*2683. Предфилософская традиция

[Δημόκριτος]

http://www.bm-info.ru/pages/7.htm
Рассмотрим теперь состояние, которого достигла греческая мысль до 6-го века в указанных отраслях. Прежде всего, теологические представления в общем, правда, как и следовало ожидать, остаются на почве традиционной гомеровской и гесиодовской мифологии; но все же у поэтов 7-го и 6-го века можно подметить следы постепенного очищения идеи Бога. Ярче выступает из среды многих богов Зевс, как единый представитель и хранитель нравственного миропорядка; и, с одной стороны, указывается на отличие божественной справедливости от человеческой (Солон, Fr. 12, 17 и сл., ed. Hiller), с другой же стороны, начинают высказываться сомнения в божественной справедливости (Феогнид, около 540 г. V. 373 и сл.); и эти сомнения могли повести к критическому размышлению о традиционных представлениях.

Однако потребность достигнуть более достойных представлений о Божестве начинает обнаруживаться более настоятельно и упорно лишь у поэтов 5-го века, когда философия уже начала свои нападения на народную веру. — Основой для космологических представлений служит теогония Гесиода, к которой в общем довольно близки немногие сохранившиеся отрывки других изложений (Акусилай, мнимый Эпименид и др.), как и орфическая теогония, которой пользовались Платон, Аристотель и Эвдем и которую Аристотель приписывает Ономакриту (около 520 г.); напротив, более знакомая нам, но ещё неизвестная указанным философам и даже ещё Хрисиппу т. н. рапсодическая теогония, как и её позднейшие обработки, с их теологическим синкретизмом и аллегоризмом в духе стоической школы несомненно относятся к послеаристотелевской эпохе (последние, вероятно, к концу 3-го века).

Однако, в этих древних космогониях в основе картины происхождения мира лежат лишь весьма простые восприятия и размышления, и ещё не ставится вопрос о естественных причинах вещей. Несколько ближе к этому вопросу подходит Ферекид из Сироса (около 540 г.), который, однако, быть может, уже испытал влияние Анаксимандра. Он обозначал Зевса, Хроноса и Хтона, как первое и вечное, описывал, как Зевс одел землю в её пёстрое одеяние и рассказывал об одолении Офионея Хроносом и богами; в основе этого изображения, по-видимому, лежала мысль, что сотворение мира есть следствие воздействия небесного начала на земное, и что хаотические силы природы могли быть лишь постепенно обузданы.

Но мифическая форма изложения скрывает мысль в загадочных символах, и то, что должно было быть объяснено из причин, является все же непостижимым действием богов.

К воле богов сводились у греков, как и повсюду, также общепризнанные нравственные заповеди, и их ненарушимость основывалась на вере в справедливое возмездие богов. Эта вера приобрела значительно большую силу с тех пор, как на помощь ей пришли представления о посмертном бытии, — т.е. с тех пор, как представления о тенеподобном существовании в Гадесе, которыми ограничивалась в гомеровскую эпоху вера в бессмертие, сменились учением о посмертном возмездии и заполнились более живым содержанием.

Но если этот поворот начал постепенно совершаться, в связи с распространением мистерий, уже с 8-го и 7-го века, и если ему в особенности содействовали орфико-дионисийские мистерии своим догматом переселения душ, — то все же, по-видимому, господствующий образ мыслей вплоть до конца 6-го века не был особенно глубоко затронут верой в потусторонний мир, и сама эта вера была лишь средством привлечения к мистериям с помощью надежды и страха; по-видимому, лишь под влиянием пифагореизма эта вера получила более широкое распространение и была использована в своей чистой нравственной тенденции.

Но параллельно с этой религиозной постановкой нравственных вопросов идёт — что, конечно, и не могло быть иначе у такого просвещённого и практичного народа, как греки — развитие чисто рассудочного морального размышления. Следы его можно подметить в гомеровских характеристиках и нравственных сентенциях, в правилах жизни Гесиода, вплоть до отрывков более поздних поэтов; ярче всего они выступают у «гномистов» 6 века, у Солона, Фокилида и Феогнида. На его развитие в эту эпоху указывает и то обстоятельство, что его представителями являются большинство лиц, причисляемых обычно к т. н. семи мудрецам.

В остальных отношениях сказание о семи мудрецах (которое, быть может, первоначально возникло из литературного измышления; нам оно впервые встречается, но уже в качестве общепризнанного предания, у Платона (Protag. 343 А) совершенно неисторично: ложно не только то, что в нем сообщается о треножнике семи мудрецов, об их изречениях, их собраниях и письмах, но и само допущение, что современники признали именно семь мужей мудрейшими.

В обозначении этих семи мудрецов господствует также большое разногласие: мы знаем 22 таких имени из самых различных эпох; во всех перечислениях постоянно упоминаются лишь четыре имени: Фалес, Биас, Питтак, Солон; наряду с ними — чаще всего Клеобул, Мисон, Хилон, Периандр, Анахарсис. На связь этой жизненной мудрости с зачатками греческой науки указывает та черта, что во главе «семи мудрецов» стоит личность, которая открывает собою ряд греческих физиков (Фалес).

[Михаил Ломоносов]

http://www.bm-info.ru/pages/8.htm
Будучи созданием эллинского духа, греческая философия отличатся его характерными чертами; её развитие идёт параллельно общему развитию эллинского духа, она постепенно приобретает все большее значение и, со времени падения политической независимости Греции, становится руководящей силой в жизни греческого народа.

Укрепившись в практической жизни, мышление, при первом пробуждении научной потребности, обращается к рассмотрению мира, частью которого чувствует себя грек и в которой он уже из своей религии научился почитать первичное откровение божественных сил. И научная мысль работает с тем наивным доверием к самой себе, которое вполне естественно для едва начинающегося изыскания, не ведающего предстоящих ему трудностей и не разочарованного заблуждениями, и которое особенно понятно в эллинском народе, чувствовавшем себя так привольно и отрадно в мире и состоявшем, в общем и целом, в непринуждённых отношениях даже со своими богами.

Поэтому греческая философия в первом своём периоде по своему предмету есть философия природы; ибо основной интерес её направлен на вопрос о происхождении и основаниях вселенной, вопрос же о природе и задаче человека затрагивается лишь в отдельных случаях и более в популярной, чем в научной форме. Она есть далее, по своему методу, догматизм, т. е. она пытается достигнуть познания объективного мира, не отдав себе предварительного отчёта о задаче и условиях научного познания.

Наконец, по своим выводам, она реалистична, и даже в известном смысле, хотя только бессознательно, материалистична; и лишь в конце этого периода Анаксагору уяснилось различие между духовным и телесным началом. Но уже вскоре, в связи с изменениями, происшедшими в состоянии и потребностях греческого народа с персидских войн, научный интерес начинает уклоняться в сторону от всех этих натурфилософских изысканий.

Софисты своим скептицизмом и эристикой разрушают веру в познаваемость объектов и требуют, вместо этого, практически полезного знания, служащего интересам субъекта; но лишь Сократ впервые заложил основание не только для этой философии, но и для философии вообще.

Сократ, Платон и Аристотель возводят греческую философию на её высшую научную вершину. Размышление над задачами и условиями знания ведёт к развитию логики; физика дополняется, с одной стороны, этикой, и с другой стороны — метафизикой («диалектикой» Платона, «первой философией» Аристотеля); образование, разделение и сочетание понятий образует прочное ядро научных приёмов; нечувственная сущность вещей, которая есть предмет отвлечённого мышления, их идея или форма, противопоставляется их явлению как высшая действительность; дух отличает себя, как мыслящее существо, от своего тела; и если человек признает своей задачей развивать эту высшую часть самого себя и с помощью её властвовать над низшими своими частями, то и творческая деятельность природы, согласно этому мнению, направлена на то, чтобы проявить в материи форму как цель своих творений.

Эти воззрения выходят за пределы не только прежней философии, но и всей прежней точки зрения эллинского миросозерцания; здесь явственно разрывается та гармония между внешним и внутренним, то наивное единство духа с природой, которые составляли первичную предпосылку для классической красоты эллинской жизни; однако отчасти этот поворот был сам подготовлен развитием греческого народа, отчасти же и в этой фазе заметны черты, отличающие древнюю философию от новой. Через философию понятий (Begriffsphilosophie) Сократа и его последователей совершается в научной области прогресс, аналогичный прогрессу пластического искусства и поэзии в 5-ом веке в художественной области: из многообразия явлений выделяются неизменные формы вещей, в качестве их сущности, и в них усматривается истинный объект как художественного воплощения, так и научного познания: наука и искусство встречаются в своём устремлении к идеальному.

И этот идеализм даже у Платона не имеет современного, субъективного характера: формы вещей не суть создания мышления, ни человеческого, ни божественного; напротив, они стоят перед созерцающим их духом, в качестве прообразов вещей, с пластической объективностью. Далее, хотя сократовская, и ещё более платоновская этика выходит далеко за пределы древнегреческой точки зрения, но все же, как в своём эстетическом, так и в своём политическом характере, она всецело остаётся верой греческой нравственности; и если Аристотель вместе с Платоном возвышается над последней своим предпочтением научной деятельности, то все же его учение о добродетели имеет подлинно греческий характер; в согласии с общими воззрениями, он также исповедует связь этики с политикой, аристократическое презрение к материальному труду и заработку и противоположность между эллинами и варварами, сильнейшим выражением которой является его защита рабства.

Платону и Аристотелю одинаково недостаёт более отчётливого понятия личности, и её права находят себе у них, и в особенности У Платона, недостаточное признание. И не только Аристотель с живейшим интересом вновь обращается к естествознанию, но и Платону его идеализм не препятствует восхищаться красотой и божественностью видимого мира; оба сходятся в убеждении, что природа действует целесообразно, оба проникнуты эстетическим созерцанием и поклонением природе; и в этих чертах мы отчётливо распознаем отголосок воззрений, древнейшим продуктом которого была греческая религия природы.

Но с конца 4-го века в философии, как и в общем умонастроении греческого народа, начал совершаться глубокий переворот, под влиянием условий, созданных завоеваниями Александра Великого. Интерес к естествознанию и к чисто теоретическим изысканиям вообще начинает явственно падать; наряду с академической и перипатетической школами — и вскоре решительно вытесняя их — выступают, в лице стоиков и эпикурейцев, философы, которые переносят центр тяжести своих исследований на этику; в физике, напротив, они примыкают к досократовским системам, усваивая и развивая из них лишь те элементы, которые имеют значение для нравственного и религиозного миросозерцания.

Сама этика носит у стоиков и эпикурейцев, с одной стороны, характер индивидуализма, и с другой стороны, — характер отвлечённого космополитизма: как ни далеко расходятся между собой в остальных отношениях этические учения обеих этих школ, они одинаково требуют возвышения над границами национальности, независимости от всего внешнего, удовлетворения мудреца его внутренней жизнью. И в этом с ними сходятся и их современники скептики, которые только пытаются достигнуть той же цели на ином пути — на пути совершенного отказа от знания.

Из взаимного общения этих школ между собой и с более старыми школами, под влиянием неоакадемического скепсиса и вместе с тем в борьбе против него, во втором веке до P. X. возникает тот эклектизм, который сильнее всего овладел академической школой, но нашёл доступ и в стоическую, и в перипатетическую школы; скептицизм приобретает в школе Энесидема новое средоточие, а у неопифагорейцев и связанных с ними платоников эклектические тенденции эпохи в связи со скептическими ведут к созданию полу восточной философии, основанной на откровении; и эта философия развивается на почве отчасти греческого, отчасти иудейского эллинизма.

В первые века после P. X. это мировоззрение получает все большее распространение, и в середине третьего века Плотин развивает его в широкую систему неоплатонизма, которая отчасти вытесняет, отчасти впитывает в себя все другие системы. С разрушением неоплатоновской школы в 6-ом веке греческая философия, как самостоятельное явление, исчезает с арены истории; отныне, смешавшись с чужеродными элементами и поставленная в услужение новых форм духовной культуры, она продолжает жить только в средневековой и новой науке.

Нельзя не видеть, что это развитие уводило греческую мысль все далее от её первоначальных исходных точек. Тем не менее, глубокие и значительные черты показывают, что и позднейшие создания греческой мысли все ещё произрастают на греческой почве. Какую бы резкую противоположность между разумом и чувственностью ни устанавливала стоическая этика, её лозунгом остаётся все же жизнь в согласии с природой! в физике стоики возвращаются от платоно-аристотелевского дуализма к гераклитовскому гилозоизму, в своём телеологическом миропонимании они сближаются с антропоморфизмом народной религии, а в своей теологии они считают себя обязанными защищать воззрения, с которыми в действительности наука уже давно порвала.

С другой стороны, Эпикур со своей механической физикой стоит в самом резком противоречии к народной вере и к телеологическому объяснению природы; но его эстетическая потребность влечёт его к новому, хотя и весьма скудному учению о богах; и если его этика исключает политический элемент древнегреческой морали ещё гораздо решительнее, чем стоическая этика, то его практический идеал — гармония чувственной и духовной жизни — стоит гораздо ближе к исконному эллинскому воззрению.

Но и скептические школы не особенно удаляются от этого воззрения в своих практических принципах; и с другой стороны, они принимают невозможность знания, как естественную судьбу людей, со спокойствием, которое нелегко доступно христианской эпохе. Но даже то явление, которое громче всего возвещает переход греческого мира в христианский — неопифагорейское и неоплатоническое умозрение — все же ясно свидетельствует о своей связи с античным миросозерцанием.

Как бы глубоко оно ни принижало видимый мир перед лицом невидимого, оно все же считает его исполненным божественных сил, в своём роде совершенным проявлением высшего бытия; оно защищает красоту мира против христианского презрения к природе, его вечность — против допущения творца; и та иерархия сверхчеловеческих существ, через которую божественные силы доходят до мира, и с помощью которой люди должны возвышаться до Божества, есть метафизическое отражение народного политеизма, последними защитниками которого были эти философы.

[Filosof.historic.ru]

Греческая античная философия сформировалась в VII—VI вв. до н.э. Своим характером и направленностью содержания, особенно методом философствования она отличается от древних восточных философских систем и является, собственно, первой в истории попыткой рационального постижения окружающего мира.

Определенные философские элементы, естественно, появлялись и до возникновения философии как таковой, им, однако, нельзя приписывать методологическую последовательность, характерную для греческой философии.

В развитии античной философии можно приблизительно выделить четыре основных этапа.

Первый этап (от формирования собственно греческого философского мышления до перелома V—IV вв. до н.э.), как правило, определялся как досократовский, а философы, работавшие в это время, — как досократики. Философское движение в период жизни Сократа представляет действительно знаменательный рубеж в развитии античного философского мышления, который, однако, нельзя связывать исключительно • с личностью Сократа. Потребность в новом типе знания (а значит, и философствования) вызвана прежде всего существенным изменением общественных отношений. Вследствие этого в Афинах, стоявших в авангарде развития античного мира, появляется новый тип мыслителей (софисты), которые обращают внимание на проблематику, говоря сегодняшним языком, именно политической жизни гражданина греческого полиса. Определенным образом они замыкают этот этап развития античной философии, ибо выступают с тематикой, которая уже типична для философии сократовского периода.

Второй этап — приблизительно с половины V в. и существенная часть IV в. до н. э. — определяется как классический. Он характеризуется влиянием и деятельностью Сократа, Платона и Аристотеля. Этот период является также. вершиной развития греческой рабовладельческой демократии. Культурная, научная и политическая жизнь сосредоточена, в частности, в Афинах. И хотя после поражения в Пелопоннесской войне Афины теряют свое исключительное положение среди греческих городов, однако остаются центром греческой культурной и научной жизни. Укрепление политического влияния Македонии и ее гегемония над греческими городами означали конец классической греческой демократии.

С установлением гегемонии Македонии и с упадком (как экономическим, так и политическим) греческих городов связан третий этап в развитии античной философии (конец IV—II в. до н.э.). В подавляющем большинстве работ этот период определяется как эллинистический. В отличие от классического периода, когда возникли значительные философские системы, в это время на арену выступает целый ряд всевозможных философских направлений и школ. Многие из них возникли под влиянием философии Платона и Аристотеля, но прежде всего они детерминированы изменением общественной ситуации в античном мире.

Начало четвертого, заключительного этапа в развитии античной философии (I в. до н. э.— V—VI вв. н. э.) 2 приходится на период, когда решающей силой античного мира становится Рим. Во многом он связан с греческой культурой, а в философии является скорее хранителем наследия греческой философской мысли, чем его продолжателем в собственном смысле слова. Было бы слишком сложно исчерпывающим образом ответить на вопрос, что нового приносит (в содержание или методологию) римский период античной диалектики? Следует прежде всего сказать, что в этот период (I—II вв. н. э.) формируются начала христианской философии, которая (о чем речь пойдет дальше) хотя и имеет внешне много схожего с другими философскими направлениями тогдашнего Рима, однако уже выходит за рамки тогдашней философской атмосферы.

