*255. Уроки «Правого дела»

[Алексей Макаркин]

https://www.vedomosti.ru/opinion/art...ponyat-vengrov
Статья опубликована в № 4196 от 03.11.2016 под заголовком: История: Как нам понять венгров

Политолог об отсутствии в России рефлексии по поводу советских полицейских операций
02 ноября 23:20

60 лет назад начался повторный ввод советских войск в Венгрию для подавления восстания. На фото: танки на улицах Будапешта
AFP

Шестьдесят лет назад, рано утром 4 ноября 1956 г. началась операция «Вихрь» – в Венгрию вводились советские войска для подавления мятежников. Нынешнее отношение россиян к венгерскому восстанию 1956 г. связано с двумя ключевыми факторами. Первый – отсутствие у одной части общества интереса к историческим событиям, в том числе послевоенным, казалось бы, сохранившим свою актуальность. Второй – сознательное нежелание другой его части понимать проблемы других стран и народов, ощущение безусловной правоты «своих» в столкновении с «чужими».
Подрывная акция

Сентябрьский опрос «Левада-центра» показал, что каждый второй россиянин (57%) ничего не знает о событиях в Венгрии в 1956 г. Среди респондентов в возрасте от 18 до 24 лет таких 83%. Лишь 21% опрошенных признались, что хорошо знают об этих событиях или хотя бы слышали или читали о них. Достаточно популярный ответ («что-то слышал, но точно сказать не могу», 22% респондентов) может скрывать как действительно хоть какое-то представление о проблеме, так и вполне понятное желание показать социологу более высокую степень осведомленности, чем есть на самом деле.

Из числа тех 43%, что декларируют знание о венгерском восстании, больше половины (60%) выбирают ответы негативные в отношении восставших («подрывная акция западных стран», «попытка антисоветских и ревизионистских сил в руководстве Венгрии произвести переворот» и др.). Лишь 15% предпочитают привычный для современной Венгрии (и Европы) вариант – «восстание народа против режима, навязанного Советским Союзом». 50% считают, что советское руководство было право, когда подавляло восстание, и лишь 24% придерживаются противоположной точки зрения.

Венгерское восстание для советских людей – это, прежде всего, кровавые события на улицах Будапешта, линчевание коммунистов, смута и хаос; все это тесно связано с деятельностью западных разведок и офицеров армии Хорти, воевавших против СССР во время Второй мировой войны (хотя повстанцами командовали генералы Кирай и Малетер, действительно бывшие младшими офицерами при Хорти, но сделавшие блестящие карьеры уже при коммунистах). Этот стереотип начал размываться в период перестройки, но вновь укрепился после дискредитации перестроечных ценностей и возвращения к восприятию Запада как геополитического соперника (в лучшем случае) или врага (в худшем). А «посткрымский эффект» привел к тому, что слой «западников» в российском обществе предельно истончился – это находит свое отражение в ответах как на актуальные, так и на исторические вопросы социологов.
Имперский блок

Неприятие венгерского восстания объединяет в России сторонников разных идеологических течений – как коммунистов, так и консерваторов. Это вполне естественно – мышление как тех, так и других носит имперский характер. Только для одних идеальная Россия – это «красная» империя, а для других – «белая». Непреодолимой стены между этими мировоззрениями в современной России нет – неудивительно, что губернатор-коммунист ставит памятник Ивану Грозному, а многие имперцы-консерваторы с уважением относятся к Сталину. В том числе и за то, что он расстрелял множество ортодоксальных коммунистов – про казненных архиереев, священников и православных мирян они стараются не вспоминать.

Примечательно, что имперцы разных оттенков мыслят, прежде всего, геополитическими категориями. Даже для коммунистов приоритетен тот факт, что восставшие венгры выступили против советского влияния, а правительство Имре Надя успело принять заявление о выходе страны из Варшавского договора. Вопрос о ревизии социалистических принципов на этом фоне является вторичным. Что же касается консерваторов, то они равнодушно (а то и с раздражением) относятся к социалистической риторике, но принцип контроля над территорией, завоеванной кровью в 1944–1945 гг., для них священен.

В постсоветской России восстановился имперский консенсус, гласящий, что тот, кто стреляет в русского солдата, является преступником вне зависимости от времени, места и обстоятельств. Советская историография допускала определенные исключения из этого принципа – когда стрелявшие были более «прогрессивными», чем соотечественники. К венгерскому восстанию 1956 г. это, разумеется, никак не относилось, но зато было применимо к революции в той же Венгрии, которая происходила веком раньше – в 1848–1849 гг. «Своим» для советских историков был Кошут, а не Паскевич – точно так же, как в польском восстании 1863 г. их симпатии были на стороне Сераковского, а не Муравьева-Виленского. Хотя эта схема и страдала изрядными дефектами, когда приходилось выбирать между идеализированным Суворовым и прогрессивным Костюшко, оценивая события конца XVIII в.

Крах коммунизма привел к обрушению этой схемы, место которой заняло простое и непротиворечивое представление о том, что «мы всегда правы». Стремление вернуться к «потерянной России» привело к реабилитации «слуг царизма», о которых в советское время упоминали редко и обычно с осуждением. Что уж говорить о венгерском восстании 1956 г., подавлением которого руководил маршал Жуков, его образ четверть века назад использовали даже многие либералы, противопоставляя Сталину. Восставшие венгры выглядят людьми, пытавшимися пересмотреть итоги Великой Отечественной войны – главного события мировой истории с точки зрения подавляющего большинства россиян.

Поэтому покаяние за танки в Будапеште – это удел лишь российских либералов, духовных наследников тех советских граждан, которые в 56-м осудили военные действия своей страны против венгерского народа. Тогда с открытой критикой вторжения выступили Михаил Молоствов, Револьт Пименов, Борис Пустынцев, Виктор Шейнис, Эрик Юдин и другие. Существенно больше было тех, кто сочувствовал венграм тихо, высказываясь лишь в семейном кругу или в разговорах с очень близкими знакомыми. Сейчас дискуссии, разумеется, носят куда более открытый характер и за сочувствие венграм не посадят в тюрьму и не подвергнут другим преследованиям – но в обоих случаях речь идет об антиимперском меньшинстве.
Понять другого

Схема «свой-чужой» предусматривает также отсутствие интереса к причинам того, почему чужой становится таковым. Более того, тот факт, что в СССР репрессии носили многомиллионный характер (если добавить к расстрелянным также лагерников, административно высланных, изгнанных из страны, вынужденных влачить голодное существование после увольнения с работы), приводит к «притуплению боли», к тому, что огромные цифры становятся статистикой, не вызывающей сильных чувств. Тем более что на другой чаше весов – великая Победа, создание мощной промышленности, влияние в мире (в том числе и занятие Восточной Европы, включая и Венгрию).

