, шпионствами, изгнаниями, тюрьмами, каторгами, виселицами — все это не только не приводит народ в то состояние, в которое вы хотите привести его, а, напротив, увеличивает раздражение и уничтожает всякую возможность успокоения.
Но что же делать, говорите вы, что делать, чтобы теперь успокоить народ? Как прекратить те злодейства, которые совершаются?
Ответ самый простой: перестать делать то, что вы делаете. Если бы никто не знал, что нужно делать для того, чтобы успокоить «народ» — весь народ (многие же очень хорошо знают, что нужнее всего для успокоения русского народа: нужно освобождение земли от собственности, как было нужно 50 лет тому назад освобождение от крепостного права), если бы никто и не знал, что нужно теперь для успокоения народа, то все-таки очевидно, что для успокоения народа наверное не нужно делать того, что только увеличивает его раздражение. А вы именно это только и делаете.
То, что вы делаете, вы делаете не для народа, а для себя, для того, чтобы удержать то, по заблуждению вашему считаемое вами выгодным, а в сущности самое жалкое и гадкое положение, которое вы занимаете. Так и не говорите, что то, что вы делаете, вы делаете для народа: это неправда. Все те гадости, которые вы делаете, вы делаете для себя, для своих корыстных, честолюбивых, тщеславных, мстительных, личных целей, для того, чтобы самим пожить еще немножко в том развращении, в котором вы живете и которое вам кажется благом.
Но сколько вы ни говорите о том, что все, что вы делаете, вы делаете для блага народа, люди все больше и больше понимают вас и все больше и больше презирают вас, и на ваши меры подавления и пресечения все больше и больше смотрят не так, как бы вы хотели: как на действия какого-то высшего собирательного лица, правительства, а как на личные дурные дела отдельных недобрых себялюбцев.
Вы говорите: «Начали не мы, а революционеры, а ужасные злодейства революционеров могут быть подавлены только твердыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами правительства».
Вы говорите, что совершаемые революционерами злодейства ужасны. Я не спорю и прибавлю к этому еще и то, что дела их, кроме того, что ужасны, еще так же глупы и так же бьют мимо цели, как и ваши дела. Но как ни ужасны и ни глупы их дела: все эти бомбы и подкопы, и все эти отвратительные убийства и грабежи денег, все эти дела далеко не достигают преступности и глупости дел, совершаемых вами.
Они делают совершенно то же, что и вы, и по тем же побудительным причинам. Они так же, как и вы, находятся под тем же (я бы сказал комическим, если бы последствия его не были так ужасны) заблуждением, что одни люди, составив себе план о том, какое, по их мнению, желательно и должно быть устройство общества, имеют право и возможность устраивать по этому плану жизнь других людей. Одинаково заблуждение, одинаковы и средства достижения воображаемой цели. Средства эти — насилие всякого рода, доходящее до смертоубийства. Одинаково и оправдание в совершаемых злодеяниях. Оправдание в том, что дурное дело, совершаемое для блага многих, перестает быть безнравственным и что потому можно, не нарушая нравственного закона, лгать, грабить, убивать, когда это ведет к осуществлению того предполагаемого благого состояния для многих, которое мы воображаем, что знаем, и можем предвидеть, и которое хотим устроить.
Вы, правительственные люди, называете дела революционеров злодействами и великими преступлениями, но они ничего не делали и не делают такого, чего бы вы не делали, и не делали в несравненно большей степени. Так что, употребляя те безнравственные средства, которые вы употребляете для достижения своих целей, вам-то уж никак нельзя упрекать революционеров. Они делают только то же самое, что и вы: вы держите шпионов, обманываете, распространяете ложь в печати, и они делают то же; вы отбираете собственность людей посредством всякого рода насилия и по-своему распоряжаетесь ею, и они делают то же самое; вы казните тех, кого считаете вредными, — они делают то же. Все, что вы только можете привести в свое оправдание, они точно так же приведут в свое, не говоря уже о том, что выделаете много такого дурного, чего они не делают: растрату народных богатств, приготовления к войнам, покорение и угнетение чужих народностей и многое другое.