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...96/st012.shtml
Философское мышление начинает формироваться в античной Греции примерно в VII—VI вв. до н. э. В обществе в это время происходят большие изменения. Имущественное неравенство влечет за собой углубление классовой дифференциации. Процесс формирования нового класса ускоряется, в частности, развитием ремесел и торговли. Происходит постепенное разложение родового общества и ограничение власти родовой знати. Рабство по сравнению с временами Гомера приобретает новые формы. Его патриархальность уступает место новым, более прогрессивным формам. Становящийся общественный класс, связанный с хозяйственным развитием, захватывает политическую власть и устанавливает тиранию. С ростом экономической и политической силы этого класса развивается и греческая культура.

В VIII и VII вв. интенсивно осуществляется и греческая колонизация. Она распространяется как на северо-восток (острова и малоазийское побережье), так и на запад (в частности, на Сицилию и Южную Италию). Греческие поселения сосредоточивают не только торговлю и ремесла, но постепенно выдвигаются и как центры культуры и образования. Это касается, в частности, тех колоний, которые были основаны на малоазийском побережье в VII и VI вв. до н. э. Среди них особое место занимают Милет и Эфес, которые и становятся центрами развития философии.

Первые признаки философского осмысления мира можно найти уже в произведениях Гомера, хотя по своей мифологической форме они еще далеки от «рационализма», присущего греческой философии. Гомер говорит о трех первопричинах, которые можно в определенном смысле полагать первоосновами мира, и называет их Нике, Океанос и Тетис. Нике — это праисходное состояние, стадия, которая предшествует чему-либо иному (используя нынешнюю терминологию, можно сказать, что это универсальная потенция всех состояний мира). Океанос представляет праморе, а Тетис — определенную жизнесообщающую силу, которая соединена с морем — водой. При этом все эти первопричины, т. е. сущностные силы, связаны с землей.

К Гомеру восходит и так называемый ранний орфический период. Речь идет о литературных произведениях, разрабатывающих орфическую проблематику и решающих, кроме того, теогонические проблемы . Из первопринципа Нике выводятся небо и земля, из них — все остальное (Океанос здесь понимается как существенная составная часть земли).

Попытка объяснения возникновения мира содержится и в трудах Гесиода. Согласно Гесиоду, основой всего является хаос, который понимается как неограниченная, бесформенная масса, содержащая в себе все возможные потенции. Из него же возникают праисходные формы бытия. С одной стороны, это Гея (Земля) и Эрос (определенная жизненная сила), с другой — это Эребос (тьма) и Нике (ночь) как определяющая, правящая сила. Из них потом возникают Уран (звездное небо), Этер (Эфир), свет, и постепенно остальные божества.

Наряду с космогоническими и теогоническими взглядами находим у Гесиода также определенную рефлексию общественной действительности. Например, его защита аграрного мелкотоварного производства указывает на главные противоречия эпохи и отражает углубляющуюся классовую дифференциацию греческого общества.

К космогоническим взглядам Гесиода восходит позднейший мыслитель Акусилай. Он вводит в систему основных принципов Гесиода новое понятие — Метис, или Нус (разум).

Определенным завершением космогонических концепций в Древней Греции в период, предшествующий образованию собственно философии, являются взгляды Ферекида и Эпименида из Сира.

Согласно Ферекиду, первоосновой всего является особая жизнеспособная материя, которую он обозна чает именем Зевс. Эта первооснова существует в пяти стадиях, следствием развития которых является возникновение богов, космоса и земли. Взгляды на проблему возникновения богов (теогония) и космоса (космогония), таким образом, обретают единые мифологические рамки. Ферекид впервые пытается создать определенную «всеобъемлющую» систему, охватывающую всю известную тогда область явлений.

С пятью стадиями развития можно встретиться и у Эпименида, старшего на полстолетие. Согласно ему, на первой стадии существует воздух как прама-терия и ночь как безграничная тьма. Их соединение приводит к возникновению праосновы (преисподней). Оттуда восходят Титаны, из них — яйцо, разрушение которого приводит к рождению мира.

Все эти космогонические взгляды в принципе не вышли за рамки мифологических построений. Однако в некоторых из них (у Гесиода, Ферекида, Эпимени-да) можно найти тенденции обращения к природе. Эти «дофилософские» воззрения были попыткой в форме мифа ответить на вопросы, что является основным принципом мира (или космоса) и какие принципы или силы определяют его развитие. Стремление рационально ответить на эти вопросы, найти выход из магических и религиозных зависимостей стоит у истоков собственно греческой философии.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/philoso...-etika-gesioda
От поэмы Гесиода «Труды и дни» можно вести начало античной этики. В поэмах Гомера люди и боги безнравственны. У них нет ничего святого. Там есть лишь одна добродетель – храбрость и лишь один порок – трусость. Гомеровский Одиссей не затрудняется в выборе средств. Укоры совести ему неведомы. Он хитер. Свою хитрость Одиссей унаследовал от своего деда Автолика – обманщика и вора. Позднее, в V в. до н. э., в пьесе Софокла «Филоктет» Одиссей представлен как «полный негодяй». Это говорит о развитии к тому времени этического сознания эллинов, которое начинается именно с Гесиода. Гесиод выдвигает важный этический тезис о том, что человек тем и отличается от животного, что животное не знает, что такое добро и что такое зло, а человек знает. Гесиод говорит: «Звери... не ведают правды. Людям же правду Кронид даровал – высочайшее благо» (Труды и дни, 277–279). Однако то, что происходило в окружавшей Гесиода жизни, противоречило и человеческой природе, и этическому закону Зевса.


Гесиод. Бюст эллинистической эпохи

У Гесиода резко выражено противоречие между сущим и должным. В сущем ситуация такова, что «нынче ж и сам справедливым я быть меж людьми не желал бы, да заказал бы и сыну» (там же, 270 – 272). Разрешить это противоречие Гесиод не может. У него даже нет идеи загробного воздаяния. Награда и возмездие возможны только в этом мире. Гесиод рисует образ справедливого государства. Оно процветает. А несправедливое государство гибнет. Также и на уровне человека «под конец посрамит гордеца праведный» (217 – 218). Но все это только в долженствовании, в настоящем же этические принципы попираются сплошь и рядом. Гесиоду остается лишь выразить надежду, что «Зевс не всегда терпеть это будет» (273). Этический кодекс Гесиода сводится к норме соблюдения меры. Гесиод учит: «Меру во всем соблюдай и дела свои вовремя делай». Для Гесиода – мелкого собственника-земледельца – это означало соблюдение бережливости, расчет во всем, трудолюбие. Даже отношение с богами Гесиод подчиняет расчету: «Жертвы бессмертным богам приноси сообразно достатку» (336). Этические заповеди Гесиода включают также предписание не обижать чужестранца, сирот, старого отца, не прелюбодействовать с женой брата.
Гесиод.

Гесиод. "Труды и дни". Базельское издание 1539 г.

Поэма «Труды и дни» пользовалась в Элладе большим успехом. Она сохранилась целиком – и как раз потому, что для древних греков она была сокровищницей этических сентенций и полезных советов.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/greece-rome/1982-gesiod
Гесиод (VIII—VII века до Р. Х.)

Сравнение поэзии Гомера и Гесиода

После того как Гомер довел эпическую поэзию до высшей степени совершенства, она продолжала развиваться в Малой Азии трудами поэтов ионической школы, существовавшей несколько столетий, до конца периода кикликов. На европейском материке героические эпопеи Гомера также имели влияние на развитие эпоса, так как оживленные сношения между восточным и западным берегами Эгейского моря никогда не прекращались. Но в Европе благословенной страной поэзии стала уже не Фессалия, служившая некогда колыбелью греческого поэтического слова; новый свет распространился из Беотии, родины Гесиода, с именем которого соединяется представление о новом роде эпического творчества.

При начале великих греческих переселений, в Фессалии появились новые племена, грубые и не имевшие понятия о поэзии, между тем как большая часть прежнего населения оставила эту страну. В числе этих эмигрантов находились и эолийские беотийцы, переселившиеся в плодородную и богато одаренную природою область, которой они дали имя Беотии. В позднейшее время соотечественники Гесиода беотийцы представляются народом неповоротливым, ленивым и чувственным («беотийская свинья»); но в более древние времена они по своему умственному развитию, конечно, нисколько не уступали остальным греческим племенам Европы. Если они впоследствии отстали от других в этом отношении и если чувственность взяла у них перевес над умственным развитием, то это было отчасти результатом недостаточного развития их в отношении политическом. Но Гесиод, Пиндар, Эпаминонд и другие служат доказательством, что и это отсталое племя могло производить великих людей. Не следует забывать и того, что при переселении беотийцев в густонаселенную область в ней оставалось еще много прежних жителей различного происхождения, которые, будучи развитее и способнее пришельцев, конечно, имели влияние на дальнейшее развитие смешанного населения. В южной Беотии, по обоим берегам реки Асопа и при подошве Геликона, именно там, где была родина Гесиода, с древнейших времен жило ионическое племя. Феспия, близ которой находилась Аскра, где родился Гесиод, также принадлежала в древности ионянам, как видно из мифа, по которому основатель этого города Феспий выставляется потомком афинянина Эрехтея. В той же области, на склонах Геликона, с незапамятных времен жили пиерийские фракийцы, почитатели муз. У феспийцев было святилище муз, пользовавшееся высоким уважением; пиерийские герои От и Эфиальт, основатели Аскры, по преданию, приносили музам жертвы на Геликоне.


Гесиод. Бюст эллинистической эпохи

В этой родной для Гесиода области, где с древнейших времен существовало поклонение музам, где жили еще остатки столь восприимчивого к поэзии ионического племени, развитие поэзии никогда не прекращалось. Когда гомеровские поэмы «Илиада» и «Одиссея» появились в этих местах, то они, конечно, встретили здесь хороший прием и побудили земляков Гесиода к подражанию. Рано развившаяся здесь эпическая поэзия беотийской школы по своему характеру была однако непохожа на эпос гомеровский. Причина этого несходства заключается в особенных условиях жизни в тогдашней европейской Греции. Тогда как новые государства и города, основанные на обширном малоазиатском прибрежье потомками знаменитейших царских родов героической эпохи, развивались совершенно свободно и беспрепятственно и находились в цветущем состоянии, в густонаселенной европейской Греции, вследствие великих переселений, разрушивших сильные царства эпических героев, настало печальное время неурядицы, междоусобий и борьбы между различными племенами за землю, следовательно, свобода развития была значительно стеснена. Во многих мелких государствах эпохи жизни Гесиода царская власть уже потеряла свое прежнее значение или вовсе уничтожилась и заменилась своекорыстным и гордым господством знати. Старое разрушалось, и на место его являлись новые направления и стремления; это брожение продолжалось долго, пока, наконец, все пришло в порядок. В это беспокойное и небезопасное время, когда блеск героической эпохи уже затмился, а новый порядок еще не успел установиться, когда обыденные житейские нужды стояли на первом плане, – в это время героический эпос, восторженно воспевающий доблести прошедшего, не находил удобной почвы для своего дальнейшего развития. Поэзия Гесиода, уклоняясь от традиций гомеровской школы, имеет в виду не прошедшее, а настоящее время с его практическими потребностями. У него нет беззаветного наслаждения поэтическим творчеством, которое само себе служит целью. Гесиод говорит серьезно и сдержанно, и всегда имеет в виду практические интересы, стараясь по возможности освободиться от тяжелых условий жизни и при помощи своей поэзии привести эту жизнь в порядок и облагородить ее, или, по крайней мере, сделать ее более сносной. Поэзия Гесиода, возникшая среди трудовой народной жизни, назначается для простого народа, а не для царей и героев. Основной тон её – размышление, поучение нравственно-религиозного характера; поэтому у Гесиода мы не найдем ни той яркости красок, ни той художественной полноты, какая чарует нас в героическом эпосе Гомера.

Семья Гесиода

В поэмах Гомера нет ни одного намека на личность автора; напротив, поэмы Гесиода, в особенности его «Труды и дни», касающиеся нужд современной ему жизни, заключают в себе много ценных сведений о жизни и личности поэта. Эти сведения, за немногими исключениями, отличаются правдивостью, и нет никакого основания считать их вставками позднейшего времени; даже если они и не принадлежат самому Гесиоду, то во всяком случае обязаны своим происхождением певцам его школы, и притом столь древним, что мы можем считать их достаточно достоверным источником. По словам «Трудов» (633 и сл.), отец Гесиода был родом из эолийских Ким в Малой Азии и занимался мореплаванием. Но впоследствии он переселился оттуда, убегая «не от богатства и довольства, а от злой бедности» на первобытную родину эолийцев – в Беотию, где и поселился в Аскре, деревушке, лежащей у подошвы Геликона, в области Феспии. Кимеец Эфор говорит, что отец Гесиода бежал из Ким, совершив там убийство; другие, неправильно толкуя вышеприведенные слова Гесиода, уверяют, что он бежал от долгов. Как бы то ни было, по-видимому, он не жил в нищете: в Аскре он занимался земледелием и скотоводством; сын его Гесиод в юности пас на Геликоне стада.

Отец Гесиода называется у древних Дием, а мать – Пикимедою (дочерью Аполлона). Это имя значит «разумница» и, конечно, выдумано впоследствии, когда Гесиод сделался великим поэтом; предание об имени Гесиодова отца основывается на обращении поэта к своему брату (Труды и дни, 299), которого он называет Πέρση δϊον γένος, или как читают другие, Δίου γένος (сын Дия). Этим именем Гесиод генеалогически соединяется с Гомером и далее, при помощи целого ряда выдуманных имен, – с мифическими певцами Орфеем и Лином. Логографы Гелланник и Ферекид (V в. до Р. X.) называют Дия братом Майона, отца Гомера; другие говорят, что от Дия родились Гесиод и Перс, от Перса – Майон, а от дочери последнего и речного бога Мелеса – Гомер.

Родина Гесиода – Аскра

В Аскре Гесиод провел свою юность; там же он, конечно, и родился, хотя кимеец Эфор, вероятно увлекаясь местным патриотизмом, говорит, что он родился в Кимах. Аскра находилась к востоку от главной горной цепи Геликона, в живописной местности, на крутой скале, окруженной долинами и лесистыми возвышенностями горы муз; с другой стороны её находилась долина, весьма удобная для земледелия и садоводства. О ней вспомнил впоследствии Гесиод, назвав Аскру, в одной из надписей, «богатою посевами» (πολυλήιος). Зимою эта возвышенная и открытая для ветра местность была очень сурова по климату, так что Гесиод, конечно, вспоминал о ней, описывая в своих «Трудах и днях» зиму (504 и сл.). «Когда северный ветер (говорится в описании Гесиода), проносясь по равнинам Фракии, леденит своим дыханием землю и вздымает грозные волны морские, поле и лес стонут; много высоких дубов и елей сбрасывает он, неистово бушуя, в горные пропасти, и шум далеко разносится по лесу. Животные дрожат от холода и поджимают хвост, хотя они и одеты в теплые шкуры. Холодные порывы ветра пронизывают кожу у быка и козла и заставляют старика бежать по-молодому. Солнце гуляет далеко, освещая жилища черных людей, и поздно показывается эллинскому народу. Лесные жители, рогатые и безрогие жалобно стучат зубами и бегают по лесу, ища убежища в горных расселинах и пещерах; люди ходят, съежившись, согнувшись по-стариковски, и стараются укрыться от хлопьев снега». Лето в Аскре также неприятно вследствие сильной жары, так как свежий морской ветер не доходит сюда. Однако Гесиод, все-таки, не совсем справедливо поступил со своей родиной впоследствии, выразившись о ней в «Трудах» недовольным тоном: «Аскра, где зима плоха и лето дурно и ничего хорошего нет» (ст. 640). Долины и высоты Геликона в окрестностях Аскры, где обитали музы, конечно, не были лишены привлекательности, и юноша Гесиод, лежа неподалеку от своего стада на одинокой возвышенности и смотря вниз на приятные окрестности, мог почувствовать в себе влечение к поэзии и, вероятно, здесь впервые пробовал свои силы в этом искусстве; затем музы приблизились к нему и вдохнули в него свой дух. Они стали являться Гесиоду в сновидениях и посвятили его в поэты.

