*1186. Право на оскорбление, или Кто взломал Роднину?

[Татьяна Становая]

http://carnegie.ru/commentary/73504
24.10.2017

Путиноведение

Иллюстрация Томаса Мортена к роману Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера». 1865 год. Источник: chargerlibrary.wordpress.com

Одна из ошибок несистемной элиты в том, что она по инерции не разделяет в своем сознании Путина и формальное государство. Но наступает новая эпоха, где несистемная, мощная и амбициозная элита столкнется с кондовой, технократичной и бесчувственной вертикалью, напичканной «маленькими людьми». И либо путинским соратникам придется учиться подстраиваться, либо их дело плохо кончится

В России прочно утвердился термин «несистемная оппозиция», к которой принято относить ту часть политического сообщества, кого Кремль не допускает к участию в выборах и прочей легитимной политической жизни страны. То есть, с одной стороны, функционирует официальный государственный механизм формирования органов власти и принятия решений, с другой – эволюционирует несистемная оппозиция. Однако наряду с ними существует еще один класс несистемных сил, которые можно условно назвать «несистемной элитой». Они, пусть и с оговорками, тоже функционируют где-то в параллельной административной реальности, оказываясь внешними по отношению к формальной вертикали. И этот класс до последнего времени, несмотря на свою «несистемность», играл ключевую роль в развитии страны.
Надгосударственная ветвь власти

Парадоксально, но, посвятив всю свою политическую жизнь построению вертикали власти, Владимир Путин, невольно, оказался в такой реальности, где вся основная власть сконцентрирована за пределами этой вертикали. Нефтяная компания «Роснефть» – де-факто государственная, но ее руководство считает иначе, и не без юридических оснований: «прямая доля государства (в лице Федерального агентства по управлению государственным имуществом) в ПАО «НК «Роснефть» составляет 0,000000009%», – говорится на официальном сайте НК.

Есть набор путинских соратников, многие из которых состоялись в сфере частного бизнеса, – Юрий Ковальчук, братья Ротенберги, Геннадий Тимченко. И почти все важнейшие инфраструктурные или энергетические проекты государства – это проекты, в которые глубоко вовлечены «друзья» Путина, не имеющие никаких официальных постов.

На сегодня никто по большому счету не скажет, как именно эти «большие люди» решают свои вопросы, как выстраивается механизм их взаимодействия с президентом. Ходит ли Путин с ними в баню? Или встречается в свободное время? Кто кому звонит и кто у кого просит советов? Являются ли эти отношения относительно равными или установилась некая субординация? Как часто Путин видит своих соратников и насколько доверяет им? Ответы на эти вопросы могли бы в значительной степени раскрыть специфику функционирования путинской власти.

Несмотря на закрытость отношений Путина с несистемной элитой, очевидно, что вовлеченность президентских соратников и друзей в процессы принятия решений – не просто глубокая, а решающая. В этом процессе они участвуют в обход формальных государственных процедур, используемых лишь для последующей легитимации уже принятых решений. Один из примеров – договоренность в 2014 году Путина с Чемезовым о поставках турбин Siemens в Крым, затем это решение было внесено в формальный механизм легитимации для исполнения через Минэнерго и Минпромторг. Точно так же решались вопросы о строительстве Крымского моста или инфраструктуры для чемпионата мира по футболу.

Многие стратегические решения государственной власти последних лет в сфере экономической политики принимались по инициативе кого-то из окружения Путина: например, введение системы «Платон» или приватизация Башнефти. Именно окружение Путина, получившее в управление крупные куски госсобственности, на протяжении многих лет блокировало и блокирует так называемую «большую приватизацию», которую безуспешно пытался запустить еще Дмитрий Медведев в период своего президентства.

Путинский режим в итоге сформировался таким образом, что, с одной стороны, выстроена формальная легитимная вертикаль с ее чиновниками и депутатами, а с другой – параллельное пространство с игроками с неформальными прерогативами в вопросах государственного развития. Если обозначить вертикаль понятием «система» (формальные институты власти), то все это неформальное сообщество оказывается «несистемной элитой».

По своему функционалу она напоминает специальную ветвь власти, оказывающуюся над государством и замкнутую персонально на Владимира Путина. Президент в такой ситуации становится промежуточным звеном между неформальным политически заряженным полем (настоящими субъектами управленческих инициатив) и формальным механизмом функционирования государства. Ведь никто внутри самого государства не достиг пока такого уровня влияния, чтобы предлагать решения, которые принимались бы «системой». Сразу стоит оговориться, что речь идет о сфере управления богатствами страны – например, политуправление или социальные вопросы тут стоят особняком.

Вертикаль и путинские олигархи

Как эта несистемная элита выстраивает отношения с государственным легальным механизмом? До 2008 года все работало достаточно просто – через Путина. Путин возглавил государство и ввел внутри вертикали условную политическую монополию, что эксперты также называли моноцентризмом. Чтобы принять то или иное решение, соратникам было достаточно прийти к президенту и обо всем договориться.

