*827. Дело ЮКОСа боится

[Андрей Колесников]

http://www.vedomosti.ru/opinion/colu...6-prinuzhdenie
Статья опубликована в № 4271 от 01.03.2017 под заголовком: Политэкономия: Принуждение к примирению

Консолидация нации методом разобщения нации
01.03.2017

В книге 1939 г. «Фашизм на марше» Стивен Раушенбуш описывает свой разговор с немецким бакалейщиком, который стоит множества томов о природе авторитаризма и тоталитаризма. В ответ на осторожное замечание об утрате немцами свободы продавец заметил: «Вы ничего не понимаете. Прежде нам нужно было заботиться о выборах, партиях, голосовании. На нас была ответственность. Теперь у нас ничего этого нет. Теперь мы свободны».

Бегство от свободы как ощущение свободы лишь на первый взгляд парадоксально. В конце концов «национально-освободительная борьба» была одной из основ научного коммунизма, а слово «свобода» на всех языках десятилетиями красовалось на советских плакатах, и мало кто усматривал в этом злой сарказм истории.

Даже в конце «крымского» 2014 года 62% респондентов «Левада-центра» были убеждены в том, что демократия России нужна, 49% считали, что она в России есть (показатели, характерные, например, для оценки россиянами наличия демократии в Германии – 51%, в Белоруссии – 31%). Правда, по сути дела речь шла о некой абстрактной субстанции, совершенно не совпадающей с тем, что российские граждане наблюдают в повседневной жизни. Но это абсолютно не важно – слова как идеальные сущности живут сами по себе, повседневная жизнь идет сама по себе. «Демократия» странным образом осталась недискредитированным понятием, и для большинства она остается синонимом всего хорошего и идеального. А с реализацией неэкономических идеалов – от чувства причастности к великой истории опричнины и полетов в космос до бомбежек ради жизни на земле – сегодня проблем нет никаких.

Или вот такое слово года, слово-2017 – «примирение». Юбилей революции 1917 г. сильно перенапряг власть, и пока доминирует примерно такая идея: как несть ни эллина, ни иудея, так нет ни белых, ни красных – все отныне должны примириться в рамках консолидации народа вокруг лидера. Получается, что Путин помирил неуловимых мстителей с белым офицерством на почве духовных скреп.

Ситуация несколько абсурдная, поскольку в сознании среднестатистического обывателя советские историко-китчевые стереотипы и без того мирно уживаются с неоимперской идеологией православного чекизма, что отлилось в граните богатого понятия «Крым». И лишь отчаянная амазонка Поклонская борется за неприкосновенность частной жизни царя-батюшки.

Впрочем, есть процентов 10–15 населения, которые не захотели стать строительным материалом для крымского политического волнореза, поэтому с ними надо что-то делать, например принудить к примирению. Конфликтность, агрессия, озлобленность, рост которых, кстати, даже монолитные граждане стали отмечать в социологических опросах, а также прямые «воспитательные» репрессии в сочетании с пропагандой уровня эпохи борьбы с космополитами призваны привести недовольных к миру и согласию. Полиция и служба судебных приставов помогут.

Телевизионные крики и драки стали, вероятно, символами этой невиданной консолидации, а искусственно создаваемые раздражители вроде передачи РПЦ Исаакиевского собора видятся аналогом пактов Монклоа. (Почему бы тогда не предать земле Ленина по христианскому обряду – в рамках того же примирения?)

В этой невероятной логике патриарх Кирилл в передаче Исаакия церкви именно в год 100-летия революции увидел то самое олицетворение «согласия и взаимного прощения белых с красными, верующих с неверующими». И эти слова были произнесены на фоне разве что не прямых физических столкновений противников изменения статуса собора и граждан, собранных церковно-светскими властями (вот уж где благостная симфония разлилась, так это в унии нынешнего государства и РПЦ). Сам же патриарх в октябре 2016 г. обвинял защитников московского парка «Торфянка» в том, что они сектанты, язычники и вообще участвуют в политической борьбе, а также «по идейным соображениям ненавидят изображение креста Господня». И вот уже в ноябре того же года в квартиры защитников парка в 6 утра вторгаются полицейские, уже сочиняются дела об оскорблении чувств верующих, а пропагандистское подкрепление приходит в виде государственного телевидения. Не хочешь «примиряться» с РПЦ? Тогда к тебе идут солдаты государства и церкви – телерепортеры и полицейские.

Братание красных и белых предполагает, оказывается, применение насилия и уголовных репрессий. «Примирение» достигается с помощью усугубления конфликтности. «Консолидация» – методом разобщения нации, разделения ее на чистых и нечистых, на честных граждан и «национал-предателей» (из речи президента 18 марта 2014 г.).

А так у нас – «демократия». И «свобода». «Свобода» немецкого бакалейщика, которому больше не надо думать и нести за что-либо ответственность.

Автор – директор программы Московского центра Карнеги

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...10560587.shtml
08.03.2017, 08:30
О том, почему мы завидуем шестидесятым

Wikimedia Commons

Слово «оттепель» внезапно вернулось в словарь повседневности. Стоит только кому-нибудь в Кремле чихнуть со всей неопределенностью и двусмысленностью очередного «сигнала», как сразу все начинают беспокоиться: «Неужели оттепель?»

И вот уже Кириенко предстает в облике человека, который чуть ли не XX съезд готовит, а стратегии Кудрина ждут, как ждали нового, но слегка задержанного Главлитом номера «Нового мира» Твардовского. А там, глядишь, обнаружится «Один день Ивана Денисовича»… В Третьяковке на Крымском валу и Музее Москвы — грандиозные выставки об оттепели. Обещана выставка в ГМИИ. Откуда такой внезапно проснувшийся интерес?

Объяснение простое: зависть.

Те, кто устал от агрессии и ненависти, разлитой в атмосфере, от принуждения к всеобщей присяге «духовно-нравственным» ценностям, в которых перемешаны православный официоз и представления о безопасности страны времен борьбы с космополитами, от ностальгии по Сталину, завидуют той эпохе, когда этого не было. Во всяком случае — романтизированному образу той эпохи, которая ведь и в самом деле была уникальной в истории страны.

Тогда в известном смысле тоже было единство, но только не на основе строительства осажденной крепости, а, напротив, некоторого размывания ее фундамента. Сейчас Сталина вносят в массовое сознание как одну из «скреп», как один из исторических «якорей» для «правильного» понимания, что такое хорошо, а что такое плохо, а тогда его выносили — и из мавзолея, и из мозгов.

Тогдашний политический режим тоже цеплялся за прошлое — но не за темные его страницы, а те, которые были серые, — романтизировал и обелял. Тогдашним «мейнстримовским» коммунистам, в отличие от нынешних, у которых ничего, кроме Сталина и одновременно крестного знамения не осталось, и в голову бы не пришло обложить цветами могилу вурдалака.

Никто не носился с фиктивным примирением «красных» и «белых» — власть четко заявляла, на чьей она стороне. Но «красные» были этакие добрые рыцари, и у них имелись идеалы, а не скрепы (если, конечно, не иметь в виду прочную марксистко-ленинскую основу, но она оставалась декорацией, а кто же всерьез обращает внимание на фон).

Оттепель была большой чисткой идеалов, но для того, чтобы двигаться вперед, а не самосохраняться и отливаться в граните.

Сейчас же провонявшие сырым сараем скрепы извлекают из подвалов имперской истории, чтобы изготовить из них хоругвь и с песнопениями двигаться как можно дальше назад — приблизительно во времена опричнины, но с айфонами и телевизионными тарелками, чтобы в любой глухомани принимать сигнал федеральных каналов.
Евгения Пищикова осмысляет трехдневное стояние москвичей за кроссовками

«Очередь — теперь главное приключение»

Ближе к концу февраля в Москве была очередь. Стояла она в магазин Аdidas Originals; была трехдневная, с перекличками, и стала безусловным событием. А... →

Пиар хрущевской эпохи оказался очень удачным — объявить часть истории хорошей, противопоставив ее плохой, и назвать себя прямыми наследниками хорошего — особенно революции и Великой войны: это стратегия win-win.

Но при этом оттепель могла похвастаться реальными достижениями — не прошлого, а настоящего. Полет Гагарина и сегодняшним общественным мнением оценивается как одно из величайших достижений в истории страны. Но ведь он почти совпал с передачей Крыма! Как же одно вяжется с другим?

Да, Хрущев орал на художников, которых он обзывал «абстракцистами» и еще одним нехорошим словом на выставке в Манеже. И шельмовал молодых поэтов и писателей. Но что это были за «абстракцисты», какого запредельного уровня! И какие это были поэты и писатели — их же можно читать и сегодня: даже тот же ранний, адаптированный к коммунизму Аксенов несравним ни с чем из того, что производится сейчас.

Еще раз: речь не о конкретно-исторических обстоятельствах хрущевской версии социализма, авторитарной с сохраняющимися элементами тоталитаризма, а о духе эпохи.

Негласный контракт сработал: одни соглашались на очищенный и романтизированный социализм без Сталина, но с Лениным (с этого, кстати, начинался ремейк оттепели — горбачевская перестройка), а другие допускали некоторое расширение степеней свободы. И этого оказалось достаточно для того, чтобы изменились настроения, возникли феноменального уровня для подцензурных обстоятельств литература, искусство, кино, театр. Возник культ науки, и интерес к Западу формировался через внимание к его научным успехам.

У этой эпохи был стиль. Люди даже одеваться старались не так скучно и коряво, как в 1970-е-и 1980-е. У этой эпохи была… эстрада.

И на том месте, где сейчас штырем торчит невыносимая пошлость, у шестидесятнической попсы обнаруживались наивность и, если угодно, нежность. Та самая, из песни. Массовая песня дала язык, которым можно было говорить не о Ленине, а о нормальных человеческих чувствах. Пьеха пела с иностранным акцентом, Кристалинская проникала в душу — «он прошел и не заметил», Мондрус оголяла плечи и ноги до колен и, страшно сказать, при этом имела голос!

Физики, лирики, Гагарин, «голубые огоньки» с космонавтами и даже обещанный в программе партии 1961 года коммунизм составляли, если угодно, позитивную программу для мейнстримовского большинства и быстро росшего городского среднего класса, переселявшегося в маленькие, но отдельные квартиры, территорию частной жизни.

Шестидесятые дали мечту. Мягкая, а не жесткая сила составляла конкурентное преимущество оттепели, при том, что жесткой силой власть пользовалась неумело, едва не подняв на воздух весь мир во время карибского кризиса.

При этом режим мог чувствовать себя в полной безопасности: большинство разделяло базовые идеологические принципы. Но только потому, что они казались органичными этому типу общества. Да, атомная бомба нужна. Однако по той причине, которая сформулирована в кино, например в «Девяти днях одного года», где герой Баталова, физик-ядерщик, объясняет отцу: мол, если бы не бомба, батя, нас бы давно уже на земле не было. Популярное объяснение мутной доктрины ядерного сдерживания.

Все это примиряло людей с режимом. До поры до времени — пока он не впал в спячку после 1968-го. Тогда уже процесс примирения продолжался не на основе единства идеалов, а на лицемерии, взаимном обмане и равнодушии. Что и взорвало империю изнутри — цинизм как всеобщая конвенция сдетонировал сильнее, чем рухнувшие цены на нефть и милитаризация экономики.

Ведь развал империй и режимов происходит прежде всего в головах.

Вот мы и завидуем — тайно и явно — шестидесятым. Их достижениям, их обращенности в будущее, ощущению исторической правоты, согласию людей с самими собой и — до некоторой степени — даже с властью. Их романтизму, наивности и доброте.

И это, если угодно, наша контрпамять, которую мы противопоставляем сталинизирующемуся официозу.

У них — Сталин, у нас — шестидесятые, тем более что они существуют в живой памяти, и пластинка с какой-нибудь «Гуантанамерой» наворачивает свои круги перед внутренним — детским — зрением, просмотр же черно-белого данелиевского или хуциевского кино — это не отстраненное наблюдение за чужой эпохой, а узнавание.

Официозная память гордится чем угодно, только не духом шестидесятых. Ей неприятно, что это был короткий период, когда нация действительно была в известном смысле единой, а держава — по крайней мере, по общему ощущению — великой.

Карикатуре всегда неприятен подлинник. Слякоть твердо знает, что она не оттепель.