Поэтому драма Венгрии, которая началась не в 56-м, а куда раньше – гонения в рамках социалистического эксперимента обрушились на сотни тысяч людей, – мало волнует современных россиян. При этом режим Ракоши в Венгрии был более жестоким, чем аналогичный режим Берута в Польше, где коммунистам в 1956 г. удалось удержаться у власти без советских танков. В Польше «национально-коммунистического» лидера Гомулку арестовали, но не расстреляли – в отличие от венгерского коммуниста Райка. Польского кардинала Вышиньского отправили под домашний арест, тогда как его венгерского коллегу Миндсенти приговорили к пожизненному заключению в тюрьме. Все эти обстоятельства стимулировали ответную жестокость в октябре 1956-го. Тем более что венгерский режим даже перед самым восстанием проявил куда меньшую гибкость, чем польский, – появление Имре Надя в качестве лидера страны катастрофически запоздало, а ему самому приходилось плыть по течению, идя на все новые уступки повстанцам.

Все это неинтересно россиянам частично потому, что они имеют об этих событиях крайне слабое представление, частично – из-за устоявшейся точки зрения о том, что «нам было хуже, но мы не роптали, а победили». Так же, как их мало волнует катынская боль Польши и судьба жителей балтийских стран, депортированных перед началом войны. Прежде чем пытаться понять других, гражданам России надо глубже осмыслить собственную историю, свой великий и трагический опыт – без надрыва и самобичевания, но и без самовосхваления, основанного на имперском комплексе.-

Автор – первый вице-президент Центра политических технологий

[Алексей Макаркин]

http://polit.ru/article/2016/12/31/makarkin/
31 декабря 2016, 17:20

Автор, первый вице-президент Центра политических технологий, главный редактор «Политком.ру», об итогах и наиболее важных событиях 2016 года

Наверное, самое важное в уходящем году – это очень мощный консервативный и евроскептический тренд в рамках Европейского союза, начиная с Brexit и заканчивая референдумом в Италии. Плюс победа Трампа в Соединенных Штатах – это тоже часть этого тренда.

Этот тренд носит ярко выраженный антиэлитный характер, то есть это своего рода восстание индустриального общества, которое пытается опираться на традиционные ценности. С точки зрения этого общества элиты зашли слишком далеко, причем в неправильном направлении, и эти люди пытаются изменить ситуацию.

В каждой стране это происходит по-разному. Не везде речь идет о правом тренде как основной форме протеста – например, в тех странах, где еще есть память о крайне правых авторитарных режимах, там, скорее, поднимаются левые. Это Греция с СИРИЗА, это Португалия, где сейчас у власти левоцентристская коалиция с участием коммунистов, это в какой-то степени Испания, где правоцентристы хотя и выиграли выборы, но смогли сформировать правительство только потому, что левые не договорились по поводу Каталонии (а самое заметное событие последних лет там – это подъем крайне левой партии «Подемос»). Но основной протестный тренд все же правый.

Мы видим его в Америке, видим во Франции, где в следующем году пройдут президентские выборы. Уже сейчас там идее активная кампания, и сейчас для левого избирателя во Франции может возникнуть драматический выбор. Потому что если никто из левых кандидатов во второй тур выборов в следующем году не выйдет (а такая вероятность есть), то с одной стороны будет правоцентристский политик Франсуа Фийон, который выдвигает программу очень непопулярных для левых реформ в экономике в стиле Маргарет Тэтчер и, одновременно, выступает с очень консервативных позиций в морально-нравственной сфере, ориентируется на католическую субкультуру; а с другой стороны – Марин Ле Пен, представительница Национального фронта, который, по ощущению левых, почти фашистский. Но она, судя по всему, будет выступать с достаточно левой программой в экономической сфере, привлекая к себе рабочих и мелких служащих, борясь, в том числе, и за голоса левого электората. Это будет очень драматический выбор, если установится такая конфигурация.

Итак, это антиэлитное движение, причем антиэлитное во всех сферах: это и неприятие политической элиты, это и неприятие той ставки на пост-индустриальное общество, которую сделала значительная часть экономической элиты, переводящей промышленные предприятия на Восток, в Азию. Это и культурные проблемы, проблемы мироощущения, когда та часть общества, которая всегда ощущала себя большинством, основной, вдруг начала чувствовать, что может оказаться в меньшинстве, что ее опережает по влиянию, по ресурсам коалиция меньшинств. Это, в частности, очень серьезно проявилось в Америке и привело к тому, что эта часть общества отвергла не только Клинтон, но и профессиональных республиканских политиков, и проголосовала за человека, который, с ее точки зрения, может что-то вернуть, о хотя бы частично. По крайней мере, вернуть уверенность в том, что ты – большинство, ты правильный, ты нормальный, именно на тебе держится страна. Вот это самый интересный тренд, пожалуй.

И конечно, интересна роль России во всем этом, потому что в России и власть, и большая часть элиты этому процессу симпатизирует, рассчитывая на то, что с этими новыми политиками удастся договориться. Эти расчеты основаны на целом ряде положений, начиная от надежд на то, что в Америке восторжествует изоляционизм, и ей будет не до Украины, не до Ближнего Востока, она будет заниматься своими делами, и заканчивая тем, что, если говорить о консервативном тренде, то он созвучен консервативной волне, которая возникла в России по инициативе власти после протестов 2011-2012 годов – как реакция на этот протест, как стремление консолидировать своих сторонников, мобилизовать их. И, в общем, некоторые направления этой волны близки к тому, о чем говорят эти новые западные консерваторы.

Конечно, везде есть свои акценты – например, там большую роль играет антиэмигрантская тема. В России, наоборот, ее постарались смягчить, притушить – с учетом национального фактора самой России. Но есть и очень серьезные пересечения. Интересно, что россияне, если посмотреть опросы, победу Трампа воспринимают почти как свою победу. И в конце 2016 года, по опросам «Левада-центра», существенно выросла доля людей, которые зотя улучшения отношений с Западом. То есть: «Мы не хотим Запад Клинтон, мы хотим Запад Трампа. Мы с Трампом договоримся».

Но на самом деле, думаю, ситуация гораздо сложнее, потому что, во-первых, везде есть очень серьезная инерция государственного аппарата. Государственный аппарат в отношении России, как правило, настроен куда критичнее, чем те или иные политики, которые могут рассчитывать на сближение с Россией. И эти политики живут не в вакууме. И если когда Трамп пришел к власти, в России было ликование, то сейчас, когда смотрят, кто приходит в команду Трампа, ликование очень серьезно уменьшается. Трамп собирает в свою команду самые разные фигуры, в том числе и очень критично относящиеся к политике России и совершенно не собирающиеся замыкаться в пределах Америки.

Сейчас много говорят и о кризисе Европейского союза, о том, что он вот-вот развалится, что после Brexit будут новые выходы – Italexit, например. Но я бы здесь был осторожен в оценках. Brexit произошел в значительной степени потому, что британцев была и остается своя валюта – фунт. А выйти из зоны евро – куда сложнее и опаснее. Вспомним ситуацию с Грецией, когда греки на эмоциях говорили: мы вернемся в драхме и заживем! Но, немножко посчитав, они пришли к заключению, что вернуться к драхме возможно, но тогда экономика рухнет. И они остались в зоне евро. Сейчас о Греции в России, кстати, говорят очень мало – потому что греческое правительство проводит проевропейскую политику.