Так было реализовано «дело ЮКОСа», так образовали к 2007 году ключевые госкорпорации. Тот же Сергей Чемезов, например, в 2006–2008 годах столкнулся с негативной реакцией всего правительства на инициативу создать корпорацию «Ростехнологии», но решение все равно было реализовано.

Тогда Путин лично занимался тем, чтобы решения проводились на административном уровне. Он их вел и курировал, что создавало меньше трений между соратниками, остающимися в тени, и государством, чьи формальные институты постепенно крепчали.

В период президентства Дмитрия Медведева вход в систему госуправления через Путина переместился на уровень правительства. Для Путина было принципиально важно дать Медведеву определенную автономию, право реализовывать собственную повестку, поэтому три года друзьям Путина пришлось пересиживать, особенно не высовываясь. Более того, путинское правительство было ярким примером глубокого проникновения интересов приближенных к Путину олигархов внутрь формальной вертикали.

В стране установилась тандемократия, существенно ограничивающая возможности путинских друзей. Вспомним вызывающее решение Медведева вывести из советов директоров госкомпаний чиновников, что было крайне болезненным для вице-премьера Игоря Сечина, вынужденного покинуть совет директоров Роснефти в 2011 году.

В 2012 году сложилась уникальная ситуация: с одной стороны, Владимир Путин вернулся на пост президента, избавившись от остатков тандемократии. С другой, правительство – главный орган исполнительной власти – оказалось под контролем Дмитрия Медведева и его технических министров. Первый массовый приток технократов во власть начался именно с формированием кабинета министров Дмитрия Медведева.

Технократичность в данном случае нужно понимать как деполитизированность и внеидеологичность – это был типичный пример «власти специалистов», причем без большого личного политического опыта. Технократизация власти, о которой сейчас так много пишут, – это следствие политической сушки, когда ключевые структуры лишаются политической субъектности и становятся лишь инструментальными, экспертными или механическими частями государства. Так было с Госдумой начиная с 2003 года, так произошло с правительством начиная с 2012 года, а затем и президентскими структурами с 2016 года. В 2017 году это затронуло губернаторов.

Такая политическая сушка означает, что действительно влиятельные силы дистанцируются от формальных органов власти. Но это и кризис ответственности: получение высокого поста обязывает брать на себя политическую ответственность, чего многие избегают. В итоге официальные посты заполняются «маленькими людьми», о которых мало кто прежде слышал в большой политике. Казалось бы, это должно нравиться несистемной элите. Но происходящее, напротив, создало крупную проблему.

Технический не значит слабый

Чем отличается министр правительства периода 2004–2007 годов от министра правительства 2012–2017 годов? Первый – это путинский ставленник. Если кому-то из соратников президента удавалось «решить вопрос», то дальше все было делом техники. Раз Путину надо, значит, так тому и быть. Нынешнее же правительство, да и администрация президента – другие. Если вам нужно решить вопрос, то, во-первых, вы вряд ли дойдете до Путина, который слишком занят глобальной политикой, а во-вторых, далеко не факт, что этот условный министр медведевского правительства вообще захочет шевелиться.

Каждый представитель несистемной элиты в такой ситуации выбирает из нескольких стратегий. Стратегия первая – самая успешная – чемезовская. Глава Ростеха оказался единственным, кому удалось встроиться внутрь государственной вертикали. Лояльные ему чиновники наполняют Минпромторг, Минздрав (крайне важно для медицинского подразделения Ростеха), а решения проводятся в полной гармонии между корпоративными интересами Ростеха и государством.

Вторую стратегию, гораздо менее успешную, выбрал для себя Игорь Сечин. В 2012 году он попытался собрать под крышей Роснефтегаза все плохо лежащие энергетические активы, тем самым добиваясь своеобразного перераспределения собственности между формальным государством и несистемной элитой, которую он представлял, в пользу последней. Решение было блокировано правительством Медведева, а поддержки Путина в этот раз оказалось недостаточно.

Сечин также пролоббировал создание президентской комиссии по ТЭКу – тем самым институционализируя свою прямую связь с президентом в обход правительства. Но и этот инструмент не сработал. За пять лет существования комиссии она не приняла ни одного просечинского решения (да и вообще ни одного значимого), несмотря на все усилия главы Роснефти (например, добиться лишения Газпрома монополии на экспорт газа).

Игорь Сечин остался один на один с правительством. К чему это привело – все прекрасно видят. Когда Сечину не удалось получить однозначную поддержку Путина в покупке Башнефти, главе Роснефти пришлось продавливать решение через кабинет министров, что закончилось арестом министра экономического развития Алексея Улюкаева. Арест министра – не просто следствие разногласий по вопросу, в пользу кого приватизировать нефтяной актив. Это также и следствие кризиса в отношениях части несистемной элиты с формальной вертикалью, которая не прогнулась в той степени, в которой этого хотелось бы Игорю Ивановичу.