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/03/06/ru-pub-68190

Cтатья / интервью
06 марта 2017The New Times

«Медведевгейт» обнаружил типичную для авторитарных режимов проблему — феномен квазисобственности. Почти все объекты бизнеса и недвижимости, обнаруженные Фондом борьбы с коррупцией, не являются в буквальном смысле слова собственностью действующего российского премьер-министра. Статус этих объектов очень странный: премьер пользуется и, судя по всему, распоряжается ими, но третий элемент классического права собственности — владение — присутствует не в полной мере. Эти объекты — как государственная дача, только не от Управления делами президента, а от неписаного товарищества олигархов и друзей-cronies, покупающих лояльность первых лиц государственной власти с помощью специфической валюты (виллы, яхты, виноградники).

Здесь нет ничего личного — только бизнес. Бизнес, благополучие которого полностью зависит от прочности контактов с первыми лицами государственной иерархии. А ничего личного, потому что олигархату не интересен Медведев Дмитрий Анатольевич, ему интересен «Медведев Д.А. — председатель правительства РФ». Человек-пост. Стоит только Медведеву потерять кресло главы правительства — и он может потерять почти все. Олигархи готовы содержать эту империю только в обмен на благорасположение второго лица в стране. Смена должности немедленно влечет за собой исчезновение этих отношений в рамках унии власти и капитала. Еще раз: не Медведев нужен олигархам, а его пост как гарантия сохранения их, олигархов, бизнеса, как гарантия защиты их собственности со стороны премьер-министра.

В этой модели тот же crony нашего премьера Илья Елисеев — всего лишь управляющий делами и потоками. Но потеряй Медведев должность, и дела, и потоки исчезнут.

Эта модель отношений власти и бизнеса в госкапиталистической России очевидным образом действует не только в случае Медведева. И потому верхний слой административно-политической элиты в крайней степени заинтересован в максимально длительном пребывании у власти — отставка означает утрату квазисобственности. Что уж говорить о политическом крахе системы — тогда эти объекты можно будет перепрофилировать под сеть музеев российского гибридного авторитаризма и госкапитализма.

Странным образом эта система сильно напоминает советскую. Не всегда, потеряв пост, представитель высшей номенклатуры лишался дачи (личной) и квартиры. Но в том случае, если потеря кресла сопровождалась утратой доверия партии и лишением свободы, он терял все. Где сейчас многие из прежних обитателей Дома на набережной или дома в Романовом переулке? В более вегетарианские времена существовала модель номенклатурной ссылки — Хрущев жил на поднадзорном государственном объекте в Петрово-Дальнем. Но какой из предполагаемых объектов квазисобственности Медведева достанется ему лично? Возможно, никакой.

У высших государственных чиновников, встроенных в систему «власть = собственность», за годы, а теперь уже десятилетия службы этой системе сложилась специфическая психология. Окажись они все на кушетке психоаналитика, самооправдание описывалось бы в терминах: «я-пахал-как-раб-на-галерах», а потому заслуживаю неформальную компенсацию. Однако если бы KPI президента и премьера были привязаны хотя бы к показателям официальной статистики, они могли бы претендовать в лучшем случае на урезанную зарплату, в худшем — на увольнение. Но механизма увольнения — свободных выборов — нет, а результатами своей работы они всегда более чем довольны.

Со стороны потребителя услуг высших должностных лиц государства тоже все способствует сохранению их у власти и примирению с коррупцией. «А, подумаешь, да они все воруют!» — говорит средний обыватель. А раз воруют все — значит, не ворует никто: в коллективной безответственности тонет принцип ответственности личной. При этом Владимир Путин, как считали 29% респондентов в 2016 году, не справился с коррупцией (и это самый заметный его провал, согласно опросам с 2004 года). Он выражает интересы силовиков (35%), олигархов (28%), государственной бюрократии (22%) — это 85% в сумме! Ну и ладно — зато мы теперь живем в великой державе, и нас все боятся. Что еще нужно, чтобы встретить старость — с теми же Путиным, Медведевым и их олигархическим управлением делами и потоками?

Оригинал статьи был опубликован в журнале The New Times №6-7 (436)

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/03/09/ru-pub-68241

«Прямая линия» с Владимиром Путиным 14 апреля 2016 года. Фото: AP/ТАСС

Cтатья / интервью
09 марта 2017Forbes.Ru

Краткое резюме:
На каждый «оттепельный» шаг найдется десять репрессивных мер и следственных действий. Для спасения неправосудно осужденных придется ждать следующей Прямой линии или декабрьской пресс-конференции. Кажется, других инструментов для борьбы с «перегибами» и «головокружениями от успехов» не осталось.

Помилование президентом Оксаны Севастиди, осужденной на эсэмэску о движении российских войск в сторону Абхазии по статье о госизмене, и отмена приговора за отсутствием состава преступления Евгении Чудновец, попавшей в лагерь за репост ролика с записью издевательств над ребенком в другом лагере – детском, по статье о распространении детского же порно – два кейса, спровоцировавших разговоры о начале «оттепели».

К этим двум историям подверстывается кейс недавно освобожденного Ильдара Дадина, в отношении которого был вынесен обвинительный приговор за многократное нарушение законодательства о митингах. Получается, что это уже тенденция – сплошная гуманизация с либерализацией.

У истории этой «оттепели» два аспекта – уголовно-правовой и политический, притом, что они тесно связаны между собой.

Дело Чудновец – это приговор не ей, а квалификации, общему уровню культуры и морально-нравственным качествам российских судей. Да, судьи в судах первой инстанции у нас бывают вполне себе пещерного уровня, они действительно, как бы неправдоподобно это ни выглядело, могут посадить человека за порнографию, если этот человек пытается обратить внимание общественности на дикость. Но суд второй инстанции согласился с квалификацией действий Чудновец, сократив матери малолетнего ребенка срок на один месяц. Предполагается, что в областных судах работают судьи, обладающие более высокой степенью профессионализма. Но, оказывается, это не так.

Дело Севастиди – это приговор не ей, а доблестным чекистам, которые арестовали мирную обывательницу спустя семь лет после совершения «преступления». Женщина была осуждена за госизмену на «библейские» семь лет, при этом в качестве суда первой инстанции, поскольку преступление тяжкое, выступил на этот раз областной суд.

Сами по себе эти антиправовые кейсы – образец попрания правосудия: судьи не в состоянии адекватно применять Уголовный кодекс, обнаруживают обвинительный уклон и проявляют жестокость. И происходит это на уровнях и первой, и второй инстанций. Работники прокуратуры и ФСБ тоже, конечно, хороши, но они все-таки не судьи, которым по должности положено проявлять милосердие и использовать такой инструмент, как мозг.

И Чудновец, и Севастиди не были бы освобождены, если бы на дикую ситуацию с ними не обратила внимание в ходе ежегодной декабрьской пресс-конференции президента журналист Екатерина Винокурова. Но теперь все лавры достались главе государства. Как выразился пресс-секретарь Путина: «Президент пообещал не оставить без внимания, что и произошло».

А что, собственно, произошло? Чтобы остановить развитие событий по кафкианскому сценарию, вмешаться в работу «независимой» судебной власти был вынужден лично президент Российской Федерации. Быть может, ему даже пришлось применить «телефонное право». Иначе людей не спасти от неправосудных решений.

Но и это еще не все. Ладно, разобрались с Чудновец в логике «президент вмешался – что сделано». А вот Севастиди Путин помиловал, помилование же означает, что приговор правильный, просто глава государства решил проявить гуманность. Это была его личная инициатива, потому что Севастиди и ее адвокат не помнят такого, чтобы кто-то из них подавал прошение о помиловании. Значит, эсэмэска о героическом сверхсекретном передвижении войск как считалась госизменой, так считается. И надо еще последить за тем, как госпожа Севастиди будет пытаться обжаловать неотмененный обвинительный приговор.

И «оттепель» при столь впечатляющих масштабах ментально-профессиональной катастрофы судебной системы совершенно не причем.

Если вспомнить историю Дадина, то она была обречен на пристальное внимание гражданского общества, поскольку Ильдар — единственный осужденный по статье 212.1 УК РФ, которая введена в 2014 году на волне репрессивного ража власти. Конституционный суд повел себя уклончиво, предложив судам сажать нарушителей законодательства о митингах, если есть очевидный «вред». Но ведь решать, есть этот «вред» или нет его, будут такие же судьи, как те, которые посадили Чудновец и Севастиди. Ими устойчиво прирастает российская судебная система, и конца-края этой кадровой катастрофе не видно.

А теперь аспект политический. Путин обратил внимание на все эти дела исключительно потому, что вокруг них было слишком много шума. И вмешался по той же причине, по какой 87 лет назад Сталин И.В. осудил некоторые «перегибы на местах» с коллективизацией, притом что эти перегибы им же и были простимулированы в 1929-м, в «год великого перелома». Иногда стоит одернуть избыточно ретивых соратников, склонных к «перегибам», которые провоцируют слишком очевидное сопротивление. Статью «Головокружение от успехов» автократ разместил в газете «Правда» 3 марта 1930 года и инициировал постановление «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении» от 14 марта того же года ровно для того, чтобы погасить многочисленные волнения крестьян, недовольных насильственной коллективизацией.

То, что происходило с Дадиным, Чудновец, Севастиди – это и есть «искривления» и «перегибы на местах». Сама по себе статья в УК – прямая и правильная, а применяется — криво. Товарищей надо было поправить с самого верха. А заодно получить полезные сопутствующие эффекты. Среди которых задумчивое изучение окололиберальной общественностью брошенной из-за кремлевской стены кости и ровный пчелиный гул экспертного сообщества по поводу надвигающейся «оттепели».

Ничего не будет – никакой либерализации. Суды будут работать, как работали, допуская неправдоподобные по степени глупости ошибки, следственные органы продолжат преследование оппозиционеров по политическим мотивам, репрессивное законодательство останется практически нетронутым – в лучшем случае появятся более или менее «гуманные» разъяснения высших судебных инстанций по поводу практики применения норм. А на каждый «оттепельный» шаг найдется десять репрессивных мер и следственных действий.

И для спасения неправосудно осужденных придется ждать следующей Прямой линии или декабрьской пресс-конференции. Кажется, других инструментов для борьбы с «перегибами» и «головокружениями от успехов» не осталось.

Да и вообще, возможно, инициируя освобождение Чудновец и Севастиди, президент ничего такого не имел в виду – просто это был подарок дорогим женщинам к 8 марта.

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/03/15/ru-pub-68284

Митинг-концерт «Мы вместе» в честь годовщины воссоединения Крыма с Россией. Фото: Сергей Бобылев/ТАСС

Cтатья / интервью15 марта 2017
Ведомости

«Защитники порядка с какой-то болезненной горячностью напрашиваются на самый грубый деспотизм, лишь бы власть обеспечила неприкосновенность стяжания», – писал Александр Герцен из тихой и благоуханной Ниццы летом 1850 г. Неприкосновенность стяжания – смысл, средство и цель режима, отлившегося в неизменяемые формы три года назад, после кульминационной точки его развития – взятия Крыма на манер Екатерины II, без единого выстрела.
Андрей Колесников — руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги.
Андрей Колесников

Руководитель программы
«Российская внутренняя политика
и политические институты»
Другие материалы эксперта…

Постпорядок в головах
Оттепельный мираж: как борьбу с «перегибами» приняли за либерализацию
Слякоть вместо оттепели

Средний обыватель получил все, что хотел: убедил себя в том, что был унижен поражением в холодной войне; узнал о том, что у него есть какие-то там святыни вроде звучащего, как название чего-то полусладкого и крепкого, Херсонеса; обнаружил себя в осажденной крепости, внутри которой цены на товары вручную поднимал лично Обама; начал искать на себе «национал-предателей». И почувствовал себя посткрымским большинством.

В обмен на полученные нематериальные активы он готов поддержать свободу политико-финансового класса сохранять свой материальный актив – власть, а значит, и «неприкосновенность стяжания». Потому что где заканчивается власть и начинается собственность, без крымской «Массандры» ни одна Кассандра не разберет. Поддерживая Путина, средний обыватель поддерживает самого себя, а значит, Россию. Нет более естественного механизма сохранения устойчивости режима, где время словно остановилось и никто не хочет, чтобы оно двигалось вперед – а вдруг хуже будет?

