868. Русские цари: вид с Запада

[Александр Терентьев-мл]

http://www.odnako.org/blogs/show_33376/
Часть 1: Сталин

«Однако» открывает спецпроект «Русские цари: вид с Запада». Тема эта интересна прежде всего тем, что российские лидеры всегда были для западной элиты и обывателей воплощением своей страны. И по отношению к фигуре «царя» можно судить о том, какой образ России был востребован на Западе в тот или иной период.

Стоит отметить, что большинство портретов в нашей галерее — это «голографические картинки». Ведь когда западным политикам было выгодно заключить тактический альянс с Москвой, царь изображался мудрым правителем, способным на прагматичные сделки, когда же потребность в союзе с русскими отпадала, картинку показывали под другим углом — возрождались традиционные русофобские стереотипы, и царь превращался в «коварного византийца», непредсказуемого деспота или выжившего из ума комедианта.

Если говорить о нынешней эпохе, образ Путина, как и образ его предшественников, на Западе постоянно трансформируется в зависимости от внешнеполитической конъюнктуры. (Правда, в медведевский период существование тандема облегчало задачу: портрет одного лидера подавался в светлых, второго — в тёмных тонах). В большинстве случаев, однако, западные портретисты оперировали именно «голографическими картинками», при случае поворачивая их нужной стороной: «волк — заяц», «заяц — волк», как в советских наклейках по мотивам «Ну погоди».

«Голографичность» несколько другого рода прослеживается, когда русского царя (и, следовательно, нашу страну) рассматривают исследователи из разных эпох. Нетрудно заметить, что современники оценивают людей и события в системе ценностей и понятий «времени действия», а историки более поздних периодов ненавязчиво подходят к прошлому с критериями будущего — когда из добрых побуждений, а когда и из всё тех же прикладных.

О такой «голографической особенности» нам, кстати, следует помнить, когда из тех или иных внутриполитических соображений российские приверженцы тех или иных идеологий козыряют теми или иными цитатками, характеризующими «объективные западные оценки».

В нашем спецпроекте мы как раз и хотим рассмотреть, какими разнообразными красками играет «голографический портрет» того или иного русского царя в зависимости от времён и обстоятельств.

***

Пожалуй, наиболее ярким примером такой голографической техники является изображение Иосифа Сталина, который, безусловно, является самой масштабной фигурой в российской истории XX века. На Западе он представал то безжалостным «кремлёвским горцем», то превращался в доброго усатого «дядю Джо». Правда, после смерти Сталина западная элита стала активно замазывать его портрет чёрной краской, надеясь сохранить в истории образ «кровавого тирана» и «параноика». Ведь, как учил один из самых прозорливых американских политологов Збигнев Бжезинский, «чтобы обрушить идейные опоры России нужно приравнять Сталина к Гитлеру».

Не случайно, рассуждая сегодня о личности Сталина, западные историки не скупятся на эпитеты. «В своей жестокости советский диктатор не уступал Гитлеру, — пишет автор книги «Сталин: двор красного царя» Саймон Монтефиоре. — Бывшему семинаристу не был чужд религиозный фанатизм, и его указания палачам напоминают о временах святой инквизиции».
«Мудрый лидер, поднявший Россию с колен»

Однако в середине 30-х годов для многих на Западе советский вождь не был ни фанатиком, ни инквизитором. Напротив, его воспринимали как расчётливого прагматичного политика, который преодолел хаос, наступивший в России после гражданской войны, и сумел выстроить мощное национально-ориентированное государство.

«После ужасов революции, — уверял начальник французских спецслужб при Де Голле Константин Мельник-Боткин, — в России начался позитивный период, который связан с именем Иосифа Сталина, поднявшего страну с колен».

В 1936 году, после того как в Москве завершился процесс над блоком Зиновьева и Каменева, в лондонской Times вышла статья Уинстона Черчилля, заявившего, что Советский Союз наконец-то стал страной, с которой можно иметь дело.

Для Запада разгром левых глобалистов, грезивших о мировой революции, имел огромное значение. Многие предвидели поворот Сталина от коммунистических утопий к традиционной имперской политике. «И когда появилась имперская атрибутика, Запад положительно к ней отнёсся, — утверждает бывший сотрудник СВР Михаил Любимов, — ведь для западных держав куда опаснее была атрибутика коминтерновская: мировая революция, «мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Этого они боялись, а с Россией, возрождающей традиции царских времён, вполне можно было вести диалог».

С пониманием на Западе отнеслись и к борьбе Сталина с партийной номенклатурой. В отличие от организованных нацистами расовых чисток, сталинские репрессии, по мнению западных современников, были вполне оправданы: закостенелый партаппарат мешал ускоренному развитию страны. Некоторые эксперты уверяли даже, что события 1937 года объясняются восстанием бюрократии против попытки демократизации, осуществлённой советским вождём, и расхваливали сталинскую Конституцию.

