*4250. «Ловушка Вебера» для России: почему либерализм здесь всегда будет проигрывать архаике
http://ttolk.ru/?p=26301
01.03.2016
Немецкий экономист Макс Вебер пессимистически оценивал шансы России на модернизацию. Причины её отсталости он видел в отсутствии Реформации в XVI-XVII веках, огромной массы архаизированного населения и всевластии бюрократии. Отрицательную роль в новой истории России играет и ницшеански-разрушительная интеллигенция. В этих условиях у российских либералов нет шанса демократическим путём взять и удержать власть (только если ввести ценз для избирателей-архаиков).
Интерес к России у выдающегося немецкого ученого и мыслителя Макса Вебера появился сравнительно поздно только после революции 1905 года. Всего за несколько недель он, чтобы не пользоваться сведениями из вторых рук, а составить собственное мнение по первоисточникам, выучил русский язык настолько, что мог читать в оригинале российские газеты и журналы, поступавшие в русскую библиотеку Гейдельберга.
Плодом изучения и размышлений о России Вебера явились две большие работы, написанные в 1906 году. После Февральской революции он написал ещё одно исследование по России. Во многом эти труды объясняют и нынешнюю Россию (которая сущностно мало изменилась за сто лет).
Вебер подчёркивал, что монархическое тщеславие закрывает путь к рычагам управления подлинно одаренным политическим лидерам харизматического склада: «Положение России просто взывает к государственному лидеру, но династические амбиции режима личной власти оставляют для деятельности крупного реформатора – если даже он и найдется – столь же мало места». Поэтому события в России казались Веберу своего рода волшебным зеркалом, отразившим сценарий возможных в будущем событий и в Германии (запрос общества двух стран на таких лидеров, каковыми в 1930-х стали Гитлер и Сталин).
Симпатии Вебера принадлежат либеральному крылу революционного движения в России, представленному прежде всего партией кадетов. Он полагал, что российский либерализм вырос и окреп на почве земского движения, самого блестящего и благородного, по оценке Вебера, движения в русской политической истории пяти последних веков. Историческая роль земства заключалась для Вебера, помимо прочего, и в том, что именно оно разрушило миф, будто русские как нация не способны к свободному самоуправлению. А миф этот, объявлявший к тому же русских «агрессивными китайцами Запада», был широко распространен в Германии рубежа XIX-XX веков и начинал свой путь с идей известного младогегельянца и социалистического теоретика Мозеса Гесса и выходца из Прибалтики, профессора Виктора Хена.
Однако, сочувствуя русскому либерализму, Макс Вебер не усматривал благоприятных перспектив для установления в России демократической системы правления. Его оценки и выводы носили скептический и пессимистический характер.
В ходе революции российский либерализм оказался между двумя жерновами – реакционного самодержавия и радикально настроенных народных масс. Проект конституции русских либералов предусматривал введение в стране всеобщего избирательного права. И вот тут то, по анализу Вебера, российская демократия попала в заколдованный круг. При тогдашней социальной структуре населения России основную массу избирателей составляло крестьянство, жившее в условиях института традиционной полевой общины (около 80% населения Российской империи). Российские либералы надеялись, что политическая реформа сыграет позитивную роль в осуществлении реформы аграрной. Однако Вебер глубоко сомневался в этом и подчёркивал, что, являясь основным препятствием экономической мобильности, общинный менталитет крестьянства воспримет всю предложенную программу либеральных реформ, включая индивидуальную собственность на землю, негативно.
Традиционная общинная идеология в России, которую Вебер определял как «архаический аграрный коммунизм», не мог воспринять идеал личной свободы в западноевропейском духе. Наоборот, община препятствовала формированию полноценной самостоятельной личности, устанавливала диктат традиций над нововведениями, посредственности и рутины над оригинальностью. При её господстве самоуважение и чувство собственного достоинства личности становились практически неосуществимыми.
Принцип свободы и автономии субъекта, лежащий в основе политической программы либерализма, свои религиозно-этические корни имел в протестантизме, а философское обоснование нашел в учении Иммануила Канта. Именно в свободе и самоопределении личности усматривал Вебер высшее достижение европейской истории нового времени. То, что Россия не прошла Реформацию в XVI-XVII веках, ставило крест на возможности модернизации её общества по западноевропейскому пути.
Аграрная проблема стала главной для российского либерализма, ибо при попытке её решения неумолимо возникала дилемма – либо в деревне создается сильный мелкобуржуазный уклад, ведущий к социальному расслоению и создающий питательную почву для постоянных бунтов и хаоса, либо крестьянская община сохраняется в неприкосновенности, а, следовательно, деревня обрекается на перманентный застой и консервацию патриархальщины.
Разумеется, Вебер рассматривал возможность для России создание широкой системы частнособственнических крестьянских хозяйств, и это было бы главной прогрессивной исторической целью для страны. Но его тревожило то обстоятельство, что это должно повлечь за собой хозяйственный спад и, потому, резкий всплеск политического радикализма (как минимум на одно поколение – на 20-30 лет). И у него не было ответа, смогла бы страна пережить такую долгую смуту.
Таким образом, по заключению Вебера российские либеральные демократы попали в тупик. В силу своей принципиальной этической ориентации они могли настаивать только на всеобщем избирательном праве. Но сами их идеалы в тогдашних условиях России могли завоевать влияние и получить известные шансы на осуществление только при принятии цензовой избирательной системы (примерно так, как избирались царские Госдумы, когда крестьяне были практически лишены иметь своих представителей в парламенте). Либералы оказались перед неразрешимым выбором, где выигрыша не могло быть ни в том, ни в другом случае.
В выигрыше на первой фазе революции (после разгона II Госдумы) оказались, по заключению Вебера, центральная бюрократия. Поэтому, главный конфликт в будущем должен развернуться между ней и широкими массами архаизированных слоёв города и деревни. А поскольку тенденцией всякой бюрократии выступает стремление свести демократический контроль общественности за своей деятельностью к минимуму, то при отсутствии гражданского общества и правового государства бюрократия превращается из функционального проводника государственности в среде гражданского общества в воплощение самой власти.
В итоге именно это и произошло после Октябрьской Революции, и длится и по нынешний день – ничем не ограниченная власть бюрократии («коллективная монархия»).
Такая специфика российской бюрократии во многом определялась тем, что она имела иной источник происхождения, чем в Европе. На Западе бюрократия была продуктом правового государства, в России она сформировалась на почве правового беспредела и произвола. Вебер отмечал стремление бюрократии к установлению своего господства над прочими классами и группами. В России, а затем в СССР, по определению чешского философа А.Полипа, бюрократия отказалась не просто правящим классом, а единственным социальным классом вообще по своей сути.
Макс Вебер был одним из первых, если не самым первым, кто сумел понять и показать важность всего набора культурных предпосылок, лежащего в фундаменте экономического роста развитых стран. Универсальный и кратчайший рыночный путь к обществу благосостояния не более чем, миф. Общество должно быть подготовлено к нему предварительным соответствующим трудовым этосом, подобно тому, как спортсмен не выходит на старт без тренировки.
