*827. Дело ЮКОСа боится

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/commentary/72894
24.08.2017

Российская внутренняя политика и политические институтыРоссийская идеология

Что такое историческая политика, и как государство использует ее в отношениях с обществом? Кого россияне считают героями, и какие исторические болевые точки есть у современной России и соседних государств? Автор отвечает на вопросы об особенностях и роли исторической политики в России.
Что такое «историческая политика», что входит в это понятие?

На излете эры Барака Обамы профессор Гарварда Грэм Эллисон и его коллега Найалл Фергюсон, автор исторических бестселлеров, предложили создать при президенте США совет историков по образцу структуры, собирающей экспертов-экономистов. Цель — избежать ошибок в политическом управлении, основываясь на опыте истории. Они не были первыми: классик американской политической науки Ричард Нойштадт размышлял примерно в том же направлении, реализуя эту идею на практике, — достаточно сказать, что он консультировал Трумэна, Кеннеди, Джонсона, Клинтона, а одним из его студентов был Эл Гор. Его книга, написанная в соавторстве с Эрнестом Мэем и переведенная на русский как «Современные размышления» — а надо бы «Своевременные размышления» («Thinking in Time»), — имеет подзаголовок «О пользе истории для тех, кто принимает решения».

Разумеется, Обаме было не до создания совета историков, а обращаться с подобного рода инициативой к Трампу просто смешно. И тем не менее смысл исторической политики в узком значении мог бы сводиться к формуле «История учит». До какой степени история учит, свидетельствуют события в Шарлотсвилле и «памятникопад» в США: получается, что Трамп и продукт, и жертва американской истории. Но научить она его ничему не может.

Смысл же исторической политики в современной России принципиально иной — это манипулирование массовым сознанием с помощью формулирования упрощенной версии отечественной и мировой истории с целью сохранения нынешней модели власти на максимально длительный срок.
Какова роль исторической политики в современном российском обществе?

Историческая политика одновременно служит способом легитимизации существующего политического режима и методом управления страной. Режим объявляет себя прямым наследником былых славных побед, главной из которых является Победа в Великой Отечественной войне, и становится тем самым неуязвимым для критики. В то же время официальные представления об истории, памятники, исторически обусловленные знаки вроде «георгиевской ленточки», массовые акции способствуют объединению граждан страны вокруг казенной версии истории — и такой массой людей проще управлять. На деле подобного рода историческая политика не объединяет, а разъединяет нацию, потому что далеко не все готовы соглашаться с государственной — упрощенной, мифологизированной, милитаризованной — трактовкой российской истории. В фактическую войну вступают два типа памяти: официозная и частная, неофициальная.
Каковы цели исторической политики российской власти? Какие методы использует государство в продвижении своей версии истории?

Два типа памяти, при всей их конфликтности, часто пересекаются. И на этих пересечениях рождаются манипуляционные модели. Государство заимствует, а точнее, перехватывает у общества его инициативы: например, акция «Бессмертный полк», начинавшаяся как низовое движение, фактически национализирована государством. Теперь она служит способом накачки харизмы президента, который идет во главе колонны «Бессмертного полка». А г-жа прокурорша Поклонская приходит на эту акцию поминовения погибших в Великую Отечественную войну с портретом императора Николая II. Происходит «официализация» и профанация превосходного начинания. «Георгиевская ленточка» тоже начиналась отнюдь не как акция, которая должна была помечать особым знаком сторонников власти, — она была придумана в середине нулевых в РИА «Новости» как всего лишь напоминание о войне. Однако «на выходе» случилось так, что ленточка стала своего рода символом «присяги» на верность существующему в России политическому строю. И это только два наиболее характерных примера.
Чем историческая политика РФ отличается от исторической политики соседних стран — Польши, Прибалтики, Украины — и что между ними общего?

Государства, где чрезмерно много исторических болевых точек, а сама недавняя история не изжита и не переосмыслена, естественно, приспосабливают ее к задачам государственного строительства и управления. И трактовки истории становятся необъективными. Бандера и Шухевич — герои? Это абсурд! Латышские националисты, накалывавшие на штыки еврейских детей в 1941-м, борцы за свободу? Думать так — кощунство. Тем не менее едва ли сегодня среди серьезных историков по разные стороны границ есть сомнения по поводу того, как квалифицировать пакт Молотова — Риббентропа, или, например, считать или не считать сталинскую оккупацию прибалтийских стран в 1940 году оккупацией, или что признавать в качестве причины Зимней войны 1939 года. А вот, допустим, с событиями 1944 года, когда наша армия входила в те же прибалтийские государства, — сложнее. Нельзя не признать, что это было освобождение от гитлеровской оккупации. Так что с разными национальными версиями истории еще разбираться и разбираться, и они всегда будут противоречивыми и неоднозначными.

Для разрешения противоречий существует не так много форматов. Достаточно эффективным до поры до времени был формат польско-российской Комиссии по сложным вопросам. Однако, как выяснилось, его эффективность зависит и от готовности двух сторон идти навстречу друг другу, и от того, какая именно партия находится у власти и каков авторитет людей, возглавляющих комиссию. В сегодняшней ситуации, например, комиссия фактически не работает.
Кто исторические герои современных россиян?

Ключевая проблема российской исторической памяти состоит в том, что она по сути своей советская. И герои ее — советские. Точнее, укладывающиеся в советские школьные канонические представления. Хорошо еще, если это Петр I, Гагарин или, допустим, хоккеист Харламов. Но главный герой, «имя России» — это Сталин. Сегодняшний политический класс сознательно сформировал такую атмосферу в стране, что она способствовала высокоскоростной ресталинизации сознания. И это ускорение произошло, судя по данным социологии, строго после присоединения Крыма.

А так наша история — это история полководцев и государственных деятелей, военных и мобилизационных побед, обычные люди в ней не присутствуют. Плюс, как заметил историк Василий Жарков, это преимущественно история в границах нынешнего Центрального федерального округа.

Черные страницы обеляются, а события, за которые россияне должны испытывать гордость — например, выход «семерых смелых» на Красную площадь в августе 1968-го в знак протеста против вторжения СССР в Чехословакию, — оцениваются отрицательно или просто не упоминаются в учебниках.

История страны приравнивается к истории власти — в этом коренной порок исторической политики, официальных и подверженных пропаганде обыденных представлений об истории.
Какие исторические болевые точки есть сейчас у российского общества?

История России — и досоветская, и советская, и постсоветская — дает основания для больших и малых расколов не только по линии «государство — гражданское общество», но и внутри самого общества, часть которого с готовностью поддерживает официальные трактовки исторических событий. Судя по социологическим исследованиям, есть два сюжета, которые порождают конфликтность, линии разделения в массовых исторических представлениях. Это «Сталин и репрессии» и «1990-е годы». Именно по отношению к этим историческим героям и эпохам можно судить, кто у нас, условно говоря, либерал и демократ, а кто, обобщенно формулируя, охранитель и консерватор.

Кто-то в 1990-х видит годы масштабной, болезненной, но необходимой и неизбежной трансформации государства и общества, время смены хозяйственного уклада и формирования основ новой российской государственности. Не говоря уже о том, что это было время свободы — и политической, и предпринимательской, и ментальной. Для других это эпоха слома «основ» и хаоса. Представления второго типа поддерживаются сегодняшней властью и ее пропагандистской машиной. Хотя бы потому, что на фоне «лихих 1990-х» первые годы правления нынешнего президента выглядят эрой восстановления порядка и экономического благополучия. Такая картина мира исключает объективные представления об истории этого периода. В том числе в том смысле, что экономический рост начала нулевых — прямое следствие либеральных реформ Егора Гайдара и результат высокой нефтяной конъюнктуры, а не усилий Путина. При этом российский политический класс, накачивающий свою харизму благодаря таким представлениям о 1990-х, оказывается в двойственном положении, потому что он является продуктом именно первого десятилетия новой России. А уж Путин просто вырос из 1990-х, являясь персональным выбором «семьи» первого российского президента. Разумеется, пропагандистская версия истории об этом умалчивает.

Сталин же — главная разделительная линия. Официальное отношение к его эпохе настолько двусмысленное, что популярность Сталина как воплощенной идеи порядка, как символа определенного типа политики с годами только растет. И не случайно периоды либерализации в истории России совпадают с десталинизацией — я имею в виду годы хрущевской оттепели и горбачевской перестройки, а периоды заморозков — с ресталинизацией (брежневский застой и эпоха Путина). При этом официальная позиция, может быть, и не высказывается, но достаточно нескольких полунамеков, чтобы «путинское большинство» поняло главный месседж: да, при Сталине были репрессии, но они «политически оправданны», и зато при нем был порядок и возрождалась экономика. А главное, страна победила в Великой войне. Потому мы и наблюдаем шквал народных инициатив (без кавычек) по возведению памятников и бюсту генералиссимусу.
2017-й — год столетия революции. Каково отношение общества и власти к этому юбилею?

Октябрьскую революцию нынешней власти проще не заметить, чем отметить. Потому что непонятно, как ее отмечать. Примирение красных и белых — не слишком внятный месседж, тем более что никаких красных и белых давно уже нет. К Ленину отношение у граждан нейтральное. Официально же «плохие» государственные деятели — это те, которые допускали дестабилизацию, приравненную к либерализации: Горбачев, Ельцин, после Крыма к ним примкнул Хрущев. «Хорошие» — те, кто подмораживал страну и «собирал» империю: Сталин, Брежнев, Путин.

При этом здесь много противоречий. Например, в результате революции возник тот режим, который нынешней власти нравится, но в то же время отношение этой же власти к любой революции крайне отрицательное. Ельцин — фактический создатель новой России, но в то же самое время официальная пропаганда добилась того, что в массовом сознании он разрушитель российских имперских основ и «скреп». Маршал Маннергейм — герой Первой мировой с российской стороны, но он же — антигерой 1940-х, и попытки его официального превращения в официализированную государством фигуру закончились плачевно — осквернением и удалением мемориальной таблички в Санкт-Петербурге.