Гесиод и музы

Во вступлении к своей «Теогонии» Гесиод говорит: «Когда музы, обитательницы священного Геликона, омоются в мрачном источнике, они затевают круговую пляску около этого источника и на высотах Геликона и невидимо ходят там ночью, в прекраснозвучных песнях своих прославляя Зевса и Геру и вместе с ними всех богов. Однажды, когда Гесиод пас своих овец на склонах Геликона, богини приблизились к нему и сказали: "Вы, пастухи, бездельники, служите только своему чреву; мы же, хотя и умеем рассказывать ложь, похожую на истину, но умеем также, когда захотим, и возвещать истину". Так сказали они, и дали мне жезл, отпрыск зеленеющего лавра, и вдохнули в меня божественный дар песнопения с тем, чтобы я, прославляя богов, возвещал грядущее и говорил о минувшем. Они повелели мне воспевать вечный род богов, вспоминая о музах при начале и в конце песнопения».

Тяжба Гесиода с братом, Персом

После смерти отца, Гесиод стал делить наследство со своим братом Персом (Персесом); но последний, подкупив судей, обманул его и оттягал у него лишнюю часть. Аскра была не самостоятельной общиной, а составляла часть феспийской области. Царской власти здесь в то время уже не было; управление областью и правосудие находилось в руках семи благородных родов, которые вели свое происхождение от Геракла и дочерей Феспия. Эти правители во времена Гесиода были, как видно из его сочинений, не особенно справедливы, да и в частной своей жизни могли назваться достойными предками позднейших феспийских аристократов, о которых древние сообщают, что они считали занятие земледелием и ремеслами унизительным для своего достоинства, и потому были большею частью бедны и обременены долгами. Перс водил знакомство со знатными феспийскими господами, которые и помогли ему в тяжбе с братом. Сам он вел жизнь праздную и расточительную и, промотавши, вместе с своей женой, большую часть своего имущества, стал грозить брату новой тяжбой, в надежде на содействие неправедных судей. Тогда Гесиод написал поэму – первую часть «Трудов и дней», в которой он старается обратить брата на путь истинный и увещевает его приобретать состояние своим трудом. Были ли эти старания успешны – мы не знаем; но поведение злого и развратного брата, по всей вероятности, заставило Гесиода покинуть Аскру, а сильные правители Феспии, которых он не пощадил в своем произведении, вероятно, относились к вольнодумному поэту не особенно дружелюбно. Как бы то ни было, Гесиод покинул Аскру, и весьма вероятно, что он сделал это вскоре после появления этой поэмы.

Смерть Гесиода и перенесение его праха

Куда именно переселился Гесиод – неизвестно. Некоторые полагают (впрочем, без достаточного основания), что он переехал в Орхомен (в Беотии); но вероятнее, что новой родиной сделался для него Навпакт, в западной Локриде. В пользу этого предположения говорит, по крайней мере, предание, по которому Гесиод был убит и похоронен недалеко от Навпакта. Предание рассказывает, что дельфийский оракул предостерегал поэта против рощи немейского Зевса, так как в этой роще ему суждено умереть. Гесиод, полагая, что это предсказание относится к святилищу Зевса в Немее, не поехал в Пелопоннес и поселился в локрийском городе Инее, недалеко от Навпакта, где долго гостил у своих друзей, Амфифана и Ганиктора, сыновей Фегея. Но они ложно заподозрили Гесиода в тайной связи с их сестрою, подстерегли его в святилище немейского Зевса, близ Инея, и там убили его. Труп его они бросили в море; но через три дня дельфины вынесли его на берег близ мыса Антиррия, как раз в то время, когда локрийцы собрались туда на праздник. Труп был тотчас же узнан и погребен в Немее, в могиле, высеченной в скале; убийцы же певца скоро понесли заслуженную кару. Они были выданы собакой Гесиода, и локрийцы утопили их в море, а дом их разрушили; по другому преданию, сам Зевс разбил громом их корабль, когда они хотели бежать за море, и они погибли в море.

Впоследствии останки Гесиода были перенесены в беотийский Орхомен. Предание говорит, что однажды, когда среди орхоменцев свирепствовала жестокая язва, дельфийский оракул посоветовал им, чтобы избавиться от бедствия, перенести в Орхомен останки Гесиода, причем ворон должен был указать им его могилу. Посланные увидели ворона на скале, близ дороги, и в пещере нашли прах Гесиода. Орхоменцы поставили поэту памятник на своей городской площади, и орхоменский поэт Херсий написал ему следующую эпитафию, в которой Гесиод прославляется, как мудрейший из поэтов:

Я родился на полях плодородных Аскры далекой,
Прах мой сокрыла земля чуждой, минийской страны;
Слава Гесиода в эллинском мире далеко сияет
И просвещает людей, ищущих к мудрости путь.

Причина перенесения останков Гесиода в Орхомен заключалась в том, что жители Аскры, по разрушении её феспийцами, большею частью переселились в Орхомен. О времени, когда именно последовало это перенесение по приказу дельфийского оракула, мы ничего не знаем. Бергк догадывается, что это могло быть после 2 года 81-й олимпиады, когда мессенцы, вышедшие из Ифомы, были поселены афинянами в Навпакте. Оракул, расположенный к спартанцам, не желал, чтобы мессенцы, враги их, владели останками Гесиода, а так как Аскра уже не существовала, то он и посоветовал перенести эти останки в Орхомен, где жили бывшие обитатели родины поэта.

К этому событию относится эпитафия, приписываемая Пиндару, в которой говорится о том, что Гесиод дважды был молод и дважды погребен:

Слава тебе, кто молод был дважды и дважды в могиле
Был погребен, Гесиод, мудрый наставник людей

Но на орхоменском памятнике этой эпитафии не было. На чем основано предание о том, что Гесиод в старости снова сделался юношей – мы не знаем.

Впоследствии, когда слава поэта распространилась по всей Греции, феспийцы также вспомнили о своем соотечественнике и поставили в честь его на своей городской площади медную статую. В святилище, устроенном феспийцами в честь муз, также находилась статуя Гесиода: он был представлен сидящим, с кифарой на коленях; Павзаний по этому поводу замечает, что кифара вовсе не идет к Гесиоду, так как он, читая свои произведения, держал в руке лавровую ветвь.

Легенда о состязании между Гомером и Гесиодом

Древние рассказывали о поэтическом состязании между Гомером и Гесиодом. Мы имеем небольшое сочинение, относящееся ко времени императора Адриана: Ήσίοδου καί Όμήρου Άγών, содержанием которого служат различные древние предания о Гомере и Гесиоде, и в котором рассказано (стихами) об этом состязании. Там говорится, что Гомер и Гесиод случайно встретились в Халкиде, на острове Эвбее, на играх в честь убитого на войне царя Амфидаманта. По окончании состязания между двумя поэтами, все присутствовавшие хотели увенчать Гомера, как победителя; но Панид сказал, что венца заслуживает тот, кто воспевает земледелие и мирные занятия, а не тот, кто восхваляет войну и убийство, и передал Гесиоду награду, состоявшую из медного треножника. Поэт посвятил этот треножник музам на Геликоне. Приговор Панида вошел у греков в пословицу. В одном месте «Трудов и дней» (ст. 649–660) упоминается о победе Гесиода на погребальных играх в честь Амфидамаса. «Я не сведущ в мореплавании, говорит поэт, и только раз в жизни ездил из Авлиды в Халкиду, на Эвбею, где сыновья Амфидамаса устроили в честь отца погребальные игры и назначили много призов. Я горжусь тем, что победил на состязании и получил почетный треножник, который я посвятил геликонским музам, так как они научили меня искусству песнопения».


Гомер

Хотя в этом рассказе Гомер, вовсе не бывший современником Гесиода, не назван побежденным, однако рассказ все-таки не может принадлежать Гесиоду и должен быть признан за позднейшую вставку, так как Амфидамант Халкидский, убитый в морском сражении во время войны между Халкидой и Эретрией за лагантскую равнину, жил после Гесиода. Игры на его погребении – исторический факт; вероятно, на этих играх певцы гомеровской и гесиодовской школ вступили между собою в состязание, и что представитель гесиодовской школы одержал победу и вследствие этого поставил треножник в храме муз в Феспии. Там видел этот треножник еще Павзаний. При существовании соперничества между обеими школами, а также и потому, что гесиодовская поэзия вообще пользовалась меньшим сочувствием народа, ученики Гесиода могли особенно хвалиться одержанной ими победой, и с течением времени распространилось сказание о том, что сами Гомер и Гесиод соперничали между собою и что Гомер, хотя и по несправедливому приговору Панида, все-таки был признан побежденным.

По этому сказанию, Гесиод был современником Гомера; это мнение, вообще распространенное в Греции, разделялось также и Геродотом (II, 53). Народ, не вдаваясь в критику, поставил основателей обеих эпических школ рядом друг с другом даже по времени их жизни. Некоторые, как, например, Эфор, говорили даже, что Гесиод старше Гомера, желая выставить Гесиода первым основателем эпической поэзии, по следам которого шел Гомер. Но и те, которые разделяли это мнение, все-таки соглашались с общепринятым предположением о том, что оба поэта жили в одно время, и изображали Гесиода – стариком, а Гомера – юношей. Однако, основательное исследование преданий и более подробное изучение произведений обоих поэтов привело уже некоторых из древних критиков, именно александрийских ученых, к убеждению, что Гомер старее Гесиода. Это убеждение перешло и к новому времени. Гесиод жил лет сто спустя после Гомера, так что время его процветания приходится около 800 г. до Р. X. Гесиодовская поэзия, без сомнения, основывается на ионической поэзии Гомера, хотя и отличается от неё своими особенными свойствами.

Отношение Гесиода к поэзии

Гесиод, насколько мы знаем его из его произведений, особенно же из обращения его к своему брату Персу, был человек по природе честный и искренний, горячо принимавший к сердцу правду и неправду, богобоязненный и надеющийся на провидение. Собственный опыт и наблюдение над судьбою других людей сообщили его уму глубокую серьезность, которая иногда сменяется добродушным юмором. Друг старой простоты нравов, Гесиод любил земледелие, прилежно им занимался и рекомендовал его другим, как самое почетное занятие. Его склонность к занятиям поэзиею не дала ему заглохнуть в стремлениях к наживе. Какого мнения был Гесиод о поэзии – это видно из слов, которые он влагает в уста музам в приведенном нами выше месте. Намекая на ионический эпос, позволявший себе увлекаться игрою фантазии, Гесиод требует, чтобы поэзия серьезно возвещала истину. Без даров муз люди никуда не годятся и делаются просто рабами своего чрева; поэзия должна возвышать их над грубою чувственною жизнью. Для веселого ионийца поэзия служит к увеличению радостей жизни; для Гесиода музы, «удаляющие из сердца заботы», являются утешительницами в житейском горе: «они заставляют забывать житейское зло». «Если кто-нибудь носит горе в своем сердце, то слушая, как служитель муз воспевает прежних людей и блаженных богов, он скоро забывает свои заботы и перестает думать о своем горе; дары муз смягчают его сердце». (Теогония, 55, 61, 98 и сл.).

Поэмы Гесиода

С именем Гесиода в древности существовало много поэм, из которых, впрочем, только часть принадлежит ему, а часть сочинена его последователями и подражателями. Беотийцы, жившие близ Геликона, приписывали Гесиоду, по свидетельству Павзания, только «Труды и дни», и показывали близ источника Иппокрены древнюю, сильно поврежденную временем свинцовую доску, на которой была написана эта поэма. Но такое мнение разделялось очень немногими; по свидетельству большей части александрийских ученых, Гесиоду принадлежали три поэмы: Труды и дни, Теогония и Каталог героинь.


Гесиод – «Теогония», краткое содержание

«Теогония» Гесиода, состоящая из 1022 стихов, была первою известной нам попыткою представить связное изложение различных греческих мифов о богах и свести в одну систему все представления о начале мира и происхождении богов. По мнению греков, боги не вечны, но явились одновременно с миром, с которым они находятся постоянно в теснейшей связи. Из того же самого темного начала, из которого мало-помалу развился мир, возникли и боги, таким образом, что путем длинного ряда рождений получались духовные существа все более и более индивидуальные и высокие. Зевс, высочайшее и совершеннейшее из этих существ, при котором явился в мире гармонический порядок, родился после всех. Такого рода теогонические представления могли существовать и до Гесиода, в религиозных песнях, но Гесиод, который, по-видимому, пользовался между прочим и древними гимнами о богах, их происхождении и взаимных отношениях, в особенности же гимнами жрецов феспийского храма муз, заслужил у греков общее уважение, так что взгляд на богов определялся Теогонией наряду с поэмами Гомера, все же другие системы, несходные с этою, мало-помалу отошли на второй план.

При составлении излагаемой в Теогонии системы Гесиод держался определенных основных идей, с которыми соединяются у него представления о развитии жизни в мире. Гесиод начинает Теогонию с создания мира, с космогонии. Вначале был хаос, темный первобытный источник всякой жизни; из него вышли Гея – земля, Тартар – пустынная бездна под землею, и Эрос – соединяющая сила любви. Эта идея любви, управляющей миром, вероятно, не принадлежит Гесиоду; по-видимому, он заимствовал ее из древних гимнов, которые пелись в святилище Эроса в Феспии (одно из знаменитейших и древнейших святилищ этого бога в Греции); в дальнейшем своем изложении он этой идеей нисколько не пользуется. Затем из первобытного хаоса явились, согласно Гесиоду, еще два существа – Эреб (первобытный мрак) и Ночь; от них произошли Эфир (первобытный свет неба, в противоположность первобытному мраку подземного Эреба) и День, сменяющий собою Ночь. Гея, мать всех существ, произвела сама из себя окружающее ее небо, горы и Понт – всемирное море; под небом, поднявшимся из земли, большими массами поднялись первобытные горы, а первобытное море своею глубью коснулось пределов Тартара. Этим заканчивается космогония; мир является перед нами в своих величественных очертаниях, и Гесиод начинает подробное изложение Теогонии, учения о происхождении богов, представляющих в мире жизненное начало. Небо и Земля произвели титанов – древнейшее поколение богов; от них, в свою очередь, произошли боги младшие, во главе которых стоит Зевс. Эти младшие боги после продолжительного и ужасного боя одолели титанов и основали свое царство под скипетром Зевса. С этими двумя поколениями богов находится в связи происхождение остальных мифических существ.

Теогония служит весьма почтенным памятником древней поэзии; отрицать принадлежность её Гесиоду нет основания, хотя с течением времени она подвергалась различным изменениям и дополнениям. В нее вставлены не только отдельные стихи, но и довольно значительные отрывки, как перечисление рек (ст. 337–345), подробный эпизод о Гекате (411–452) и др. По своей внешней форме и по исполнению она стоит наряду с «Трудами и днями».

Другие произведения Гесиода

Теогония оканчивалась первоначально 962 стихом, где кончается рассказ о происхождении младших богов. Затем следует еще (963–1022) перечисление богинь, которые в союзе со смертными произвели богоравных героев; оно присочинено впоследствии для того, чтобы составить переход к другой, более обширной поэме Гесиода, которую в противоположность Теогонии можно бы назвать Героогонией, так как здесь восхвалялись благородные женщины, которые в союзе с богами произвели на свет великих героев древней Греции и родоначальников знаменитых родов. Это восхваление родоначальниц было вызвано, по всей вероятности, особенными обстоятельствами в стране локрийцев, у которых Гесиод нашел себе новую родину; именно, локрийская аристократия состояла из 100 родов, и все они вели свое происхождение от героинь. Эта поэма Гесиода, до нас не дошедшая, называлась Κατάλογος γυναικών, «Каталог женщин», и заключала в себе преимущественно генеалогию и героические предания дорийских и эолийских аристократических родов. К этой поэме присоединялась другая, сочиненная не Гесиодом, а позднейшим поэтом, но сходная с нею по содержанию, так что обе они рассматривались иногда как одно целое. Эта позднейшая, также не дошедшая до нас, поэма называлась Ήοϊαι (или μεγάλαι Ήοϊαι), так как каждый отдел её начинался словами ή οϊη («или вот такая, как...»); стало быть, поэма начиналась приблизительно так: «Таких женщин нам уже не видать, какие бывали в старину, красотою которых пленялись даже боги Олимпа, как...» и следующие затем части поэмы соединялись между собою словами ή οϊη. Здесь описывались только такие женщины, которых любили боги. Некоторое понятие о способе изложения этой поэмы мы получаем из так называемого введения к поэме «Щит Геркулеса», которое взято из Ήοϊαι. «Каталог» и Ήοϊαι благодаря своему интересному содержанию, очень уважались греками.