Думаю, и с другими странами все будет очень непросто – везде есть своя специфика. Например, специфика итальянского референдума, только что прошедшего, состоит в том, что образовалась очень широкая коалиция против предоставления дополнительных полномочий центральной власти – коалиция, которая выходила за рамки евроскептиков. И сами партии евроскептиков очень разные и конкурируют друг с другом. Там есть люди, очень серьезно идеологически заряженные и выступающие за то, чтобы быстрее сворачивать отношения с Евросоюзом и сближаться с Россией, и есть те, для кого, судя по всему, евроскептицизм – это возможность получить дополнительные очки на выборах, дополнительные голоса. И они из Европы уходить никуда не собираются.

Таким образом, ситуация достаточно сложная. Но очередные разговоры о том, что налицо «закат Запада», на мой взгляд, преждевременны. Дело в том, что западная демократия периодически сталкивается с очень серьезными вызовами, которые, если брать послевоенную историю, иногда носили куда более драматичный характер, чем сейчас. Например, вспомним, как в 1970-е годы трясло Италию: левый терроризм, правый терроризм, заговоры… Казалось, что итальянская демократия держится на волоске. Можно вспомнить о том, с какими вызовами столкнулась Европа в начале 1980-ых, когда в целом ряде стран пришли к власти левые силы. Причем это произошло на фоне усиления «холодной войны», и стоял вопрос, как эти левые будут себя вести, останутся ли они союзниками Америки или нет. Во французском правительстве тогда были даже коммунисты, что было весьма необычно. А в Испании пришли к власти левоцентристы, социалисты, которые исторически были связаны с Испанской республикой 1930-х годов, были наследниками республиканской традиции. При этом неплохо ужились с королем.

То есть таких вызовов в истории было много. И я считаю, что этот вызов Запад переживет. Но это будет уже модифицированный Запад – по сравнению с безудержным оптимизмом предыдущих двух десятилетий, когда считали, что история движется только линейно и в направлении дальнейшего прогресса, движется поступательно. Выяснилось, что нет – в очередной раз выяснилось. Что история значительно сложнее и что неуклонный поступательный тренд может столкнуться с реакцией, которая заставит этот тренд скорректировать. Не отменить, но достаточно серьезно скорректировать. Это, наверное, и есть самое главное из того, что было в 2016 году и что, как мы видим, затронуло и Россию.

[Алексей Макаркин]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=30563
5 ЯНВАРЯ 2017,

ТАСС

2016 год стал сенсационным для современного мира. Вначале «Брэксит», потом избрание Дональда Трампа президентом США, а в течение почти всего года – лидерство Марин Ле Пен во французских президентских рейтингах. Только в декабре ее обошел новый фаворит правоцентристов Франсуа Фийон. Добавим к этому трехтуровые выборы в Австрии (оказывается, такое происходит не только в Украине, но и в «старых демократиях»), которые с большим трудом выиграл системный кандидат. И поражение правительства на референдуме в Италии, вызвавшем отставку премьера Маттео Ренци.

Все это в очередной раз сделало актуальной давнюю тему о конце Запада и конце Европы, которые будут сокрушены мощным популистским трендом. Впрочем, за последнюю сотню лет Европу и вообще западный мир хоронили не единожды. Серьезные экономисты защищали преимущества плановой экономики, серьезные журналисты говорили о более высокой конкурентоспособности СССР по сравнению с Западом. Символом бессилия США в 70-е годы стали кадры бегства американцев и их сторонников из Сайгона, а спустя несколько лет Джимми Картер оказался бессилен перед иранцами, захватившими заложников в посольстве США в Тегеране. На этом фоне торжественные парады на Красной площади казались символами не только мощи, но и вековой стабильности. Прошло несколько лет и выяснилось, что западный мир более гибкий и адаптабельный к современным вызовам.

Что происходит сейчас? После окончания «холодной войны» целый ряд принципов казался незыблемым для западного мира. Это рациональный выбор избирателей, которые голосуют, исходя из демократических ценностей и собственных интересов. Это безусловная необходимость сильных политических институтов для развития демократии. И это представление о прогрессе, близкое к позитивизму, бытовавшему до Первой мировой войны, когда люди были уверены в том, что образование способствует продвижению прогрессивных ценностей и этот процесс носит линейный или почти линейный характер.

И вдруг вся привычная конструкция начала рассыпаться. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что все значительно сложнее.

Действительно, не укоренившееся ли представление о силе институтов способствовало тому, что многие люди голосуют за Трампа или собираются поддержать Ле Пен? Разумеется, это не главное объяснение, но, кажется, психологически очень важное. Страшно голосовать за популиста с авторитарным потенциалом. Но если ты знаешь, что в стране есть сильный независимый суд и влиятельная оппозиция, то страха становится меньше и может возникнуть желание рискнуть. Попробовать «остренькое» блюдо, понимая, что, если оно окажется несъедобным, его можно будет заменить на очередных выборах – как это было в условиях дружественной конкуренции между лево- и правоцентристами. Многие люди уверены, что новые лидеры не станут диктаторами (институты не позволят им это сделать), но будут лучше представлять интересы граждан, оказавшихся на обочине прогресса.

И здесь можно поставить вопрос о рациональности. Нередко считается, что голосование за популистов связано с эмоциональным фактором, реакцией на громкие и недостаточно просчитанные (или не просчитанные вовсе) обещания. Но необходимо отметить, что эмоция – это неотъемлемая часть политики. Если кандидат неспособен вызвать эмоцию, то стимулы голосовать за него уменьшаются. И нет ли проблемы в том, что западный мир выдвигает меньше «системных» политиков, способных апеллировать к чувствам людей? Политика становится возможностью сделать гладкую карьеру – такую же, как в крупных корпорациях. Но раз так, то граждане ищут менее скучные альтернативы – и находят их.

Но было бы упрощением говорить о том, что голосующие за популистов делают это только из эмоциональных соображений, видя в них живых и искренних людей (вне зависимости от реальной степени их искренности). Главное – что переход от индустриальной к сервисной экономике стал драмой для миллионов и миллионов людей. Причем эта драма носит многоплановый характер. Многие потеряли не только привычную работу, но и статус – например, промышленного рабочего, члена профсоюза, опоры общества. Такой человек может даже не потерять в доходах, переместившись в сферу услуг, но у него все равно есть глубокое ощущение, что он живет не свою жизнь, делает не то, что надо ему и обществу. Психология всегда отстает от экономики. Неудивительно, что Хиллари Клинтон потерпела роковое для себя поражение в трех индустриальных штатах (Пенсильвании, Висконсине и Мичигане), которые ранее считались стабильно демократическими. Она ничего не смогла предложить рабочим, у которых не осталось именно рациональных стимулов голосовать за нее.