Российское историческое сознание, деликатно выражаясь, шизофренично. Это связано и с объективными причинами — мы все-таки имеем дело с ментальными последствиями развала не национального государства, а целой империи, и с субъективными — охранительного типа исторической политикой. Повторюсь: управлять массами, чье историческое сознание противоречивое и дезориентированное, проще. Так что перемен в исторической политике не будет.

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...10896524.shtml
19.09.2017, 08:54
О том, почему больше всех раскачивают лодку те, кто кричит «не раскачивайте лодку»

Вася Ложкин / vasya-lozhkin.ru

Атмосфера поощряемой агрессии приводит не только к актам прямого действия вроде поджогов, уничтожения мемориальных табличек и ударов трубой по голове, но и к конспирологической интоксикации. Она тоже, как и акты агрессии, вирусная и распространяется со скоростью политической инфекции.

Телефонный терроризм, волна которого никак не спадет, явным образом заразен. Однако и беспомощные объяснения его причин и происхождения, принятые за чистую монету множеством людей, привыкших верить любой информации официального происхождения, тоже заразны: еще несколько лет назад, по крайней мере до 2014 года, сколько-нибудь существенное число людей едва ли поверило бы в то, что 90 процентов звонков о заложенных бомбах идет с территории Украины. Сегодня об этом рассуждают всерьез и медиа, и парламентарии.

В прошлом известный грузинский политик Нино Бурджанадзе, которую любили принимать на высшем уровне в Москве, заявила, что Михаил Саакашвили по заданию ЦРУ поставил себе цель сорвать президентские выборы в России и чемпионат мира по футболу-2018. Она ожидала позитивной реакции в России — как пел Высоцкий, «если вы не отзоветесь, мы напишем в Спортлото». Отозвались с одобрением — в том числе в российском парламенте. С ощущением гордости за то, что, несмотря на все происки, ни Саакашвили, ни ЦРУ ничего нам не сорвут, ибо мы очень сильные.

Это уже какой-то массовый невроз на политической почве, «синдром неуловимого Джо», который неуловимый потому, что никому не нужен.

Все защищаем свой суверенитет, а он никому не нужен. Свою безопасность, а ее если кто и подвергает опасности, так свои же граждане, которые перешли к самоуправлению — акциям прямого действия без участия государства. Оно, конечно, хотело, чтобы электорат научился воспринимать мир в имперско-православных категориях, но едва ли желало выхода населения из-под контроля.

А именно это и произошло. И не могло не произойти, учитывая масштабы информационной и идеологической интоксикации. Причем если в советское время пропаганда воспринималась как фон и бубнеж, а здоровой цинизм не позволял огромным массам людей разделять клише программы «Время» и газеты «Правда», то сейчас все, что исходит от власти, акцептируется со звериной серьезностью. И в результате зовет на бой.

Всегда было легко сваливать свои проблемы на чужака и искать источник бед за океаном. Но все-таки никогда это явление не приобретало столь массового масштаба и столь быстрых — как на несчастную костюмную мелодраму «Матильда» — реакций с действиями, описываемыми диспозициями ряда статей Уголовного кодекса РФ.

Вечно оскорбленные в своих чувствах, день и ночь сохраняющие политическую бдительность маргиналы превратились в представителей мейнстрима.

Язык соответствующий — максимально упрощенный, агрессивный, отменяющий вообще какую-либо рефлексию. И едва ли не каждый день приносит очередные иллюстрации использования языка ненависти. Например, появляется в региональных медиа информация о том, что строительство школы в одном из микрорайонов города Владимира затянулось, и тут же летит ответ от губернатора Владимирской области Светланы Орловой — это все «бандеровские прихвостни»: «Почему есть, кто пишет плохо? Потому что они иностранные агенты».

Страна, кажется, пропустила момент вхождения в общероссийский невроз, как невозможно уловить грань между бодрствованием и сном.

Чем больше усилий прилагалось к единству нации, ее сплочению, стабилизации, чем больше звучало призывов не раскачивать лодку, тем больше дестабилизировалось состояние нации, которая разделилась на вечно победное, но и неизменно оскорбленное большинство и третируемое меньшинство, и сама начала раскачивать лодку с энергией, на которую циничные идеологи и манипуляторы даже и не рассчитывали.

Нация сама на себя пишет доносы, сама выдумывает несуществующую реальность, сама бегает с трубами и пиротехникой, чтобы посеять ненависть и фрустрацию, сама вводит цензуру.

Самоустранившемуся государству остается за всем этим наблюдать — с некоторым изумлением, смешанным с самоуспокоительным аутотренингом. Мол, это все не подпадает под статью (репрессии — от административных до уголовных — оно использует избирательно), и вообще это все — «новая нормальность».

Государство защищало чувства верующих, надеясь укрепить свою электоральную базу, — и получило неуправляемую массу, готовую жечь за «Матильду». Теперь государство, напуганное воспитанным им самим в духе нетерпимости обществом, готово защищать «чувства» сталинистов. Глава общественного совета при Минкульте Павел Пожигайло предположил, что фильм «Смерть Сталина», возможно, не стоит выпускать на экраны, потому что, будучи комическим, он может оказаться «столь же провокативным», как и «Матильда». Это, сказал Пожигайло, спланированная провокация против коммунистов.

Кем спланированная? Зачем, дорогой неуловимый Джо? Может быть, и сама историческая правда о смерти Сталина – провокативна?

Слова Пожигайло — это прямое глумление над памятью миллионов жертв сталинизма. Это позиция, которая ведет напрямую к дестабилизации страны.

Потому что если теперь возникнет рукотворный скандал вокруг «Смерти Сталина», то немедленно обнаружатся тысячи невротиков, вооруженных трубами, хоргувями и портретами генералиссимуса, которые выйдут на улицы российских городов на свой крестный ход с серпом и молотом, понатыкают самопальных бюстов вурдалака, начнут акции прямого действия самого разного сорта.

Стимулируя агрессию, нельзя сохранить лодку в нераскаченном состоянии. Большая волна ненависти поднимает все лодки, в том числе и олигархические яхты и авианосцы.

Загнать обратно в бутылку джинна нетерпимости, например, методом заявлений, как это сделали функционеры РПЦ, предложившие запретить организациям, не имеющим прямого отношения к Церкви, пришпиливать себе эпитет «православные», невозможно. Поздно.

Да и это ведь народ, который тянется к скрепам! Вы же сами ему предложили этот светлый путь. Вы доказали ему, что он должен сидеть в осажденной крепости, обороняясь от Обамы и НАТО, что его благополучие изнутри подтачивают «пятая колонна», «бандеровцы», «иностранные агенты». Что «Матильда» его должна обязательно оскорблять. Сама бы нация до этого ни за что не додумалась. И почему бы теперь ей не почувствовать себя неуловимым Джо и не перейти к самоорганизации и самозащитным — от кощунников — акциям прямого действия. Никакой же Следственный комитет и прокуратура никого не останавливают, они очень заняты — «агентами» и оппозицией.

Это сильно осложняет благостную картинку перед президентскими выборами. Казалось бы, нужна позитивная программа, но нация сплачивается на негативных основаниях. Негативная мобилизация — против атакующего врага, негативная адаптация — к кризису, который закончен только на словах, негативная самоидентификация — от противного, от иноверца, «агента», иностранца, либерала, оппозиционера.

Надо бы немного успокоиться — а происходит фрустрация. Руководство, возможно, попросит свою социальную базу отложить трубы и хоругви. Но вот будет ли оно правильно понято?

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...10914020.shtml
04.10.2017, 08:07
О том, спасут ли российскую экономику технократы

Wikimedia Commons

После успеха – для власти – губернаторской электоральной кампании и цунами назначений новых губернаторов, самым часто употребляемым понятием стало богатое слово «технократ». В том смысле, что на смену морально устаревшим руководителям – и не только регионального уровня – идут какие-то волшебные технократы. Люди с прохладной искусственной поверхностью, как у айфона, функциональные, инновационные, четко исполняющие команды. В подтексте – с ними-то теперь уж точно заживем по-человечески…

Некоторые из них даже внешне, как было замечено многими, похожи. Нижегородский и Самарский врио губернатора Глеб Никитин и Дмитрий Азаров действительно оба словно вышли с ярмарки «Экспо Технократ—2018».

Аккуратные, в очках, сравнительно молодые – один 1977 года рождения, второй – 1970-го.

С богатыми послужными списками – серьезным опытом работы в региональных органах власти. Или еще один образцовый технократ — врио Ненецкого АО Александр Цыбульский, 1979 года рождения, который делал сугубо бюрократическую карьеру в Москве в федеральной номенклатуре — Минрегионе, аппарате правительства и Минэкономразвития.

Молодость (относительная, вообще говоря, не все столь юны, как глава Калининградской области Антон Алиханов, 1986 года рождения) – еще одно широко объявленное свойство технократов.

Выбившийся из общего тренда свеженазначенный губернатор Красноярского края Александр Усс наилучшим образом обозначил этот критерий, вписавшись в него специфическим образом: «Я не технократ, но в душе я молод».

Считается, что технократическая кадровая волна должна провести вектор от «стабильности» к развитию. Значит, технократия — это такая новая универсальная панацея от всех бед, очищенная и от провалов рынка, и от коррумпированности «капитализма друзей». Молодая энергия и холодный расчет спасут Россию и Путина после 2018 года, потому что все эти люди – его новая команда—2018.

Кстати, первая технократическая волна прошла вовсе не на региональном уровне, а федеральном. Например, и Антон Вайно, глава администрации президента, и Максим Орешкин, министр экономического развития — ее витринные образцы.