Вы говорите, что у вас есть предания старины, которые вы блюдете, есть образцы деятельности великих людей прошедшего. У них тоже предания, которые ведутся тоже издавна, еще раньше большой французской революции, а великих людей, образцов для подражания, мучеников, погибших за истину и свободу, не меньше, чем у вас.
Так что, если есть разница между вами и ими, то только в том, что вы хотите, чтобы все оставалось как было и есть, а они хотят перемены. А думая, что нельзя всему всегда оставаться по-прежнему, они были бы правее вас, если бы у них не было того же, взятого от вас, странного и губительного заблуждения в том, что одни люди могут знать ту форму жизни, которая свойственна в будущем всем людям, и что эту форму можно установить насилием. Во всем же остальном они делают только то самое, что вы делаете, и теми же самыми средствами. Они вполне ваши ученики, они, как говорится, все ваши капельки подобрали, они не только ваши ученики, они — ваше произведение, они ваши дети. Не будь вас — не было бы их, так что, когда вы силою хотите подавить их, вы делаете то, что делает человек, налегающий на дверь, отворяющуюся на него.
Если есть разница между вами и ими, то никак не в вашу, а в их пользу. Смягчающие для них обстоятельства, во-первых, в том, что их злодейства совершаются при условии большей личной опасности, чем та, которой вы подвергаетесь, а риск, опасность оправдывают многое в глазах увлекающейся молодежи. Во-вторых, в том, что в они в огромном большинстве — совсем молодые люди, которым свойственно заблуждаться, вы же — большей частью люди зрелые, старые, которым свойственно разумное спокойствие и снисхождение к заблуждающимся. В-третьих, смягчающие обстоятельства в их пользу еще в том, что как ни гадки их убийства, они все-таки не так холодно-систематически жестоки, как ваши Шлиссельбурги, каторги, виселицы, расстрелы. Четвертое смягчающее вину обстоятельство для революционеров в том, что все они совершенно определенно отвергают всякое религиозное учение, считают, что цель оправдывает средства, и потому поступают совершенно последовательно, убивая одного или нескольких для воображаемого блага многих. Тогда как вы, правительственные люди, начиная от низших палачей и до высших распорядителей их, вы все стоите за религию, за христианство, ни в каком случае не совместимое с совершаемыми вами делами.
И вы-то, люди старые, руководители других людей, исповедующие христианство, вы говорите, как подравшиеся дети, когда их бранят за то, что они дерутся: «Не мы начали, а они», и лучше этого ничего не умеете, не можете сказать вы, люди, взявшие на себя роль правителей народа. И какие же вы люди? Люди, признающие Богом того, кто самым определенным образом запретил не только всякое убийство, но всякий гнев на брата. Который запретил не только суд и наказание, но осуждение брата. Который в самых определенных выражениях отменил всякое наказание, признал неизбежность всегдашнего прощения, сколько бы раз ни совершалось преступление. Который велел ударившему в одну щеку подставлять другую, а не воздавать злом за зло. Который так просто, так ясно показал рассказом о приговоренной к побитию каменьями женщине невозможность осуждения и наказания одними людьми других, вы — люди, признающие этого учителя Богом, ничего не можете найти сказать в свое оправдание, кроме того, что «они начали, они убивают — давайте и мы будем убивать их».
Знакомый мне живописец задумал картину «Смертная казнь», и ему нужно было для натуры лицо палача. Он узнал, что в то время в Москве дело палача исполнял сторож-дворник. Художник пошел на дом к дворнику. Это было на Святой. Семейные разряженные сидели за чайным столом, хозяина не было: как потом оказалось, он спрятался, увидев незнакомца. Жена тоже смутилась и сказала, что мужа нет дома, но ребенок-дочка выдала его.