Тем более что многие реально проиграли и в деньгах – особенно после финансового кризиса 2008 года, который нанес не только экономический, но и сильный психологический удар по западному обществу. С технократической точки зрения понятно, почему правительства бросились спасать банки – но это не объяснишь человеку, которого в это же время оставили на произвол судьбы. Место поступательного экономического роста занимают более сложные процессы, в которых рост чередуется со стагнацией и кризисами. Многие от этого отвыкли.

Теперь о демократических переменах. Здесь возникает вопрос о том, смогли ли элиты предложить обществу повестку, которая его реально интересует. Целый ряд тем – например, миграционная – оказался табуирован в ходе общественных дискуссий. Это способствует тому, что их поднимают – в яркой и жесткой форме – политики-популисты, предлагающие простые ответы на сложные вопросы. Но общество не получает от элит альтернативных внятных ответов. Причем ограничиваться формулами, ставшими банальными от долгого употребления к месту и не к месту (типа «все люди – братья» и «надо понимать другого и уважать другие культуры»), уже невозможно.

Нередко возникает вопрос о балансе интересов большинства и меньшинства. Ярким примером является громкая итальянская история с первоначальным решением Европейского суда по правам человека о необходимости удаления из школ распятий как религиозных символов – на том основании, что это неприемлемо для родителей, воспитывающих своих детей в духе атеизма. Вторая инстанция, правда, отменила это решение, сославшись на исторические традиции Италии как христианской страны. Напряженность между Италией и судом по конкретному вопросу снята, но сама тема осталась. Люди, привыкшие считать себя большинством и основой общества, все чаще ощущают, что привычные для них ценности оказываются под ударом. Когда, например, из политкорректности предлагается отмечать не Рождество, а некий «зимний праздник», очищенный от любого намека на его христианский характер. Понятно, что это сейчас не мейнстрим, но нет гарантий, что таким не будет мейнстрим через пару десятков лет.

Характерно отношение прессы к папе Франциску. Когда он говорит о милосердии и открытости в церкви, о сочувствии к мигрантам, то у него, как говорится, «хорошая пресса» — даже с оттенком приторности. Но как только папа вежливо дает понять, что не намерен демонтировать тысячелетние традиции католицизма и что между ним и его более консервативным предшественником есть преемственность – тон комментариев тут же меняется. В то же время католики тоже являются частью общества – и считают, что их мнение недостаточно учитывается. Отсюда и мощная католическая мобилизация на правоцентристских праймериз во Франции в поддержку Фийона – вопреки бытующим в России представлениям, большинство французских католиков не в восторге от мадам Ле Пен, для них она слишком радикальна.

Таким образом, голосование за популистов вынуждает традиционные элиты к реакции, которая может носить многоплановый характер, причем не связанный с отказом от демократических принципов. Речь идет о смене лидеров, продвижении людей, которые могут говорить с людьми на их языке. И о перехвате инициативы – в цивилизованной, разумеется, форме – у популистов в общественно значимых вопросах (новое правительство Австрии ужесточило позицию в отношении миграции – и крайне правый кандидат в третьем туре получил меньшую поддержку, чем во втором). Усиливается понимание того, что радикальный авангардизм в продвижении неконсенсусных ценностей может повредить не только конкретным политикам, но и демократическому развитию, вызвав ответное противодействие. И есть серьезные основания полагать, что далеко не первый (и, наверное, не последний) «конец Запада» на самом деле станет его очередной трансформацией, ответом на реальные вызовы, которые политики не могут не учитывать.

Автор — первый вице-президент Центра политических технологий

Фото: Россия. Москва. 23 декабря 2016. Журналист перед началом большой ежегодной пресс-конференции президента России Владимира Путина в Центре международной торговли на Красной Пресне. Артем Коротаев/ТАСС

[Алексей Макаркин]

http://www.mk.ru/social/2017/05/04/u...yt-lyuboy.html
Этот термин давно превратился в ругательство, не связанное с его истинным значением
Два дня назад в 17:13,

В 1993 году я часто ходил к Музею Ленина, где собирались коммунисты и националисты, шли жаркие споры и продавались газеты одна радикальнее другой. Тогда я только начинал заниматься изучением российской политики, и знакомство с первоисточниками входило в обязательную программу исследователя. Помню, как в один из дней застал у музея пожилую женщину, которая громко говорила о том, что Гайдар — фашист, потому что разорил свой народ. Дальнейшие ее высказывания были куда более диковинными даже для тогдашнего крайне эмоционального времени и сводились к тому, что Гитлер, оказывается, не фашист, потому что заботился о своих соотечественниках.

фото: Геннадий Черкасов

Понятно, что в то время у многих людей, что называется, крыша поехала — они не выдержали обвальных перемен, обрушившихся на неподготовленное общество, мечтавшее о шведском социализме с американскими зарплатами и российской духовностью. Но сейчас и куда более уравновешенные люди используют одиозное понятие фашизма далеко не в соответствии с его академическими определениями. Это связано с восприятием фашизма как абсолютного зла, которое свойственно большинству современных людей — и которое отталкивает любого нормального человека от всего, что с этим зло связано.

Фашизм в массовом сознании — это убийство миллионов людей по этническому принципу, безудержные агрессивные войны и массовые военные преступления. При этом различия между терминами «фашизм» и «нацизм» в этом же сознании практически отсутствуют. Оба эти слова носят ярко выраженный негативный характер, причем тесно связаны именно с самым трагическим периодом истории Германии (фашизм Муссолини и его эпигонов интересует разве что специалистов и любителей истории).

Конечно, есть и исключения, связанные с героизацией нацизма. Еще в советское время некоторые молодые люди отмечали день рождения Гитлера, а нацистская эстетика проникла в общество в немалой степени после просмотра вполне антифашистского фильма «Семнадцать мгновений весны» (где сотрудники Главного управления имперской безопасности одеты куда более элегантно, чем было на самом деле). Неофашистские настроения существуют в России и сейчас — как и в европейских странах. Но все же исключения только подтверждают правило.

Неудивительно, что обвинения в фашизме звучат в политических дискуссиях — такую наклейку можно попытаться прилепить к оппоненту, чтобы от него шарахались люди. Но большой вопрос, удержится ли она на нем — в большинстве случаев обвинение провисает за отсутствием исчерпывающих доказательств. Интересно, что американские левые обвиняли в фашизме правое крыло республиканцев, а лет десять назад в США вышла книга консерватора Джоны Голдберга, который, напротив, проводит параллели между фашизмом и либерализмом. Она так и называется — «Либеральный фашизм». Аргументы леваков, кстати, пропагандировались в СССР, а книгу Голдберга перевели в современной России, где она вписалась в антилиберальный тренд. Но это отнюдь не значит, что в общественном мнении как США, так и России либерализм или консерватизм связывается с фашизмом.