А поскольку материальные обстоятельства несут с собой объективные тенденции развития, то следует ими покориться им и расстаться со своими гуманитарными идеалами и иллюзиями, либо смело и героически идти навстречу судьбе, сознавая свою обречённость (как это в итоге и произошло с кадетами и правыми социалистами в России – эсерами и меньшевиками). В этом и заключалась, по мнению Вебера, драма российского либерализма начала ХХ века. Он (либерализм) оказался внутри такого общества, которое могли увлечь за собой не демократические идеалы и принципы свободы личности, а романтический радикализм правого или левого толка, глубоко авторитарный по самой своей сущности.
Вебер подчёркивал, что само по себе экономическое развитие ни в коем случае не гарантирует реализации принципа свободы личности. Скорее, наоборот, в архаизированных странах логика экономических интересов ведет к возникновению новых каст, новой правящей аристократии, к построению «дома нового рабства».
Хрупкость свободы, с точки зрения Вебера, определяется тем, что возникла она при таком уникальном стечении условий и обстоятельств в Европе (в первую очередь – Реформации), которое никогда не повторится вновь. А это означает, что вне европейского или североамериканского общества принцип автономии субъекта будет не органически присущим иному обществу, а искусственно ему привитым, а потому непрочным. Это в итоге и произошло с двумя главными перифериями европейского мира – Россией и Латинской Америкой.
Вебер был хорошо знаком с тем анализом гражданского общества, который провел А. Де Токвиль на примере Североамериканских Штатов. Там практический смысл гражданского общества очевиден: люди безвозмездно участвуют в работе многочисленных гражданских ассоциаций; они сами вносят средства на проведение конкретных общих дел. Эти черты отличали во многом и работу русских земств, которые осуществляли свою деятельность без помощи, а нередко при противодействии со стороны государственной власти.
При этом Вебер принципиально разделял понятия «земства» и «интеллигенции» в России. В статье «Переход России к псевдоконституционализму» он отмечает подрывную роль «третьего элемента», разлагающего изнутри работу земства. Это «твёрдо, но плохо оплачиваемые служащие земств. Среди них находится «интеллигенция» В ходе революции они находились в резком противостоянии по отношению к центральной власти и были на селе носителями социал-революционной пропаганды».
«Высшая русская бюрократия, подобно офицерскому корпусу, рекрутируется, в конце концов, как и везде, в значительной степени из состоятельных слоёв». Из них формируется парламент – Дума, способности которой к пониманию, определению и решению острейших проблем развития общества Вебер оценивает весьма низко. Вошедшие в её состав группы имеют свои узкие интересы и в преобразовании страны заинтересованы лишь в той мере, в какой оно будет способно удовлетворить их интересы. Да и сами эти интересы, как показывает Вебер, направлены вовне, за пределы страны и носят националистический, более того, империалистический характер.
«Они успешно «заменяют теперь мечтания о «правах человека». Как и правящие круги, так и интеллигенция России страстно берётся за решение зарубежных проблем, не желая решать, а порой и замечать острейших проблем в собственном доме. Только Пётр Струве (один из первых русских марксистов, позднее ставший левым либералом), «несправедливо охаянный», по выражению М. Вебера, и его ближайшие сподвижники твёрдо стояли на позициях демократического переустройства страны. Но они слишком слабы, и потому тема построения в России гражданского общества снимается.
Интересно, что некоторые западные советологи продолжили анализ России, основанный на идеях Макса Вебера. К примеру, на него часто ссылается американский политолог Ричард Пайпс. В одной из своих ранних работ (1955 год) Пайпс пишет, что «Вебер верно предсказал бесперспективность российского либерализма, объясняя это не слабостью среднего класса, а наличием пропасти, разделяющей две заинтересованные в либерализме группы: либеральную интеллигенцию и средний класс».
В 1974 году английский социолог Дэвид Битэм в работе «Макс Вебер и теория современной политики» посвятил целую главу работам Вебера о России, выделив две основные проблемы:
1) возможно ли движение к парламентаризму в условиях авторитарной системы и какие силы способны начать это движение?;
2) могут ли существовать гражданские свободы в условиях российского капитализма и уже развившейся современной бюрократии?
По мнению Битэма, Вебер не считал концепцию буржуазного либерализма приложимой к России, он не выявил там непосредственной связи между политической свободой, капиталистическим развитием и экономическими отношениями буржуазии как класса.
Немецкий советолог Дальман был редким веберианцем, кто всё же видел шанс для России. Он полагал, что Россия должна следовать не европейскому, а американскому пути. Для Вебера Россия и Америка, несмотря на различия, сходны в том, что обе они – страны «без истории»; отчасти это объясняется их огромными территориями. Ранее Алексис де Токвиль также обращал внимание на сходство этих государств.
«Вебер пессимистично оценивал положение в России, хотя он, без сомнения, относил её к христианскому культурному кругу и романской правовой семье, писал о неизбежности присоединения России к европейскому развитию», – заключает Д. Дальманн.
(Цитаты: А. Патрушев, «Макс Вебер и Россия» – сборник «Россия и Запад», 1996 год; Диттмар Дальман «Макс Вебер и Россия» – журнал «Социальные и гуманитарные науки», №4, 2006).
Последний раз редактировалось Chugunka; 20.10.2016 в 21:08.
http://www.kommersant.ru/doc/2987286
Почему идея либерализма России не мила
14.05.2016, 20:16
Неизбывная и всегда ожесточенная российская дискуссия о "судьбах Родины" в трудные времена, похоже, переходит в знакомую до боли фазу: вместо поиска вменяемых решений начинается поиск виноватых.
Какой бы век ни был на дворе, об этом спорить не прекращаем. Но есть ли толк в споре, если стороны друг друга не слышат? Если спорить не умеют, а учиться не хотят? Вопросы, увы, риторические: спорим сейчас, спорили и 100 лет назад. И все о том же. И все так же без оглядки на то, что происходит вокруг сегодня, и без воспоминаний о том, что было вчера. А ведь все в России "вчера" — уже было...
Многие ли заметили только что прошедшую 160-летнюю годовщину окончания Крымской войны (30 марта 1856 года)? Войны, позорно проигранной царским режимом, но давшей начало небывалому подъему русского патриотизма, а вместе с ним и беспримерному расцвету либерализма, который привел в итоге к реформам Александра II Освободителя. Прежде всего к отмене крепостного права, для которого, кстати, нынешний год тоже юбилейный: 155 лет отказа от рабства.
Годовщины либерализма мы почти не заметили, зато слово "либерал" сегодня ругательное, им бросаются как обвинением: мол, все критикует, даже День Победы, а ничего сам не предложит, не может сделать. В чем тут дело? Как вдруг либерал из сторонника свобод, прогрессивных перемен сделался жупелом? Но и это в Отечестве вовсе не "вдруг" — Чаадаева почти 200 лет назад объявили сумасшедшим. За то, что думал иначе, "неправильных" мыслей не скрывал и грезил о перспективах свободного развития.
Вернемся, однако, к эпохе реформ 1860-х. Ей дали звучное имя — "благословенная гласность". Помнит об этом кто-нибудь теперь? А ведь это цитата из самого русского классика — Достоевского. Да-да, гласность не Михаил Сергеевич Горбачев придумал, она у нас и раньше была — на 100 лет. И столь же неоднозначно воспринималась.
