http://rushist.com/index.php/toland-...skij-pakt-1939
Глава 19
ЛИСА И МЕДВЕДЬ (январь – август 1939 г.)
1
В тот день, когда Гитлер объявил в Праге о создании протектората Чехии и Моравии, английское министерство иностранных дел получило предупреждение от румынского посла, который со ссылкой на секретные источники сообщил, что в ближайшие месяцы Гитлер намерен захватить Румынию и Венгрию. В еще большее заблуждение лидеры британской дипломатии были введены тревожной депешей посла в Париже сэра Эрика Фиппса, в которой, кстати, была масса ошибок: ради секретности посол печатал сам. Фиппс писал, что Гитлер в июне или июле намерен начать войну против Англии. Подобного рода информация исходила, вероятно, от антигитлеровской группы в Германии, продолжающей попытки вызвать вооруженный конфликт. В действительности Гитлер не собирался воевать с Англией, а планы, связанные с Румынией и Венгрией, касались лишь экономической сферы. Его в то время больше всего занимали разногласия с Польшей, получившей независимость после первой мировой войны. Чтобы дать Польше выход к морю, согласно Версальскому мирному договору, по реке Висле до порта Данциг был создан так называемый «польский коридор». И ничто так не возмущало немецких шовинистов, как этот «коридор», который отрезал Восточную Пруссию от остальной части фатерланда. Центром возмущения являлся Данциг с его преимущественно немецким населением.
Удивительно, что самый ярый германский националист в «Майн кампф» и первых своих речах почти не касался отношений с Польшей. И дело было совсем не в том, что он питал дружеские чувства к полякам, – по его меркам, «недочеловекам». Гитлер был одержим идеей покорить Советский Союз – страну, которая вполне могла удовлетворить немецкие потребности в жизненном пространстве. После прихода к власти он в 1934 году подписал с Варшавой договор о ненападении сроком на десять лет. Официально фюрер заявлял о германо-польской дружбе, а в Мюнхене любезно пригласил поляков принять участие в разделе Чехословакии. Они приняли это приглашение с радостью, не понимая, что гости на таком банкете в итоге сами платят по счету. Этот счет был представлен месяц спустя после Мюнхена, когда посол Липский получил приглашение на завтрак к Риббентропу в Берхтесгаден. Пришла пора урегулировать их разногласия, сказал Риббентроп и в дружеской манере предложил возвратить Данциг Германии и разрешить ей создать собственный «коридор», который соединит Восточную Пруссию с рейхом. В обмен Германия даст право Польше использовать Данциг как свободный порт, гарантирует незыблемость существующих границ и продлит срок действия договора о ненападении. Риббентроп также предложил сотрудничать в переселении евреев из Польши и в согласовании «совместной политики по отношению к России на основе антикоминтерновского пакта».
Поскольку многие влиятельные поляки разделяли страх Гитлера перед Россией и ненависть к евреям, перспективы мирного урегулирования казались обнадеживающими. Но польский министр иностранных дел Юзеф Бек упорно уклонялся от приглашений в Германию, стремясь укрепить связи с Россией. В результате в конце 1938 года появилось совместное заявление о русско-польской дружбе и начались торговые переговоры.
Но с такими людьми, как Гитлер, невозможно было до бесконечности вести двойную игру, и Беку пришлось воспользоваться его приглашением. В начале января 1939 года польский министр прибыл в Бергхоф. Если Бек опасался, что с ним будут обращаться так же высокомерно, как с Шушнигом, Тисо и Гахой, то его ждал приятный сюрприз. Угроз не было, зато делались соблазнительные предложения, связанные с предстоящей ликвидацией Чехословакии. Но такой подход потерпел неудачу. Дипломатично, вежливо, но твердо Бек отказался даже обсуждать вопрос о возвращении Данцига.
Через несколько недель Риббентроп сам отправился в Варшаву, где повторил немецкие предложения. Его приглашали на балы, в театры, на охоту, щедро угощали икрой и водкой, но за столом переговоров он не получил ничего. В Берлине ходили слухи, что возмущенный отказом Бека Гитлер кричал, что с поляками можно говорить только языком силы. Эта тактика, с успехом примененная в Австрии и Чехословакии, была использована в марте, когда Риббентроп предупредил Варшаву, что репрессии поляков против немецкого меньшинства становятся нетерпимыми, В прессе началась пропагандистская кампания с утверждениями, что на улицах Данцига поляки пристают к немецким женщинам и детям, а немецкие магазины и дома мажут дегтем. Но Бека это не испугало, он вызвал германского посла и предупредил его, что любая попытка изменить статус Данцига будет рассматриваться как акт агрессии против Польши. «Вы хотите вести переговоры под штыком!» – воскликнул германский посол. «Это ваш метод», – ответил Бек.
Решимость поляков была вознаграждена неожиданным предложением Англии о военной помощи в случае нацистской агрессии. Бек без колебаний принял его, и в последний день марта Чемберлен сделал в палате общин следующее заявление: «В случае любых действий, угрожающих независимости Польши, правительство Его Величества окажет немедленную поддержку польскому правительству». Франция, добавил премьер, уполномочила его заявить, что она присоединяется к Англии. Когда Чемберлен сел, раздались возгласы одобрения.
На следующий день, 1 апреля, фюрер произнес «ответную» речь. Какое право имеет Англия, патетически вопрошал он, вмешиваться в жизнь Германии? «Если сегодня английский премьер требует, чтобы права немцев сначала обсуждались в Англии, тогда я могу потребовать, чтобы любая английская проблема сначала обсуждалась с нами, – заявил он, переходя к угрозам. – Германский рейх не потерпит запугивания». Это его высказывание прозвучало сравнительно мягко, но в узком кругу фюрер себя не сдерживал. Получив от адмирала Канариса сообщение об английских гарантиях Польше, он рвал и метал, бегая по кабинету с искаженным от ярости лицом, стуча кулаком по мраморному столу и выкрикивая ругательства: «Я сварю их в соусе, которым они подавятся».
Возможно, самообладание Гитлера на публике объяснялось убеждением, что сила на его стороне. Победой Франко закончилась гражданская война в Испании, внимание Англии было отвлечено слухами о давлении Италии на Албанию. Все это вполне отвечало интересам фюрера.
Гитлер в тот момент не осознавал, что Англия покончила с политикой умиротворения и на словах, и на деле. 3 апреля он издал секретную военную директиву и лично передал ее высшему командованию вермахта. «Так как положение на восточной границе Германии стало нетерпимым, и все политические возможности мирного урегулирования исчерпаны, – говорилось в ней, – я пришел к выводу разрешить эту проблему силой». Начало «Белой операции» – вторжения в Польшу – намечалось на 1 сентября, ответственность за враждебные действия на Западном фронте возлагалась на Англию и Францию. «Право отдать приказ о наступательных операциях, – подчеркивал фюрер, – остается исключительно за мной, так же как и принятие решения о воздушных налетах на Лондон».