Наконец, третья стратегия – более гибкая и менее амбициозная. Она не так продуктивна, как тактика Чемезова (которому просто повезло), но и не так рискованна, как линия Сечина. Это стратегия договоренностей по мере появления актуальных задач. Такой стратегией пользуются Ротенберги и Ковальчуки, Тимченко и Шамалов.

Во многом именно из-за неспособности выстроить отношения с правительством рухнула «империя» Владимира Якунина – еще одного представителя несистемной элиты. Недооценка формальной роли кабинета министров, а также государственных интересов стала причиной его падения.

Вертикаль: контролировать или обходить?

Тут мы подходим к главному: последние два года технократизация российской власти набирает обороты. Политическая сушка затрагивает практически все уровни, а Владимир Путин продолжает фокусироваться на более глобальных вопросах. Как в такой ситуации несистемная элита будет строить отношения с государством и как проводить в жизнь свои интересы?

На самом деле приход на ключевые посты тихих исполнителей, не обладающих собственными политическими ресурсами и опытом публичной деятельности, способен привести к тому, что вертикаль начнет демонстрировать признаки стойкости. Ответ на вопрос – кто был влиятельней как глава администрации президента: Сергей Иванов или Антон Вайно – не так однозначен. Или кто институционально менее уязвим: Алексей Улюкаев или Максим Орешкин?

Нейтральные технические фигуры нового поколения более прагматичны. К этому стоит добавить, что из-за их технократичности и нейтральности Путин им больше доверяет. Они априори не ангажированы в той степени, как системные либералы или путинское ближайшее окружение, от амбиций и бесконечных просьб которых Путин устал.

Вайно гораздо сильнее вовлечен в ежедневную работу Путина, чем Иванов, который в силу своего «величия» не опускался до оперативной рутины. Или Орешкин – молодой профессионал без либеральных замашек очень нравится Путину. Такие симпатии, близость, исполнительность, нейтральность – это все, что нужно для того, чтобы получить больше автономии при реализации тех или иных решений, а возможно, даже для проявления инициативы.

Поэтому можно выдвинуть предположение, что новые технократы, заполнившие власть снизу доверху, укрепят вертикаль и со временем станут более значимой опорой президента, чем его неформальное окружение, его несистемная элита.

Друзьям Путина придется адаптироваться и искать новые стратегии выстраивания отношений с государством. Это может быть стратегия условной приватизации (пример Чемезова) части вертикали или выстраивание параллельных структур, либо мягкая интеграция на уровнях министерств, что уже происходит очень активно, даже можно сказать – технократично.

Однако добиваться продвижения своих интересов, особенно в кризис, становится все сложнее. Достаточно вспомнить неловкие и бесперспективные попытки Игоря Сечина через Путина заставить энергетиков обеспечить судостроительный завод «Звезда» заказами. Президент качает головой в знак согласия, но ничего не происходит.

Главное в новой ситуации – это то, что с обновленной технократической вертикалью нельзя воевать, как это попытался сделать Сечин, противопоставив интересы Роснефти (доказывающей, что она является подходящим покупателем Башнефти) интересам правительства (которое так не считало). Сечин изначально был в позиции сильного, но спустя год оказывается в позиции более слабого: уголовный процесс против Улюкаева пошел далеко не так, как ему хотелось бы, а в рамках этого процесса серьезно затронуты корпоративные интересы Роснефти.

Поведение Сечина как яркого представителя несистемной элиты заставляет вспомнить о судьбе Бориса Березовского или Михаила Ходорковского. Олигархи 90-х годов, очутившиеся в 2000 году в новой реальности, пытались действовать по-старому, считая именно себя источниками реальной власти. Они недооценили тот факт, что в какой-то момент наряду с их приоритетами, приоритетами крупного бизнеса, действующего на фоне кризиса государства, появились внутригосударственные интересы. Готовность пойти на прямое столкновение закончилась для многих плачевно.

Одна из ошибок несистемной элиты в том, что она по инерции не разделяет в своем сознании Путина и формальное государство. Полученное предварительное согласие президента на тот или иной проект (что не всегда означает согласие окончательное) рассматривается ими как автоматическое согласие с этим «Системы». Но если государство недооценивается с точки зрения его институциональной значимости для президента, то тут конфликты неизбежны.

Новое технократическое чиновничество уже таково, что колбасками его не спровоцируешь. Не потому что честные, а потому что живут по другим правилам, где все заведомо провокационное обходится за километры. Наступает новая эпоха, где несистемная, мощная и амбициозная элита столкнется с кондовой, технократичной и бесчувственной вертикалью, напичканной «маленькими людьми». И либо путинским соратникам придется учиться подстраиваться, либо их дело плохо кончится.

