*827. Дело ЮКОСа боится

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/05/16/ru-pub-69997

Празднование Дня Победы в Севастополе. Фото: Виктор Драчев/ТАСС
Андрей Колесников

Cтатья / интервью
16 мая 2017
Газета.ru

Краткое резюме:
В России настало время «реконструкций». Мифологизации «славного» прошлого и привязки прежних достижений к нынешним победам. При том, что осада Пальмиры и Алеппо ничего общего не имеет со штурмом Берлина, реконструкция взятия Рейхстага прямо отсылает к сегодняшним военным успехам. Логика абсолютно спекулятивная, но она работает.
Затрагиваемая проблематика

Российская внутренняя политика и политические институты

Российская идеология

Related Media and Tools

Распечатать страницу

В солнечный воскресный день 14 мая на павильоне станции метро «Сокольники» возникли портреты Сталина и Кагановича. А в вестибюле станции — кумачовый транспарант: «Великому, родному Сталину, инициатору и вдохновителю строительства метро — пролетарский привет!». По заявлению начальства метрополитена, это была «реконструкция» в честь 82-летия со дня открытия московской подземки.
Андрей Колесников — руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги.
Андрей Колесников

Руководитель программы «Российская внутренняя политика
и политические институты»
Другие материалы эксперта…

Парад «Юнармии»: зачем Кремлю марширующие школьники
Провал обкома Нацфронта
Защита «пятиэтажек» рождает гражданина

Казалось бы, ну что такого — очередной карнавал: «…при входе на станцию посыльный будет раздавать копии газеты 1935 года выпуска, а некоторые пассажиры (?! – А.К.) будут одеты в костюмы того времени. У входа на станцию будет дежурить конная полиция» (цитата по «Интерфакс. Туризм»). В конце концов, как пелось по трехпрограммнику в советские годы, «это наша с тобой биография».

Да и на станции «Курская» с 2009 года красуются отлитые в граните слова «Нас вырастил Сталин». Что, кстати, чистая правда – именно что вырастил и продолжает растить.

«Реконструкция», сказано же. Не так давно такого рода действа со сложной семантикой назывались могучим словом «постмодернизм».

Но можно ли представить себе такой постмодернистcкий карнавал, такую «реконструкцию» где-нибудь в городе Берлине, где этого самого постмодернизма сегодня навалом? Портреты Гитлера и Шпеера на стенах зданий — лучших образцов имперской архитектуры. Вахмистров Ordnungspolizei в «реконструированной» форме. «Реконструкцию» «Хрустальной ночи», в конце концов.

Можно ли представить себе такое в поздние советские времена? Нет, конечно. Несмотря на «бархатную» реабилитацию Сталина, в брежневский период на невидимых весах М.А. Суслова аптекарски точно определяли допустимые дозы сталинизма, и такие coming out'ы были невозможны.

Благодаря сегодняшним «реконструкциям» Сталин становится нестрашным, жить становится веселее, растет число респондентов социологических служб, которые говорят, что они считают лучшим временем в истории страны сталинские годы.

Нынешняя система объявляет себя наследником достижений советского прошлого. Тогда мейнстримом в идеологии был одновременно националистический и имперский дискурс под вуалью марксизма-ленинизма – и сегодня имеет место все то же самое, только под знаменем архаической идеологической эклектики «православия-самодержавия-народности». Как при графе Уварове, только у того не было под управлением федеральных телеканалов, а писать и читать он предпочитал не по-русски – по-французски.

В России настало время «реконструкций». Мифологизации «славного» прошлого и привязки прежних достижений к нынешним победам. При том, что осада Пальмиры и Алеппо ничего общего не имеет со штурмом Берлина, реконструкция взятия Рейхстага прямо отсылает к сегодняшним военным успехам. Логика абсолютно спекулятивная, но она работает.

В сегодняшней мифологии, говорил Даниил Дондурей, «власть – это Родина». А война, дополним его, — это непременно победа (новый слоган «Можем повторить» тому порукой). Причем победа родины, то есть власти. И любая критика власти и ее славной реконструируемой истории есть критика Родины. Критика РПЦ в таком контексте тоже оказывается нападками на власть, а значит, на Россию. Неуместные вопросы по поводу истории войны – это критика победы, а значит, власти и родины. Что тоже совершенно недопустимо и может в ряде случаев наказываться методами уголовной репрессии.

Конечно, это темные века, Средневековье. Но этого-то и добиваются идеологи и пропагандисты – чувства гордости за плюсквамперфект в настоящем и будущем времени. Отсюда и тяга к бесконечным реконструкциям прошлого и переодеваниям.

Львиная доля сегодняшнего исторического сериального кино романтизирует отнюдь не революционное отребье вроде «неуловимых мстителей» — это все не про нас, это ведь был такой «протоМайдан».

Оно романтизирует порядок, воплощенный в образе лоснящихся мордатых чекистов в фуражках с бордовыми околышами и в скрипучих начищенных сапогах. То есть реконструирует образ правильного государственника.

И именно он становится эталоном поведения, как для прежних поколений моральными и поведенческими образцами были комиссары в пыльных шлемах.

Да и в принципе вся сегодняшняя политика напоминает подражательную реконструкцию. Гимн России – реконструированный гимн СССР. Внешняя политика со всеми ее имитациями советского присутствия на Ближнем Востоке и нарочитой враждебностью по отношению к Западу с попытками поиска сателлитов в третьем мире – тоже реконструкция, макет великой державы из папье-маше. Внутренняя политика с подавлением инакомыслия – реконструкция поведения властей в Советском Союзе. Это как спектакль по Шекспиру, в котором актеры одеты в современные костюмы.

В повседневной жизни все больше театра, карнавала, праздников, маршей, дней варенья, чтобы жизнь медом казалась, ритуалов, отмечающих бесконечные триумфы, переодеваний в костюмы исторических персонажей.

«Миф следует за большинством», как писал Ролан Барт. Эта мифическая жизнь не столько заменяет, сколько компенсирует проблемы в жизни реальной. Не только социальные и экономические, но даже проблемы с самоидентификацией.

Если человек не знает, кто он и что он в сегодняшнем российском мире, ему в празднично-карнавальном виде предъявят образ идеального вождя – вот он, у входа в метро, и зададут образец поведения и профессии – чекист или военный обнаруживаются на любой кнопке телевизионного пульта.

Есть фиктивная жизнь с компенсирующими переодеваниями, а есть подлинная. Чтобы узнать ее, уже представителям власти иногда имеет смысл реконструировать поведение обычного человека, того же пассажира метрополитена. Им стоило бы, как Гарун аль-Рашиду, тяжело выпростав тело из лаково-синего лимузина и переодевшись в платье простолюдина, хотя бы денек покататься на метро, потолкаться плечами в час пик с соотечественниками, жадно втянуть ноздрями запахи разных социальных слоев, послушать разговоры.

Но такую реконструкцию подлинной жизни им запретит ФСО. Так что придется жить в мире выдуманном, мысленно брать Рейхстаг и благодарить Сталина, поправляя на голове воображаемую фуражку с бордовым околышем.

Оригинал статьи был опубликован в Газете.ru

[Андрей Колесников]

https://www.vedomosti.ru/opinion/blo...hivanie-poezda
Статья опубликована в № 4327 от 24.05.2017 под заголовком: Политэкономия: Раскачивание поезда в тупике

Как выдать стагнацию за изменения

23.05.2017
Для Ведомостей

Предощущение предвыборной кампании, подготовка различными экспертными группами стратегий развития на период после 2018 г., усиление протестной активности – как политической, так и неполитической – провоцируют вопрос: не появился ли в стране долго отсутствовавший спрос на изменения? Не задул ли «ветер перемен», рискующий превратиться в «сирокко»?

Во-первых, есть проблема с пониманием того, что такое «перемены/изменения». С одной стороны, речь идет прежде всего о реформах. И как правило, под такими преобразованиями понимают либеральные перемены, а не консервативные, рационализацию политики, сопровождаемую расширением степеней свободы. С другой стороны, присоединение Крыма – это тоже перемены. И большинством россиян это действие было воспринято именно как положительное изменение в политике. В разные исторические периоды под переменами понимаются принципиально разные вещи: и сталинская индустриализация, и горбачевская перестройка – все это изменения политико-экономических реалий, перерождение или пересоздание социальной ткани.

К концу 1980-х сама собой артикулировалась базовая простая идея, объединившая миллионы людей: прочь от коммунизма. Или как пел в те годы Гребенщиков: «Пора вернуть эту землю себе». Хотел того Горбачев или нет, начав преобразования, он был вынужден следовать в мейнстриме, в результате отставая от него. К началу нулевых сложился другой объединительный консенсус: дайте нам уже посттранзитный порядок и возможность спокойно (желательно еще – хорошо) жить. И это, если угодно, была «перестройка» Путина: элементы модернизации на базе восстановительного роста и высокой нефтяной конъюнктуры. В какой-то момент именно модернизационная повестка показалась ненужной. А в менее тучные времена ее заместил великодержавный дискурс, кульминация которого состоялась в результате взятия Крыма. Это была перемена, отменившая необходимость всех других изменений. В политическом смысле отсутствие изменений стало оцениваться режимом не как его недостаток, а как преимущество. Сейчас эта модель еще действует, хотя и появляются сомнения в ее жизнеспособности, которые провоцируются уже самим фактом наступления нового политического цикла, маркируемого президентскими выборами.

Тогда вопрос: ждет ли преобразований посткрымское большинство? В марте – апреле 2017 г. «Левада-центр» провел исследование об отношении граждан к преобразованиям либерализационного типа. 46,6% сказали, что без гайдаровских реформ можно было обойтись, а 50,7% сообщили, что они принесли вред. Суммарно 59,6% согласились с мнением, что, если бы в стране не началась горбачевская перестройка, все осталось бы как прежде или жизнь наладилась бы, к тому же можно было бы избежать конфликтов и сохранить страну.

Не начиная реформы, нынешний режим лишь следует за общественным мнением, одновременно, конечно, формируя его. Горбачев сам начал преобразования сверху – и чем все закончилось! С точки зрения нынешней власти, единственное, на что можно пойти, – это градуалистская ситуативная коррекция политики. В конце концов, чуть покачивая стоящий поезд, можно выдать стагнацию за изменения.