Что касается жертв, считалось, что у Сталина просто не было выбора. Точно также, как не было, например, выбора у Черчилля, который во время Второй мировой войны отдал приказ утопить французский флот в Оранте, чтобы тот не достался Германии. Политики, жившие в эпоху мировых войн, были убеждены, что если это в интересах государства, можно применять самые жёсткие методы.

Практически никто на Западе не сомневался тогда в правдивости обвинений, выдвинутых на московских процессах. «Когда проходил процесс над правотроцкистским блоком, — рассказывает «Однако» российский историк Рой Медведев, — Рузвельт послал своего специального представителя Джозефа Дэвиса в Москву. И Дэвис присутствовал на этом процессе и доложил президенту, что подсудимые на самом деле являются врагами народа, которые хотели заключить союз с Гитлером».

Книга Дэвиса «Миссия в Москву» была настоящей апологией Сталина. «Судебные процессы, — писал Дэвис, — позволили советскому правительству защитить свою власть не только от переворота изнутри, но и от нападения извне. Чистка навела порядок в стране и освободила её от измены».

Такого же мнения придерживался немецкий писатель Лион Фейхтвангер, побывавший в Москве в 1937 году. «Это были государственные преступники, — писал он, — и все мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили». Сталина Фейхтвангер характеризовал как «великого организатора, великого математика и психолога».

На стороне советского лидера были и европейские левые интеллектуалы, прежде всего коммунисты. Их лестные отзывы о нём не уступали лучшим образцам советской пропаганды. Луи Арагон называл его «мудрым и великим вождём», Герберт Уэллс уверял, что никогда не встречал более искреннего, порядочного и честного человека. А Бернард Шоу, посетивший Москву ещё в 1931 году, утверждал, что «Сталин — гигант, а все западные деятели — пигмеи».
«Прагматичный и очень нужный союзник»

Злодеем для Европы и США Сталин сделался лишь в 1939 году (да и то на короткое время), когда заключил пакт о ненападении с Германией — и тем самым внёс радикальные коррективы в выгодный для Запада сценарий мировой войны. В газетах появились политические карикатуры, в которых обыгрывалась тема «сближения двух европейских диктаторов». The Washington Star, например, опубликовала карикатуру, изображающую свадьбу Сталина и Гитлера. Элегантный жених Адольф ведёт черноусую невесту Иосифа к алтарю. Свадебный торт украшен серпами, молотами и свастиками. «Интересно, сколько продлится медовый месяц?», — ехидно вопрошает автор.

Между тем хорошо известно, что на протяжении 30-х годов западные союзники сами активно заигрывали с Гитлером, ведущие концерны охотно выполняли германские военные заказы, а в 1938 году Париж и Лондон пошли на Мюнхенский сговор с нацистским режимом.

После нападения Германии на СССР и начала переговоров о создании антигитлеровской коалиции отношение к Сталину изменилось в одночасье. Из диктатора и друга Гитлера он превратился в близкого союзника, усатого дядю Джо. «Когда англичане дают уменьшительно-ласкательные прозвища, — отметил в интервью «Однако» личный переводчик Хрущёва и Брежнева Виктор Суходрев, — это свидетельствует об особом уважении. Своего руководителя времён войны Уинстона Черчилля, например, они ласково называли Винни».

Усы, трубка, наглухо застёгнутый китель… С одной стороны, Сталин был для Запада загадочным исполином, воплощавшим в себе волю народа, который с немыслимыми потерями, но всё-таки вышел победителем в мировой войне. С другой стороны, западные лидеры видели в нём прагматика, который в отличие от Гитлера никогда не принимал решения под влиянием эмоций и просчитывал ситуацию на несколько ходов вперёд. Они могли говорить с советским лидером на одном языке, договариваться с ним о сферах влияния и обсуждать послевоенное мироустройство.

«Сталин имел колоссальный авторитет, и не только в России. Он умел «приручать» своих врагов, не паниковать при проигрыше и не наслаждаться победами», — писал о нём генерал де Голль.

Австрийский политолог Йозеф Шумпетер в своей книге «Капитализм, социализм и демократия», опубликованной в 1945 году, уверял, что в современном мире нет лидера, равного Сталину по интеллекту.

В 1943 году американский журнал Time назвал Сталина человеком года, дав ему чрезвычайно лестную характеристику: «Этот сын сапожника и прачки — настоящий самородок. У него выдающиеся интеллектуальные способности. Он цитирует целые параграфы из Библии и трудов Бисмарка, читает Платона в оригинале, сам пишет свои речи и статьи. Причём стиль его одновременно отличается чёткостью и утончённостью».

Такая ода советскому вождю в американском журнале кажется сейчас чем-то из области фантастики. Однако не стоит забывать об особых отношениях, которые сложились у Сталина с президентом США Франклином Рузвельтом. Во время встреч «большой тройки» Рузвельт постоянно изыскивал способы встретиться со Сталиным наедине, вынуждая Черчилля чувствовать себя третьим лишним.

«Сталин производил неизгладимое впечатление просто своим присутствием на встречах «большой тройки», — рассказывает Суходрев, — что-то в нём было такое гипнотическое. Он завораживал присутствующих рядом с ним людей, как кобра завораживает мышку».