Утверждение Гитлера о том, что политические возможности урегулирования с Польшей исчерпаны, имело под собой все основания. Полковник Бек не только избегал переговоров с Гитлером, но и отправился в Лондон, чтобы заключить союз с англичанами. Его тепло приняли и правительство, и общественность. Но будучи замкнутым и подозрительным, польский министр начал переговоры в весьма официальном тоне. Когда Чемберлен, проглотив собственное недоверие к России, предложил привлечь ее к антигитлеровскому фронту, Бек решительно выступил против. Боясь нападения русских больше, чем нацистов, он отказался идти на какие бы то ни было действия, которые могут спровоцировать войну с Гитлером. Ни на какие уступки он не шел, и временное соглашение о военной помощи с англичанами, подписанное 6 апреля, исключало какое-либо советское участие.
Большинство стран, как известно, проводят внешнюю политику, исходя из предпосылки, что поддерживать жар в двух утюгах гораздо предпочтительнее, чем в одном. Советский Союз в этом плане не был исключением и вел переговоры одновременно и с Англией, и Германией. Настоятельная необходимость в союзниках частично объяснялась опасным ослаблением Красной Армии, командный состав которой сильно пострадал в результате двухлетней кровавой сталинской «чистки». Были расстреляны маршал Тухачевский и другие высшие военные руководители. Впоследствии Гейдрих хвастался, что «кастрация» Красной Армии была его работой. Информацию о том, что клика Тухачевского организовала заговор против Сталина, Гейдрих переслал кремлевскому диктатору через президента Бенеша. Вскоре в Берлин приехал советский представитель и вступил в контакт с Гейдрихом на предмет получения материалов, компрометирующих Тухачевского и других военных. Гейдриху выплатили три миллиона рублей купюрами, которые, очевидно, были мечеными, потому что агентов, пытавшихся тратить их в России, тотчас же задерживали. Более того, имено по указанию Сталина были сфабрикованы эти так называемые компрометирующие советских военачальников «документы», которые якобы случайно попали к ничего не подозревающему Гейдриху.
Хотя об этом мало кто знал, Германия тайно укрепляла Красную Армию в течение почти двух десятилетий. И Германия, и Россия были исключены из переговоров, приведших к заключению Версальского договора, и поскольку отверженные страны, как правило, тяготеют друг к другу, они тайно начали широкое военное сотрудничество. В конце 1920 года командующий немецкой армией генерал Ганс фон Сект создал в министерстве обороны административное подразделение с отделениями в Берлине и Москве. Компания «Юнкерс» вскоре получила концессию на производство авиамоторов в пригороде Москвы, а совместная компания «Берсоль» приступила к производству боевых отравляющих веществ в Самарской области. Немецкие технические эксперты оказывали Советам помощь в строительстве трех заводов по производству боеприпасов, а шестьдесят немецких военных и гражданских инструкторов обучали эскадрилью красных летчиков, немцев по происхождению. Танкисты вермахта, в свою очередь, проходили подготовку на полигоне под Казанью.
Взаимовыгодное тайное сотрудничество переросло в политическое сближение, закрепленное Рапалльским договором 1922 года. Союз против держав Версаля давал гарантию Советам в том, что Германия не примет участия в каком-либо враждебном им блоке, а немцев избавлял от угрозы полного окружения. Но приход к власти Гитлера знаменовал поворотный пункт в советско-германских отношениях, которые к 1938 году практически зашли в тупик. Положение, однако, коренным образом изменилось, когда без консультации с Советами Франция и Англия подписали Мюнхенское соглашение.
Игнорируемый Западом, Советский Союз снова повернулся к Германии. В начале 1939 года Сталин принял предложение Гитлера обсудить новый торговый договор. В Москву был приглашен помощник Риббентропа. Несколько дней спустя в лондонской газете «Ньюс кроникл» появилось сенсационное сообщение о том, что Сталин вскоре подпишет с нацистами договор о ненападении. Советы эту версию опровергать не стали. На восемнадцатом съезде партии Сталин во всеуслышание заявил, что Советский Союз не позволит Западу втянуть себя в войну с Германией, выразив суть советской внешней политики в следующих словах: «Мы стоим за мир и укрепление деловых отношений со всеми странами». Немецкая пресса, обращая внимание на слово «всеми», истолковала его как шаг навстречу Германии, а советские газеты, сообщая о реакции немцев, косвенно подтвердили это.
Через месяц эксперт Риббентропа по Польше и балтийским государствам Петер Кляйст получил указание наладить контакты с сотрудниками советского посольства в Берлине. Через несколько дней он и эксперт министерства иностранных дел Германии по экономике стран Восточной Европы появились в советском посольстве. Их пригласил на чай советский поверенный в делах Георгий Астахов, обходительный человек с аскетической внешностью. После ничего не значащей беседы о французском импрессионизме Астахов предложил перейти к делу. Называя нелепой вражду между Германией и Советским Союзом из-за идеологических различий, он осторожно перешел к вопросу о возможностях выработки общей для обеих стран международной политики.
Кляйст вышел из посольства в раздумье: Кремль давал сигнал Риббентропу. Но шеф, к удивлению Кляйста, приказал избегать дальнейших контактов с Астаховым. «Я не думаю, что фюрер захотел бы продолжения этих контактов», – сказал он.
Следующий шаг сделал Сталин. 17 апреля советский посол Алексей Мерекалов посетил первого заместителя Риббентропа барона фон Вейцзекера. Это был его первый визит за последние десять месяцев, причем по делу, которое обычно решается дипломатами более низкого ранга. К концу беседы Мерекалов поинтересовался мнением Вейцзекера о русско-германских отношениях. Тот ответил, что Германия всегда желала взаимовыгодных торговых отношений с Россией. Следующее высказывание Мерекалова было явным сигналом к сближению: Россия не видит оособых препятствий для дальнейшей нормализации отношений с Германией.
Между тем Советы продолжали обхаживать и другую сторону. Но Чемберлен не стремился к более тесным отношениям с Россией, будучи убежденным, что союз с ней усилит раздоры между балканскими странами и ослабит их сопротивление Германии. Поэтому он поспешил предложить Румынии те же гарантии, что и Польше.
19 апреля министр иностранных дел Румынии посетил рейхсканцелярию и смог воочию увидеть реакцию Гитлера на предложение Лондона. При одном упоминании об Англии фюрер вскочил с места и начал нервно вышагивать по кабинету. Неужели англичане не видят, кричал он, что Германия хочет достичь с ними соглашения? Если Англия желает войны, она ее получит. «И это будет война неслыханной уничтожающей силы, – предупредил он. – Как могут англичане думать о войне, если им не под силу выставить на поле боя хотя бы две полностью оснащенные дивизии?»