Те давние либеральные споры о будущем страны и народа вызывали смущение умов, разобщили многих. К началу 1890-х одни, как Ленин, только в революции видели перспективу, в насильственном затаскивании народа в светлое будущее. Другие встали за национальную идею, православие, самодержавие и народность. Третьи ратовали за поступательный либерализм, осторожные реформы.
Осторожность и поступательность, впрочем, в России не прижились. Вне зависимости от убеждений быстрого результата хотелось всем и сразу. А крайним для оппонирующих сторон оказывался неизменно он — "либерал". Не как деятельная фигура, приверженная делу реформ и исповедующая принцип свободного развития как альтернативу любому радикализму, а как символ бессодержательности, синоним сорняку и пустоцвету — таковым стало его российское прочтение.
Упрощение и опошление замечательного и емкого для любого европейца (американца, японца и пр.) мировоззренческого и поведенческого понятия — либерал — в России, увы, оказалось укорененным и, похоже, необратимым. В российском контексте либерал — изначально чужой, "не наш". А дальше набор негативных коннотаций и определений зависит уже от времени, обстоятельств, настроений широкой публики и манипуляторов этой публикой: мягкотелый, бесхребетный, скользкий, непатриотичный — далее везде, вплоть до пятой колонны в наши дни. Вот и получается: травля либерала у нас — то ли традиционная забава, то ли духовная скрепа.
Михаил Салтыков, он же Николай Щедрин, беспощадно хлестал либералов за склонность к компромиссам с властью, за готовность спрятаться от проблем как его карась-идеалист. Это его "либерал", начиная с идеализма и реформ, заканчивает тем, что действует "применительно к подлости". Салтыкова-Щедрина, кстати, потом больше других любил цитировать вождь и отец народов — Сталин.
Вот уже скоро 100 лет Октябрьской революции, или перевороту 1917-го,— кто как на вещи смотрит. Двести лет, как прошла гроза 1812 года, которая нам дала декабристов, разбудивших всех остальных и все перепахавших. А мы так и не можем договориться ни об истории, ни о "судьбах Родины". Хотя нет, имеется одна константа: либерал виноват.
А может, и в самом деле виноват? Вот, например, Александр Скабичевский (1838-1910), главный либеральный критик-публицист конца XIX века. Кто что знает сейчас об этом человеке, кроме проходного упоминания в "Мастере и Маргарите", когда Бегемот и Коровьев путают ресторатора Арчибальда подписями в книге посетителей? Между тем юбилей творческой деятельности Скабичевского отмечался культурной Россией в середине 1890-х как торжество отечественного либерализма. Поклонники слушали его затаив дыхание, даже когда он предрекал Чехову смерть под забором в пьяном виде, а Горького упрекал за идеализацию пролетариата в ущерб крестьянам — сельским социалистам-общинникам. Сейчас это кажется странным до нелепости, а тогда хвалили за либеральную доблесть.
Есть одно полузабытое имя — Борис Николаевич Чичерин. В пореформенной России, в царствование Александра Второго, а потом и Третьего это был влиятельнейший человек, правовед, мыслитель, воспитатель царских наследников, автор многих статей о русском характере и российской государственности. Особенность того Чичерина (он приходился дядей будущему ленинскому наркому) в том, что он настолько трезво оценивал течения общественной мысли, оттенки споров и будущее развитие России, что его не могли принять за своего ни либеральная оппозиция — им он казался слишком консервативным; ни власть — ей он казался слишком либеральным.
Вот, например, что он писал в 1862 году (статья "Мера и границы", газета "Наше время").
"Русский либерал теоретически не признает никакой власти. Он хочет повиноваться только тому закону, который ему нравится. Самая необходимая деятельность государства кажется ему притеснением. Он... завидит на улице полицейского чиновника или солдата, и в нем кипит негодование. Русский либерал выезжает на нескольких громких словах: свобода, гласность, общественное мнение... слияние с народом и т.п., которым он не знает границ и которые поэтому остаются общими местами, лишенными всякого существенного содержания. Оттого самые элементарные понятия — повиновение закону, потребность полиции, необходимость чиновников — кажутся ему порождением возмутительного деспотизма..."
В другой статье Чичерин развивает свою мысль: "В практической жизни оппозиционный либерализм держится тех же отрицательных правил. Первое и необходимое условие — не иметь ни малейшего соприкосновения с властью, держаться как можно дальше от нее. Это не значит, однако, что следует отказываться от доходных мест и чинов. Для природы русского человека такое требование было бы слишком тяжело. Многие и многие оппозиционные либералы сидят на теплых местечках, надевают придворный мундир, делают отличную карьеру и тем не менее считают долгом при всяком удобном случае бранить то правительство, которому они служат, и тот порядок, которым они наслаждаются. Но чтобы независимый человек дерзнул сказать слово в пользу власти — боже упаси! Тут поднимется такой гвалт, что и своих не узнаешь. Это — низкопоклонство, честолюбие, продажность. Известно, что всякий порядочный человек должен непременно стоять в оппозиции и ругаться".
Лет через 50 после Чичерина другой писатель и мыслитель, Василий Розанов, (в 1914-м) сокрушается, что по мнению многих либеральных интеллигентов, "Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного звена. Это ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещенных людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем, и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того, единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет, и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте. Народ наш есть только "средство", "материал", "вещество" для принятия в себя единой и универсальной и окончательной истины, каковая обобщенно именуется "европейской цивилизацией". Никакой "русской цивилизации", никакой "русской культуры"".
Еще позже Иван Бунин, эмигрант-нобелевец, человек всю жизнь с болью размышлявший о своей стране, писал: "Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью — не просто наслаждения, а именно упоения,— как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд! Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких в ней все возрастало. Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности? И что такое вообще русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости отрешенный от действительности и ее презирающий, ни в малейшей мере не хотящий подчиниться рассудку, расчету, деятельности невидной, неспешной, серой? Как! Служить в канцелярии губернатора, вносить в общественное дело какую-то жалкую лепту! Да ни за что — "карету мне, карету!"..."
Это размышления наших умных соотечественников, властителей дум. Получается, и этим светлым людям либерал не мил? Ну да, не мил — в том самом, русском, прочтении. Хотя, естественно, говорили эти великие люди о другом. И строги были не к иному мнению — а к позерству и, как сказали бы сегодня, к отсутствию конструктива. Конечно, к власти нужно относиться критически. Но не один же это критерий либерализма. Как и верноподданническое отношение — еще не патриотизм.
Прошли годы. Не изменилось — ничего.
Кто виноват? Известно...
Либерализм в Отечестве всегда были жупелом. И в новейшие времена...
...И даже до революции. Работа классика отечественного плаката Моора высмеивает неспособность либерала отстаивать свои идеи перед лицом власти, которую на карикатуре олицетворяет приближающийся жандарм.