По словам ряда историков, Сталин умело играл на противоречиях англосаксов и, если бы не смерть Рузвельта, возможно, история повернулась бы иначе. По крайней мере, в апреле 1945 года американский президент планировал выступить с эпохальной речью о взаимоотношениях с СССР и ещё раз подчеркнуть роль советского генералиссимуса в победе союзников.

Следует сказать, что и Черчилль отдавал Сталину должное. Уже после войны британский премьер говорил, что это — великий лидер, который принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой.

Поначалу советский вождь произвёл положительное впечатление и на преемника Рузвельта Гарри Трумэна. «Мне нравится Сталин, — записал он в дневнике после первой встречи с лидером Советского Союза в Потсдаме. — Он прям, но чертовски умён. Знает, чего хочет, и готов идти на компромисс, когда не может получить того, что хочет».
«Новый Чингисхан»

Однако вскоре уже стало очевидно, что восточный союзник был нужен англосаксам лишь для того, чтобы сокрушить Германию, и в новой картине мира они не могут найти ему места. Не случайно военно-морской министр США Джеймс Форрестол заявил, что Америка отныне ставит знак равенства между гитлеризмом, японским милитаризмом и сталинизмом, и призвал к превентивной войне против Советов, «которую следует начать до того, как им удастся восстановить разрушенную войной экономику».

А 5 марта 1946 года в Вестминстерском колледже города Фултон в США Черчилль, покинувший пост премьера, выступил со своей знаменитой речью, которая положила начало «холодной войне»: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике, через весь континент был опущен железный занавес», — провозгласил Черчилль и обвинил в этом СССР.

Образ Сталина на Западе радикально изменился. Улыбчивый дядя Джо превратился в нового Чингисхана, вселявшего ужас в американских и европейских обывателей. «Сталин — неописуемый русский диктатор, — провозгласил Трумэн. — И мне ещё нравился этот маленький сукин сын!».

Популярность приобрела повесть-притча Джорджа Оруэлла «Скотный двор», в которой Сталин предстал в образе свиньи по кличке Наполеон, извратившей революционные принципы и установившей единоличную тоталитарную диктатуру.
«Не ушёл в прошлое, а растворился в будущем»

И хотя именно этот образ советского лидера утвердился сейчас на Западе, историки вспоминают иногда и об обратной стороне голографического портрета, созданного современниками Сталина. Они отмечают, что СССР ещё долгое время пользовался результатами социалистической модернизации, осуществлённой в сталинскую эпоху, и называют Сталина «персонификацией советской мощи».

По словам профессора Лондонского университета Джеффри Хоскинга, «этот грузинский правитель оказался самым удачливым русским националистом. И, невзирая на массовые репрессии, расстрелы и ГУЛАГ, в эпоху его правления нео-Российская империя достигла своего апогея». Словно Пётр Первый, — говорят западные историки-реалисты, — Сталин поднял Россию на дыбы, доказав, что гений и злодейство две вещи вполне совместимые.

«Сталин не ушёл в прошлое, он растворился в будущем», — провозгласил в своё время де Голль. И, судя по всему, голографический портрет советского вождя ещё не раз будет на Западе поворачиваться под разными углами.

[Александр Терентьев-мл]

http://www.odnako.org/blogs/show_34471/
Изображение Никиты Хрущёва на Западе, безусловно, зависело от того, как меняется стратегия США и их союзников в холодной войне. Поначалу западные современники восхваляли «хрущёвскую оттепель» и связывали с новым советским лидером большие надежды. Его называли «молодым реформатором», который способен построить в СССР «открытое общество». «В отличие от прежних руководителей красной империи, – писала лондонская Times, – ходивших в одинаковых костюмах, пальто и шляпах и строящих козни за высокими кремлёвскими стенами, это живой нормальный человек, с которым можно иметь дело».
«Добрый гном»

На Западе подчёркивали, что Хрущёв «развенчал культ личности Сталина», выпустил из тюрем политзаключённых и начал разъезжать по свету, заработав прозвище «неутомимый путешественник». Уже первая поездка Хрущёва в Индию воспринималась как реформа международных отношений. Ведь Сталин в последние годы не покидал пределов Садового кольца.

Правда, стоит отметить, что старые европейские лидеры, которые очень уважали «дядю Джо», к его преемнику относились снисходительно. Де Голль называл Хрущёва «хитрым мужичком», а Уинстон Черчилль даже сделал советскому генсеку выговор за то, что на XX съезде он «осквернил память подлинного героя».

В Европе многие иронизировали по поводу простоватых манер нового лидера СССР. Однако простота и непосредственность Хрущёва позволили ему покорить американцев. В сентябре 1959 года по приглашению президента Эйзенхауэра он прибыл в Соединённые Штаты. Государственный визит стал настоящим политическим шоу. Хрущёв попросил устроить ему знакомство с Америкой и проехал на специальном поезде через всю страну: от восточного побережья к западному и от западного к восточному. Мероприятие это освещали не менее пяти тысяч журналистов. «С таким размахом, – писала New York Times, – не освещалась ещё ни одна предвыборная кампания в США. Советский лидер завоёвывал толпы своей «хрущёвской улыбкой». И американцы окрестили его «добрым гномом».