Впрочем, и Сергея Кириенко, кремлевского куратора политики, геронтократом не назовешь.

Но сама по себе технократичность новых назначенцев не может быть спасительным лекарством от хронической депрессии России, причем не только в экономике, но и в политике и настроениях населения, не говоря уже об отношениях с внешним миром и мягкой силе.

Технократ – это не реформатор. И не лидер. Технократичность – лишь инструмент, молодость – лишь полезное свойство, означающее способность более энергично работать.

Вопрос в том, для чего используется этот инструмент и на что тратится энергия? Для укрепления авторитаризма и охранительства тоже надо работать сутками, точно так же, как и для строительства демократических институтов. А исполнительность, присущая офицерам связи, вовсе не равна эффективности и достижению хорошего результата.

«Технократ» в таком понимании – это всего лишь правильный бюрократ. А молодой и энергичный бюрократ – «энерджайзер», исполняющий указания, и подотчетный не народу, а высшему руководителю.

В этом смысле достаточно бюрократически технократичной и технократически бюрократичной была советская система.

Сталин ротировал элиты с такой интенсивностью, что возраст новых наркомов снижался с необычайной скоростью, а их готовность идти напролом в выполнении воли начальства, наоборот, резко повышалась. От новых назначенцев требовались абсолютная лояльность, хорошее знание отраслевых проблем и, как выразился сам товарищ Сталин, назначая 33-летнего Николая Байбакова наркомом нефтяной промышленности СССР, «бычьи нервы».

В более вегетарианские времена система селекции кадров предполагала накопление менеджериально-технократического опыта: в ЦК в отраслевые отделы без опыта работы в обкомах и без нескольких этапов горизонтальной и вертикальной мобильности не брали.

Систему этот технократизм не спас. Притом, что задача нынешнего поколения технократов-2018 – именно спасти систему государственного капитализма вместе с ее лидером, отказавшись от самых вопиюще неэффективных и непривлекательных элементов «госкапитализма друзей».

Технократический премьер (раньше председателя правительства такого типа назвали бы «техническим»), технократические федеральные чиновники, технократические губернаторы, управление, как в государственной корпорации – это и есть элементы новой технократической утопии.

Проблема только в том, что это вполне традиционный тип утопии, причем как для западного типа мышления («Соблазн технократии» - заголовок книги Юргена Хабермаса), так и для российского.

Советский Госплан и советская математическая экономика – это часть технократической утопии: главное все правильно рассчитать (каждой корове по датчику – была и такая идея), правильно организовать, обеспечить четкую социальную инженерию – и все будет хорошо.

Технократия – это и давний соблазн русской интеллигенции, что блестяще показал в своей знаменитой статье «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура» почти полвека назад замечательный философ и писатель Владимир Кормер. Он называл этот же соблазн еще и просветительским – вот сейчас мы научим власть думать правильно (в наших современных терминах – покажем ей программу модернизации страны), у нее широко откроются глаза, она покается в грехах и встанет на путь исправления: «Им обеим (власти и интеллигенции. – А.К.) рисуется уже в розовой дымке работающее в режиме хорошо налаженного механизма государство, в котором исключены произвол и «волюнтаризм». Интеллигенция не желает видеть только того, что Зло… не падет само по себе от введения упорядоченности в работе гигантского бюрократического аппарата. От внедрения вычислительных машин этот аппарат не станет более человечным. Наоборот, еще четче, еще хладнокровней он сможет порабощать своих подданных».

Задача технократов новой волны та же, что и полвека назад – поддерживать стабильность системы, ничего в ней самой не меняя, не трогая ее «основ» и идеологических скреп.

Чего нет в идее новой технократии – так это открытых рынков и конкурентной политики.

Такая задача едва ли синонимична развитию. И уж точно кадровая фабрика власти – не шляпа волшебника из историй о Мумми-тролле. Скорее, технократическая утопия—2018 – это аутотренинг. Или самообман.

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...10963922.shtml
31.10.2017, 07:55
О том, можно ли примирить разную историческую память в дни столетия революции

Нина Ватолина/Издатель «Советский художник»

Глава «Мемориала» Арсений Рогинский рассказывал (история случилась 10 лет назад), как он увидел на Тверской огромную растяжку: «1937-2007» и подумал: «Надо же, вспомнили!» А потом обнаружил, что более мелкими буквами написано: «Слава покорителям Северного полюса!» Один 1937 год был подменен другим 1937 годом.

Кстати, ровно так же поступала в 1937-м и сама советская власть, заглушая звуковую дорожку репрессий включенной на полную мощность радио-тарелкой со «Штурмовать далеко море посылала нас страна».

Впрочем, для кого-то арктические экспедиции оказывались спасением от ареста: «Шлем привет, товарищ Сталин, дома будем через год».

80-летие 1937-го проскользнуло незаметно, все ведь ждали 100-летия революции, но и она осталась не оцененной на высшем уровне: прорва научных конференций, книг и… безуспешные попытки понять, а каким образом это дело если не праздновать, то хотя бы отмечать. Как говорил один мой товарищ по работе, доставая из кармана чекушку и конфетку в качестве закуски: «Осьминог Пауль (животное предсказывало результаты футбольных матчей с участием сборной Германии. – А.К.) умер. Если уж это не повод – тогда я вообще не знаю, что такое повод».

Отмечать, собственно, нечего, потому что извлечь полезные уроки из события и вдохновить народ на подвиги, вспоминая революцию, совершенно невозможно.

Идея примирения «красных» и «белых» несколько блеклая, потому что как несть ни эллина, ни иудея, так нет сейчас настоящих «красных» и «белых», а линии разделения в обществе проходят совершенно по другим признакам и по иным историческим событиям: Ленин не вызывает таких эмоций, как Сталин.

Победа в Великой Отечественной имеет значение, а Октябрьская революция – нет.

Режим, возникший в результате событий 100-летней давности, прошелся, перефразируя поэта, железом по сердцам миллионов живущих сейчас постсоветских людей, а вот сама революция кажется уж очень далекой и непонятной.

С одной стороны, не будь революции, российское население не знало бы своего горячо любимого ныне Сталина. С другой стороны, сегодня нас учат, что любые революции – это плохо, очень плохо. Они все цветные – что красные, что оранжевые. С одной стороны, революция создала систему, развал которой был признан президентом России величайшей геополитической катастрофой, с другой — сама нынешняя Российская Федерация родилась из обломков самовластья советской системы, то есть благодаря этому распаду.

С одной стороны, в Великой Отечественной победил советский народ, возникший вследствие революции, с другой — это был невероятно жестокий и неэффективный режим, превратившийся в колосса на глиняных ногах, который ушел в историю не то чтобы без грохота, но несколько тише, чем это можно было себе представить.

Вот потому официальному начальству октябрьскую годовщину лучше не замечать, чем отмечать. Оставив веселье, горечь и ностальгию профессиональным коммунистам.

Впрочем, историю можно замалчивать, интерпретировать, предлагать официальные версии взамен научных.

В официозном дискурсе действует история по вызову – как захотим написать в учебнике, так и будет. А если какой-нибудь эпизод окажется чрезвычайно неприятным – мы про него просто забудем, а тех, кто будет настойчиво вспоминать – объявим фальсификаторами.

Это как в одном старом анекдоте. Приходит к пожилому уже маршалу Буденному журналист: «Опишите какой-нибудь героический эпизод из Гражданской войны». – «Сейчас расскажу: едем мы как-то по полю на конях, сбруи сверкают, кони отмытые, и вдруг видим – лесок, а из леска еврей выходит, и жена его, и детишки. Ну, мы, конечно, шашки наголо… Кстати, сам-то какой нации будешь? Еврейской? Ну, тогда другая история».

Но и вранье можно обойти, если захотеть. Упомянутый в начале этой колонки Арсений Рогинский в 1970-е работал учителем истории: «Когда-то я приходил в школу, где мне запрещали говорить так, как я хотел, о Гражданской войне, а я вместо разговора о Гражданской войне вынимал Бабеля и читал рассказы «Соль» или «Письмо»».

Вот ведь как: историческую правду гонишь в дверь, а она влезает в окно.

Чтобы узнать правду о первых месяцах 1941 года, прорываясь сквозь шум сегодняшних триумфальных праздничных речевок, необязательно рыться в архивах: можно и дневники Константина Симонова почитать. А уж о преступлениях сталинизма, если не полениться, можно узнать ошеломляюще много. Но большинство предпочитает не знать и акцептировать официальные версии, упакованные в официальные ритуалы.

Ведь помимо упрощения истории, сведения ее к победами полководцев и государственных деятелей, есть более страшная сила – воспитание незнания и пестование равнодушия к неплакатному представлению об исторических событиях. Это могут быть, например, и пробелы в учебниках, особенно школьных, и пещерного уровня пропаганда, и лживое кино.

В 1960-е советская власть, подзаряжая свою легитимность, романтизировала революцию, в том числе с помощью очень талантливого кино, противопоставляя ее первоначальный непорочный облик последующим искажениям. Тогда легитимность советской власти подпитывалась очищенной от Сталина революцией, а затем, с начала эпохи Брежнева – Победой в Великой Отечественной. Как можно было идти против власти, которая сделала революцию и победила в войне?

В той же логике действует власть и сегодня, только революция уже не может быть одной из основ легитимности, зато Победа легитимирует политический режим, решившийся объявить себя ее наследником по прямой, хотя этой общей Победе могут наследовать еще как минимум 14 государств. А получается так: кто критикует сегодняшнюю власть, тот критикует Победу. При всей своей изворотливой абсурдности это упрощение превосходно работает. Как и другое упрощение: кто ищет в нашей истории темные страницы, толкует об ошибках и преступлениях, копается в неприглядных деталях – не любит свою родину и мешает нам всем упиваться своим патриотизмом.