Упрощение и опошление замечательного и емкого для любого европейца (американца, японца и пр.) мировоззренческого и поведенческого понятия — либерал — в России, увы, оказалось укорененным и, похоже, необратимым. В российском контексте либерал — изначально чужой, "не наш".
http://www.kommersant.ru/doc/2468900..._campaign=vrez
Ольга Филина беседует с философом Владимиром Кантором о российской судьбе либеральной идеи
19.05.2014
Либерализм в России снова и активно хоронят: социологи фиксируют усилившийся интерес населения к "особому пути", отличному от европейского, публицисты отмечают нагнетание патриотической риторики, в которой само слово "либерал" становится ругательным, экономисты предрекают переход к регулируемой модели хозяйства. Сколько раз уже такое было? Как либералы выживали на просторах российской истории и что им делать в нынешние консервативные времена? Ответы на эти вопросы пытался найти "Огонек"
О специфике отечественного либерализма и судьбах наших либералов "Огонек" расспрашивал Владимира Кантора, доктора философских наук, профессора факультета философии НИУ ВШЭ
— В России либералами, как правило, называются совсем не те люди, что на Западе. У нас почти всегда кто за свободу, тот и либерал, большего не требуется. Почему?
— Потому же, почему у нас не было свободы слова, но была гласность. В первом случае речь идет об устоявшейся среде, во втором — о некоем прорывном проекте. Ни свободы слова, ни либерализма как устоявшейся среды в России никогда не было. Соответственно, либералы оставались своего рода одиночками, легко отличавшимися в толпе по двум-трем основным признакам. Оценивать все остальные никому не приходило в голову. Поэтому да, у нас в "либералы" попадают самые разные люди, схожие в стремлении к свободе и критике деспотизма. При этом в каждую из эпох, в правление того или иного лидера быть либералом значило что-то свое. Например, при Александре I быть либералом — это престижно, а вот при Николае I — отважно. Соответственно менялись и фигуры.
— Либерализм у нас — это именно история людей, фигур, как вы говорите, а не история страны?
— Ясно, что влиятельным, глубоко укорененным этот образ мыслей, это политическое течение в России так и не стало, оно никогда не побеждало, никогда не захватывало народные массы. Если на Западе за свободу шла реальная борьба — вспомним английскую революцию, из которой и вышла первая либеральная доктрина Локка, или религиозные войны времен лютеровской реформации,— то у нас такого не было. Наш либерализм — это рецепция западной свободы: хочется, чтобы было так же, как стало у них после всех этих войн и потрясений. Но так же мы не можем. Все время отсутствует низовая социальная база. В этом, если коротко, и есть вся трагедия отечественных либералов. Они и сами это понимали, не раз говоря, что находятся между не желающим их слышать правительством и невежественным народом, готовым уничтожить всех образованных людей. Как пример отношения народа к людям образования всегда всплывал пугачевский бунт. Каждый устраивался в этих неудобных тисках по-своему: граф Сергей Уваров, министр народного просвещения, например, придумал "православие, самодержавие, народность" — весьма сомнительный выход.
— Почему вы вспомнили Уварова? Вы считаете его либералом?
— Настоящим либералом. Он же писал об античной культуре, думал о создании европейского проекта развития России. Но когда он здраво оценил реальность, то понял, что такое у нас не осуществить. И стал думать, что же осуществить возможно: родилась знаменитая триада как некая национальная вариация европейских же принципов "свободы, равенства, братства". Формула вообще-то страшная, для империи особенно: "православие и народность" как цементирующие принципы в ней невозможны, потому что народов и вер в империи по определению много. Это не очень удачный пример переноса практик европейского национального государства XIX века на тогдашнюю имперскую Россию. Почему вас, кстати, удивляет, что Уваров либерал? Я, например, считаю, что есть разные виды либералов: одни склонны критиковать и отстаивать правду, а другие пытаются реализовать хоть что-то из своих идей. Нужно трезво оценивать реальность: редко когда либеральные идеи воплощались в жизнь либеральным способом. Вспомним еще раз английскую революцию. В России — коль скоро революция во имя прав и свобод была невозможна из-за отсутствия социальной базы — некоторые либералы пытались сотрудничать с правительством. Тоже не всегда либеральный метод, требовавший компромиссов, но иногда действенный. В этой связи я, например, считаю, что Петр Столыпин — вообще главный в России либерал.
— Несмотря на "столыпинский галстук"?
— Это выражение придумал Федор Родичев, один из членов кадетской партии. Премьер-министр тут же вызвал его на дуэль, не прибегая к административным мерам. Родичев отказался от своих слов. Но формула пошла гулять. Столыпин не раз говорил о соотношении казненных и реально заслуживавших казни как о гуманном соотношении, пояснив: мы (я сейчас привожу примерный порядок цифр) казнили 200 человек, взятых на месте преступления, которые до этого убили 10 тысяч человек, так кто же палач? Еще одно из его любимых выражений: не нужно путать кровь на руках хирурга с кровью на руках палача. Напомню, кстати, о вигилантах, поборовших дикий бандитизм "на Диком Западе" в Северо-Американских Соединенных штатах, напоминавший русский террор. Вигиланты отказались от длительного судопроизводства и казнили захваченных на месте преступления бандитов по приговору виднейших граждан данного городка или местечка. Так родилась современная, уважающая право Америка. Либерал, на мой взгляд, имеет право бороться с пугачевщиной, не становясь при этом реакционером и мракобесом. Гораздо опаснее, когда пугачевщину, которая расцвела в России после 1905 года, путают с либерализмом: жечь помещичьи усадьбы не самый лучший урок свободы для народа. Это все-таки о чем-то другом. А Столыпин либерал потому, что хотел утвердить в стране те ценности, которые необходимы для развития либерализма. Не бывает либерализма без частной собственности. А кто у нас пытался ее ввести для всего народа? Именно Столыпин. Отсюда моя оценка. Чтобы было понятно: частная собственность в Древней Руси была, но потом появилось монгольское право на землю, когда вся земля — у хана. В эпоху Петра и Екатерины II от него попытались отойти, появилось помещичье имение, которое в конце XVIII века уравнялось в правах с вотчиной, то есть был создан класс собственников земли, дворян. В XIX веке право на землю и частную собственность стало отвоевывать купечество. Но остальная часть населения жила, скажем прямо, вне цивилизации. Как можно говорить о либерализме с людьми, которым ничего толком не принадлежит? Какие свои права они готовы отстаивать? Столыпин это прекрасно понимал. И его реформы поэтому были куда важнее в истории отечественного либерализма, чем разговоры о необходимости свободы, так и остававшиеся разговорами.
Фото: РИА НОВОСТИ
— То есть в нашей истории были все-таки примеры "эффективных" либеральных политиков?