«Хрущёв выходил на станциях, – рассказал «Однако» историк Рой Медведев, – выступал, спорил, ругался с местными политиками, с профсоюзными лидерами, запросто беседовал с простыми людьми: фермерами и рабочими». По словам личного переводчика Хрущёва Виктора Суходрева, «советский генсек импонировал американцам. Он не стеснялся, говорить то, что думает. Он вынимал текст своей речи, читал первый абзац, потом сворачивал его и говорил: «Ну, что я буду вам читать заранее заготовленный материал, я лучше вам расскажу о своих впечатлениях от сегодняшнего дня». Иногда прямолинейно, слишком прямолинейно, иногда грубовато, но по-американски что ли, он высказывал свои мысли».

Раскованность Хрущёва, его простые манеры позволили американцам полностью преодолеть настороженное отношение к советскому генсеку. Казалось бы, лидер мирового коммунизма, обладатель ядерного оружия, противник по холодной войне и вдруг такой восторженный приём. Американские журналисты говорили после поездки, что если бы Хрущёв выставил свою кандидатуру на официальную должность, будь то мэр города или сенатор, он победил бы любого американского противника. Причём с огромным перевесом. Приятное впечатление на американцев произвела и советская первая леди. «При всей её неказистости, отсутствии гламурности, как сегодня бы сказали, – отмечает Суходрев, – Америка очень полюбила Нину Хрущёву. В СМИ её даже окрестили «всеобщая бабушка».
Агрессивный самодур

Однако через год всё изменилось. Над Свердловском был сбит американский самолёт-разведчик U-2. И вместо того чтобы использовать факт шпионажа как козырную карту на переговорах с Эйзенхауэром, Хрущёв решил громко хлопнуть дверью. На пароходе Балтика он пересёк Атлантику и появился на сессии Генассамблеи ООН, где проклинал империалистов и, якобы, стучал по столу ботинком.

Его образ на Западе тут же изменился. «Хрущёв показал зубы, – писала тогда Daily Gerald. – Со времён Гитлера и Сталина никто не пытался нас так запугивать».

«Его стали изображать как лидера абсолютно непредсказуемого, – вспоминает ветеран службы внешней разведки Михаил Любимов, – цитировать фразу «Мы вас похороним», которой предавался куда более угрожающий оттенок, чем вкладывал в неё Хрущёв». Западные обозреватели ломали голову и над пугающим образом «матери Кузьмы».

Когда в 1961 году к власти в США пришёл Джон Кеннеди, а СССР возвёл Берлинскую стену, о хрущёвской улыбке и природном обаянии на Западе окончательно забыли. Молодой президент называл своего советского визави «расчётливым, жестоким, энергичным и самоуверенным лидером». А сотрудники ЦРУ, которые напутствовали его перед первой встречей с Хрущёвым, предупреждали, что дело иметь придётся с характерным актёром, который готов на все: лишь бы сыграть задуманную им роль. «Если ему помешать, – отмечалось в докладной записке Центрального разведывательного управления, – он начнёт заикаться, на левом виске у него вздуется вена, и из искреннего и трогательного парня он превратится в непримиримого противника».

Хрущёва стали изображать «авантюристом», действия которого невозможно предсказать. «Зачем, спрашивается, он поссорился с Тито? – писал американский журнал The Foreign Affairs. – Зачем отозвал советских союзников из Китая? Почему спровоцировал Карибский кризис?».

Долгое время свойственная Хрущёву азартность подавалась, скорее, как страсть к мирному соревнованию. В США цитировали лозунги «Догоним и перегоним Америку», «Держись, корова из штата Айова!», с усмешкой рассказывали о посевах кукурузы и подчёркивали, что именно советский лидер стал инициатором космической гонки (на обложке журнала Time он появился в руках со спутником).

Однако после Карибского кризиса западные СМИ уже рисовали образ опасного деспота, который от безобидных соревнований легко может перейти к ядерному противоборству. «Непредсказуемость мистера Хрущёва вызывает огромные опасения, – писала New York Times. – Попытка установить советские ракеты на Кубе – это невероятная авантюра, которая, надо сказать, практически удалась».

В общем, если в 50-е годы сталинского преемника выгодно было представлять прагматичным политиком, глубоко верящим в успех своей идеологии, затем установки в Вашингтоне поменялись и Хрущёв превратился в несдержанного и агрессивного самодура, который откусил слишком больший кусок от пирога власти, и не смог его проглотить.
«Простолюдин на троне»

Что же касается западных историков, они вот уже полвека раскручивают образ «мужика на троне». «В этом маленьком лысом человечке, – пишет американский биограф Хрущёва Уильям Таубман, – воплотились мечты первых большевиков, желавших поставить во главе империи простолюдина. Только на практике эти мечты привели к крушению империи. Взбалмошный и истеричный правитель не был способен справиться с наследием красных царей».