Автор – директор программы Московского центра Карнеги

[Андрей Колесников]

https://www.vedomosti.ru/opinion/col...flyatsiya-slov
Статья опубликована в № 4337 от 07.06.2017 под заголовком: Политэкономия: Гиперинфляция понятий

В России идеи заменяются словами
06.06.2017

Россия всегда была не столько идеократией – страной, которой правят идеи, сколько логократией – страной, где слова заменяют идеи. В советском дискурсе было больше бессодержательных одномерных и фанерных слов, чем собственно марксизма-ленинизма. Если бы тогда был изобретен твиттер, советское руководство управляло бы государством твит-атаками. Однако инфляция слов и девальвация понятий оказались не менее масштабными и сегодня.

Что такое слово президента в автократии? Закон. Однако после публичного произнесения главой государства слова «дураки» в адрес тех, кто устроил маски-шоу в «Гоголь-центре», не то чтобы ничего не произошло – ситуация лишь ухудшилась. Когда-то предшественник Путина на посту президента (не Ельцин) сказал по схожему поводу: «Козлы». Но опять-таки это было лишь сотрясение воздуха. Примерно столь же значимое, как и обещания нашего главы государства французскому президенту разобраться с преследованиями геев в Чечне. Слово – причем письменное – президента должно было остановить преследование Европейского университета в Санкт-Петербурге. Результат: лицензию у ЕУ СПб отобрали.

Вопрос: может ли автократия быть настоящей, если слова президента летят, как пух из уст Эола, и никто к ним не прислушивается? Ответ: да. Потому что это «распределенная автократия» – в каждом случае находится свой мини-Путин, который решает, всерьез высказался президент или в данной ситуации можно пренебречь его необязательным высказыванием/подписью. Потому что в целом главе государства все равно: «Действуйте по закону». Или его «дураков» можно дешифровать с точностью до наоборот – как ироничное поощрение. Каждый правоохранитель – звено в блокчейне, у которого в голове загорается красная лампочка, если слово президента сказано всерьез, и зеленая, когда можно действовать, руководствуясь своим «коллективным правобессознательным».

Абсолютное обнищание слов случилось на Петербургском экономическом форуме. Их было много. Их воспринимали всерьез. Но они весили не больше, чем слова пикейных жилетов на скамейке у подъезда обреченной на снос пятиэтажки. Россия не вмешивалась в американские выборы, потому что доказать это невозможно. США вмешиваются во все выборы на планете, и здесь даже не нужны доказательства. Логично... Россия будет развивать цифровую экономику, потому что без нее страна обречена на отставание. А как она ее будет развивать, если безопасность важнее, контроль над гражданами имеет государственное значение, а государство не дает развиваться никакому бизнесу, кроме им же и прикормленного? И сколько могут весить слова о важности технологий, если они произносились за эти годы сотни раз, в том числе предшественником Путина (не Ельциным)?

У России есть суверенитет, у европейских стран нет суверенитета, они подчинены США. Произносится это после того, как Меркель предложила элиминировать Трампа из европейской политики.

Никто уже не слушает наше руководство, потому что слова обесценились. А в ходе прямой линии 15 июня будут ждать от президента не слов о суверенитете, а обеспечения сантехнических услуг и кровельных работ. Их по крайней мере можно предоставлять и производить молча. И без участия ведущей NBC Мегин Келли.

Автор – директор программы Московского центра Карнеги

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...10718315.shtml
13.06.2017, 08:11
О том, почему сегодня невозможны перевороты по модели хрущевской эпохи

Никита Хрущев и Леонид Брежнев, 22 февраля 1962 года
ТАСС

«Хлюпик слабонервный», — называл в своих дневниках председатель КГБ Иван Серов секретаря ЦК Леонида Брежнева в июне 1957 года, когда вошедшая в историю «антипартийная группа» с «примкнувшим к ним Шепиловым» (который потом напишет мемуары под заголовком «Непримкнувший») пыталась скинуть с трона первого секретаря Хрущева.

60 лет назад Никиту Сергеевича спас такой институт, как пленум ЦК. Семь лет спустя уже другие заговорщики, напротив, используют именно пленум, чтобы убрать надоевшее всем первое лицо.

В нашей сегодняшней политической системе нет ни одного института, который сделал бы возможным заговор против «первого». Но некоторые уроки 1957-го нынешней властью, пусть и интуитивно, учитываются.

Против Хрущева выступили Булганин, Молотов, Каганович, Маленков — всего семь против четырех членов президиума проголосовали за рекомендацию пленуму сместить первого секретаря. Микоян и Суслов тоже были из сталинской гвардии, но, вероятно, способность одного виртуозно бегать «между струек» и другого проявлять крайнюю сдержанность и аптекарскую сбалансированность во всех вопросах подсказали им правильное решение.

Серов (КГБ), Жуков (армия), Дудоров (МВД) не торопили события, переложив ответственность на пленум, где важную роль играли региональные секретари. Две составляющие успеха (а спустя годы — поражения) — силовики и региональные «элиты». Их поддержка или отказ от нее в течение десятилетий советской и постсоветской истории многое определяют в итоговой конфигурации кремлевской власти.

Вот и сегодня силовые элиты, несмотря на естественную, иногда очень жесткую, конкуренцию ведомств, не мыслят себя вне тени большого «зонтика» первого лица — это условие их устойчивости.

Но «договор» равноценный: «защищаясь» верховным главнокомандующим, они защищают и его самого. Щит на поле боя не бросают.

Беспрецедентная — во всяком случае, для позднего СССР и постсоветской России — чистка регионального руководства, причем с арестами и отправкой символических месседжей всем остальным элитам (никто не может чувствовать себя в безопасности) вкупе с назначениями на высшие провинциальные посты или технократов-бюрократов или спецслужбистов, свидетельствует о чрезвычайной важности региональной кадровой политики. Все внимание регионам, вся отчетность перед Москвой — от регионов, все мониторинги социально-политической напряженности — прежде всего в регионах, прямые линии и жалобы — это региональные проблемы.

Главы территорий, как и в советские времена, — ресурс поддержки и условие долголетия персоналистской модели политического режима.

Правда, строительство новой команды и излишнее доверие к ней — это ровно то, что подвело Хрущева в 1964 году. Именно его собственные выдвиженцы вроде «железного Шурика» Шелепина, не говоря уже о «хлюпике» Брежневе, который, обладая мощнейшей интуицией, имитируя перманентный сердечный приступ, осведомлялся о ходе событий в июне 1957 года именно у председателя КГБ, выстроили конструкцию идеального заговора. С опорой на силовые ведомства, ключевую роль административного отдела ЦК и секретарей обкомов.

Кем Хрущев защитился в 1957-м, кем страховал себя на годы вперед — от тех и принял политическую смерть в 1964-м.

Как нормальный византийского типа автократ, Хрущев убрал тех, кто спас его в 1957 году. Начал с харизматичного Жукова, закончил служакой Серовым. Сосредоточившись на конкретных персонажах, проглядел формирование массовой основы для заговора в элитах. А во время заговоров вспоминается все, включая личные обиды. Как Булганин не простил Хрущеву развязности на свадьбе его сына, так и Брежнев вспомнил слова Никиты Сергеевича о секретарях ЦК — «а вы говорили, что мы, как кобели, сцым на тумбу». Не спасла и институциональная консолидация власти — совмещение Хрущевым постов первого секретаря ЦК и председателя Совмина.

Нынешние элиты разрозненны во всем, кроме одного — зависимости от воли и покровительства первого лица.

Разобщенность — залог монолитной поддержки президента. Стоит кому-то проявить хотя бы толику нелояльности, в ту же секунду найдутся доброхоты-доносчики. А если они еще и служат в конкурирующих и/или борющихся за близость к телу силовых структурах — жди масок-шоу, уголовных дел и процедур, описываемых понятием «мериться ресурсами». И какой смысл тогда плести заговоры или просто проявлять чрезмерную свободу мысли и действия?

Неужели мы вновь хотим понравиться Западу? Эта мысль невольно напрашивается после сразу двух медийных «выстрелов» Кремля. →

Элитные группировки блокированы страхом перед любым действием — осмысленным или бессмысленным и взаимной подозрительностью. Отсюда и истерические проявления демонстративной лояльности, особенно в сфере подавления оппозиции и борьбы с «иностранным влиянием». Недобро поглядывая друг на друга, любое свое действие верхушечные группировки сверяют с базовым KPI — быть одобренными первым лицом и не попасть под его безразличие. Это когда апелляции к былой верности не спасают от выбрасывания из элиты или даже уголовных дел.

Молчание и бездействие, лояльность на страхе или безразличии отменяют всякую возможность развития, реформ, модернизации. Они невозможны, потому что всякая инициатива наказуема.

Само первое лицо не против инициатив, но никогда нельзя предсказать, за какую из них «прилетит», где зарыта мина соседом по особняку на Рублево-Успенском шоссе и куда нынче конъюнктурно сдвинулась «двойная сплошная».

Заговоры по модели хрущевской эпохи институционально невозможны еще и потому, что в сегодняшних обстоятельствах первое лицо — всенародно избранное. Популярность и избираемость страхуют от неприятностей в элитах. Хотя, конечно, в критических ситуациях «народ безмолвствует» — по большому счету, ему все равно. Как показывает исторический опыт, никто с вилами в руках не побежит спасать власть, если она опасно накренится и будет готова рухнуть.

Конформизм — это ведь оборотная сторона безразличия.

Элиты в той же степени лояльны, сколь и безразличны к «зонтичному» бренду, дающему им власть и благосостояние. По большому счету, им все равно, под чьим «зонтиком» стоять. Главное, ориентироваться на самого сильного. И угадать, на кого ставить, как Микоян с Сусловым 60 лет назад, в июне 1957 года.

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/06/13/ru-pub-71246

Источник: Getty

Cтатья / интервью13 июня 2017The New Times

Краткое резюме:
Российская история наматывает круги и, кажется, готова повторяться бесконечно: мы снова самые сильные, но только потому, что осознаем свою слабость. У слабости должны быть причины. Значит, наши последние силы подрывает кто-то за пределами наших границ, в том числе используя внутреннюю «пятую колонну».
Затрагиваемая проблематика

Российская внутренняя политика и политические институты

Российская идеология

«Мы жили тогда манией преследования и величия», — сказал о времени позднего Сталина Давид Самойлов. Российская история наматывает круги и, кажется, готова повторяться бесконечно: мы снова самые сильные, но только потому, что осознаем свою слабость. У слабости должны быть причины. Значит, наши последние силы подрывает кто-то за пределами наших границ, в том числе используя внутреннюю «пятую колонну».
Автор — руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги.