Поэтическая школа Гесиода

Как у Гомера, так и у Гесиода были свои ученики и подражатели, так что мы имеем право говорить о Гесиодовской школе, так же как и о Гомеровской. Как поэмы учеников Гомера часто приписывались самому Гомеру, так то же самое было и с Гесиодом. Под его именем в древности было известно много эпических произведений – «Щит Геркулеса» (Άσπίς Ήρακλέους, Scutum Herculis), Меламподия, Свадьба Кеикса, Эгимий и многие другие. Из них до нас дошел только «Щит Геркулеса», небольшая поэма, неважная по содержанию, в которой описывается сражение Геракла в пагасейской роще Аполлона с Кикном, сыном Ареса; главную же часть поэмы составляет описание изображений на щите Геракла – неловкое подражание описанию Ахиллесова щита в Илиаде.

Поэты школы Гесиода, имена которых нам почти вовсе неизвестны, жили, по всей вероятности, преимущественно в Беотии и в западной Локриде. На Локриду указывает название недошедшей до нас генеалогической поэмы в духе Гесиода Ναυπάκτια έπη (Навпактский эпос), составление которой приписывается одними Каркину Навпактскому, а другими – Керкопсу Милетскому.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/histori...oe-soderzhanie
Гесиод (VIII-VII в. до н. э.) – первое вполне реальное имя в античной литературе. Традиция приписывает ему авторство двух поэм – «Труды и дни» и «Теогонии» («Родословной богов»), определяющих два новых направления в греческой литературе VII–VI вв. до н. э.– дидактическое и генеалогическое.

Если поэмы Гомера сложились окончательно в восточной Греции (Малая Азия и острова Эгейского моря), где говорили на ионийском диалекте, то родина Гесиода – материковая Греция; тем не менее Гесиод использовал в своих поэмах традиционный эпический язык, сильно окрашенный ионийским диалектом.

Гесиод. Бюст эллинистической эпохи

«Труды и дни» (Έργα καί Ήμέραι, Opera et dies), поэма, состоящая из 828 стихов, создалась под непосредственным влиянием личных житейских отношений Гесиода; она разделяется на две самостоятельные части, которые обе обращены к брату поэта, Персу, но были написаны в разное время и в разных местах. Первая часть, которую Бергк называет «карательной песнью», заключает в себе стихи от 11 до 382. Поводом для её сочинения послужило то обстоятельство, что Перс, промотав свое наследство вместе с тою частью, которую он, при помощи неправедных судей, оттягал у своего брата, стал грозить ему новой тяжбой из-за остального имущества. Гесиод строго увещевает брата бросить это дело, помириться с ним и стараться увеличить свое имущество не путем обмана и грабежа, а честным трудом и бережливостью. «Есть два рода спора, – говорит Гесиод в «Трудах и днях». – Один, гнусный и ненавистный, ведет к раздору и войне, другой – соревнование в труде и искусстве – гораздо благороднее и полезнее. Избегай первого, брат мой, и не старайся лишить меня моего имущества при помощи неправедных судей. Удаляйся от рынка и предайся труду, так как боги сделали всю жизнь человека трудовою и полною забот, послав на землю, в наказание за похищение Прометеем огня, Пандору, открывшую источник всех зол. Прежде, в золотом веке, люди жили без заботы, без зол и болезней; мы же теперь живем в пятом веке, железном, и вся наша жизнь состоит из труда, горя и нужды».

Гесиод подробно излагает в «Трудах и днях» мифы о Прометее и о пяти веках жизни человечества и затем рассказывает судьям басню о соколе, который растерзал соловья, не заботясь о его прекрасном пении. «Только тот город процветает и пользуется милостью богов, говорит он, в котором царствует правосудие; где же господствует своеволие и беззаконие, туда Зевс посылает голод и язву. Подумайте, судьи, о том, что бесчисленные бессмертные стражи Зевса наблюдают за делами людей, и что сам Зевс смотрит на вас. Животные по воле богов руководятся правом сильного, люди же должны руководиться справедливостью». Далее, до 382 стиха «Трудов и дней», следует множество экономических наставлений и изречений разного рода, которые только отчасти относятся к Персу, частью же имеют более общий характер и связаны между собою так слабо, что если они и принадлежат самому Гесиоду, то мы должны считать их здесь просто вставками, к делу не относящимися.

С 383 стиха начинается новая поэма, собственно «Труды и дни», сочиненная уже не в Аскре, а по всей вероятности в Навпакте. Перс разыскал своего брата, удалившегося с родины, и просит у него помощи; но Гесиод, вместо материальной поддержки, дает ему в этой поэме советы относительно сельского хозяйства и домоводства, указывая ему путь к честному приобретению состояния. Говоря в «Трудах и днях» о земледелии, Гесиод представляет времена года с описанием тех земледельческих работ, которые свойственны каждому из них; затем дает некоторые наставления касательно мореходства, так как беотийский земледелец осенью, по окончании полевых работ, сам нагружал свою жатву на корабли и вел торговлю с соседями. К концу поэмы снова идет ряд отдельных правил и изречений разного рода, к делу не относящихся; последнюю часть поэмы, в которой говорится о днях месяца, удобных для того или другого занятия, по-видимому, следует считать за самостоятельную поэму, хотя Гесиод мог быть автором и этого отрывка.

Все произведение, известное под именем «Трудов и дней», было составлено впоследствии из двух, первоначально независимых одна от другой поэм Гесиода, и заключает в себе много отрывочных сентенций и изречений, которые взяты, может быть, и из гесиодовских поэм, но здесь только нарушают ход изложения. Обе поэмы, каждая отдельно, изложены довольно последовательно. Как произведения дидактические, обе эти части «Трудов и дней» отличаются краткостью, и даже мифические сказания и басни, приводимые для пояснения главной мысли, изложены, сравнительно с гомеровской поэзией, весьма сжато. Тон «Трудов и дней» отличается вообще сухостью и трезвостью взгляда; но в некоторых местах, там, где Гесиод говорит о власти богов, о непоколебимом порядке и вечном нравственном законе, он возвышается до торжественности, и речь его звучит подобно словам жреца, предсказывающего будущее. Хотя «Труды и дни» имеют мало художественных достоинств, так как отдельные части этой поэмы связаны между собою слабо и без особенного искусства, однако, благодаря своему нравственному содержанию, она высоко ценилась древними, которые пользовались ею особенно для воспитательных целей.

Содержание «Трудов и дней» Гесиода

Гесиод начинает «Труды и дни» хвалою Зевсу, волею своею унижающему гордых и возвышающему смиренных. Сделав это вступление (proomion), Гесиод обращается к своему брату, Персу, и говорит ему, что есть два рода состязания, дурной и хороший: дурное состязание – судебная тяжба; хорошее состязание – соревнование в земледелии и ремеслах. Пусть Перс уклоняется от дурного состязания и пусть не подкупает снова судей, чтобы во второй раз отнять у Гесиода его собственность; пусть Перс приобретает выгоду себе честным трудом. Зевс постановил, что жизнь человека подвершена труду и бедствиям; когда Прометей тайно принес с неба огонь людям для облегчения их жизни, Зевс послал к людям Пандору с ящиком, в который были вложены всяческие бедствия; с той поры владычествуют на земле нужда и страдание; и особенно сильно стало владычество страданий в нынешнем, пятом железном веке, когда к физическим бедствиям присоединились пороки, неверие, несправедливость. По мнению автора «Трудов и дней», цари уподобились ястребу, терзающему соловья, и на жалобы его отвечающему: «я сильнее тебя». Но только то государство пользуется спокойствием и благоденствует, в котором оказывается справедливость и гражданину и пришельцу; а где сильные беззаконники, подкупленные подарками, судят неправо, на ту страну Зевс посылает мор и голод; народ её гибнет, женщины не рождают детей, война опустошает ее, и корабли её тонут. Бесчисленные сонмы бессмертных существ, святых служителей Зевса, облеченные скрывающею их мглою, невидимые, обозревают землю, наблюдают дела людей, справедливы ль они, или беззаконны. И за грехи царей, утверждается в «Трудах и днях», страдает народ. По праву сильного поступают звери; а человеку Зевс дал справедливость, величайшее из всех благ. «Легко ты можешь, Перс, приобретать трудами дурное, потому что путь к нему недалек, оно подле тебя», – говорит Гесиод брату. Но боги постановили, что хорошие качества приобретаются трудами, в поте лица; длинен и крут путь, приводящий к добродетели, он идет в гору; но когда ты взойдешь на высоту, будет тебе легко и хорошо. Труд приятен богам, и нет стыда в нем. Только то, что приобретено честным трудом, служит в пользу, только оно прочно. Остерегайся согрешать против отца и брата, против сирот и слабых; служи богам, приноси им жертвы чистыми руками и в чистоте сердца. Дорожи друзьями и соседями, советует Гесиод, расположение их полезно; приглашай их на обеды, давай им подарки щедрее полученных от них; не поддавайся обольщениям любимой жены; кто доверяет жене, доверится и обманщикам; надобно иметь детей, чтоб они сохранили и увеличили твое наследство; но не следует иметь слишком много детей.

Дальше у Гесиода идёт описание самих «трудов и дней». Он рассказывает брату, какие полевые труды в какие времена и дни года надо исполнять и по каким правилам должно вести их, чтобы сельское хозяйство шло хорошо. Во-первых, надобно обзавестись домом, посудою, хорошими рабами; раб должен быть неженатый, у рабыни не должно быть детей. Во-вторых, надо обзавестись ручною мельницею, ступою и двумя плугами из сухого дубового или вязового дерева, срубленного осенью. Пахарем должен быть раб средних дет, крепкого здоровья, человек солидного характера; перед работою надобно давать ему на завтрак восемь ломтей хлеба; в плуг должно запрягать двух девятигодовых волов. Гесиод считает, что самая лучшая пора для посева – когда перестают восходить Плеяды и скрываются на сорок ночей: воздух тогда свеж, а земля размягчена дождями. При посеве, за сеятелем должен идти мальчик с мотыгою и прикрывать зерна землею, чтобы птицы не выклевали их. Надобно и молиться божествам земли, чтобы выросло священное зерно Деметры. «Когда будешь вести полевые работы, как должно, – говорит Гесиод брату в «Трудах и днях», – то будешь ты радостно видеть обильные запасы в твоем доме, не будешь завидовать другим; напротив, другие будут, просить у тебя помощи». Но если сеять хлеб во время зимнего солнцестояния, жатва будет так мала, что весь хлеб нивы принесешь домой в корзине.

Впрочем, не все годы одинаковы: тот, кто запоздал посевом, еще может поправить дело: он должен дожидаться для посева, когда в возрождающейся зелени дуба начнет куковать кукушка, и Зевс даст три дождя. Хороший поселянин пользуется и зимним временем. Он быстро проходит мимо теплой сельской гостиницы: кто засиживается к гостиницах, тот беднеет. Автор «Трудов и дней» полагает, что хороший хозяин должен заблаговременно позаботиться о том, чтобы рабы выстроили себе хижины для защиты от зимнего холода, когда северный ветер волнует море, валит в горах дубы и ели на мерзлую землю. Дрожа, прячутся тогда животные, холодно даже тем, у которых длинная шерсть; и даже старика мороз заставляет бежать. Нежная девушка любит тогда сидеть дома с матерью. «А ты надень длинную шерстяную одежду, – говорит Гесиод брату, – обуйся в сандалии из толстой воловьей кожи на меховой подкладке, надень на плечи плащ из шкурок козлят, сшитых воловьими жилами, накрой голову войлочною шапкою, чтобы не мерзли у тебя уши, когда утром дует холодный северный ветер, и стелется по полям туман. Дни тогда короткие, ночи длинные, людям и скоту довольно половины той пищи, какая нужна с наступлением весны. Когда придет шестидесятый день после зимнего солнцестояния, подрезывай, не теряя времени, виноградные лозы: это должно кончиться до возвращения ласточек. А когда пчела, боясь Плеяд, станет прятаться между листьев, точи серп для жатвы, подымай рабов от сна на рассвете: в эту пору надо торопиться с трудами, чтоб успеть убрать хлеб; утро – третья часть дня; чтобы скорее кончить работу, надобно работать с раннего утра. А когда расцветет репейник, начнет в траве стрекотать стрекоза, и наступит, с восхождением Сириуса, пора томительного зноя, надобно уходить под тень скал, и там в прохладе подкрепляться смешанным с чистою родниковою водою красным вином, хлебом, козьим молоком, говядиною, козьим мясом. А когда станет сиять Орион, надобно велеть рабам молотить и веять хлеб на крепко утоптанном току, и собирать провеянный хлеб в сосуды. Когда хлеб собран в дом, то надо держать при доме зубастых собак, и кормить их, чтобы они охраняли запасы от воров. Теперь можно дать отдых рабам, и не запрягать волов до той поры, когда станут высоко подниматься Орион и Сириус. Тогда наступает сбор винограда. Сорвав дары Диониса, радующего сердце, надобно дать им лежать десять дней на солнце и пять в тени; после того выжимать их сок и сливать его в сосуды. С наступлением осенних дождей Гесиод советует сложить в доме дерево для плуга и других орудий.

Так излагаются в «Трудах и днях» правила земледелия. А если ты хочешь, говорит брату Гесиод, заниматься мореходством, то должен тоже замечать времена года. Когда Плеяды, испугавшись Ориона, уходят в море и начинают бушевать ветры, вытащи корабль из опасного волнения на берег, и подложи под его бока камни; надобно вычерпать из него воду, чтобы дерево не гнило; все снасти должно перенести в дом. Потом, через пятьдесят дней после солнцестояния, когда лето приближается к концу, небо становится ясно, море спокойно и благоприятно плаванию. Тогда пора снарядить корабль и, стащив его в воду, заботливо укладывать в него груз; и потом вверяйся ветрам. Но спеши вернуться до начала зимних бурь и осеннего ненастья. Весною, когда начинают распускаться листья на смоковнице, море тоже удобно для плавания. Но мореходство, убеждён Гесиод, всегда соединено с опасностями; лучше заниматься земледелием; ужасна смерть в волнах. Если бы прибыль не была человеку дороже жизни, не пускался бы он на бурное море. Не вверяй своего состояния кораблю, большую часть его оставляй дома. Соблюдай во всем умеренность.

После наставления относительно земледелия и мореходства, Гесиод возвращается в «Трудах и днях» к домашнему быту, рассуждения о котором были прерваны этим длинным трактатом. – Когда ты достигнешь зрелого возраста, будешь иметь лет тридцать, то женись: много ранее или много позже того, не следует жениться. Гесиод считает, что в жены следует брать девушку честного поведения. Выбирай ее, говорит он брату, из соседних семейств; выбирай такую девушку, которой идет пятый год девической зрелости. Добродетельная жена – драгоценное сокровище. От дурной, расточительной жены, утверждается в «Трудах и днях», преждевременно седеют волоса мужа. Будь верен другу и прямодушен с ним; не оскорбляй его; и когда он, поссорившись с тобою, захочет восстановить дружбу, примирись. Будь гостеприимен; но с рассудком. Не злословь; не попрекай никого бедностью. Не уклоняйся от общественных пирушек: на них больше веселья и меньше расхода, чем при домашних угощениях.

За этим следуют в «Трудах и днях» Гесиода правила относительно всяческих дел обыденной жизни; тут есть правила и о том, как сожительствовать с женою, и о том, как молиться, переходить речки вброд, купаться. Эти наставления показывают, что суеверная заботливость о соблюдении религиозной формалистики была не совершенно чужда и эллинскому народу, что и в его понятиях об угождении божеству было много грубого, что и он придавала очень большую и религиозную важность мелочным обрядам. Правила, излагаемые Гесиодом в «Трудах и днях», напоминают восточные заповеди очищения.

Последний раздел «Трудов и дней» наполнен суеверными наставлениями о том, какие дни счастливы, какие несчастливы для тех или других дел. Счет счастливых и несчастливых дней идет по лунному месяцу, и кажется, что их суеверное значение имело во времена Гесиода связь с характером богослужебных обрядов, какие совершались в эти дни.

Моральные и общественные идеи в «Трудах и днях»

«Труды и дни» Гесиода – единственный дошедший до нас образец греческого дидактического (наставительного) эпоса. Поэма лишена сюжета. Её содержание состоит в поучениях брату поэта Персу, который после смерти отца подкупил судей и присвоил себе большую и лучшую часть наследства. Но обращение к адресату – лишь дань дидактической форме. В действительности поэма была рассчитана на широкую аудиторию.

Гесиод выступает в «Трудах и днях» как моралист и поэт земледельческого труда. Сам он, по-видимому, земледелец среднего достатка, прибегающий к рабскому и наемному труду, но выполняющий основную работу в поле своими руками.