По словам американского советолога Уильяма Томпсона, в своей дипломатии Хрущёв руководствовался лозунгом «будь моим другом, или я сломаю тебе шею».

И лишь немногие исследователи смотрят на советского генсека более взвешенно, прекрасно понимая, что возглавить вторую сверхдержаву мог лишь хитрый и изворотливый политик, импульсивность которого зачастую была наигранной.

[Александр Терентьев-мл]

http://www.odnako.org/blogs/show_35325/

«Однако» продолжает спецпроект «Портреты русских царей на Западе». Тема эта интересна, прежде всего, тем, что российские лидеры всегда были для западной элиты и обывателей воплощением своей страны. И по отношению к фигуре «царя» можно судить о том, какой образ России был востребован на Западе в тот или иной период. Стоит отметить, что большинство портретов в нашей галерее — это голографические картинки. Ведь когда западным политикам было выгодно заключить тактический альянс с Москвой, царь изображался мудрым правителем, способным на прагматичные сделки. Когда же потребность в союзе с русскими отпадала, картинку показывали под другим углом — возрождались традиционные русофобские стереотипы, и царь превращался в «коварного византийца», непредсказуемого деспота или выжившего из ума комедианта.

Если говорить о нынешней эпохе, образ Путина, как и образ его предшественников, на Западе постоянно трансформируется в зависимости от внешнеполитической конъюнктуры. (Правда, в медведевский период существование тандема облегчало задачу: портрет одного лидера подавался в светлых, второго — в тёмных тонах.) В большинстве случаев, однако, западные портретисты оперировали именно «голографическими картинками», при случае поворачивая их нужной стороной: «волк — заяц», «заяц — волк», как в советских наклейках по мотивам «Ну погоди!».

«Голографичность» несколько другого рода прослеживается, когда русского царя (и, следовательно, нашу страну) рассматривают исследователи более поздней эпохи. Нетрудно заметить, что современники оценивают людей и события в системе ценностей и понятий «времени действия», а историки ненавязчиво подходят к прошлому с критериями будущего — когда из добрых побуждений, а когда и из всё тех же прикладных. О «голографических особенностях» нам, кстати, следует помнить, когда из внутриполитических соображений некоторые российские эксперты козыряют теми или иными цитатками, отражающими «объективные западные оценки».
«Дней александровых прекрасное начало»

Ярким примером западной голографичекой техники является метаморфоза, которая произошла с образом императора Александра I. «Дней александровых прекрасное начало» описывалось на Западе как «эпоха либеральных преобразований». Французский писатель Франсуа Шатобриан с восторгом рассказывал о «возвышенной душе императора, в котором одновременно есть что-то от рыцаря и епископа, скрывающего свой постриг под шлемом». «Это — человек замечательного ума, — писала мадам де Сталь, — который не сомневается во вреде деспотизма и искренне желает освободить крестьян». «Государь, ваш характер есть уже конституция для вашей империи, и ваша совесть есть её гарантия», — заявила она в разговоре с Александром. Представители вигской партии Британии уверяли, что «царь вместе со своими советниками из Негласного комитета готов ввести в стране справедливые законы и создать оппозицию». «Александр только и думает о счастье своих подданных, — отмечал прусский реформатор Генрих Фридрих фон Штейн, — однако он окружён несочувствующими людьми, и, не имея достаточной силы воли, принуждён обращаться к оружию лукавства и хитрости для осуществления своих целей. Тем не менее, нельзя не удивляться, до какой степени этот государь способен к преданности делу, к самопожертвованию, к борьбе за всё великое и благородное».

У историков давно уже не вызывает сомнений, что в заговоре, в результате которого Александр взошёл на трон, ключевую роль играли англичане. Его воспитателем был швейцарский адвокат республиканских взглядов Фредерик Сезар Лагарп. И неудивительно, что представители «креативного класса», либерального истеблишмента, который уже в тот период задавал тон на Западе, связывали с русским царём большие надежды. «Появление такого человека на троне, — уверяли они, — это феноменальное явление». «Александр горит желанием улучшить положение человечества, — отмечал британский радикальный политик и книгоиздатель Джон Харфорд Стоун в письме к известному философу-естествоиспытателю Джозефу Пристли. — И весьма вероятно, что вскоре он будет играть лидирующую роль в Европе, превзойдя равных ему по могуществу, но бесконечно ниже его стоящих по доброте и благородству правителей (имелся в виду Наполеон). Этот молодой человек почти с таким же макиавеллизмом выкрадывает деспотизм у своих подданных, с каким другие государи выкрадывают у своих сограждан свободу».

Американский президент Томас Джеффесон, автор Декларации независимости, состоявший в переписке с русским императором, готов был даже заранее отпустить Александру грехи, если его либеральные помыслы так и не воплотятся в жизнь. «Александр имеет перед собою геркулесовскую задачу, — отмечал он в письме тому же Пристли, — обеспечить свободу тем, кто неспособен сам позаботиться о себе. И ему, наверное, пока было бы нецелесообразно возбуждать опасения среди привилегированных сословий, пытаясь создать что-либо вроде представительного правления».