[Татьяна Становая]

http://carnegie.ru/commentary/75024
14.12.2017

Путиноведение

Стараясь не сказать ничего лишнего о будущем, Путин дал понять о многом. Инициатива в вопросах внутреннего управления будет постепенно закрепляться за бюрократией, технократией и группами влияния. В политической сфере разница между системной оппозицией и партией власти будет и дальше стираться, а реальный конфликт окончательно передвинется на отношения власти и внесистемной оппозиции. Президент ставит жирную точку в попытках выстроить хотя бы имитационные формы демократического процесса

Завершилась одна из самых ожидаемых пресс-конференций Владимира Путина (хотя бы по тому факту, что на нее аккредитовалось рекордное число журналистов), которая была едва ли не единственным шансом для прессы пообщаться не только с главой государства, но и с основным кандидатом на пост президента, готовящимся избираться на следующие шесть лет.

Если не менять Конституцию, это будет последний срок Путина. Какой будет программа, правительство, как Путин видит будущее своей страны и какие вообще изменения планируются – все эти вопросы напрашивались сами собой. Путин явно старался не превратить мероприятие в часть избирательной кампании – он продолжает отделять свою президентскую роль от предвыборной. И тем не менее общение со СМИ выявило концептуальные изменения политического функционала Путина, чья роль объективно, вне зависимости от волевых решений или планов трансформируется вместе с переходом режима в его более зрелую фазу.

На протяжении многих лет мы привыкли воспринимать Владимира Путина как национального лидера, который управляет страной в ручном режиме, с сильными авторитарными замашками, глубокой погруженностью в детали государственной политики, выраженной арбитражной функцией и амбициями надпартийного руководителя. Сейчас у него не осталось почти ничего от этих качеств – в свой новый срок он будет входить как фигура, политически функционирующая по своим иным законам.
Конец ручного управления

На самом деле режим ручного управления прекратился не вчера: он постепенно отмирал весь третий срок, на фоне обострения геополитической напряженности, нарастающей консервативной волны и «глобализации» миссии Путина. В 2012 году ему удалось завершить спецоперацию по возвращению власти, едва не выскользнувшей из рук. Именно в тот момент глобальные вопросы становления России, ее стратегического выживания и места в мире захватили внимание президента, отодвинув на далекую периферию проблемы внутреннего управления.

Госуправление как вопрос внутреннего развития стало постепенно превращаться в политическую сироту, образовался управленческий вакуум, заполнить который было трудно из-за слабости кабинета министров и общей нерешительности элит. Тем не менее постепенно инерция развития стала брать свое, и на отдельных государственных островках образовалась самостоятельная жизнь. Молчаливое согласие Путина на те или иные действия, а фактически его отсутствие в качестве управленца лишало управленческую ткань ежедневной и пристальной президентской опеки.

Один из ярких примеров – деятельность Центробанка, чья инициативность, определенная самостоятельность и исключительность (на фоне остальных институтов) за последние годы стали во многом антиподом ручного управления. Государственные шестеренки закрутились без президента, а украинский кризис только ускорил этот процесс замещения путинского ручного управления альтернативными моделями (ФСБ начала активно инициировать уголовные дела, «Роснефть» ускорила экспансию, общее внутреннее оживление подстегнуло небывалую кадровую ротацию).

Нынешняя пресс-конференция – своеобразные похороны системы ручного управления: Владимир Путин окончательно снял с себя функции управленческого демиурга и расписался в создании режима, при котором вопросы внутреннего развития закрепляются на более низких, технических уровнях (с явной перспективой их быстрой политизации при первом же ослаблении президента).

В ответах на самые разные вопросы было заметно, как происходит четкое размежевание между Путиным как институтом и остальной управленческой средой, куда входят не только члены правительства, но и администрация, а также либеральные неформальные советники, к числу которых принято относить, например, Алексея Кудрина и Германа Грефа.

Повышение пенсионного возраста, налоговая политика, действия ЦБ, раздача льгот нефтяным компаниям – все эти задачи спущены на другие уровни, которым доверено просчитывание и подготовка тех или иных решений. Теперь на них Путин возлагает ответственность за управленческие результаты.

За время общения с журналистами президент неоднократно ссылался то на своих либеральных «оппонентов», которые, оказывается, могут быть чем-то недовольны («Будут ругаться на меня», – сказал Путин, представляя решение по налоговой амнистии), то на отдельных министров (например, главу Минэнерго Новака), лично принимающих важные решения (в частности, о предоставлении «Роснефти» льготы на Самотлор), то на своих помощников (Андрей Белоусов), каждый из которых действует исходя из своих взглядов и интересов без постоянной оглядки на президента и его приоритеты.

В президентских высказываниях бросается в глаза явная психологическая дистанция от многих решений, принимаемых правительством в последние годы. Даже реализацию майских указов Путин оценивает как будто со стороны, как наблюдатель, а не участник или тем более инициатор их принятия. «Майские указы исполняются удовлетворительно», – ставит он оценки не себе, а правительству.