А вместо романтизации революции, которая служила одной из скреп развитого социализма, у нас теперь романтизация сталинской эпохи, пахнущей не бараком в Устьвымлаге, а шипром и сапогами, жестокими, но крайне необходимыми решениями.

Результат налицо: а августе 2007 года сталинские репрессии считали «политически оправданными» 9% россиян, в октябре 2012-го – 22%, а после присоединения Крыма цифры еще подросли и закрепились на определенном плато: март 2016-го – 26%, апрель 2017-го – 25%. Среди разделяющих позицию «репрессиям нет оправдания» – динамика обратная: 72%, 51%, 45%. В апреле 2017-го — 39%.

А 13% на 17-м году XXI века вообще ничего не знают о репрессиях.

Как совместить объявление «Мемориала» иностранным агентом, омерзительные акции против людей, хранящих память о репрессиях, «народный» сталинизм и, например, открытие в Москве «Стены скорби», освященное присутствием президента и его словами ровно о том, что репрессии «невозможно ничем оправдать, никакими высшими так называемыми благами народа» — то есть президент пошел против мнения минимум четверти россиян?

Как? Очень просто. «Мемориал» нарушает монополию власти на оценку репрессий.

Как конкуренция в бизнесе нарушает государственный монополизм в экономике, как неимитационная оппозиция – монополию на политику, как сектор неподконтрольных гражданских организаций – монополию на контроль над гражданским обществом.

Скорбеть можно согласно указаниям государства. Другими способами – лучше не надо. Тот же Соловецкий камень не трогают, хотя и едва ли приветствуют этот редкий образец неофициальной памяти, расположенный прямо на Лубянке. Да, «Стена скорби» оказалась редким образцом сотрудничества государства и неимитационного гражданского общества. Но чуть ли не единственным.

Война двух типов памяти – официозной и частной, битва памятников, с помощью которой власть метит территорию – то князем Владимиром, то Иваном Грозным, конфликт мемориализаций – кто-то чествует вертухая, а кто-то – его жертву, увы, будут продолжены.

Потому и сказать власти в дни 100-летия революции, в сущности, нечего.

[Андрей Колесников]

ИЗВЕСТИЯ 26 января 2004 года
КОЛОНКА ОБОЗРЕВАТЕЛЯ

Ровно 70 лет назад, 26 января 1934 года, речью товарища Молотова открылся ХVII сьезд ВКП (б), известный как знаменитый «сьезд победителей». Партийный конгресс открывал год Большого Пиара, который подготовил эпоху Большого Террора.
Сталин был выдающимся политтехнологом и пиарщиком. Циничным, терпеливым, дальновидным. Возможно, эта профессия была единственной, которой он владел в совершенстве. Сначала было «закрытие»
НЭПа. Высылка Троцкого в Алма-Ату. Первая пятилетка, выполненная за четыре года. Спустя некоторое время-расстановка своих кадров взамен ненадежных. Мощная пиаровская артподготовка через органы печати-словесное оформление эпохи. И элегическая кода-сьезд победителей, окончательная монументизация и обронзовение режима. Начинавшийся «бурными и продолжительными аплодисментами, переходящийся в овацию с возгласами «Ура!»,
«Да здравствует наш Сталин!», 1934 год закончился пиаровским убийством Кирова, давшим старт громким пропагандистки процессам над представителями всевозможных уклонов. Потом был тот самый Большой Террор, чье начало умело приглушалось переключением внимания страны на гражданскую войну в Испании и радости ускоренной экономической модернизации.
Практически ни одного прокола. Стройная, логичная схема, ритмически распределенная по годам. Это вам не депутатам проплачивать и черные заметки размещать…..
Стенографический отчет ХVII партсьезда, давшего свое имя множеству советских профсоюзных здравниц, занимает более 700 страниц. Каждый из докладов высших начальников-нечто невероятно длинное и нудное. Но делегаты сидят и слушают, время от времени подают реплики «Правильно!», смеются, восхищаются, клеймят позором ( «Смех, голос: «Как же ты мог стрелять в классового врага, если ты стреляя в нас, в партию?»), цитируют Ленина и Ссталина, журят «Каганович: «Ты что по всем докладам преешь, что ли?». Употребляется и волшебное слово «консолидация», в котором нет ничего плохого, кроме исторических аллюзий, которые гонишь в дверь, а они в окно…
Важнейший элемент сьездовского пиара-покаянные речи одумавшихся отстуников и уклонистов: к тому времени все «антипартийные группировки» были разбиты. «Доказывать нечего, - снисходительно заметил Сталин в отчетном докладе,-да, пожалуй, и бить некого». Каявшихся следовало презирать, а не физически уничтожать-но это только до поры.
Выступает Преображенкий: «Я помню, как на этой трибуне я распинался в 1928 году в защиту демократии в тот момент, когда самой главной…. Задачей партии было сплочение единства…Вот что означает ослепление, которое бывает в политической борьбе». Наукообразно выступает Бухарин, сбиваясь на покаянный лепет: «Ясно, далее, что товарищ Сталин был целиком прав, когда разгромил….целый ряд теоритических предпосылок правого уклона, формулированных прежде всего мною». Зиновьев: «Никто не может сказать, что у меня была какая-нибудь одна конкретная политическая ошибка. Это было бы еще с полбеды. У меня была цепь ошибок». Каменев: «Я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 год боролся с партией и с ее руководством, политическим трупом». Радек изощренно издевается над самим собой: «Я был партией послан, немножко недобровольно (смех), на переучебу ленинизму в не столь отдаленные города…То, что не вошло в разум через голову, должно было войти с другой стороны. (Взрыв хохота.)» Томский пытается каяться не слишком прямолинейно: «Мы оказались с начала и до конца неправыми…Наш голос, хотя мы и не выходили за стены партийной легальности…(Голоса: «О-го-го!» Шум в зале.) нашел фактически и не мог не найти….
(Движение в зале.)»
Правые уклонисты равномерно распределены по всему временному и тематическому пространству сьезда, их выступления всплывают то тут, то там, нередко даже заканчиваются аплодисментами, а вот поименную оценку им всем дает один человек-Киров. Романтизированный любимец партии, согласно сценарию, завершает прения по отчетному докладу Сталина и посвящает главным уклонистам самую отвратительную часть своего выступления («О тех, кто просидел в обозе»): «Вот возьмите Бухарина, например. По-моему, пел как будто бы по нотам, а голос не тот (Смех. Аплодисменты.)»
События 70-летней давности показывают: любая новая эпоха начинается со статистики. Последующие стлистические разногласия с советской властью заключались в недовольства ее словесным строем. Нынешнюю «Единую Россию» выдает узнаваемая стилистика-перебор пафосной сплоченности, консолидации и стабилизации. Гордость победителей. Коммунизм проиграл, а стиль 70-летней давности остался. Потому и тошнит.
Мнение обозревателя может не совпадать с точкой зрения редакции

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/11/08/ru-pub-74686

Источник: Getty

Cтатья / интервью
08 ноября 2017
Ведомости

Краткое резюме:
Ленин превратился в сравнительно нейтральную фигуру русской истории. Как и революция, отношение к которой несколько двойственное ввиду ее дистанцированности от сегодняшнего дня, Ленин не объединяет и не раскалывает.
Затрагиваемая проблематика

Российская внутренняя политика и политические институты

Российская идеология

В связи со столетним юбилеем революции до такой степени не о чем поговорить и нечем ее отмечать, что вся «историческая» дискуссия свелась к спору о том, надо ли захоронить тело Ленина. Единым фронтом «за» выступили, например, Ксения Собчак, Екатерина Гордон, Наталья Поклонская, Рамзан Кадыров. Это совершенно безболезненная тема, удобная для привлечения к себе внимания, имитации праведного гнева и троллинга политика, который отчасти для того и существует на квазиполитическом поле сегодняшних квазидискуссий, – Геннадия Зюганова. Никому ничего за эту дискуссию не будет, никто никакую мумию ниоткуда тоже выносить не станет – Владимиру Путину совершенно не нужна даже минимальная и локальная социальная напряженность по пустому поводу, а мавзолей как был памятником постсоветскому ментальному постмодернизму, так и останется. Прикольный арт-объект, но под строгой государственной охраной – это очень в духе «госкапитализма друзей», находящегося в постоянном поиске идентичности и скреп в виде серпа, молота и хоругви. А Ленин – он уже пережил и каток на Красной площади, и концерт сэра Пола, и фестиваль «Спасская башня» – ему уже ничего не страшно.

Автор руководитель программы «Российская внутренняя политика
и политические институты»

Ленин превратился в сравнительно нейтральную фигуру русской истории. Как и революция, отношение к которой несколько двойственное ввиду ее дистанцированности от сегодняшнего дня, Ленин не объединяет и не раскалывает. Разделительные линии как проходили в обществе по Сталину и сталинизму, так и проходят. Две волны десталинизации – хрущевской и горбачевской – проходили с интенсивным использованием фигуры вождя революции и максимально простой дихотомии: Ленин – хороший, Сталин – плохой, Ленин основал, Сталин исказил. Чтобы снова начать жить хорошо, надо вернуться к истокам, т. е. к Ленину. Сейчас мумию даже и в этом качестве использовать невозможно.

Зюганов прав в том, что беседы о Ленине-2017 действительно «болтовня». Но болтовня несколько в ином смысле. Никто не собирается, по Кадырову, скорбеть по жертвам системы, которую Ленин основал, не говоря уже о том, что нынешний российский политический гибрид охотно наследует мифологии «эффективности» сталинского режима, прямого и неизбежного порождения октябрьского переворота. Да и идея перезахоронения вовсе не охватила широкие массы. Например, число сторонников захоронения тела на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге за 20 лет снизилось на 11 пунктов – с 37% в 1997 г. до 26% в 2017 г. (данные «Левада-центра»). Зато увеличилось за тот же период число сторонников захоронения Ленина у Кремлевской стены – с 13 до 32%. Поближе к праху Сталина, саркофаг с гробом которого в 1961 г. убрали подальше от Ильича за, как говорилось в постановлении XXII съезда КПСС, «серьезные нарушения ленинских заветов».