Александр был нужен либеральной западной элите как противовес Наполеону, которого она воспринимала как «деспота, растоптавшего наследие Французской революции». Пожалуй, лучше всего, как ни странно, эти настроения выразил аристократ Шарль Талейран (французский министр иностранных дел) на тайной встрече с Александром после исторического раздела Европы в Тильзите: «французский народ цивилизован, его государь не цивилизован. Русский государь цивилизован, а его народ нет. Следовательно, русскому государю надлежит быть союзником французского народа».

Сам Бонапарт Александра поначалу не жаловал, изображая его слабым и нерешительным правителем и постоянно намекая на то, что он несёт ответственность за убийство отца. В 1804 году с его ведома в газете «Парижский монитор» вышла даже статья, в которой говорилось о роли Англии в дворцовом перевороте 1801 года и выражалось сожаление по поводу того, что «убийцы ушли от возмездия». После встречи в Тильзите, однако, Наполеон изменил своё мнение о российском царе. «Я только что имел свидание с Александром и был крайне им доволен! Это молодой, чрезвычайно добрый и красивый император; он гораздо умнее, чем думают», — писал он своей супруге Жозефине.

Конечно, нельзя сказать, что до войны 1812 года Александра в Европе не критиковали. Многие западные современники отмечали, что он «изворотлив и лицемерен как грек». «Император легко может очаровать, — писал Наполеон, — но этого надо опасаться; он неискренен; это настоящий византиец времён упадка империи»… Шведский посол в Петербурге граф Лагербильке провозгласил, что «в политике Александр тонок как кончик булавки, остёр как бритва и фальшив как морская пена». Однако ничего зазорного в «византийстве» русского царя западные политики и журналисты не видели до тех пор, разумеется, пока «казаки не разбили свои палатки в центре Парижа».
«Тартюф на троне»

Первым «прозревшим» был французский дипломат Арман де Коленкур, с 1807 по 1811 гг. занимавший пост посла в России. «Александра принимают не за того, кто он есть на самом деле. Его считают слабым и ошибаются. Несомненно, он может претерпеть досаду и скрыть своё недовольство… Но эта лёгкость характера имеет свои пределы — он не выйдет за очерченный для себя круг, а этот круг сделан из железа и не гнётся…»

После победы над Наполеоном Александр стал не только участником большой европейской политики, но и её законодателем. За всю историю России такое произошло впервые, и только через 130 лет повторилось вновь. Разумеется, российский лидер, диктующий свою волю европейским народам вызывал аллергию у местных элит (и в том, и в другом случае Европа независимо от социально-политических идеалов «царей» предпринимала отчаянные шаги, чтобы поставить Россию на место). Александр наивно полагал, что разгром агрессора, умиротворение континента и проявленные им при этом «благородство, широта взглядов и гуманистические идеалы» позволят ему играть роль «Агамемнона Европы». Не тут-то было.

Да, на первых конгрессах Священного Союза русский царь выступил с рядом опережающих своё время гуманистических международных инициатив (в частности, он предлагал рассмотреть вопросы о одновременном сокращении вооружённых сил европейских держав, взаимных гарантиях неприкосновенности территории, принятии международного статуса лиц еврейской национальности, создании межсоюзнического штаба). Однако на Западе его ум, прозорливость и дипломатическое искусство принимались за примитивную хитрость, религиозность, проповедуемое им братство народов и правителей — за ханжество, взвешенность суждений и гибкость — за двуличие, твёрдость в отстаивании принципов и чёткое понимание роли монарха в русском обществе — за жестокость и самодурство.

«Царь использовал в своих целях события, от которых страдала Европа, — писал английский генерал Роберт Вильсон, представлявший интересы Лондона при русской армии, — и взял в руки скипетр всемирного господства. И все мы почувствовали, как возрождается варварский дух Атиллы, Чингиз-хана и Тимура». Это, заметьте, слова формального союзника Санкт-Петербурга — представителя Британской империи, которая принимала активное участие в создании «венской системы».

Александр из «либерального цивилизованного правителя» превратился в коварного деспота, который, по словам редактора Westminster Review Джона Боуринга, «делил королевства по собственной прихоти и диктовал судьбы народов». Европейские интеллектуалы, либералы и «прогрессивные» журналисты начали демонизировать царя, называя его «калмыком» и «дикарём».

И если раньше в Европе восхищались «утончённым артистизмом» Александра и даже окрестили его «северным Тальма», после победы русской армии над Наполеоном это качество царя подавалось совсем иначе. «Со столь изощрённым врагом, соединяющим в себе европейскую расчётливость и азиатское коварство, — писал Дэвид Уркварт, британский борец за независимость горной Черкессии, — нужны бдительность и осторожность. Имея с ним дело, всегда рискуешь быть обманутым. Именно от его агрессивных амбиций исходит угроза для мира в Европе. И действовать против него следует жёстко». «Самые существенные свойства натуры Александра, — утверждал французский посол в Санкт-Петербурге граф Лафероне, — тщеславие и притворство; если бы надеть на него женское платье, он мог бы стать тонкой светской женщиной». После того как в поисках идеологической основы для созданного им Священного Союза Александр увлёкся мистическим христианством, либералы на Западе принялись глумиться над ним и окрестили «Тартюфом на троне».