Если же обратиться к внутрироссийским реалиям, то в 1990-е годы в фашизме нередко обвиняли Владимира Жириновского. Недавно в Интернете был размещен ролик, связывающий с Гитлером Алексея Навального. Однако в обоих случаях такие сравнения не сработали — более того, они контрпродуктивны, так как привлекают дополнительное внимание к объекту нападок.

Почему же такие мощные сравнения не сработали? Именно из-за того, что они являются слишком мощными. В 90-е Жириновский не был абсолютным злом даже в глазах своих самых жестких критиков. Он воспринимался, конечно, иначе, чем в настоящее время, — далеко не как талантливый политический шоумен, прекрасно использующий протестные настроения. После неожиданной победы на думских выборах 1993 года Жириновский, предлагавший омыть сапоги в Индийском океане, выглядел куда более серьезной и для многих опасной фигурой — но все равно не Гитлером. Московский красноречивый юрист никак не связывался с убийствами и концлагерями. Равно как трудно было представить, чтобы генералы и офицеры двинулись за этим юристом в направлении Индийского океана — как и любого другого.

То же самое относится и к Навальному — за тем исключением, что он даже на риторическом уровне не проповедует целесообразность агрессивных войн. Что же касается его ораторского стиля, то он не выходит за рамки, свойственные митинговому политику, так что сравнение с Гитлером не работает и в этом случае. Более того, время для того, чтобы проводить такие параллели, было выбрано исключительно неудачно — когда в обществе уже закончился период мобилизации, связанной с ощущением, что Россию окружили враги. Зато возродился интерес к антикоррупционной теме, что неудивительно в условиях затянувшейся экономической стагнации, которая делает все более актуальным извечный вопрос о том, кто во всем этом виноват. На этом фоне сравнение Навального с Гитлером воспринимается как попытка подменить антикоррупционную тему дискредитацией того, кто наиболее активно и успешно ее использует.

Впрочем, столь мощное сравнение все хуже работает и в других странах. Современная европейская политическая культура маргинализирует даже минимальную терпимость к нацизму, поэтому политики, стремящиеся добиться электорального успеха, делают все, чтобы избежать обвинений в любых симпатиях к Гитлеру. Хрестоматийным является пример с катастрофой, постигшей карьеру известного деятеля германского ХДС Филиппа Еннингера, бывшего в 1988 году председателем бундестага. В своей антифашистской по смыслу речи по поводу 50-й годовщины «хрустальной ночи» (массового еврейского погрома) он допустил двусмысленные выражения, которые были истолкованы общественным мнением как примиренческие в отношении нацизма. Разразился скандал, и Еннингер был вынужден уйти не только в отставку, но и из политики вообще.

Раз политические деятели не дают повода для обвинений, то их очень трудно убедительно сравнить с Гитлером. Так, Марин Ле Пен для достижения политического успеха порвала с родным отцом, который неполиткорректно, а то и просто расистски высказывался на различные, в том числе исторические, темы. И уже после первого тура нынешней избирательной кампании быстро уволила с поста временного главы своей партии Жана-Франсуа Жалька, когда выяснилось, что тот много лет назад поставил под сомнение достоверность холокоста. Марин прекрасно понимала, что промедли она хоть на день, и сотни тысяч, а то и миллионы избирателей могли засомневаться в том, насколько искренне она отказалась от отцовского политического наследства, которое остается одиозным для очень многих ее нынешних сторонников.

Впрочем, иногда сравнение с фашизмом все же работает эффективно — но сугубо точечно, когда надо решать конкретные задачи. Например, в прошлом году в Австрии состоялись президентские выборы, причем прошли они в три тура (второй тур пришлось переиграть из-за процедурных нарушений). И фашистская тема была активно использована против ультраправого кандидата Норберта Хофера, бывшего одним из фаворитов этой избирательной кампании. Много голосов она у Хофера не отняла — сам кандидат, подобно мадам Ле Пен, всячески демонстрировал свою совместимость с демократическим обществом. Но основные кандидаты шли ноздря в ноздрю, и Хоферу для победы могло не хватить как раз нескольких процентов заколебавшихся избирателей.

Полемика в стиле «ты фашист — сам фашист» связана и с еще одной проблемой. Можно вспомнить старую историю про пастушка, который донимал взрослых криками «Волки, волки!» и не получил помощи, когда волки действительно пришли. Так и с фашизмом — если упоминать его по каждому поводу, в сугубо конъюнктурных целях, то можно проглядеть и реальную угрозу.
Дело Навального. Хроника событий
Алексей Макаркин, первый вице-президент Центра политических технологий

Опубликован в газете "Московский комсомолец" №27387 от 5 мая 2017 Тэги: Выборы,

[Алексей Макаркин]

http://www.mk.ru/politics/2017/06/27...ut-lyudey.html
Сталин как объединитель: положительные оценки деятельности генералиссимуса примиряют людей

Вчера в 16:41,

Иосиф Сталин в очередной раз был признан россиянами самым выдающимся государственным деятелем всех времен и народов. Таковым его признали 38% респондентов, опрошенных Левада-центром. Второе-третье места поделили Владимир Путин и Александр Пушкин — по 34%.

фото: Алексей Меринов

В первой десятке нет ни одного иностранца. Разве что Екатерина II — урожденная немка, но при этом русская императрица, писавшая по-русски не совсем складные, но многочисленные пьесы. Самый выдающийся, по мнению россиян, иностранец — это Наполеон, находящийся на 14-м месте. Но и в этом результате немало от российского патриотизма — гордости за победу над столь великим полководцем. Россия для респондентов безусловно центр мира, а зарубежная история их интересует очень мало. Равно как, кстати, и реальная жизнь современных государств: часто в их характеристиках россияне используют клише, заимствованные из телепрограмм.

Опрос интересен, в частности, тем, что его участники сами называют имена выдающихся — с их точки зрения — людей. Таким образом, социолог не «подсказывает» им варианты ответа. Неудивительно, что оказавшись перед необходимостью беседовать на необычную для них тему, россияне мобилизуют свои знания, оставшиеся после школьных курсов истории и литературы. Поэтому во многих ответах Пушкин соседствует с Лермонтовым, Суворов — с Кутузовым (хотя интерес к последнему — как и к Наполеону, и к Льву Толстому как автору «Войны и мира» — снизился после 2012 года, когда отмечалась двухсотлетняя годовщина первой Отечественной войны). Впрочем, нет еще одной классической пары — Толстой—Достоевский. Если эпичного Льва Николаевича россияне включают в «десятку» («Война и мир» с Тихоновым и Бондарчуком входит в советский кинематографический канон), то мятущегося Федора Михайловича они вспоминают куда реже. От сложнейших переживаний на грани (или за гранью) безумия люди стараются держаться подальше.