В конце VIII – начале VII в. до н. э. в материковой Греции усиливается разложение родового строя, социальное расслоение: разбогатевшая аристократия (крупные землевладельцы) начинает закабалять мелких и средних землевладельцев – отсюда оппозиция Гесиода, осуждение неправедных судей и века, в котором можно безнаказанно творить несправедливые дела.

В отличие от Гомера, который ориентируется в своих поэмах на аристократические круги общества, Гесиод в «Трудах и днях» обращается к народу. И если автор «Илиады» и «Одиссеи» уходит от реального мира в область мифа, то Гесиод не порывает связи с обыденной жизнью. В содержании «Трудов и дней» он описывает скудное и полное тяжких трудов существование земледельца. В поэме проявляется религиозность, даже суеверие автора и главное – уважение к труду:

«Боги и люди по праву на тех негодуют, кто праздно
Жизнь проживает, подобно безжальному трутню, который,
Сам не трудяся, работой питается пчел хлопотливых»
(Труды и дни, ст. 303–305; пер. В. В. Вересаева).

Гесиод полагается на труд как на основу благополучия:

«Труд человеку стада добывает и всякий достаток,
Если трудиться ты любишь, то будешь гораздо милее
Вечным богам, как и людям: бездельники всякому мерзки»
(Труды и дни, ст. 308–310; пер. В. В. Вересаева).

«Нет никакого позора в работе: позорно безделье»
(Труды и дни, ст. 311; пер. В. В. Вересаева).

Свои советы и рассуждения в «Трудах и днях» Гесиод иллюстрирует рассказами мифологического характера, басней, сентенциями.

В басне о соловье и ястребе он хотя и говорит о бесполезности борьбы с сильными мира сего, злоупотребляющими властью, хотя и призывает к покорности и терпению, но сами эти жалобы на общественную несправедливость, обличение неправедных судей есть акт социальной борьбы.

«И страдает
Целый народ за нечестье царей, злоумышленно правду
Неправосудьем своим от прямого пути отклонивших.
И берегитесь, цари-дароядцы, чтобы так не случилось!
Правду блюдите в решеньях и думать забудьте о кривде»
(Труды и дни, ст. 260–263; пер. В. В. Вересаева).

Пессимизм Гесиода нашел выражение в рассказе «Трудов и дней» о пяти веках – о постепенной деградации человечества и росте жизненных трудностей. Мысль об ухудшении жизни на земле поясняется мифом о Пандоре. Этот пессимизм связан с растущим в Греции социальным неравенством, с делением людей на «лучших» и «худых». Гесиод живет надеждой на Зевса, который должен установить справедливый миропорядок:

«Ну как же тут быть справедливым,
Если чем кто неправее, тем легче управу находит?
Верю, однако, что Зевс не всегда же терпеть это будет»
(Труды и дни, ст. 271–273; пер. В. В. Вересаева).

Описание трудов земледельца сопровождается практическими советами и излагается в поэме по дням, в календарном порядке. Гесиод рассказывает, в какие дни лучше приступать к пахоте, в какие – собирать урожай. Для любого дела, как хозяйственного, так и семейного, существуют с его точки зрения «счастливые» и «несчастливые» дни:

«Сев начинать на тринадцатый день опасайся всемерно;
Но для посадки растений тринадцатый день превосходен»
(Труды и дни, ст. 780–781; пер. В. В. Вересаева).

Гесиод дает в «Трудах и днях» советы по домашнему хозяйству, поучения насчет отношений с соседями, с женой. Это советы расчетливого, благоразумного, экономного хозяина:

«Только дающим давай; ничего не давай не дающим»
(Труды и дни, ст. 354; пер. В. В. Вересаева).

«Жгучего голода тот избежит, кто копить научился»
(Труды и дни, ст. 363; пер. В. В. Вересаева).

Однако, призывая к накоплению богатства, Гесиод при всей своей расчетливости предостерегает против нечестных приемов в достижении этой цели:

«Выгод нечистых беги: нечистая выгода – гибель»
(Труды и дни, ст. 352; пер. В. В. Вересаева).

Наряду с истинной народной мудростью в содержании «Трудов и дней» присутствуют нелепые, курьезные приметы, касающиеся самых различных сторон быта:

«Мало хорошего, если двенадцатидневный ребенок
Будет лежать на могиле – лишится он мужеской силы»
(Труды и дни, ст. 750–751; пер. В. В. Вересаева).

Гесиод использует гекзаметр – поэтический размер эпоса, но тон у него иной, нежели у Гомера, герои которого живут не трудясь, думают только об оружии, о боях и о добыче. И если автор в гомеровских поэмах проглядывается мало, ибо скован традиционной поэтической техникой, то личность автора «Трудов и дней» четко вырисовывается в поэме. «Труды и дни» Гесиода содержат размышление и субъективное отношение к предмету разговора, что характерно для лирического произведения; поэма написана в форме обращения к другому лицу; это в основном разговор о повседневной жизни, а не рассказ о прошлом; личный характер произведения делает «Труды и дни» жанром, переходным от эпоса к лирике.
Гесиод.

Гесиод. "Труды и дни". Базельское издание 1539 г.

Другая сохранившаяся под именем Гесиода поэма – «Теогония» – это первая известная нам попытка греков систематизировать мифы о происхождении богов Древней Греции. Сказания, излагаемые Гесиодом, изобилуют грубо фантастическими деталями, отсутствующими у Гомера (например, описание сторуких великанов, Ехидны, Химеры и других чудовищ). Это указывает на более архаическое миропонимание автора «Теогонии» по сравнению с автором «Илиады» и «Одиссеи», явно стремящимся к упорядочению мифа, к отнесению его на периферию культуры. Несмотря на это, мы находим в «Теогонии» Гесиода стремление к жизненному правдоподобию, к логическому осмыслению окружающего мира. Как бы ни было фантастично, например, описание чудовища Тифона, оно нужно Гесиоду для объяснения природы вулканических извержений и землетрясений.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/histori...oe-soderzhanie
Кроме «Трудов и дней» Гесиод создал и вторую знаменитую поэму – «Теогония». Большая часть текста вложена там в уста Муз, к которым сам Гесиод в 115-ой строке поэмы обращается с вопросом о том, что в мироздании «прежде всего зародилось». Отвечая, геликонские музы и рисуют грандиозную картину теогонии – происхождения богов (и мира).

Хаос. Геликонские музы сообщают Гесиоду, что первым возник Хаос: «Прежде всего во Вселенной Хаос зародился» (Теогония, 116). Но это не Хаос как беспорядок, а Хаос как зияние. Древнегреческое слово «хаос» происходит от глагола «хайно» – раскрываюсь, разверзаюсь. Это первичное бесформенное состояние мира, зияние между землей и небом. Мифологические корни этого представления очевидны. Во многих мифологиях отсчет истории мироздания начинается с разделения неба и земли, с образования между ними зияния, свободного пространства. В «Теогонии» Гесиода эта последовательность переворачивается, и само зияние между землей и небом оказывается раньше земли и неба. Хаос Гесиода лишён человеческих черт еще больше, чем Океан Гомера, Абзу шумеров, Нун египтян.

После возникновения мироздания хаос в виде «великой бездны», «хасмы» лежит в основании мироздания. В этой хасме, говорит Гесиод, «и от темной земли, и от Тартара, скрытого во мраке, и от бесплодной пучины морской, и от звездного неба все залегают один за другим и концы и начала страшные, мрачные. Даже и боги пред ними трепещут» (Теогония, 736–739). Из этого видно, что Гесиод в своей трактовке первоначала вплотную подходит к идее субстанциального первоначала, т. е. к началу философии.

Начало теогонии. Космогонический процесс Гесиода – это теогония, это ряд поколений богов, родившихся после зарождения Хаоса. Интересно, что Гесиод не говорит, что сам Хаос породил новое поколение богов. Хаос стоит у Гесиода несколько особняком. У Гесиода Гея-земля и Уран-небо рождаются не из Хаоса, а после Хаоса.

Вторая и третья ступени теогонии. Вслед за Хаосом зарождается «широкогрудая Гея», «сумрачный Тартар», «прекраснейший Эрос», «черная Нюкта-ночь» и «угрюмый Эреб-мрак». Их антропоморфные образы расплывчаты. На третьей ступени теогонии, согласно Гесиоду, Гея-земля порождает Урана (небо), а также Нимф и Понт – шумное и бесплодное море. Эреб-мрак и Нюкта-ночь рождают свои противоположности: Эфир-свет и Гемеру-день.


Уран и Гея - герои «Теогонии» Гесиода. Древнеримская мозаика 200-250 по Р. Х.

Четвертая ступень. Гея, сочетавшаяся по закону Эроса с Ураном, зачинает человекообразные существа: Титанов, Циклопов (Киклопов) и Гекатонхейров. Все они чудовищны. Гекатонхейры сторуки и пятидесятиголовы; Циклопы одноглазы; титаны и титаниды, олицетворяющие стихии, также далеко не прекрасны. Уран стыдится своих детей и заставляет Гею удерживать их в себе.

Земля-Гея страдает. Она переполнена своими восемнадцатью детьми. Гея возненавидела мужа Урана. Земля ненавидит небо. Так в процессе Теогонии назревает первая космическая напряженность, первый космический конфликт. Гея подстрекает своих детей против отца. Оправдываясь, она уверяет, что во всем виноват сам Уран, именно он «первый ужасные вещи замыслил» (Теогония, 166). И младший из титанов Крон оскопляет своего отца.

Начало космического зла. Затем «Теогония»Гесиода описывает, как под впечатлением этого космического преступления Нюкта-ночь рождает одна, не восходя ни с кем на ложе, Обман, Сладострастие, Старость, Смерть, Печаль, утомительный Труд, Голод, Забвение, Скорби, жестокие Битвы, судебные Тяжбы, Беззаконие и т. п. Все эти социальные явления не мифологизированы и не олицетворены.

Пятое поколение. Уран-небо, по Гесиоду, больше не играет никакой роли ни в теогонии, ни в мироздании. Из лона Геи-земли появляются титаниды и титаны. Главный среди них Крон-«отцеборец». Однако не все дети Земли и Неба покинули Землю-Мать. Теогония продолжается. Крон не выпустил из недр Земли Циклопов и Гекатонхейров. Отныне они враги Крона. Титаны и титаниды вступают в браки друг с другом. От Крона и его сестры титаниды Реи рождается пятое поколение богов – уже описанные в поэмах Гомера олимпийские боги. Судьба этих богов сначала была трагична. Уран отомстил Крону, предупредив его, что он так же будет свергнут своим сыном, как он, Уран, был свергнут Кроном.

Поэтому Крон пожирает своих детей по мере того, как они рождаются. Не удается ему поглотить только Зевса. Рея обманывает Крона и подсовывает ему вместо новорожденного запеленутый камень. Возмужав, Зевс вступает в борьбу с отцом. Он заставляет его изрыгнуть своих братьев и сестер. Появившееся на этой новой ступени теогонии пятое поколение богов вступает в космическую борьбу с четвертым. Гесиод изображает войну богов и титанов, титаномахию. Решающую роль в этой войне сыграли освобожденные Зевсом гекатонхейры. Они уступили Зевсу свое оружие – молнию и гром. Отныне Зевс-громовержец. Зевс сбрасывает титанов в Тартар и спроваживает туда же гекатонхейров, но уже не как узников, а как тюремщиков титанов. Начинается царство Зевса.


"Зевс из Отриколи". Бюст IV в. до Р. Х.

Царство Зевса. Итак, согласно Гесиоду, только на пятой ступени теогонии и после победы Зевса мироздание приобретает ту картину, которая показана в гомеровском эпосе. Движение мироздания от Хаоса к Зевсу – это восхождение мира к порядку, свету и социальному устроению.

Шестое поколение богов. Семь сменяющих друг друга жен Зевса и его любовные связи как с богинями, так и со смертными женщинами наполняют ряды шестого поколения богов и героев. Первой женой Зевса была его двоюродная сестра, дочь Океана и Тефиды, Метида. Напомним, что у Гомера от Океана и Тефиды происходят все боги, у Гесиода – лишь некоторые. Здесь Океан и Тефида – лишь один из титанов и одна из титанид – дети Земли и Неба. Метида – олицетворение мудрости («Метис» – мудрость, разум).

Согласно «Теогонии» Гесиода, Метиде было предназначено родить дочь и сына, однако Гея и Уран – бабка и деда Зевса – предостерегли своего внука от этих детей, отчего Зевс не стал дожидаться, пока кто-либо родится, дабы проглотить новорожденного, как это делал его отец Крон с риском быть обманутым, как был обманут его отец в случае с ним, с Зевсом, а, не долго думая, просто проглотил Метиду, «дабы она сообщала ему, что зло и что благо» (Теогония, 900). В такой мифологической антропоморфной форме здесь проводится та мысль, что Зевс – вершина мироздания – не только громовержец, но и промыслитель. Метида все-таки родила Афину. Она вышла из головы Зевса и поэтому оказалась равной ему по уму и по силе. Сын же не родился, и Зевс свою власть удержал.


Статуя Афины Девы в Парфеноне. Скульптор Фидий

Второй брак Зевс заключил с титанидой Фемидой. Фемида – олицетворение права. Ее шесть дочерей: Евномия-благозаконность, Дике-справедливость, Ирена-мир, Клото, Лахезис и Атропа – мойры. Выше мы говорили, что мойра – это судьба. У Гомера образ судьбы не имел человеческих черт. Как и у Гесиода, судьба не поддается умилостивлению. В «Теогонии» Гесиода мойры – это Клото, Лахезис и Атропа. Их функции не указаны. Из других источников известно, что Клото прядет нить жизни, Лахезис проводит ее через все превратности судьбы, а Атропа (неотвратимая), перерезая нить, обрывает жизнь человека.

Третья жена Зевса – океанида Евринома (дочь Океана, как и Метида), по «Теогонии» Гесиода, родила трех харит. Это богини красоты, радости и женской прелести.

Четвертая жена Зевса, его сестра Деметра, родила Персефону, похищенную Аидом. В честь Деметры и Персефоны в Древней Греции ежегодно справлялось тайное священнодействие – мистерии. Они справлялись в Элевсине, а потому назывались элевсинскими мистериями. К участию в мистериях допускались только посвященные, которые обязаны были сохранить в тайне все, что происходит во время мистерий: молитвы, тайные имена богов, называвшиеся при богослужении, характер самого действа и т. п.

Пятая жена Зевса – сестра-титанида Мнемосина родила девятерых муз. В «Теогонии» Гесиода указано их число и названы их имена, но функции еще не определены. Позднее эти функции будут определены так: муза истории – Клио, лирической поэзии – Евтерпа, комедии – Талия, трагедии – Мельпомена, танцев – Терпсихора, астрономии – Урания, любовной поэзии – Эрато, гимнической поэзии – Полигамная, эпической поэзии – Каллиопа.

Шестая жена Зевса – его двоюродная сестра Лето. Ее дети – Аполлон и Артемида.

Седьмая жена Зевса – его сестра Гера – мать богини юности Гебы, бога войны Ареса и богини деторождения Илитии. Она также мать Гефеста. Афродита у Гесиода – не дочь Зевса. Она своеобразное «детище» Урана.

Космология. Космология «Теогонии» Гесиода подобна гомеровской. И у Гесиода «многосумрачный Тартар» так же далек от поверхности земли, как эта поверхность далека от небосвода – это то расстояние, которое пролетает сброшенная с неба медная наковальня за девять суток.

Предчувствие философии. Рассудочная мифология «Теогонии» Гесиода уже вплотную подходит к философии. Мир богов подвергнут в гесиодовском эпосе систематизации. Начинается увядание мифологического образа. Сплошь и рядом боги сводятся лишь к той или иной функции, их места четко определены на теогонической шкале.

Зевса преследует страх близкого падения. Он боится своего возможного сына от Метиды. Но кто мог бы быть сыном Метиды – мудрости? Очевидно, таким сыном мог бы быть Логос. Логос у Гесиода – это слово, но не просто слово, а слово разумное. Рождение Логоса означало бы конец царства Зевса. Это означало бы рождение философского мировоззрения. Вот почему Зевс так боялся своего возможного сына от Метиды. Действительно, первые философы противопоставили мир логоса миру Зевса. Безраздельное господство мифологического мировоззрения было преодолено. С точки зрения логоса мифологический сверхъестественный мир стал казаться наивным.