Она сказала: «Батя на чердаке». Она еще не знала, что ее отец знает, что он делает дурное дело и что ему надо поэтому бояться всех. Художник объяснил хозяйке, что нужен ему ее муж для «натуры», для того, чтобы списать с него портрет, так как лицо его подходит к задуманной картине. (Художник, разумеется, не сказал, для какой картины ему нужно лицо дворника.) Разговорившись с хозяйкой, художник предложил ей, чтобы задобрить ее, взять к себе на выучку мальчика-сына. Предложение это, очевидно, подкупило хозяйку. Она вышла, и через несколько времени вошел и глядящий исподлобья хозяин, мрачный, беспокойный и испуганный, он долго выпытывал художника, зачем и почему нужен именно он. Когда художник сказал ему, что он встретил его на улице и лицо его показалось ему подходящим к картине, дворник спрашивал, где он его видел? в какой час? в какой одежде? И, очевидно, боясь и подозревая худое, отказался от всего.
Да, этот непосредственный палач знает, что он палач и что то, что он делает, — дурно, и что его ненавидят за то, что он делает, и он боится людей, и я думаю, что это сознание и страх перед людьми выкупают хоть часть его вины. Все же вы, от секретарей суда до главного министра и царя, посредственные участники ежедневно совершаемых злодеяний, вы как будто не чувствуете своей вины и не испытываете того чувства стыда, которое должно бы вызывать в вас участие в совершаемых ужасах. Правда, вы так же опасаетесь людей, как и палач, и опасаетесь тем больше, чем больше ваша ответственность за совершаемые преступления: прокурор опасается больше секретаря, председатель суда больше прокурора, генерал-губернатор больше председателя, председатель совета министров еще больше, царь больше всех. Все вы боитесь, но не оттого, что, как тот палач, вы знаете, что вы поступаете дурно, а вы боитесь оттого, что вам кажется, что люди поступают дурно.
И потому я думаю, что как ни низко пал этот несчастный дворник, он нравственно все-таки стоит несравненно выше вас, участников и отчасти виновников этих ужасных преступлений, людей, осуждающих других, а не себя, и высоко носящих голову.
Знаю я, что все люди — люди, что все мы слабы, что все мы заблуждаемся и что нельзя одному человеку судить другого. Я долго боролся с тем чувством, которое возбуждали и возбуждают во мне виновники этих страшных преступлений, и тем больше чем выше по общественной лестнице стоят эти люди. Но я не могу и не хочу больше бороться с этим чувством.
А не могу и не хочу, во-первых, потому, что людям этим, не видящим всей своей преступности, необходимо обличение, необходимо и для них самих, и для той толпы людей, которая под влиянием внешнего почета и восхваления этих людей одобряет их ужасные дела и даже старается подражать им. Во-вторых, не могу и не хочу больше бороться потому, что (откровенно признаюсь в этом) надеюсь, что мое обличение этих людей вызовет желательное мне извержение меня тем или иным путем из того круга людей, среди которого я живу и в котором я не могу не чувствовать себя участником совершаемых вокруг меня преступлений.
Ведь все, что делается теперь в России, делается во имя общего блага, во имя обеспечения и спокойствия жизни людей, живущих в России. А если это так, то все это делается и для меня, живущего в России. Для меня, стало быть, и нищета народа, лишенного первого, самого естественного права человеческого — пользования той землей, на которой он родился; для меня эти полмиллиона оторванных от доброй жизни мужиков, одетых в мундиры и обучаемых убийству, для меня это лживое так называемое духовенство, на главной обязанности которого лежит извращение и скрывание истинного христианства. Для меня все эти высылки людей из места в место, для меня эти сотни тысяч голодных, блуждающих по России рабочих, для меня эти сотни тысяч несчастных, мрущих от тифа, от цинги в недостающих для всех крепостях и тюрьмах. Для меня страдания матерей, жен, отцов изгнанных, запертых, повешенных. Для меня эти шпионы, подкупы, для меня эти убивающие городовые, получающие награду за убийство. Для меня закапывание десятков, сотен расстреливаемых, для меня эта ужасная работа трудно добываемых, но теперь уже не так гнушающихся этим делом людей-палачей. Для меня эти виселицы с висящими на них женщинами и детьми, мужиками; для меня это страшное озлобление людей друг против друга.