Интересно, что в благостном 2008 году — перед самым падением нефтяных цен — в аналогичном опросе умиротворенно настроенные россияне поставили на первое место Пушкина, причем с большим отрывом (47% против 36% у Сталина). Тогда же резко подскочил «исторический рейтинг» Путина — до 32%. В 2012-м, когда страна испытала и экономическую турбулентность, и массовые протесты, ситуация резко изменилась. Выросло количество сторонников «сильной руки» как опоры в ненадежном мире, и Сталин стал лидером с 42%. Путина же в числе выдающихся назвали всего 22% — сработал эффект разочарования в том, что в очередной раз не удалось добиться бескризисного развития. Пушкин тоже стал неактуален — с 29%: в период потрясений о музах вспоминают реже.

Прошло пять лет, и ситуация вновь изменилась. Сталин остался лидером, хотя и с несколько меньшим результатом. После присоединения Крыма до рекордного уровня поднялся рейтинг Путина, к которому вернулись элементы образа «военного вождя». Стал более популярным и Пушкин, хотя ненамного: время муз пока что не наступило и в ближайшее время вряд ли наступит.

Но, конечно же, наибольшее внимание наблюдателей привлекает высокая поддержка Сталина.

Самое простое — и совершенно верное — объяснение этого феномена заключается в авторитарной культуре, свойственной российскому обществу. Оно не слишком уважает институты (тем более что не имело возможности убедиться на собственном опыте в их эффективности), зато делает ставку на сильного и справедливого лидера, способного навести порядок. Взлет демократического движения начала 90-х не был исключением — при всем своем антисталинизме и антитоталитаризме. Только тогда надежды возлагались на Бориса Ельцина, которого общественное мнение наделяло чертами чуть ли не сказочного богатыря. Разочарование в Ельцине привело к росту симпатий к Сталину: уже в опросе Левада-центра 1999 года его относили к числу выдающихся деятелей 35% респондентов. С тех пор ситуация принципиально не изменилась. Разве что россияне стали чаще оправдывать действия «вождя народов». Согласно другим опросам Левада-центра, в 2009 году основной причиной больших потерь СССР в войне с Германией 21% признавал роль сталинского руководства, действовавшего, не считаясь с жертвами. Сейчас — всего 12%.

В то же время обращает на себя внимание отсутствие в России сколько-нибудь мощного сталинистского движения. Сталин является героем для КПРФ — но позиции этой партии слабеют. Дело в том, что положительные оценки деятельности генералиссимуса объединяют людей, которые по другим вопросам придерживаются очень разных взглядов. Дело в разных сторонах сталинского мифа, которые становятся приемлемыми для идеологических оппонентов.

Так, поклонником Сталина может быть россиянин, лояльно относящийся к существующему в России политическому режиму — если он видит в Путине продолжателя дела советского вождя. Присоединение Крыма находится для него в одном ряду с экспансией Сталина на Запад в 1939–1940 годах, которую он однозначно воспринимает как справедливое возвращение исконных земель. А может быть и критик Путина с имперских или советских позиций. Он также ценит Сталина за его завоевания, но сильно разочарован в том, что российские войска в 2014 году не взяли Киев и Львов. Для него Сталин — это альтернатива нынешним лидерам России, которых он считает слишком слабыми и нерешительными.

Сталинистом может оказаться человек, для которого 90-е годы стали сильнейшей травмой: в Сталине он видит аскетичного героя в шинели, сурово каравшего представителей элит. Для этих людей их собственная драма (потеря работы, утрата чувства величия страны) заслоняет трагедию людей, расстрелянных, замученных, отправленных в лагеря и ссылки при Сталине, — отсюда и крайне эмоционально негативное отношение к любым упоминаниям о кровавых преступлениях «вождя народов», и стремление найти им любые оправдания. Но поклонников Сталина можно найти и среди тех, кто преуспел в 90-е и рассматривает его как «эффективного менеджера», успешно решавшего большие задачи. Войну выиграл, территорию страны расширил, заводы построил, да и умер в собственной постели — чего еще надо? О последних днях жизни диктатора, к которому долго боялись подступиться даже его слуги, они вряд ли задумываются.

Таким образом, сталинизм проникает в разные общественные группы. Общая причина видится в дефиците эмпатии, в атомизации общества, которое может объединиться на время и лишь против врага, которого ему укажут с телеэкрана. Чужие страдания вызывают мало сочувствия, что оправдывается циничной формулой «чего чужих жалеть, когда меня самого не пожалеют». В этих условиях самоуверенный социал-дарвинизм, основанный на принципе «победит сильнейший», оказывается не так уж несовместим с социальной завистью, с желанием «взять и поделить». Сторонники и того, и другого подходов могут видеть в Сталине родственную душу.

Впрочем, ни те, ни другие в большинстве не хотели бы жить в сталинские времена. Никому не хочется быть вытолкнутым из теплой постели и оказаться в черном «воронке». Никому не хочется потерять свое имущество (пусть даже приватизированную квартиру), не говоря уже о жизни. Поэтому мечты о Сталине преимущественно ограничиваются семейно-кухонными разговорами, самовыражением в Интернете да ответами социологам. Что, однако, не должно успокаивать, так как само оправдание сталинизма огромной частью россиян не свидетельствует о моральном здоровье общества.
Автор, первый вице-президент Центра политических технологий

[Алексей Макаркин]

http://polit.ru/article/2017/07/03/nemtsov/
03 июля 2017, 16:00

Цветы на месте убийства Бориса Немцова
Wikimedia Commons

Коллегия присяжных в Московском окружном военном суде признала всех подсудимых по делу об убийстве оппозиционного политика Бориса Немцова виновными и не заслуживающими снисхождения. По мнению юристов, всем пятерым грозит лишение свободны на срок вплоть до пожизненного.

Немцов был застрелен на Большом Москворецком мосту Москвы вечером 27 февраля 2015 года. Исполнителем убийства следствие считает бывшего офицера чеченского батальона «Север» Заура Дадаева, еще четверых – Анзора и Шадида Губашевых, Тамерлана Эскерханова и Хамзата Бахаева – его сообщниками.

Первоначально обвиняемые дали признательные показания, но в суде заявили о своей невиновности. Однако присяжные признали всех пятерых виновными в незаконном хранении оружия и убийстве.

Прокомментировать для «Полит.ру» ход судебного процесса и его восприятие общественностью согласился политолог Алексей Макаркин, первый вице-президент Центра политических технологий, главный редактор «Политком.ру». По его оценке, общественная реакция на судебный процесс в первую очередь связана с тем, что на вопрос о причинах убийства ответов пока не было дано. Он также высказал мнение, что вердикт был в достаточной мере ожидаемым.

«Вопрос о том, кто мог это приказать, остановился на фигуре майора Руслана Геремеева (бывшего командира батальона внутренних войск МВД – прим.ред.), которого так и не смогли отыскать и привести в суд, чтобы он там рассказал свою версию случившегося и чтобы ему можно было задавать вопросы. И, соответственно, дальнейшее расследование было фактически обрублено. Хотя понятно, что эти подсудимые и, скорее всего даже предполагаемый организатор преступления Руслан Мухудинов (по данным Следственного комитета России, Мухудинов, с ноября 2015 года находящийся в международном розыске, за 15 млн рублей заказал убийство Немцова – прим.ред.) совершенно не тянут на роль заказчиков. Тот же Мухудинов – совершенно непонятно, что такого сделал Немцов, чтобы тот так обиделся.