Руководитель программы «Российская внутренняя политика
и политические институты»

После очень короткой паузы — прохождения пика антизападной истерии, полного подавления гражданского общества репрессивным законодательством, и прежде всего законом об иностранных агентах, исчезновения с первых полос г-жи Яровой — безумие вернулось. Причем со всеми своими атрибутами, включая риторику, отсылающую к концу 1940-х. И это явно консолидированная позиция власти, если глава Совета Федерации Валентина Матвиенко, еще недавно призывавшая как-то ответить на вопросы протестного движения по поводу коррупции, начала рассуждать об «усилении незаконной протестной активности, подготовленной как оппозиционными силами, так и зарубежными центрами». Генпрокурору Чайке снова грезится — нет ничего банальнее и глупее — рука Госдепа, который, вообще говоря, в нынешнем своем состоянии (незаполненные вакансии, административный бардак, несформулированная линия внешней политики) едва ли способен питать кого-либо не только долларами, но и кондитерскими изделиями.

Им всем, «элитам», уже мало более 30 репрессивных законов, принятых, начиная с июня 2012 года. Нужно «расширить перечень оснований для признания организации нежелательной», следует «запретить реализацию программ НКО, противоречащих интересам государства». Необходима «суверенная экспертиза» — проверка законопроектов на соответствие «невмешательству во внутренние дела РФ». Мало кого волнует то обстоятельство, что на фетиш и болезненную озабоченность нынешнего политического режима — «суверенитет», — не покушается вообще никто. «Суверенитет» нашего начальства — это такой Неуловимый Джо из анекдота. Он неуловимый потому, что никому не нужен. Однако выясняется, что именно нужно Западу: согласно открытию, сделанному главой Службы внешней разведки, а в недавнем прошлом спикером Госдумы Сергеем Нарышкиным, США и их партнеры хотят получить «неограниченный доступ к нашим природным ресурсам»! Но, позвольте, как тогда быть с мистером Тиллерсоном, который возглавляет Госдеп и в то же время отнюдь не секретным указом награжден орденом Дружбы за работу с нашими же природными ресурсами и их главным хранителем Игорем Ивановичем Сечиным?

Скоро наши законодатели не просто начнут признавать иностранными агентами физических лиц, но начнут расследование в отношении самих себя — а не являются ли они сами иноагентами, покупая дорогие западные костюмы, рубашки, галстуки, ботинки, носки, трусы, а также предметы личной гигиены, стройматериалы и спиртные напитки? Начни с себя, депутат (сенатор, чиновник), — поищи на себе (в себе) иностранного агента! Не попал ли в тебя вражеский пестицид через отравленное черногорское вино? А помидор турецкий когда в последний раз ел? А сыр из Страсбурга кто притаранил 5 кило?

Стартовавшая с новой энергией истерия — это почти буквальное повторение кампании борьбы с «безродными космополитами». 10 февраля 1948 года — постановление ЦК «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели»: «Антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его вкусам». Чем не Мединский с его бессмертной фразой о том, как он «бесконечно далек от эстетики» Серебренникова и последующим доносом Минкульта в Следственный комитет на проект «чуждого» режиссера. А программа Соловьева вполне сопоставима, например, с установочной статьей в газете «Правда» от 28 января 1949 года «Об одной антипартийной группе театральных критиков». Путин же с его «дураками» вполне сравним со Сталиным, который на пике борьбы с космополитами, уже после всех самых чудовищных процессов и расправ, возмутился на заседании комитета по сталинским премиям в конце 1952 года: «У нас в ЦК антисемиты завелись. Какое безобразие!»

Градус паранойи такой, что остается только дождаться Лидии Тимашук и устроить показательный дидактический процесс над иностранными агентами, проникнувшими в Минздрав и тайно насытившими аптечные сети зарубежными лекарствами. А на борьбу с «низкополонскими» настроениями следует бросить Поклонскую. Заодно отвлечь ее от Николая II, который, кстати, называл черносотенцев «милыми» его «сердцу».

Давно замечено, что массовое безумие охватывает гигантские массы людей молниеносно. Это психология толпы: все побежали — и я побежал, стало можно писать доносы — и я написал. Сажать и терроризировать, надзирать и наказывать? Так я всего лишь выполнял приказ. На этой уютной близости к мейнстриму держались и держатся тоталитарные и авторитарные режимы. Механика известна давно и описана, например, Ханной Арендт: «…еще более пугающим было то, с какой легкостью все слои немецкого общества, включая прежние элиты, не тронутые нацистами и никогда не отождествлявшие себя с партией у власти, пошли на сотрудничество». Художественными средствами процесс адаптации к режиму и его правилам, абсолютно одинаковый для любой нации, показан десятки раз в деталях — взять хотя бы «Конформиста» Альберто Моравиа или «Мефистофель. История одной карьеры» Клауса Манна, или «Гибель богов» Лукино Висконти. Ну, или «Дом на набережной» и «Исчезновение» Юрия Трифонова. Человеческая адаптивность не меняется не то что десятилетиями — веками. Базовые условия существования автократий — массовые равнодушие, адаптивность и конформизм.

Одичание через конформизм — одноканальный процесс. Это движение в одну сторону: к закону об иностранных агентах добавляется закон о нежелательных организациях, к этому закону Совфед придумает что-нибудь еще. Борьба с обходом блокировок запрещенных сайтов соседствует с инициативой о введении гимна «Боже, царя храни». Советского гимна уже мало…

Это все в логике еще одного архетипического сюжета — «Сказки о рыбаке и рыбке». Остановиться они уже не могут. Пока не станут претендовать на статус «владычицы морской». И не окажутся у разбитого корыта… Но история снова и снова повторяется. «Люди, стрелявшие в наших отцов, строят планы на наших детей». А их наследники строят планы на наших внуков.

Как-то надо выбираться из этой дурной бесконечности, честное слово. Чтобы перестать ждать периодического появления Лидии Тимашук в новой реинкарнации.

Оригинал статьи был опубликован в журнале The New Times

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...10738841.shtml
28.06.2017, 08:47
О столкновениях реальной и воображаемой России

Художница Катрин Ненашева в очках виртуальной реальности Natalia Budantseva / Facebook.com

Мы живем в выдуманной виртуальной стране. До такой степени выдуманной и виртуальной, что уже не всегда понятно, где кончается реальность и начинается воображаемый мир, и наоборот.

Вот, например, история с экс-директором «Гоголь-центра» Алексеем Малобродским: человек получил деньги, использовал их по назначению, спектакль «Сон в летнюю ночь» был в репертуаре театра, шел с успехом, его видели люди, аплодировали, писали рецензии... Следствие считает, что спектакля не было, а деньги украдены.

Если следствию хочется жить в воображаемой реальности, кто его переубедит?

Или вот история с задержанием в сердце Родины художницы Катрин Ненашевой, которая ходит по Москве в очках виртуальной реальности. «В общественном месте ни в коем случае нельзя находиться в виртуальной реальности. Здесь мир реальный», — сообщили ей компетентные товарищи на Красной площади. Ага, особенно мумия в Мавзолее — реальная… В стране, где еще недавно господствовали социалистический реализм, научный коммунизм, диалектический материализм и история КПСС, описывавшие вымышленные субстанции и выдуманные события.

Впрочем, скорее всего, проблема была в том, что художница «трогала сотрудников ФСО». А это еще хуже, чем трогать, например, музейные экспонаты. Ничего более дорогого во всех смыслах слова, чем сотрудники ФСО, в нашей стране нет.

Да, при этом целью акции Ненашевой было обратить внимание на сюжеты более чем реального мира — на условия содержания полностью изолированных людей в психоневрологических интернатах. И вот чей мир в большей степени виртуальный — за кремлевскими зубцами, откуда реальность видна через призму папочек ФСБ, ФСО, СВР, или за бетонными заборами интернатов?

Верхи живут в виртуальном мире, воображаемом сказочном государстве. Там есть технологические прорывы, десятки миллионов высокотехнологичных рабочих мест, импортозамещение, национальные суверенные мессенджеры и платежные системы, очень хрупкий, как ваза на яхте государственного олигарха, суверенитет, который надо охранять от воображаемых врагов.

Основной статьей экспорта этого волшебного государства оказываются страхи и угрозы, которыми она парализует вымышленных врагов. А внутри страны идет подкормка вымышленными угрозами со стороны вымышленных внешних и внутренних врагов.

Это и есть импортозамещение — дешевой западной еды дорогими, финансируемыми нефтедолларами из бюджета страхами.

Ну, еще есть реальные чувства по поводу виртуального величия. А величие хранится в священном Граале выдуманного прошлого, где есть только победы, но нет поражений, есть добрые правители, но нет репрессий. Дух нации поддерживается новыми статьями Уголовного кодекса: ее, нации, религиозные чувства заведомо оскорблены практически всем. И эти оскорбления тоже приходят из виртуального мира — ловец покемонов получает обвинительный приговор за то, что подверг сомнению реальность существования Бога.

Он, Бог, реален, покемон — виртуален. Из этого вытекает судимость.

Такие технологии управления практикуются в наших широтах давно. Например, страна ведет «зимнюю войну» с Финляндией. Но при этом заключает договор о дружбе с… Финляндией. Той, которую создает сама власть, тщательно подбирая руководителя этой несуществующей страны — Отто Куусинена, представляющего отнюдь не финский народ, а сталинское руководство. Договор с самим собой как с воображаемой величиной — это, знаете ли, трамповская «постправда» отдыхает. Куда там фабрикантам лженовостей — мы еще помним статистические сводки ЦСУ СССР.

Похожим образом работают эти технологии и сейчас. Сирийский народ представляет Асад. Российское гражданское общество представляет Общественная палата. Партийную систему — Жириновский с Зюгановым, причем вот уже почти три десятка лет. В результате нет никаких институтов, кроме имитационных.

Новости из воображаемой «России» поступают в телевизор, а он выдуманные представления о выдуманной реальности транслирует на всю страну.

При этом страна, до такой невероятной степени находящаяся не в ладах с реальностью, славится на весь мир умением участвовать в виртуальных конфликтах — пропаганде, кибервойнах и хакерских атаках. Сонмища «патриотически настроенных» хакеров теперь вскрыли пароли всей политической элиты Великобритании. И после того, как их назвали «патриотами», уже не стесняясь стали этими паролями торговать.