Пожалуй, наиболее чёткое представление о голографической технике западных портретистов можно составить, сравнив две характеристики Александра I, приведённые в лондонской Times: одна — после государственного переворота 1801 года, а вторая — после смерти императора. «Это — первый цивилизованный правитель России, защитник свободы, который, прежде всего, думает не об экспансии, а об установлении справедливого разумного порядка». «Главный вдохновитель, создатель и хозяин Священного альянса, последний император был врагом политических прав всех цивилизованных наций, противником свободы и счастья человека. Он никогда не был готов принести в жертву принципам справедливости свои честолюбивые надежды на территориальное расширение империи». Что называется, почувствуйте разницу.

Показательны также характеристики, которые под занавес его правления дали императору те политики, что славословили «дней александровых прекрасное начало». В 1824 году учитель Александра Фредерик Лагарп, на тот момент успевший уже поучаствовать в эксперименте по созданию полуякобинской Гельветической республики, писал: «Я обольщался надеждой, что воспитал Марка Аврелия для пятидесятимиллионного населения… Но, в итоге, бездонная пропасть поглотила плоды моих трудов со всеми моими надеждами».

«Думаю, что наш прежний любимец Александр, — писал Томас Джефферсон, — уклонился от истинной веры. Участие в мнимосвященном союзе, высказанные им антинациональные принципы, его положение во главе альянса, который на вечные времена стремится приковать человечество к рабским цепям, — всё это кладёт тень на его характер». Стоит отметить, однако, что Священный Союз, что бы ни говорили о нём западные современники и историки, прозвавшие романовскую Россию «жандармом Европы», долгое время позволял сохранять сложившийся баланс сил на континенте и незыблимость установленных границ. Александру I, который был главным вдохновителем венских соглашений, удалось создать систему коллективной безопасности, в течение сорока лет обеспечивающую стабильность в Европе. Да, в последние годы царствования западные либералы стали представлять его лукавым тираном, который свихнулся на почве религиозного мистицизма, но что им оставалось делать? Петь ему осанну, соглашаясь таким образом с российскими претензиями на лидирующее положение в Европе? Любопытно, что и в западной историографии образ Александра подавался в крайне негативных тонах. Историки на Западе, как правило, изображали его лицемером, за прекраснодушной либеральной фразеологией скрывавшего «звериный оскал» и мечтавшего выполнить «волю Петра Великого», который, якобы, завещал потомкам распространить власть Петербурга на весь европейский континент.

[Александр Терентьев-мл]

http://www.odnako.org/blogs/show_35687/
29 декабря 2013

«Однако» продолжает спецпроект «Портреты русских царей на Западе». Тема эта интересна, прежде всего, тем, что российские лидеры всегда были для западной элиты и обывателей воплощением своей страны. И по отношению к фигуре «царя» можно судить о том, какой образ России был востребован на Западе в тот или иной период. Стоит отметить, что большинство портретов в нашей галерее — это голографические картинки. Ведь когда западным политикам было выгодно заключить тактический альянс с Москвой, царь изображался мудрым правителем, способным на прагматичные сделки, когда же потребность в союзе с русскими отпадала, картинку показывали под другим углом — возрождались традиционные русофобские стереотипы, и царь превращался в «коварного византийца», непредсказуемого деспота или выжившего из ума комедианта.

Если говорить о нынешней эпохе, образ Путина, как и образ его предшественников, на Западе постоянно трансформируется в зависимости от внешнеполитической конъюнктуры. (Правда, в медведевский период существование тандема облегчало задачу: портрет одного лидера подавался в светлых, второго — в тёмных тонах). В большинстве случаев, однако, западные портретисты оперировали именно «голографическими картинками», при случае поворачивая их нужной стороной: «волк — заяц», «заяц — волк», как в советских наклейках по мотивам «Ну погоди».

«Голографичность» несколько другого рода прослеживается, когда русского царя (и, следовательно, нашу страну) рассматривают исследователи более поздней эпохи. Нетрудно заметить, что современники оценивают людей и события в системе ценностей и понятий «времени действия», а историки ненавязчиво подходят к прошлому с критериями будущего — когда из добрых побуждений, а когда и из всё тех же прикладных. О «голографических особенностях» нам, кстати, следует помнить, когда из внутриполитических соображений некоторые российские эксперты козыряют теми или иными цитатками, отражающими «объективные западные оценки».
Прагматичный миротворец