20 апреля Гитлеру исполнилось 50 лет. Время, по мнению фюрера, уходило неумолимо, и у него оставалось лишь несколько лет для выполнения великой миссии. День его рождения, как всегда, был отмечен крупным военным парадом. Величественный спектакль замышлялся как предупреждение врагам. По личному указанию Гитлера были продемонстрированы новейшие образцы полевой артиллерии, тяжелых танков, зенитных орудий и прожекторов противовоздушной обороны. В небе проносились эскадрильи истребителей и бомбардировщиков. Эта самая крупная демонстрация германской военной мощи произвела на присутствовавших иностранных дипломатов тяжелое впечатление.
Юбилей сопровождался потоком славословия в адрес Гитлера. Школьники, например, разучивали такую песню: «Адольф Гитлер – наш спаситель, наш герой, Он самый благородный человек в мире. Ради Гитлера мы живем. Ради Гитлера мы умираем. Наш Гитлер – это наш Бог. Он смело правит новым миром».
Гитлер запретил употреблять термин «третий рейх» и в своем кругу выражал неудовольствие ростом культа собственной личности, который порой приобретал самые нелепые формы. Как вспоминают очевидцы, на одном из партийных семинаров прозвучал поразительный по своей нелепости рассказ женщины-лектора об опытах с говорящей собакой. По словам этой женщины, на вопрос: «Кто такой Адольф Гитлер?»– собака отвечала: «Мой фюрер». Рассказчицу перебил возмущенный член партии, потребовавший от нее прекратить нести чепуху. У бедной женщины выступили слезы на глазах, и она ответила: «Это умное животное знает, что Адольф Гитлер принял законы против опытов над животными и ритуальных убийств животных евреями, и из чувства благодарности мозг этой собаки признал Адольфа Гитлера фюрером».
Церковь хотя и не считала Гитлера Богом или мессией, но его 50-летие отметила подобающим образом. В каждой немецкой церкви были отслужены специальные молебны, а епископ Майнцский призвал католиков своей епархии помолиться за «фюрера и канцлера – вдохновителя и защитника рейха». Прислал свои поздравления и римский папа.
Но все эти почести не умерили гнева Гитлера на встрече с румынским министром. Поводом для этого были не только английские гарантии. Фюрер был разъярен появлением в США без его разрешения перевода «Майн кампф». Издатели восстановили выброшенные им самим места, а в редакционном комментарии обращали внимание на допущенные «автором» искажения. Книга продавалась по 10 центов. За первые десять дней было распродано полмиллиона экземпляров. На ее обложке красовалась надпись: «Ни цента гонорара для Адольфа Гитлера». За этим оскорблением последовало другое – со стороны президента Рузвельта. Он направил послания Гитлеру и Муссолини (последний только что вторгся в Албанию), требуя прекращения любых агрессивных действий в настоящем и будущем.
Разгневанный Гитлер дал ответ 28 апреля на заседании рейхстага. Никогда раньше его выступления не собирали такой громадной аудитории, поскольку речь передавалась по радио не только по всей Германии и в Европе, но и в США. В далекое прошлое ушли дни, когда в Вене Гитлер разглагольствовал перед любым, кто соглашался его слушать. Тогда его игнорировали или высмеивали. Теперь же мир дрожал.
Фюрер говорил весьма красноречиво. Он начал с защиты своей внешней политики, затем перешел к обсуждению нового внешнеполитического курса Англии, которая, по его утверждению, ликвидировала основу военно-морского соглашения 1935 года. Вслед за этим последовали резкие нападки на Польшу и объявление о расторжении пакта о ненападении под предлогом, что поляки «в одностороннем порядке» нарушили его. Разорвав два договора, Гитлер заявил, что приветствовал бы новые переговоры при условии, если они будут вестись на равноправной основе.
Затем он обрушился с нападками на Рузвельта. Это был, по крайней мере для немецкой аудитории, шедевр иронии и сарказма. Гитлер словно вспомнил свою молодость, когда он, заядлый спорщик, покорял мюнхенские пивные. Фюрер разбирал послание президента по пунктам, как школьный учитель. Его едкие остроты вызывали смех и бурные аплодисменты. Однако вопрос, намерен ли он напасть на Польшу, так и остался без ответа.
Гитлеру нужно было время, чтобы подготовиться и решить польский вопрос надлежащим образом. Уединившись в Бергхофе, он все лето отказывался возобновить контакты с Польшей, зато к России был необычайно благосклонен. Робкий флирт, начатый за чашкой чая в советском посольстве, перерастал в настоящий роман.
Вскоре после взрывной речи в рейхстаге на последних страницах советских газет появилось малозаметное сообщение: Литвинова сменил Молотов. Это была сенсационная новость, и ее по достоинству оценили в германском посольстве. В тот вечер германский поверенный в делах сообщил в Берлин, что народный комиссариат иностранных дел не дает никаких объяснений по этому поводу, но увольнение, по-видимому, является результатом разногласий между Сталиным и Литвиновым, женатым на англичанке. Уход Литвинова, выступающего за коллективную безопасность против держав «оси», означал, что Сталин отказывается от этой линии. Важное значение придавали немцы и замене еврея неевреем. Это, по их мнению, свидетельствовало о том, что Сталин, не доверяя Англии, приоткрывает дверь своему коллеге-антисемиту в Берлине. Тот неприятный для нацистов факт, что жена Молотова – еврейка, от Гитлера скрыли.
Новость о замене Литвинова Молотовым обрушилась на фюрера, как гром среди ясного неба. Он уже давно восхищался жестокими методами Сталина, но еще не был убежден в разумности сотрудничества с ним. 10 мая Гитлер вызвал в Берхтесгаден эксперта по русским делам, чтобы разобраться, готов ли Сталин к сближению с Германией. Густав Хильгер, атташе по экономическим вопросам в германском посольстве в Москве, отвечая на этот вопрос, напомнил Гитлеру о заявлении Сталина на восемнадцатом съезде партии. К удивлению Хильгера, ни Гитлер, ни Риббентроп не могли вспомнить сути этого заявления.
Выслушав пространные рассуждения эксперта об отсутствии у Советского Союза агрессивных намерений по отношению к Германии, Гитлер после его ухода заметил, что Хильгер – сам немножко русский и, возможно, находится под влиянием советской пропаганды. «Но если он прав, – добавил фюрер, – я должен как можно быстрее помешать внутреннему укреплению этого гиганта» – и приказал Риббентропу затягивать переговоры с Советами.
Со своей стороны Сталин дал указание Астахову возобновить торговые переговоры с немцами. 20 мая Молотов пригласил в Кремль посла фон Шуленбурга. Обычно суровый Молотов на этот раз был более чем любезен, но за его внешней обходительностью скрывалось железное упрямство. Как только речь зашла о серьезных вещах, он заявил, что явное нежелание Гитлера заключить новое экономическое соглашение создает впечатление о несерьезности немцев, которые, по его мнению, лишь играют в переговоры.