Так что если говорить об общественных реакциях, то, наверное, как ни печально это говорить, для большей части общества эта тема не очень интересная. Дело в том, что одна из проблем нашего обществ а- страшный дефицит эмпатии, сочувствия. Людям, кстати говоря, не свойственна какое-то злорадство по поводу смерти человека – злорадство сейчас присутствует в интернете, но это достаточно узкий слой. Но в большинстве случаев в обществе нет ни сильного переживания, ни сочувствия, ни злорадства. Общество очень сильно атомизировано, и люди исходят из убеждения, что в этих вопросах каждый – сам по себе. Не раз видел формулировки наподобие «если бы меня убили, это не было бы интересно никому, кроме узкого круга моих родственников и знакомых; так почему я должен переживать из-за постороннего человека?».

Журналисты в здании суда / YouTube.com

Такой подход очень распространен и фактически означает, что человек отстраняется от проблемы, от переживаний, и если даже интересуется случившимся, то интересуется как этим как очередной историей, которую он может увидеть по телевизору или прочитать в Сети. Ему интересно разве что, чем все это закончится, осудят подсудимых или не осудят. И то, в общем-то, интерес довольно слабый. И вот это, на самом деле, большая, фундаментальная общественная проблема.

Кстати, это относится не только к убийствам – много к чему. Одно из следствий дефицита эмпатии – это высокий уровень одобрения деятельности Сталина. То есть значительная часть общества сочувствует не столько убитым, как сочувствовали не столько арестованным при Сталине, как самому Сталину. Как человеку, который «выиграл войну», «страну поднял», «расширил территорию». Вот из этого же ряда.

Что касается того меньшинства общества, которое Сталину не сочувствует, считает его преступником, убийцей, и которое очень сочувствует Немцову и хотело бы полного раскрытия его убийства, то для этой части общества нынешний результат дает очень частичное удовлетворение. Они исходят из того, что главное, как я уже говорил, – узнать, почему это произошло и кто за этим стоит. Так что удовлетворения они не испытывают или почти не испытывают.

Те люди, которые оказались на скамье подсудимых, выполняли приказ – в первую очередь, непосредственно убийца, – конечно, виновны. Но убийца – офицер, и он, конечно, не мог такого сделать по просьбе какого-либо предпринимателя или шофера Мухудинова, как нам говорят. Но понятно, что сами особенности следствия, и тот факт, что следователям так и не удалось допросить Геремеева, пусть они этого очень хотели, позволяют предположить, что в обозримом будущем вряд ли назовут того, кто это финансировал и, по сути, является главным преступником.

Поэтому, думаю, те люди, которые Немцову сочувствуют, будут ждать – ну и, наверное, в это же время будут предприниматься какие-то попытки узнать правду. Если где-нибудь, например, объявится Гереемев, то потерпевшая сторона потребует, чтобы его допросили. Да и следствие, наверно, в этом все еще заинтересовано. Другое дело – вопрос, когда это произойдет. Этого мы не знаем.

Тут есть еще важный вопрос: изменятся ли в дальнейшем настроения в обществе, повысится ли эмпатия? Это, опять-таки, неясно. Даже если в обществе будут расти протестные настроения, что является вполне реальной перспективой, то дело в том, что человек будет в первую очередь отстаивать свой интерес. То есть он будет протестовать не потому, что допущена большая несправедливость по отношению к большому числу сограждан; не потому, что совершено какое-то резонансное преступление – а только если затронут его интересы. Вот когда их затронут, он может и петиции подписывать, и на улицы выходить. Если же, с его точки зрения, имеется в виду что-то абстрактное, как правило человек на него не реагирует. Наверно, так оно на какое-то время еще и останется.

Протестующие на митинге / wikipedia.org

То есть если затронут его личный интерес, человек начинает кричать, протестовать, искать варианты того, как ему действовать. Но не раньше. Словом, подход утилитарный. И, в общем, происхождение его понятно: люди очень слабо связаны друг с другом, многие связи были утрачены, разрушены, уменьшены в период распада СССР. Плюс ушли многие иллюзии, и человек оказался в ситуации, когда он чувствует, что, во-первых, от него мало что зависит; а во-вторых – что он очень мало кому интересен, за исключением, может быть, своих ближайших родственников и друзей. Это и привело в такому положению дел», – сказал Алексей Макаркин.

Добавим: прокурор Мария Семененко заявила, что гособвинение удовлетворено вердиктом присяжных. Ожидается, что на следующем заседании суда, которое состоится 4 июля, прокуратура запросит конкретные сроки для обвиняемых, после чего судья уйдет писать приговор. Не исключено, что приговор будет оглашен в тот же день. Защита уже заявила, что намерена обжаловать его в связи с процессуальными нарушениями.

[Алексей Макаркин]

http://www.mk.ru/politics/2017/10/05...medinskiy.html
Мифы зачастую актуальнее научной истины
Сегодня в 16:12

На фоне громкой истории с рекомендацией лишить Владимира Мединского докторской степени, сделанной экспертным советом ВАК, произошла история куда менее заметная, но не менее примечательная. Минобрнауки на основании заключения того же совета отказалось присуждать эту же степень питерскому историку Кириллу Александрову, защитившего в прошлом году диссертацию о командном составе власовской армии. Причем если судьба степени Мединского до сих пор неясна — и, как представляется, после рассмотрения вопроса в следующих инстанциях (президиум ВАК и Минобрнауки) у него есть шансы остаться доктором, — то в деле Александрова, как говорится, поставлена точка.

фото: Наталья Мущинкина

Можно сравнить две диссертации. Работа Мединского была защищена в Российском государственном социальном университете (РГСУ) в ту пору, когда там буквально «пеклись» диссертации, ставшие затем объектом пристального внимания знаменитого «Диссернета». Но претензии к этому тексту связаны не с банальным плагиатом, а с явлением куда более интересным. Автор работы исходил из того, что абсолютный стандарт истинности — это национальные интересы России. Следовательно, все, что им противоречит, должно трактоваться как русофобская пропаганда. Или же в лучшем случае как заблуждения несведущих людей. Поэтому вся критика в адрес России и ее жителей, их нравов и обычаев, содержащаяся в записках посетивших страну иностранцев, автором решительно отвергается.