— Столыпина, как мы помним, убили. Кроме того, всякий либерал на "эффективной" службе у государства получает статус консерватора, только со временем удается разобраться, кто за что боролся и какие плоды принес. Был до Столыпина еще один персонаж, имеющий репутацию реакционера,— публицист и издатель Михаил Катков, который, как мне кажется, куда больший либерал, чем о нем принято говорить. Этот человек был вообще-то любимым учеником философа Шеллинга — настолько любимым, что некоторое время жил у него в доме. А Шеллинг, как известно,— автор знаменитого трактата "Философские исследования о сущности человеческой свободы". То есть Катков прекрасно понимал, о чем идет речь и, соответственно, насколько сложная это вещь — свобода. Не забудем, что он издатель самого крупного журнала тех лет, "Русского вестника", где печатались Тургенев, Толстой, Достоевский. Он не терпел фиглярства иных любителей анархии. Любопытная деталь: в 1840 году чуть не случилась дуэль между будущим отцом мирового анархизма, воспевавшим разбой и воспитавшим Нечаева — Михаилом Бакуниным, и Катковым. Ситуация в известном смысле символическая. Бакунин случайно застал довольно фривольную сцену, где мужчина сидел у ног дамы, положив голову ей на колени, а действующими лицами были Катков и Мария Львовна, первая жена Николая Огарева. Бакунин понес сплетню по знакомым, а, получив перчатку Каткова, скрылся от противника за границей. Катков поехал следом: Бакунин убегал. Только спустя некоторое время дело удалось кончить миром. Есть, впрочем, одна заслуга Каткова, из-за которой я вижу в нем либерала: именно он придумал классические гимназии с обязательным изучением древнегреческого языка и латыни. Он здраво рассудил, что один из секретов европейских успехов — это образование, выраставшее на базе античной культуры, соответственно, и России нужны люди свободомыслящие, обладающие фундаментальными знаниями, а не просто информацией из вчерашних газет. Многие наши ученые — от Бутлерова до Менделеева — вышли из классических гимназий. Не говоря уже о следующих поколениях либералов. Так что Катков в своем роде был очень полезен для развития либеральных идей.
— А вот если сравнивать классическую пару: Екатерину II и Радищева — кто для вас больший либерал?
— Конечно, Екатерина. Простой ответ на это: знаменитая книга Радищева называется "Путешествие из Петербурга в Москву", то есть он от Петра возвращается в Московское царство, которое как ни крути, но либеральным не назовешь. Неслучайно ему в ответ великий Пушкин написал "Путешествие из Москвы в Петербург". Автор "Медного всадника" знал, о чем говорил, будущее России он видел в Петербурге, вектор цивилизации указывал в этом направлении. Поэтому на фоне Радищева Екатерина, хотя бы превратившая дворян в собственников, выигрывает.
— Создается впечатление, что "либералы слова" нравятся вам гораздо меньше, чем "либералы дела", идущие на компромисс с властью.
— Я здесь скорее говорю в пику расхожему представлению, что либерализм — это обязательно говорильня, критика и недовольство. Те ценные институты, которые способствовали развитию России — от собственности до гимназий,— находятся в русле либеральных идей, и кто бы их ни внедрял на российской почве, он обязательно будет служить либерализму. На моем языке — называться либералом, потому что, как мы выяснили ранее, у нас это слово все равно ничего конкретного не обозначает и список фамилий составляется произвольно. С "либералами слова" есть известная проблема — они замыкаются на себе, не думая о последствиях своих слов, скажем, либералы не принимали Достоевского за его критику бесовщины, бесы казались революционерами, а революционеров критиковать грешно. Достоевский поэтому ругал "либеральную жандармерию": тех представителей свободомыслящего лагеря, которые не терпят никаких точек зрения, отличных от их собственных. Это уже не совсем либерализм, это уже некая измена принципу свободы слова, но в агрессивных внешних условиях российские либералы часто скатывались к такому компромиссу. Так что у всех здесь свои компромиссы.
— Как вы считаете, что произошло в России с либеральной идеей после 1917 года? В каком виде она возродилась в 90-х?
— Либерализм отправили туда, откуда он к нам пришел: на двух "философских пароходах" и двух "философских поездах" из страны выехали все те, кто еще мог мыслить либерально. Их же всех сначала арестовали (сейчас протоколы тогдашних дел ЧК о русской интеллигенции опубликованы), и, когда я просматривал их дела, меня больше всего поразили слова: "Еще не арестован". То есть человек ходил по улице, писал статьи, ужинал, а не знал, что он — "еще", что он "почти уже". Это была некая вариация слежки за мыслями, когда всякий мыслитель подозрителен. После окончания сталинской диктатуры и хрущевской оттепели светлой полосой проходит только диссидентское движение, требовавшее соблюдать Конституцию. Но к 90-м годам мы были сильно оторваны от европейского либерализма. Наши либералы-реформаторы, которые пришли к власти с Борисом Ельциным, ориентировались в первую очередь на Америку — как на самую богатую страну, готовую делиться демократией и свободой. Думаю, что в этом была своего рода запрограммированная ловушка: США как страна с очень недлинной историей имеют довольно прямолинейные рецепты решения проблем. Разница между американским либерализмом и европейским даже не в конкретных проявлениях, а в истории возникновения. В период рецепции чужого опыта история возникновения как раз очень важна: что-то может возникнуть на такой почве, а что-то — на другой. Мы, конечно, ближе к Европе с ее трагедиями и войнами. Рецепты США подходили нам, на мой взгляд, в меньшей степени, но тогда было, по всей видимости, не до выбора. И тем не менее мне кажется, что либерализм в России, несмотря на ругань по его поводу и гнусные клички, применяемые к либералам, все же существует: та свобода информации, передвижения по миру и т.п. — это достижения русского либерализма. И если страна будет хоть как-то развиваться, то без либеральных идей не обойтись. Могут назвать их иначе, могут бранить авторов этих идей, но использовать придется: вся история об этом говорит.
Беседовала Ольга Филина
7 фактов о понятии либерализма, его зарождении в России и особенностях русских либералов
10.10.2014
Либерализм бывает разный. Был и русский либерализм XIX века и XX века. Либерализм меняется в течение всей своей истории. У него есть, конечно, инвариантное ядро, которое остается незыблемым. Такое инвариантное ядро можно определить следующим образом: для либерализма человек, личность — это цель. Государственные и общественные институты необходимы для обеспечения прав человека.
1. Трансформация понятия либерализма
Историк о первых русских либералах, поддержке самодержавия и политической программе кадетов
Либерализм менялся вместе с представлениями о правах человека. Одно дело классический английский либерализм конца XVIII — начала XIX века, либерализм эпохи Адама Смита, когда можно было говорить о том, что государство — это «ночной сторож». Тогда было всего три базовых естественных права у человека, на которые государство посягнуть не могло: право на жизнь, право на свободу, право на собственность. Это в своих трудах доказывал Джон Локк. Потом Т. Джефферсон немного видоизменил данную формулу. Но все равно оставалось три неотъемлемых права человека, и это не так много. Задача государства действительно была довольно-таки скромной: быть ночным сторожем, который выполняет общественно важные функции, но при этом его никто не видит.
Для конца XIX века постановка вопроса была совершенно другой. Тогда утверждалось, что у человека не три права, а великое множество. В конце концов, у него есть не просто право на жизнь, а право на достойную жизнь. А это возможность получения медицинского обеспечения, образования, досуга. И за все это отвечает государство, которое уже не может быть просто «ночным сторожем». Его функции уже существенно шире, и оно будет вмешиваться в частную жизнь человека. Но это не будет противоречить либерализму, который сильно изменился к концу XIX века. Показательно, что его сторонники доказывали: собственность — это не «священная корова», на которую невозможно посягать. Ведь собственность — это не только право, но и обязательства человека. Государство же, по мнению либералов того времени, обязано регулировать экономические отношения.
2. Рождение либерализма в России
Либерализм зародился в России, конечно же, позже, чем в Европе. Не в XVII или XVIII веке, даже не в первых десятилетиях XIX века.