Фюрера в тот момент больше интересовало укрепление связей с Муссолини. Огорченный внезапным нападением дуче на Албанию (Гитлера там больше устраивал отвлекающий маневр, а не настоящее вторжение), он с этого времени добивался заключения более обязывающего договора «оси». 22 мая в Берлине такой договор был подписан. Названный «стальным пактом», он прочно привязал судьбу Италии к Германии. Для Гитлера «стальной пакт» был дипломатической победой, так как он обязывал обе стороны оказывать поддержку друг другу в случае войны всеми военными силами на суше, на море и в воздухе.
По сути это развязывало фюреру руки, и уже на следующий день он созвал совещание высшего военного командования. Связав решение экономических проблем Германии с польским вопросом, Гитлер заявил оторопевшим генералам: «Дело не в Данциге. Главное – это расширение жизненного пространства на Востоке, обеспечение поставок продовольствия и урегулирование балтийских проблем», в связи с чем Польша должна быть сначала изолирована, а затем уничтожена. «Ожидать повторения чешского варианта нельзя, – предупреждал он. – Будет война, которая закончится успешно лишь в том случае, если Запад останется в стороне.
Это озадачило слушателей. Большинство присутствующих потрясли слова Гитлера, однако верный Кейтель попытался убедить себя, что опасения генералов напрасны и войны не будет. Он старался не слушать, как фюрер говорит о грядущей войне «не на жизнь, а на смерть» с Англией и Францией.
Это не были безумные проповеди человека, одержимого жаждой завоеваний, а глубокое убеждение, что такая великая страна, как Германия, не может существовать без войны. Только безграничные ресурсы Востока могли, по мнению Гитлера, спасти рейх, а альтернатива – соглашение с Западом – была связана с неприемлемым риском. Если бы фюрер признался, что блефует, немецкий престиж лопнул бы, как мыльный пузырь.
За исключением, возможно, Кейтеля и Редера, генералы вышли из зимнего сада в состоянии шока. Что же касается фюрера, то он отправился к себе в Бергхоф в хорошем настроении, остановившись по пути в Аугсбурге послушать «Лоэнгрина» в местном исполнении. Но и в Бергхофе Гитлера не оставляло беспокойство в связи с продолжающимися переговорами англичан в Москве. А что, если они опередят его в заключении соглашения с большевиками? Как поведет себя Сталин, если Германия нападет на Польшу?
Гитлер дал указание Шуленбургу убедить Москву в том, что русским не следует опасаться «стального пакта», который направлен исключительно против англо-французского альянса, и что применение военной силы против Польши ни в коей мере не коснется Советского Союза. Сталину, по мнению фюрера, необходимо было внушить, что нормализация советско-германских отношений даст России несравненно больше, чем сближение с «коварным Альбионом», который готов, как всегда, загребать жар чужими руками. За дипломатическими иносказаниями таилось предложение о разделе Польши. Гитлер был уверен, что это произведет должное впечатление на Сталина.
2
Англичане в «играх» со Сталиным преуспели не больше, чем Гитлер. Лорд Галифакс терял терпение из-за нежелания Кремля перейти к делу. Он внушал послу Майскому, что нельзя вести переговоры, говоря все время «нет», это «очень похоже на нацистские методы решения международных вопросов». В ответ в «Правде» появилась статья, в которой утверждалось, что английское и французское правительства «не хотят заключить равноправный договор с СССР». Москва подозревала, что англичане стремятся втянуть Россию в войну с Гитлером, а собственный вклад свести к минимуму. Так же скептически настроенный японский посол в Лондоне сообщал в Токио, что англичане ведут свою обычную двойную игру: используют переговоры с Советским Союзом как угрозу Гитлеру и в то же время шантажируют Сталина своими планами урегулирования отношений с Германией.
Большую часть лета Гитлер оставался в Бергхофе, не проявляя дипломатической активности и не делая никаких заявлений. Возможно, его молчание объяснялось неопределенностью ситуации, а возможно, фюрер считал, что большинство проблем решится само собой. Во всяком случае, подобная тактика сбивала с толку как его противников, так и союзников. Гитлер терпеливо отнесся к предупреждению Муссолини, который постоянно напоминал ему о том, что для Германии и Италии в настоящее время мир важнее войны. Фюрер не счел нужным возражать дуче, рассчитывая локализовать войну путем изоляции Польши.
Его личная жизнь отошла на второй план, в ней оставалось мало места для Евы Браун. Только в начале 1939 года Гитлер привез свою подругу в Берлин и поселил в жилой части рейхсканцелярии. Она занимала бывшую спальню фельдмаршала Гинденбурга, главным украшением которой был громадный портрет Бисмарка. Шторы в ней, по указанию фюрера, никогда не открывались. Эта мрачная комната вместе с соседним будуаром примыкала к библиотеке, но Ева должна была пробираться в покои фюрера через вход для прислуги.
Хотя они жили как муж и жена, оба тщательно скрывали эту связь, маскируя ее под «добрую дружбу». По утрам Ева обращалась к своему покровителю «мой фюрер» и так привыкла к этому обращению, что, по собственному признанию, употребляла его даже в интимной обстановке. Однако круг людей, посвященных в их тайну, начал расширяться из-за одного промаха. Однажды утром капитан Видеман вошел в комнату фюрера, чтобы передать срочную бумагу, и, к своему удивлению, увидел у двери на полу изящные туфельки Евы и рядом – сапоги Гитлера, оставленные для чистки, как это принято в отелях. «Я не мог не рассмеяться, когда сошел вниз», – писал адъютант позднее в мемуарах.
Когда в рейхсканцелярию или в Бергхоф, где покои Евы также примыкали к апартаментам Гитлера, прибывали важные гости, она вынуждена была сидеть у себя, что ей трудно было вынести. Любовница фюрера горела желанием познакомиться с венгерским диктатором Хорти, бывшим президентом США Гувером, румынским королем Каролем и другими знаменитостями. Особенно огорчилась Ева, когда Гитлер отказался представить ее герцогине Виндзорской. И только мысль о том, что великие мира сего приезжают со всего света, чтобы воздать должное ее любовнику, делала ее «незаконное» существование терпимым. Все же это было лучше, чем прежние дни одиночества и страданий, которые привели ее к двум попыткам самоубийства.
В конце июля Риббентроп дал указание Петеру Кляйсту возобновить беседы с Астаховым, а Шуленбергу поручил снова встретиться с Молотовым и предложить серьезные политические переговоры. Он спешил, стремясь подготовить такой договор с Советами, который поставит Англию в патовое положение. Встреча состоялась 3 августа и оставила у германского посла впечатление, что Советы преисполнены решимости подписать соглашение с Англией и Францией, «если те согласятся на советские предложения». Именно этого Молотов и добивался. И он, и Сталин обратили внимание на нетерпение Берлина, на его стремление договориться и набивали себе цену, одновременно ведя игру с англичанами.
