9000. Хуже, чем крушение коммунизма

[Яков Кротов]

https://web.archive.org/web/20010307...mat/its1.shtml

ПОВТОРЕНИЕ Чечни было неизбежно, как повторение всякого искушения. Искушение же заключается в том, чтобы поверить: я научился на ошибках, второй блин выйдет лучше, теперь все будет иначе, все удастся. Удастся переместить собственность от неэффективного собственника к эффективному и при этом не украсть. Удастся восстановить конституционный порядок и при этом не убить. Удастся хорошо отдохнуть с девочками и при этом не спрелюбодействовать.
Подлость искушения в том, что всегда можно переименовать свой грех так, что выйдет добродетель. Если долго повторять себе, что ты не воровал, а просто спасал плохо положенную вещь от уничтожения, то в конце концов начинаешь в это верить. Если долго убеждать себя, что ты не давишь танками стремящийся к независимости народ, а спасаешь женщин, стариков и детей от бандитов в лице их мужей, сыновей и отцов, так и в это поверишь.
В грехе, как и в добродетели, главное – не сворачивать с намеченного пути. Тебе говорят, что ты поощрял казнокрадство, а ты спрашивай, почему тебя обвиняют в слишком медленных темпах приватизации. Тебе говорят, что ты империалист, а ты удивляйся, почему люди поощряют террористов.
Упорство в подлости и глупости не обязательно заканчивается крахом – во всяком случае, в обозримых для отдельного человека пределах. Те, кто возмущался вводом войск в Чехословакию, дожили до ее свободы. Было бы наивно полагать, что нельзя усмирить Чечню или что «нельзя выиграть войну против целого народа» и так далее. Конечно, можно – во всяком случае, на какой-то весьма существенный срок. Большинство людей, возмущавшихся вводом войск в Прагу, не дожили до ее освобождения, кстати, как и одобрявших оккупацию. Пугать властолюбца неизбежностью краха империи – все равно что пугать сластолюбца смертью. Лошадка подозревает, что сдохнет, но зато сколько перед этим травы сжует...
Ввод войск в Чечню в 1999 году похож на ввод войск в Чехословакию в 1968-м не только тем, что чеченцев наши солдаты стали называть «чехами» (видимо, по аналогии с «духами» от душманов), но еще и тем, что против обеих войн категорически протестует ничтожное меньшинство. Не следует преувеличивать и возмущение Запада советскими танками на улицах Праги. Ворон ворону глаз не выклюет, и западная номенклатура по мере сил симпатизировала номенклатуре советской, и сейчас симпатизирует. Только у западной меньше сил, чем у нашей – на то она и демократия, на Западе-то.
Протесты против вторжения в Чечню у нас не слышны потому, что российское общество 1999 года больше похоже на советское общество 1968-го, чем на себя же четырехлетней давности. Полнокровнее и последовательнее стал цинизм. Многие люди, которые были смелы и честны в нищете и отчаянии, теперь же, лизнув сладкого, бесповоротно озверели.
При коммунистах искушения были куда меньше, чем после них, и многие тогда любили свободу. Пришли искушения и скушали наше свободолюбие, наше благородство, нашу честность. Кто бы мог подумать, что у каждого очередного чекиста, поставленного на премьерский пост, найдется столько апологетов именно из бывших демократов? Их угодливость уступает лишь высокомерию, с которым они глядят на прежних единомышленников.
Падение демократов хуже падения коммунизма уже потому, что совершается куда чаще. Коммунизм пал раз и вроде бы навсегда, а демократы умудряются предавать демократию как минимум ежегодно. Первый раз уже через неделю после путча 1991 года. Хотелось выть волком и кричать: что ж вы делаете, друзья, как можно строить власть на прежних номенклатурных подлостях, как можно перенимать коммунистический новояз, как не совестно имитировать свободу? Так и выли – безо всякого толку и даже с обратным эффектом, потому что воющий человек, будь он трижды демократ, все-таки менее симпатичен, чем человек элегантный, будь он трижды подонок.
К счастью, выбор не обязательно совершается между праведным гневом и неправедной кротостью. Все бросить и заняться только протестом против войны в Чечне, против казнокрадства, против фальсификации выборов – тоже хорошо знакомое искушение диссидентства. Лишь единицы могут поддаться этому искушению и остаться вменяемыми людьми, причем именно эти единицы как раз не бросали все, а до последнего старались оставаться и порядочными людьми, и поэтами, физиками, священниками. Любовь к свободе и творчеству, любовь к силе, к родине, не говоря уже о любви и к ближнему, хороши в книгах, а в жизни часто превращаются в страшные извращения от сексуальных до политических. Что есть здоровая норма? Не мнить себя Богом для ближнего или ближним для Бога. Увидеть Чингиз-хана в чеченце, увидеть Чингиз-хана в себе – и поспешить заключить мир. Чтобы мир не опустошить.