Если раньше Советский Союз пугал Запад атомной угрозой, то теперь ее место прочно заняла киберугроза.

1000 «хакнутых» членов и сотрудников британского парламента, 7000 работников полиции Соединенного Королевства и более тысячи официальных лиц форин-офиса — это действительно серьезно. Так вот ты какой, хакерский патриотизм…

Причем, как заметил в The Times колумнист Эдвард Лукас, если ядерная угроза была наглядна и имелись принципы и договоры, которыми она регулировалась, то киберугрозу очень непросто увидеть, опознать, доказать. И уж тем более договориться о ее снижении или хотя бы регулировании. Сказано же — встал с утра хакер, сверился со своим настроением — и давай взламывать логины членов палаты лордов. Ибо не хрен…

Так что: мир — виртуальный, а киберугроза — реальная. И Россия видится в образе этакого инфантильного киберпанка с подростковыми комплексами, от которого непонятно чего ожидать. В том числе и потому, что отличить реальный мир от виртуального наши элиты, боюсь, могут не всегда.

[Андрей Колесников]

https://www.gazeta.ru/comments/colum...10780790.shtml
11.07.2017, 08:26
О том, почему российские спецслужбы не раскрывают тайну Рауля Валленберга

Рауль Валленберг
Wikimedia Commons

Почти 70 лет назад, 17 июля 1947 года, согласно официальной версии советской стороны, Рауль Валленберг, находясь в заключении в Лубянской тюрьме, умер от инфаркта миокарда. По другой версии, именно в этот день он был уничтожен с использованием продукции лубянской лаборатории ядов Григория Майрановского. Не так давно шведская сторона признала в принципе факт кончины Валленберга — по некоторым формальным правилам она была условно помечена 31 июля 1952 года.

В деле Рауля Валленберга, который, будучи первым секретарем шведского посольства в Венгрии, спас в 1944–1945 годах великое множество будапештских евреев, есть немало загадок, и все они связаны с его арестом по фактическому распоряжению Сталина (формальному — Николая Булганина) в январе 1945-го и последующими мытарствами в советских тюрьмах.

Но главная загадка — почему российские спецслужбы даже спустя 70 лет после смерти человека, признанного всем миром великим праведником, не допускают в архивы не то что историков, но даже родственников Валленберга.

В 1979-м, получив очередную отписку, смысл и содержание которой мало отличались от официальной позиции советской стороны, сформулированной в 1957 году, — «умер от инфаркта», покончили с собой мать и отчим Рауля Валленберга.

На рубеже перехода от СССР к новой России работала специальная комиссия, которой много что удалось выяснить, но допуск к материалам, важным для установления истины, все равно был ограниченным.

В увидевших свет в 2016 году записках Ивана Серова была подтверждена версия о «ликвидации» Валленберга в 1947-м, в частности, упоминался допрос Абакумова, до 1946-го — главы Смерша, а с 1946-го — министра госбезопасности: «Абакумов… подтвердил ликвидацию именно Валленберга. Он ссылался на прямые указания Сталина и Молотова».

По версии Серова, Хрущев собирался использовать дело Валленберга в своей политико-аппаратной борьбе против Молотова, активно обсуждавшего в уже давно известных документах вопрос ликвидации шведского дипломата, потерявшего свою оперативную и «торговую» ценность. Тем не менее явно проблема была не только в этом, но и в том, что Хрущеву как инициатору оттепели (раз уж она началась) нужно было что-то отвечать активизировавшейся шведской стороне.

Собственно, в 1957-м, год спустя после уточнения Хрущевым данных о деле Валленберга, был предан огласке знаменитый рапорт начальника санчасти Лубянской тюрьмы Смольцова о кончине шведского дипломата 17 июля 1947 года. С припиской: «Доложил лично министру (то есть Абакумову. — А.К.). Приказано труп кремировать без вскрытия. 17/VII Смольцов».

После публикации записок Серова семья Валленберга проявила естественную заинтересованность в том, чтобы ознакомиться с протоколом допроса Абакумова. Кроме того, адвокаты из «Команды 29», представляющие интересы племянницы Валленберга, в марте этого года направили несколько запросов в ФСБ. Мотивация юристов выходит за пределы обычной адвокатской деятельности: «Для нас это дело — не только повод поучаствовать в восстановлении памяти о выдающемся человеке и помочь членам семьи Валленберга. Это сильный аргумент в нашей борьбе за открытие архивов ФСБ и других ведомств. Мы отстаиваем право на свободный доступ к государственной информации, в том числе о политических репрессиях в СССР».

Казалось бы, не должно быть никаких проблем. Теоретически говоря, нынешние спецслужбы не являются правопреемниками сталинских НКВД, МГБ и проч. и уж точно не несут никакой ответственности за арест Валленберга и его последующее уничтожение. Равно как не несут они ответственности и за катынское преступление. Что не мешает в течение долгих лет, даже в периоды редких оттепелей в отношениях между Россией и Польши, держать засекреченными множество томов катынского дела.

Со Швецией у России более спокойные и ровные отношения, да и весь мир уже заставлен памятниками Валленбергу, давно уже поменялись и даже успели вернуться разные политические режимы в постсоветской России, а спецслужбы ведут себя ровно так, как если бы они до сих пор назывались «КГБ СССР».

Одно из объяснений — ментальное. В том смысле, что ментальность спецслужбистов не меняется десятилетиями, и в этом смысле ФСБ, ФСО и прочие конторы — действительно прямые и непосредственные наследники НКВД, МГБ, КГБ.

Если бы у нынешних руководителей спросили, почему столько секретов остается вокруг судьбы Валленберга в 1945–1947 годах и не стоит ли уже наконец пойти навстречу родственникам ликвидированного Сталиным, Молотовым, Абакумовым дипломата, и если бы они вдруг захотели ответить, логика была бы примерно следующая. Рауль Валленберг — не дипломат. Спасение евреев не было его основной миссией — это прикрытие. Он — американский шпион, который был одним из каналов переговоров немцев (Гиммлера) и американцев о сепаратном мире.

И эта позиция ничем не отличалась бы от представлений смершевцев о том, кто такой Валленберг. Один из допрашиваемых ими в марте 1945-го немцев утверждал, что первый секретарь посольства Швеции «помогал преследуемым людям, особенно евреям, чтобы их не схватило гестапо или нилашисты». И это заявление «вызвало гомерический хохот всех присутствующих».

Действительно, разве может нормальный человек положить свою жизнь на то, чтобы спасать преследуемых? Здесь должно быть какое-то другое объяснение.

Например, уточняли смершевцы, нельзя ли «назвать сумму, полученную Валленбергом от Гиммлера за его деятельность».

Масштаб и характер деятельности дипломата не укладывался в представления Иосифа Виссарионовича о человеческой природе. Именно поэтому Сталин заинтересовался Валленбергом.

Записки Серова еще раз являют миру этот тип ментальности. Бывший председатель КГБ цитировал донесения: «Под видом ведения переговоров о судьбе евреев… действует неофициальный канал регулярной связи между гитлеровской и американской разведками». В результате Валленбергу «было предъявлено обвинение как нацистскому шпиону». При этом «прямых улик, изобличающих его в шпионаже, тоже не имелось. В то же время сам Валленберг не отрицал, что поддерживал постоянные связи с рядом видных нацистов и установленных МГБ американских разведчиков».

Как и что делал Валленберг в Будапеште, описано миллион раз — в книгах и музейных экспозициях. Собственно, шведы и послали именно Валленберга в Венгрию, имея в виду его способность «поддерживать постоянные связи», фантастические коммуникативные таланты, которые были выработаны самой биографией.

Биографией, совершенно не типичной для молодого человека первой половины XX века: отпрыск богатой шведской семьи учился архитектуре и строительству в Америке, занимался семейным бизнесом, работал в Кейптауне и Хайфе, владел множеством иностранных языков, не без удовольствия вел светскую жизнь.

То есть был космополитом — в любом, хоть в сталинском, хоть в сегодняшнем смысле слова. Так будущего спасителя евреев воспитывал его дед Густав Валленберг: «Я стремился вооружить тебя… знанием мира и привычкой иметь дело с другими народами, понимать их менталитет, обычаи и представления» (цитата по переведенной на русский язык блестящей биографии Валленберга, написанной Бенгтом Янгфельдом).

И Рауль Валленберг имел дело с «другими народами» — ради спасения евреев вел переговоры с людьми вроде Эйхмана. Вот чего не могли понять Сталин, Молотов и Лубянка.

А когда поняли, что он не представляет для них никакой ценности, что они имеют дело с человеком, чья миссия была для них решительно необъяснимой, пришли к выводу: проще ликвидировать его, чем возвращать с извинениями и разъяснениями шведской стороне.

Не говоря уже о том, что Валленберг с его разносторонними талантами мог раскрыть всю неаппетитную кухню Лубянки в каких-нибудь мемуарах с собственными иллюстрациями (а Рауль великолепно рисовал).

Для сегодняшней Лубянки, как и для вчерашней и позавчерашней, Валленберг не стал более понятной фигурой. Они смотрят на него глазами Смерша 70-летней давности. Как, впрочем, и на Катынское дело, да и на всю историю страны. Где миф, как нас учит министр Мединский, важнее факта. Валленберг не укладывается — тем более сегодня, в эпоху возрождающегося «народного сталинизма» — в мифологию «хорошего Сталина». И лучше уж его смерть будет покрыта лубянским мраком.

Переписка семьи Валленберга с компетентными органами, хранителями не столько секретов, сколько мифов, будет продолжена. Не время сейчас раскрывать тайны Лубянки: кругом шпионы, иностранные агенты, представители пятой колонны. Образ спецслужб должен оставаться мифологически чистым, и только Валленберга с попутным раскрытием архивов им сейчас не хватало.

[Андрей Колесников]

https://www.vedomosti.ru/opinion/col...ossiya-podryad
Статья опубликована в № 4366 от 19.07.2017 под заголовком: Политэкономия: Зачем нужен другой человек

Что такое политическая реформа
19.07.2017

Совсем недавно Россию посетил министр экономики Швейцарии – неторопливый, респектабельный, рассудительный человек. В прошлом году он был президентом Конфедерации. Мне удалось с ним побеседовать, но в ходе разговора думал я только об одном: а вот бы у нас так – каждый год менялись президенты, и катались бы мы как швейцарский сыр в 82,5%-ном масле. Но их модель нам не подходит: у президента мало полномочий, к тому же ротация происходит между членами федерального совета, считай – правительства, и выбирает главу государства парламент. У нас бы такие президенты образовались, что вспомнили бы мы родную автократию как образец рациональности и нестяжательства.