К этому времени Гитлер стал проявлять куда большее нетерпение, чем Риббентроп. До начала кампании против Польши оставалось меньше месяца, и ему нужно было получить от Сталина надежные гарантии.
В те дни наконец разразился ожидаемый нацистами кризис в Польше. Началось с того, что данцигские нацисты сообщили польским таможенным властям об отказе от их услуг. Польша ответила гневным протестом, после чего президент сената Данцига обвинил Польшу в том, что она ищет предлог для захвата города. 9 августа Берлин предупредил Варшаву, что ее давление на Данциг может усилить напряженность в отношениях между Германией и Польшей. Польша ответила, что любое германское вмешательство будет рассматриваться как агрессия.
Немецкая пресса неистовствовала: «Польша! Берегись!», «Варшава грозится бомбить Данциг!». Пока Геббельс вопил, дипломаты тихо делали свое дело. Экономический эксперт Риббентропа Юлиус Шнурре убеждал Астахова, что немецкие интересы в Польше ограничиваются лишь Данцигом и с советскими никак не могут столкнуться.
Из Бергхофа Гитлер послал в Данциг личный самолет за находившимся там комиссаром Лиги Наций Карлом Буркхардтом. Тот прибыл 11 августа и был представлен Гитлеру в «Чайном доме».
Перед встречей с ним Гитлер сказал Шпееру: «Возможно, скоро произойдет нечто чрезвычайно важное». Как будто разговаривая с самим собой, он что-то пробормотал о направлении Геринга с важной миссией. «Но если будет нужно, поеду сам, я ставлю все на кон». Как оказалось, он имел в виду договор со Сталиным, но когда вошел Буркхардт, переключился на Польшу. «Если что-то случится, – бушевал Гитлер, – я нанесу полякам удар, как молния, всей мощью механизированных сил, о которых они и представления не имеют! Вы меня понимаете?» – «Да, господин канцлер, – отвечал Буркхардт, – я полностью сознаю, что это означает всеобщую войну». На лице Гитлера появилась гримаса боли и гнева.
«Если меня вынуждают к этому конфликту, я предпочитаю начать сегодня, а не завтра, – сказал он. – Я буду драться беспощадно, до самого конца».
Затем он успокоился и заверил гостя, что не имеет никакого желания воевать с Англией и Францией: «У меня нет романтических устремлений, нет стремления к господству. Я ничего не ищу на Западе ни сегодня, ни завтра, – продолжал Гитлер. – Но я должен иметь свободу действий на Востоке, чтобы получить для Германии достаточное количество пшеницы и леса». Фюрер подтвердил, что, если ему дадут свободу действий на Востоке, он с радостью заключит договор с Англией и гарантирует неприкосновенность ее владений. «Все мои помыслы направлены против России. Если Запад слишком глуп и слеп, чтобы понять это, я вынужден буду договориться с русскими и сокрушить Запад, а потом, после его разгрома, поверну все силы против Советского Союза. Мне нужна Украина, чтобы нас не морили голодом, как в прошлой войне».
3
Буркхардт не знал, что англичане уже сделали секретное предложение Гитлеру через ближайшего помощника Чемберлена сэра Хораса Уилсона. В частной беседе последний заверил представителя Риббентропа Фрица Хессе, что премьер-министр готов предложить фюреру оборонительный союз на двадцать лет, который мог бы предусмотреть экономические льготы для рейха и возвращение в «надлежащее вне отказаться от дальнейших агрессивных действий в Европе. «На месте Гитлера, – заметил ошеломленный Хессе, – я бы принял ваше предложение. Но примет ли он – никто не может сказать».
Хессе сообщил о предложении в Берлин и вскоре сам вылетел туда на специальном самолете с отпечатанным на машинке текстом предложений, переданным ему Уилсоном. Они произвели впечатление на Рибоентропа, перед которым возникла нелегкая проблема: как убедить Гитлера отнестись к ним всерьез? Действительно ли Хессе думает, что англичане будут в войне на стороне Гитлера, если Советы нападут на Германию? Прекратят ли они переговоры в Москве, прежде чем начнут их с Германией? Хессе ответил утвердительно.
По словам Хессе, Гитлер был вне себя от радости, выслушав эти предложения. «Это величайшее событие!»– воскликнул он. Еще бы! Осуществляется мечта всей его жизни – союз с могущественной Англией! Но почти сразу же у фюрера появились сомнения, и он обвинил Уилсона в том, что тот ставит ловушки, чтобы спасти поляков от заслуженного возмездия. «Чего же Гитлер хочет?»– спросил Хессе сотрудника Риббентропа Вальтера Хевеля. Тот ответил: фюрер полностью настроился на то, чтобы заставить поляков капитулировать.
Через два дня Риббентроп сказал Хессе, что, по мнению Гитлера, война с Англией неизбежна, ибо англичане готовы пойти на военный конфликт из-за такой «мелочи», как Данциг. Тем не менее Риббентроп пообещал еще раз поговорить с Гитлером. Таpкой разговор состоялся, и министр был удивлен, что шеф отнесся к соображениям Хессе «удивительно спокойно». Однако фюрер опасался, что английское предложение – просто трюк, и потребовал твердых гарантий в том, что англичане сдержат свое слово.
Эта ужесточившаяся позиция повлияла и на Риббентропа, что проявилось на его встрече с итальянским министром иностранных дел 11 августа в Зальцбурге. Чиано приехал с твердым указанием дуче настаивать на отсрочке нападения на Польшу и на решении проблемы путем переговоров. Риббентропу, как и фюреру, не понравилось, что Муссолини прислал своего зятя, а не приехал сам. Кроме того, они терпеть не могли Чиано за его пьянки и сексуальные похождения, которые повторялись всякий раз, когда тот появлялся в Германии. Риббентроп подробно изложил позицию фюрера и пренебрежительно отмахнулся от увещеваний и призывов Чиано к мирному решению конфликта. Наконец итальянец спросил, чего же хочет Риббентроп: «коридора» или Данцига? «Не только, – ответил тот, – мы хотим войны».
На следующий день в Бергхофе Чиано снова попытался убедить Гитлера, предупреждая, что война с Польшей вызовет цепную реакцию и Запад на этот раз наверняка объявит войну Германии. Он напомнил, что к такой войне Италия не готова, ее ресурсов хватит лишь на шесть месяцев. Гитлер выслушал Чиано и вежливо предложил прервать беседу до утра. Он повез гостя в «Чайный дом», где водил его от окна к окну, заставляя любоваться живописными окрестностями, к чему Чиано отнесся довольно равнодушно и вскоре ушел в свои покои. Тестю по телефону он сообщил: «Ситуация серьезная».
Но к утру Чиано сдался. На второй встрече с Гитлером он уже ни слова не сказал о неспособности Италии участвовать в войне и равнодушно выслушал заверения фюрера в том, что Англия и Франция никогда не пойдут на войну из-за Польши. «Вы так часто оказывались правы, – сказал Чиано, – что, возможно, и на этот раз видите вещи иначе, чем мы».