Гораздо более существенная символико-историческая проблема – это в целом некрополь у Кремлевской стены: управление страной по сути осуществляется с кладбища и испытывает, как говорилось в одном из анекдотов 1920 гг., «пара-Ильич». Уж если избавляться от неуспокоенных духов отечественной истории, похороненных в чрезмерной близости к своим рабочим местам, так сразу ото всех – от Свердлова до Черненко.

Оригнал статьи был опубликован в газете Ведомости

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/10/31/ru-pub-74585

Акция памяти жертв политических репрессий Возвращение имен в Москве. Фото: DPA/ТАСС

Cтатья / интервью
31 октября 2017
Газета.ru

Краткое резюме:
Помимо упрощения истории, сведения ее к победами полководцев и государственных деятелей, есть более страшная сила – воспитание незнания и пестование равнодушия к неплакатному представлению об исторических событиях.

Затрагиваемая проблематика

Российская внутренняя политика и политические институты

Российская идеология

Глава «Мемориала» Арсений Рогинский рассказывал (история случилась 10 лет назад), как он увидел на Тверской огромную растяжку: «1937-2007» и подумал: «Надо же, вспомнили!» А потом обнаружил, что более мелкими буквами написано: «Слава покорителям Северного полюса!» Один 1937 год был подменен другим 1937 годом.

Автор руководитель программы «Российская внутренняя политика
и политические институты»

Кстати, ровно так же поступала в 1937-м и сама советская власть, заглушая звуковую дорожку репрессий включенной на полную мощность радио-тарелкой со «Штурмовать далеко море посылала нас страна».

Впрочем, для кого-то арктические экспедиции оказывались спасением от ареста: «Шлем привет, товарищ Сталин, дома будем через год».

80-летие 1937-го проскользнуло незаметно, все ведь ждали 100-летия революции, но и она осталась не оцененной на высшем уровне: прорва научных конференций, книг и… безуспешные попытки понять, а каким образом это дело если не праздновать, то хотя бы отмечать. Как говорил один мой товарищ по работе, доставая из кармана чекушку и конфетку в качестве закуски: «Осьминог Пауль (животное предсказывало результаты футбольных матчей с участием сборной Германии. – А.К.) умер. Если уж это не повод – тогда я вообще не знаю, что такое повод».

Отмечать, собственно, нечего, потому что извлечь полезные уроки из события и вдохновить народ на подвиги, вспоминая революцию, совершенно невозможно.

Идея примирения «красных» и «белых» несколько блеклая, потому что как несть ни эллина, ни иудея, так нет сейчас настоящих «красных» и «белых», а линии разделения в обществе проходят совершенно по другим признакам и по иным историческим событиям: Ленин не вызывает таких эмоций, как Сталин. Победа в Великой Отечественной имеет значение, а Октябрьская революция – нет.

Режим, возникший в результате событий 100-летней давности, прошелся, перефразируя поэта, железом по сердцам миллионов живущих сейчас постсоветских людей, а вот сама революция кажется уж очень далекой и непонятной.

С одной стороны, не будь революции, российское население не знало бы своего горячо любимого ныне Сталина. С другой стороны, сегодня нас учат, что любые революции – это плохо, очень плохо. Они все цветные – что красные, что оранжевые. С одной стороны, революция создала систему, развал которой был признан президентом России величайшей геополитической катастрофой, с другой — сама нынешняя Российская Федерация родилась из обломков самовластья советской системы, то есть благодаря этому распаду.

С одной стороны, в Великой Отечественной победил советский народ, возникший вследствие революции, с другой — это был невероятно жестокий и неэффективный режим, превратившийся в колосса на глиняных ногах, который ушел в историю не то чтобы без грохота, но несколько тише, чем это можно было себе представить.

Вот потому официальному начальству октябрьскую годовщину лучше не замечать, чем отмечать. Оставив веселье, горечь и ностальгию профессиональным коммунистам.

Впрочем, историю можно замалчивать, интерпретировать, предлагать официальные версии взамен научных.

В официозном дискурсе действует история по вызову – как захотим написать в учебнике, так и будет. А если какой-нибудь эпизод окажется чрезвычайно неприятным – мы про него просто забудем, а тех, кто будет настойчиво вспоминать – объявим фальсификаторами.

Это как в одном старом анекдоте. Приходит к пожилому уже маршалу Буденному журналист: «Опишите какой-нибудь героический эпизод из Гражданской войны». – «Сейчас расскажу: едем мы как-то по полю на конях, сбруи сверкают, кони отмытые, и вдруг видим – лесок, а из леска еврей выходит, и жена его, и детишки. Ну, мы, конечно, шашки наголо… Кстати, сам-то какой нации будешь? Еврейской? Ну, тогда другая история».

Но и вранье можно обойти, если захотеть. Упомянутый в начале этой колонки Арсений Рогинский в 1970-е работал учителем истории: «Когда-то я приходил в школу, где мне запрещали говорить так, как я хотел, о Гражданской войне, а я вместо разговора о Гражданской войне вынимал Бабеля и читал рассказы «Соль» или «Письмо»». Вот ведь как: историческую правду гонишь в дверь, а она влезает в окно.

Чтобы узнать правду о первых месяцах 1941 года, прорываясь сквозь шум сегодняшних триумфальных праздничных речевок, необязательно рыться в архивах: можно и дневники Константина Симонова почитать. А уж о преступлениях сталинизма, если не полениться, можно узнать ошеломляюще много. Но большинство предпочитает не знать и акцептировать официальные версии, упакованные в официальные ритуалы.

Ведь помимо упрощения истории, сведения ее к победами полководцев и государственных деятелей, есть более страшная сила – воспитание незнания и пестование равнодушия к неплакатному представлению об исторических событиях. Это могут быть, например, и пробелы в учебниках, особенно школьных, и пещерного уровня пропаганда, и лживое кино.

В 1960-е советская власть, подзаряжая свою легитимность, романтизировала революцию, в том числе с помощью очень талантливого кино, противопоставляя ее первоначальный непорочный облик последующим искажениям. Тогда легитимность советской власти подпитывалась очищенной от Сталина революцией, а затем, с начала эпохи Брежнева – Победой в Великой Отечественной. Как можно было идти против власти, которая сделала революцию и победила в войне?

В той же логике действует власть и сегодня, только революция уже не может быть одной из основ легитимности, зато Победа легитимирует политический режим, решившийся объявить себя ее наследником по прямой, хотя этой общей Победе могут наследовать еще как минимум 14 государств. А получается так: кто критикует сегодняшнюю власть, тот критикует Победу. При всей своей изворотливой абсурдности это упрощение превосходно работает. Как и другое упрощение: кто ищет в нашей истории темные страницы, толкует об ошибках и преступлениях, копается в неприглядных деталях – не любит свою родину и мешает нам всем упиваться своим патриотизмом.

А вместо романтизации революции, которая служила одной из скреп развитого социализма, у нас теперь романтизация сталинской эпохи, пахнущей не бараком в Устьвымлаге, а шипром и сапогами, жестокими, но крайне необходимыми решениями.

Результат налицо: а августе 2007 года сталинские репрессии считали «политически оправданными» 9% россиян, в октябре 2012-го – 22%, а после присоединения Крыма цифры еще подросли и закрепились на определенном плато: март 2016-го – 26%, апрель 2017-го – 25%. Среди разделяющих позицию «репрессиям нет оправдания» – динамика обратная: 72%, 51%, 45%. В апреле 2017-го — 39%. А 13% на 17-м году XXI века вообще ничего не знают о репрессиях.

Как совместить объявление «Мемориала» иностранным агентом, омерзительные акции против людей, хранящих память о репрессиях, «народный» сталинизм и, например, открытие в Москве «Стены скорби», освященное присутствием президента и его словами ровно о том, что репрессии «невозможно ничем оправдать, никакими высшими так называемыми благами народа» — то есть президент пошел против мнения минимум четверти россиян?

Как? Очень просто. «Мемориал» нарушает монополию власти на оценку репрессий.

Как конкуренция в бизнесе нарушает государственный монополизм в экономике, как неимитационная оппозиция – монополию на политику, как сектор неподконтрольных гражданских организаций – монополию на контроль над гражданским обществом.

Скорбеть можно согласно указаниям государства. Другими способами – лучше не надо. Тот же Соловецкий камень не трогают, хотя и едва ли приветствуют этот редкий образец неофициальной памяти, расположенный прямо на Лубянке. Да, «Стена скорби» оказалась редким образцом сотрудничества государства и неимитационного гражданского общества. Но чуть ли не единственным.

Война двух типов памяти – официозной и частной, битва памятников, с помощью которой власть метит территорию – то князем Владимиром, то Иваном Грозным, конфликт мемориализаций – кто-то чествует вертухая, а кто-то – его жертву, увы, будут продолжены. Потому и сказать власти в дни 100-летия революции, в сущности, нечего.

Оригинал статьи был опубликован в Газете.ru

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...11011118.shtml
28.11.2017, 09:19
О том, почему 1990-е вынуждены защищаться

Мойка окон президентского центра имени Бориса Ельцина в Екатеринбурге
Донат Сорокин/ТАСС

Историческая политика давно стала средством ведения гибридной войны. Но в последние месяцы ситуация на всех фронтах обострилась. Власть обозначает свои приоритеты — «метит» территорию памятниками Ивану III и Александру III.