Путин добровольно снимает с себя функцию правителя, дистанцируясь от менеджеров и ограничивая свою роль вынужденным участием в сведении разных точек зрения в некое единое целое. И то делает это, только когда это политически важно. Даже те немногочисленные решения, которые Путин презентовал (о налоговой амнистии или борьбе с очередями в ясли), походили на заготовки, заранее представленные президенту без его активного участия. Путин, кажется, превращается в инструмент воспроизводства собственной власти, находящейся уже в чужих руках. Президент стал той самой духовной скрепой, которой так удобно оперировать в управленческих вопросах, хотя к их решению он имеет все меньшее отношение.
Конец моноцентризма

Новый функционал Владимира Путина – это отстраненный надзор, не подразумевающий даже выраженных арбитражных функций. Это политика невмешательства и подчеркнутая осторожность: президент опасается занять ту или иную позицию в конфликтных ситуациях, чтобы избежать возможной разбалансировки.

Описанный президентом случай коррупции в одной из силовых структур – яркий тому пример. «Знаете, где-то год назад я пригласил Бортникова [глава ФСБ] и дал ему материалы, которые ко мне поступили по одному из каналов в отношении конкретной структуры. Он посмотрел и говорит: «Владимир Владимирович, мы ровно полгода назад в этой структуре провели оперативно-следственные действия, возбудили уголовные дела, передали в суд, все находятся в местах лишения свободы – все из целого подразделения. Полгода назад набрали новых сотрудников, и все началось сначала», – рассказал Путин, тут же признавшись, что не знает, что с этим делать.

Мучительная рефлексия: то ли снова сажать (ему явно не хочется), то ли делать ротацию (слишком дорого). Итог: решения нет и не будет до тех пор, пока кто-то не принесет ему достаточно безболезненный вариант. Структура, о которой идет речь, как не трудно догадаться, – Следственный комитет. Это один из самых проблемных силовых институтов, ликвидация или реформа которого – слишком серьезный для Путина на сегодня кадровый и структурный вызов. Заход к Путину с папкой, кажется, перестает быть эффективным способом решения конфликтов, а институциональные конкуренты все чаще будут вынуждены решать свои проблемы без участия посредника в лице президента.

Стоит ли на этом фоне удивляться, что самотеком развивается и дело Улюкаева, и спор «Роснефти» с АФК «Система»: Путин самоустраняется, отказываясь занимать политическую позицию по делам, имеющим прямое отношение к интересам государства и, надо признать, его собственным. Пассивность и безынициативность ощущаются в ответе на вопрос о нежелании Сечина приходить в суд: неприход законен, но «мог бы и прийти», равнодушно говорит Путин, не выражая при этом никакого отношения к критически значимому сюжету современной политической жизни России.

В 2000-е годы эксперты часто называли зарождающийся режим Путина моноцентризмом. Движение властной энергии сверху вниз, по только что отстроенным каналам прочной вертикали, инициатива наказуема и подозрительна. На протяжении последних шести лет мы наблюдали распад этой модели, уступающей место нарастающему внутриэлитному, пока еще выраженно пропутинскому брожению.

Там, где нет Путина, можно быть как Путин. Сечин не стесняется продавливать продажу «Башнефти», не прибегая к помощи президента, показательно наказывает министра за неосторожное несогласие, инициирует корпоративное наступление на потенциальную следующую жертву – АФК «Система». ФСБ штампует уголовные дела, о которых Путину говорят постфактум. Росгвардия выбивает все новые и новые полномочия, продвигаясь к статусу полноценной спецслужбы. На пресс-конференции не было всех этих вопросов реальной политики не потому, что они не заданы, их просто нет в новом функционале Путина.
Конец политики

Главная новость пресс-конференции – Владимир Путин принял решение баллотироваться на президентских выборах в качестве самовыдвиженца. Этот сценарий, активно продвигаемый новыми кураторами внутренней политики, до конца не был очевиден, особенно после того, как пост секретаря генсовета партии «Единая Россия» занял Андрей Турчак (это сбалансировало положение партии власти между старыми и новыми кураторами). Это исключительно важное событие, которое не следует недооценивать.

Путин вышел из кабины ручного управления и снял с себя функции арбитра внутриэлитных конфликтов. Ко всему этому стоит добавить и третье новшество – он перестает быть прежним политическим лидером. Путинское большинство, центристы, социал-консерваторы, либерал-консерваторы или просто патриоты: к концу третьего срока Путина всякая фрагментация с выделением внутри системы путинской доминанты утратила смысл. Все стало путинским, нет больше никакой системной оппозиции. Режим перешел к состоянию, когда внутренняя консистенция достигла максимальных значений своей однородности.

Традиционно самовыдвижение объясняют тем, что это позволяет Путину позиционировать себя как надпартийного лидера, претендующего на более широкий электоральный охват и статус политического арбитра. Это было бы верно на любых из предыдущих выборах, но не сейчас. Самовыдвижение нужно не для того, чтобы консолидировать вокруг себя все системные политические силы, включая оппозиционные. Теперь это имеет совершенно иную природу – деполитизации статуса Путина.