Не является исключением и Леонид Брежнев, изображение которого на Западе зависело от того, как меняется стратегия США и их союзников в холодной войне. Первое время, после импульсивного Хрущёва, Брежнев казался западным политикам настоящим подарком судьбы. Его называли детищем аппарата, предсказуемым лидером, с которым легко можно вести дела. В тот момент, когда он пришёл к власти, на Западе приобрели популярность идеи «разрядки». И неудивительно, что советский лидер изображался в светлых тонах. «Следует понимать, — отмечала The Washington Post, — что перед нами не реформатор, а консервативно настроенный управляющий великой империей. Но это не значит, что с ним нельзя договариваться». В другое время, наверное, вторжение в Чехословакию и наведение порядка в Польше подавались бы как тяжёлая поступь «российского медведя», ещё со времён Петра Великого мечтавшего подмять под себя «свободолюбивые народы» Центральной Европы. Однако в эпоху «разрядки», когда Запад увяз во Вьетнаме, доктрина Брежнева воспринималась как нечто само собой разумеющееся. И западные политики не уставали рассказывать о природном обаянии русского «царя», закрывая глаза на его геополитические претензии.

По словам немецкого канцлера Вилли Брандта, которому удалось выстроить особые отношения с Брежневым, «лидер Советского Союза производил впечатление изящного, энергичного и жизнерадостного человека. Его мимика и жесты выдавали южанина. Импульсивный собеседник, он мог так расчувствоваться, что на глазах у него выступали слёзы». Генри Киссинджер называл Брежнева «настоящим русским, который плохо контролировал свои эмоции и отличался грубоватым юмором, однако за столом переговоров всегда оказывался сильным соперником». «На Западе признавали, — заявил «Однако» личный переводчик Брежнева Виктор Суходрев, — что даже с Киссинджером, который считался одним из самых хитрых и изворотливых политиков своего времени, советский генсек мог на равных вести переговоры по таким технически сложным проблемам, как стратегические наступательные вооружения и противоракетные системы».

После того как Советский Союз подписал ряд договоров о сокращении ракетных вооружений, Брежнева на Западе стали называть «миротворцем», политическим деятелем, который отличается сдержанностью и склонностью к компромиссам.
Стареющий комедиант

В 1973 году он впервые прибыл в Соединённые Штаты. В отличие от Хрущёва, который пытался покорить американскую публику своими экспромтами, Брежнев не разменивался по пустякам и сразу начал выстраивать личные доверительные отношения с президентом Ричардом Никсоном. По воспоминаниям современников, во время разговора с ним советский генсек был предельно откровенен и пожаловался даже, что под него подкапываются коллеги из ЦК.

Примерно с этого момента на Западе картинка переворачивается: «взвешенный и спокойный управленец» превращается в стареющего комедианта. Нельзя сказать, конечно, что Брежнев не давал для этого повода, но западный истеблишмент с таким наслаждением и злорадством начал выставлять напоказ его слабости, что многие заговорили о чёткой продуманной стратегии, нацеленной на то, чтобы сделать лидера второй сверхдержавы посмешищем и одержать таким образом победу в идеологической схватке.

Никсон провозгласил своего советского визави «ребячливым человеком», а американские СМИ не скрывали иронии, повествуя о том, как во время приёма в калифорнийском доме президента Брежнев надел подаренный ему актёром Чаком О’Коннором ковбойский пояс и продемонстрировал приёмы с пистолетами, которые он видел когда-то в своих любимых вестернах. Ещё одна анекдотическая история, которую любили рассказывать на Западе, произошла после того как Никсон преподнёс в подарок советскому лидеру, который считался страстным автолюбителем, «Кадиллак» ручной сборки. «Брежнев сел за руль, — вспоминал американский президент, — и пригласил меня проехаться с ним, нажал на газ и помчался по одноколейной дороге, по которой часто ездили джипы охраны. Я молил Бога, чтобы не встретиться с ними. Он совершил круг, на бешеной скорости пошёл на спуск и лихо развернулся возле резиденции». «Непосредственность Брежнева обескураживает, — отмечала New York Times. — Такой же игрушкой, как новый автомобиль, является для него, судя по всему, и советская империя, которая, правда, не обладает маневренностью американской машины и легко может не вписаться в поворот».

Многие журналисты не обошли вниманием и рассказ чиновника, входившего в состав американской делегации в СССР. Чиновник этот якобы распрощался с дорогим портсигаром, который Брежнев взял у него посмотреть и без лишних слов положил к себе в карман. Правда это или вымысел — неважно, такие истории позволяли создать анекдотический образ непосредственного, выжившего из ума старика во главе советской империи. Президент Джимми Картер лишь закрепил этот образ в массовом сознании, поведав о том, как, оставшись наедине с советским генсеком, он с удивлением обнаружил, что собеседник не может связать и двух слов без помощи референтов и министров, и в итоге лидеры двух сверхдержав в течение получаса многозначительно молчали.

В общем, из мудрого прагматика, положившего начало разрядке, Брежнев превратился в «живую мумию», человека, обладающего непомерной манией величия, но при этом постоянно находящегося в летаргическом сне. И хотя в последние годы у власти советский генсек действительно не отличался живостью ума, на Западе из этого пытались извлечь максимум дивидендов: ведь традиционная персонификация советской внешней политики, по образному выражению биографа Брежнева Эдвина Бэкона, позволяла выставить СССР «маразматической империей».