И тем не менее ротация – ключевое слово во всей этой истории. На днях в разговоре с «Эхом Москвы» Алексей Навальный сформулировал программное положение: президент в России должен служить два срока по четыре года без вот этого «подряд», в котором зарыта мина долголетия нашей модели автократии.

Правда в том, что реализация этой формулы действительно меняет все в нашей стране. Выбивает почву из-под кланов силовиков, слившихся с бизнесом и правящих государством от имени, но без поручения народа России. Дает возможность не имитировать выбор, а действительно выбирать. Восстанавливает гражданскую, партийную, политическую активность и экономическую конкуренцию.

При всем уважении к экономическим программам и стратегиям они абсолютно вторичны по отношению к этому слову «подряд». Россия без «подряд» дает возможность альтернативы. Не в том смысле, что хуже уже не может быть, а в том смысле, что можно увидеть просвет и обрести способность сделать лучше – причем для начала с помощью института выборов.

Окапывание во власти

Даже первый срок правления Путина был не попыткой авторитарной модернизации, а подготовкой транзита от демократии к автократии. Медведев юридически подготовил окончание транзита – шесть лет президентского срока вместо четырех с сохранением «подряд». Путин с 2012 по 2017 г. показывал в своем one-man show, как надо заканчивать на практике консолидацию авторитаризма по-русски. Сохранение понятия «подряд» означает постепенную самоликвидацию избирательной и партийной систем, связанную не просто с имитационным характером и того и другого, но и с превращением выборов-2018 не столько в референдум, сколько в фестиваль с фейерверками по поводу присоединения Крыма – в точности так, как это происходило во времена Екатерины II. Это уже проблема не ЦИК и даже не политтехнологов, а ивент-менеджеров и пиротехников.

Но в 2018 г. начинается еще один транзит. Часто задаваемый вопрос: а что, собственно, такое политическая реформа? Ответ – исключение слова «подряд». Которое снимает еще один вопрос: «Если не Путин, то кто?» Ответ: другой человек. А потом опять другой. И опять.

Если в период 2018–2024 гг. снимается «подряд» – это транзит, очень медленный, к политической демократии, демонтажу осажденной крепости и возвращению конкуренции и частной инициативы в экономику. Если не снимается – это транзит к (без)опасному уходу на пенсию нынешнего президента или сохранению его в любом другом качестве главным начальником, да хоть аятоллой нефтяных полей, монархом или патриархом. Тогда это оформление развода с народом, «источником власти».

Автор – директор программы Московского центра Карнеги

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/08/09/ru-pub-72746

Во время первомайского шествия на Невском проспект
Фото: ТАСС/Интерпресс/Валентина Свистунов

Научная статья
09 августа 2017

Краткое резюме:
Цель исторической политики, при помощи которой власть управляет страной, — консолидация нации на основе государственной версии истории. На деле же эта политика разъединяет нацию, так как невозможно охватить все общество одним типом официальной памяти.

Затрагиваемая проблематика

Российская внутренняя политика и политические институты

Путиноведение
Российская идеология

Related Media and Tools

У каждого человека — не только своя, частная история, но и своя историческая политика. Не только государства формулируют собственное отношение к истории, но и отдельный человек. Однако, несмотря на бесконечное разнообразие частных представлений об истории и, соответственно, частных исторических политик, человеку свойственно принимать историю такой, какой ее видит его государство.
Автор — руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги.

Руководитель программы «Российская внутренняя политика
и политические институты»

Невзирая на обилие источников информации — или, может быть, как раз потому, что информационного шума слишком много, — среднестатистический гражданин распознает только наиболее внятные, хорошо слышимые сигналы. А хорошо слышна в обстоятельствах современной России, как правило, государственная позиция.

Это нормально — «прислоняться» к мейнстриму, когда есть инстанция, очерчивающая его интеллектуальные границы. «Готовое платье», prêt-à-porter, существует не только в мире моды, но и в сфере политических сущностей. Это, если угодно, «готовая мысль», prêt-à-penser. Такого рода готовые шаблоны существуют и в исторической политике. Государство предлагает гражданам упрощенный правильный «краткий курс» российской истории, используя памятники, высказывания первых лиц, кино, литературу, искусство, поминальные и праздничные ритуалы.

Кроме того, история — главный инструмент самоидентификации россиян. За последнее время, согласно опросам «Левада-центра», существенно выросло число респондентов, ставящих историю на первое место в числе феноменов, которые «внушают чувство гордости за Россию». В 2016 году история впервые обошла «природные богатства России» и заняла первое место в списке предметов гордости1 .

Более того, преобладающий исторический дискурс — имперский, а значит, завоевательный, милитаристский и охранительный (завоеванные территории надо удерживать в составе империи). По мнению 76 % респондентов, россияне должны гордиться территориальными имперскими присоединениями начиная с XV века, включая Польшу и Финляндию (!), и лишь 3 % считают, что этого нужно стыдиться. У тех же 3 % стыд вызывают советская история и сюжет с присоединением Крыма в 2014 году. Единственные объекты хотя бы сколько-нибудь заметного стыда — афганская и чеченская войны, при этом в отношении войны в Сирии ничего подобного не наблюдается2 .

Историческая политика как инструмент управления

Банальная правда состоит в том, что если власть контролирует историю, то она контролирует народ. Но бывают такие периоды в развитии стран, когда официальные представления об истории ложатся в основу неписаного социального контракта государства и граждан. При этом историческая политика становится едва ли не основным инструментом управления обществом.

Именно такой этап переживает сейчас Россия. Когда ощущение гордости за «тысячелетнюю историю» (термин Владимира Путина3 ) и ее символ — Крым — обмениваются на политическую лояльность абсолютного большинства граждан страны. Когда та самая «тысячелетняя история» оказывается важнее экономических успехов. Когда гордость за великую Победу во Второй мировой войне парадоксальным образом выводит власть, объявляющую себя единственным наследником этой Победы, из-под критики. Когда государство сакрализируется, что позволяет оправдывать самые темные страницы истории, включая период сталинизма, и экстраполировать достоинства «твердой руки» из прошлого в сегодняшний день. Когда вся история — это биографии государственных деятелей и полководцев, череда побед государства и демонстрация его непреходящей военной мощи, где нет места сомнениям и поражениям. И это, в свою очередь, служит оправданием сегодняшней милитаризации и чрезмерного вмешательства государства во все сферы жизни.

Государство и его лидеры, представители военного сословия и бюрократия в такой модели прошлого оказываются основными двигателями исторического процесса. И тогда свободный человек, гражданин (не подданный), не может считаться субъектом истории — он становится всего лишь пушечным или электоральным «мясом», необходимым для утверждения величия государства.

Кто считается героем в прошлом — тот герой и в настоящем, и в будущем. Если исторический герой большинства Сталин, то и сегодня это большинство станет поддерживать любые варианты авторитарного правления, а идеальный завтрашний день будет представляться таким же, как сегодняшний. И это лишает страну перспектив развития, потому что в представлениях большинства о будущем преобладает прошлое — и оно же становится желаемым образом будущего. Когда сегодняшняя власть подпитывает свою легитимность, объявляя себя исключительной правопреемницей достижений советского периода, элиты оказываются не готовыми к изменениям и модернизации.

«Сильный», то есть жесткий или жестокий лидер, — очевидное предпочтение россиян. «Хороший» исторический период — эпохи «сильных» лидеров. Например, с точки зрения респондентов «Левада-центра», Иван Грозный, символ жестокого правления, принес России больше хорошего (49 % опрошенных), чем плохого (всего 13 %)4 . Соответственно, поддерживается респондентами и мемориальная политика, увековечивающая память о царе, — в Орле открывается памятник Ивану Грозному5.

Представления о том, чего больше, хорошего или плохого, принесло время Сталина, проделали существенную эволюцию. За 22 года наблюдений симпатии к эпохе его правления увеличились на 22 п.п. (удивительная симметрия): с 18 % в 1994 году до 40 % в 2016-м. Взрывной рост с 27 % в 2012-м до 40 % в 2016-м слишком заметен. Симптоматично, что это был период ужесточения внутренней и внешней политики, присоединения Крыма, возвращения чувства великой державы, легитимации власти за счет обращения к «славным» страницам имперского прошлого. Сталин для существенной части граждан (плохо к его эпохе относились в 2016 году 38 % респондентов) стал образцовым «героем» российской истории6 .

Отношение к генералиссимусу как к исторической фигуре, сыгравшей положительную роль, перекрывает даже вышеупомянутые позитивные эмоции по поводу его эпохи — 54 % в марте 2016 года7 . При этом резко увеличилось число респондентов, которые оправдывают жестокость Сталина (признаваемую большинством граждан) и его репрессии «политической необходимостью». Рост числа респондентов, которые считают репрессии «исторически оправданными», впечатляющий: 17 п.п. за 9 лет — с 2007-го по 2016-й8 . В апреле 2017 года таких респондентов было почти столько же, сколько и в марте 2016-го, — 25 %9 . Этот показатель стал константой в общественном сознании.

Безусловно отрицательно россияне относятся к эпохам лидеров, принесших стране демократизацию и либерализацию: Михаилу Горбачеву и Борису Ельцину. Стабильно положительным остается отношение ко времени Леонида Брежнева. Благодаря «крымской кампании» и закреплению в общественном мнении мифологемы «Хрущев отдал Крым Украине» резко ухудшилось отношение к периоду правления Никиты Хрущева: мнение, что его время принесло больше плохого, разделяли в 2012 году 19 %, а в 2016-м — 29 % респондентов10 .

В этом смысле обращенная в «славное прошлое» историческая политика — главный инструмент, определяющий нюансы поведения политического класса и восприятие государственной мифологии массовым сознанием. Не стоит недооценивать возможности исторической политики по сдерживанию развития страны. В ней увязают, благодаря ей архаизируются внутренняя, внешняя, экономическая, культурная политика.