Если время застывает, значит, страна срывается в архаику. Судят мальчика, ловившего покемонов в храме, как устраивали бы судилище над ведьмой. Придя с обыском к правозащитнице, обнаруживают, что провалились во времени в буквальном смысле более чем на три десятилетия в прошлое – на глаза попадается протокол обыска в этой же квартире у родителей правозащитницы. Первое лицо, решающее самые мелкие вопросы, но только те, которые случайным образом попали в сектор его обзора (например, с помощью прямой линии и пресс-конференции), обретает хорошо видимые на свету свойства то ли короля, то ли генерального секретаря – батюшка, разреши проблему!

Это не гибридный авторитаризм, это средневековое право. Он карает и милует: Rex est lex vivens – Король – это живой закон. И он последняя инстанция: Rex hoc solum non potest facere quod non potest injuste agere – Король может творить все, кроме несправедливости. Rex non potest peccare – Король не может быть неправ.

И вот уже народный артист, сын народного артиста из тех времен, когда правил другой автократ, которого звали не «папой», как нынешнего, а «хозяином», намекает, получая орден, на божественное происхождение первого лица и его обязанность править и править этой страной. Rex nunquam moritur – Король никогда не умирает.

Ну да – лишь рядом быть перестает. А если он сам исчезнет, его политическое тело, «второе тело короля» (Эрнст Канторович, 1957), остается в соратниках, которые будут биться за свою святую «неприкосновенность стяжания». И Герцен напишет в том же «Письме четвертом» из Франции: «В тиранстве без тирана есть что-то отвратительнейшее, нежели в царской власти».

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/04/04/ru-pub-68501

Милицейское оцепление на Манежной площади. Фото: ТАСС/Владимир Астапкович

04 апреля 2017

Краткое резюме:
Выборы 2018 года при всей предсказуемости их результата — продление президентских полномочий Владимира Путина — все же предполагают интригу: каким станет очередной срок политика, который де-факто правит Россией с 1999 года?

Затрагиваемая проблематика

Российская внутренняя политика и политические институты

Путиноведение
Российская идеология

Выборы 2018 года при всей предсказуемости их результата — продление президентских полномочий Владимира Путина — все же предполагают интригу: каким станет очередной срок политика, который де-факто правит Россией с 1999 года?

Основные задачи исследования

Квалифицировать природу политического режима, сложившегося к 2017 году.
Оценить базовые риски режима после 2018 года.

Основные выводы

Отсутствие динамизма в политической системе истеблишмент считает ее достоинством, а не риском.
Природу режима логичнее описывать не в терминах политической науки, а в терминах политической теологии: граждане России поддерживают не «первое тело короля» — живого человека, а «второе, политическое тело короля» — символ России, воплощенный в бренде «Путин». Пресловутый 80-процентный рейтинг Владимира Путина — это, по сути дела, одобрение сакрализированного образа России.
В массовом сознании Путин — это «царь» или генеральный секретарь. На сколько бы пунктов ни уменьшился ВВП и как бы ни упали реальные доходы населения, это не сможет пошатнуть власть первого лица до тех пор, пока большинство не решит, что «царь ненастоящий». Пока что президент в рамках социального контракта «Вы нам лояльность и невовлечение в политику, а мы вам Крым, величие державы и „тысячелетнюю историю“» доказывает, что он «настоящий».
Режим эволюционировал от попыток авторитарной модернизации к модели русского неоимпериализма и государственного капитализма (70 % вклада государства и госкомпаний в ВВП).
Россия — это своего рода «фиктивное государство»: оно не может предоставить гражданам качественные сервисы, его сильная сторона — ритуалы, «оборонительные» войны и символические победы.
Система управления сводится к инерционному «развитию», пока без расширения ареала насилия, с применением точечных репрессий в сочетании с пропагандой/цензурой/самоцензурой.
Режим не готов к переменам: страх перед последствиями возможных реформ сильнее страха перед последствиями продолжающейся стагнации.
Перед нами модель «плохого равновесия» из теории игр — ни одна из социальных и политических групп не готова что-либо предпринимать, опасаясь ухудшения своего положения.
К 2017 году режим эволюционировал от «капитализма друзей» (cronies) к «капитализму охранников» — наиболее эффективными чиновниками считаются выходцы из силовых ведомств и технократических департаментов бюрократии, сравнительно молодые люди около 50 лет, которые не могут сказать Путину «ты». Они и будут участвовать в гонке за ключевые посты в 2018–2024 годах.
Сами выборы-2018 превращаются в своего рода референдум о доверии Путину, который не нуждается ни в какой интриге и ни в какой реальной конкуренции; проблема явки будет решаться так же, как на парламентских выборах 2016-го, — за счет нагнетания результатов на отдаленных от Москвы территориях и на Северном Кавказе и с пропагандистским использованием ссылок на «опыт» низкой явки в западных странах.
Режим ожидает «ловушка-2021» — это не только год окончания очередной каденции парламента, что означает необходимость «пересоздания» партийной системы при эрозии всех партий, имитирующих оппозицию, и существующей модели «партии власти», но и время, когда президент должен будет послать элитам сигнал о том, как будет работать механизм преемственности. Кроме того, к этому моменту, если не начнутся реформы, станет ощущаться «институциональное проклятие» — страну ждет как минимум деградация социальных систем и отраслей человеческого капитала, госуправления, а также проявят себя негативные демографические тенденции. Инерционная модель «развития» будет переживать кризис.

Введение

Лейтмотив политического года — ожидание президентских выборов, которые состоятся в марте 2018-го. А по сути — формально четвертого срока Владимира Путина (неформально пятого, поскольку пауза 2008–2012 годов оказалась технологичным способом продлить правление второго президента России). В этом ожидании одновременно прочитываются и безразличная инерция, и желание перемен. С одной стороны, политическая конструкция, назовем ли мы ее авторитарной, персоналистской или какой-нибудь еще, остается прежней — мелкие и даже крупные кадровые перемены, противоречивые намеки и сигналы, которые исходят из Кремля, со Старой площади, с Краснопресненской набережной, с Охотного Ряда, по большому счету ничего не меняют. С другой стороны, просто сама по себе смена политического цикла, который в России четко маркируется именно президентскими, а не малозначащими парламентскими выборами, провоцирует вопрос: будут ли перемены, а если будут, то какие?

Отсутствие динамизма — не риск, а достоинство

Точно не будет смены фамилии президента. Авторитарный вектор никто поворачивать в сторону расширения пространства свободы не собирается: это невозможно ни технически, ни политически (в том числе и из-за популярности авторитарно-изоляционистского дискурса), ни идеологически (империализм, национализм, милитаризм, изоляционизм, политическое православие1 лежат в основе сегодняшнего социального контракта власти и общества). А вот дальше начинаются детали. И их конкретное содержание во многом зависит от того, какие риски видит для себя власть и видит ли она их вообще.

Если власть (а под ней мы здесь понимаем само первое лицо и несколько «ближних» кругов, хотя бы в какой-то степени влияющих в этой вертикализированной системе на принятие решений) ощущает себя стоящей на вершине горы и оценивает себя как нечто почти совершенное, ей не надо ничего бояться и даже ничего планировать в стратегическом смысле. Как заметил в частном разговоре один аналитик, «у совершенства нет будущего». И значит, ему не нужна стратегия. Если власть, озабоченная тем, как ей сохраниться в ближайшие годы, вдруг решит, что хотя бы ради выживания надо что-то изменить в системе, — тогда она может начать планировать реформы большего или меньшего масштаба.

Пока мы можем констатировать ситуацию неопределенности: власть не настолько напугана экономическим кризисом и ухудшением социального самочувствия россиян, чтобы начать реформы (которые, по общему мнению, должны почему-то оказаться обязательно «болезненными» и «непопулярными»). Достаточно точечных репрессий и перманентного пропагандистского цунами, чтобы держать общество в состоянии апатичной поддержки всего, что делает политическое руководство страны.

Однако если алармистски настроенные эксперты предложат что-то гиперрациональное, но при этом не затрагивающее самих основ системы, можно и скорректировать отдельные недостатки — причем не только в экономике, но и, например, в системе государственного управления. Какая власть будет против того, чтобы ее команды исполнялись буквально? Так, может быть, даже удобнее контролировать общество. Какая власть против технологического развития? В конце концов, технологический прогресс позволяет более эффективно следить за гражданами и их частной жизнью.

А вот настоящего спроса на реформы ради развития нет. Потому что в этом случае придется согласиться с расширением свободы общества. А на это наша гибридная автократия пойти не может. Потому что угрозу она видит не в застое и инерционном развитии, а именно в любых преобразованиях и коррекциях системы. Если модель популистского авторитаризма оправдала себя — зачем ее менять? В этой ситуации не работает принцип Танкреди Фальконери, героя Алена Делона в «Леопарде» Лукино Висконти: «Чтобы все осталось как есть, нужно, чтобы все изменилось».

Отсутствие изменений или просто динамизма в системе воспринимается как ее достоинство, а не как риск.

Два тела короля, или Почему популярен Путин?

«Путин» — это марка, бренд, а не человек. Как Armani или Gucci. Бренд, синонимичный понятиям «Россия» и «присоединение Крыма». Вопрос социологов «Одобряете ли вы деятельность Путина?» семантически можно расшифровать так: «Одобряете ли вы нашу матушку-Россию, лучшую в мире страну, самую нравственную и воцерковленную, все время вынужденную защищаться от супостатов, иноверцев, чужаков?» Почему в этой ситуации 80-процентный ответ «да» должен казаться удивительным?

Оценивать режим Путина в терминах классической политической науки, безусловно, можно, как и рассуждать о том, гибридный это авторитаризм или дистиллированный и как вообще эту систему правления называть2. Но этот режим нельзя назвать современным: он эволюционировал от государственного социализма к государственному капитализму, не потеряв при этом акцента на слове «государственный» (по сути дела, речь идет о коммерциализированной советской власти, поставившей на место марксизма-ленинизма эклектичную идеологию восстанавливающейся великой державы). Несовременно и восприятие самого первого лица — характерны попытки еще в 2007 году наделить его внеконституционным титулом «национальный лидер»3. Истеблишмент и существенная часть населения видят в Путине царя — или, еще точнее, генерального секретаря (эти модели в массовом восприятии схожи).

Власть в России в высокой степени сакрализована — от нее не ждут (или не всегда ждут) починки протекшей крыши, она — источник жестов вроде присоединения Крыма. И на самом деле популярность российского президента, который уже почти 18 лет находится у власти (если отсчитывать от момента назначения его премьер-министром в 1999 году), следовало бы описывать в терминах политической теологии.

Средневековая доктрина «двух тел короля» наилучшим образом объясняет феномен восприятия первого лица российской государственной иерархии. Согласно этой концепции у короля два тела — физическое и политическое. Именно вторая ипостась воплощает в себе государственную власть. Когда околокремлевские персонажи говорили: «Путин женат на России»4, они даже не предполагали, что повторяют зады средневековой политической теологии: «Государь соединяется с государством, как с супругой»5.

Это тот тип власти, в котором нормальными и юридически оправданными считаются, например, действия, которые много веков назад совершались в рамках bellum iustum — «справедливой войны»6: «…в случае опасности император имеет право вводить новые подати для защиты patria»7.

Установка современных российских идеологов — «Путин — это Россия, Россия — это Путин, соответственно, тот, кто выступает против Путина, выступает против России»8 — оказывается абсолютно средневековой по форме и содержанию: «Мир короля — это ваш мир, благополучие короля — это ваше благополучие… Тот, кто ведет войну против короля [Франции], сражается против всей церкви, против католического учения, против святости и справедливости и против Святой земли»9.

Еще один принцип — Rex est populus, «Король есть народ». Волю народа символически воплощает король. И даже если короля казнят — то есть уничтожают его физическое тело, — на смену ему приходит новый монарх, и политическое тело короля сохраняется, его нельзя уничтожить. Впрочем, приходит время иного типа правления, лозунг «Король умер, да здравствует король!» сменяется слоганом «Король умер, да здравствует республика!». И тогда роль политического тела начинает играть парламент. После Великой французской революции появляется «новое двойное тело (т. е. народ и его парламентский образ)»10. Народ должен быть представлен в парламенте. И если он там не представлен, он видит воплощение политической власти в короле. В нашем, российском случае — в президенте.

Более чем 80 процентов населения, одобряющие деятельность президента, всего лишь признают, что Россия идентична второму, политическому телу короля.