Консолидация всех системных сил вокруг президента, достигшая апогея в 2014 году, завершилась полным схлопыванием мира системной политики. Четвертый срок в этом смысле будет концептуально иным: места для умеренной оппозиции не осталось, а жирная черта между политическими лагерями пролегает не между «ЕР», КПРФ, ЛДПР и «СР», а между однородным системным полем и внесистемной оппозицией.

Самовыдвижение в этом смысле совершенно не означает позитивного сигнала для системных сил, которые по идее должны были злорадствовать по поводу лишения партии власти ее главного козыря. Самовыдвижение – это механизм сворачивания даже управляемой, декоративной конкуренции: Путин пойдет на выборы как фаворит всех конструктивных сил против всего внесистемного.

По итогам пресс-конференции, спустя 18 лет пребывания Путина у власти, тема системной оппозиции отсутствует вовсе. Этого нет в природе режима, системная оппозиция растворена в просторах путинской власти. Из этого следует два важных вывода. Во-первых, если нет системной оппозиции, то нет и партии власти. Отсюда понятна и логика решения Путина не идти от «Единой России». Партия власти утрачивает свою институциональную исключительность, превращаясь во всего лишь один из механизмов поддержки режима. При текущем уровне политического контроля любое формирование партийного или общественного типа легко получило бы контроль над нижней палатой парламента на любых выборах.

Во-вторых, когда стирается грань между партией власти и системными конкурентами, единственной оппозицией оказывается та самая внесистемная, про которую президент высказался впервые столь радикально негативно, пренебрежительно, без всяких оговорок про средний класс, к интересам которого нужно прислушиваться. «Вы хотите, чтобы у нас по площадям бегали десятки таких Поро... извините, Саакашвили? Вот те, кого вы назвали, это такие Саакашвили. И вы хотите, чтобы такие Саакашвили дестабилизировали ситуацию в стране? Я считаю, что россияне этого не хотят и этого не допустят», – отрезал Путин. Из года в год наблюдается маргинализация образа любой реальной оппозиции в глазах президента. А то, что он признает важным «политическую конкуренцию», относится лишь к тем, кто не критикует политику Кремля.

Стараясь не сказать ничего лишнего о политическом будущем, Путин дал понять о многом. Инициатива в вопросах внутреннего управления будет постепенно закрепляться за бюрократией, технократией и группами влияния, которые получают большую свободу действий по непринципиальным для президента сюжетам. В политической сфере тренд на гомогенизацию скорее усилится: при относительно стабильной ситуации разница между системной оппозицией и партией власти будет и дальше стираться, а реальная линия политического конфликта окончательно передвинется на отношения власти и внесистемной оппозиции. Главный же вывод, который следует из пресс-конференции, – это окончательная и жирная точка, поставленная Путиным в попытках выстроить хотя бы имитационные формы демократического процесса. Устаревшие декорации демонтированы, началась подготовка к новому акту.

[Татьяна Становая]

http://carnegie.ru/commentary/75084
22.12.2017

Российская идеология

Аполлинарий Васнецов. «Вече во Пскове». 1909 год. Источник: wikipedia.org

Технократизм, внеидеологичность, управленческая эффективность в сочетании с цифровыми технологиями могут стать базой для формирования новых институтов, позволяющих компенсировать слабости традиционных демократий. Причем уже не важно, каковы причины таких слабостей: будь то кризис доверия к традиционным институтам и партиям, как на Западе, или авторитарные тенденции, как в России

При всей своей спорности тезис о необходимости развития в России промежуточных институтов может помочь решить проблему, которую прямо в политических кругах не называют, – найти способ создать институциональные условия для движения страны к более развитой демократии, несмотря на жесткий консерватизм влиятельной (или даже доминирующей) части элиты.

Иными словами, промежуточные институты могут помочь преодолеть сопротивление политического класса, заинтересованного в сохранении статус-кво, так, чтобы не развязать с ним войну и при этом добиться конкретного результата. Задача амбициозная и в чем-то даже наивная. Тем не менее некоторые тенденции, которые наблюдаются сегодня в общественном развитии, дают надежду на то, что политические модели и механизмы возможно глубоко переформатировать даже в условиях полуавторитарных режимов.

Политические реформы как табу

За последние 15 лет тема политических преобразований в России превратилась в запретную. Ее обсуждают исключительно в среде внесистемной оппозиции. Системные силы не рискуют обсуждать столь чувствительные для Кремля вопросы.

Причин для этого несколько. Во-первых, внутри правящей элиты сложился консенсус относительно того, как должна функционировать российская демократия. Сильный политический лидер опирается на доминирующую партию власти, а системная оппозиция поддерживает власть по ключевым сюжетам, типа национальной обороны, суверенита и внешней политики.