И как ни странно утверждение о том, что все это делается для меня и что я участник этих страшных дел, я все-таки не могу не чувствовать, что есть несомненная зависимость между моей просторной комнатой, моим обедом, моей одеждой, моим досугом и теми страшными преступлениями, которые совершаются для устранения тех, кто желал бы отнять у меня то, чем я пользуюсь. Хотя я и знаю, что все те бездомные, озлобленные, развращенные люди, которые бы отняли у меня то, чем я пользуюсь, если бы не было угроз правительства, произведены этим самым правительством, я все-таки не могу не чувствовать, что сейчас мое спокойствие действительно обусловлено всеми теми ужасами, которые совершаются теперь правительством.
А сознавая это, я не могу долее переносить этого, не могу и должен освободиться от этого мучительного положения.
Нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду.
Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю.
И вот для того, чтобы достигнуть одной из этих двух целей, обращаюсь ко всем участникам этих страшных дел, обращаюсь ко всем, начиная с надевающих на людей-братьев, на женщин, на детей колпаки и петли, от тюремных смотрителей и до вас, главных распорядителей и разрешителей этих ужасных преступлений.
Люди-братья! Опомнитесь, одумайтесь, поймите, что вы делаете. Вспомните, кто вы.
Ведь вы прежде, чем быть палачами, генералами, прокурорами, судьями, премьерами, царями, прежде всего вы люди. Нынче выглянули на свет Божий, завтра вас не будет. (Вам-то, палачам всякого разряда, вызывавшим и вызывающим к себе особенную ненависть, вам-то особенно надо помнить это.) Неужели вам, выглянувшим на этот один короткий миг на свет Божий — ведь смерть, если вас и не убьют, всегда у всех нас за плечами, — неужели вам не видно в ваши светлые минуты, что ваше призвание в жизни не может быть в том, чтобы мучить, убивать людей, самим дрожать от страха быть убитыми, и лгать перед собою, перед людьми и перед Богом, уверяя себя и людей, что, принимая участие в этих делах, вы делаете важное, великое дело для блага миллионов? Неужели вы сами не знаете, — когда не опьянены обстановкой, лестью и привычными софизмами, — что все это — слова, придуманные только для того, чтобы, делая самые дурные дела, можно было бы считать себя хорошим человеком? Вы не можете не знать того, что у вас, так же как у каждого из нас, есть только одно настоящее дело, включающее в себя все остальные дела, — то, чтобы прожить этот короткий промежуток данного нам времени в согласии с той волей, которая послала нас в этот мир, и в согласии с ней уйти из него. Воля же эта хочет только одного: любви людей к людям.
Вы же, что вы делаете? На что кладете свои душевные силы? Кого любите? Кто вас любит? Ваша жена? Ваш ребенок? Но ведь это не любовь. Любовь жены, детей — это не человеческая любовь. Так, и сильнее, любят животные. Человеческая любовь — это любовь человека к человеку, ко всякому человеку, как к сыну Божию и потому брату.
Кого же вы так любите? Никого. А кто вас любит? Никто. Вас боятся, как боятся ката-палача или дикого зверя. Вам льстят, потому что в душе презирают вас и ненавидят — и как ненавидят! И вы это знаете и боитесь людей.
Да, подумайте все вы, от высших до низших участников убийств, подумайте о том, кто вы, и перестаньте делать то, что делаете. Перестаньте — не для себя, не для своей личности, и не для людей, не для того, чтобы люди перестали осуждать вас, но для своей души, для того Бога, который, как вы ни заглушаете Его, живет в вас.
31 мая 1908 г., Ясная Поляна
Источник: Л.Н. Толстой. Избранные произведения в трех томах. Т.3. М. 1989.
Шаги истории: 9 декабря, 1852 года
Линейный вид