Несмотря на то что мы привыкли оценивать власть российского главы государства как авторитарную и персоналистскую11, она имеет прежде всего символическое значение. А вот что касается власти в целом, то отношение к ней более сложное. С одной стороны, респонденты «Левада-центра» оценивают власть как «сильную и прочную», показатели представлений о ней как о коррумпированной и криминальной в последние годы снизились, с другой стороны, граждане считают, что «руководство» не учитывает интересы народа и печется только о себе12.

Мы имеем дело со своего рода «фиктивным государством»13. Это государство внешне очень мощное: оно бомбит Сирию, берет Пальмиру и Алеппо; здесь громыхают оборона, война, язык ненависти; выходят на авансцену Церковь, Армия и ФСБ; сквозь ленту новостей просвечивает великая история царей и генсеков, насилия и побед. Вся эта внешняя атрибутика закрепляется объединительными ритуалами, концертами, парадами.

Но у этого мощного государства, у этого эха, мечущегося между мавзолеем, ГУМом и кремлевской стеной, у этого напряженно дрожащего воздуха перед самым началом парада в честь очередной годовщины победы в Великой Отечественной есть и другая сторона. Это государство не может предоставить нормально работающие элементарные сервисы. Оно справляется с функцией насилия для самозащиты от своих же граждан, но не может обеспечить ресурсами отрасли человеческого капитала, здравоохранение и образование. Его институты — от парламентов до НКО — имитационны. Человеку это государство помочь может далеко не всегда, зато способно ему противостоять — и политически, и даже в бытовых ситуациях, когда обычный гражданин вступает в контакт с государственными органами и службами. И средний россиянин, гордящийся «Крымомнашим» и вторым телом короля, одновременно в своей повседневной жизни не желает иметь дела с государством, стремится минимизировать контакты с ним и обманывает его так же, как и оно его.

Удивительным образом на символическое, окутанное ритуалами кремлевского величия политическое тело работает и природное тело президента. Оно, как кажется на первый взгляд, не сакрализовано — хотя бы потому, что президент России не без удовольствия и часами общается с разными аудиториями. Нельзя сказать, что он доступен, — между ним и гражданами лежит зачищенное сотрудниками ФСО пустое пространство. Но сама его манера разговора вполне простонародная. Язык — с самого начала правления, после знаменитой фразы «Мочить в сортире», сломавшей все стереотипы политического дискурса, — жесткий, ироничный, почти обсценный.

Власть говорит на языке улицы, идентифицируя себя с «простым народом». И казалось бы, тем самым она должна десакрализироваться, перестать быть волшебной, расколдоваться. Но такого сорта «уличный» популизм не десакрализирует второе, политическое тело президента. Его символическое значение хранителя всего священного, всех «духовных скреп» не исчезает. Причем это не сугубо российский феномен, это в принципе свойство современной политики — раньше грубая лексика вызвала бы у избирателей в лучшем случае недоумение, сейчас это скорее конкурентное преимущество, что хорошо видно на примере Дональда Трампа. Лидер, который выглядит таким же, как все — средним россиянином или средним американцем, — не теряет своего сакрального политического тела. Во-первых, идол есть идол, политик он или эстрадный певец, во-вторых, на пьедестал возводится и сакрализуется сама эта грубость — она становится не просто политическим инструментом, но и достоинством политика в глазах народа.

Это, конечно, разрушение языка политики. Но — языка старой политики. Новая политическая культура (или бескультурье) предполагает новый тип дискурса. Да, спрос на грубый разговор, достойный курилки районного управления ФСБ, существовал, но его надо было разбудить с самого верха. И тем самым дать разрешение на широкое использование. Как пишет Глеб Павловский, «российская пропаганда, о которой так много говорят, — это удовлетворение массового спроса на hate vision»14.

Попутно заметим, что, превратившись в символ власти, символ России, в политическое тело, Путин, возможно, заложил основы длительной неизменяемости режима — с ним и даже, быть может, без него. Примерно об этом рассуждает далее Глеб Павловский: «Путин оставит глубокий и многосторонний след в системе РФ, а значит, и в наследующем ей состоянии России. Он стал для многих людей эталоном отвлеченной высшей власти. Монопольно олицетворяя государство… Путин говорит с людьми только о тех проблемах, по которым готов предложить решение, а точнее — себя как защиту от их нерешаемости… Прекратившись как «путинский режим», система РФ сохранится как предпочитаемое поведение и как способ ставить и решать задачи»15

Ушел на базу. Социальную

База поддержки Путина, в том числе электоральной, за долгие годы его правления естественным образом эволюционировала. Когда новый лидер только появился на политической сцене в 1999 году, он не был известен широкой публике, поэтому ожидания, которые с ним связывались, формулировались «от противного». Большинство ожидало, что он будет не таким, как Борис Ельцин, в том числе психологически и физически. За несколько месяцев Путин прошел испытательный срок у элит, которые были от него в восторге, и в конце 1999-го его рискнули «двинуть» в президенты. Было вполне очевидно, что по контрасту со стареющим и теряющим популярность Ельциным четкий, с отрывистой внятной речью, молодой, жесткий лидер прошел испытательный срок и у избирателей. Политтехнологическая машина показала, что может справиться с любой задачей: за несколько месяцев унылый бюрократ с невыразительной внешностью превратился в готовую форму для будущего политического идола.

Большинство, которое потом назовут «путинским», а затем «посткрымским», не было гомогенным ни по одному из критериев — политическому, социальному, психологическому. Путин нравился по контрасту с предыдущим лидером, и с ним связывали надежды на выход из состояния затянувшегося транзита из социализма в капитализм. У каждой из социальных и политических групп были и собственные определенные ожидания. Либералы считали, что они «приватизировали» Путина, и потому надеялись, что он проведет авторитарную модернизацию, план которой они подготовили ему к 2000 году. Ничего такого не случилось. Прошло 17 лет, и все те же либералы готовят Путину аналогичный план, связывая с очередным его сроком надежды на все ту же авторитарную модернизацию.

Зато сам Путин и его позиция, эволюционировавшая от той самой идеи авторитарной модернизации к эклектичной идеологии русского неоимпериализма и госкапитализма, стали символом социального консенсуса. Источник которого — отнюдь не страстная поддержка идей и действий главы государства и его элит, а скорее безразличие.

Это очень серьезный момент, о нем стоит поговорить подробнее.

Природу такой нейтральной поддержки социального порядка, который кажется стабильным и неизменяемым, объяснил Эрнест Геллнер в работе «Условия свободы», изданной в 1994 году: «Люди скорее будут считать самих себя грешниками, чем обвинят общественный строй, в котором живут… Нам нравится принимать и одобрять нашу Вселенную»16. И далее: «Обычный человек… готов принять на веру убеждения, которые разделяют другие члены сообщества… При этом он не циник и не держит фигу в кармане — просто у него хватает других забот. Это удобная позиция, и она устраивает большинство людей. Поразительная легкость, с которой при изменении баланса власти целые народы меняют свои убеждения… говорит о том, что убеждения эти не так уж и глубоки. А легкость, с которой даже самые нелепые режимы и идеологии удерживают свою власть, свидетельствует о доверчивости людей, по крайней мере — об их недостаточной критичности»17. Словом, согласно классическому анализу Эриха Фромма, который был сделан уже почти 80 лет назад, легче бежать от свободы, чем пытаться справиться со сложностями, которые она порождает: «Став частью силы, которую человек считает неколебимой, вечной и прекрасной, он становится причастным к ее мощи и славе. Индивид целиком отрекается от себя, отказывается от силы и гордости своего „я“, от собственной свободы, но при этом обретает новую уверенность и новую гордость в своей причастности к той силе, к которой теперь может себя причислить»18.

Это абсолютно нормальное, если не сказать рациональное, поведение. На него совершенно не должны влиять проценты падения ВВП или даже реальных располагаемых доходов, тем более что в России существует, несмотря на мощнейшие интервенции государства, рыночная экономика, которая поставляет любой товар и позволяет людям выживать, в том числе и за счет неформального сектора. Если угодно, Путин — это картина мира. И обрушиться она может только тогда, когда, как замечает профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Дмитрий Травин, «в душу народную закрадывается представление, будто „царь ненастоящий“»19.

А Путин по-прежнему имеет на руках все доказательства того, что он — «настоящий царь»: Россия диктует правила всему остальному миру, и скоро большая часть этого мира позаимствует его стиль управления страной — от США до Франции. И это для «царя» win-win-ситуация: станет США другом — это победа, не станет — концепция осажденной крепости позволит, как и прежде, консолидировать граждан вокруг президента.

И в то же время Путин — символ «плохого равновесия». Политической версии «равновесия Нэша», в теории игр определяющегося как «набор стратегий в игре для двух и более игроков, в котором ни один участник не может увеличить выигрыш, изменив свою стратегию, если другие участники своих стратегий не меняют»20. Для политической системы это означает вот что: если «игроки» — это простые граждане, государственный истеблишмент, бизнес и политическое руководство страны, то получается, что всем им совершать резкие движения по отдельности (когда другие «игроки» двигаться не собираются) опасно. Например, такая знакомая ситуация: политическое руководство не собирается ничего радикального предпринимать, а тем временем часть граждан предъявляет спрос на изменения — то есть пытается нарушить равновесие. Тогда политическое руководство, заинтересованное в равновесии, подавит протест, сфальсифицирует выборы, отсечет от участия в любых процессах неугодные силы — лишь бы сохранить статус-кво. Большинство граждан, опасаясь ухудшения своего положения, предпочитает находиться в этом равновесном, пусть и «плохом», состоянии. Так же поступают и бизнес, и политический истеблишмент — никому не хочется потерять свои позиции, проявив избыточную инициативу. Вот все и остаются без движения, сохраняя «плохое равновесие» и тем самым оставаясь социальной базой режима. Хотя в такой ситуации эта база очень слабая и при изменении политического ветра может молниеносно исчезнуть.

Сравнения нынешнего политического положения с последними двумя десятилетиями советской власти не всегда корректны, но объединяет эти исторические периоды именно ситуация «плохого равновесия». И ключевой мотор, который его поддерживает, — равнодушие, погруженность в свои проблемы, недоверие граждан государству, а государства гражданам. Это не противоречит присутствию «социального клея» — возвращенного чувства почти имперского, милитаристского, исторически триумфального величия — и логике социального контракта, который может быть сформулирован так: вы нам — лояльность, мы вам — чувство великой державы и «тысячелетнюю историю» (выражение Владимира Путина)21.

Один из важных элементов этого поддерживающего систему безразличия — отношение к Владимиру Путину уже не как к символу (поддержка символа — это рейтинг одобрения деятельности), а как к человеку и управленцу. Самая частая его оценка — «не могу сказать о нем ничего плохого» (31 % в июле 2016-го)22. Вот и весь секрет…

Социальная база поддержки режима и его лидера — расплывчата, неопределенна, неустойчива, подвижна. Можно предположить, что среди тех, кто «не может сказать ничего плохого», — зависящие от государства люди, степень активности и самостоятельности которых невелика. Вклад государства и государственных компаний в ВВП России, по оценкам Федеральной антимонопольной службы (ФАС), — 70 %23. И государство если не главный, то самый желанный работодатель — особенно в ситуации, когда пространства для частной инициативы либо нет, либо все сферы зарегулированы так, что издержки от инициирования собственного дела превышают возможные выгоды.

Можно высказать гипотезу: нынешний российский политический режим поддерживают не собственники и (или) самозанятые люди, а наемные работники, бюджетники — те, чье благосостояние зависит от государства или окологосударственных структур. Тогда на выходе мы имеем при 70-процентном присутствии государства 80-процентное одобрение символа России — бренда «Путин».

Менять или не менять

Понятно, почему власти без конца твердят мантры о единстве народа и его консолидации вокруг неопределенного набора патриотических ценностей. Если люди считают, что они едины и консолидированы, причем даже в ситуации, когда они недовольны качеством управления в стране, сохраняется инерционная стабильность — и это основание для властей не применять массовые репрессии в отношении недовольных, а ограничиваться точечными репрессиями и массированной пропагандой с эпизодической имитацией «либерализации» (самый яркий пример — назначение на пост куратора внутренней политики в администрации президента экс-премьер-министра Сергея Кириенко, имеющего репутацию либерала). «Если репрессии слишком дорогостоящи, элита предпочтет купить граждан обещаниями в области мер государственной политики, например в перераспределении доходов», — пишут Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон24. И одновременно власть прикладывает колоссальные усилия в сфере пропаганды и цензуры25.