Сразу же после беседы с фюрером расстроенный и подавленный Чиано вылетел в Рим. «Я возвращаюсь домой, – писал он в дневнике, – питая глубокое отвращение к немцам, их лидеру и его политике. Они втянули нас в авантюру, которой мы не хотели и которая может скомпрометировать нашу власть и нашу страну».
Вскоре после отъезда Чиано Риббентроп вызвал Хессе. «Я только что был у фюрера, – сообщил он. – К сожалению, он не в состоянии обсуждать предложение Чемберлена. У него другие намерения, хотя предложение Чемберлена и не отвергается. К нему мы вернемся в свое время». Риббентроп приказал Хессе немедленно возвращаться в Лондон и следить за развитием событий: «Фюрер собирается сыграть в очень опасную игру. Не знаю, удастся она или нет. В любом случае мы не хотим войны с Англией. Дайте нам знать, если опасность станет очевидной».
Крайняя самоуверенность Гитлера была в значительной мере показной. На самом деле он был глубоко обеспокоен поведением Сталина, который тянул время. Эта тревога усугубилась после получения сообщения о том, что в Москву прибыла англо-французская делегация с намерением успешно завершить переговоры с Советами. В действительности же русские не были настроены вести такие переговоры, поскольку были убеждены, что союзники просто ведут с ними игру. Об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что англо-французская делегация добиралась до Москвы шесть дней – сначала на грузо-пассажирском пароходе, затем на поезде, хотя для прибытия в советскую столицу достаточно было и одного дня. Кроме всего прочего, глава английской военной делегации прибыл без соответствующих полномочий, а когда переговоры наконец начались, англичане повели себя попросту несерьезно: в ответ на советское предложение выставить 136 дивизий для общей обороны против нацистской Германии они заявили, что могут выделить лишь одну механизированную и пять пехотных дивизий.
Но Гитлер обо всем этом не знал и приказал Риббентропу усилить давление на Кремль. Шуленбург поспешил к Молотову. Вечером 15 августа народный комиссар внимательно выслушал германского посла, но быстрого ответа не дал. Сначала, сказал он, надо достигнуть понимания по нескольким пунктам. Могут ли немцы повлиять, например, на Японию, чтобы она изменила отношение к СССР? Желают ли они заключить договор о ненападении? Если да, то на каких условиях?
Гитлер терял терпение. Он приказал Риббентропу немедленно найти с Молотовым общий язык. Этим тотчас воспользовался Сталин. Через Молотова он ответил, что до подписания политического договора необходимо заключить экономическое соглашение. Риббентроп дал указание Шуленбургу поспешить, напомнив, что подготовка к экономическому соглашению уже закончена. Его инструкции стали почти истеричными. На следующей встрече с Молотовым, приказывал он послу, следует «настоятельно подчеркнуть необходимость быстрой реализации моего визита и выступить против любых возможных русских возражений. В этой связи вы должны иметь в виду тот решающий факт, что в ближайшее время вероятен открытый германо-польский конфликт и что мы крайне заинтересованы в моей поездке в Москву немедленно».
Сталин понимал, что каждый час промедления работает против Гитлера (возможно, его агенты знали о дате 1 сентября), и приказал Молотову, как обычно, тянуть время. На следующей встрече с Шуленбургом 19 августа, несмотря на неоднократные и настоятельные просьбы посла действовать быстро, народный комиссар тягуче спорил по каждому пункту. Однако через полчаса после ухода Шуленбурга Советы внезапно изменили тактику. Молотов снова пригласил посла в Кремль. Тот прибыл к концу дня, и стало ясно, что у Молотова хорошие новости. Извинившись за беспокойство, народный комиссар заявил, что уполномочен передать проект договора о ненападении и принять герра фон Риббентропа в Москве. Естественно, он не объяснил, что англо-франко-советские военные переговоры в Москве зашли в тупик и Сталин потерял терпение. Однако вполне вероятно, что Сталин сразу решил договориться с Гитлером, а переговоры с англичанами и французами использовал лишь как маневр с целью добиться от Германии больших уступок.
Но даже и теперь русские действовали медленно. Молотов сказал Шуленбургу, что может принять Риббентропа лишь через неделю после подписания экономического соглашения. Если это произойдет в день подписания, датой визита будет 26-е, если завтра – 27 августа.
Гитлер воспринял сообщение Шуленбурга со смешанным чувством: торжествуя по поводу вероятности заключения договора и с раздражением – из-за требования Сталина подписать сначала экономическое соглашение. Это был прямой шантаж, но Гитлер посчитал, что у него нет выбора. В два часа ночи соглашение было спешно подписано в Берлине. По нему Советский Союз получал кредит в 200 миллионов марок при пяти процентах годовых на закупки в Германии станков и промышленного оборудования, а также оптических приборов и броневой стали, но в незначительных количествах. В счет оплаты кредита предусматривались поставки советского сырья.
Фюрер спешно составил личное послание Сталину, которое было отправлено из Берлина в 16.35 20 августа. В нем подписание нового германо-советского соглашения приветствовалось как первый шаг на пути нормализации германо-советских отношений. Гитлер в целом принял советский проект пакта о ненападении, хотя и отметил, что есть ряд связанных с ним вопросов, нуждающихся в скорейшем уточнении. Затем он перешел к сути дела. Быстрота в заключении пакта, писал он, крайне важна, так как напряжение между Германией и Польшей становится нетерпимым и кризис может разразиться в любой день.
Шуленбург, доставивший это послание в Кремль, получил ответ уже через два часа. Сталин благодарил Гитлера за письмо и выражал надежду, что пакт о ненападении означает поворот к серьезному улучшению германо-советских отношений. «Народы наших стран нуждаются в мире», – писал Сталин, соглашаясь на встречу с Риббентропом 23 августа.
Весь день двадцать первого Гитлер молча вышагивал по большому залу в Бергхофе, с нетерпением ожидая вестей из Москвы. Вид у него был такой, что никто не решался к нему подступиться. Он уже послал в Атлантику линкор «Граф Шлее», двадцать одна подводная лодка заняла наступательные позиции вокруг Британских островов.
По словам Шпеера, телеграмму Гитлеру принесли во время обеда. Фюрер прочитал ее и задумчиво уставился в окно. Потом он вдруг стукнул обоими кулаками по столу так, что зазвенели стаканы, и воскликнул: «Я добился своего!»
О том, что Германия заключает пакт о ненападении с Россией, Гитлер сообщил присутствующим уже после кофе. «Вот, почитайте, – сказал он, – это телеграмма от Сталина». Сообщение фюрера вызвало всеобщий восторг, мажордом Канненберг принес шампанского. Отметив эту «блестящую дипломатическую победу», гости спустились в маленький кинозал в подвале, где им был показан документальный фильм о военном параде в Москве. Хорошо, заметил Гитлер, что такая военная мощь теперь нейтрализована нами.