Основной вопрос мировоззрения. Из всего сказанного видно, что и у Гомера, и в «Теогонии» Гесиода основной вопрос мировоззрения – вопрос об отношении мироздания как такового и людей – выступает в обычной для мифологии форме вопроса об отношении людей и олицетворяющих различные явления природы и общества богов. У Гесиода человек принижен. Люди – случайные и побочные продукты теогонии. Об их происхождении сказано бегло. Боги и особенно Зевс враждебны к людям. Лишь один Прометей, двоюродный брат Зевса, любит людей и помогает им. Позднее у афинского трагика Эсхила Прометей говорит, что он научил людей всему: он наделил их мыслью и речью, он научил их астрономии и математике, домостроению и земледелию и т. п. Но в «Теогонии» Гесиода Прометей изображен без симпатии. Он хитрец, обманувший Зевса. Он украл у Зевса огонь и дал его людям. У Гесиода нет того несколько иронического отношения к богам, какое мы находим у Гомера.

Боги Древней Греции. Видеофильм

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/greece-...mer-biografiya
Только появится на небе солнце в красе лучезарной,
Звезды померкнут пред ним, и побледнеет луна;
Так пред тобою, Гомер, бледнеют певцов поколенья,
Лишь заблистает огонь Музы небесной твоей.

Леонид Тарентский.

Главные произведения Гомера – «Илиада» и «Одиссея»

На пороге истории греческой литературы стоит великое имя Гомера. Подобно восходящему солнцу, Гомер во всем блеске является из мрака времен на восточной окраине эллинского мира, на малоазиатском берегу, и освещает своими лучами всю Элладу и все народы. Две большие эпические поэмы его – Илиада и Одиссея – не только древнейшие, но и великолепнейшие произведения греческой литературы; они служат для всех времен превосходнейшим образцом эпоса, – образцом, с которым не сравнялось еще ни одно литературное произведение в мире. Конечно, еще и до Гомера существовали поэты, песни которых обращались в народе и пролагали путь творцу Илиады и Одиссеи. Но слава его имени и совершенство произведений Гомера заставили забыть все предшествовавшее ему литературное развитие, как солнце заставляет гаснуть звезды.

Гомер

Со времени своего переселения на азиатский берег, греки ионяне и эолийцы более столетия развивали свои героические сказания и менялись ими друг с другом; певцы, пользуясь богатым материалом, создавали древнегреческий эпос, пока, наконец, поэтический гений Гомера не довел его до высшей и прекраснейшей степени совершенства. Он заменил отдельные, разрозненные былины цельной и великой эпопеей. Предшественники его слагали только небольшие песни с несложным содержанием, которые можно было соединять одна с другою только внешним образом; Гомер объединил эти песни и из всего громадного эпического материала создал органически целое произведение по своеобразно задуманному плану. Из народных сказаний, имевших национальный интерес, из цикла былин о троянской войне, известного народу во всех подробностях, он выбрал законченное действие, проникнутое одной нравственной идеей, с одним главным героем, и сумел передать его таким образом, что явилась возможность представить множество самых разнообразных лиц и событий, не заслоняя ими центра эпопеи – главного героя и главного действия. Главные действующие лица в обоих произведениях Гомера, носители его идей – Ахиллес в Илиаде и Одиссей в Одиссее – являются истинно национальными, поэтически возвышенными типами, настоящими представителями древнегреческой народной жизни: Ахиллес – молодой, великодушный и пылкий герой; Одиссей – зрелый муж, хитрый, разумный и выдержанный в житейской борьбе. Предшественники Гомера значительно облегчили его труд: от них его произведения унаследовали богатый язык, определенный эпический слог и выработанный стихотворный размер; материалом послужило для него множество песен, из которых он мог многое позаимствовать. Но нельзя все-таки думать, что труд Гомера состоял только в том, что он объединил отдельные былины в нечто цельное, не подвергая их значительной переработке. По всей вероятности, творческий гений поэта усовершенствовал и язык, и слог, и размер и, пользуясь прежними песнями, пересоздал их сообразно своей идее.

Предметом первого из двух главных произведений Гомера – Илиады – служит наиболее интересное время в истории троянской войны – время, непосредственно предшествующее окончательному решению борьбы между двумя народами и смерти Гектора, храбрость которого еще спасала его отечественный город от назначенной судьбою гибели. Гектор падает под ударами главного героя Илиады, Ахиллеса, мстящего за смерть своего друга Патрокла. Последний погиб в битве с троянцами только потому, что сам Ахиллес не принимал участия в этой битве, разгневавшись за оскорбление, нанесенное ему Агамемноном. Этот-то гнев Ахиллеса, направленный сначала против Агамемнона и греков, а затем обратившийся против Гектора и сгубивший троянского бойца, и составляет главное содержание Илиады Гомера. Множество событий, художественно связанных между собою, начиная от ссоры с Агамемноном, возбудившей гнев Ахиллеса, и кончая смертью Гектора, развивается в небольшой период – в продолжение 51 дня десятого года троянской осады. Эти события излагаются в великом произведении Гомера таким образом, что, с одной стороны, на первый план выступает несравненная героическая личность Ахиллеса, а с другой стороны являются тоже в ярких образах личности других героев великой национальной войны. В то время, когда разгневанный Ахиллес отказывается принимать участие в битвах, другие герои имеют случай выказать свою силу и мужество в целом ряде блистательных подвигов. Но все эти подвиги не ведут ни к чему: троянцы одерживают победу за победой, так что все греки с каждым днем все сильнее и сильнее желают видеть Ахиллеса на поле битвы. Наконец, когда любимый друг последнего, Патрокл, падает от руки Гектора, Ахиллес забывает о своем гневе на греков, бросается в бой, сокрушая все попадающееся ему на пути, и убивает Гектора. Все остальные греческие герои в совокупности оказываются слабее одного Ахиллеса – и в этом заключается его апофеоз.

Ахилл влачит по земле тело убитого Гектора. Эпизод "Илиады" Гомера

Но не одни эти внешние подвиги и события привлекают наше внимание, – гораздо более интереса представляют внутренние события, совершающиеся в душе главных героев гениального произведения Гомера. Ахиллес, конечно, наиболее великая и возвышенная личность в Илиаде; но его величие несколько омрачается чрезмерным возбуждением страсти. Его ненависть к грекам так же чрезмерна, как и отчаянные порывы горя об утрате любимого друга, как свирепый гнев на Гектора. Это дикое, ничем не сдерживаемое чувство, эта страсть, не знающая никаких пределов, переходит в тихую грусть в конце поэмы Гомера, в той сцене, когда после смерти Гектора сокрушенный горем царь Приам, седовласый старец, бросается к ногам юноши Ахиллеса, умоляя его возвратить труп Гектора, и напоминает ему о беспомощном старце – отце его, о бренности и непрочности всего земного. Таким образом, в успокоенной душе Ахиллеса воскресает чувство более мягкое, более человечное, и он отдает справедливость своему храброму врагу, ненавистному Гектору, возвращая его тело Приаму для торжественного погребения. Таким образом, после описания порывов сильно возбужденного аффекта, поэма заключается спокойным описанием похорон Гектора. Вся эта широко задуманная Гомером эпопея, которая, благодаря обилию материала, послужившего для её создания, обратилась из Ахиллеиды в Илиаду, т. е. в живую картину всей троянской войны, отличается во всех своих главных частях такой связностью и цельностью, что ни один из главных эпизодов не может быть выделен из этого поэтического произведения, не нарушая его единства.

«Одиссея» Гомера также представляет великое и художественно выполненное целое, в котором все части произведения связаны с одним общим центром, и интерес везде сосредоточивается на одном главном герое. Но план этой поэмы Гомера гораздо сложнее и искусственнее плана Илиады, так как здесь с главным действием – возвращением Одиссея из-под Трои и местью его женихам своей жены – сплетено еще и другое действие – похождения Телемаха, который отправляется в Пилос и Спарту, для того чтобы разузнать о судьбе своего отца и, возвратившись домой одновременно с последним, участвует в избиении женихов. Кроме того, в той части поэмы, где рассказывается о путешествии Одиссея, сам герой передает историю своих многочисленных и удивительных приключений. Весь громадный материал этого второго из двух главных произведений Гомера ограничен незначительным периодом в 40 дней; вся поэма может быть разделена на четыре части. Первая часть, которую можно озаглавить «Одиссей в отсутствии», обнимает рапсодии (песни) I–IV. Здесь с самого начала Гомер обращает наше внимание на два пункта. Одиссей, разбитый бурею, лишившийся всех своих товарищей, живет, мечтая о далекой родине, среди моря, на острове Огигии, у горной нимфы Калипсо, которая уже семь лет удерживает его вдали от мира. В Итаке, в доме Одиссея, собрались женихи его жены Пенелопы, которые под видом сватовства разоряют царский дом и замышляют даже убить Одиссеева сына Телемаха. Но последний, под влиянием богини Афины, покровительницы Одиссея и его семейства, внезапно освобождается от своей отроческой застенчивости и в сознании своей силы выступает против женихов; поездка в Пилос и Спарту, к Нестору и Менелаю, подготовляет его к энергической роли, которую ему скоро придется взять на себя в деле мести. Заносчивое поведение женихов дает нам понять, что Одиссею необходимо как можно скорее возвратиться на родину.

Одиссей и сирены. Эпизод "Одиссеи" Гомера. Картина Дж. У. Уотерхауса, 1891

Это возвращение составляет предмет второй части второго произведения Гомера («Возвращение Одиссея», V – XIII, 95). По воле Афины, он оставляет Огигию и плывет в страну феаков, где рассказывает свои странствования и приключения, а оттуда отправляется в Итаку. В третьей части («Одиссей, замышляющий месть», XIII, 96 – XIX) Гомер рассказывает, как его герой он вместе со своим возвратившимся сыном и верным слугою, пастухом Эвмеем, задумывает план мщения женихам; в четвертой части («Одиссей-мститель») этот план приводится в исполнение. Все женихи избиваются. Поэма Гомера заключается спокойно – примирением Одиссея с родственниками убитых; в Итаке восстановляется мир и спокойствие, подающее герою, которого так долго гнала судьба, надежду на счастливую старость. Одиссея, взятая в целом, представляет полную, живую и разнообразную картину всего мира; Гомер в этом своём великом произведении заносит нас в далекие, чудные страны и разъясняет различные события, происходившие в Элладе после троянской войны (которая здесь постоянно представляется на заднем плане). Наряду с беспорядками, жертвою которых сделалась Итака, мы видим мирное процветание других стран, правители которых (Нестор и Менелай) благополучно вернулись из продолжительного похода на Трою.

Содержание произведений Гомера в высшей степени художественно; форма и тон поэтического представления также весьма замечательны и служат образцами для эпической поэзии всех времен. Поэт с горячим одушевлением изображает объективный мир, идеальную юность своего народа, полную чудес и великих подвигов, и, нигде не выступая лично, открывает нам неистощимые сокровища эпического мира, который спокойно и бесстрастно проходит перед нами со своими богами и героями в целом ряде образов, полных жизни и поэтической красоты. С глубокой художественной прозорливостью, вполне владея своим материалом, Гомер медленно, иногда окольным путем приводит действие своих прозведений к заранее предположенному концу, рельефно и старательно изображая как великое, так и малое. Изображения его повсюду просты и естественны; в его рассказе нет изысканных, внезапных переходов от одного предмета к другому; рассказ ведется постоянно с одинаковой живостью и теплотою чувства, с приятной веселостью, и при этом носит на себе отпечаток серьезной мысли великого гения. Особенного удивления заслуживает разнообразие героических характеров, созданных Гомером в его произведениях. Все эти резко и полно очерченные личности, правда, имеют между собою нечто общее: все они – личности героические. Но каждая из них отличается от всех прочих какою-либо специальною чертою характера – великодушием, мудростью или хитростью, грубой заносчивостью, гордостью или скромностью и т. п. Природная чувственность, сила и страсть, иногда грубая, облагораживаются общей нравственной идеей, которою проникнута эпопея Гомера. В характерах богов, созданных по образу и подобию человеческому, мы находим такое же разнообразие. Равномерному ходу эпического действия соответствует и размер стиха произведений Гомера – спокойный, медленно движущийся гекзаметр, а равно и благозвучный, приятный язык, складывающийся в мерную, непринужденную речь.

По тону и стилю Илиада и Одиссея Гомера совершенно одинаковы; но Одиссея изображает общественную жизнь, нравы и религиозные воззрения народа в более мягких чертах, следовательно, в период более культурный, чем Илиада, что заставляет предполагать, что Одиссея явилась позже. Греческие ученые александрийского периода, так называемые хоризонты (οί χωρίζοντες, «разделяющие»), на основании этого различия между обеими поэмами, утверждали, что Илиада и Одиссея принадлежат двум различным поэтам, которые отделены друг от друга, по всей вероятности, целым столетием; многие новейшие исследователи также высказывают это мнение. Однако, для подобного разделения не представляется никакой необходимости: различие между обеими произведениями вовсе не так значительно, чтобы нельзя было допустить гипотезы, что один и тот же Гомер в юности создал Илиаду, а в более пожилых летах – Одиссею; при этом разница в характере изображаемых предметов (в Илиаде – свирепая война и дикие битвы, в Одиссее – жизнь в мирное время) также должна была иметь влияние на взгляды и настроение поэта.

Время жизни Гомера

Вся греческая нация во все времена считала автором Илиады и Одиссеи одного Гомера; но о личности, обстоятельствах и даже времени жизни этого поэта никто ничего не знал, тем более, что сам поэт в своих произведениях ни слова не говорит о самом себе. Известия о жизни Гомера, дошедшие до нас из древности в различных биографиях и других сочинениях, представляют большею частью простые догадки и скудные фактами легендарные рассказы позднейшего времени, которые иногда обязаны своим происхождением просто остроумному сближению слов, и хотя, может быть, и заключают в себе нечто фактическое, но не могут служить прочным основанием для исторического исследования.
Гомер

Голова Гомера. Фрагмент древнегреческой статуи, ок. 460 до Р. Х.

О времени, когда жил Гомер, мы находим у древних весьма противоречивые показания. Одни говорят, что он жил вскоре после троянской войны, даже, может быть, и во время этой войны, так что сам мог быть её очевидцем; другие, например, Феопомп и Эвфорион, утверждают, что он жил 500 лет спустя после взятия Трои. По Эратосфену, Гомер жил сто лет спустя после троянской войны (стало быть, за 1084 года до Р. X.), по Аристарху – 140 лет спустя, во времена ионийского переселения; другие считают его еще на 10 – 20 лет моложе. Аполлодор говорит, что Гомер жил 240 лет спустя после троянской войны; Порфирий определяет этот промежуток в 275 лет (стало быть, 944 или 909 лет до Р. X.), другие относят время жизни Гомера к 800 или 700 г. до Р. X. Совершенно невероятное мнение, что Гомер жил во время самой троянской войны (1184 до Р. X.), или до времени дорийского переселения (1104 до Р. X.) принадлежит, по-видимому, только грамматику Кратесу Маллийскому и его школе. Против мнения, что Гомер жил в эпоху дорийского, эолийского или ионийского переселения также можно привести важные возражения: характер его поэзии прямо противоречит беспокойному характеру хаотической эпохи великих переселений. Необходимые условия и благоприятная почва для создания таких величественных произведений, каковы Илиада и Одиссея, могли явиться только тогда, когда эоляне и ионяне уже обжились на новых местах и стали пользоваться спокойствием и благосостоянием. Поэтому мы должны предположить, что Гомер жил не ранее как 100 – 160 лет спустя после ионийского переселения, следовательно, в конце X или в начале IX столетия до Р. X. Таково, по-видимому, и было в древности общее убеждение; кроме указанных выше писателей, мы находим подобные указания в паросской хронике[1] и у римлян – у Цицерона, Корнелия Непота, Плиния и др. По мнению Геродота, Гомер жил не более, как за 400 лет до его времени, т.е. в IX – VIII в. до Р. X. (Herod. II, 53.)

Родина Гомера

Как относительно времени, когда жил Гомер, так и относительно места, где он родился, показания древних довольно разноречивы. Обыкновенно насчитывают семь городов, которые спорили между собою из-за чести называться родиной великого Гомера. В одной эпиграмме у Геллия (III, 11) приводятся имена этих городов: Смирна, Хиос, Колофон, Саламин (на о. Кипре), Иос, Аргос, Афины. В позднейших вариантах этого стиха находим и другие имена – Кимы, Пилос, Родос, Итаку. Но эти 7 – 11 городов – только наиболее важные из тех, которые, по мнению древних историков и критиков, могли предъявить более или менее основательные притязания на эту честь; кроме них, притязания именоваться родиной Гомера предъявлялись многими другими городами и странами. В лексиконе Свиды находим об этом вопросе 20 различных мнений; у других писателей встречаются еще и другие указания. Многие из них основываются на том, что в данной местности гомерическая поэзия получила особенное развитие; другие свидетельства едва ли можно считать серьезными, как, например, уверение, что Гомер был египтянин, родом из «стовратных» Фив, или троянец, или даже римлянин, так как он будто бы изображает некоторые римские обычаи. Вероятно, в шутку называли его даже халдейцем или сирийцем, потому что его герои не едят рыбы.