А если перераспределять уже нечего? Аджемоглу и Робинсон делают такой вывод: «Большее неравенство делает перераспределение более дорогостоящим для элит и репрессии более привлекательными по сравнению как с демократизацией, так и с обещанием перераспределения при прочих равных условиях. Это увеличивает готовность элит применить репрессии, даже если они влекут за собой большие издержки»26.

Власть не очень хотела бы расширять ареал применения насилия и готова ограничиться моделью, в которой сочетаются точечные репрессии и пропаганда/цензура/самоцензура. Что соответствует общему настрою руководства страны — ничего не менять, продолжать более или менее инерционное развитие.

При этом страх перемен сильнее страха перед возможными последствиями стагнации. И в такой ситуации системные реформы, прежде всего трансформация или воссоздание институтов, невозможны — разве что автократическая верхушка согласится на небольшие технократические усовершенствования, например в сфере стимулирования технологий и новых управленческих практик. К тому же, если не меняется вся регулятивная среда, не обновляются подходы и ценности, не работают институты и правила, которые должны облегчать жизнь обычным гражданам, а не чиновникам или представителям истеблишмента, новые институты «почти наверняка будут работать куда хуже тех институтов, которые они замещают»27. И это тоже не способствует появлению у власти желания что-то менять.

Она сама не верит в успех перемен.

Капитализм охранников

Все это — «рамка» для президентских выборов 2018 года. Владимир Путин идет на эти выборы, проводит их в конституционные сроки, побеждает. Вопрос: с чем он идет на выборы? С кем? Как он будет отвечать неопределенным и расплывчатым ожиданиям избирателей? Или он сформирует их сам? Какими станут эти выборы: хотя бы с минимальной конкуренцией идей и людей — или они окажутся похожи на референдум о доверии лидеру или на социологический опрос об одобрении деятельности первого лица?

2016 год был отмечен несколькими знаковыми назначениями: губернаторами Тульской, Ярославской, Калининградской областей стали соответственно Алексей Дюмин, Дмитрий Миронов, Евгений Зиничев (который, впрочем, вскоре сам отказался от должности), все — выходцы из Службы безопасности президента. Главой администрации президента был назначен шеф протокола главы государства Антон Вайно, а замом руководителя администрации, ответственным за политическую сферу, — бывший премьер, а затем глава «Росатома» Сергей Кириенко. Вячеслав Володин переместился в кресло спикера Госдумы.

На этом кадровые перемены не закончились. Экс министру финансов Алексею Кудрину был дан карт-бланш на разработку если не программы реформ, то «дорожной карты» некоторых изменений в экономической, социальной и управленческих системах после 2018 года.

Большое политическое значение имели аресты нескольких губернаторов, в том числе либерала Никиты Белых, нескольких топ-менеджеров крупных компаний, отстранение от должностей главы таможни Андрея Бельянинова и руководителя администрации президента Сергея Иванова. Самым знаковым из всех знаковых кадровых перемещений оказалась отставка вместе с арестом и обвинениями в коррупции министра экономического развития Алексея Улюкаева. Невозможно было не заметить нарочито активное вовлечение Игоря Сечина в важнейшие бизнес- и государственные процессы — судя по всему, ему дозволено больше, чем какому-либо другому представителю «ближнего круга».

В 2017 году продолжилась интенсивная ротация губернаторского корпуса.

Из всего этого можно сделать несколько выводов:

1. Президент решил делать ставку не столько на своих друзей-cronies, сколько на более дистанцированных от него технократов и выходцев из спецслужб, — таковы сегодняшние представления главы государства об управленческой эффективности и одновременно уменьшении коррумпированности.

Состав условного «ближнего круга» меняется, и в «узкий кабинет» Путина теперь входят в основном те, кто не может сказать президенту «ты» и уж тем более всерьез спорить с ним. Одновременно Путин стимулирует карьерные амбиции новых назначенцев — своих младших партнеров: по сути дела, между ними началась «гонка» за послевыборные высокие назначения28.

Президент формирует команду-2018, тестирует эффективность новых назначенцев, некоторые из них могут стать претендентами, например, на пост премьер-министра. Впрочем, при сохраняющемся инерционном развитии от Дмитрия Медведева вовсе не обязательно избавляться: по сути дела, он выполняет роль технического премьера, формальное руководство партией «Единая Россия» поддерживает его политический вес, как и периодические появления на публике вдвоем с Путиным — эта политическая «чета» словно бы возвращается время от времени в эпоху своего «медового месяца», во времена тандема 2008–2012 годов.

Точно так же рано списывать с корабля «Россия» и некоторых других представителей старой команды, этого, так сказать, ancien regime. Больше того, влияние, например, Игоря Сечина, бывшего главы секретариата Путина, которому было доверено управление одним из «параллельных бюджетов» или «запасных кошельков» режима — компанией «Роснефть», явным образом выросло. Или просто на фоне масштабнейших квазиприватизационных сделок «Роснефти» и торпедирования Улюкаева оно стало слишком заметным. Возникло впечатление, что родился новый дуумвират Путин — Сечин, — это укладывается в логику высокой степени доверия президента тем, кто его охраняет, носит портфели или открывает ему двери.

2. На смену «капитализму друзей» идет «капитализм охранников».

При всей коррумпированности и всем непотизме сложившегося к 2017 году политического режима прямой интерес Путина — и управленческий, и экономический, и пиаровский — снизить степень демонстративности богатства и чрезмерной коррупции в элитах. Хотя бы для того, чтобы не раздражать народ на фоне экономического кризиса и не дискредитировать президента. В то же время чересчур популистские способы борьбы с коррупцией не одобряются — Путин оказался недоволен тем, что обыск у главы таможни Бельянинова был публичным, а в прессу попали фрагменты следственных действий и потрясающие по безвкусице интерьеры особняка теперь уже бывшего представителя «ближнего круга» и crème de la crème спецслужбистских элит. Достаточно и вполне внятных посланий элитам в виде арестов. Расшифровываются эти послания просто: никто — от губернатора до министра — не может чувствовать себя в безопасности; все должны знать меру. В конце концов, в преддверии выборов президента элиты никак не могут вести себя вызывающе.

3. С именем Алексея Кудрина связывают надежды на артикуляцию и реализацию программы реформ. Эта стратегия формулируется в рамках авторитарной модернизации. Но предыдущие попытки — программа Грефа — 2000, программы Института современного развития (ИНСОР) — 2008–2012, Стратегия-2020 — или провалились, или не были реализованы, или исполнялись с точностью до наоборот.

У такой стратегии может быть только один заказчик — Путин. И только от него зависит выбор конкретных мер из широкого меню предлагаемых решений. Проблема состоит в том, что, во-первых, сам президент должен воспринимать реформы как «родные» и рациональные, не затрагивающие политическую основу основ системы, иначе они не будут реализованы, и, во-вторых, имплементация стратегии должна быть комплексной. Например, нереформированная система государственного управления способна остановить любые начинания. В этом смысле реформа госуправления — одновременно и цель, и инструмент программы модернизации. Но для импотентной, инерционной, с отсутствующей политической волей власти, занятой только самосохранением, реализация реформ — менеджерски непосильная задача. Не говоря уже о том, что сами по себе изменения, расширяющие пространство для частной инициативы и снижающие роль государства во всех процессах, сужают кормовую базу государственного капитализма. То есть вполне конкретных людей, которых устраивает действующая политическая и экономическая система.

Чтобы усилить мотивацию к реформам, пусть и ограниченным лишь несколькими сферами, заказчик стратегии мог бы назначить того же Кудрина премьер-министром. Но для этого он должен быть уверен в том, что стратегия устраивает лично его, президента. Не говоря уже о том, что прежде, чем назначить знакового либерала на столь важный пост, первому лицу пришлось бы преодолеть сопротивление силовых элит и многих персоналий. А в этом смысле автократ, как ни странно, слишком зависим от силового лобби — его самостоятельность ограниченна. Поэтому ему проще назначить на пост главы правительства кого-нибудь из своих адъютантов (например, Дюмина) и не морочить головы элитам и гражданам очередным планом авторитарной модернизации. Причем нереализуемым, потому что российский вариант авторитаризма не предполагает никаких модернизаций. Здесь вам не Сингапур.

Наконец, остается технологический сюжет: как обеспечить высокую явку и высокий результат Путину в 2018 году, если на выборах не будет конкуренции и вообще никакой интриги, если даже концепция осажденной крепости подверглась эрозии из-за того, что главный внешний враг — США — может стать если не другом, то по крайней мере коллегой по установлению новой популистской модели мирового порядка? Это означает, что сильно меняется и внешнеполитический контекст выборов — кто тогда останется или станет внешним врагом? Надо ли будет строить кампанию на переключении на врагов внутренних?

«Кольцо друзей» еще не скоро сменит «кольцо врагов» России, так что проблем с поиском внешних раздражителей не будет. В конце концов, есть НАТО, ЕС и прочие институциональные структуры Запада, которые так и останутся не слишком дружелюбными к России. Соответственно, внешний враг президентской кампании — 2018 — «коллективный Запад», не желающий меняться, несмотря на «брекзитизацию» и «трампизацию». Но прицел может быть наведен и на внутренних врагов. Причем это вовсе не означает, что власть готова к сколько-нибудь реальной интриге на выборах. Да, она будет дискредитировать, например, Алексея Навального, но при этом к выборам он уже не допущен. Система не может пойти даже на небольшие риски, не говоря уже о том, что с точки зрения политтехнологии было бы неправильным увеличивать узнаваемость Навального в федеральном масштабе за счет предвыборной борьбы с кандидатом власти.

Так что технология может быть только одна: повторение с некоторыми ситуативными поправками сценария «тестовых» для системы парламентских выборов — 2016 — накачка явки за счет слабо контролируемых ЦИКом отдаленных территорий и Северного Кавказа. А явка будет означать голосование за Путина в жанре референдума о доверии, потому что лидеры ЛДПР, КПРФ, «Справедливой России» — имитационные конкуренты. Больше того, если на парламентских выборах те же партии играли роль отделений партии власти в широком понимании («Единая Россия» плюс три партии квазиоппозиции), то и на президентских выборах Жириновский, Зюганов, кандидат от «Справедливой России» скорее окажутся тремя запасными «масками» Путина, притом что, вообще говоря, он в них не очень нуждается — только для имитации конкуренции.

Демократический же электорат будет расколот так же, как и прежде, а значит, Григорий Явлинский соберет лишь часть голосов противников режима. Протестный электорат на президентских выборах — 2018 будет представлен еще в меньшей степени, чем на парламентских выборах — 2016.

Путин: 2018–2024

Выборы — это всегда ожидания избирателей. Но поскольку выборы-2018 все-таки во многом будут напоминать референдум о доверии Путину, всерьез ожидать, что он предложит образ будущего или хотя бы стратегическую программу, не стоит. Весь спрос на Путина-2018 выражен, деликатно формулируя, лоялистской фразой актера Василия Ливанова при получении им от Путина ордена: «Недавно, будучи в Челябинске, вы всех нас взволновали тем, что высказали свои мысли о том, что вам, может быть, и не стоит дальше продолжать деятельность президента. Знаете что, Владимир Владимирович, если вы когда-нибудь внимательно поднимете глаза к небу, то услышите голос: „Даже и не думай“. И это будет голос нашей с вами великой Родины — России»29.

На парламентских выборах — 2016 партия «Единая Россия» (ЕР), с которой Путин поделился своей харизмой, публично ее поддерживая, получила 54,20 % голосов при явке избирателей в 47,88 %. Задача, которую власть ставит сама перед собой, — 70/70: семьдесят процентов за Путина при семидесятипроцентной явке30. И это притом, что на президентских выборах 2012 года явка составила 65,34 %, а отдали голоса за главного кандидата 63,60 %.

Как говорилось в культовом советском фильме «Кавказская пленница», «вы даете нереальные планы». Доктрина 70/70 отражает наркотическую зависимость власти от рейтингов и победных результатов и страх потерять легитимность. Или ощущение легитимности, которого можно достичь как раз за счет высоких социологических показателей одобрения деятельности.

Словом, вместо программы действий страна обретает программу 70/70.