Очень важно различать: одно дело либералы, а другое — либерализм. Либералы были в России и в XVIII столетии, а либерализм требует не только людей и идей, но и определенную среду, в которой эти идеи будут развиваться. Такая среда в России возникла в 1830–1840-е годы вместе со становлением системы университетского образования, появлением соответствующей инфраструктуры — журналов, клубов, кружков, салонов.
На первых порах не обязательно было говорить о либерализме, достаточно было намекать на него, как это будет делать в своих лекциях Т.Н. Грановский. Что он сказал либерального? Его лекции были посвящены отнюдь не России, а западноевропейским реалиям. Оставалось угадывать, что он хотел сказать. Когда Грановский говорил о Великой французской революции, он намекал на Россию. Когда он говорил о Реформации в Германии, он тоже намекал на Россию и на будущие преобразования в ней. На его лекции сходилась публика, она слушала Грановского и аплодировала ему. Это были отнюдь не только студенты.
3. Становление классического русского либерализма
Ситуация менялась в 1850-е, 1860-е годы, когда публика уже не умещалась в университетской аудитории. Теперь она читала толстые журналы, из которых узнавала четкую и ясно артикулированную позицию русских либералов. Они были представителями классического русского либерализма. Среди них были Б.Н. Чичерин, К.Д. Кавелин и чуть позже А.Д. Градовский. Классический русский либерализм будет совсем не похож на английский классический либерализм. Ведь он возник в российской среде и будет соответствовать российским реалиям.
4. Особенность русских либералов
[FAQ: Социально-психологические истоки терроризма в России]
FAQ: Социально-психологические истоки терроризма в России
6 фактов о революционных кружках, первом российском террористе и роли студенчества в XIX веке
В нашем представлении либерал — это обязательно человек, склонный ограничивать государственную власть, а русские либералы, наоборот, этатисты, убежденные сторонники сильной государственной власти. В нашем представлении либерал — это в обязательном порядке сторонник конституции и ограничения верховной власти, президентской или императорской, как в начале XX века. Но для России это тоже было не всегда так: Б.Н. Чичерин и К.Д. Кавелин были убежденными сторонниками сохранения самодержавия — по крайней мере, на ближайшее будущее. И получается удивительная картина: русские либералы — противники конституции и сторонники жесткой государственной власти. Они вполне принимают пушкинскую позицию, согласно которой в России единственный европеец — это правительство, хотя бы в силу того, что нет социальной среды, которая могла бы воспринять либеральные идеи. А точнее, эта социальная среда на вершине политического Олимпа. Это прежде всего верховная власть. На нее надо рассчитывать, и она будет проводить в России либеральные реформы. Если же собрать парламент, в котором будет множество помещиков, можно ли либералам сделать на него ставку? Ответ очевиден. И он отрицательный.
Конечно же, ситуация менялась и в дальнейшем. И результатами Великих реформ было существенное расширение круга тех лиц, которых с условностью можем назвать представителями русского общества. Это были те, кто читал газеты и журналы, — благодаря им тиражи неуклонно росли. Это были те, кто посещал различные кружки, союзы, а потом и политические партии. Эта среда изменила лицо русского либерализма.
5. Новый русский либерализм
Русский либерализм конца XIX — начала XX века уже совсем другой. Он одной ногой стоит в русском земстве и городском самоуправлении, а другой — в университетах. В общем-то, как и прежде. Но теперь он был ориентирован на политическое действие — на борьбу за власть. Конечно, это не просто борьба за власть, а борьба за реализацию определенных идей, идеалов. Новый русский либерализм искал себе союзников и находил их не среди консерваторов, а, скорее, среди социалистов, левых радикалов. Появились политические партии, которые переосмыслили либеральную доктрину. Их теоретики предположили, что будущее за широкой социальной реформой. Они признали необходимость отчуждения земли, ее национализации, необходимость существенного ограничения верховной власти, принятия конституции, предполагающей гарантию прав личности вне зависимости от национальной, конфессиональной и сословной принадлежности. Новый либерализм отчасти основывался на синтезе социалистической и либеральной доктрины.
6. Политическая программа партии кадетов
Новая генерация русских либералов нашла свое отражение в партии кадетов и ее политической программе.
Партия кадетов представляла левое и в то же время наиболее значимое крыло русского либерального движения. Есть исследователи, которые полагают, что только кадеты (может быть, вместе с прогрессистами) и были либералами. Относительно же октябристов они не столь уверены. Даже не соглашаясь с этой точкой зрения, надо иметь в виду, что кадеты играли первую скрипку в русском либерализме начала XX века.
Любопытно, что в России они побаивались использовать слово «либерал», не желая вызывать ненужных ассоциаций. П.Н. Милюков, только лишь выезжая за пределы страны, вспоминал это имя. И все же кадеты представляли собой либеральную силу. Что же она предлагала?
Тут можно выделить три узловых вопроса. Первый вопрос — политическая реформа. Они ее видели прежде всего в создании политической модели наподобие той, что имела место в Великобритании. Монарх должен царствовать, но не управлять, а во главе страны должно оказаться представительное учреждение — парламент, который бы и формировал правительство.
Второй важный вопрос — это реформа государственного устройства страны. Русские либералы в целом были противниками федерализма. По их мнению, Россия должна была оставаться единой и неделимой, унитарным государством. Эту позицию разделяли и кадеты, и октябристы. Конечно, следовало дать права окраинам — культурную автономию: право ходить в национальную школу, изучать родной язык, исповедовать религию предков. Политические права должны были быть предоставлены лишь Польше и Финляндии, своеобразным регионам Российской империи.
И третий любопытнейший момент, характерный для программы кадетов. Речь идет об аграрной реформе, предполагавшей прежде всего отчуждение частновладельческих земель в пользу крестьян. Задумывалось создать земельный государственный фонд, который распределялся бы между крестьянами. Землю бы они получали не на правах собственности, а во временное владение: лишь пока вы работаете, вы будете пользоваться этими угодьями. Естественно, помещики должны были получить возмещение за утраченную землю, но, как говорили кадеты, «по справедливой оценке», не по рыночной цене. И, конечно, это было бы принудительным отчуждением.
7. Русские либералы начала ХХ века: интеллектуальный взлет и политическое падение
Может возникнуть как будто бы справедливый вопрос: какой же это либерализм? На самом деле нужно понимать, что это либерализм нового типа, XX столетия. Примерно в это же время будут происходить масштабные экономические преобразования в Великобритании, связанные с именем Ллойд Джорджа, или во Франции, где реформы проводило правительство Клемансо, или в Италии, где до сих пор памятно имя Джолитти. Эти европейские политики решали ту же самую задачу: ограничивали право на собственность, дабы обеспечить социальные гарантии широким кругам населения. Это была позиция европейских либералов. Это было складывание новой либеральной доктрины, из которой потом вырастет и концепция социального государства. Русские либералы находились в контексте мировых тенденций и ни в коем смысле не забегали вперед.
Но либерализм — это не только идеи, это еще необходимая социальная среда для их восприятия. В России она была явно недостаточной. И здесь коренилась проблема. Почему либералы рассчитывали на левых в период политического кризиса июня-июля 1906 года, когда можно было надеяться на формирование кадетского правительства? Почему они получили столь небольшой процент на выборах в Учредительное собрание в 1917 году? Ограниченность социальной среды не давала возможности реализоваться либеральной концепции. В этом и была причина того, что идеи так и остались идеями.
доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН
http://postnauka.ru/video/26242
Историк о первых русских либералах, поддержке самодержавия и политической программе кадетов
04.06.2014
Какие принципы лежат в основе либерализма? Как меняется либерализм в России на разных исторических периодах? И какова политическая программа партии кадетов? Об этом рассказывает кандидат исторических наук .
Либерализм меняется в течение своей истории, но есть инвариантное ядро, которое составляет его суть и не меняется вне зависимости от географического ареала или времени, когда либерализм зародился. Такое инвариантное ядро можно определить следующим образом: для либерализма человек, личность — это цель. Все остальное является механизмами достижения гарантий прав человека.
Классический русский либерализм будет совсем не похож на английский. Он будет возникать в российской среде и ориентироваться на российские реалии. В нашем представлении либерал — это обязательно человек, склонный ограничивать государственную власть, а русские либералы, наоборот, все этатисты. Они убежденные сторонники сильной государственной власти. В нашем представлении либерал — это сторонник конституции и ограничения верховной власти: президентской власти сегодня или императорской в начале XX века. Но для России это тоже не так. Борис Николаевич Чичерин или Константин Дмитриевич Кавелин были на тот исторический период убежденными сторонниками сохранения самодержавия. Получается уникальная картина: русские либералы – противники конституции и сторонники железной государственной власти.
Новый русский либерализм конца XIX – начала XX века ищет себе союзников не среди консерваторов, а среди социалистов и левых радикалов. Мы видим появление политических партий, которые переосмысливают либеральную доктрину в совершенно ином ключе. Они предполагают, что будущее за широкой социальной реформой. То есть за необходимостью отчуждения земли, ее национализации, необходимостью существенного ограничения верховной власти, создания конституции, предполагающее расширение прав личности, причем вне зависимости от национальной, конфессиональной, сословной принадлежности. Они исходят из необходимости широких политических, социальных и экономических преобразований. Речь идет о синтезе социалистической и либеральной доктрины. Самый яркий пример — это партия кадетов и ее политическая программа.
доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН
В современной России нет места либерализму как социальному явлению
! Орфография и стилистика автора сохранены
Есть предметы и явления, о существовании или даже обоснованности коих знают почти все, считающие нужным на данные темы заморачиваться, но старательно делающие из них фигуру умолчания.
В данном случае, это тема краха отечественного либерализма. Рискуя утомить читателя, я предлагаю ему всю цепочку ассоциаций, которая меня вела…
Как известно, очень неровно дышащий по либеральной и израильско-сионистской теме журналист Максим Шевченко виртуозно освоил такой пропагандистский прием "цивилизованных путинистов", как то, что я условно называю "редукто ин ебрео" - "приведение к евреям". Любое описание симпатичных ему персонажей - умеренных кавказских исламистов или пророссийских украинских деятелей, - он, живописуя их преследования киевскими или махачкалинскими (грозненские и назранские деликатно выводятся за скобки) властями, немедленно уподобляет антисемитским гонениям нацистов.
Так, травлю прихожан дагестанских мечетей сравнил он с тем, как штурмовики терроризировали "бородатых евреев, вне зависимости он их участия в защите Германии в первую мировую"…
Я немедленно задумался, каким это образом в 1933-34 годах (потом штурмовиков до ноября 1938 года посадили на цепь) взялись "бородатые ветераны" WWI ?! Это же не 60-70-летние раввины, бежавшие из Польши и Галиции? Так же чудно, как назвать в году так 1960 ветеранов ВОВ "пожилыми людьми".
Потом я вспомнил, что бородки – это тотальная довоенная мода, прекращенная суровым окопным бытом. Это пробудило уже воспоминания о тридцать с лишним лет назад мимоходом сказанном "Бэзилом" Аксеновым о погубивших Россию и Германию "социал-демократических бородках".
В середине 80-х я был безусловным сторонником "веймарской социал-демократии" и российского меньшевизма – в качестве антитоталитарной альтернативы, поэтому слова автора "Острова Крым" и "Ожога" меня резанули: понять, почему приверженность демократии и мирным социальным реформам губительны, я не мог.
Вдруг – понял. Социал-демократы (в Российской империи – еще и "правые" эсеры, а Германии и Австрии – левые либералы) вековой давности изо всех сил внушали своей многомиллионной аудитории представления о человеческом достоинстве и неотъемлемых правах. И когда в 1917-18 годах социальная "пластинка" перевернулась, разъяренные массы попытались создать новое общественное устройство, в котором воплотили свои идеалы.
Массы, как положено, с разгона занесло в утопию, и началось воплощение принципов "уравнительной справедливости" - единственной понятной традиционалистским (как в России) или "полутрадиционалистским" (как в Восточной и Центральной Европе) слоям. Возникла угроза обвальной социокультурной архаизации.
И тут "случилось страшное": несмотря на все свои усилия, сторонники демократического социализма (со своими аккуратным бородками клинышками и полумесяцем) не смогли заменить прежний, консервативно-аристократически-клерикальный, истеблишмент в его важнейшей функции – политической и идеологической защите существующего иерархического порядка. Более просто это называется "вернуть быдло в стойло".
Однако доктрина демсоциализма именно исключала трактовку народа "как быдла".
Для консерваторов структурирование социума на пастырей и паству – мировоззренческий фундамент.
Для радикального социализма – народный суверенитет есть такой же абсолют, как воля доконституционного монарха, и в этой системе никакой гарантии защиты своих прав и особенностей социальное меньшинство не имеет.
Но творческое меньшинство – всегда самое "меньшинствующее", и при этом – самое беззащитное, поскольку не может соединяться в кланы. Поэтому для восстановления необходимой "пирамидальности" пришли тоталитаристы – Бухарин, Сталин, Муссолини, Гитлер, Франко…
Сторонникам же демсоциализма пришлось ждать, пока на Западе консервативно-либеральные порядки были возращены англосаксонскими штыками.
Опыт правого тоталитаризма, лицезрения соседнего левого и разгром в WWII вернули континентальным европейцам верность и преданность демократии (на базе ностальгии по добрым старым либеральным порядкам), и социал-демократия (в США – либералы) смогла стать органичной частью "маятниковой" многопартийной демократии.
Сформировался новый средний класс, идеологически напоминающий "идеальное бюргерство" Томаса Манна, но составляющее не 1/6, а 2/3 социума. Вот для него социальные реформаторы и приготовили верховенство закона и программы социальных лифтов и клапанов для низов.
Но в современной России социальные пропорции, став "европейскими", отражают реалии вековой давности. Поэтому "Верноподданный" Генриха Манна – это памфлет о путинизме, а "Записки аполитичного" Манна Томаса воспринимаются как пародия на "крымнашизм".
Отличие современных отечественных интеллектуалов в способности к рефлексии и историзму сознания. Они как бы обозревают действительность из кабины машины времени (из машины "Доктора Кто"), ибо с позиции относительно современного сознания наблюдают социально-политическую архаику, воспринимая свой круг феноменом высшей цивилизации.