Очень серьезной в формировании государственных, а значит, конвенциональных для страны представлений об истории является персональная роль Путина11 . Именно он определяет, как, например, относиться к тому, что Никита Хрущев передал Крым Украинской ССР, как оценивать пакт Молотова — Риббентропа и Зимнюю войну с Финляндией. И почему столь важны для российской истории такие персонажи, как философ Иван Ильин и государственный деятель Петр Столыпин, которыми президент восхищался публично и память о которых специальным образом мемориализована: останки Ильина были перезахоронены в России в 2005 году, а памятник Столыпину установлен в 2012 году рядом с Домом Правительства Российской Федерации.

Две памяти

Цель исторической политики, при помощи которой власть управляет страной, — консолидация нации на основе государственной версии истории. На деле же эта политика разъединяет нацию, так как невозможно охватить все общество одним типом официальной памяти. Так возникает битва за историю, или война памяти, где официальная память противостоит контрпамяти.

В докладе об исторической политике, подготовленном Вольным историческим обществом (ВИО) по заказу Комитета гражданских инициатив (КГИ), эти два типа осмысления истории определяются как первая и вторая память12 . Первая, официозная память помещает историю в границы ее государственного понимания: она приспособлена для управления обществом; определяет государственные исторические ритуалы, контуры мемориальной политики. Разумеется, и школьные учебники играют определяющую роль в том, как выглядят официальные представления об истории. «Альтернативные факты», объявляемые безальтернативными и подгоняющие фактографию под нужды текущей политики, тоже становятся одной из несущих конструкций первой памяти.

Вторая память вмещает в себя частные, неофициозные, в том числе научные, представления об истории. Нередко получается так, что первая память предлагает охранительную картину истории, вторая, условно говоря, демократическую, либеральную. Что и становится основой для политической борьбы или даже войны этих двух типов памяти.

Разумеется, время от времени они пересекаются, смешиваются в разных пропорциях. Нередко первая память заимствует частные истории и инициативы у второй. К тому же имеется в виду прежде всего память о Великой Отечественной войне, и здесь без множества личных историй людей и семей не обойтись; они должны встраиваться в числе прочего и в официальные мемориальные ритуалы. Ровно поэтому официозная память стремится к «национализации» частных историй.

Так произошло, например, с акцией, инициированной в 2011 году снизу тремя томскими журналистами и получившей название «Бессмертный полк» (шествие с фотопортретами родственников, которые участвовали в Великой Отечественной войне). Это движение осталось по сути народным, но чрезвычайно активно эксплуатируется властью. В шествиях стал участвовать Владимир Путин, имитационные гражданские организации — Общественная палата и Объединенный народный фронт — пытались фактически инкорпорировать в себя «Бессмертный полк»13 .

Однако происходит и обратный процесс: официальные представления об истории проникают в частную память. В этой ситуации не слишком важны нюансы биографии той или иной семьи — очень многими обычными россиянами принимается на веру конвенциональная, лозунговая, официальная историческая «рамка», и под нее уже подгоняется частная память. Этот «мемориальный конформизм» имеет ту же природу, что и конформизм политический: в условиях авторитарного режима удобно и выгодно подстраиваться под мейнстрим.

Противостояние двух типов памяти не означает, что частная память исключает гордость за собственную страну — совсем наоборот. Просто представления о стране и патриотизме у носителей официозной памяти и контрпамяти часто оказываются очень разными.

Индивидуальная память, которая иногда становится контрпамятью, не нуждается в специальном государственном маркере, каковым стала, например, «георгиевская ленточка» — знак «законопослушного», разделяемого с властью отношения к главному событию российской истории, Великой Отечественной войне, победа в которой легитимирует и сегодняшний политический режим.

Кроме того, избыточные пропагандистские усилия, демонстрирующие «итоги национализации» властью Великой Отечественной войны, в результате имеют обратный эффект: все большее число респондентов считают праздник 9 Мая «государственным», а не «народным» или «семейным»14 .

Два фронта официальной памяти

У войны, которую ведет первая, официальная память, два фронта — внутренний и внешний. На внутреннем фронте происходит конфронтационный разговор (или его отсутствие) первой и второй памяти. На внешнем — битва первой памяти с национальной памятью других стран, отношения с которыми у современного российского руководства крайне сложные. Характерный пример — Польша. Несмотря на официальную мемориализацию Катынского преступления, совершенного сталинским режимом, в общественном мнении по-прежнему ставится под сомнение даже сам исторический факт расстрела польских военнослужащих15 . Продолжаются и мелкие акты противостояния — например, установка на территории катынского мемориала «информационных стендов» о гибели красноармейцев в польском плену в 1920 году, причем с заведомо преувеличенными данными о числе умерших. Катынское преступление и плен 1920 года не имеют друг к другу отношения, но в логике политических технологий эти события связываются одно с другим по принципу «око за око»: мол, да, мы (хотя это был сталинский режим, а не современный российский) расстреляли польских офицеров, но и вы, поляки, уничтожили множество «наших» красноармейцев. Эта историческая мифология выстраивается на фоне беспрецедентно плохого отношения россиян к Польше. В 2016 году были зафиксированы наихудшие показатели: Республика Польша заняла 4-е место в списке стран — врагов России, уступив только США, Украине и Турции16 В результате многие вопросы истории российско-польских отношений неизменно оказываются спорными и «сложными» (вспомним «говорящее» название российско-польской группы по исторически обусловленным «сложным вопросам»: Polsko-Rosyjska Grupa do Spraw Trudnych).

Исторические шаблоны и «эффект колеи»

История сама попала в ловушку path dependence, «эффекта колеи»: современный тип отношения власти и существенной части россиян к историческим событиям наследует советской эпохе. В те времена официальная упрощенная и «оградительная» трактовка истории в еще большей степени, чем сейчас, была ориентирована на решение текущих политических задач и пропаганду.

В сегодняшней России с невероятной быстротой возвращается даже сам язык предыдущих эпох, как если бы он пару десятилетий лежал «под паром» или был достоянием маргинализирующихся социальных групп, а потом вдруг стал языком политического мейнстрима. Оказывается, диалекты советского политического сыска и правосудия, социолект советской обличительной прессы никуда не уходили и превосходно чувствуют себя в обстоятельствах как бы «постиндустриального общества» и рыночной экономики. Происходит активная рецепция и элитой, и массами исторически обусловленного языка вражды.

Шаблоны языка и поведения воспроизводятся буквально. Среди прочего это хорошо видно на примере поведения полиции, пытающейся разгонять митинги. Например, полвека назад во время диссидентских демонстраций милиция составляла протоколы на тех, кто «мешал движению транспорта»17 . Те же слова в таких же протоколах используются и сегодня. Когда сотрудники ФСБ пришли с обыском к журналистке и правозащитнице Зое Световой, они нашли в квартире протокол обыска, произведенного сотрудниками КГБ у ее родителей ― Феликса Светова и Зои Крахмальниковой. Эта дурная бесконечность наглядно свидетельствует о том, сколь живучи поведенческие шаблоны в функционировании авторитарных режимов.

Исторические ритуалы, особенно празднование Дня Победы, советизируются. Однако если в советское время поминальные ритуалы смотрелись органично, в них было много искренней человеческой скорби, то сегодня пышная мемориализация Победы всего лишь механизм придания большей легитимности политическому режиму. Это уже не способ коллективного горевания, а технология поддержки российского лидера, причем поддержки милитаризованной и воинственной. Война в такой интерпретации не горе, а праздник (что опасно и с точки зрения восприятия общественным сознанием любой войны как непременного успеха и инструмента мести)18 . От подлинной истории остается одна оболочка.

Монополия на прошлое

Политический режим и архаично-авторитарные технологии управления страной удобно легитимировать прошлым, используя государственную монополию на способы передачи коллективной памяти. Сами элиты и пропутинское большинство самоидентифицируются, определяя с помощью прошлого, «кто мы и откуда». По словам Мартина Хайдеггера, «…история означает не столько „прошлое“ в смысле ушедшего, но происхождение из него»19 .

Сложная трактовка истории, как и в советское время, отменяется. Непростые вопросы и рефлексия становятся достоянием исключительно тех, кто не готов думать в терминах официального пропагандистского дискурса.

5 декабря 1966 года Александр Твардовский записал в дневнике рассуждение о советском — максимально упрощающем и сокращающем историю ― способе мемориализации событий прошлого:

«Ни одна армия в мире никогда ни в какой войне не имела таких потерь в комсоставе, какие понесла наша армия накануне войны и отчасти после войны. Как быть с этой памятью? <…> Такой же памяти… заслуживают, несомненно, и те, что погибли в канун войны и во время войны не на войне, а в тюрьмах, в лагерях, в застенках безумного режима»20 .

Прошло полвека с этой записи, а представления об исторической памяти, сделав круг, словно бы вернулись в глухую брежневскую эпоху. В мемуарах Александра Бовина, любимого спичрайтера «молодого» Брежнева, есть примечательный эпизод. Либерально настроенные советники генерального секретаря захотели помочь Константину Симонову пробить в печать дневники 1941 года, против которых необычайно жестко восстал Главпур (Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота), защищавший всей своей мощью официозную версию истории. Писателя пригласили в группу, готовившую доклад к открытию военного мемориала в Волгограде. Эмоциональный и человеческий контакт Симонова и Брежнева состоялся. Однако идею публикации дневников генеральный секретарь не поддержал, сказав, что, хотя он и не такое на войне видел, надо поберечь чувства победителей. И произнес фразу, объясняющую, в частности, отношение нынешних элит к трактовке истории войны: «Мало ли что мы видели, главная правда — мы победили. Все другие правды меркнут перед ней… Дойдет время и до твоих дневников»21 .

Время дошло, и быстрее, чем казалось. Но тезис о «меркнущих правдах» актуализировался именно в последние годы. В результате сегодня история войны сводится к пропагандистским клише, по сути оскорбительным для тех, кто воевал. Память национализирована правящей элитой, и потому любую критику политического режима его идеологи интерпретируют как «морально ущербную»: те, кто сомневается в адекватности российской политической системы, получается, подвергают сомнению «нашу Победу». Это очень примитивная риторическая и логическая уловка, но она работает.

Разделительные линии

Отношение к сталинским репрессиям — важнейшей части отечественной истории — еще с советского времени разделяет нацию. Мы уже приводили данные о росте симпатий к Сталину и его эпохе, наследницей которой выступает эра Путина. В условиях монополии власти на историю официальный месседж прочитывается примерно так: репрессии — это, конечно, не очень хорошо, зато в стране был порядок, а под руководством Сталина одержана победа в Великой Отечественной. Этого достаточно, чтобы «обелить» длинный исторический период, который мешал представить всю историю страны как один сплошной период побед и источник положительных эмоций.