И тем не менее: хоть что-то должен же новый старый президент предложить гражданам. Как мы уже отметили, презумпция стратегического мышления первых лиц не оправдала себя уже трижды — при подготовке программ авторитарно-технократической модернизации в 2000, 2008, 2011 годах, когда стратегии писались сначала под первый срок Путина, потом под первый срок Медведева, затем — под третий срок Путина. Несмотря на то что в них не затрагивались основы системы, с реализацией этих программ были явные проблемы. И даже если что-то реализовывалось, потом все разворачивалось в обратную сторону, как это было, например, с демонтажем пенсионной реформы, профанацией административной реформы или с устранением барьеров для бизнеса, — предпринимательская среда и инвестиционный климат за годы правления этой власти резко ухудшились.

Если первое лицо и готово на что-то пойти, то исключительно на отдельные, выдернутые из комплекса мер шаги, реализация которых без изменения среды для бизнеса, появления пространства для инициативы и четких гарантий неприкосновенности частной собственности едва ли поменяет характер режима и вектор развития России — вялый, инерционный, госкапиталистический. Это необязательно должно обернуться обвалом системы, но означает продолжение стагнации в экономике, депрессии в настроениях, застоя в политике.

В 2021 году, к новым парламентским выборам, придется обновить модель политической системы: четырехпартийная модель естественным образом начнет изживать себя, потому что сойдут со сцены лидеры всех трех партий, имитировавших долгие годы оппозицию, а «Единая Россия» тоже должна будет хотя бы изобразить как минимум обновление самой себя.

Но базовая проблема как раз не в этом, а в том, что в первые годы четвертого срока произойдет эрозия, например систем социальной защиты, возможны кризис бюджетной системы и рынка труда, снижение качества человеческого капитала, продолжение деинституционализации и деградации государственных сервисов, судебной и правоохранительных систем31.

Мы можем назвать эти риски «ловушкой-2021», потому что как раз к середине последнего (согласно действующей Конституции) срока президента ему предстоит определиться и с моделью преемственности власти, и с вариантами ответов на социально-экономические вызовы и институциональную недостаточность.

Институциональное проклятие опаснее сырьевого: Путин остается единственным действующим институтом, но пределы ручного управления ограниченны, там, куда объективно не дотягивается его рука, возникает огромное число «мини-Путиных» районного и регионального масштаба. Что в отсутствие действующих институтов и четко определенных правил чревато произволом силовиков и спецслужб, увеличением возможностей для принятия произвольных управленческих решений, все более частыми и ненаказуемыми нарушениями прав граждан.

В этом смысле вопрос «Уйдет ли Путин в 2024 году?» не столь важен по сравнению с вопросом «Закончит ли существование система Путина?». Важные подвопросы: начнется ли транзит от этой системы к демократической, контрэтатистской модели уже во время президентского срока 2018–2024 годов или придется ждать ухода политического деятеля, который к этому моменту процарствует почти четверть века, если не больше? Каким может быть новый социальный контракт, который придет на смену общественному договору «Отказ от вовлечения в политику в обмен на чувство великой державы, Крым и „тысячелетнюю историю“»?

Пока все говорит в пользу того, что «два тела короля» неразделимы, адаптационные возможности российских граждан велики, а степень цинизма и верноподданности российских элит не поддается измерению. Значит, система будет сопротивляться переменам, видя в них и в проявлениях недовольства посягательство на стабильность политической конструкции. Да, система, не способная развиваться, даже в подмороженном состоянии начинает гнить. Однако эрозия — процесс неопределенно долгий. Хотя и она иной раз ведет к внезапному моментальному обвалу.

Примечания

1 Феномен политического православия (православный фундаментализм и национализм), сыгравший огромную роль в становлении идеологических основ режима Владимира Путина, исследован в работе: Верховский А. Политическое православие: Русские православные националисты и фундаменталисты, 1995–2001 годов. — М.: Центр «Сова», 2003.

2 Дарон Аджемоглу в одной из недавних статей называет такой тип правления personal rule и ставит рядом с Путиным Уго Чавеса, Реджепа Эрдогана и — последнее «приобретение» — Дональда Трампа. (См.: Agemoglu D. We Are the Last Defense Against Trump. — Foreign Policy. —18 January, 2017 // http://foreignpolicy.com/2017/01/18/...-institutions/.) Тем не менее, на наш взгляд, американская система обладает гораздо более сильными институтами, чем деинституционализированная российская, чтобы противостоять персоналистскому типу, точнее, в случае Трампа, стилю правления.

3 Пост президента в то время переходил к Дмитрию Медведеву, но тогдашний спикер Госдумы Борис Грызлов придумал идеологему «национальный лидер» и заявил: «Все возможности будут задействованы, чтобы страной продолжил руководить Владимир Путин». Не соврал…

Грызлов Б. Путин остается лидером России. — Российская газета. — 17 октября 2017 года // https://rg.ru/2007/10/17/grizlov.html.

4 См., например: Иосиф Кобзон: «Путин женат на России». — Мир 24. —14 января 2015 года // http://mir24.tv/news/society/11908131.

5 Канторович Э. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии. — М.: Издательство Института Гайдара, 2015. С. 315.

6 Подробнее об использовании концепции справедливой войны в современной России: Колесников А. Хотят ли русские войны. Война и террор в восприятии россиян эпохи осажденной крепости. — Московский Центр Карнеги. — 21 марта 2016 года // http://carnegie.ru/2016/03/21/ru-pub-63077.

7 Канторович Э. Два тела короля. С. 338.

8 Володин отождествил Россию и Путина. — Lenta.ru. — 22 октября 2014 года // https://lenta.ru/news/2014/10/22/waldai/.

9 Канторович Э. Два тела короля. С. 359.

10 Манов Ф. В тени королей. Политическая анатомия демократического представительства. — М.: Издательство Института Гайдара, 2014. Иногда для того, чтобы обозначить переход от одного типа политического тела к другому, новая самоутверждающаяся власть символическим образом уничтожает это тело, и тогда происходят, например, казни, как, например, обезглавливание Людовика XVI. При переходе от одного режима к другому возникает ситуация, когда «Молчит Закон — народ молчит» (А.С. Пушкин в оде «Вольность» о казни Людовика).

11 В частном разговоре эксперт, ответственный за один из разделов реформ, готовящихся в Центре стратегических разработок, отметил: «Этот режим еще не персоналистский. Он станет персоналистским, если первое лицо очистится от влияния силовиков и спецслужб. И тогда у него есть шанс провести авторитарную модернизацию».

12 Власть и общество. — Левада-центр. — 12 декабря 2016 года // http://www.levada.ru/2016/12/12/vlast-i-obshhestvo/.

13 Манов Ф. В тени королей. С. 14.

14 Павловский Г. 2016/TERMINUS! Неопропаганда, эскалация и предел наслаждений Системы РФ. — М.: Европа, 2016. С. 40.

15 Там же. С. 42–43.

16 Геллнер Э. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. — М.: Московская школа политических исследований, 2004. С. 160–161.

17 Там же. С. 162.

18 Фромм Э. Бегство от свободы. — М.: Прогресс, 1989. С. 135.

19 Травин Д. Просуществует ли путинская система до 2042 года? — М.: Норма, 2016. С. 165.

20 Равновесие Нэша // https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A0...8D%D1%88%D0%B0.

21 Папченко М., Прокопенко А. Кудрин предложил Путину снизить геополитическую напряженность. — Ведомости. — 30 мая 2016 года // http://www.vedomosti.ru/economics/ar...-kudrin-putinu.

22 Владимир Путин: восприятие и доверие. — Левада-центр. — 8 августа 2016 года // http://www.levada.ru/2016/08/08/vlad...tie-i-doverie/.

23 Мереминская Е. Государство и госкомпании контролируют 70 % российской экономики. — Ведомости. — 29 сентября 2016 года // http://www.vedomosti.ru/economics/ar...uyut-ekonomiki.

ФАС оценивает ситуацию так: «Государственно-монополистические тенденции в развитии экономики России проявляются в увеличении доли государства в экономике. Эта тенденция приводит к усилению роли монополий в экономике, усложняет конкурентную политику, усиливает монополистические тенденции в неконтролируемом государством экономическом пространстве» (Доклад о состоянии конкуренции в Российской Федерации за 2015 год. — Федеральная антимонопольная служба. — 26 октября 2016 года // http://fas.gov.ru/about/list-of-repo...t.html?id=1685).

24 Асемоглу Д., Робинсон Дж. А. Экономические истоки диктатуры и демократии. — М.: Высшая школа экономики, 2015. С. 13.

25 Guriev S., Treisman D. How Modern Dictators Survive: An Informational Theory of the New Authoritarianism. — NBER Working Paper № 21136. — April, 2015 // http://www.nber.org/papers/w21136.pdf; Guriev S., Treisman D. What makes Governments Popular? — CEPR Discussion Paper № DP11460. — August 30, 2016 // https://papers.ssrn.com/sol3/papers....t_id=2831963##.

26 Асемоглу Д., Робинсон Дж. А. Экономические истоки диктатуры и демократии. С. 252.

27 Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. — М.: Издательство Института Гайдара, 2011. С. 438.

28 Kolesnikov A. All the President’s Eunuchs. — Project Syndicate. — September 1, 2016 // https://www.project-syndicate.org/co...rier=accessreg.

29 Вручение государственных наград. — Президент России. — 26 января 2017 года // http://kremlin.ru/events/president/news/53778.

30 Галимова Н. В Кремле обсудили получение 70 % голосов за своего кандидата на выборах. — РБК. — 26 декабря 2016 года // http://www.rbc.ru/politics/26/12/201...794781b168ae26.

31 Результаты некоторых диагностических семинаров Центра стратегических разработок и, соответственно, оценки рисков можно посмотреть здесь: http://csr.ru/.

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...10632737.shtml
18.04.2017, 09:22
О том, почему Россия никак не может договориться с Трампом

Госсекретарь США Рекс Тиллерсон и министр иностранных дел России Сергей Лавров перед переговорами в...
Alexander Zemlianichenko/AP

Пока вице-президент США Майк Пенс делал страшные глаза, стоя в демилитаризованной зоне на 38-й параллели, разделившей две Кореи, и рассуждал о том, что американское «стратегическое терпение» заканчивается и Дональд Трамп показал, какой он решительный, забросав Асада «томагавками» и обрушив на Афганистан «мать всех бомб», Ким Чен Ын отправил сирийскому диктатору телеграмму по случаю 71-й годовщины независимости Сирийской Арабской Республики. И выразил солидарность с президентом и его народом, которые «срывают акты агрессии всех враждебных сил».

Через один «клик» — то есть Башара Асада — российское политическое начальство оказывается большим другом северокорейского руководителя. Но является ли Асад союзником России — наряду с ее армией и флотом, как любит повторять вслед за одним императором один вице-премьер? Нет, он не союзник, он «сукин сын, но наш сукин сын». Впрочем, проблема в том, что у сегодняшней России практически нет союзников — их место занимают многочисленные, в том числе почти никем в мире не признанные официально, «наши сукины сыны».

Миропорядок, вступивший в стадию хаоса и потому именуемый ввиду отсутствия приличествующего случаю термина «постпорядком», и в самом деле представляется чем-то крайне сумбурным. Иногда даже кажется, что мир стоит на пороге второго издания карибского кризиса –1962 и маленькой победоносной третьей мировой войны, и вслед за ударами по Сирии и Афганистану последует удар США по Северной Корее, а та шарахнет по Южной, и дальше все пойдет вразнос.

И на чьей стороне выступит Россия в третьей мировой? На стороне Северной Кореи, как это уже было в случае СССР в ходе войны на том же полуострове в 1950–1953 годах?

Ощущение хаоса усугубляется ввиду того, что никто ни с кем не может толком договориться. Москва наблюдает за внешне импульсивными движениями Трампа и ожидает результатов президентских выборов во Франции. Для того чтобы или латать старый миропорядок, или строить новый, или хотя бы привести в равновесное состояние «постпорядок», нужны стройматериалы и строители. Но строители никак не могут согласовать даже контуры генплана, а строительного материала и вовсе нет: не сформулирована повестка для переговоров, отсутствует список ключевых разногласий и сюжетов, имеющих переговорную перспективу или по которым бессмысленно договариваться в ближайшие годы.

Если стороны большой игры решили, что мир теперь, как и полвека тому назад, делится на зоны влияния, тогда нужно сесть, как Рузвельт, Черчилль и Сталин, и нарисовать на салфетке процентные нормы передела глобуса. Но и такой сценарий невозможен: это только Кремль убежден в том, что европейские страны обладают ограниченным суверенитетом. 45-му президенту еще предстоит утвердить себя не то что первым среди равных, но хотя бы равным лидерам ключевых государств Европы. И он не может претендовать на то, чтобы с кем-то вот запросто сесть и разделить мир.