Главным демократизатором тут становится само государство, потому что Кремль не доверяет ни институтам, ни автономным политическим субъектам. С этой точки зрения построение идеальной демократии в России завершено, причем давно. Вертикаль эффективна, политическое поле предсказуемо и консолидировано вокруг государственных (читай путинских) приоритетов, риски дестабилизации и революции сведены к минимуму.

Существует лишь один небольшой недочет: в Госдуме не хватает представителей либеральных (или, если угодно, прогрессивных) политических сил. Но этот недочет в Кремле всегда считали некритичным, искренне веря, что честное голосование минимизирует представительство либералов внутри российской власти. Ну не дозрели российские реформаторы до понимания народных нужд. Не вина Кремля. А попытки выстроить какую-то модерируемую правую партию результата не дали: подобные структуры слишком быстро норовят выскользнуть из-под контроля, да и народ за них не очень охотно голосует.

Вторая причина аллергии российской власти на политические реформы состоит в том, что в последние годы Кремль слишком увлекся созданием декоративных структур, призванных компенсировать дефицит демократии и возможностей для гражданского общества. В 2005 году появилась Общественная палата, в 2011-м – Общенародный российский фронт (ОНФ). Кремль также активно развивал механизмы распределения грантов для поддержки НКО и уделял особое внимание таким площадкам, как Совет по развитию гражданского общества и правам человека.

Можно, конечно, иронизировать на тему демократичности всех этих усилий, но нельзя не признать, что Кремль инвестировал в формирование хотя бы таких площадок для диалога власти и общества. Ведь и ОНФ, и Общественную палату тоже с оговорками можно назвать промежуточными институтами – это тоже попытка заполнить демократические лакуны в политическом режиме так, как это понимал Кремль. Их тоже вполне можно описать как «ставку на нестандартные ходы», «конструирование переходных институтов там, где сразу получить институты, свойственные порядкам открытого доступа, невозможно в силу совокупности институциональных, социокультурных и субъективных причин».

Третья причина табу на обсуждение политических реформ состоит в противоположных подходах к ним потенциальных реформаторов и власти. Системные либералы, как Алексей Кудрин или Герман Греф, видят препятствия для развития «институтов открытого доступа» в консерватизме элит. А власть, наоборот, создает ОНФ и Общественные палаты, потому что считает, что это российское общество еще не созрело для демократии.

Владимир Путин неоднократно высказывался на тему опасности чрезмерной свободы слова, когда контроль над СМИ перехватывают олигархи; говорил, что слишком большая конкуренция на выборах ведет к власти криминал. «Он полагает, что Россия еще не готова к полноценной демократии. По его мнению, это дорога к хаосу», – на условиях анонимности говорил друг Путина еще в 2007 году.

Такое недоверие к электорату, который воспринимается как объект манипуляции, и ведет к тому, что даже ограниченные послабления сопровождаются институциональными якорями: например, в 2012 году выборы губернаторов вернули, но сопроводили это муниципальным фильтром, работающим как право вето губернатора на регистрацию своих соперников.

Наконец, четвертая причина связана с тем, что Кремль в самих тезисах о необходимости демократизации видит инструмент ослабления режима, который может быть использован в интересах условного Госдепа. В такой ситуации любое предложение демократизировать режим в глазах кремлевских начальников автоматически выглядит как антироссийский рычаг влияния.

Конкуренция на выборах, независимость СМИ, независимость судебной власти, парламентский контроль и реальная оппозиция – все это для Кремля является повесткой внесистемной оппозиции, то есть оппозиции, чья деятельность направлена на свержение режима.
Реформаторская политкорректность

В такой ситуации Центр стратегических разработок, которому было предложено заняться стратегией развития страны (и, вероятно, проектом президентской программы), оказался в непростой ситуации, когда, с одной стороны, есть запрос на перемены и сопротивление модернистски настроенных слоев консервативному тренду, но, с другой стороны, все, что касается политических преобразований, табуировано.

Вы можете рассуждать об Общественной палате, эффективности муниципального фильтра, повышении авторитета судов и поддержке гражданского общества. Но вы станете политическим трупом, если предложите отменить муниципальный фильтр, вернуть выборы мэров, потребуете начать расследование дел о коррупции и не использовать антиэкстремистское законодательство как инструмент борьбы с оппозицией.

Все это означает, что окно возможностей для продвижения идей, способных повысить качество российской демократии, остается очень узким и тезис о промежуточных институтах оказывается тем самым политкорректным термином, который не будет слишком сильно раздражать власть, но сможет малыми шагами обеспечить хоть какое-то движение к более зрелым формам демократии. Это своего рода технократизация политической реформаторской повестки, которая сохраняет в России актуальность, но встречает сильнейшее сопротивление значительной части влиятельных групп.

Прообраз новой демократии

На самом деле в вопросах политических преобразований в России все не так уныло, как может показаться. Да, Кремль не хочет никакой демократизации, а народ не любит реформаторов. Это было справедливо 15 лет назад, это верно и сегодня. Но к этим константам сегодня добавляется новая реальность, тренды, которые наблюдаются не столько в России, сколько в глобальном масштабе.