Хофман выразил беспокойство по поводу реакции верных национал-социалистов, которые десятилетиями дрались с красными. «Партия, конечно, будет ошеломлена, как и остальной мир, – ответил Гитлер, – но члены моей партии верят мне. Они знают, что я никогда не отойду от своих главных принципов, и поймут, что конечная цель этой последней игры – устранить восточную угрозу и облегчить – под моим руководством, конечно, – более быстрое объединение Европы». Несмотря на внешнюю непохожесть, между Сталиным и Гитлером было много общего. Один преклонялся перед Петром Великим, другой считал себя наследником Фридриха Великого. Оба они были приверженцами беспощадной силы и руководствовались идеологиями, которые по существу ничем одна от другой не отличались. И коммунистов, и нацистов делали крайне похожими друг на друга фанатизм и догматизм, убежденность, что цель оправдывает любые средства.
Гитлер давно восхищался Сталиным, считая его выдающейся личностью. Однажды он шокировал своих приближенных заявлением, что со Сталиным у него много общего, так как оба вышли из низших классов. Фюрер никогда не считал Сталина последовательным коммунистом. «На самом деле Сталин продолжает дело русских царей и просто воскресил традиции панславизма. Для него большевизм – лишь средство, маскировка, чтобы надуть германские и латинские народы», – таково было мнение Гитлера.
И Сталин, и Гитлер считали, что могут использовать друг друга в собственных целях. Оба диктатора, конечно, ошибались, но в то бурное лето 1939 года не было ни одной страны, которая не действовала бы, исходя из той или иной ошибочной концепции. Европа была средоточием недоверия, обмана и двурушничества. Даже когда Риббентроп готовился ехать в Москву, Сталин не терял надежды на англо-франко-советский союз против Гитлера. А склонявшиеся нехотя к такому союзу англичане, тайно приглашали в Англию Геринга. Все страны интриговали за спиной друг друга, и банальности перемежались с угрозами.
4
Гитлер чувствовал себя победителем. После того как Риббентроп покинул Бергхоф, направляясь в Москву, он созвал специальное совещание высшего командования, хотя на совещание оно было мало похоже: говорил только Гитлер, сидя за столом. Конфликт с Польшей, заявил он, рано или поздно разразится, и по ряду причин следует действовать как можно быстрее. «Прежде всего – это личные факторы: я и Муссолини. По сути дела все зависит от меня, от моего существования, от моих политических талантов. Вероятно, никому больше и никогда не будет так доверять немецкий народ. Поэтому моя жизнь – фактор огромной ценности. Но меня может в любое время устранить какой-нибудь преступник или идиот», – таковы были первые слова фюрера, обращенные к генералитету. Вторым после себя он назвал дуче, подчеркивая, что верность Италии союзу с рейхом будет поколеблена, если с Муссолини что-нибудь случится.
С другой стороны, ни в Англии, ни во Франции нет выдающейся личности. «У наших врагов руководители – ниже среднего. Не личности, не люди действия». Кроме того, сейчас благоприятная политическая ситуация для соперничества на Средиземноморье и на Востоке. Через два-три года этих удачных обстоятельств может не быть. «Никто не знает, сколько я проживу. Поэтому конфликт лучше развязать сейчас».
Затем он перешел к конкретным вопросам. Отношения с Польшей, сказал он, стали невыносимыми. «Мы стоим перед выбором: либо мы ударим рано или поздно, либо нас уничтожат». Что может сделать Запад? Либо атаковать с линии Мажино, либо объявить блокаду рейха. Первое просто невероятно, а второе будет неэффективно, так как поставлять нам зерно, скот, уголь, свинец и цинк теперь будут Советы. Я только боюсь, что в Последний момент какая-нибудь свинья предложит посредничество».
Генералы бурно зааплодировали. По одному свидетельству, Геринг даже вскочил на стол и сплясал победный танец. «Мой фюрер, – заявил он, – вермахт исполнит свой долг!» Тем не менее Геринг и другие военные были единодушно против войны, считая, что Германия к ней еще не готова. Боеприпасов, по их мнению, могло хватить лишь на шесть недель, так же обстояло дело со сталью, нефтью и другими стратегическими материалами.
Гитлер все это знал, но рассчитывал на войну особого рода – «блицкриг», внезапный, молниеносный удар такими силами и такой мощью, которые обеспечили бы быструю победу. Эта концепция была и стратегической, и тактической. Воспоминания о длительной, кровопролитной окопной войне, не говоря уже о лишениях в тылу, все еще были кошмаром для Гитлера. Фюрер поклялся, что никогда больше Германия не пройдет через муки длительного конфликта. Поэтому вся экономика Германии была нацелена на сравнительно высокое производство готовых вооружений, а не на ведение долгой войны против экономически мощных держав.
Блицкриг отвечал не только его инстинктам азартного игрока, но и его положению диктатора. Демократия вряд ли смогла бы выдержать такие взрывоподобные скачки в экономической политике, как, например, сосредоточение усилий на выпуске танков, а затем резкий переход к гражданской продукции. Но то, что могло погубить демократию, не относилось к тоталитарному национал-социалистскому государству со слабыми и сильными сторонами его экономики. Выбрав блицкриг, Гитлер поставил в тупик некоторых своих генералов, мыслящих традиционно. В отличие от фюрера они не понимали, что Германия намного лучше подготовлена к войне, чем Англия и Франция. Гитлер был убежден, что ему не придется скрестить мечи с Англией или Францией, если с Польшей будет покончено быстро. Ему нужно было нейтрализовать Запад угрозами или оружием с тем, чтобы к 1943 году достичь своей подлинной цели – разгромить Россию. Навстречу своей судьбе Адольф Гитлер шел с открытыми глазами.
Ни один из военных чинов, посвященных в его планы, не высказал ни слова критики. Не было возражений и со стороны армейских офицеров. Фюрер призвал их быть беспощадными. «Все решает сила», – заявил он и предупредил, что нападение, вероятно, начнется на рассвете в субботу – 16 августа.
Вечером 22 августа Риббентроп со своей свитой вылетел в Москву. Атмосфера в самолете была крайне напряженной. «Никто не мог гарантировать, – вспоминал Петер Кляйст, – что Советы не сунут нам текст только что подписанного соглашения с Англией и Францией». Нельзя было исключить и того, что русские, по своему обыкновению, втянут Риббентропа в затяжные, изматывающие переговоры.
Известие о поездке Риббентропа застало японского посла Осиму врасплох, и в полночь он посетил Вейцзекера, чтобы выразить свое неудовольствие. Обычно Осима всегда держался невозмутимо, но на этот раз лицо его было жестким и серым. Как, спросил он, прикажете объяснить такой неожиданный поворот?..