Тем не менее надо отдать должное Трампу: столкнувшись с сопротивлением среды, он все чаще ведет себя как более или менее банальный президент США.

Потерпев ряд чувствительных поражений внутри страны, он решил вплотную заняться внешнеполитическими делами. И пока наши протокольные и пропагандистские службы ловили кайф от того, как первое лицо маринует то ли Тиллерсона, то ли просто весь медийный мир — примет или не примет глава российского государства американского госсекретаря или нет, президент США занялся делом. И кажется, в его действиях наблюдается все меньше хаотических рывков в стиле капризного правого крайнего нападающего и все больше прагматической логики.

Это не он полетел к председателю Си, а китайский лидер прилетел к нему — не поленился, не счел это унизительным. Что важно еще и в контексте того же назревающего северокорейского кризиса, потому что Китай был и остается «дорогой жизни» для КНДР.

Симптоматичен календарь поездок и встреч главных американских переговорщиков. Майк Пенс после Южной Кореи летит в Японию, до которой добивают северокорейские ракеты. Затем — в Индонезию. Потом, без перерыва, в Австралию.

Министр обороны Джек Мэттис обрабатывает другой регион, без отдыха пролетая по оси Саудовская Аравия, Израиль, Катар, Джибути. Сам же Трамп никуда не летит, зато принимает в Вашингтоне сначала премьер-министра Италии Паоло Джентилиони, а затем президента Аргентины Маурисио Макри.

Президент, вице-президент, министр обороны заштриховывают все большие пространства на контурной карте мира.

Россия же стоит на этой школьной карте, как скала — белая, неокрашенная, обидевшаяся на весь мир и в том числе на почти испортившегося Трампа, окруженная «сукиными сынами» и возлагающая большие надежды на bête noire Европы Марин Ле Пен.

Такая картинка в дурном сне не могла привидеться российскому политическому классу еще десять лет назад — даже после мюнхенской речи Владимира Путина.

У польского сценариста Яна Юзефа Щепаньского есть короткий рассказ «Ланч в Гарварде». В 1958-м, когда Генри Киссинджер был еще профессором Гарвардского университета, он еженедельно устраивал встречи с приглашенными спикерами. Ветер сдул бумаги со стола польского интеллектуала, и в том числе приглашение, полученное Щепаньским от Киссинджера, в чем гость из Польши и признался хозяину ланча. Будущий госсекретарь страшно разволновался, и поляк получил новое приглашение.

В соответствии со схемой рассадки он должен был сидеть по правую руку от спикера — на минуточку, эту роль исполняла Элеонор Рузвельт, которая замучила Щепаньского разговорами, болезненными для поляка, о том, какая хорошая Россия, где она даже посетила прекрасную тюрьму. Позже автор этого рассказа нашел в своей комнате самое первое приглашение: «Согласно приложенной схеме я должен был сидеть совершенно в другом месте, вдалеке от вдовы президента. И тут я понял, почему разволновался Киссинджер. Он мне не поверил. Логика дипломата подсказала ему, что я был оскорблен, получив недостаточно почетное место».

Кажется, российский политический класс, наблюдая за тем, как из вселенского хаоса рождается новая версия то ли миропорядка, то ли «постпорядка», заранее оскорбленный, ждет особого приглашения.

Когда Борис Джонсон зовет Россию в коалицию западных держав в Сирии — это, разумеется, не приглашение. Трамп, и никто другой, должен изобрести нечто похожее на то, что придумал перед ланчем с Элеонор Рузвельт Генри Киссинджер. И пригласить Россию так, чтобы она не отказалась начать разговор хотя бы о чем-то. Расставаться с таким призом истории, как 45-й президент США, российскому истеблишменту было бы неразумно. Но первый шаг должны сделать американцы. Мы ж не какая-нибудь там Италия. Или Аргентина. Или… Китай.

Кстати, российско-американским отношениям не помешали бы фигуры уровня Генри Киссинджера и Анатолия Добрынина, которые более четырех десятилетий тому назад образовали «канал», позволивший снять множество недоразумений и избежать серьезных конфликтов. По сути дела, из него выросла разрядка. Но чтобы построить детант, надо заложить его фундамент и отбросить обиды.

Когда Брежнев хотел разрядки, он ради теплого разговора с Киссинджером распорядился построить специальный домик на территории резиденции в Завидово. Интеллектуальная обслуга назвала это строение в честь американского гостя — «Кискин дом». Строительство большого (хотя и непродолжительного) мира, от которого очень выиграл тогдашний СССР, включало в себя постройку временного прибежища для американского переговорщика. Но для этого нужно было не полениться хотя бы завезти стройматериалы. Маленький домик точно лучше маленькой победоносной третьей мировой без победителей.

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...10652645.shtml
02.05.2017, 10:26
O том, как люди в самых разных странах мира выходят на площади

Участница ансамбля Afro Ilu Oba De Min во время демонстрации в День труда против президента Бразилии...
Nacho Doce/Reuters

Легкий юноша, швыряющий камень, парящий, словно в балетном па, графически черный на фоне серой перспективы бульвара Сен-Мишель — одна из самых красивых фотографий Мая-1968 в Париже. Крупно: слегка потертый, но безупречно белый манжет и широкопалая кисть, удерживающая сразу три булыжника, орудие интеллигенции. А под булыжниками, известное дело, — пляж. И: «Революция происходит сначала в людях, а потом в действительности».

Революционная волна почти пятидесятилетней давности изменила миропорядок в большей степени, чем даже войны тех же лет и противостояние двух систем. То есть рамка миропорядка осталась прежней, а сознание западного мира, и даже почти непроницаемых восточноевропейского и советского — расширилось.

Сегодняшний протестный прилив, поднимающий все лодки, не менее заметное и значимое явление, чем правопопулистский поворот в большой политике и настроениях буржуа.

Происходит интерференция популистской и антипопулистской волн.

И в этом смысле протестная волна десятых годов XXI века сравнима с революционным цунами 1960-х — и по масштабам, и по значению. И даже по креативности — лозунги десятых иной раз не хуже слоганов шестидесятых годов. Хотя надо признать, что, например, «Je suis Charlie» — наследник по прямой «Все мы — немецкие евреи».

600 тысяч бастующих во Франции 17 мая 1968-го, 2 миллиона — 18 мая, 6 миллионов — 20-го. 29 апреля 2017 года встала Бразилия — профсоюзы сообщили о протестах в 26 штатах и о выходе на улицы 40 миллионов человек.

40 миллионов бразильцев и несколько десятков задержанных 1 мая на подступах к площади Таксим в Стамбуле. Второй эпизод не менее значимый, потому что в Турции режим жестче, в Бразилии все-таки либеральная демократия, а в Турецкой Республике после референдума — нелиберальная демократия, точнее, авторитаризм.

300 тысяч человек на площади Виктории в Бухаресте скандируют: «Отставка!» В Москве 3 тысячи человек участвуют в акции «Надоел!». Где больше весит голос одного человека? С поправкой на внешние условия, перспективы ареста, свойства политического режима. В этом уравнении 300 тысяч могут быть равны 3 тысячам.

80 тысяч протестующих на улицах Будапешта в связи с давлением на Центрально-европейский университет. 5 тысяч петербуржцев вышли на акцию против передачи Исаакиевского собора РПЦ. Для сегодняшней Венгрии это много. Для сегодняшнего Питера, где винтят даже неистовых вегетарианцев, — очень много.

Поводы разные: где-то, как в Бразилии, утомленный многодесятилетним транзитом от чего-то к чему-то народ возражает против, будем честны, необходимых реформ; где-то, как в Румынии, граждане недовольны элитами, которые пытались с помощью закона выписать себе индульгенцию на коррупцию.

Природа протеста тоже разная. Как и форма. «Оставайтесь с нами!» — скандировали 2 тысячи немцев на улицах Берлина, размахивая флагами Евросоюза и обращаясь на голландском к голландцам перед выборами в Нидерландах. Это и протест против правого популизма, и письмо соседям, и предъявление собственной позиции. Нет инстанции, которая могла бы прислушаться к этим людям, — только другие люди.

Если угодно, это горизонтальный протест-письмо.

Венгрия и Польша — массовые протесты против правопопулистских властей. Трудно назвать граждан этих стран, спонтанно формирующих надпартийные движения, равнодушными к судьбам своих стран. Здешних мини-царей ждут нелегкие времена.

Российский протест становится все более интересным — трещит по швам морально устаревающий посткрымский общественный договор 2014 года: «Невовлечение в политику в обмен на Крым, чувство великой державы и тысячелетнюю историю побед без поражений». Революция, прежде всего этическая, происходит в головах.

В 1960-х было движение «альтернативистов». Нынешние протестующие тоже на свой лад «альтернативисты», потому что как минимум формируют альтернативную повестку, указывают иерархическим структурам и бюрократии, что на самом деле является важным для людей; как максимум — хотят смены власти. Хотя в известном смысле они, протестующие, уже и есть власть. Для них важны свои микросообщества и микроавторитеты, а большая власть с ее большой повесткой лишь выступает в качестве фоновых декораций или источника глупости и глухоты.

За долгие годы власти любых уровней разучились спрашивать у людей разрешения или хотя бы мнения. Что характерно, протестующих нельзя упрекнуть в том, что они выходят на улицы без повода. Всякий раз у людей лопается терпение. Их провоцируют. И тем самым — политизируют.

Протест — явление инфекционное.

Полицейскими дубинками он не лечится — можно только загнать болезнь внутрь, но рано или поздно она все равно прорвется. Май 2012 года отлился мартом 2017-го. Ничего политического — только этика. Превращающаяся, правда, в политическую этику.

Май-1968 начался с того, что студентов мужского пола не пустили в женское общежитие. В результате распространения протестной инфекции во всеобщей забастовке встала вся Франция, вплоть до почтальонов, а генералу де Голлю уличные граффити рекомендовали отправиться в родной город Коломбе-ле-Дез-Эглиз. Все закончилось гигантской голлистской манифестацией 30 мая в Париже, на которую, правда, никто никого не сгонял и даже не платил денег. Больше того, голлисты победили на парламентских выборах в июне. Но Франция, да и весь западный мир, стали совсем иными.

Как, кстати, и Советский Союз после августа 1968-го, ввода войск в Прагу. Думали, заморозки пришли навеки. А они лишь сделали неизбежной оттепель 1985-го.

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/05/05/ru-pub-69882

Source: Mikhail Pochuev/TASS

Cтатья / интервью
05 мая 2017Moscow Times

Краткое резюме:
Люди защищали и будут защищать свое частное пространство. И если в него все чаще будет вторгаться власть, собственники квартир могут постепенно перестать быть ресурсом поддержки этого политического режима. Ощущение себя гражданином удивительным образом рождается из защиты своей, возможно, убогой, но собственности.
Затрагиваемая проблематика

Российская внутренняя политика и политические институты

Российская идеология

Related Media and Tools

English

Распечатать страницу

Ситуация вокруг масштабного плана сноса пятиэтажных типовых домов полувековой давности в Москве парадоксальна. Строительство этого крайне неудобного, но отдельного и массового жилья, что было совершенно нетипично для СССР, страны коммунальных квартир и элитных «сталинских» домов, началось в конце 1950-х годов. Большинство «хрущевок», названных так в честь Никиты Хрущева, не только демократизировавшего политическую систему Советского Союза, но и строительство, выработали свой жизненный ресурс – устарели и морально, и физически. Ровно поэтому московский мэр Сергей Собянин, инициировавший масштабную программу сноса пятиэтажных домов и строительства на их месте новых домов и согласовавший ее с президентом Владимиром Путиным, был уверен не только в прагматическом, но и в «пиаровском» успехе этой инициативы. Это начинание – витринное для переживающего реновацию в соответствии с самыми современными принципами урбанистики города – теоретически должно было повысить рейтинги градоначальника.
Андрей Колесников — руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги.
Андрей Колесников

Руководитель программы «Российская внутренняя политика
и политические институты»
Другие материалы эксперта…

Жить становится веселее
Парад «Юнармии»: зачем Кремлю марширующие школьники
Провал обкома Нацфронта

Сопротивление сносу со стороны горожан оказалось для властей совершенно неожиданным. Отчасти потому, что «отцы города» привыкли принимать технократические решения, лишь имитируя их обсуждение с жителями: власть лучше знает, что им, москвичам, надо. А отчасти по той причине, что снос казался безусловно популярной мерой. Согласно опросу социологической службы ВЦИОМ (она, правда, является прокремлевской), 80% горожан поддерживают ликвидацию «хрущевок». Но это – опрос всех горожан, а не жителей пятиэтажек. А для них, обитателей кварталов, которые когда-то презрительно назвали «хрущобами», эти неудобные квартиры – одновременно и собственность, где они полные хозяева, и genius loci, вмещающий в себя, например, память о собственном детстве именно в этом дворе и получение удовольствия от нередко вполне сносной экологии в кварталах массовой застройки 1960-х.