Для анализа темы промежуточных институтов будут важны два новых явления, способные коренным образом изменить функционирование традиционных механизмов власти, а также отношений власти и общества. И эти новые явления позволяют иначе трактовать политические преобразования, не провоцируя раздражение власти и страха перед оппозицией.

Явление первое – это комплексный кризис традиционной демократии, системных элит, размежевания на левых и правых, а также пока труднопонимаемый запрос снизу на что-то совершенно новое в институциональном и ценностном контексте. Победа Дональда Трампа в США или Эммануэля Макрона во Франции – яркий пример прихода к власти политиков вне традиционного политического контекста.

При анализе этого явления приходится возвращаться к одной знаковой публикации, вышедшей в апреле этого года в «Ведомостях». Созданный по инициативе Сергея Кириенко Экспертный институт социальных исследований (ЭИСИ) пытается анализировать новые тренды и давать Кремлю рекомендации, как избежать нестабильность в условиях непонятных глобальных пертурбаций.

ЭИСИ перечисляет меры, позволяющие оседлать волну популизма: привлечение аполитичных граждан, внеидеологичность, критика и делегитимизация политического класса, формирование надежд на изменение к лучшему и простые решения социально-экономических проблем. По большому счету, авторы призывают сделать ставку не на политические приоритеты (левые или правые, либеральные или консервативные), а на управленческие, технократические механизмы, где нет ценностных дискуссий о распределении благ или соотношении справедливости и свободы.

По сути это технократический подход, который противопоставляет себя политическому и опирается не на защиту интересов тех или иных социально-политических слоев, а на решение конкретных управленческих задач. Но ЭИСИ, кажется, пошел по ложному пути, предложив Владимиру Путину самому стать популистом. В то время как новый тренд не имеет ничего общего с традиционным популизмом, это запрос на то, чтобы институционально переформатировать структуру функционирования политических режимов.

Технократизм, внеидеологичность, аполитичность, управленческая эффективность – все это может стать базой для формирования новых институтов, позволяющих компенсировать слабости традиционных демократий. Причем уже не важно, каковы причины таких слабостей: будь то кризис доверия к традиционным институтам и партиям, как на Западе, или авторитарные тенденции, как в России. Политики превращаются в менеджеров – возможно, именно в этом кроется главный тренд трансформации государств.

Само по себе это не означало бы ничего революционного, если бы не второе критично важное явление – развитие цифровых технологий, создающих новые модели взаимодействия граждан. Социальные сети, big data, цифровые платформы для краудсорсинга, государственные услуги через интернет, создание и хранение массивов разного рода информации. Это новый век формирования, если угодно, коммуникационной демократии. Спустя сотни лет общества вернули теперь уже технологическую возможность прямого взаимодействия с контрагентами, в том числе и с государством.

Эта возможность прямого взаимодействия снова делает актуальными институты прямой демократии, прямого участия. Тут речь не о том, чтобы заменить представительную демократию на прямую, а о возможности дополнить традиционную демократию новыми технологическими механизмами прямого участия граждан в функционировании государственной власти.

Цифровые технологии создают условия для лучшего анализа общественных настроений, для прямой связи власти и общества, где представителей народа – партии и политиков – будут теснить цифровые платформы. Цифровая революция, таким образом, чревата переформатированием не только мирового рынка труда, но и политического мира – профессии политика, института политических партий.

На сегодня заложены все основы для трансформации моделей взаимодействия государства и общества: для этого есть растущий запрос снизу (кризис доверия к традиционным институтам и политическим силам), а технологии предлагают решения – открывается цифровое окно возможностей для связи власти и общества без посредников. Технократизация политической среды будет вести к тому, что коренным образом изменятся традиционные механизмы контроля, те самые сдержки и противовесы, придуманные великими мыслителями прошлого, чтобы ограничить злоупотребление властью.

Дополнением к ним становятся механизмы, обеспечивающие цифровой контроль и прозрачность при реализации решений, общественный контроль, народная законодательная инициатива, экспертиза решений, цифровизация работы органов власти, интернет-голосование и электронные референдумы, краудсорсинг, особенно для вопросов местного самоуправления и так далее.

У России уже есть определенный опыт – интернет-обсуждение законопроектов, системы электронного голосования при формировании Общественной палаты, московская платформа для голосования «Активный гражданин». Конечно, сегодня это лишь периферийные пробы новых возможностей, прощупываемых властью без создания для себя серьезных политических рисков. Но в то же время это первые шаги в направлении цифровой революции, способной с годами полностью переформатировать механизмы взаимодействия власти и общества.

Именно такая цифровизация взаимодействия, построенного на принципах максимальной прозрачности, доступности и массовости, а также прямого контакта общества и власти, будет формировать базу для рождения промежуточных институтов, ведущих в итоге к новой модели функционирования не только политических систем, но и государств.