В ответ на высылку из Польши российского историка Дмитрия Карнаухова ФСБ под угрозой депортации просит удалиться из России польского историка Хенрика Голембоцкого. Притом, что он, вообще говоря, совсем «ничего не сделал, только вошел» с лекцией в очень узких кругах в Санкт-Петербурге о «польской операции» НКВД в конце 1930-х годов.

Недопуск родственников Валленберга к архивным материалам тоже стал заметным событием нынешней осени. Что уж говорить о скандале с мальчиком из Уренгоя в Бундестаге…

На этом фоне очередное обвинение Никитой Михалковым Президентского центра Бориса Ельцина (Ельцин-центра) в связях с американцами и в том, что об этой музейной структуре ни один космонавт или руководитель крупного производства доброго слова не сказал, можно считать рутиной.

Хотя риски для любых организаций, работающих с исторической памятью о первых годах существования государства под названием Российская Федерация, остаются.

И эти риски очень серьезные, потому что большинство официальных лиц этой самой Российской Федерации — публичных и непубличных — выстраивают политику на отрицании самих исторических основ существования собственной страны.

Пожалуй, это первый и единственный случай в мировой истории, когда легитимация власти конструируется «от противного», где «противный» — сам факт возникновения независимого государства Россия в результате распада коммунистической империи. Фактически это война с собственной историей.

Ельцин-центр в минувшие выходные отметил свое двухлетие фестивалем «Остров 1990-х». И это очень точное название, поскольку все, что относится к эпохе построения институциональных основ государства и рыночной экономики, загнано на острова не слишком большого архипелага. Как, впрочем, и островная система всяких прорывных проектов вроде Сколково.

Ситуация с 1990-ми двойственная, если не тройственная.

Ну, для начала надо сказать, что президентский центр стал просто достопримечательностью Екатеринбурга — это место для проведения досуга в более чем полуторамиллионном городе. Что не может не раздражать принципиальных противников Ельцина, 1990-х и либерализма ельцинско-гайдаровского извода.

Кроме того, сам по себе музей в Ельцин-центре никому ничего не доказывает, кроме одного: период транзита --это всегда сложно, на грани чуда и алхимии — попробуйте из засохшей яичницы сделать яйцо.

А ответственность политика, взвалившего на себя бремя перехода, сложна вдвойне, он обречен на спекуляции на своем имени на годы вперед.

Что и произошло — власть, вышедшая из 1990-х (более того, из широкой ельцинской «шинели») убедила нацию в том, что первые годы нового государства были «лихими». Хотя, когда начинаешь разбираться в деталях, степень «лихости» и сама семантика этого понятия как-то тускнеют. Но сейчас копающихся в деталях травят, высылают из страны, лишают научных степеней, поэтому разговор может идти только о комиксовых и сказочных версиях навеки триумфальной истории.

Пикантность ситуации в том, что своим политическим существованием нынешняя элита России обязаны именно Борису Ельцину. Восстановительным ростом нулевых годов они обязаны ему же, а главное — Егору Гайдару (цены на нефть – это вообще отдельный разговор). Именно поэтому два года назад открывали Ельцин-центр Владимир Путин и Дмитрий Медведев, а в Екатеринбург прилетел гигантский десант элиты 1990-х, состоящий из, казалось бы, решительно несоединимых друг с другом людей. Но то был уникальный пример «водяного перемирия».

Несколько смягчает эту наэлектризованную ситуацию образ первой леди 1990-х — Наины Ельциной.

В минувшую субботу она открывала в Ельцин-центре не что-нибудь, а музыкальный клуб, который по понятным причинам является молодежным. Если бы в России была должность английской королевы – то главным претендентом на нее могла быть она, Наина Иосифовна. Такт, ум, обаяние, внешность, стиль, вкус, умение говорить на человеческом языке с чужой аудиторией, которая немедленно становится своей, любовь и уважение к покойному мужу — и все это в 85 лет. Сама эта фигура обеспечивает защиту памяти 1990-х. Не говоря уже о том, что в присутствии этой леди непристойно использовать язык ненависти по отношению к собственной истории.

Но она одна не может держать эту оборону, если сама нация, наконец, не примирится сама с собой, а она пока находится на пике войны с собственной памятью и со всем остальным миром. Чего в 1990-е не было и близко.

Возможно, многим в музее и центре Ельцина и не достает «второго мнения». Однако, чтобы с ним в общих чертах ознакомиться, достаточно включить телевизор.

Если базовые исторические линии разделения нации проходят по временам сталинизма и 1990-м годам (конец 1980-х тоже сюда можно смело включать), то музеи и соответствующие структуры, хранящие научную и, не побоюсь этого слова, либеральную память об этих двух периодах истории страны вынуждены держать оборону и доказывать свою правоту в недружественной среде.

По-разному можно относиться к первым годам существования Российской Федерации и к фигуре Бориса Ельцина. Нельзя только сказать о тогдашней власти — «они». Это, уж простите, были «мы». Нами — неравнодушными — избранная власть. Состоящая из нас, таких всех угловатых и противоречивых, одной ногой стоявших в коммунизме, другой — в капитализме.

Из магазина Ельцин-центра исчезла — возможно, спрос превышает предложение — майка с цитатой из Виктора Черномырдина «Никогда такого не было — и вот опять».

Собственно, эта глубоко народная мысль — насколько народным был Степаныч — очень многое объясняет в сегодняшнем нашем состоянии. Но все-таки объясняет не все. И чтобы пытаться понять самих себя, стоит посетить музей Ельцина или просто хотя бы на минуту задуматься над тем, почему 1990-е для многих российских граждан были не «лихими», а лучшими годами жизни. Мой персональный ответ как гражданина России очень простой: это было время свободы.

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/commentary/75010
14.12.2017

Путиноведение

Едва ли Путин после переизбрания начнет реальную модернизацию страны. Он бы предпочел инерционный сценарий, что будет означать фактический ремейк срока 2012–2018. Правда, в несколько ухудшенном варианте, потому что зона прямого контроля Путиным событий, идей и действий будет постепенно сужаться. Система перейдет в режим автопилота, что не следует путать с демократизацией

Галера российской политической системы, попавшая в полный штиль, раскачивается гребцами. Благодаря этому создается впечатление, что она скользит по волнам. Капитан галеры не может бросить ее: спасательная шлюпка не готова к плаванию. Изменить тактико-технические характеристики плавсредства, да еще по ходу «движения», тоже непросто, к тому же страшновато. Однако что-то делать надо – хотя бы пополнить запасы пресной воды и солонины, иначе экипаж, хотя он и зависит от капитана и не очень-то хочет его замены, может и возроптать.

Означает ли это, что рано или поздно первое лицо решится на «восстание» против системы, созданной им самим, – хотя бы из чувства самосохранения? Ответ: нет.

Низкие ожидания и технократическая утопия

Путин стал константой российской политики, неснимаемой фотографией на белой стене. Отсюда и крайне низкие ожидания от его избрания президентом. Он никуда не девается, но в то же время от него и не ждут каких-то сверхъестественных инициатив и заметных успехов. Переход из третьего срока в четвертый не меняет ничего в положении среднестатистических россиян, во всяком случае сразу после избрания. Никакой манны небесной и исполнения желаний – но и никаких альтернатив, в том числе альтернативных лидеров.

Лучшее, что может предложить Путин, – сохранение статус-кво, при котором положение хотя бы не ухудшается. Собственно, это и может быть своего рода программой: мы крутим педали велосипеда еще быстрее, чтобы стоять на месте. Для этого-то и нужны некоторые изменения в элитах – и федеральных, и региональных.

Путин формирует свою команду-2018 исходя из лояльности претендента и того, что теперь называется технократичностью. Это новая разновидность технократической утопии: своего рода «офицеры связи», бюрократические исполнители, которые, как правило, моложе представителей былого «капитализма друзей», должны своей рациональностью удерживать режим от распада, коррупционного гниения и неэффективности.

Задача новой технократии, а на самом деле бюрократии – поддерживать стабильность системы, ничего в ней не меняя. Именно эта задача стояла перед советской бюрократией в последние годы существования СССР. Но империя обрушилась, и не потому, что усилия бюрократии были недостаточно эффективными, а потому, что недостаточно эффективной была сама система.

Режим Путина находится именно в этой ловушке. От превращения капитализма друзей в госкапитализм технократов-бюрократов суть системы не меняется, а сама система не становится более жизнеспособной. Напротив, кадровая лихорадка, губернаторопад, решения вроде назначения главы фракции «Единая Россия» Владимира Васильева на пост главы Дагестана (модель генерал-губернаторства) говорят о кризисе системы, судорожном поиске выхода из перманентного управленческого тупика с помощью экстравагантного жонглирования кадрами.

Тестирование новых региональных руководителей с помощью губернаторских выборов либо самообман, либо обман. Считается, что выборы подтверждают правильность назначений, но победа новых выдвиженцев на выборах объясняется просто. Поскольку Путин, назначивший их исполняющими обязанности губернаторов, является безальтернативной фигурой, они и сами автоматически воспринимаются как безальтернативные. Голосуя за них, жители региона, с одной стороны, голосуют за Путина, а с другой – за поддержку, прежде всего финансовую, Москвы.

Вся современная российская политика состоит из череды месседжей двойного назначения – одновременно населению и элитам. Например, месседж новых назначений звучит так: мы делаем ставку вот на таких людей, старайтесь быть похожими на них (это послание элитам). Теперь вами будут править такие вот холодно-молодые управленцы без страха и упрека, значит, вас ждут хорошие перспективы (это послание населению).

Характер отставок тоже важнейший месседж, в том числе воспитательного характера. «Неправильное» поведение может привести к отставке, аресту и возбуждению уголовного дела, прежде всего по коррупционным статьям (послание элитам). Те же действия означают решимость властей в борьбе с коррупцией (послание населению).