Иногда кажется, что автор диссертации обладает уникальной машиной времени, на которой он добрался до времен позднего средневековья и там увидел всю возможную лепоту — богомольных и высоконравственных русских людей, думающих о Боге, Родине и семье. А еще заезжих щелкоперов, выискивающих разные недостатки, не находящих их и за отсутствием оных занимающихся выдумками и искажениями по типу проделок мистера Джона Ланкастера Пека, в результате коих, как известно, «Клуб на улице Нагорной стал общественной уборной,/Наш родной центральный рынок стал похож на грязный склад./Искаженный микропленкой, ГУМ стал маленькой избенкой./И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ». А так как обезвредить и посадить, например, имперского барона Сигизмунда фон Герберштейна по объективным основаниям не удастся, то можно его заклеймить позором в диссертационном исследовании.

Понятно, что никакой машины времени у Мединского нет — а его методологию вкупе с занятным подходом к источникам (использование русских переводов — причем не всегда «свежих» — вместо оригинальных текстов) подробно проанализировали историки из экспертного совета. Впрочем, судьба министра пока не решена, и возможен вариант, на который намекнул председатель совета Павел Уваров — что вышестоящие инстанции отметят недостатки диссертации, но возложат ответственность на тех, кто участвовал в ее одобрении — от диссовета до оппонентов. А сам диссертант вроде и ни при чем — он же не воровал чужие мысли, а изложил свои, пусть и не совсем научные. В этом случае министр степень сохранит, хотя репутационный ущерб никуда не исчезнет.

Но хотелось бы обратить внимание на вопрос, который в связи с нашумевшей диссертацией, кажется, не обсуждался. А именно — работа Мединского, как и его популярные книги, разоблачающие мифы про русский народ, попали в очень благоприятный общественный контекст. Неслучайно эти книги стали бестселлерами — людям приятно читать о величии предков, это косвенно возвеличивает и их самих, наполняет национальной гордостью. После нескольких лет перестроечных разоблачений и начавшихся попыток осмысления истории прилавки книжных магазинов заполнили книги о мудрых государственных мужах (вплоть до Сталина и Берии), великих нравственных традициях (как православных, так и языческих) и войнах, всегда справедливых и почти всегда победоносных. А если в виде исключения «наши» терпят поражение, что это из-за удара в спину со стороны предателей-союзников или собственных изменников. Авторы таких работ, кажется, не догадываются в большинстве своем, что именно таким аргументом немецкие националисты оправдывали свое поражение в Первой мировой войне, мечтая о реванше. Что из этого вышло, хорошо известно.

Диссертация Кирилла Александрова — из совершенно другого ряда. О власовской армии в советское время вообще говорить было не принято — отсюда, кстати, распространенный и оскорбительный для ветеранов миф о том, что генерал Власов «сдал» свою 2-ю ударную армию немцам (на самом деле 2-я ударная с ее героической и трагической судьбой никакого отношения к «Русской освободительной армии» не имела). Тема тяжелая и неудобная — а раз так, то общественное сознание склоняется к тому, чтобы либо замолчать ее, либо ограничиться сформировавшимися еще в советские годы стереотипами вроде «предали из-за трусости или из-за изначальной враждебности к власти трудового народа». Которые в немалом количестве случаев имеют под собой основания, но недостаточны для понимания сложной и многогранной проблемы.

Александров занялся изучением истории не рядовых солдат, а власовского офицерского корпуса. И много лет поработав в архивах (как в российских, так и зарубежных), перелопатив массу литературы, в том числе редкой, собрал массу информации об этих людях, которые в большинстве своем оказались советскими офицерами, чьи биографии мало отличались от биографий их сослуживцев. Видимых причин ненавидеть советскую власть у большинства из них не было — лишь меньшинство подвергалось репрессиям. Зато при этой власти они смогли сделать карьеру, на которую вряд ли могли рассчитывать при царе. Что касается трусости, то возникает вопрос о том, почему люди, имевшие заслуги перед страной (многие имели государственные награды и другие отличия), честно служившие многие годы, вдруг оказались на противоположной стороне.

Автор предположил, что дело в восприятии этими людьми большевистской репрессивной политики. И проследил, как некоторые из них служили в районах, где происходили восстания против власти или голод начала 1930-х годов. Все они прошли через период массовой «чистки» в армии, когда арестовывали их командиров и сослуживцев. Поэтому когда у них появилась возможность, то они выступили против власти, которой они служили, но втайне не считали своей. В ходе своей научной работы Александров тщательно выяснил детали биографий власовцев, попутно исправил немалое число ошибок, которые имели место в исторической литературе. Только один пример. Бывший советский генерал Маркис Салихов, разжалованный в начале войны в полковники и вскоре попавший в плен, значился как казненный в 1946 году. Однако Александров установил, что на самом деле Салихов жил в эмиграции под другой фамилией и даже оставил мемуары, которые историк обнаружил в архиве Гуверовского института.

Защищал Александров свою диссертацию в Санкт-Петербургском институте истории РАН — солидном научном учреждении, известном высоким качеством исторических исследований. Решение присудить докторскую степень было принято почти единогласно (17 за, 1 воздержался). Однако и во время защиты, и потом автора обвиняли в отработке «технологии измены и практики предательства», в восхвалении Власова, в оскорблении ветеранов и в других грехах. На историка даже подавали жалобу в прокуратуру, но найти статью УК, по которой его можно было бы привлечь к ответственности, не удалось. Дело дошло до того, что патриоты-энтузиасты пытались инкриминировать Александрову «публичные призывы к развязыванию агрессивной войны», что совсем расходилось со здравым смыслом.

В результате пошли другим путем — экспертный совет ВАК рекомендовал диссертацию не утверждать, а министерство к этой рекомендации охотно прислушалось. И вряд ли здесь сыграло решающую роль мнение коммунистов и православных активистов (в отличие от известной истории с «Матильдой», в этом случае они были вместе). Скорее, речь шла о позиции куда более серьезных людей, искренне уверенных в том, что историки должны заниматься патриотическим воспитанием населения на основе стандарта истинности в виде национальных интересов, если следовать методологии диссертации Мединского.

Наверное, этим объясняется и позиция совета. Как ни странно на первый взгляд, но оказалось легче написать негативный отзыв на диссертацию министра, чем защитить работу историка. Аппаратные позиции Мединского слабеют — к нему негативно относятся уже не только либералы, но и многие православные патриоты (из-за его позиции по той же «Матильде»). Один из заместителей арестован по «делу реставраторов». Переназначение при формировании правительства в следующем году министру совсем не гарантировано. А в случае с Александровым вопрос, как говорится, государственный, связанный с защитой патриотических ценностей в условиях противостояния с Западом. Это та же тенденция, что и в случае с «удушением» Европейского университета — одного из лучших вузов Петербурга.

Только вот в чем проблема — все это российское общество уже проходило. И во времена «православия, самодержавия, народности», и в годы советского официального патриотизма. И каждый раз поддерживаемые государством исторические концепции вызывали разочарование, затем резкое неприятие и рушились под влиянием сильных общественных эмоций. Другое дело, что затем на смену одним мифам, основанным на текущем понимании национальных интересов, приходили другие — но, быть может, стоит хотя бы попытаться прервать эту грустную тенденцию.