Полуофициальное одобрение сталинского времени спровоцировало множество низовых инициатив: никто не дает команду ставить Сталину памятники и бюсты, зато в разных городах страны находятся добровольные инициаторы мемориализации тирана. Для КПРФ в ее нынешнем состоянии сталинизация партийного дискурса стала едва ли не единственным способом самоидентификации и отделения «правильных» коммунистов от «неправильных». Такая партийная политика кажется архаичной, но, учитывая рост «рейтинга» Сталина в глазах россиян, для компартии попытка подзарядиться харизмой мертвого тирана, напротив, выглядит как единственно возможная политтехнология (получить дополнительную энергию от харизмы Путина коммунисты не могут, поскольку это монопольное право «Единой России»).

Международный «Мемориал» ― организация, которая почти три десятилетия занимается увековечением памяти жертв репрессий, ― объявлена в России «иностранным агентом». И это тоже часть исторической политики — четкий сигнал со стороны властей: те, кто пытается восстанавливать и сохранять память о насилии со стороны государства, осуществляют антигосударственную деятельность. Таким образом, нынешние руководители ведут себя как прямые наследники сталинской власти.

Симптоматичен недавний эпизод. Чиновники Министерства образования пытались помешать победителям школьного конкурса исторических эссе, много лет проводимого «Мемориалом», приехать в Москву на церемонию награждения, мотивируя это тем, что «Мемориал» якобы является запрещенной в России организацией22 . Тут и открытая ложь, и проявление готовности ожесточенно бороться со всем, что не соответствует официальной трактовке истории, а значит, и неписаной идеологии сегодняшней власти.

Отношение к другой разделительной линии, 1990-м годам, плакатным образом проявилось в конфликте кинорежиссера Никиты Михалкова с екатеринбургским «Ельцин-центром». Дело даже не в том, что режиссер неоднократно обрушивался на музей и просветительский центр с охранительных позиций, критикуя за «искажение истории» и «воспевание времени разрушения Отечества»23 . Симптоматично другое: «Ельцин-центр» ― единственный в стране музей, который не только показывает всю сложность и противоречивость фигуры первого президента России, но и представляет собственно историю девяностых, причем объемно и глубоко. И девяностые предстают не годами развала империи и ее специфических ценностей, а эпохой строительства нового государства, институциональной и ценностной основой которого стали политическая демократия и либеральная экономика. Здесь проходит главная разделительная линия. Для одних девяностые — эра распада (формула «лихие девяностые» закрепилась в современном речевом обороте), для других — начало строительства нового государства, когда империя исчерпала свой, если угодно, биологический ресурс. И потому отношение к этой эпохе разделяет нацию не в меньшей степени, чем отношение к сталинским репрессиям.

Деликатность ситуации состоит в том, что, с одной стороны, нынешняя власть строила свой образ как бы от противного: были плохие, голодные, бандитские девяностые, а потом наступили сытые и стабильные путинские времена. С другой стороны, вся нынешняя политическая и финансовая элита, включая самого Путина, вышла из девяностых. Карьера будущего президента по-настоящему начала развиваться именно в то время, да еще под крылом одной из знаковых фигур эпохи перестройки и начала девяностых — Анатолия Собчака. Не говоря уже о том, что в Москву будущего президента пригласили «питерские либералы», давно уже работавшие в правительственных структурах и построившие в ходе болезненных реформ не только рыночные, но и государственные институты совершенно новой страны. На пост премьера, а потом и президента нынешний глава российского государства был выбран политической «семьей» Ельцина. И именно из рук Бориса Николаевича Путин получил «скипетр и державу» и слова напутствия: «Берегите Россию».

Отсюда двойственность отношения самой нынешней власти к девяностым. Однако она не возражает против изображения этой эпохи как времени тотального развала. Поскольку без таких исторических декораций образ Путина как спасителя нации тускнеет. Феникса не бывает без пепла.

Ненужная революция

Советский режим вел свое происхождение из революции, поэтому все революционное, «свободолюбивое» и «национально-освободительное», включая революционный романтический пафос в искусстве, имело положительный смысл. В этом режим эпохи Путина наследовать ему не может, потому что по своей сути он контрреволюционный. Многие особенности российской модели авторитаризма, его репрессивность и борьба с тем, что широко толкуется как «экстремизм», объясняются страхом перед «оранжевыми» революциями, событиями типа «арабской весны» или киевского «майдана».

Парадокс состоит в том, что исторически российский политический режим вырос из мирной буржуазной революции — экономических и политических либеральных реформ начала девяностых. И этот разлад, как мы уже отметили, обусловливает двойственность режима: порожденный революционной перекройкой сознания людей, хозяйственного уклада и политического устройства, он занят самосохранением и потому на дух не переносит ничего революционного.

Из этого вытекает, например, негативное отношение элит, в том числе самого президента Путина, и к Ленину как символу революции24 , и к девяностым годам — периоду демократического революционного брожения и «хаоса». Хотя, разумеется, ничего общего между ленинской эпохой и девяностыми нет.

«Имена террористов и революционеров не должны увековечиваться в наших городах», ― продолжая линию Путина в отношении Ленина, сказал один из высших чиновников РПЦ митрополит Волоколамский Иларион25 . Тем не менее, с его точки зрения, вынос тела Ильича из Мавзолея возможен лишь тогда, когда по этому поводу наступит согласие в обществе.

Сложности с интерпретацией истории проявились именно в 2017 году, когда естественным образом нельзя было не обратить внимание на 100-летний юбилей Великой Октябрьской революции. Единственная идеологема, которую поддержали власть и православный официоз, состоит в примирении фиктивных несуществующих субстанций, «красных» и «белых».

Согласно этой несколько причудливой логике, например, скандальная попытка передачи Исаакиевского собора Русской православной церкви представляет собой, по словам патриарха Кирилла, «символ примирения нашего народа»: «Мир вокруг возвращенных церквей должен стать олицетворением согласия и взаимного прощения белых с красными, верующих с неверующими»26 . Но, во-первых, никаких «красных» и «белых» не существует — это глубоко исторические персонажи. А во-вторых, история с Исаакием, напротив, стала поводом для серьезного конфликта, который расколол не только жителей Санкт-Петербурга, но и целую нацию на сторонников и противников передачи собора церкви. Соответственно, собор если и стал символом чего-то, то скорее раскола, чем примирения.

К тому же не может быть примирения у сторон, изначально занимающих неравные позиции, ведь стремление РПЦ получить в свою собственность собор недвусмысленно поддержано высшей властью. Хотя такая поддержка, иногда выраженная в виде административных решений, приводит к очевидным конфузам. В том же Петербурге, следуя исторической конъюнктуре, власти установили памятную табличку маршалу Маннергейму. Открытие этого «места памяти» (формула Пьера Нора27 ) увековечивало русского военачальника Первой мировой войны, но без учета того, что он же, будучи одним из руководителей Финляндии, участвовал в войне против СССР. Открытие такой таблички в Санкт-Петербурге, пусть и «освященное» авторитетами тогдашнего главы президентской администрации Сергея Иванова и министра культуры Владимира Мединского, оказалось заведомо провальным — место мемориализации регулярно осквернялось, и памятную доску пришлось снять. Случается, что, запутавшись в семантике собственной истории, государство бьет мимо цели.

Отношение к Великой Октябрьской социалистической революции несколько неопределенное, все-таки она слишком отдалена во времени. С одной стороны, государство, победившее в Великой Отечественной, является прямым наследником 1917 года. С другой ― сознание среднего россиянина сегодня явно не «красное». Уходят поколения, сохранявшие романтизированное отношение к революции, и число респондентов, полагающих, что «первые годы после 1917 года принесли больше плохого», последовательно увеличивается: на 10 п.п. в 2016-м по сравнению с 1994-м (с 38 до 48 %)28 .

Отсюда и позиция властей по отношению к столетию революции: лучше не замечать, чем отмечать. Даже бюджет, который поделили прокремлевские организации на «празднование» годовщины, оказался невелик — всего 50 миллионов рублей29 .

Конъюнктура памяти

Память, в том числе историческая, не только избирательна, но и конъюнктурна30 . Представления о том или ином отрезке истории диктуются текущей политической конъюнктурой. Из всех «узелков на память»31 , которые завязывают научная историография; коллективная память; частные, региональные, этнические, профессиональные памяти, государственная историческая политика выбирает ровно те, которые ей нужны для самоутверждения. Она покрывает их лаком, превращает в предметы массовой гордости, радости, мстительности, гнева и горевания.

Государственная версия памяти вполне может быть огламуренной, как каток Bosco на Красной площади, — на внедрение «правильного» представления об истории работают маркетинг и современные технологии. Это как старое черно-белое кино, которое раскрашивается и продается заново по федеральному телеканалу.

Конъюнктура памяти проявляется еще и в адаптированном к историческому моменту поведении, зависящем от того, какие события происходят в стране, что становится мейнстримом и к чему разумнее прислониться и приспособиться. Это психология толпы — в мейнстриме легче и безопаснее существовать. Самая обычная нация в определенных обстоятельствах стремительно может превратиться в тоталитарную, но при смене исторического ландшафта и политических декораций она легко сбрасывает тоталитарную кожу, как будто ничего и не было. Вспомним вопрос Ханны Арендт: «…Почему в послевоенной Германии не нашлось нацистов? Почему все могло перевернуться вверх дном во второй раз, попросту в результате поражения?»32 В вопросе заложен ответ: все перевернулось именно в результате поражения. То есть — изменения конъюнктуры.

Конъюнктурно и представление о лучших временах. Граждане современной России могут одобрительно пестовать в самих себе миф об эффективной твердой руке Сталина, ностальгировать по летаргическому покою времени Брежнева, но выше всего они ставят то время, в котором живут сейчас. И тогда в сегодняшних оценках россиян именно время Путина, наследника всего лучшего в российской истории, оказывается наилучшим33 . В конце концов, историческое сознание и есть продукт собственно истории и ее конъюнктуры. Лев Выготский писал: «Личность… есть понятие социальное, она охватывает надприродное, историческое в человеке. Она не врожденна, но возникает в результате культурного развития, поэтому „личность“ есть понятие историческое»34.
Сегодняшняя конъюнктура памяти в России неблагоприятна для развития: она примитивизирует массовое сознание, ориентирована на объединение граждан вокруг архаичных ценностей, не признает за свободной личностью роль субъекта истории, оставляя ее за государством, его бюрократией, финансовой элитой и военной машиной.