Что уж говорить о символическом значении таких совсем не зашифрованных сигналов, как демонстрация городу и миру торса президента. Здесь содержание месседжа едино для всех слоев населения: я никуда не ухожу, я в хорошей форме и буду править вами еще долго.

Впрочем, визуальные месседжи от Путина могут иногда вводить в заблуждение. Рыбалка в компании с Сергеем Шойгу вовсе не означает, что министр обороны является кандидатом в преемники. Общение с Сергеем Собяниным в День города не обязательно сигнализирует о том, что московский мэр вскоре будет назначен премьер-министром (к тому же нерационально делать это перед выборами мэра осенью 2018 года).

А вот, например, появление Путина вместе с Медведевым на каких-либо мероприятиях, в основном на отдыхе – важная составляющая знаковой системы. Как правило, такие события происходят, когда президенту нужно послать месседж следующего содержания: Медведев все еще со мной, я его поддерживаю, не надо торопиться с выводами о том, как, когда и на каких условиях премьер будет отправлен в отставку.

Игра в месседжи – один из способов политического выживания Путина. Он создает ложные ожидания, запутывает следы, от него ждут неожиданных решений и получают их. Губернаторопад-2017 стал красивым элементом официально не объявленной в тот момент предвыборной кампании 2018 года. Притом что исполнение Путиным президентских обязанностей и есть перманентная предвыборная кампания, которая не прекращалась ни на минуту все последние 18 лет.

Выборы-2018 станут актом своего рода обрядовой религиозности для законопослушного гражданина. Таких в среднем по стране не наберется 70%, но больше 50% – вполне реалистичный результат. В конце концов, для признания легитимности Путина в рамках переподтверждения полномочий будет годиться любая цифра.

Однако безальтернативность первого лица не снимает с повестки дня вопрос: обладает ли президент всей полнотой власти, которая еще недавно казалась абсолютной?

Власть как политический блокчейн

В первом послании царя Ивана Грозного князю Андрею Курбскому содержится чрезвычайно точное определение принципиального отличия русской власти от способа управления у «безбожных народов»: «Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют. Русские же самодержцы изначально сами владеют своими государствами, а не их бояре и вельможи».

В духе XVI века, собственно, и развивался наш гибридный авторитаризм. «Бояре и вельможи» постепенно составили синклит «друзей Путина», заложивший основы капитализма друзей. Контроль за отдельными фрагментами государственного управления, государственной и квазичастной собственности был распределен между ними.

По сути дела, сегодняшняя российская власть – распределенная, это такой политический блокчейн. Демократические институты, в том числе институт гражданского контроля за властью, не работают, Путин не может в режиме ручного управления контролировать всё и вся. Соответственно, ячейки этого блокчейна власти начинают иной раз жить своей жизнью, будь то элитные группировки, кланы силовиков, конкурирующих одновременно друг с другом и либералами-лоялистами, или региональные элиты. При этом система все-таки удерживается в централизованном состоянии и стремится еще больше централизовать управленческие процессы с помощью, например, назначения «офицеров связи» на губернаторские посты.

Несмотря на эту «блокчейнизацию», а может, и благодаря ей Путин способен сохранять баланс между группировками внутри политического класса. В принципиальных вопросах эти группы и госструктуры, включая следственные органы, все-таки действуют с оглядкой на возможное мнение первого лица или его прямо выраженную позицию и (или) команду. Выход на совсем уж самостоятельную траекторию опасен, о чем время от времени напоминают воспитательные аресты и увольнение высокопоставленных лиц.

Иногда о возможном мнении Путина остается только догадываться. Поэтому, например, до тех пор, пока центральная власть не приняла в октябре 2017 года решение арестовать Алексея Навального на 20 суток, власти городов, где он проводил митинги, действовали по-разному, пытаясь угадать, одобрит или не одобрит их решение Москва. Арест стал внятным итоговым месседжем. Впрочем, если бы не опасение, что Навальный может испортить день 65-летия Путина (7 октября) митинговой активностью в разных городах России и особенно в Санкт-Петербурге, возможно, и не было бы предпринято столь жестких превентивных мер, включая акции запугивания на примере организации «Открытая Россия».

Монополия на оппозицию

Монопольная природа российской власти распространяется и на оппозиционный сектор. В результате легально функционирует имитационная оппозиция парламентских партий (если не считать легальную деятельность не входящей в федеральный парламент партии «Яблоко»), которые лишь дискредитируют партийную систему России и парламентаризм. В рейтинге институционального доверия партии занимают последнее место (первые четыре – президент, армия, ФСБ, церковь).

Партийную систему – если не перед выборами в Государственную думу в 2021 году, то после них – ждет неизбежный ребрендинг и перезапуск. КПРФ и ЛДПР, которые, по сути, являются не идеологическими, а лидерскими партиями, в прежнем виде уже не могут сохраняться: их многолетние руководители стареют, не подготовив себе сопоставимых по лидерским качествам преемников.

Неясны и перспективы «Единой России», которая представляет собой не партию в аутентичном смысле слова, а один из приводных ремней Путина, инструмент мобилизации его сторонников. Однако в ситуации, когда не столько сама партия нужна президенту, сколько президент ей, возникает вопрос, насколько эффективна такая модель.

Если оппозиция Его Величества переживает кризис, то реальной, неимитационной оппозиции еще предстоит превратиться из хаотического набора фрагментов пазла во что-то более или менее внятное и наблюдаемое без специальной увеличивающей оптики. Разумеется, наиболее интересный и перспективный феномен – Алексей Навальный.

С некоторых пор, а именно после успешного выступления Навального на выборах мэра Москвы осенью 2013 года власти относятся к лидеру оппозиции всерьез: держат в заложниках, в исправительно-трудовом лагере его брата и время от времени выключают главу Фонда борьбы с коррупцией из игры – арестовывают.

Однако совсем закрыть Навального – завести на него еще одно уголовное дело и посадить – Кремль, судя по всему, пока не готов. И не потому, что Навальный зачем-то необходим политическим манипуляторам. К выборам его все равно не допустят, да и столь звонкий оппозиционер не нужен Путину даже для имитации конкуренции и подъема показателей явки избирателей. Кремль не хочет, чтобы Навальный обрел имидж преследуемого, жертвы режима и тем самым еще больше нарастил свою популярность и узнаваемость в масштабах целой страны. Лучшая стратегия – не упоминать и любыми способами мешать, в том числе с помощью ареста.

Собственно, затевая свое осеннее турне по городам страны, Навальный работал прежде всего на свою узнаваемость в регионах. Этот политик играет вдолгую, для него 2018 год лишь повод максимально увеличить свою популярность и готовиться к работе в следующем президентском цикле в качестве общероссийской политической фигуры.

Не участвуя в выборах, но превращая свое присутствие в политике в перманентную избирательную кампанию, Навальный становится самой заметной фигурой после стандартного набора официальных федеральных политиков. Статус нелегального политического деятеля, навязываемый властями образ уголовника, разумеется, сдерживают потенциальных избирателей от выражения симпатий Навальному. И если бы власть легализовала Навального, разрешив голосование за него, его рейтинги немедленно бы поднялись. Во-первых, потому, что законопослушные избиратели предпочитают поддерживать разрешенных политиков. Во-вторых, альтернативная, но официально признанная фигура после многолетней бессолевой политической диеты очевидным образом заинтересовала бы даже конформистский электорат.

Впрочем, как едва ли не единственный сегодня по-настоящему заметный политик, а не искусственный имитатор политической активности, Навальный не является персоной, объединяющей всех людей с оппозиционными взглядами. Хотя, разумеется, именно это цель его сольной карьеры. Он не Борис Ельцин, который с конца 1980-х стал такой объединяющей фигурой по той причине, что персонифицировал понятную всем идею: Россия должна выйти из коммунизма. Но и ситуация сегодня куда сложнее, чем во времена перестройки: большинство населения поддерживает существующий политический режим и его лидера, а меньшинство вовсе не считает Навального своим единственным представителем в мире оппозиционной политики.

К тому же демократическая оппозиция в России с давних пор поражена болезнью нарциссизма малых различий: там, где встречаются два оппозиционера, сталкиваются три мнения. Навальному завидуют те, с кем он теоретически мог бы объединиться, иной раз он становится объектом невольного спойлерства – например, со стороны Ксении Собчак, объявившей о вступлении в президентскую гонку. Хотя само по себе участие этой медийной фигуры в президентской кампании можно назвать спойлерством без объекта спойлерства: не совсем понятно, у кого она может отбирать голоса в отсутствие заметного демократического кандидата нового типа («старый» демократический кандидат Григорий Явлинский имеет небольшой, но ядерный электорат, который голосует только за него).

Едва ли Собчак может заместить в полной мере исчезнувшего из избирательных бюллетеней кандидата «против всех»: она не против всех, а за себя и, по сути дела, за Путина, для кампании которого создана хоть и несколько специфическая, но интрига. Аккумулировать часть голосов, чтобы потом вручить их Навальному, отказавшись от участия в гонке, тоже нереализуемая функция, поскольку оппозиционного политика ни при каких условиях к выборам не допустят.

Собчак представляет скорее специфический слой гламурной оппозиции – карбонариев, ограничивающих свою политическую активность дорогими ресторанами и салонами между лафитом и клико. Впрочем, ее участие в публичной политической активности – неплохой тест для сравнительно нового типа репрезентации политиков, видеократии, гегемонии визуальности, постоянного присутствия на разных носителях визуального образа кандидата.

В конце концов, очень важно, чтобы фрагменты локального либерального дискурса вдруг обрели другую жизнь и второе дыхание в результате того, что, например, слова о нелегитимности присоединения Крыма будут произноситься заметным персонажем и на широкую аудиторию. Хотя возможна и дискредитация этого дискурса, ведь он исходит от весьма специфического кандидата в президенты.