В «пятиэтажках» живут живые люди – с чувствами, памятью, ощущением собственности. Именно об этом забыли те, кто инициировал столь размашистый проект. «Пятиэтажки» и так сносили, но медленно и постепенно, без скандалов: именно масштабность замысла и подозрительная скорость его исполнения вызвала сопротивление горожан.

Городские власти в Москве давно и последовательно игнорируют любую обратную связь с жителями города. По этой причине конфликты властей с градозащитниками, паркозащитниками, защитниками собственных дворов от точечной застройки в последнее время стали чрезвычайно ожесточенными. Что, как показывает недавнее исследование Московского центра Карнеги и Левада-центра, повлекло за собой массовую самоорганизацию граждан на уровне дворов и районов Москвы, и даже – в меньшей, но заметной степени – их политизацию. Последнее обстоятельство слишком заметно, и именно поэтому Владимир Путин потребовал от городских властей соблюдения прав граждан при сносе домов – в предвыборный год ему не нужны проблемы с потенциально лояльным столичным электоратом.

Но глухота властей проявилась не только в том, что они привыкли не замечать живых людей, принимая технократические решения. Они не дали себе труда понять, что исторически и культурно значат для горожан эти, казалось бы, неудобные и устаревшие дома. И почему люди не хотят уезжать из этих маленьких тесных квартир.

Исторически это история о собственности. Собственности в стране, где это понятие всегда было расплывчатым и незащищенным. И даже стыдным, не соответствовавшим коммунистической морали. Люди, получая квартиры в «хрущевках», не только избавлялись от коммунального быта – необходимости делить квартиру с многочисленными соседями, но и получали фрагмент пространства, который оказывался их личной, частной территорией. Захлопнув за собой входную дверь, строитель коммунизма вдруг превращался в частное лицо и мог делать в границах своего пространства все, что захочет.

И это ощущение собственности передавалось из поколения в поколение. Именно здесь, в этих кварталах типовой застройки, придуманных кавалером ордена Ленина архитектором Виталием Лагутенко, зарождался советский средний класс, из которого потом частично вышла российская буржуазия. Формула более зажиточных времен – 1970-х, эпохи высокой нефтяной конъюнктуры, -- «квартира-машина-дача», стала гораздо более важным слоганом для советских людей, чем любые лозунги марксизма-ленинизма. И первый элемент слогана подлинной буржуазной революции по-советски – квартира – это «хрущевки».

Резко, грубо, безапелляционно начав продвигать программу массового сноса, московские власти опять, как и в случаях с переустройством парков, точечной застройкой, массовым строительством православных храмов там, где они не нужны, бесцеремонно вторглись в частное пространство граждан, которые хотели бы распоряжаться главным из того, что для них действительно важно – частным пространством, жильем – самостоятельно.

Именно об этих немногих квадратных метрах, двух крошечных смежных комнатах, микроскопическом санузле, кухне, где не развернуться, виде из окна на деревья во дворе, человек мог сказать – «мое». И в это пространство, где живет более полутора миллиона человек в одной только Москве, собирается вторгнуться внешняя враждебная сила.

Есть еще один момент: недоверие к государству. В нашем случае в лице структур мэрии. Обманут, предоставят неравноценную компенсацию, которая не улучшит жилищные условия, к числу которых относится и желание жить в привычном районе. Люди готовы поддерживать государство на уровне символов – Крым, величие, память о войне. Но когда дело касается их шкурных интересов, они не готовы играть в азартные игры государственными структурами.

Люди защищали и будут защищать свое частное пространство. И если в него все чаще будет вторгаться власть, собственники квартир могут постепенно перестать быть ресурсом поддержки этого политического режима. Ощущение себя гражданином удивительным образом рождается из защиты своей, возможно, убогой, но собственности.

Оригинал статьи был опубликован на английском языке в The Moscow Times

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/05/10/ru-pub-69938

Строевая подготовка юнармейцев к параду Победы в Екатеринбурге. Фото: Донат Сорокин/ТАСС

Cтатья / интервью10 мая 2017
Forbes

Краткое резюме:
Политический режим для самозащиты энергично переманивает на свою сторону молодежь. И готов максимально жестко бороться с теми молодыми людьми, которые способны думать и сомневаться.
Затрагиваемая проблематика

Российская внутренняя политика и политические институты

Российская идеология

Related Media and Tools

Распечатать страницу

Чем больше российский политический класс и находящиеся в «симфонии» с ним православные иерархи настаивают на единстве и согласии нации, тем в большей степени эта нация раскалывается. Причем поводы дают именно власти – от городских историй с вторжением с бульдозером и крестом во двор или в парк до прямых политических преследований оппозиционеров. Передача Исаакия РПЦ, которая, по словам патриарха Кирилла, должна была символизировать примирение «красных» и «белых» вывела на улицы людей. Национализация властью частной памяти о войне исключило саму возможность научного или хотя бы просто неофициального осмысления трагической истории. Разная память о сталинских репрессиях и о 1990-х годах раскалывает нацию самым ожесточенным образом.
Андрей Колесников — руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги.
Андрей Колесников

Руководитель программы «Российская внутренняя политика
и политические институты»
Другие материалы эксперта…

Жить становится веселее
Провал обкома Нацфронта
Защита «пятиэтажек» рождает гражданина

Любые попытки ввести государственную монополию на что-либо будет способствовать таким расколам. В последние годы власти активно взялись за молодежь – и успешно раскололи ее. Потому что навязывание – иной раз грубое и безнравственное – единого мировоззрения всегда провоцировало, провоцирует и будет провоцировать сопротивление тех, кто не хочет индоктринироваться со школьного или даже детсадовского возраста.

Замечательная народная инициатива «Бессмертный полк» цинично опошляется перехватившим ее официозом – и вот уже акция в обязательном порядке приходит не только в младшую школу, но и в детские сады. Это уже не гибридный авторитаризм, это элементы тоталитаризма. Потому что до зубной боли напоминает самые глухие советские времена. Или, того хуже, некоторые страны с тоталитарными режимами, где учебники для первого класса были пропитаны идеологией. Вспомним хотя бы документальное описание Умберто Эко в его романе «Таинственное пламя принцессы Лоаны» учебника для первоклашек времен Муссолини: «Параграф о дифтонгах io, ia, aia завершался возгласом Эйя! Эйя! и ликторским пучком… Для закрепления группы согласных gl давались слова… «вымпел», «битва», «пулемет»…»

Любые режимы такого типа милитаризируются и уделяют первостепенное внимание именно молодежи. Потому что им нужно пушечное мясо для защиты самих себя, а в тех системах, где еще имитируются выборы – электоральное мясо, интоксицированное преданностью лидеру и ненавистью к внешним и внутренним врагам.

Ровно в этой логике началась работа с молодежью, когда российский режим вошел в стадию зрелого авторитаризма и появились сначала боевые отряды сурковской молодежи, объединенной структурами типа «Наших» и «Молодой гвардии «Единой России», а потом группы володинской молодежи из «Анти-Майдана», а затем – бойцы из «Юнармии», которая пародирует советскую «Зарницу» и пополняется десятками тысяч новых членов. Чтобы затем, вероятно, служить непонятно чему в пустынях Сирии или успешно разгонять демонстрантов – своих сверстников.

Как раз весна—2017 предъявила этот раскол молодежи самым внятным, почти плакатным, образом: марширующие 9 мая по Красной площади бойцы «Юнармии», больше похожие, правда, на десантников-старослужащих (такого не было в столь откровенных формах даже в советское время!) и бунтующая против надоевшего политического режима и его демонстративной коррупции молодежь, в том числе школьная. Та самая, которую потом прессуют на уроках верноподданные учителя или институтские преподаватели.

И снова в этой ситуации подключают «высокую» идеологию. На днях патриарх Кирилл предложил еще одну версию укрепления единства молодежи: «Я молюсь за то, чтобы никогда более никакие гражданские конфликты, никакие провокации, на которые бы особенно отзывалась душа молодого человека, не поколебали единства нашего народа». Это кто же провоцирует молодых людей? Намек понятен – это оппозиция. Но, может быть, это все-таки перестаравшиеся ОМОН и следственные органы? 33 обвиненных и осужденных после событий 6 мая 2012 года, большинство из которых были молодыми людьми между 20 и 30 годами – не является ли это доказательством готовности властей к тому, чтобы полностью исключить часть молодежи из процесса установления «единства»? Или проплаченные и интоксицированные деятели с зеленкой наперевес – это рыцари гражданского единства? Или сама церковь, идущая в школы? Или пропагандисты, идущие в детские сады?

Конфликтность в обществе в последние годы лишь усугубилась. Агрессия и нетерпимость вечно оскорбленных, которые при этом монополизировали трибуны, кафедры, амвоны, телестудии, разлиты в воздухе. И для молодых людей в таком пейзаже видятся только две дороги: резкого неприятия всего того, что навязывается, или беспринципного конформизма, обеспечивающего и деньги, и карьеру, и спокойное существование. На выходе: столкновение «выпускников» «Юнармии» и тех, кто научился еще в школе или в институте думать и сомневаться. И это столкновение имеет, увы, предсказуемое физическое измерение – эти категории молодежи могут встретиться на площадях. И встречаются. Только у одних есть погоны и монополия на насилие, а у других есть только апелляция к Конституции, на которую в России уже давно никто не обращает внимания.

Существует концепция, согласно которой все в стране может поменяться благодаря смене поколений. В этом есть своя логика – молодые когорты теоретически более восприимчивы к переменам, активнее участвуют в них. Однако, возможно, это необходимое, но явно недостаточное условие для того, чтобы в стране начались перемены. Любые периоды оттепели в нашей стране, перестройка, либеральные реформы не слишком сильно были связаны с процессом смены поколений. Хотя всегда и сторонники режимов, и их противники были заинтересованы в том, чтобы перетянуть молодежь на свою сторону. Для «революционных» режимов вроде муссолиниевского, гитлеровского или сталинского это было принципиально важно. Сталин ротировал элиту, чтобы кадровой основой его личной власти были тридцатилетние, голодные до власти и поощряемого насилия люди. Но опять же – это все не о переменах, а об укреплении социально-политического строя.

В 1960-е бунту молодежи, в том числе диссидентствующей, противопоставлялась романтика революции: «Неуловимые мстители» против «Битлз». Хотя делалось это ровно для того, чтобы юные революционеры, повзрослев, становились циничными конформистами. Сейчас никакой романтики и быть не может – нет ничего страшнее для нынешнего истеблишмента, чем само слово «революция», объемлющее все – от майдана до «арабской весны». Остается играть на имперском дискурсе, идеологии осажденной крепости, искать под фонарем официальной истории «духовные скрепы» и собирать «Юнармию». Если история – то военная, если воспитание – то военно-патриотическое. Все стало проще и откровеннее. Примитивнее и архаичнее.

Но правда и в том, что и с противоположной стороны – протестной – было и будет много молодежи. И чем интенсивнее ее станут «воспитывать», тем активнее она будет вовлекаться в протест – причем протест с моральной правотой, потому что он прежде всего не политический, а этический, взыскующий справедливости, а не власти. Присутствие молодежи на последних протестных акциях считается чем-то новым. Но это не так: согласно исследованиям Левада-центра, в 2011-2012 годах четверть протестующих составляли молодежные возрастные когорты. Если лишь четверть россиян пользуется интернетом, чтобы узнать новости, то для более 70% молодых сеть – именно источник новостей.

Раскол молодежи – искусственный. Как и разделение всей нации на правых и неправых, желающих объединяться под зонтичным брендом «Путин», и не желающих. Но пока курс на «единство», которое порождает раскол и агрессию, сохраняется, будут оставаться крайне высокими риски роста конфликтности в молодежной среде.

Оригинал статьи был опубликован в Forbes