Идентичность нации строится прежде всего на переживании общей истории. В нынешнем российском социуме сложившийся тип переживания исторической судьбы народа не консолидирует людей, а разобщает. И потому российская нация в текущих обстоятельствах не приближается к своей современной идентичности, а отдаляется от нее. И находится гораздо дальше от адекватного осмысления своего места в истории, чем это было в тех самых 1990-х годах.

Примечания

1 Общественное мнение — 2016. Ежегодник. — М., Левада-центр, 2017. — С. 29 // http://www.levada.ru/2016/06/30/natsionalnaya-gordost/

2 Там же.

3На заседании Экономического совета в мае 2016 года Путин сказал: «…Пусть страна в чем-то отстала, но у нее тысячелетняя история, и Россия не станет торговать суверенитетом» // http://www.vedomosti.ru/economics/ar...-kudrin-putinu.

4Общественное мнение — 2016. С. 260 // http://www.levada.ru/2016/11/01/ivan...nie-i-otsenki/.

5Там же, с. 261.

6Там же, с. 262.

7Фигура Сталина в общественном мнении России. — Левада-центр. — 25 марта 2016 года // http://www.levada.ru/2016/03/25/figu...mnenii-rossii/.

8Там же.

9Сталинские репрессии. — Левада-центр. — 23 мая 2017 года // http://www.levada.ru/2017/05/23/stalinskie-repressii/.

10Общественное мнение — 2016. С. 262−263.

11У Путина есть и представления о своем месте в истории, он видит себя в одном ряду с выдающимися, по его мнению, историческими деятелями России. См., например: Trenin D. Russia is the house that Vladimir Putin built — and he’ll never abandon it. — The Guardian. — March 27, 2017 // https://www.theguardian.com/commenti...-abandon#img-1

12Публикуем доклад Вольного исторического общества «Какое прошлое нужно будущему России». — Комитет гражданских инициатив. — 23 января 2017 года // https://komitetgi.ru/analytics/3076/. Автор настоящей работы входил в группу авторов доклада Вольного исторического общества.

13Путин возглавил шествие «Бессмертного полка» по Красной площади. — Republic. — 9 мая 2015 года // https://republic.ru/posts/51319.

14Празднование Дня Победы. — Фонд «Общественное мнение». — 8 мая 2015 года // http://fom.ru/proshloe/12152.

15В 2011 году, согласно опросу «Левада-центра», 24 % опрошенных по-прежнему считали, что расстрел в Катыни осуществили гитлеровцы, а 42 % затруднялись с ответом. См.: О трагедии в Катыни и отношениях с Польшей. — Левада-центр. — 21 апреля 2011 года // http://www.levada.ru/2011/04/21/o-tr...h-s-polshej-3/.

16Общественное мнение — 2016. С. 224.

17Из официальных формулировок приговоров и определений в отношении тех, кто вышел на Красную площадь 25 августа 1968 года, протестуя против советского вторжения в Чехословакию: «…Грубо нарушили общественный порядок и нормальную работу транспорта». Горбаневская Н. Полдень. — М., Новое издательство, 2007. — С. 273.

18Подробно проблема рассмотрена в этой работе: Колесников А. Хотят ли русские войны. Война и террор в восприятии россиян. — М.: Московский Центр Карнеги, 2016 // http://carnegie.ru/2016/03/21/ru-pub-63077.

19Хайдеггер М. Бытие и время. — М., 2003. — С. 423.

20Твардовский А. Новомирский дневник. Том 1. 1961−1966. — М., 2009. — С. 511−512.

21Бовин А. XX век как жизнь. Воспоминания. — М.: Захаров, 2003. — С. 139.

22«Мемориал»: победителям школьного исторического конкурса пытаются запретить ехать на церемонию награждения в Москву. — Медуза. — 22 апреля 2017 года // https://meduza.io/news/2017/04/22/me...eniya-v-moskvu.

23Никита Михалков объяснил свою позицию по поводу премии «Ельцин-центра». — Коммерсантъ. — 8 мая 2017 года // https://www.kommersant.ru/doc/3292705.

24По поводу Ленина Путин как-то сказал: «Управлять течением мысли — это правильно, нужно только, чтобы эта мысль привела к правильным результатам, а не как у Владимира Ильича. А то в конечном итоге эта мысль привела к развалу Советского Союза, вот к чему. Там много было мыслей таких: автономизация и так далее. Заложили атомную бомбу под здание, которое называется Россией, она и рванула потом» (См.: Путин рассказал ученым о подрывной роли Ленина в российской истории. — Интерфакс. — 21 января 2016 года // http://www.interfax.ru/russia/490856). Тем не менее массовое отношение к Ленину неплохое: в марте 2017-го 56 % опрошенных соглашались с тем, что он сыграл положительную роль в истории — остатки советского мифологического сознания и дистанцирование исторических событий, к которым россияне начинают относиться все спокойнее, сделали свое дело (См.: Владимир Ленин. — Левада-центр. — 19 апреля 2017 года // http://www.levada.ru/2017/04/19/vladimir-lenin/).

25РПЦ выступила за захоронение тела Ленина. — Newsru.com. — 2 апреля 2017 года // http://www.newsru.com/religy/02apr2017/lenina.html.

26Слова. — Ведомости. — 20 февраля 2017 года // http://www.vedomosti.ru/newspaper/ar...0/678330-slova

27Les Lieux de memoire. Tome 1 / Sous la direction de Pierre Nora. — P.: Gallimard, 1997.

28Общественное мнение — 2016. С. 261.

29Миллер Л., Самохина С. Есть на революцию затраты. — Коммерсантъ. — 13 февраля 2017 года // http://www.kommersant.ru/doc/3217955

30Термин «конъюнктура памяти» предложил Геннадий Бурбулис на одном из обсуждений вышеупомянутого доклада Вольного исторического общества.

31Лев Выготский отмечал: «Сама сущность цивилизации, говорит один из психологов, состоит в том, что мы нарочно воздвигаем монументы и памятники, чтобы не забыть. В узелке и в памятнике проявляется самое глубинное, самое характерное, самое главное, что отличает память человека от памяти животного». Выготский Л.С. Психология развития человека. — М.: Смысл; Эксмо, 2005. — С. 292–293.

32Арендт Х. Ответственность и суждение. — М.: Издательство Института Гайдара, 2013. — С. 93.

33Мухаметшина Е. Треть россиян считают, что живут в лучший период истории страны. — «Левада-центр». — Ведомости. — 14 февраля 2017 года // http://www.vedomosti.ru/politics/art...hivut-luchshii

34Выготский Л.С. Психология развития… С. 534. Аналогичные представления о психологии памяти можно найти у Фредерика Бартлетта: Bartlett F. Remembering: A Study in Experimental and Social Psychology. Chapter X, A Theory of Remembering // http://www.bartlett.psychol.cam.ac.u...emembering.htm

[Андрей Колесников]

http://carnegie.ru/2017/08/16/ru-pub-72854

Источник: AP/TASS
Cтатья / интервью
16 августа 2017Ведомости

В Москве начался монтаж памятника жертвам репрессий работы скульптора Георгия Франгуляна. Стоящим в пробках москвичам и гостям столицы может показаться, что это всего лишь часть собянинской реконструкции Москвы, – та часть Садового кольца, где будет размещаться «Стена скорби», основательно раскурочена и утопает в ядовитой пыли. Но все, безусловно, гораздо серьезнее: политический режим, который ведет – уже не стесняясь – свою родословную напрямую от Сталина, совершенно официальным образом, с момента подписания почти два года назад указа президента о возведении мемориала, решил помянуть жертв репрессий.

Парадоксы на этом не заканчиваются – в совете Фонда памяти, который со стороны кремлевского официоза занимался памятником, состоит Арсений Рогинский – глава «Мемориала», организации, признанной властью иностранным агентом. Тем не менее все эти противоречия кажущиеся. Их разрешение укладывается в очень простую формулу: да, репрессии были и это не очень хорошо (хотя и «политически оправданно», как следует из опросов «Левада-центра»), но зато Сталин победил в войне и при нем был порядок. Сдвинуть с места эту идеологему, засевшую, как осколок, в массовом сознании, не может никто с перерывом на короткие периоды либерализации, прочно увязанные с десталинизацией, – хрущевскую оттепель и горбачевскую перестройку.

Массовое сознание, как и политический режим, как и сам президент России, – жертва репрессий. Точнее, представлений о них как о чем-то неизбежным образом брошенном в топку развития страны: «время такое было». Сталин – «имя России» № 1 – живет в каждом как паразит, определяя представления о российской истории и текущей реальности.

В культовом советском фильме «Доживем до понедельника» между учителями происходит следующий диалог: «Вы просто ушли в себя и развели там пессимизм. А вы ведь историк. Вам это неудобно даже с политической точки зрения. – А я, Светлана Михайловна, сейчас даю историю до 17 года. Так что политически тут все в порядке». Вот так и сейчас: история советского периода не может быть пессимистичной, потому что это череда великих побед, которым мы наследуем. В этой картине мира репрессии – транзакционные издержки индустриализации, Победы, послевоенного восстановления народного хозяйства.

В сегодняшнем не то что идеологическом – повседневном дискурсе Сталин стал как Путин: оба персонажи для сувенирных магазинов на Красной площади и Никольской улице – один «вежливый», другой не очень, рядом с матрешками. Покатайтесь на речном трамвайчике по Москве-реке: счастливый голос экскурсовода расскажет вам, как сталинский генплан, сталинские высотки и вообще все сталинское замечательным образом изменили облик столицы.

Политический рынок перегрет, Сталин и Путин образуют пузырь. Но едва ли мемориал жертвам охладит рынок даже в 2018-м – в год 80-летнего «юбилея» Большого террора. Власть откупилась от гражданского общества памятником, параллельно сознательно минимизировав механизмы трансляции семейной и общественной памяти о жертвах репрессий. И еще вопрос, не станет ли мемориал инструментом искусственной конкуренции с Соловецким камнем. Или, напротив, не найдутся ли отморозки, которые, оценив значение памятника, однажды осквернят его. «Стена скорби» станет еще и тестом для общества на зрелость.