Еще одну модель оппозиционной стратегии предложил Дмитрий Гудков, который собрал весьма эффективную команду на муниципальных выборах в сентябре 2017 года в Москве, воспользовавшись не столько политизированностью демократических избирателей, сколько пробуждающимся гражданским сознанием ранее неполитизированных жителей разных районов столицы. Тем самым он показал, что заход во власть возможен не только сверху – с федерального уровня, но и снизу.

Возможно, это долгая дорога. Но путь сверху для оппозиционных политиков все равно заблокирован. К тому же модель, предложенная Гудковым, отчасти реабилитирует выборы в глазах демократического избирателя. Вдруг выясняется, что этот, казалось бы, дискредитированный инструмент может работать. Выход на улицы и площади в условиях авторитарного режима может служить индикатором протестной активности, но не является механизмом смены власти.

Франкоизация системы

Российский политический режим вошел в стадию зрелости, сочетая в себе популизм, цезаризм и элементы плебисцитарной демократии. Как пишет профессор Колумбийского университета Надя Урбинати, «популизм становится дорогой, ведущей к плебисцитарной трансформации демократии, поскольку благодаря ему главную роль в представлении единства народа начинает играть личность, а выборы превращаются в плебисцит, которым коронуется вождь».

Именно как плебисцитарное коронование и стоит оценивать президентские выборы 2018 года. А дальше больше вопросов, чем ответов. Выберет ли Путин модель преемничества или найдет способ не уходить на пенсию и сохранить себя в качестве первого лица государства и после 2024 года? Будет ли использован для реализации механизма преемничества пост премьер-министра? Имеет ли смысл в таком случае с самого начала нового президентского срока назначать «настоящего» председателя правительства? Не лучше ли начать с технического премьера? Каким образом будет сохранен баланс между консерваторами и либерал-лоялистами?

Версию, по которой Путин через несколько лет после избрания уйдет на покой, объявив досрочные выборы, трудно признать сколько-нибудь состоятельной, хотя в России, как говорит сам президент, «все возможно». Он мог спокойно и безопасно для себя уйти из политики в 2008 году. А теперь чем дольше он сидит во власти, тем меньше у него шансов уйти. Как можно оставить столь хлопотное хозяйство, которое, по сути дела, стало его авторским проектом и продуктом, его своего рода семейной фирмой? И зачем вообще тогда нужно было затевать историю с изменением Конституции и продлением срока президентских полномочий до шести лет?

Первое лицо приковано к галере, которую он сам же и построил. Уходить досрочно небезопасно: можно спровоцировать хаос, даже если будет найден преемник. Небезопасно – в том числе и с точки зрения рисков для частной жизни главы государства.

Едва ли Путин начнет реальную модернизацию страны, а если и попытается начать, то сама созданная им система будет активно и успешно сопротивляться изменениям. И скорее всего, президент едва ли восстанет против системы, которую сам почти два десятка лет строил.

Он бы предпочел инерционный сценарий, что будет означать фактический ремейк срока 2012–2018. Правда, в несколько ухудшенном варианте, потому что деградация системы может оказаться неуправляемой. Не потому, что наступит экономическая катастрофа или политическая революция – ни для того, ни для другого нет предпосылок. А потому, что зона прямого контроля Путиным событий, идей и действий будет постепенно сужаться. Система перейдет в режим автопилота, что не следует путать с демократизацией. Скорее период 2018–2024 будет медленно ухудшающейся копией срока 2012–2018.

Ситуация сравнима с Испанией времен позднего Франсиско Франко, ее развитие можно было бы назвать франкоизацией. Путин, как и каудильо, постепенно превращается из отца нации в ее дедушку, режим от этого не становится более мягким, но вступает в стадию дряхлости. Эта стадия хорошо описана испанским анекдотом времен позднего Франко: у каудильо на столе лежат две папки, на одной написано: «Проблемы, которые решит время», а на другой: «Проблемы, решенные временем»; его любимое занятие – перекладывать бумаги из одной папки в другую.

При этом Путин, как и Франко, остается зонтичным брендом для всех группировок во власти – и никто не хочет выходить из-под этого зонтика. Потому что такой выход, несмотря на распределенность власти и некоторую свободу действий разных властных кланов, означает вылет из элиты с волчьим билетом – с потерей защищенности. Под зонтиком Франко тоже годами сосуществовали многочисленные группы, от фалангистов и так называемого «бункера» (в нашем понимании «политбюро» – ближний круг) до апертуристов (в нашем случае либералов-лоялистов).

Серьезное отличие этих двух режимов в том, что у Франко был механизм преемственности власти (Хуан Карлос), у Путина своего Хуана Карлоса, который обеспечил бы безопасный и спокойный транзит, нет. Возможно, таким человеком мог бы стать Алексей Кудрин, но, учитывая расклад сил в ближнем окружении, он не может назначить бывшего министра финансов председателем правительства: это сильно разбалансировало бы систему.

В одном из недавних интервью Михаил Ходорковский сказал: «Мы должны ставить вопрос о том, не кто, а что вместо Путина». Он имел в виду, что важна не столько смена персон во власти, сколько изменение характера политического режима.

Теоретически путинская система может пережить самого Путина как президента. Однако в России власть сильно персонифицирована, поэтому «что» – это всегда «кто». И Кудрин, и Сечин – знаковые фигуры системы Путина. Но в отсутствие Путина это два принципиально разных пути развития страны.

Картинка на выходе

Мы наблюдаем длящуюся депрессию в российской политической, экономической и общественной жизни. Качество подросшего ВВП невысокое, подвижки в политбюро ничего не меняют в системе, улучшение социальных настроений отражает лишь усталость от дестабилизации, когда люди уже просто хотят верить в лучшее. Массовое сознание по-прежнему поражено крымским объединительным синдромом и уверенно архаизируется.

Вместо перемен населению предъявляют технократов. Частную предпринимательскую инициативу тормозит чрезмерно зарегулированная и коррупциогенная среда. Власти подавляют гражданскую активность, заглушая ее ритуалами и праздниками с фейерверками, и поощряют иждивенческую, бюджетозависимую психологию.

Управление осуществляется с помощью поста, молитвы и пиротехники. Народ начинает уповать на чудо: тысячи людей летом 2017 года стояли часами под дождем и палящим солнцем, чтобы прикоснуться к мощам Николая Чудотворца.

Радиус доверия узок. Власть самосохраняется, граждане тоже. Как в СССР: «Мы делаем вид, что работаем, – вы делаете вид, что платите». Люди готовы обманывать государство, но при этом гордятся великой державой – феномен коллективной идентичности при глубоко индивидуалистических практиках в повседневной жизни.

Ожидание транзита будет происходить исключительно внутри той системы власти и той модели существования, которая сформировалась в 2012–2017 годах. Чем будет отмечен следующий политический цикл – бесконечными повторами или внезапным перерывом постепенности, об этом разговор впереди. После выборов 2018 года.

[Андрей Колесников]

https://www.vedomosti.ru/opinion/art...arnaya-zayavka
14 октября 1999 00:00/ Ведомости

Глава государства снова перешел на кочевой образ жизни.

Он стремительно меняет места дислокации, как если бы таким способом можно было вылечить ту болезнь, которая в официальной редакции называется гриппом. Ельцин долечивает грипп, а затем, усугубив негативные ощущения от простуды изучением 340-страничного закона о выборах президента, уходит в отпуск. Страна готовится жить не то чтобы без главы государства, но не замечая его присутствия. Сказано ведь было - у Путина достаточно полномочий...

Что означает последняя фраза? Премьер становится "регентом", как в те времена, когда этим богатым словом с богатой же историей называли руководителя администрации Чубайса? Или исполнительная власть все-таки решила "закладываться" на легитимный сценарий развития событий без переноса срока выборов или отмены всей и всяческой электоральной активности? Скорее всего окончательное решение на этот счет не принято, но чаша весов явно склоняется в сторону соблюдения всех законных процедур. Об этом, в частности, свидетельствуют окончательная регистрация блока "Отечество - Вся Россия" и попытка Центризбиркома снять с предвыборной гонки ЛДПР, заплутавшую не то чтобы в трех соснах, но во множестве скрытых от общественности "мерседесов".

В этом контексте вполне естественно и в чем-то даже правдиво прозвучало высказывание министра иностранных дел Игоря Иванова, который назвал Ельцина главным стабилизирующим фактором в России. Это действительно будет так, если явно грозящее затянуться отсутствие президента не развяжет руки сценарной группе, готовящей планы переустройства России без использования такого инструмента, как выборы. Тогда придется согласиться с аналитиками из Совета по внешней и оборонной политике (СВОП), которые еще минувшей зимой поспешили объявить президента, напротив, главным дестабилизирующим фактором.

Кстати, представители этого круга политической элиты, которая группируется вокруг Евгения Примакова, постоянно выступают с идеей создания некоего "круглого стола", который готовил бы проекты изменения Конституции и других значимых политических решений. Так что у одних - своя сценарная группа, у других - своя.

Правда, наработки примаковского круга предполагают развитие событий по легитимному сценарию.

Активность политических аналитиков и технологов вполне объяснима. Близится тот день (пусть он даже наступит через несколько месяцев), когда "соотечественники" объявят своего кандидата в президенты.

И вокруг него надо сгруппироваться заранее. А в последнее время Юрий Лужков все чаще напоминает об отсутствии у него президентских амбиций и называет самой "сильной кандидатурой" Примакова. Возможно, московского градоначальника устроила бы должность вице-президента. Ведь примаковский проект изменения Конституции предусматривает введение этого государственного поста...

Автор - редактор отдела политики "Известий". Настоящий комментарий написан специально для "Ведомостей"