Города европейской Греции, например, Аргос, Микены, Афины, Итака, конечно, не могут иметь никаких оснований считать Гомера своим уроженцем; они могут считать его своим лишь потому, что эолийский или ионический город, бывший родиною поэта, был колонизирован их согражданами. Так, из одной эпиграммы на Писистрата видно, что афиняне называли Гомера своим, потому что Смирна была основана ими. Однако, грамматик Аристарх, который, как мы уже упоминали, относит время жизни Гомера к эпохе ионического переселения, по-видимому, полагает, что поэт действительно родился в Афинах и потом принял участие в этом переселении. Как бы то ни было, родину Гомера следует искать в Малой Азии, в эолийско-ионических колониях; здесь на первый план выступают четыре города, притязания которых на эту честь основательнее всех прочих: Смирна, Хиос, Иос и Колофон.

Небольшой остров Иос, считаемый Аристотелем и Вакхилидом за родину Гомера, основывает свои исторические права на том, что там находится могила Гомера. В пользу Колофона высказались Антимах и Никандр – оба колофонские граждане. Хиосцы, поддерживаемые Симонидом Кеосским, выставляют на вид то обстоятельство, что у них долгое время процветал род гомеридов, которые считали Гомера своим родоначальником и чествовали его особым культом. К этому роду принадлежал и «слепой певец хиосский», который пел в Делосе на празднике Аполлона приписываемый Гомеру гимн в честь этого бога, и которого еще Фукидид (III, 104) считал за самого Гомера. Но существование гомеридов на острове Хиосе еще не дает права утверждать, что и сам Гомер там родился или жил; гомериды могли переселиться на этот остров уже после Гомера. Чтобы объяснить существование гомеридов на Хиосе, многие писатели, считавшие родиной Гомера другой город, полагали, что поэт во время своих странствований явился на этот остров и там поселился. Таково было мнение Пиндара, который в одном месте называет Гомера смирнским певцом, а в другом месте – хиосцем. Мнение, что родиною Гомера была именно Смирна, где в позднейшее время существовал «гомерейон» – храм, посвященный Гомеру, и выбивались медные монеты с изображением Гомера, – это мнение было особенно распространено во времена процветания Греции; его принимает и большинство ученых новейшего времени. Предания о рождении и происхождении поэта, встречающиеся в различных древних биографиях, все указывают на Смирну; к этому присоединяется еще и то важное обстоятельство, что если признать родиной Гомера Смирну, то притязания всех остальных городов можно объяснить весьма легко и естественно. Афиняне могли считать Гомера своим потому, что они слыли за основателей Смирны; точно также могли думать и колофонцы, и пилосцы (колофонские колонисты), и жители Ким, и хиосцы, так как все они приписывали себе прямое или косвенное участие в основании Смирны или временно владели этим городом.

В стране, где сталкиваются и сливаются между собою различные племена и народности, замечается обыкновенно высокое развитие духовной жизни. Так было, по всей вероятности, и в той местности, где находилась наиболее вероятная родина Гомера – Смирна. Здесь соединились между собою эоляне и ионяне, а в самой Смирне, кроме представителей различных мелких племен, жили эолийские и ионийские колонисты, переселившиеся сюда из Ким и из афинской колонии Эфеса. Сначала эоляне имели перевес, и впоследствии воспользовались этим, чтобы изгнать ионян из города. Последние переселились в ионийскую колонию Колофон и слились с населением этого города. Позже, около 700 г. до Р. X., колофонцы завладели Смирной, и с тех пор этот город сделался ионийским. Время, когда эоляне смешались с ионянами и от взаимодействия племен развилась духовная культура, было особенно благоприятно для развития поэтических сказаний (которыми, по-видимому, были особенно богаты ахейцы, переселившиеся сюда под предводительством потомков Агамемнона) и для развития эпической поэзии с её особенным диалектом, представляющим смесь эолийского с ионическим.

По вопросу о том, был ли Гомер эолиец, или же принадлежал к ионическому племени, у древних и новых писателей находим различные мнения; но большинство, судя по общему характеру и отдельным чертам его произведений, справедливо признает его за ионянина. Мы принимаем мнение О. Мюллера, который в своей истории греческой литературы говорит: «Гомер был ионянин и происходил отодной из тех семей, которые переселились в Смирну из Эфеса в то время, когда эоляне и ахейцы составляли большинство населения Смирны, где процветали их наследственные предания о походе греков на Трою. Гомер силою своего поэтического таланта примирил противоречие между этими двумя племенами и обработал ахейский материал с искусством и гениальностью ионянина».

[Русская историческая библиотека]

Жизнь Гомера

Из древности до нас дошло несколько, по большей части, небольших биографий, повествующих о жизни Гомера; но они написаны в позднейшее время и потому историческая ценность их крайне незначительна. Встречаемые в них рассказы о различных обстоятельствах жизни поэта большею частью – простые выдумки, источником для которых послужило честолюбие того или другого города, или плоды наивной игры слов или ученого остроумия, изощрявшегося над различными намеками, находимыми в Илиаде и Одиссее. Самою лучшею и полною биографиею, описывающей жизнь Гомера, следует считать ту, которая по своему ионическому диалекту и смелому вступлению («Вот что написал Геродот Галикарнасский о рождении, времени и жизни Гомера») приписывалась знаменитому историку Геродоту, хотя вовсе ему не принадлежит. Она составлена, по всей вероятности, в александрийскую эпоху, и материалом для неё послужили, по-видимому, сочинения древних толкователей Гомера. Сообщаем из неё некоторые подробности, чтобы познакомить читателя с характером подобных выдумок. О происхождении и рождении поэта этот псевдо-Геродот повествует так:

«Когда был основан эолянами город Кимы, там собрались различные эллинские племена; прибыли туда люди и из Магнезии, и в том числе один бедняк по имени Меланоп, сын Итагена. Он женился здесь на дочери Омира, которая родила ему дочь Крифеиду. По смерти Меланопа и его жены, друг его Клеанакс из Аргоса принял, по желанию его, ребенка Крифеиду на свое попечение. Впоследствии эта девушка тайно сошлась с одним человеком. Клеанакс, желая скрыть её позор, выдал ее замуж за друга своего, беотийца Исмения, который участвовал в основании Смирны; главным же основателем этого города был Тесей, фессалиец, потомок Эвмела, сына Адметова. Крифеида, живя в Смирне, пошла однажды вместе с другими женщинами на праздник, и у реки Мелеса родила Гомера, который при рождении не был слеп, и назвала его Мелезигеном (рожденным на берегу Мелеса)».

Согласно с псевдо-Геродотом и кимеец Эфор в описании жизни Гомера, ложно приписанном Плутарху, говорит, что мать Гомера, Крифеида, переселилась в Смирну из Ким и родила Гомера на берегу Мелеса, где она мыла белье, вследствие чего он и назывался сперва Мелезигеном, а потом, потеряв зрение, был прозван Гомером. В том же сочинении псевдо-Плутарха рассказывается, по Аристотелю, что во времена ионийского переселения одна девушка родом из Иоса, по имени Крифеида, будучи беременна, была взята в плен разбойниками, привезена в Смирну, принадлежавшую тогда лидянам, и подарена лидийскому царю Майону, который взял ее себе в жены. На берегу Мелеса она родила Мелезигена, которого Майон воспитывал, как своего сына. Вскоре после того Майон и Крифеида умерли, и лидяне, теснимые эолийцами, решили удалиться из Смирны; ребенок Мелезиген объявил предводителям эмигрантов, что и он также хочет их сопровождать (όμηρείν,) вследствие чего и получил имя Гомера.

Предание о том, что Гомер родился в Смирне, на берегу реки Мелеса и первоначально назывался Мелезигеном, по-видимому, было весьма распространено среди греков и возникло из мифического сказания о том, что Гомер был сын нимфы Крифеиды и речного божества Мелеса. Мелезиген и Майонод (сын Майона) были древнейшие поэтические прозвища Гомера.

Псевдо-Геродот продолжает описание жизни Гомера следующим образом: «Крифеида снискивала в Смирне пропитание себе и своему ребенку трудами рук своих. В Смирне жил один человек, по имени Фемий, обучавший детей чтению, письму и другим наукам. Ученики платили ему, вместо денег, шерстью, и Крифеида взялась прясть для него эту шерсть. Он полюбил ее и взял к себе её сына, обещая сделать из него хорошего человека, так как заметил в нем много прекрасных задатков. Мальчик развивался очень быстро и, выросши, нисколько не уступал своему учителю в познаниях. По смерти Фемия, школа его перешла в заведывание Мелезигена и возбуждала удивление не только среди местных жителей, но и среди чужеземцев, которые часто посещали Смирну, как торговый город, откуда вывозилось значительное количество хлеба. Чужеземцы, отдыхая от своих дел, приходили обыкновенно к Мелезигену и были очень довольны его мудрой беседой.

В числе этих чужеземцев находился владелец корабля Ментес из Левкады, по тогдашнему времени довольно образованный и опытный человек. Он уговорил Мелезигена закрыть школу и отправиться с ним в море, обещая принять на себя все заботы о путешествии и доставить молодому человеку удобный случай для посещения многих стран и городов. Это-то последнее обстоятельство и побудило, как я думаю, Мелезигена принять приглашение Ментеса, ибо он уже и тогда задумывал заняться поэзией. Куда бы ни приезжал юноша, повсюду он все осматривал и обо всем расспрашивал и, по всей вероятности, все хорошо примечал. Прибыв однажды из Тирсении и Иберии в Итаку, Мелезиген заболел глазами, вследствие чего Ментес, желавший отправиться в Левкаду, оставил с ним итакийца Ментора, сына Алкимова, с просьбою заботиться о нем и с обещанием, возвратившись, снова взять его к себе. Ментор заботливо ухаживал за больным, ибо он был человек достаточный и известный своею справедливостью и гостеприимством. Здесь Мелезиген мог многое расспросить и узнать об Одиссее. Итакийцы говорят, что Мелезиген, находясь у них, лишился зрения; но я уверяю, что в Итаке он выздоровел и ослеп уже впоследствии в Колофоне, куда он прибыл вместе с Ментесом. Из Колофона он слепцом отправился на родину и с тех пор посвятил себя поэзии».

Как видно, псевдо-Геродот, повествуя о рождении и происхождении Гомера, старается по возможности удовлетворить притязания многих городов на право считать его своим; так и в следующих главах, рассказывая о жизни и странствованиях бедного певца, он имеет в виду такую же цель. Пробыв довольно долгое время у себя на родине, слепец Гомер, терпя крайнюю нужду, решился искать себе средств к жизни при помощи своего искусства в других местах, и куда приходил, там и занимался составлением различных поэтических произведений. Так, например, в Неонтихе Гомер воспел путешествие Амфиарая, в Лариссе сочинил эпиграмму на царя Мидаса, в Фокее – Малую Илиаду и так называемую Фокаиду, в Хиосе, между прочим Батрахомиомахию (война мышей и лягушек). Здесь же Гомер окончил Илиаду и Одиссею и, желая выразить Фемию, Ментесу и Ментору благодарность за оказанные ему благодеяния, с почетом включи target=ОдиссеиГолова Гомера. Фрагмент древнегреческой статуи, ок. 460 до Р. Х.л их имена в Одиссею. Кожевника Тихия из Неонтиха, который гостеприимно пригласил к себе певца во время его странствований и поселил его в своем доме, Гомер отблагодарил подобным же образом, назвав его в Илиаде (VII, 222) лучшим из кожевников, который изготовил щит для великого Аякса.

Жители Неонтиха еще долгое время спустя указывали место, на котором сидел высокоуважаемый ими Гомер, декламируя свои поэмы; там стоял тополь, выросший, по преданию, одновременно с прибытием Гомера. По словам псевдо-Геродота, Хиос сделался второй родиной певца. Рыбаки, привезшие его сюда в лодке из Эритры, высадили его на берег острова, где он и провел ночь. Два следующие дня Гомер бродил вокруг этого места и наконец, идя на блеяние коз, пришел во двор к пастуху Главку. Весь этот легендарный эпизод из жизни Гомера составляет сколок с рассказа о прибытии Одиссея к Эвмею (Одиссея, XIV): злые собаки бросаются на слепого нищего, на крик его выбегает Главк, ведет его в свою хижину и готовит ему обед, после которого нищий до поздней ночи рассказывает изумленному пастуху о своих странствованиях. На следующий день Главк сообщает о прибытии чужеземца своему господину, живущему в соседнем городе Балиссе; господин сначала бранит своего слугу за то, что тот принимает разных бродяг, но потом приказывает пригласить чужеземца к себе в гости. Гомер принимает на себя обязанности воспитателя детей этого богатого господина; затем он переселяется в город Хиос и здесь основывает школу, в которой учит детей своим песням. Хиосцы чрезвычайно уважали его, вследствие чего он жил без нужды и мог обзавестись семьей. У него родились две дочери, из которых одна умерла до брака, а другая вышла за одного хиосца. У Свиды говорится, что Гомер имел двух сыновей и одну дочь, вышедшую за кипрского поэта Стасина. Другие называют зятем Гомера поэта Креофила из Самоса (или из Хиоса, или Иоса), которому он дал в приданое за дочерью «Взятие Ихалии». От потомков этого Креофила, по преданию, получил гомеровские поэмы спартанец Ликург, который и привез их в Европу.

«Однако Гомер не остался в Хиосе до конца жизни. Когда слава его распространилась во всей Ионии, он пожелал, по приглашению чужеземцев, посетить Афины и остальную Элладу; но, прибыв во время этого путешествия на остров Иос, заболел и умер, Жители Иоса похоронили его на берегу моря и впоследствии, когда его песни приобрели громкую известность во всей Греции, ему поставлен был памятник с надписью:

«В недрах земли сокрыт священный прах песнопевца,
Даром божественным славного, вещего старца Гомера».

Древние рассказывают, что Гомер под конец жизни обратился к оракулу с вопросом, кто и откуда были его родители; бог отвечал: «Иос – родина твоей матери и будет местом твоего успокоения по смерти; но остерегайся загадки молодых людей». Когда он вскоре после этого прибыл на остров Иос и сидел на берегу, к берегу пристали рыбаки-мальчики. Гомер спросил их, поймали ли они что-нибудь. Они отвечали: «Что мы поймали, то опять бросили, а чего не поймали, то с собой несем». Ловля была для них неудачна и, бросив ее, они сели на берегу и стали искать у себя вшей – пойманных убили, а не пойманные остались на них. Гомер не мог разгадать этой загадки, опечалился и пошел, погруженный в раздумье о значении притчи; по дороге он поскользнулся, споткнулся о камень и упал, а через три дня умер. Одни говорят, что он умер с горя, что не мог разгадать загадки, другие – что причиной его смерти была болезнь.

Мнения древних о слепоте Гомера были различны. Большинство считало его слепым, многие даже слепорожденным; другие уверяли, что он лишился зрения только в глубокой старости. Прокл (философ-неоплатоник, живший в V веке по Р. X.), напротив, говорит: «Те, которые выдают Гомера за слепца, кажутся мне сами умственно слепыми, ибо этот человек видел более всех других». В этом он прав по отношению к тем, которые считали Гомера слепорожденным; человек, так хорошо знавший жизнь и свет и так верно представивший их в своих произведениях, не мог быть слепым в продолжение всей своей жизни. Если же Гомер и лишился зрения не в начале своей жизни, а в старости, то предание о его слепоте все-таки, по-видимому, объясняется общим мнением древних, что с закрытием очей телесных яснее раскрываются очи духовные, и человек становится в более близкие отношения к невидимому миру, к богам. Может быть, поводом к преданию о слепоте Гомера послужила слепота феакийского певца Демодока (в Одиссее), а еще более то место в гимне делосскому Аполлону, в котором автор (автором же этого гимна многие считали самого Гомера) называет себя слепым хиосским певцом. Каким образом Гомер ослеп, об этом позднейшие греки рассказывали различно. Говорили, например, что его ослепила обоготворенная героиня Елена в гневе на то, что он рассказал людям, как она бросила Менелая и бежала с Парисом в Трою – pendant к известному рассказу об ослеплении Еленой Стесихора. Другие рассказывали, что Гомер пришел на могилу Ахиллеса и умолял его о позволении увидеть его самого и его оружие; блеск этого оружия ослепил певца, но Фетида и музы сжалились над ним, т. е. просветили его дух и одарили его даром божественного песнопения.