В результате окружающие видятся туземцами, а "имперский", т.е. цивилизационноцентрический взгляд, придающий социальной стратификации куда большее значение, чем этнонациональным размежеваниям, только закрепляет такой ракурс как наиболее аутентичный.
В результате носители либерально-западнических взглядов во всем, кроме экономических рецептов (да и то – сближает яростный антимонополизм), близки демократическим социалистам рубежа минувших веков. Но они "уже знают", что сил усмирить социальную архаику, которую неизбежно пробудит крах патерналистского, квазифеодального режима, у них нет.
На прошлом "ветке эволюции" - четверть века назад были использованы следующие рецепты: миф о всеобщем изобилии при рынке и интеграции в Запад и возращении к историческим корням, от которых "оторвал большевистский эксперимент", а также беспринципный союз со старым истеблишментом, который согласился изрядно "подвинуться" (но изрядно – уже при Путине) и использовать свои проверенные методы восстановления стабильности и иерархичности, но за это получил релегитимацию в качестве "элит демократического европейского государства", перестав быть микстом из обломков тоталитарной номенклатуры и криминалитета.
Для профилактики новой угрозы Смуты, те, кто обычно считается либералами, избрали два пути.
Одни, отлично понимая, что от революции кризисный социум спасет только вера в реформы путинизма сверху, и, отдавая себе отчет, что таковых не будет никогда, старательно избегают ментального производства "революционных" смыслов, чем грешили после процессов Ходорковского и "Болотной", выливая в поднимающиеся волны протеста целые бочки масла социального пессимизма.
Другие же заранее воспевают самую жестокую "демофобскую" диктатуру, видимо, рассчитывая обменять на покровительство со стороны новой модернизаторской хунты увенчивание ее лаврами "восстановителей свобод и демократий".
Ни одна из этих доктрин не укладывается ни в европейскую, ни в российскую традиции либерализма – с его представлениями о чести и достоинстве каждой человеческой личности. В стране также нет достаточной критической массы общественной поддержки либеральной идеологии, как гарантирующей и свободу всем, и права меньшинствам.
Поэтому в современной России нет места либерализму как социальному явлению. Он может существовать лишь в качестве экзотического интеллектуального явления, вроде римского стоицизма.
Необходимо еще добавить неразрешимое противоречие между необходимостью еще одной социально-экономической ломки, без которой России вписаться в международное разделение труда постуглеводородной эпохи – невозможно, а сохранение стабильности и демократии будет зависеть от поддержания исторически длительной инерции государственного патернализма.
Но настоящий либерализм не может ни санкционировать иждивенчество, ни аплодировать принудительной "веберизации" традиционалистского и антирыночного в основе социума.
автор
бывший министр экономики, научный руководитель ВШЭ
Сейчас, когда слово «либерал» очень часто произносится как ругательство, весьма пренебрежительно, во всяком случае, я считаю своим долгом публично связать себя с либерализмом.
Свобода (liberty) – это главная ценность либерализма. Если у нас не любят сегодня либерализм и либералов, то это требует своих объяснений. Во-первых, по-настоящему большинство нашего населения никогда не чувствовало себя свободным. Либералы – это люди, которые пытались убедить своих сограждан в преимуществах свободной жизни или что-то сделать, чтобы создать условия для свободной жизни.
Ещё несколько слов объяснений. Что противостоит свободе?
Во-первых, это опасения простых людей, далёких от власти, за материальную и социальную обеспеченность. Они знают, что, если государство, будет взыскивать налоги должным образом, заботиться об их нуждах, то их жизнь станет спокойной. Это справедливость. А свобода может провозглашаться, но потом самые активные получают свободу и стараются использовать её, чтобы получить также власть. А затем используют её в своих интересах. Это несправедливо. Справедливость обычно сопоставляется со свободой или противостоит ей. Во-вторых, те люди, которые представляют государство, получив власть, могут использовать её в интересах общества, а могут – в своих личных или групповых интересах. И то, и другое требует поддержания порядка, а стало быть ограничения свободы тех, кто во власти. Не имеет и, возможно, тоже хочет ею воспользоваться. Таким образом, справедливость в интересах низших, власть – в интересах высших, кто ею располагает, в той или иной мере противостоит свободе.
Все эти ценности важны для общества, вопрос, в частности, в том, в какой пропорции распределяются мнения людей, какая ценность и в какой степени сегодня предпочитается.
Ещё одно замечание: свобода и демократия тесно связаны, но всё же это вещи разные. Свобода – это ценность личности, демократия – это порядок, выраженный в договорённости между личностями о совместной жизни. Наиболее полно их сочетание ныне наблюдается на Западе. Там же достигнуты лучшие показатели развития экономики.
Извините за длинное введение. Но теперь о сути.
На недавней конференции в Левада-Центре Л.Д. Гудков привёл данные последнего опроса (январь 2017-го года): 34% опрошенных (самая большая группа) считали западную либерально-демократическую модель лучшим политическим устройством для России. Советскую модель (т.е. господство государственной власти) – 28%. За нынешнюю модель высказалось – 16%. Либеральную модель больше предпочитают в крупных городах (более 500 тысяч жителей) – 48%, в Москве – 38% – меньше. По возрасту – молодёжь в группе 18-24 года – 48%, в группе 25-39 лет – 42%. Среди людей с высшим образованием – 40%.
Доля сторонников либеральной демократии колеблется в зависимости от событий. Выше в кризисные моменты, в моменты военных акций и патриотической пропаганды – падение доли сторонников либеральной демократии снижаются: до 15% (2008, Грузия), 11% – в 2014 г. и сохранение в 2014-2016 г. 15-13%.
Устойчивый минимум либералов – 7-9%. Эта цифра не меняется уже 10-12 лет.
С помощью Левада-Центра интересные исследования проводили И.М. Клямкин с разделением по группам – традиционные взгляды, советские и либеральные.
Различались также респонденты последовательные (по всему кругу задаваемых вопросов); средней последовательности и непоследовательные. В 2002-ом году последовательных было 0,7% среди традиционалистов; 0,9% – среди советских, 7,9% – среди либералов. Группа непоследовательных – 9,8; 16,7% и 43,6%. Те же цифры в 2008-ом году: традиционалисты последовательные – 1,4%; 3,4 – средние, 10,8 – непоследовательные; советские – 3,1% последовательных, средних – 4,0; 3,1; 15,6. Либералы – 8,3; 24,6; 47,5. Итак, либералы на I месте – те самые 7-9% в числе самых последовательных. Но с непоследовательными – 47,3% (Е.Г. Ясин. «Приживётся ли демократия в России», 2019, с. 959).
Анкета у Клямкина была такая, что она не затрагивала острых политических вопросов, учитывая существенные колебания ответов в зависимости от политической обстановки.
Вывод из приведенных данных. Либеральные взгляды усвоены значительной долей россиян. 7-9% – даже в самые трудные моменты. К тому же, с точки зрения науки, где такие опросы не принимаются во внимание, реальный подъём экономики возможен только на основе рыночной, гораздо более свободной модели, и при верховенстве права и правил конкуренции.
*4250. «Ловушка Вебера» для России: почему либерализм здесь всегда будет проигрывать архаике
Линейный вид