На следующий день, 23 августа, после обеда, Гендерсон вручил фюреру письмо от Чемберлена. В нем подчеркивалось, что Англия преисполнена решимости выполнить свои обещания Польше. В то же время Чемберлен вновь призвал к миру, предлагая провести прямые переговоры между Германией и Польшей. Гендерсон выразил надежду, что можно найти решение, если обе страны будут сотрудничать. Гитлер заметил, что об этом надо было думать раньше. Английский посол напомнил ему о гарантиях, данных Польше, которые правительство Англии обязано будет соблюдать. «Ну что ж, соблюдайте», – отрезал фюрер и перешел к угрозам в адрес Польши, заявив, что в случае, если поляки позволят себе бряцать оружием и посягать на Данциг, Германия немедленно вмешается.
Напрасно Гендерсон убеждал Гитлера, что Чемберлен всегда отстаивал интересы Германии. От себя лично посол добавил, что в англо-франко-русский пакт он не верит. Чемберлен, сказал он, не изменил своего отношения к Германии, а с русскими у Гитлера будут трудности. «Я сужу по делам», – возразил фюрер. Но когда Гендерсон предупредил его, что любые прямые действия Германии будут означать войну, Гитлер разразился руганью, граничащей с истерикой. «В такой войне, – кричал он, – Германии нечего терять, а Англия потеряет все». Затем» он внезапно прекратил беседу, сказав, что скоро Гендерсон получит письменный ответ. Как только дверь за послом закрылась, фюрер хлопнул себя по бедру и рассмеялся – его гнев в разговоре с англичанином был явно показным. «Чемберлен не переживет этой беседы, – сказал он торжествующе. – Сегодня вечером его кабинет падет».
Через несколько часов английского посла снова пригласили к Гитлеру. Тот говорил уже спокойно, но не менее решительно, обвиняя Англию в том, что она «стремится уничтожить Германию». Он снова повторил свои угрозы в адрес Польши. «При очередной польской провокации я начну действовать», – заявил фюрер.
Несколько часов спустя два немецких «кондора» приземлились в московском аэропорту, и Риббентроп с удовольствием увидел, что свастика развевается рядом с серпом и молотом. После обхода почетного караула гостя повезли в резиденцию – бывшее австрийское посольство. Граф фон Шуленбург сообщил Риббентропу, что его будут ждать в Кремле к 18.00, но не знал, кто конкретно – Сталин или Молотов.
В 18.00 Риббентроп предстал перед Сталиным. Тот был любезен и добродушен, Молотов – невозмутим. Риббентроп заговорил первым – о желании своей страны установить германо-советские отношения на новой основе. И Россия, как он понял из мартовской речи Сталина, стремится к этому.
Сталин и Риббентроп в Кремле. 23 августа 1939 года. Фото из немецкого федерального архива
Ответное слово взял Сталин. «Многие годы мы выливали друг на друга ушаты грязи, – сказал он. – Это не должно помешать нам прийти к соглашению. Таков был смысл моего доклада в марте, и вы его совершенно правильно поняли». Заглядывая в лежащий перед ним блокнот, Сталин перешел к практическим вопросам. Были определены сферы влияния между Германией и СССР: в русскую орбиту вошли три прибалтийских государства, Финляндия и Бессарабия. Предполагалось также в случае войны между Германией и Польшей разграничить сферы интересов обеих стран в Польше.
Сталин был настроен по-деловому, и через три часа они с Риббентропом согласовали все, кроме вопроса о двух балтийских портах, которые Сталин хотел заполучить. Риббентроп сказал, что должен сначала посоветоваться с фюрером, и переговоры были прерваны. Гитлер, как и Сталин, был человеком дела. Через час Риббентроп получил телефонограмму из Берлина: «Ответ – да, согласен».
Министр иностранных дел Германии возвращался в Кремль в отличном настроении, прихватив с собой большую свиту, в том числе и двух фотографов. Сталин уже ждал их. Быстро был согласован окончательный текст пакта о ненападении. Обе стороны обязались воздерживаться от всяких агрессивных действий в отношении друг друга и не поддерживать третью державу, напавшую на одну из сторон. Договор заключался на десять лет и мог действовать еще пять лет, если ни одна из сторон не денонсирует его за год до истечения срока. Таким образом, один из важнейших в мировой истории договоров был согласован и подписан всего за несколько часов. Внешне он выглядел вполне обычно, если бы не секретный протокол к нему, который перекраивал всю карту Восточной Европы.
Затем один за другим последовали тосты, и самым любопытным из них оказался тост Сталина, о котором, конечно же, советскому народу не сообщили. «Я знаю, как немецкий народ любит своего фюрера, – сказал кремлевский диктатор. – Поэтому я бы хотел выпить за его здоровье».
Подписание советско-германского пакта. За столом - Молотов, прямо за ним - Риббентроп, правее - Сталин
Гитлер считал это своей победой. Похоже, он забыл собственное предсказание в «Майн кампф» о том, что любой германо-русский союз неизбежно приведет к войне, которая станет для Германии началом конца. О своих надеждах на то, что сближение с Советами будет «искренним, если не дружественным», Гитлер впоследствии говорил Борману. Он предполагал, что прагматик Сталин отбросит несостоятельную марксистскую идеологию, сохранив ее лишь для внешнего употребления. «В духе непреклонного реализма с обеих сторон мы, – заметил он, – могли бы создать ситуацию, в которой было бы возможно прочное согласие, – согласие, контролируемое орлиным глазом и пальцем на курке».
Получив сообщение о подписании договора, Гитлер «радостно воскликнул: «Мы победили!» Хотя он и пожертвовал возможностью захватить всю Польшу, но в главном добился большего – нейтрализовал Россию. Теперь до нападения на Польшу оставались считанные дни. Без Советского Союза, по мнению фюрера, ни Англия, ни Франция не пойдут дальше словесных угроз, а Германия будет получать с Востока сырье, которого лишилась бы из-за возможной английской блокады.
Гитлер платил Сталину за то, что кремлевский вождь, несомненно, готов был сделать даже и при отсутствии каких-либо договоров. Экономика Советского Союза, его армия после репрессий были в таком плачевном состоянии, что Сталин и думать не мог о войне с рейхом. Советам был нужен нейтралитет: пакт с Германией дал им не только передышку, но и приблизил к цели – спровоцировать войну между капиталистическими державами. Для Сталина нацистская Германия была просто одним из империалистических врагов.
Примерно в 3 часа утра 24 августа Гитлер повел своих гостей в Бергхофе на веранду. Небо на севере и северо-западе пылало всеми цветами радуги. Над легендарной горой Унтерберг разливалось багровое сияние. «Последний акт «Гибели богов» не мог быть поставлен более эффектно. Такой же красный свет омывал наши лица и руки», – вспоминал Шпеер. Гитлер резко повернулся к адъютанту. «Похоже, будет много крови, – сказал он. – На этот раз мы не обойдемся без насилия».
23 Августа 1939 - Подписан пакт Молотова-Риббентропа
Линейный вид