Слепой Гомер с поводырём. Художник В. А. Бугро, 1874

Древние грамматики самое имя Гомера объясняли его слепотою, говоря, что это имя значит ό μή όρών – «незрячий», или что у кимейцев и ионян слепцы назывались όμήροι, потому что они нуждались в проводниках, τών όμηρευόντών. Рассказ, приведенный нами выше со слов псевдо-Плутарха, также объясняет имя Гомера словом όμηρειν, провожать, но только в другом смысле. Другие говорили, что Мелезиген был назван Гомером потому, что хиосцы взяли его из Смирны в качестве заложника (όμηρος). Ученые нашего времени также занимались толкованием имени Гомера. Одни говорят, что это имя значит «эпический поэт», составитель сказаний (от όμοΰ-άρω или όμοΰ-εϊρω), другие думают о товариществе певцов, нечто вроде цеха (όμηροι), который дал своему предполагаемому основателю имя Гомера; иные, по аналогии с именем древнефракийского певца Фамира (Илиада, II, 594 и след.), видят в имени Гомера просто нарицательное имя поэта; наконец, Бергк, отказываясь от всякого символического толкования имени Гомера, видит в нем личность совершенно историческую.

Внешнюю жизнь Гомера мы можем себе представить совершенно такою же, как жизнь певцов, изображаемых им в его поэмах. Подобно Фемию и Демодоку, он пел на пиршествах царей и знатных людей, в торжественных собраниях народа или в лесхах – залах, куда собирались греки для отдыха и беседы, и на рынке, куда ежедневно, в известные часы собирался народ для дела, беседы или игры. Веселый и любивший поэзию греческий народ, большую часть дня проводивший на городских площадях и в общественных собраниях, всегда радостно встречал местного или чужеземного певца, являвшегося повеселить людей своими песнями. Гомер же, создавший такие превосходные произведения поэтического искусства, конечно, находил повсюду радушный прием и, вероятно, посетил много ионийских и эолийских городов, хотя и не в таком нищенском виде, как представляют его древние биографы. Конечно, он декламировал только отдельные части своих великих созданий, которые, однако, от этого не теряли своего интереса и занимательности, так как весь цикл сказаний, послуживших материалом для Гомера, в общих чертах был уже известен народу. Но не подлежит сомнению, что иногда он устраивал и большие представления, на которых декламировалась вся Илиада или вся Одиссея. Конечно, это было возможно только в том случае, когда Гомер делил этот труд со своими молодыми учениками. Впрочем, он мог и один продекламировать свои произведения в полном составе в продолжение нескольких дней, перед народом, ежедневно собиравшимся на площади или в лесхе. Если творческий гений поэта мог создать великие и обширные художественные произведения, то, конечно, он имел и возможность познакомить с ними народ во всей их совокупности. Но поэмы Гомера были созданы не для чтения, а для устной декламации, которая сопровождалась аккомпанементом струнного инструмента (φορμινξ) и представляла нечто среднее между чтением и пением (речитатив).

Древние грамматики, которые повествовали о жизни Гомера, составили различные его родословные, восходящие к древнейшим временам, и представляли его потомком Орфея, Линоса и других мифических певцов; но это, конечно, чистые выдумки, даже можно сказать – смешные. Самое большее, что мы можем сказать о происхождении Гомера, – это то, что он принадлежал к ионийскому семейству певцов в Смирне. В древности ремесла и искусства вообще развивались, так сказать, посемейно; точно так же искусство музыки, поэзии и пения, отличаясь определенным стилем и твердо установленными традиционными правилами, требовавшими продолжительного изучения, развивалось в отдельных семействах певцов и переходило из рода в род по наследству. Правда, случалось и так, что люди, не связанные с таким семейством кровным родством, но чувствовавшие в себе поэтическое дарование, все-таки присоединялись к этому семейству; таким образом, составилось нечто вроде цеха или корпорации, которая удержала, впрочем, форму семьи, считая какого-либо выдающегося учителя своим родоначальником и называясь по его имени. Один из таких союзов представляли гомериды, называвшие своим родоначальником Гомера. Они существовали в продолжение многих веков в Хиосе, куда переселились, вероятно, в то время, когда эолийцы изгнали ионийских поселенцев из Смирны, во всяком случае незадолго до 700 г. до Р. X.

Бюст Гомера. Римская копия с эллинистического оригинала ок. II в. до Р. Х.

Эти гомериды, владевшие поэмами Гомера, оказали грекам особенную услугу распространением этих произведений в Малой Азии и на островах. Название гомеридов скоро перешло и на других рапсодов, на всех, декламировавших гомеровские поэмы. Рапсодом назывался вообще всякий певец, произносивший публично свои или чужие эпические произведения, изложенные в гекзаметрах или в другом стихотворном размере, например, в ямбах, если только размер этот был постоянно одинаков. Ликург (около 880 г. до Р. X.), по преданию, привез гомеровские поэмы из Малой Азии в Спарту, для того чтобы спартанцы усвоили себе дух великого поэта; вскоре произведения Гомера распространились по всей европейской Греции. Но они не были записаны, а передавались рапсодами изустно, во время праздников и вообще в общественных собраниях. Таким образом, гомеровские поэмы сделались мало-помалу общим достоянием греческого народа. Духом их была проникнута вся эллинская жизнь, особенно с тех пор, как они были положены в основу обучения и воспитания юношества, что произошло в Афинах, вероятно, по распоряжению Солона. Гомер сделался национальным греческим поэтом, его произведения – фундаментом для многостороннего развития духовной жизни народа. На этом фундаменте покоились религиозные воззрения народа, дальнейшее развитие греческого языка, поэзии и искусства во всех их отраслях.

Гомер и гомеровский вопрос

Греческий народ никогда не сомневался в том, что вся Илиада и вся Одиссея созданы божественным певцом Гомером; напротив, скептическая критика новейшего времени пыталась отнять у великого поэта его славу. Многие утверждали, что Гомер создал только часть приписываемых ему произведений, а другие говорили даже, что он никогда и не существовал. Эти гипотезы и догадки и породили так называемый «гомеровский вопрос».

В 1795 г. знаменитый немецкий филолог Фр. Авг. Вольф издал известную книгу «Введение в изучение Гомера»[2], которая произвела в гомеровском вопросе полнейшую революцию. В этой книге Вольф старается доказать, что в то время, когда, по преданию, жил Гомер, письменность не была еще известна грекам, или, если и была известна, то ею еще не пользовались для целей литературных. Начатки письменности книжной замечаются только впоследствии, во времена Солона. До тех же пор все произведения греческой поэзии создавались певцами без помощи письменности, сохранялись только в памяти и воспроизводились путем устной передачи. Но если память не поддерживалась письменностью, то, говорит Вольф, для одного певца Гомера было решительно невозможно создать и передать другим произведения, столь обширные по размерам и отличающиеся таким художественным единством, как Илиада и Одиссея. Да певцу и в голову не могло придти сделать это в такое время, когда не было еще ни грамотности, ни читателей, и следовательно, не было возможности распространять обширные произведения. Поэтому все гомеровские поэмы в том виде, в каком мы их теперь имеем, как созданные несомненно по одному художественному плану, должно считать произведениями позднейшего времени. Во времена Гомера и после него, отчасти им самим, отчасти другими певцами – гомеридами – было составлено множество небольших, независимых друг от друга поэм, которые долгое время декламировались на память, как самостоятельные рапсодии, пока, наконец, афинский тиран Писистрат не задумал собрать все эти отдельные песни, лишенные внутреннего единства, и с помощью многих поэтов привести их в порядок, т. е. подвергнув их незначительной переработке, составить из них две большие сводные поэмы, которые затем и были записаны. Следовательно, Илиада и Одиссея в том виде, в каком они дошли до нас, создались во времена Писистрата.

Фридрих Август Вольф, один из крупнейших исследователей гомеровского вопроса

По этому первоначальному взгляду Вольфа на гомеровский вопрос, Гомер был автором большей части песен, вошедших в состав Илиады и Одиссеи, но эти песни создались без всякого заранее определенного плана. Позже, в предисловии к Илиаде, он высказал уже несколько иной взгляд на гомеровский вопрос – а именно, что Гомер в большей части созданных им отдельных песен уже наметил основные черты Илиады и Одиссеи, что он был, следовательно, творцом первоначальной редакции обеих поэм, которые впоследствии были разработаны гомеридами. Вольф постоянно колебался между этими двумя мнениями. Всякому понятно, как легко было сделать переход от мнения Вольфа к предположению, что Гомер никогда и не существовал, что имя Гомера есть только коллективное прозвание гомеридов и всех певцов, составлявших песни, вошедшие потом в Илиаду и Одиссею; этот переход к отрицанию Гомера после Вольфа был сделан многими учеными.

Вольф утверждает, что к внешним историческим доводам в пользу происхождения гомеровских поэм из множества отдельных песен, принадлежащих различным авторам и явившихся в разное время, можно присоединить и доводы внутренние, основывающиеся на критике текста Илиады и Одиссеи, так как в них можно указать много фактических противоречий, неровностей в языке и метре, подтверждающих мнение о различном происхождении отдельных частей. Но сам Вольф не исполнил этой задачи. Лишь впоследствии (1837 и 1841) другой исследователь гомеровского вопроса, Лахман, имея в виду выводы Вольфа, задумал разложить Илиаду на её (предполагаемые) первоначальные составные части – на небольшие песни; эта идея нашла многих последователей, так что и Одиссея подверглась такому же анализу и раздроблению.

«Prolegomena» Вольфа при самом своем появлении обратили на себя чрезвычайное внимание не только среди специалистов, но и во всем образованном мире, интересовавшемся литературою. Гениальная смелость идей вместе с глубокомысленными и остроумными приемами исследования гомеровского вопроса и блестящим изложением производили громадное впечатление и многих привели в восторг; многие, правда, не соглашались с Вольфом, но попытки научного опровержения его идей в первое время не имели успеха. Вольф обращался к современным поэтам с просьбою высказать свое мнение о его взглядах. Против его трактовки гомеровского вопроса высказались Клопшток, Виланд и Фосс (переводчик Илиады); Шиллер назвал его идеи варварскими; Гете сначала сильно увлекся мнениями Вольфа, но впоследствии отказался от них. Из числа специалистов-филологов большинство стало на сторону Вольфа, так что по смерти его (1824) его взгляды сделались господствующими в Германии. Он долгое время не находил себе равносильного противника.

После смерти Вольфа гомеровский вопрос сделался предметом новых исследований и рассматривался вообще с двух противоположных точек зрения: одни, основываясь на выводах Вольфа, пытались определить отдельные составные части гомеровских поэм; другие старались опровергнуть эти выводы и защищали прежний взгляд на Илиаду и Одиссею. Эти исследования пролили яркий свет на развитие эпической поэзии и значительно двинули вперед изучение гомеровских поэм; но гомеровский вопрос еще и до сих пор остается не решенным. Вообще можно сказать, что попытки разложить Илиаду и Одиссею на отдельные небольшие песни следует считать неудавшимися, и что ученые, взявшие на себя защиту единства гомеровских поэм, не настаивая, впрочем, на их совершенной неприкосновенности, находят себе все более и более сторонников. Это – так назывемые унитарии, среди которых выдающееся место занимает Г. В. Нич.

Внимательное изучение гомеровских поэм показывает, что они созданы по заранее составленному плану; поэтому мы должны предположить, что по крайней мере каждая из этих поэм в отдельности в главных своих частях есть творение одного поэта. Для великого гения было возможно и без помощи письма создать и удержать в памяти столь обширные произведения, особенно в то время, когда, при отсутствии письменности, сила памяти была гораздо значительнее, чем в наши дни; были же во времена Сократа люди, которые могли сказать наизусть всю Илиаду и всю Одиссею. То, что создавалось великим поэтом, могло запоминаться людьми, преданными поэзии, и таким образом распространялось по свету. Вопреки взгляду на гомеровский вопрос Вольфа, в новейшее время было доказано, что по крайней мере при начале олимпийского летосчисления (776 до Р. X.) письменность была у греков уже в общем употреблении, причем ею пользовались и для целей литературных; многие исследователи не без основания полагают даже, что и сам Гомер мог писать свои произведения. Следовательно, возможно допустить предположение, что писаные экземпляры Илиады существовали уже с самого её появления на свет; но мы можем утверждать наверное, что они существовали во время первой олимпиады. Конечно, они не были распространены повсеместно, но находились у певцов и рапсодов, которые, пользуясь ими, заучивали гомеровские поэмы наизусть, чтобы потом декламировать их народу.

Гомеровские поэмы в древности декламировались иногда по частям, иногда вполне, в их первоначальном составе; но с течением времени, когда на торжественных собраниях рядом с песнями рапсодов появились другие произведения, и, следовательно, для рапсодов осталось меньше времени. Илиада и Одиссея были раздроблены и стали декламироваться и распространяться по частям, отдельными небольшими песнями. Поэтому легко могло случиться, что, несмотря на существование писаных экземпляров, рапсоды прибавляли к первоначальному тексту различные вставки и дополнения, вследствие чего отдельные части гомеровских поэм подверглись некоторым изменениям в языке и тоне и часто присоединялись одна к другой совершенно произвольно. Так могли появиться неровности слога и языка и фактические противоречия, встречаемые нами теперь в гомеровских поэмах. Для того, чтобы устранить путаницу, внесенную в них рапсодами, Солон афинский приказал, чтобы гомеровские песни на публичных собраниях декламировались по писаным экземплярам (έξ υποβολής). Эти экземпляры заключали в себе, по всей вероятности, только отдельные части поэм. Писистрат, при содействии орфика Ономакрита и нескольких других поэтов, снова соединил эти разрозненные отрывки Илиады и Одиссеи в органическое целое и приказал (сам или его сын Гиппарх), чтобы во время Панафиней обе поэмы читались целиком, причем рапсоды должны были сменять друг друга (έξ ΰπολήψεως). Это было распоряжение специально афинское, которое не исключает возможности существования в других городах или у частных лиц списков гомеровских поэм или в полном их объеме, или по частям. Но афинский экземпляр, принадлежавший Писистрату, по-видимому, пользовался особенной славой и впоследствии служил основанием для грамматиков Александрийского Музея, занимавшихся критикою и толкованием текста гомеровских поэм.

Другие произведения Гомера

Гомеру приписывается еще несколько меньших поэм неодинакового достоинства, которые, однако, все принадлежат к позднейшему времени. В числе так называемых «надписей» (Επιγράμματα), находящихся, большею частью, в биографии псевдо-Геродота, заслуживают внимания Κάμινος (или Κεραμείς) и Ειρεσιώνη, древнейшая из дошедших до нас греческих народных песен. «Маргит», из которого сохранилось лишь несколько стихов, характеризующих глупца (μάργος), «который не может считать дальше пяти» и «хотя знает много стихов, но плохо их понимает», был древнейшим комическим эпосом у греков, которые ценили его очень высоко. Аристотель приписывает его Гомеру. Эта поэма была первоначально написана гекзаметром, но потом, по всей вероятности, Пигрес, сын или брат знаменитой галикарнасской царицы Артемисии, переделал ее, вставив кое-где вместо гекзаметров ямбы, для усиления комического впечатления. Пигрес считался также автором «Батрахомиомахии», небольшой пародии на Илиаду, вызвавшей в новейшее время много подражаний. Так называемые гомеровские гимны принадлежат рапсодам различных веков; многие из них относятся к довольно позднему времени. Меньшие из них, состоящие иногда только из нескольких стихов, служили рапсодам вместо введения при эпической декламации, а большие (к делосскому Аполлону, к пифийскому Аполлону, к Гермесу, Деметре, Афродите) служили, по всей вероятности, вступлениями при состязании рапсодов на празднествах в честь поименованных богов. Сюжетом этих полуэпических поэм служат предания местного характера, как, например, в гимне к Аполлону делосскому – сказание о рождении этого бога в Делосе, в гимне Аполлону пифийскому – сказание о том, как Аполлон овладел Дельфами. Эти сказания изложены довольно подробно, хотя и со значительными уклонениями от гомеровского способа изложения.

[1] Так называется мраморная доска, найденная на острове Паросе в 1627 г. и подаренная впоследствии оксфордскому университету, где она находится и до сих пор. На этой доске вырезана хронологическая таблица важнейших событий политической и литературной истории Греции, от времен Кекропса до 264 г. до Р. X. Источниками для составления этой таблицы служили аттические историки. Прим. переводчика.

[2] Fr. Aug. Wolfii Prolegomena ad Homerum, sive de operum homericorum prisca et genuina forma variisque mutationibus et probabili ratione emendandi. Vol. I. Halis, 1795.